В середине сентября в остывший было город вдруг вернулось лето. Настоящее, с жарким ветром и мягким, как воск асфальтом. Оно тревожит своим несвоевременным излишеством, своим апельсиновым солнцем, необычной кошачьей пушистостью городских елок, - такие порочно женственные эти елки, и пахнут как-то не по-елочьи, - как и липы, текущие так обильно, что стоять под ними - сразу прилипнуть к черному асфальту, залитому горячей липовой похотью. Или эти белые вороха цветочных лепестков в гранитных углах набережной, на ступенях, - в них хочется окунуть лицо и вдохнуть, но при ближайшем рассмотрении эти вороха оказываются тысячами бабочек-однодневок, которые через день после смерти начинают пахнуть как... Впрочем, даже этот запах оборачивается иным, если вдыхать его через закатное солнце, через его вишневые брызги.
Вечереет, но жара разлеглась в городе, свесив лапы в фонтаны. Я иду мимо Гостиного двора, я привычно захожу в книжный, петляю среди полок, выхожу, иду по солнцу дальше. Город полон моих историй, и сейчас я листаю его в поисках подходящей. Желательно что-нибудь про любовь и, соответственно, про смерть. И в то же время жизнеутверждающее, почти для семейного чтения. Но слегка приправленное острой опасностью морального разложения. Что-нибудь такое же пограничное, как вдруг вернувшееся лето, которое завтра умрет уже по-настоящему. Что-нибудь с запахом желтых листьев и с примесью белых мотыльков...
1.
История эта случилась в нашем городе, в самом его сердце. Говоря языком героя, координаты события заданы почти без погрешности. Любопытствующие могут пройти по центральной улице до фонтана у дворца, свернуть в арку между поликлиникой и гостиницей, обогнуть дворовый скверик, и остановиться в недоумении. Вместо обещанных автором старых тополей и спрятанного за ними двухэтажного особнячка зрители увидят накрывший полквартала стеклянный куб, начиненный эскалаторами, ледяными полами и сварочным сиянием ламп.
Я сам удивлен внезапным изменением ландшафта. А куда же теперь возвращаться призракам? Какими дверями скрипеть, каких сторожей пугая?
Однако, все поправимо. Чтобы задать вектор события полностью, к месту нужно добавить время. Вернее, отнять. Та смута осталась в памяти сырым сумраком осени и черной копотью на белых стенах. Ветер пах гарью, был порывист, швырял под ноги обрывки плакатов с буквами "Все на...!". Было грязно и мокро, слякоть стекала даже со стен. Кафедру скоро закрыли, и ее внезапно обветшавших сотрудников можно было видеть в подземных переходах торгующими самоварным хозяйственным мылом, сувенирными оплывшими свечами и ржавой, со следами цемента сантехникой.
Вот теперь, когда система отсчета выстроена, введем героя.
История эта произошла не со мной, - с настоящим автором вообще ничего и никогда не происходит, настоящий автор только и делает, что творит, не поднимая головы, тогда как герои его - живут. Все, о чем я расскажу вам, случилось с моим другом, молодым ученым. Вместо описания внешности и характера ограничусь темой диссертации, над которой он работал на той самой кафедре до ее закрытия. В заявленных им "Началах элементарной механики" я вижу перекованную в уверенность манию величия, фатализм (детерминизм Лапласа - поправляет герой) и вытекающий оттуда аморализм (где "а" равно "вне"). Подобно авторам прочих скромных начал - будь то Евклид или Ньютон - соискатель обладал усердной кропотливостью, без которой невозможна реставрация научной картины мира - не только разорванной в клочки, но и растащенной мышами. Задача была необъятна, и наш педантичный герой, гонимый к предзащите торопливыми сроками, конечно, страдал от стремительности жизни. И упомянутая смута пришла к нему как спасение.
Он уже тогда знал, что только при свете керосинки, свечи или лучины, при сквозняках из незаклеенных окон, ледяными чернилами на оберточной бумаге пишутся главные произведения эпохи. Я верю, что именно такое произведение вынашивал он, голодный и свободный, бродя по мрачному городу, как беременная кошка, в поисках укромного местечка, где можно, дождавшись полного вызревания, счастливо разрешиться от бремени.
