Эти близкие улицы опустошены светом, асфальтовые дороги конечны и не далеки. Эти близкие улицы тащат оставаться с собой, здесь сейчас и потом никуда не удаляться отсюда никак. Эти дороги не в длине пути, они - весят. И тянут. Остановиться. Мой 43-й размер ноги в зимнем сапоге на грязном льду, окурок у подошвы дотянут до фильтра, свет пустует вокруг, я ушел недалеко по правилам близкой дороги, по придавленный улицей. Прямо мимо фонарных столбов холодным днем. Мимо перекрестков без движения, без смысла, без разницы, страдающий вперед синдромом блочных зданий, мимо слипшихся машин и оставшихся деревьев, свет просто был кругом. Успокоил лицо, словно скакуна, провел рукой по щетине, когда опустел совсем пешком попадая улицей сквозь мороз. Короткими шагами, осторожно, через дыры в асфальте шел не медля, не спеша, чуть не падая. Руки собрав в карманы, не глядя в упор, не говоря ни слова, получал простой свет вокруг, рядом не горел город. Это остановленная закрытая и замурованная улица, прикованная ко мне и к тебе. Толпой растаскиваем цепи, натягиваем тьму за уголки своих глаз каждое безумное ночное зимнее утро в будни. Работать. Я долго держу закрытый сухой рот. Храню добытое молчание, словно вкус редкой специи издалека. Смакуешь и тянешь ведро из бездонного колодца - улицу. Поднимаешь оттуда дорогу. Её разные нагроможденные части носишь, толкаешь, поворачиваешь по кругу, надрываясь. С неведомой глубины двигаешь к себе египетски сведенные скулы уверенного в профиль лица оттиск в пыли.
Рот-ушиб. Глубокий след воздуха уходит внутрь меня, вместе с чужим несказанным и болтовней воздух приносит потраченный где-то свет на улицу прислоненную в сторону от людей и устает в легких, остается в кровь. Парень прогревает мотор "мазды", скорченный в салоне с открытой дверью, я вижу, как слезятся его глаза и давит на педаль нога. Нет, он не успеет. Смесь гари и холода, смесь воздуха и света, смесь слюны и молчания невидимой за паучим небом необитаемой планеты не сглотнуть, не сплюнуть болтовню. Рот избит изнутри, если мало и необъяснимо дышать, речь рвется наружу, словно реакция на иприт отравленного тела. По всему выходит, что район заражен и оцеплен. Хватит ли сил дойти до карантина, или хотя бы увидеть румяные лица солдат, услышать выстрелы, почувствовать разрывные пули. Мир постигла страшная катастрофа и жутко оттого, что выжили все. Тем более жутко, ведь она уже позади. Настоящий апокалипсис заключается не в истреблении людей, но в итоге выживающей их маниакальной сути, экстремистской нормальности. Постапокалиптический ответ на смерть среди ровных разноэтажных руин все тот же, что и тысячи лет назад в кривых пещерах. Люди толкают тележки, собирая в них припасы, озираются по сторонам... Любой обыватель похож на последнего жителя погибшей Земли. Так и есть. Сам по себе. Катастрофа - постигшая нас тайна и ложь жить вопреки. Когда не содержит солнца, свет словно страдает от боли, облегая снег, получая меня ни за что прямо здесь. Все само собой разумеется, и так километры страшного пути. Так годами идет. При индивидуальной непереносимости близкой улицы, я недалеко ушел. Не рекомендуются перекрестки, столбы и асфальт. Больше питья, покой и постельный режим. Если тащишь с собой приставленную замурованную улицу, скоро выбьешься из сил. Если свободны руки и тело не целиком в стене, возьми заступ и отколи это от себя. Будет больно, терпи, тщательно удали все частицы здания с тела. Это должен быть живой орган - дорога.
