Кто с досады в книгах закусывает губу, а кто во вторник сжимает зубами дуло ТТ, отдирает от рук, тащит из пальцев в рот выстрел, насквозь горло Пана, за что заругали бы, как за грязь в детстве, когда все тянул в себя, пробовал на языке, хватал даже смертельное слюнить с пустыми серыми глазами. Если пельмени варят по шесть минут, доли мозга до кипятка хватит мига полета пули. Из тех движений, когда одно заменяет все. Пальцем надавишь рычаг, который перевернет мир. Ты - его точка опоры и плечо и рывок, когда все решено, как Архимед для себя под мечами солдат. Вставай на другую землю и сдвинь с места нашу. Вставай на другую землю с травой, которой стали изгнанники. Умерли, были убиты, погибли числом в материк, один к одному истлели прахом до размера спорной суши. Которой достаточно для начала войны. За право жить по-другому долго, за право не быть животным. Обрати внимание вдаль, не прошу у тебя идти по воде - прими путь во владение.
Дерзость зимы заключается этим утром, наглость ветра прощают и низость льда прощают все. Безобразно будет пусть снег лежать меж домов толпой в давке ниже трава, солнце выше тоннами ровными неба, словно оловом, травятся паром и высыхают глаза. Нуждаются в помощи дворники, слабую быль держит наст. Ты не найдешь себе места здесь и не сгинешь. Не научишься, как быть, и не поверишь до конца. Только в самом начале своей тихой воды соберешь соли на слезу, чтобы однажды простили, чтобы однажды простить, доказать раскаяние, доказать отчаяние, наскоблишь, выцарапаешь, достанешь соли на откуп. Выстоишь очередь до ворот овощебазы и с мешками назад. Подождешь лифт, поищешь ключи, повесишь пальто, после ужина будет пора спать. Ты выстоишь, пока не выступит пот, не намокнет одежда в стужу, просквозит ветер, и перенесешь болезнь на ногах, как выбраться с ножа, как улыбаться в рану, отнять руку с горла, узнать, что наг, и на себе перенести болезнь, как вытерпеть схватку, вытерпеть болевой на тело, в пропадом пропавшем поле пахать плугом. Три дня и три ночи падать в бездну человеку, писал безвестный сакс. Пахом бьешься в её ягодицы, бросаешься об неё, рвешься может быть сквозь. И Ева понесла. Устаешь, успокаиваешься, лежишь и куришь. Хорошо, что наг.
Адам испытал оргазм, не зная от жены ничего. Что утроба даст плод, что они могут сляпать жизнь. Очень похожую на свою. Что позже потребуется отвечать на вопросы, находить объяснения всему самим. Началась эра дум и лжи. Исследование как может быть. Без Бога. Создание добра и зла. Латиницей записанный диагноз, рентген поврежденных мест, анализ крови, вещдоки извлекают из тела потерпевшего, швы, уколы, капельницы, расследование обстоятельств случившегося. Судя по себе. Мы говорим об Адаме в прошедшем времени. Первородный грех в прошлом. Появляются примеры много худшего. Статьи переквалифицированы на более тяжелые, постоянные дополнения в законодательстве. Депутату не выбраться из кресла, не вынести собственный вес. НЕ ВЫНЕСТИ СЕБЯ НИКОМУ. До холма, оврага, леска, болотца, где бы быстро добили. Но туда еще идти и идти сквозь вопящую толпу. Когда ноги подогнутся, понадобится помощь. Палачи не против, чтобы тебя дотащили до них. В депутата засовывают два холеных пальца, водят ими по глотке до рвоты после каждого приема пищи. Изо рта искусственно вызывают. Его выбирали голосом по команде, как псы, воем немые.
Адам испытал оргазм сразу колибри, на бедре шрам, тело ноет, на земле зима. На лицах людей смысл снега вник, кожа пахнет глиной в тепле, дворники колют лед. Добра не было никогда моросил дождь, зла не было никогда шумел листопад. Оказалось, что может быть по-твоему и по-моему. Оказалось, что холод еще сильнее, жара нестерпима, а язык могут вырвать клещами за смех. И что порой это верно.
Я думаю, иногда секс натаскивание на член, как волкодавов на зверя, вагины. Дают сжать как зубами сук, втянуть ноздрями в память, пустить языком слюну из-за голода. Секс травля, когда свора срывается с рук и ломает с ревом чащу. В погоне добыть плоть и удушить шею из переполненных вен не пролить ни капли. Взять себе эту жизнь. От начала и до конца не прерывая. Бег. От того, что стынет кровь. Не стой и не жди. Отнимающей все темноты. Специально натаскивать на член проливным светом молниеносную дичь из земляной норы в глубоком лесу достать за запах. Тесной хваткой в шкуру.