И такое место нашлось. Сторожить предстояло двухэтажный уютный особнячок в центре города, но спрятанный во дворах, укрытый густой листвой дворового сквера, - окна первого этажа забраны решетками, кабинет заведующей с диваном, телевизором, электроплиткой и - самое главное - хорошей пишущей машинкой "Листвица". Он осмотрел все это с удовольствием Гарри Г. или Гумберта Г., нашедших вдруг отличное жилище со всем необходимым для счастья, поставил сумку и сказал: "Согласен".
Кстати, звали его...
2.
Впрочем, это совсем не кстати. Имя героя совершенно не важно для истории. Как и назначение охраняемого им объекта. Что-то медицинское или детское, - это не принципиально. Действующие лица - санитарка, заведующая, и сторож - могут без ущерба для сценария перейти со своими скудными пожитками из одной декорации в другую.
Только здесь он впервые распробовал вкус ночи по-настоящему. Сидеть за столом, слушая как сипит и пыхает на малиновой спирали чайник, писать своей перьевой авторучкой черными чернилами в толстой тетради, страницы которой шероховаты, желты и клетчаты, вставать, выходить из кабинета в холодный длинный коридор, бродить по нему, стоять, прижавшись лбом к стеклу балконной двери, чертить на нем пальцем, - и вдруг метнуться к столу, приколоть пойманную мысль к странице, смотреть, как она трепещет. Наливать чай (граненый стакан изнутри выстлан густым пергаментным загаром), и, сделав горячий терпкий глоток, закуривать, не отрывая любовного взгляда от великолепного экземпляра, уже затихшего на странице, уже ставшего частью растущего орнамента бытия...
Надо прерваться. Стоит сейчас продолжить, как уже через час твое открытие станет очередным серым камнем в строительстве. А где радость, ради которой и работают гении, где леденцовая сладость, которую нужно растягивать?
Он вставал, одевался, спускался по лестнице и выходил на крыльцо с деревянной лопатой в руках, если была зима, или с метлой, если лето. Выберем лето, потому что это было самое начало (октябрь еще не наступил) серело, голубело, розовело, глянцево пахло влажной зеленью и замшево - влажной пылью, в кронах деревьев начинали чивикать птицы, в доме напротив одно за другим просыпались окна. Он мел, широко ширкая потрепанным голиком по асфальту дорожки, поднимал голову к горящему в предутреннем сумраке окну своего кабинета и замирал с метлой, любуясь сиянием своей очередной формулы.
Как можно бежать дальше, когда сейчас в тетради лежит, к примеру, вывод формулы дифракции электронного пучка без привлечения гипотезы волны вероятности? Только после одной этой формулы должно пройти хотя бы полвека, чтобы научный мир пришел в себя. Если не понимаете, спросите у любого физика...
Я спрашивал. Мне отвечали, что друг мой обыкновенный шарлатан или просто одержим продуктивной манией. Эта формула давно известна, вывод ее без привлечения волны вероятности никому не нужен, поскольку сама волна (спросите у Борна, в конце концов!) есть замковый камень современной науки, и лучше всего передать героя в чуткие руки научной инквизиции, устроить пионерский прощальный костер все на той же цветочной поляне. Но я продолжаю верить ему. И пользуясь своими особыми полномочиями в пределах этой страницы, предлагаю прямо сейчас написать приглашения трем посвященным, кого он хотел бы видеть сегодня за этим столом. Есть спирт "Роял", хлеб и морская капуста, можно устроить хороший праздник.
Писать, каллиграфически выводя имена - Луи, Вернер, Эрвин... Братцы мои, вы были бы счастливы, увидев страницы этой тетради. Здесь полная карта местности, где зарыт клад, та самая карта, от которой у вас было по маленькому обрывку. Теперь я расстелю ее перед вами, и вы замрете, онемев от изумления. А потом мы бы выпили и закусили, мы бы конечно поспорили, - мы бы спорили, идя по ночной улице вчетвером, отхлебывая из горла и выуживая морскую капусту из банки пальцами, мы бы размахивали руками и чертили формулы прутиками по земле и обломками кирпича на спящих стенах - мушкетеры единственного короля. А потом вдруг взойдет солнце, и Вернер, остановившись у восьмиэтажных ворот и оглядевшись, скажет: "А где мы вообще? Что это за волшебный город?"
Мы слишком далеко зашли, Вернер. Это уже Черниковка, друг мой...