Вчера передо мной человек копался в урне, из замерзших банок пробовал глотать, болтал ими в воздухе, кружил, потом совал в мешок не сминая. Он не хотел топать и шуметь при всех, биться о землю всегда стыдно. Потом он извинился и спросил у меня сигарету, снял перчатку и взял из моих пальцев "парламент". Мне было необыкновенно хорошо его угостить, особенно когда я увидел, как он кладет ее в сборную пачку с фильтрами разных цветов, белого не было и он, я уверен, посмакует ее отдельно, вечером откупорив портвейн. Вечером, открыв окно, крепко затянется перед городом, выдохнет и не станет биться о землю, не будет чувствовать стыда. Не будет ни урны ни меня ни банок. На этой остановке он один, довольный, курит.
Безбрежный тусклый океан ваня плит ваня лифта ваня черного пуховика, улица недолго плещет и тонет, тонет толпа, никогда не касается края вода, копится и глубоко тонет сама собой, ничего не ждет день ото дня безбрежный ваня восьмого этажа, ваня 1983 года. Ставит пустой стакан на стол напротив меня молчит и курит из красной пачки крепкие страшные сигареты.- Возьму лучше кувшин, чтобы постоянно не звать человека.- Мне столько пива не выпить, мне только кружку, девушка. ваня черной лестницы "черного петра" долгого спора разбитого фонаря угла дома полтора литра "адмиралтейского" ваня Летова ваня меня. Нам все понятно наугад. Мы давно пьем вдвоем. Мы - темное время суток, сидим смеркаясь под желтыми лампами, сидим смиряясь темно и тяжело. Глоток из кружки и дымом вдох, меня зовут глеб, заходи и вмажь с холода стопку, если не спешишь за море,- замри. Мы темное время воды. Без движения волн, без течения, теплый мрак. Более без рыб бездна. Более ваня без дна. Без остатка глоток называют последним. Или вечным. Утони тут.
ваня до своей комнаты, ваня до метро, ваня до конца жизни, значит, ваня навсегда. ваня вряд ли напоследок себе нож в живот, им из очередей на кассы будет жирно, тележки с горкой, жрать подано, виляют лица со звуком самых общих слов. Через пороги сердца греби греби греби ваня, свой крайний запад тебе задан на дом на ночь, не перевернут океан - нет сна, так что всем телом налегай как на весла на запад за пожелтевшими границами за ржавым заревом за старыми линзами на зрачках. Пьяный багровый слэм. Группами рукопашный бой на закат после асфальта после серых ниш после пыльного пола пустых помещений в руки берут шершавые пруты из железа и пропускают вперед весь путаный недострой пустырей под откос, в конец замурованной улицы, где ждут забитые общаги, грязные рынки, зарешеченные ларьки, черные сугробы, подвальные кабаки, белье на балконах и сырой сильный ветер, там ждут в майках тепла глядя вдаль из поколения в поколение все те же мужики. Там, в конце, тормозят грузовые составы, коптят фуры, гремят рохли, погрузчики, скользят ноги, шуршит накладной кладовщик, шелестит сухая осока, далеко виден ровный забор, береста на березе слоится, проволока мелко дрожит, кто-то кому-то орет. С взглядом пуговиц крепко пришитом к себе, лица на замурованной улице в замурованных комнатах на замурованных этажах, задержав дыхание, ждут грохота стальных колес по мятым рельсам, прижимаются слухом к шпалам и ждут от них дрожи всем телом. Их обмен веществ один с железной дорогой, круглосуточной работой склада, приходом и уходом грузов в порт. Кишечные логисты, желудочный диспетчер, спазмы таможни, кабинетная отрыжка. Вонь.
