Что я могу сказать о холоде? Или прохладе? Или внезапности? Ишемии сгибов и изворотов пространства быстрым шагом и руками в карманах. Не принципиально. Ложитесь на спину и говорите мне что видите. Расслабьтесь в суставах...
Позднь на ногах топчет и перекатывает по постели. Паприка бессония претит вкусу. На тонких лесках одиночества висящее твердение,- это тело, это туловище, это выскобленный черпак талии, этнический ковш, это влажные сплавленные вниз по течению крови голени, шорох и выпадение волос. Прокалывание страхом мягких и тонких частей плоти- мочки уха, губы, ноздри... изящность стелькой в сапогах позднего времени, что истоптало мой пах... Душное воскресное логово в перьях уныния с флюсом тепла у скулы; трущей челюстью зяблю словечность в горле под маленьким язычком; звериная гортань ноет песню под черепной потолок.- Такая близкая породе жесть... в углу, запотевшая от прикосновения. Реальность запотевшего почти металла... не мешает мне быть под одеялом в ряду складок, под рассеивающем множество пунктов светом люстры. Просто без сна, просто Тит в мягком смыслит беспокатных блудниц теплокровие под давлением. Отсюда пот, телесное ремесло, боль, дырочки страха, откосы кистей холодных рук поверх подходящего предмета, мятые папахи, разнорваные ткани с узорами и сюжетами... керамика, кожемятие.
Без черта на диване с накипью сна на скате живота, скользким лбом крутой горкой, и шершавой ртутью на губах- бубнёшь, прогревание воздуха; красный бархат сатаны рулетом вокруг людимой руки, ворсинки счищают с ладони черты судьбы, личные вещи, складывают луковые повязки с бедра души в сафьяновую стопку снов,- не нужна светотень, никаких графиков: ни луны ни солнца ни рукодельной прямоты,- лишь изгиб, только петля, взмах прута и рытвина. Трезвый до выщербленности, в густой оспе.., и обнажаю радость, будто снимаю толстые рейтузы дум,- туда-сюда, так бестолково. Вечерний климакс со взглядом в слипшихся облаках. Узел зародыша на простыне лунного света,- сверток вьющегося внутрь рока. ломоть пухнущей от видимого дня физики. На прилавке внешних улицных контактов, от которых пружинят мышцы, волнуется мякоть телес.- Рококо за порогом, я на диване и уже от меня пружинят предметы, сообщая весу хмурый отдых.
Красная икона светового цикла с синими смоквами лиц; разнорабочее убранство. Луговины блуждающих взглядов и косые плетни рукопожатий. Рысью покрыты голодные улицы, ладошка пухлого асфальта измазана следами фирм, символиками обувных компаний, галопом наших дел, в парном снегу спешки чавкаю весной, идя близко от стен... Ярмо арок, под сводами одышки: стираю себя с лица о новый и новый конец тоннеля или свет в проходе или просто узко поставленное... шаг от шага высекая утро.
- Что ты сделаешь, когда увидишь её.
- Не дам ей дышать.
Движения его были сомкнутыми, прикосновения узловатыми.
На вышках обитания человекообразности болтается, свисая по асфальт, ещё тёплое тело ветра,- конвульсивно дёргаясь, растормошил из запазухи в лица глазеющих песок, предсмертный вздох издавая кухонным чадом. И, тщась припасть к его рахитично ломким суставам, сквозь реквием двора волочется ритмичное дыхание пешего. В красных котлах лиц обваривается тяжёлый размякший спрут воздуха, скапливая по краям жидкую пенку рекламы, мелкими пузырями лопающуюся на уголках губ при хорошем глотке. Ищу женщину.
Дождь. Короткими перебежками увеличиваю своё водоизмещение, разрываю полы драпового пальто воздуха, ладони сжимают его сыромятную ткань; распихиваю в стороны обжор ветра, дерганые пальцы отщипывают мёрзлые ручки дверей. И костлявый троллейбус не видит ничего в темноте, переваливается на ошкуренных спешкой минутах. Набитые пуза взрослых прижимают к тонким и толстым трубкам алюминиевого каркаса, - противопехотная мина, набитая взрывчаткой и обвёрнутая металлическим утилем для большего поражения живой силы, сидя внутри, ждёшь только, когда же, наконец, на неё наступят, - сидящим пассажирам, теснить которых столь же неудобно, сколь трогать мёртвых. Сидящие неприкасаемы, их тела по-другому расположены, вероятно, в этом бедламе у них особая мораль и свой замысел. Вопрос потустороннего статуса, ранга и чести, вопрос жизни и смерти. Обратно к чёрту вопросы, - я ненавижу металлы, это твёрже меня...Троллейбус - тоталитарное местечко, там негде поэтам, там нечего и незачем, кабинка человечьего газа, - старо и никчёмно без знаков препинания. Всё началось с дождя. Клички предметов мне измотали нервы, они всё ещё дикие, наверное, страх, лай у клеток, не могу снять с них ошейники, не могу понять: кто это всё выгуливал и потерял и не разыскивает. Хозяин.