3.
И тут в Нижегородке прокричал петух.
Открылась дверь, выглянула заспанная Нина. Посмотрела на героя с метлой, сказала:
- Метете? - и захлопнула дверь.
"В туалет вставала",- подумал он и увидел сквозь дверь, как Нина уходит в свою каморку, закрывается на железный штырь, зевает, крестит рот и ложится на свою кушетку досыпать. Проницательность была так обострена, что еще чуть-чуть, и он увидит, какой сон она смотрит сейчас.
Не забывай, читатель, было ранее утро.
А раннее утро после бессонной ночи - время таинственных метаморфоз окружающего мира. Голова твоя легка, тебя покачивает, словно это легкость гелиевая, и ты можешь поджать ноги и висеть, привязанный к своей голове. Сейчас ты не просто легок, - ты возбужден, инстинкты поднимаются из древних глубин мозга к самой поверхности как латимерии - подышать воздухом. Хочется есть. Нет, хочется жрать, несмотря на бесконечный ночной чай. И женщины на утренней улице как-то особенно нежно и обещающе заглядывают в красные глаза идущего с дежурства. Они несут по холодным улицам свои, спрятанные в одеждах, сладкие персики, и, глядя на них, ты чувствуешь себя людоедом.
...Глядя на всех, даже на ту, которая только что выглянула в легком халатике из двери и снова скрылась.
- Нет, - говорит герой, - это опять твои фантазии. Хотя, - хочешь поговорить о ней? Поговорим. Но сухо и без подробностей. Как о скрытом неизвестном.
В особняке на первом этаже жила женщина. Ее звали Нина. Маленькая, белесая, с выцветшими конопушками, всегда смотрящая в пол, всегда в платке, она была в неопределенном возрасте между молодостью и старостью. Как она здесь появилась, никто толком не знал, но глухие слухи говорили, что она сбежала из деревни, из семьи каких-то если не сектантов, то сильно верующих. Говорили, что отец был так суров, что дочь, несмотря на весь страх, эмансипировалась однажды ночью и пешком дошла до города. Прежняя заведующая взяла ее на работу санитаркой, и Нина прижилась, ночуя в подсобке на первом этаже.
Ложилась она рано. Скрывалась в своей каморке, вдвигала в замочные ушки металлический стержень (психоаналитики уже могут насторожиться), громким скрежетом давая понять, что ее крепость неприступна. Ночью выбегала в туалет, дверь почему-то не закрывала, и он слышал, как она журчит, спрыгивала с унитаза, и, шлепая калошами на босу ногу, убегала обратно в свою норку. Вставала по-деревенски рано и принималась подметать, мыть, хлопать дверями, напевать. Она жила как мышь за шкафом - шуршала и скреблась, но редко показывалась на глаза. Поначалу она и беспокоила как мышь, но вскоре он привык.
Первые ночи их совместных дежурств прошли спокойно - Нина ночевала на первом этаже, сторож стучал на машинке или скрипел пером и стулом на втором, в кабинете заведующей. Но однажды поздним вечером, когда ей пришло время угомониться, а ему заварить чаю и открыть свою тетрадь, Нина появилась на пороге его кабинета.
Держа подушку перед собой, как каравай хлеба, сказала:
- Я буду ночевать в соседней комнате. Не помешаю?
- Да что ты, Нина, - ответил вежливо сторож, внутренне матерясь. - Это я тебе помешаю, всю ночь стучу на машинке и курю. Не знаю, уснешь ли...
- С Божьей помощью... - сказала Нина и, закинув подушку подмышку, перекрестилась.
Что-то случилось, - подумал он. - Что-то из ряда вон, если монашка решилась спать рядом с мужчиной. Ко льву в клетку с подушкой. Или она даже льва в нем не видит?
- А тебе не приходит в голову, что она к тебе как женщина поднимается? - спросил его я, зайдя вечером попить чаю.
- Не верю, - сказал он. - Прелюбодеяние как смертный грех закодировано с детства. Если только провоцирует, чтобы дать отпор, подтвердив тем самым свою чистоту.