Я лично чувствую нежное отравление земли, порочной слякотью томимо и тепло мучается, алчно лижет сквозь сон низменность распутная чернота, стыдно и брошено смотрю вокруг влача сырость, после смерти последнего инка не осталось в Ленинграде следа. Я лично чувствую - тает. На набережных, где в сумерках говорят и лают, мимо матом плесневелых стен под снос, по местам, где в 30-х улыбчиво строили жилрайон, я иду и чувствую сквозь встречных, сквозь гранит и узор оград чугунных под городом в топи тают гробы, хоронят третьим в старую яму под крест, однообразно выедаются наружу черви, гудит эскалатор и закрываются двери вагонов метро, честно чувствую нужду быть. Я хочу первым найти свой череп и щупаю его под кожей словно пальцами протыкаю торф, тру овал лба, надбровные дуги, виски, где это особенно гладко, твердо, безлично - череп мой. Здесь пахнет лежалым недовольным разговором, прогорклым окриком ворон и гнилью на угрозах беспризорных чаек, что разорвано тычут позднее небо по одной, тоже зло, тоже лично, как люди. Пустые рукава длиннее рук безродного подростка порой скрывают нож. Здесь неизлечимо и страшно кончается день, выдыхается, словно клей из пакета токсом, сдавливается весь в тебя. Нестерпимо нормально смотреть вокруг, на огульно обвиняемые нищим светом дома для людей идущих с работы сутки через двое на шлагбауме стоянки, по пятидневке в Парголово поднимать и опускать паллеты с бесчисленным китайским барахлом... бракованно и еле жить.
Куриные котлеты, отваренный рис, два куска хлеба на обед закопанная земля. Заслепо занемо заглухо неископаемым полем вырываюсь насквозь, корчую самый смак самую спелость себя из блокадного города подполья обитаемый мрак,- я искореняюсь. Это значит не наследовать землю. Не оставлять ничего на потом. Ровно израненный, прохожий, раскаленной изнанкой орла отвердевший оземь,- когда превращаешься, пропадом падая, от удара всего пронзает суть. Я боле не глеб. Обводный канал пробирают броды, не отражает, не дается в руки вода - все меняется от человека сухого до пыли, песчано неутолимого биться против вращения вокруг солнца, биться прочь. глеб боли. Такого не пустят никуда. Такого отравят глебом снова. Такому нальют супа и водки, у такого будет торбой торс, он будет без сна и встанет с постели отчаянным, страшным с пересадкой поедет к девяти на завод. Такого не жалко. Такого не будет. Дергаю в разные стороны, противоположно, наискось. Торчащим шагом задевая тротуар, решительно бросаясь нога за ногу, я постигаю загнанного зверя страх, я постигаю как всаживать и вынимать свои зубы из своей шеи, я это могу не иначе как запросто.
ваня Бунина, ваня Тургенева, ваня обнажение кожи волос глаз в верхних слоях бетона мыться с мылом мягкой, вытертой и выжатой водой, невыносимо долго, где вытащили такую, что не течет, словно наполовину воздух. Спустя время раздеться, день ото дня разуться, каждый раз садиться и вставать, месяц другой третий идти по холоду в тугой зиме быть постоянно прохожим изо всех окон вокруг. ваня в карманах кулаки, мелочь, пачка сигарет, зажигалка, носовой платок. ваня навсегда здесь, сколько сможет. Классический ваня немногих слов: ваня не свой, вне не себя.
На складе в промзоне Парнас я знал человека, на память читавшего любимое из Саши Черного на пандусе во время перекуров между приходами унитазов и душевых кабин, еще до рассвета за пустым белым полем, старался складно говорить в осаде чужой хрипящей речи, старался не паниковать и двигался в контейнере все резче, все быстрее. Он выжил. И знал другого, по пьяни, ночью, ссавшего на стену своей комнаты три шага от тахты. Знал взявших многолетние кредиты, знал жарящих по десять плюшек камня в день и тех, кто со скандалом бросил курить, знал и таких, что часто просыпались неизвестно где и с кем, знал тех, что часами дрочат на хентай, знал, что они ни в кого и ни во что не верят и на небе никому не нужны, развозка отъезжала, и они смеялись, наперебой хлебая пиво, стремясь избавиться от своих окраин, говорили о том, что случилось вот-вот,- я знал их как своих. Знаю их и сейчас. Знал тонкие, коричневые, земляные лица, словно отрытые свиньями грибницы трюфелей, знал лица из азиатской темной смеси, знал загустевшие за годы остановившиеся лица иудеев, продавленные глубже и ниже по карте лица финнов, выпрямившиеся и старые лица татар, знал лица гнид и лица отважных, лица скромных и лица без надежды, знал, что им всем здесь конец. Знал свекольно-мрачные, густые, не требующие варки, запаренные едва теплым красителем лица,- достаточно анекдота или сисек, байки или двести водки до готовности порошкового индивида, растворимого гражданского лица. Им причинили тяжкое тело тупым тяжелым предметом, где-то недалеко, на этом асфальте, им причинили руки, ноги, туловище, плечи, зад под высоким давлением. На них надавили, заставили принять участие в опасном и бесполезном деле. Им нанесли множественные мысли колотого и режущего типа, им причинили лица, напрасные, запоздалые, непригодные лица разнорабочих, причинили неоценимый ущерб. ваня неживого декабря, массового чувства равнины, родины одной на всех. Крошечные касания русского под низко осыпающимся небом влажная ласка неодетого лица и кистей рук выразительно, слабым редким снящимся снегом. На эрогенные светлые глаза медленно опускается и тает постепенное ветхое небо. Не подчиненное никому ощущение каждого, одним из всех.