Очень лицо. Индию чистит Ганг. На кроватях внутри континента оргазмы один за другим. Люди сжимают друг друга губами, пытаются сказать словами, мало просят перед ночью второпях Бога, спят не просыпаясь. Широко в лице, передо мной всегда ровно сколько достаточно. Ты стремишься к распространению. Через кашель сперму слезы боль и страх. Ты сеешь и жнешь. Тебе нужно 108 богов на поклон. Придется идти с пятнами крови на штанах, поношенное насилие на мне и тебе не жмет. Если идешь. Иди. В тряпье тебе ближе, срежешь путь по трущобам, срежешь по пустырю, так раньше лечили, надрезая вену, так раньше приносили облегчение больным. Пресечешь по местам, где далеко не ходят, лишь выживают еле-еле, не направляются никуда, только отдают долги, подсказывают дорогу только куда видит глаз. Ощутив отвращение, ускоришь шаг. Хорошо, ходко по закоулкам, быстро через дворы, тихо темной стороной улицы, неосвещенной ночью тайно. Рад тебе. Рад, что видишь перед собой. Иди.
Людей строго четно под дождем, теплый снег как траур, питкие в профиль, мягкий к миру, мягкий как для губ и носа только оказался, щек и век только можно взять, не много. В мясном в восьмидесятые, очередь за обрезками пожрать по талонам купить. Ну хоть век, ну хотя бы щек да губу бы облизать, в десны зубы да пару глаз. Детская забава нарвать личностей. Женская забава налепить человечков. Я разил бы всей артиллерией фронта этот мокрый картон нашего сходства, звуки комкаемой бумаги, шорох газетой в дорожной пробке, обед в одно время. Вызываю огонь на себя. Везде только требуха на суп. Огонь! Гаубично, используя силу спины, разогнуться, словно снаряд, нарвать вам выражения на лица, ровно разделить материал для лепки меж детей проще само собой. Человечки получаются легче раз за разом, уже много-много нащипано намято, лежат сидят на полу в младшей группе. Молодцы, тихий час. Убил ударом биты человечка человечек. Подрезал на сельской дороге и забил тупым предметом насмерть человечка человечек. По голове бил, об дорогу, об воздух выдоха, вокруг воняло его ртом и легкими, воняла углекислым газом его жизнь. Тихий час. Залез в машину и скрылся.
Положу ногу на ногу, все равно под водой, в затопленном складе, на затопленном заводе в подводном городе с могилами ниже уровня моря, глубоко под непрерывным дождем, во время много выше крыш и шпилей чистоплотных касаний плеск. Грезишь прыжками с высоты, как там, около неба, ныряют. Во время сотен этажей у зданий. Ныряй и плавай. Ныряй и плавай.
На Удельной куклы тело предлагают отдельно, голова от тела лежит отдельно под ногами старой пьющей девы, её похмелье на левой стороне лица поддельно правой. В стороне лица ларьки, липкие руки, бумажные деньги, газеты и на них краны, разные туфли, чужие игрушки, сломанные вчетверо, ложки и вилки, тупые ножи. Истертые неизвестной жизнью вещи из мусорных мешков. От нее отдельно. От нее пусто вокруг на сутки прощального крика, на неделю последних слов. На газеты к ее ногам прибило, к голому острову, полезным городским прибоем плавник, вынесло на берег издалека. Продолжает стоять на своем на Удельной, предлагать тело куклы отдельно от талого снега, от оторванной головы. Не заснуть. Волчок тащит меня дальше за бочок.