Так продолжалось несколько ночей. Нина тихо спала в кабинете с открытой дверью, утром уходила вниз с подушкой. Он злился, потому что теперь не мог гулять по коридору свободно, щелчки клавиш его машинки казались ужасным треском, а поставить без стука стакан на стол стало (обратите внимание на пятикратную аллитерацию - сплошной стук, как назло!) задачей, по трудности сравнимой с посадкой самолета. Привыкнуть к этой ночной несвободе он не мог. Убедившись, что Нина не собирается возвращаться в свою каморку, он решил принять меры.
- Вы, гуманитарии, не понимаете, что не слова, а символы составляют божественный язык, - говорил он, выдергивая листок из моего блокнота, рисуя на бумаге скобку и ставя перед ней букву N. - Предположим, это Нина. Если на Нину подействовал некий оператор подъема с первого этажа на второй (обозначим его а^ и поставим за скобкой), то чтобы вернуть ситуацию к исходной, нужно подействовать на Нину же оператором спуска на эту же высоту (обозначим его b^ и как бы умножим на предыдущий оператор). Скобку можно закрыть и записать простое и понятное равенство N (а^b^) = N, поскольку мы вернули Нину в исходное состояние. - Тут он увлекся и даже попытался объяснить мне, что такое соотношение неопределенностей и некоммутативность вообще. - А теперь переставим операторы. Подействуем на N сначала оператором спуска, а потом поднимем обратно. Казалось бы, результат тот же. Но на самом деле нет. Ведь нам придется спустить Нину с первого этажа под землю, а потом поднять на поверхность. И разница между первым и вторым - переставленным - состояниями, которая в обычной математике равна нулю, здесь может быть сколь угодно велика. Под землю - это не на землю...
Я представил Нину, извлеченную из-под земли, и сказал:
- Но твое уравнение не говорит, каким именно должен быть оператор спуска. Я, хоть и гуманитарий, но предполагаю тут обратную симметрию. Если оператор подъема основан на сексуальности пациентки, то просто приведи сюда девицу. Назовем ее оператором спуска. (Тут я некстати засмеялся.) Поорете ночь, сразу твоя монашка сбежит вниз и больше не поднимется.
- Исключено. Стоит распечатать эту келью, никакой работы уже не будет. Здесь я - монах, здесь девственная зона, здесь царит дух, а не тело. Здесь нашла своего толкователя абсолютная идея - Гегель ее обнаружил, а я записал ее алгоритм. И ты хочешь превратить этот храм истины в бордель? Ты все и всегда хочешь превратить в бордель. Нет, я просто буду мешать Нине спать. Буду шуметь. Посмотрим, как ей это понравится.
5.
Ночью он вел себя не то чтобы нарочито шумно, однако звуков своей деятельности специально не приглушал: на цыпочках не ходил, стакан на стол ставил твердо, и кашлял не в подушку, а в обычный кулак.
Нина ворочалась и вздыхала, но вниз не ушла.
На следующее дежурство он увидел возле двери кабинета трехлитровую банку яблочного сока.
- Что это? - спросил он у Нины, которая терла тряпкой стены. коридора - Кто-то принес заведующей подарок?
- Нет, это вам подарок. Вы же за мир боретесь, - пробормотала она, глядя в пол, и убежала.
"Сошла с ума", - подумал он и встревожился.
- Ты как физик не силен в гуманитарных науках, - сказал я. - "Мир" в христианстве слово ругательное. И если ты за мир борешься, то ты змей, антихрист, не меньше. Искуситель, как я и предполагал.
Он уже не возражал и был задумчив.
На следующее дежурство к яблочному добавилась банка томатного. Еще через ночь - сливового. Он относил банки к ее каморке, но они возвращались обратно.
- Она тебя покупает, - сказал я, наливая в стакан фиолетовую жижу сливового. - Пытается осуществить натуробмен.
- Я начинаю бояться, - сказал он. - Может, она так откупается от искушения? Сегодня так, но мало ли что завтра в голову взбредет. Теперь даже закемарить страшно. Главное дело жизни еще не закончил. А схожу-ка я с заведующей поговорю.
Чтобы поговорить с заведующей, не нужно было никуда идти. Всего-то и требовалось после окончания дежурства остаться в своем кабинете, который через час, в девять утра превращался в кабинет заведующей. Покоясь в системе координат дома, как в галилеевском корабле, - а дом наш самый что ни на есть корабль, с зелеными парусами тополиных крон на мачтах тополиных стволов, с уютными каютами на верхней палубе и мрачным трюмом внизу, - покоясь в каюте этого корабля, держать нос по ветру времени, чтобы через час принять на борт ту, которая будет капитаном этого корабля днем.