В мокром тощем шезлонге улиц болтаюсь на ветру. Пунцовые лысины ночного воздуха под тёртым светом сутуло разнящихся придорожных фонарей, по-халдейски услужливо склонившихся над запоздалым. Пожилые, пьяно уткнувшиеся в стерильную стойку холода плеши, и недокуренной сигаретой с пола дымится канализация. Неопрятная погода гуляет по браваде проспекта, похабно разрывает мне ворот, наотмашь прибивает к стенам мелкую мошку цвета мигающих вывесок над входами в дансинги,- разговорчивость. Кто здесь живёт? Так мокро в подмышках от этого ветра... и липко от тепла горящих окон. Взгляд напарывается на одну из лысин и ехидно следит за ползающим по ней пренебрежительным и редким снегом.
Склизкие кольца вращения на кровати, свёрток шуршащей темноты, скатывающейся по спирали моего слуха, словно... телятины сырой, внутрь жмурящегося лица, за аспидовую притолоку желания уснуть, увернуться от коротких узловатых рук кривляющейся в углах глаз и ни к чему не обязывающей боли, полоскающей в себе весь блеск луны и низеньких звезд. Фланель душного воздуха облегает кисту цветов, словно бы пухнущую сырым песком матового твёрдого основания сущего. И лишь где-то в ногах мрака сквозь слабое мерцание чувств видишь осыпающуюся горку фантастической человеческой ряски, так привычно закрепившейся на предметах,- осталась только привычка и старые отпечатки пальцев...и крупный краб графического ориентировочно набросанного, неуклюже зарывающийся в переносицу, таская на себе структуру сна.
Толстую уличную робу словесности снимаю при входе. Живу в мире без высоты, и только изредка танцующие в ритм заставляют меня покидать землю в быстрых прыжках, как бы подтверждая закрытость помещения. Внутри всё больше и больше влаги, руки всё чаще седлают перила, и если иной раз берутся за ручку, выглядит всё так, будто их вздёрнули на дыбу, мыслей тогда нет,- лишь стекающая на лист боль. За время безобразия, успевают разрушиться клетки тетради, обязательно разливается водка и где-то рядом раздаётся гогот играющих в кости пьяных слуг,- мякоть барахтает твердь... Просыпаюсь переворошённым, обысканным, с двумя ноющими горгульями плеч, каменным видом уставившихся вниз, на галопирующие по року табуны солнца. Похмелье - мифологическое состояние затёкшей психики: концы тела натыкаются на концы света и наоборот, и всё это приводит к шикарности движений, причудливой светотени, к востребованности всего физического убора - это и есть самое непосредственное желание жить. Сейчас я болен и скучаю по этому. И не в восторге от того, что малюю. Просто я должен был довыбелить эту давно открытую,- токсично старую страницу, и хотя бы раз сплюнуть через плечо.
-Не смей врать. Как ты хотел это сделать.
-Нарочно... или наручно, если брать в расчёт брехливость.
На руках стихи. На ногах валики простоты, ступнями в тёплой чечевице недавнего, нашего общего с людьми асфальта. Стою. Солнца мякиш пресного вкуса на нёбе. От лица пахнет мылом. Невесомость перед ноздрями, запах десятком висельников болтается на редких волосах внутри. Пахучая орбита. Близится планетный цвет,- по сторонам складывается вечер, руки сильно поседели в карманах, и достают сигарету, как свою последнюю, не делясь ни с чем и презирая темноту. Висячая планетарность. Галактический масштаб костылём подпирает плечо, идёшь слегка калечный, предпринимая быстрый шаг до козырька любого жилого дома, хотя бы трёхэтажного, но скрывающего от неясыти проскальзывающей сквозь озон маниакальной сверхзвуковой. Сюрреалистическая дева (это, переходя через дорогу или стоя в ожидании сигнала, скорее всего, неподвижно, несогласованно, неудержимо; постройки наверняка не очень близко, ещё просвечивают и, словно коленом шею, прижимают перекрёсток зазубренными углами к любому подвернувшемуся прохожему, точнее к его начищенному ботинку,- никем не примечаемое насилие, от которого ведёт тошнить в близ разбросанный двор). Взятый Орлеан.- Капитулировавшее (почти полностью пройденный, изуродованный моими башмаками путь, растоптанный даже не за идею, без души забитый на смерть по закоулкам трезвого рассчитанного движения, растрёпанно сбитый с ног двумя тремя поскальзывающимися шагами и не оказывавший никакого сопротивления). Чистая кожа... землян. Запах мыла.
На бесхребетной гадине трамвая злорадно пущусь во все тяжкие. Дорога будет жать, и путаться под колёсами. Налюдь заставит явить форму тела, сминая слои одежды; выходя, будешь приятно чувствовать свою выдавленность, произведённость, законченность членов и мыслей,- это быть в теле, во плоти.