Тоталитаризм малодушия. Как в порно отсасывают бутылку пива, с голубиными глазами головой вращают словно висящей вниз. Муравьиные пальцы роются в скользких пакетиках, тащат в рот крошки со вкусом бекона, об скользкие стенки щек внутри трутся тупые зубы, желтые шаткие в черепе словно с кладбища пустом. Они ходили в одно время со мной смотреть кино в тесном зале, сидели сзади и жрали, часто выходили взять еще и поссать. Спереди тоже были, не жрали не ссали, но издавали разрешенный смех, говорили разрешенными словами разрешенные мысли, меняли позы, подмахивая полоумному фильму, и наспех, как в амбаре, залетели в том зале и по улицам в разные стороны понесли. Два часа и пятнадцать минут от нас ждали одного и того же. Одинаково бурого под одеждой в берлоге. Обычно такое проветривают открытой дверью, открывают все окна, запускают сквозь комнату ветер. Несвежие продукты старого престарого траха в восьмидесятые плохо пахнут и ведут себя. Старый желтый трах в общаге, бутербродом у батареи, оставляет два засоса на шее, кольца на пальцах, паршивые клятвы, использованную резину фраз, отварные яйца, оставляет многое на потом. Продукты тухнут в своих пакетах. Многоразовые слова воспитания потомства малочисленны, почти не занимают места в голове. Поэтому спустя время многие говорят как подставляют задницу, как псины друг другу. Выдуманным писателями человеком быть сложно, проще быть человеком натуральным, как псина. Быть человеком понятым и прощенным, оправданным заочно, без личной явки, без личности, под вымышленным именем в умной книге гуманиста. Я говорю об отвращении к лишним натуралистическим деталям, о страшных подробностях трагедии. Если невтерпеж, сходи за угол. Удар ножом - это воткнуть и вынуть. Я не втыкал, я хочу вынуть. Я ябеда и это донос: они там курят одну за одной, жрут водку и матерятся, похоже, они собираются повысить рождаемость, переобуться в шинке, взять еще по кредиту на кухню и ванну, жену и сгонять в Хургаду в июле. Похоже, они рассчитывают осесть здесь надолго. Похоже, сейчас обсуждают срочку, футбол, ПТУ, ДПС, коммуналку, технарь, борзых перекупов, рыбалку, задницы вокруг, цены на бензу, развал схождения... факты старых костей их производителей. Просто нет не общих тем. Рэпчина и шансон. И, кривляясь таким образом, вы уверены убедить меня в реальности происходящего? В подлинности настоящего? Единственно возможного? Мне всё это похуй. Разнообразьте хотя бы диалоги этой поделки и, может быть, чушь позволят доснять. Столько времени и денег вложено в проект... Не пропали бы даром труды толпы тщеславных креативных кретинов с их цистернами крови, соплей и спермы на съемочной площадке. Всю эту дрянь ведь могут пустить под откос. Засрать все вокруг скопившимся реквизитом. Плинианское извержение вещей. Хлопок метеорита об атмосферу. Хватает брызг от дубль за дублем разлетающихся толпами статистов. Они ведь все жопы рвут от усердия, желания понравиться, полюбиться, потрахаться. Чтобы нравилось всем. Одинаково, нравилось, всем.
У птиц ровно полдень. Я слышу их измельченный голос, записываю сказанное и буду к кратким острым языкам, заглядывая в очи черные неизвлечённую картечь из пораженной цели, залезать словно поцелуй пение, в открытые клювы, в чем мать родила на высоте, на высокой ноте держать с ними речь. Велю молвить слово, крепкий короткий язык острога больно касается моего. По причине птиц я постоянно далек от покинутых стаей мест. Высоко над волей обратных следов, против воли своей изо всех сил летят над землей не садясь. Надо быть крылатым в небе. Весь в зазубринах нож горизонта вечно казнит необходимых в небе. Там очень далеко они разрывают свой голос - редкий слух разрешит это слышать,- незаконную гласность постоянно пропадающих из виду, запрещенный цвет неба оглушительной казни, огромного голоса обломки падая, обращают в руины за века сказанное. Устно вслух сложенный долгострой истин. Небо согнуто криком обрыва в дугу, небо битое, небо опущенное над остановкой трамвая ударами, согнуто нам в дугу нашим криком.
Отказная речь готова. Я медленно говорю острое оружие орла, я начиняю стаю, говорю к бою, ставлю на дыбы обрыв - врожденный порок сердца биться о самый край неизлечимых слизистых,- тяжкий труд появления слез на таком далеком лице. У окна подводного дома в городе у подводной реки. Я ору набранным ртом воду. Я ору рот и воду, жёваное рыбами море выглатываю назад. Воздух рвет меня изнутри, лапами голодной твари тащит наизнанку глоданную кость, остаток кислорода кудлатый шалый щерится зимует мной. Искусственное дыхание голосом птиц, чтением дельфина, долгим громом, словом молнии наполнены легкие. Искусственное дыхание всю жизнь.
Копейная ратная речь отбрасывает толпу вспять, ей отказано в удовлетворении. Голос глушит как рыбу как командует подниматься к поверхности, приказывает дышать. Высокое содержание голоса в воздухе в легких быстро всосалось в кровь. Живым или мертвым - ты всплывешь. Ты, буря, говори моей жаждой ноздрями задрать летальное положение вещей, стиснуть воздух в гримасу шторма может в исцарапанной выскобленной воде нашарить опоры, вырваться когтями из чесоточной чешуи, подводного лишая, наружу, как стиснутые грудки, изрек, как вытащил как спас из воды. Отполированный ответ не держит мой вес. Покуда не устал, тру эти скользкие порожние стены, тру ответ, тру против гибели. Ильяс с глазами мокрый асфальт едет снимать шкуру на просвет, остальные похмелились и лежат на боку. Так хорошо заснуть... Тащи меня дальше, серенький волчок.