Два обитателя кабинета - и ночной и дневной - были знакомы. Так охотник знаком с бигфутом по его следам на снегу, а йети представляет себе охотника по следам его лыж. Иногда, приходя на дежурство, сторож находил записки. На дверце шкафа с посудой: "Стража, принесите свои кружки. Просим нашу посуду не использовать!". На платяном шкафу: "Стража! Прошу не трогать мои туфли и халат!".
Он смеялся, читая. Но в ответ ничего не писал. Ее узкие туфельки с отпечатками пальцев и юный аромат накрахмаленного халата (конфетка в кармане) принадлежали туманному, но привлекательному образу, раскрытие которого он берег на потом. Да и повода для встречи лицом к лицу не было. Теперь этот повод появился.
В назначенное время на корабль поднялась высокая, тонкая, луноликая. Ее кожу хотелось лизнуть, чтобы ощутить вкус топленого молока. Глядя на нее, можно было поверить мифу, что ее родной район основал человек, некоторое время правивший Поднебесной, пришелец, чужак, завоеватель, выигравший какую-то войну у какой-то династии, оставивший власть сыну и вернувшийся к родному уральскому хребту, к высоким травам и медовым липам, чтобы на реке имени главного бога зачать с привезенной женой новое племя. Но красота этой легенды все же не убедила девушку вернуться после института в родной райцентр. Она осталась в городе, жила в общежитии, получила место заведующей в этом странном заведении, - время было смутное, как мы помним, все попадали куда-то не туда. Она училась на терапевта, а оказалась здесь, ничего не умеющая. Поэтому сейчас, увидев взрослого сторожа с холодным огнем мысли в глазах, разговаривала не так уверенно, как в записках.
Она никак не могла уяснить его тревоги. А что она может сделать с санитаркой? Это ее личное дело - соки дарить. Вдруг она это делает из каких-то религиозных соображений, вдруг это что-то вроде нашего хаира?
Но он настаивал и был убедителен. Сидя напротив, как бы невзначай тронул ее коленку - без всяких намеков, доверительно. Вспомнилось бесхозное: "говорили и смеялись, пили чай, он ноги ее коснулся невзначай".
Она посмотрела на его руку.
...Пальцы были невозможны, так нежны, и слова уже та-та-та не нужны...
- Ну, хорошо, я поговорю с ней сегодня, - сказала она. - Скажу, чтоб не приставала к мужчине, да?
И улыбнулась .
- Нет, - улыбнулся он, вставая. - Пусть деньги зря не тратит. Скажите, что меня это тревожит. Если лишние, пусть посылает родителям, что ли...
Он ушел, так и не решившись наябедничать, что Нина ночует на втором этаже.
Он шел по утренней улице и думал, что дневная хозяйка его кабинета сейчас тоже думает о нем. У нее совсем не китайские зеленые глаза. Впрочем, не малахитовый цвет, не местный. Скорее, нефрит...
Вдруг он заметил, что дрожит, улыбаясь, и стучит зубами.
Было холодное бледно-рыжее утро. Он посмотрел вокруг и увидел - пришла осень.
6.
Нина перестала подниматься, снова ночевала у себя, задвигая металлический прут. Сока больше не было.
Осень сыпала листьями. Ночью было слышно, как они падают на крышу. Однажды он пришел на дежурство, когда Нина мыла окна в кабинетах на зиму. Солнце садилось за крыши. Она была без платка, в коротком платьице в классический зеленый горошек, и без всегдашних коричневых в толстый рубчик колготок. Стояла на подоконнике на коленях, распахнув окно в закат, терла мокрые бликующие стекла, и пела про цветущие раз в год сады, про весну любви. Пела свободно, чисто, - и сторож заслушался, глядя на ее фигурку, обдуваемую ветерком, засмотрелся на ее голые ноги, отмечая, как свежо ее тело, и представляя, как его рука...
- Про руку лишнее, - сказал герой. - Не надо отсебятины.
- Да ладно, не ханжи, - сказал автор.
- Нет, я, конечно, посмотрел на ее ноги. Я тогда сказал ей: Нина, холодно же, оденься, а то простудишься еще. Осеннее солнце обманчиво. А она мне: все, мол, обманчиво, барин.