Потом. Запрятан во дворах. Лицо списано с пыльных стёкол, разговорное, в прилюдно - резких мускульных разводах. За стёганым голыми ветвями окном, солнце ёрничает на льду. Монолитные губы, монотонные вдохи в раз или два, полное сигаретного дыма дыхание, сваренные вкрутую белки и толстые на упоре взгляда зрачки валяют дурака по округе. Провалившийся в проспект расхожий... человек. Наглядно. Ладно, пропустить.
Быстро перебирая ногами ступени лестницы, являешься мелким клерком на каждом новом пролёте, списываешь всё нежелание служить на необходимость подняться или опуститься, у важных номеров кабинетов разброс в сотни. Счетовод голеностопа без устали барабанит тонкий шифр намерения добраться. Азбука входа и выхода пропускает к слуху стоящих по ту и эту стороны длинные и короткие сигналы следов, звуков спешащего, отрывистого, неизбежного шага задумавшегося, выполняющего шифр человека. Знайте, когда открывать, придерживать, закрывать двери на связи со спешащим. Аэростаты центральной нервной системы. Раскатистость ходьбы без пути. И чуть позже прямо у лица, по ходу, топтать выжатых, выгнанных солнцем холодных ужей тени, расползающихся из всех щелей вызубренного, самовскрывающегося мира.
Не оборачиваться на смех. Медленно, по - коровьи сжёвывать шутки. Стоймя, в гиблом болоте весны, пощипывать чахлую травку общения с маленьких лиц. А ещё в коридоре были перекинутые женские ноги - прикладами винтовок торчали в проходе. С перебитыми лодыжками, подкошенный, падаю на первое сидение.
Непреложность руки на колене. Рассыпчатые пальцы на штанине, на попятную от рассчитанного касания, что прилагается к этому настроению, которое знают все сидя и облокотясь или лёжа, и иногда вспоминая: грусть. В горячей ванне уже сказанного хочется лишь перекрестить ноги.
- Встань, Пётр, заколи и ешь.
- Стоя? Я хочу остаться на камне.
Смотри. Врождённые ветви деревьев. Верхушки дотронутого некоторое время ношу с собой. Качели рядом с солнцем. Люди убирают снег, люди ищут снег, люди ненавидят снег, я почти порвал с этим. Распустил руки до мелочей.
Обрывками расстояния падала обёрточная бумага
Исповедывающийся мир, сокращённо прерываясь в глубоких впадинах интеллекта, говорит долго и не внятно.
Арматура внутреннего строя исковеркана повышенным атмосферным давлением. Запеленат в смятую клеёнку ощущений. Цвета путаются в волосах, слоятся в нелепую причёску, сокращённые слова, абравиатуру привычного расстояния- пути к метро и дальше, что быстро надоедает, и символические атомные полосы и овалы, шурша, перестукивая, опрокидываются в шурф вечерней усталости. В трамваях никто не читает и формочки книг закрыты в руках. Распространённые взгляды прохожих сменяются темнотой, зрачками глубоких затяжек и раскрошенной соломкой сигнального света. Не чувствую ничего, кроме скользких тёплых потрохов обдумывания, которые жалко и противно держать в руках, или вообще чувствовать их прислонёнными к коже, вообще иметь, и что некому это сбыть... Все держатся в стороне,- только сиплый, как от старых орехов, запах людей, и резкие толчки их спешки теснят в какой-то сознательный куличик. Никого нет в действительности, и лишь растопыренные примерные устремления, какие-то жалкие физические вывихи мыслей бойко пружинят фиолетовым цветом уже очутившегося за стеклом вечера, и вытолкнутые наружу светом ламп притоптывающего на ходу транспорта.
Тремя средними пальцами роптал на располосованное решёткой окна и роющимся в ней фонарным светом стекло кофейной банки, и в общем забивался в крытую темноту безмятежных предметов, лихо рухнувшим взглядом заваливал их прямоту- всё сровнять, сорвать затею, отвергнуть обыкновенно необходимую забавность... хотя бы реек, перебивших квадраты шифанер так, что кто угодно не усомнится в том, что это-окно (эхо этих слов почти выпрямило стены вокруг меня). Исправляя буквы, забывал о прилагательных, адресуя их не к памяти людской, но подальше от изверга самого взгляда своего. И чем длиннее предложение, тем короче отказ, как бы до этого не кусали губы, поливали поносом пол под собой или в соседней комнате в гари и саженях своей рассредоточенной плоти.
Иное отсвечивает неровными ногтями предметов в темноте всё ещё заметной комнаты, расцарапав придорожные фонари. Ходьба, обращённая на себя.
Опрокинутая урна дворика с выбитым дном,- содержимым, продлённым изнутри в обе стороны. Грубым ударом ноги продлеваешь мир, расстояния покажутся меньше, если идти маршем и петь. Небрежно рассыпанный дворик: кусты, тонкие рябины, скамьи, паребрики, и небо впроголодь. Хулиганство опрокидывать прилежно стоймя стоящий тот или иной вид, искать его бёдра и пританцовывать, уже планируя, что бы с ним сделать, зная форму, нащупав ее, если не руками, хотя бы ногами.