Пожалуйста, что желаете. Носочки ангорочка ледоступы чипсы сухарики мороженое минеральная вода долговечные стелечки любого размера с тобою вместе разбиться, пожалуйста, меня можно остановить, все взять в руки посмотреть и, конечно, при желании и возможности - приобрести. Песня в дорогу. Производство Россия, Ленинградская область. Разбиться - с тобою вместе, пожалуйста. Глиняного поезда вагон с оплеванными пальцами пассажиром, что насквозь листает газету глины, смакуя каждый лист пробуя на язык пальцем, наука лепить по уму остановлена комой, отсутствует пульс. Старый горшечник умер и не оставил потомства. Остались глиняные желания и глиняные привычки наплевательских тел врозь возле торговых точек.
-Молодой человек, это не вы оплевали тот угол? Это сделал кто-то высокого роста, так что если это вы, пожалуйста, не плюйте больше. Я здесь каждый раз заново мою опять и опять...-Я и не думал, что это плевки. Я не смотрел на тот угол, может быть, это чьё-нибудь пожалуйста, не желайте ничего.
Я уступаю вам место, встаю, выпрямляюсь и глядя исподлобья еду дальше. Я не хочу ни у кого пробовать кровь, я еду дальше стоя. Я уступаю вам место прямо стоять на своем.
Всем счастливого пути и хорошего настроения глины. Вы не выходите? Разрешите... Давка не дает двигаться, в давке нельзя пошевелиться, не выйти, только смотришь и слушаешь. Висишь вниз ногами на толстой шее толчеи не доставая до пола тамбура тянешься лицом в наоборот от лица, уродливо, движением головы в разные стороны будто рвется жить и умереть отдельно сиам, страшно рвет общее тело на целые части. Это счастье личного силуэта, кайф нервных окончаний, тонкое удовольствие от ощущения границ возможного, владения собственностью.
Я запарю этот вторяк по-новой. Ливану кипятка в этой крови обнаружены следы состаренных драк, тощих сухих снов, бледные обнажения содома, выступает луна из глаз, не дает обещаний сердце, проспект происходит сейчас из глубокого вдоха легкими способов выхлопного газа извне среды обитания съестных работников земли. Как меня слышат? Я иногда отвечаю невнимательно, в беспорядке. Простое ранение одной каплей воды не одновременно мировым диктатурам. Если спросили,- как меня слышно?
Подземного роста люди в коричневых лифтах лезут на тросе на свои этажи многоквартирного дома огромного застроенного района промышленного города вдали. У всегда холодного залива на краю песчаной насыпи на краю ряда бетонных плит никогда не было сил плыть, только щебнем швырять в падшую воду, безвольной волне плевать в пену и ждать темноты, когда улицы станут пустыми. Наматывает колесо трос. Поднимается упаковщица Љ7 с задницей, чтобы кривляться и рожать, когда улицы замурованы и пусты. От тоски, от скуки понести вдоль ряда бетонных плит. Чтобы кривляться на песчаной насыпи, поднимается на этаж к мите. С ним вместе разбиться, с ним вместе... разбиться.