- Она сказала "барин"?
- Ну не сказала, какая разница...
Пришел вызванный днем электрик. Вынес из кладовки стремянку, чинил в коридоре второго этажа лампу дневного света, - она гудела и мерцала. Когда лампа затихла и засияла белым, как простыня светом, он спустился со стремянки и сказал сторожу, кивая куда-то в пол:
- А ничего у вас санитарочка. Чистенькая. Песни поет. Вот бы... - он взмахнул отверткой.
От него несло выпитым одеколоном. Сторож поморщился.
- Ты ее не трогай, - сказал он. - Она верующая.
- Да знаю я! Мозги у них наизнанку, больные люди! А я, если что, так и женился бы. Аккуратненькая она...
Стоя у открытого окна своего кабинета, сторож слушал, как внизу на крыльце разговаривают.
- А хочешь, - говорил электрик, - как-нибудь споем вместе? Дуэтом, а? Ты только скажи, когда...
Она что-то коротко ответила.
- А? - сказал он.
- Идите, говорю, Бог вам в помощь...
- Нам-то он в помощь, - сказал он в уже закрытую дверь. - А вот... - но передумал, махнул рукой и ушел.
Листья падали и падали. Дождей не было. Удивительно - время помнится как хмурое, сырое и холодное, а во дворе особняка всегда стояла золотая осень. Сторож, подметая двор, нагреб большие кучи осеннего золота. Иногда их разметывал залетевший хулиганский ветер, и сторож, нисколько не досадуя, снова собирал этот хрусткий ароматный прах в легчайшие валы, пригребал их к забору. Пора было жечь, - ветер узнал место и, ясное дело, уже не оставит такой богатый двор в покое. Сторож написал заведующей записку, что листья надо бы вывезти или сжечь. Она ответила, что в субботу коллектив выйдет, устроим праздник осени, будем жечь листья и пить вино, согласны сделать это на ваше дежурство?
Конечно, согласен. Тем более он только что вышел на общее уравнение взаимодействия. Предчувствие было огромным. Открывать тетрадь было страшно. Сердце замирало, ведь ошибка означала, что нужно будет вернуться к самому началу. Но он знал, что ошибки нет. Не ошибки боялся он, а просто оттягивал взрыв истины, который выжжет все его эмоции, и пройдет много времени, прежде чем его нервное поле зарастет снова. Поэтому давайте устроим праздник сейчас.
Не буду описывать, каким было в субботу голубое небо меж голых ветвей, как бесстыже-красиво набухали молочным дымом верхушки рыжих куч, как распускались космами, изгибались и тянулись вверх струи, скручиваясь в седые букли, - и вот уже двор был в горьком густом тумане, и в нем плавали, хохотали и кашляли какие-то незнакомые ему тетки в белых халатах, а потом, когда совсем смерклось, все переместились в дом, и там пили самогон и разбавленный минералкой медицинский спирт, ели подгоревшее, пахнущее дымом листьев мясо - и все пахло этим дымом, и из окна в темноте было видно, как вдруг радостный ветер бьет хвостом по сизому пепелищу, и оно взрывается оранжевыми искрами.
А потом они танцевали - все тетки по очереди со сторожем, словно он единственный вернулся с войны.
7.
Но перейдем от общего к частному. Подставим в уравнение праздника, где наш герой как единственный мужчина есть величина постоянная, - подставим ту переменную, которая интересовала его и в этом дыму, и за пиршественным столом, и во мраке коридора.
Убедитесь сами, прильнув со стороны осенней тьмы к стеклу балконной двери, пока я не задвинул штору: здесь идеальные условия для танца вдвоем. Темный коридор, подсвеченный сломанным ромбом электрического света из открытой двери кабинета и одной свечкой возле магнитофона, - и музыка специально подобранная ночным хозяином замка: Chris Rea, Enigma, Mylene Farmer, etc.
И наступил такой момент, когда в шумной комнате уже никто не обратил внимания, как он, наклонившись, предложил, а она кивнула сразу, будто ждала, и как они встали и вышли в наполненную медленной гармонией темноту.
Ее волосы поверх уже привычного запаха дыма пахли чистой водой китайских водопадов. Он вдыхал.
- Ответьте мне как врач, - говорил он, - отчего у меня так бьется сердце? Вот послушайте - это тахикардия, доктор?
- Это хорошо, когда бьется, - сказала она, провела пальцем по его груди, и ноги его ослабели вдруг.
- Люблю медленный танец, - говорил он, вливая нежность в ладони, едва лежащие на ее спине. - В отличие от народных танцев, высвобождающих коллективное начало, медленный танец - это союз двух индивидуальностей, дозволенная близость. Ритуал такого танца допускает самое широкое толкование. Где, кроме танца я мог бы обнять незнакомку в полутемном коридоре, буквально обвить руками, говоря при этом, что такова фигура танца, и скользить пальцами по ее спине к оголенной шее, что тоже есть фигура, а вовсе не фривольность. Это даже не искусство, это точная наука прикосновений, - пальцы должны быть нежны и точны как крылья бабочки, должны чувствовать не кожу, а тепло кожи, скользить по этому теплу, слегка возмущая его, и отправляя в мозг мощные сигналы желания, - желания, чтобы эти пальцы все же прикоснулись по-настоящему...
И когда под его бормотание его пальцы, опустившись по ее спине до оголенной поясницы, скользнули под ее белую блузку, - а она подняла руки и обвила его шею, - когда его руки поднялись по ее тонким бокам к беззащитным подмышкам, к их влажному жару, окружая раскрытыми ладонями ее упругое тепло, коснулись подушечками больших пальцев ее ничем не защищенных маленьких девичьих, - тогда она вздрогнула и подалась навстречу, сама не понимая, глядя изумленно ему в глаза, спрашивая взглядом "что со мной?".
Нет, он удержался, он не стал доводить до, хотя остановить движение губ навстречу так же трудно, как остановить начавшую сход лавину - да и возможно ли? - с гордостью подумал он, - но нам еще рано, не все сразу...
Они танцевали, им было жарко, и он вдыхал ее запах жадно и шумно как пес, не стесняясь, прижимался к ее бедру, и она не отстранялась.
Тетки в кабинете пели громким хором про огней так много золотых. Вот он, мечтаемый карнавал, когда герой незаметен и мал, когда он ныряет из света в тень, уволакивая за собой одну танцовщицу. Он ведет ее за руку. Они забредают в какой-то кабинет, они чем-то шуршат, пробираясь к окну, в которое светит полная луна. Как они похожи! - думает он, глядя в белеющее в темноте ее лицо. - Но откуда такой стебель у этого лунного цветка?
Она говорит ему:
- Ну и что вы хотели показать мне здесь? Надеюсь, не что-то непристойное? И потом, здесь ничего не видно.
Она пьяна.
- Я хочу... - говорит он, вспоминая, что он обещал ей показать, и ничего не находя, кроме, - я хочу, но это жутко непристойно, - говорит он, - вы даже можете уйти сейчас же, - бормочет он в ее шею, - от греха...
- Да, - говорит она, откидывая голову и подставляя длинное, подставляя тонкое такое гибкое, хрупкое такое горло его нежным дрожащим клыкам, а ее бока вздрагивают от легких его когтей - да, я хочу уйти, мне нельзя, я еще ни разу... но вы что-то такое делаете, такое непонятное, как змей, как змий... это вот где... там... ваша рука-а...
"Я понял, - шепчет он, не в силах отдать то, что уже плачет в его ладони, - я уже ухожу", - а ее пальцы сгребают волосы на его затылке, она притягивает его голову, - дыхание в дыхание, дрожь в дрожь, поскуливая тоненько...
И тут кто-то, как всегда посланный кем-то, врывается в комнату с криком: "Вот они! Мы вас обыскались! Ну что вы, как школьники, в темноте!".
- Все, надо увольняться, - бормочет она, застегиваясь и щурясь от вспыхнувшего. - Теперь заклюют, курицы...
Праздник начинает выдыхаться. Тетки убирают со стола. Да и не такие уж и курицы, хорошие женщины. А двое спускаются покурить на крыльце. Они курят одну на двоих под осенними звездами, и он затягивается с ее руки, забирая тонкий фильтр губами так глубоко, чтобы коснуться ее пальцев. Ее пальцы отвечают едва заметно.
Открывается дверь, и Нина молча выплескивает ведро грязной горячей воды прямо перед крыльцом. Дверь захлопывается ударом.