Синие уйгуры расчесывают небо до алых брызг поротый братский укус за слабое солнце давило в промежность землицы политых газонов внутри ограды проходного двора и проспекта за моей спиной лезло в лоно людей, лишало слов и снимало вещь за вещью с них всю ложь к ногам об асфальт счищенные лица с чувством медленно снимало точь-в-точь как это было бы пальцами. Яркое ощущение касаться крайней плотью катастрофы. Её игриво перенесут немного дальше, потом еще,- безмолвные евнухи мокрую девку. Любовное предвкушение судного дня утром субботы. Цунами как кожа стопы. Вулкан пах чистыми простынями и кофе. Метеорит проникал и нашептывал нежности. Человечество чувствует отнятым телом. К автоматической двери прислоняется давка тамбура. Целые части целого. Тело взрослого касается катастрофой космоса. Я пересаживаю себе циклон под толстые швы в торс. Истошно увеличивая себя цунами, я ощущаю им двери и лестницы, воздух и пыль, я ощущаю им женщину, я чувствую, как проступает сквозь цунами пот и вырастают волосы. У давки я отрываю тело и катастрофу себе одному. Я не стану саркомой тамбура. Я буду собственным опытным полем. За право на невесомость взорванный воздух во взятых взаймы органах. Цунами в высоту моей крови не выбирает берег ниже того, где начинается невесомость.
Без плеч ели тело. Строение дерева медленно, бледно, без крови лес валит ветер в песок. Посторонняя сила. Так вселяются в плоть. Так ее пересаживают на космос. Масса сложных операций с собственностью. Донор гнева оформляет под шрамы небесные кары. Самоубийство себя изводит на говно. Уже не лучший из лучших человек в отделе кулинарии выбирает полуфабрикаты и салат. Это не опасный выбор. Его выбор вообще не может вызывать опасений ни у кого не вызывает сомнений на его месте любой другой, как никто и ничто. В любом другом месте, может быть. Но не здесь. Никогда. Обливай меня непрерывно холодной водой, изучаемым через реку паромом позволь не спешить. Я даже не хочу быть вблизи.
Я вижу древними как валуны глазами пещеру заметает снег, я вижу валунами из земли костер внутри, один из первых. И женщину, согретую огнем. Я генами слышу незаконченный голос, слова со следами зубов, из вкуса сырого мяса речь жажды и голода. Речь короткого дня середины зимы, речь гонимая в холод из горла в ущелье в тяжелые лица гиен, в ответ на слюну у клыков. До чего никогда не дойдет у человека со зверем? До меня. Я неандертален и говорю с применением рук, бросая камни, заостряя колья, срезая с костей мышцы, кроша кварц, вытирая из дерева огонь. Говорю тебе в голос руками ископаемое орудие борьбы как давка духов в грозу отступает, говорю принесение жертвы, зарезая значение слов. Говорю огранку твоего камня. После ночи переломов, когда изменяли скелет, встречай меня обнаженным, страх, я дам тебе кожу и органы жить здесь. Вдоволь рабу для боли. Я хочу испытать тебя один на один постно, худо, сухо, скудно-скально. -Ты хочешь испугаться до Бога? -Я хочу применить постороннюю силу.
Как при разборе ДТП вызванивают близких, достают травматы, кастеты, биты, чтобы хлестать это скотское стадо атомов, скотское стадо состава, нанесенного на. Под опускающийся извне снег. Разрешать содержимое клеток наружу. Разрешать детонировать соседним с серыми лицами. Уступать им место и ждать, пока тело разбрызгает по салону. Улица выше от взрывов, крепче от смертников, на растворе из радикалов держится кладка, слой за слоем наносят состав на тупик убийцы. Уже сходятся стены для бешеных, каждым новым жестоким выпадом уже и тяжелее быть здесь запрещено против всех.