Здесь нужна музыка. Заказчик желает слышать флейту, скрипку, саксофон и другие инструменты светлой грусти. Вот вам тема, композитор, - она обозначена в названии, - но учтите, что старое либретто уже не годится. Подумайте сами - разве мог тот исход сопровождаться блюзовыми вариациями? А здесь нужна именно чернокожая классика - если добавить к ней немного славянской слякоти, получится совершенно неповторимый контрапункт.
Начните с того, что уже темнеет. Ночь давно соскучилась по своему поклоннику и будет рада ему, снова бессонному и уличному. Последний раз она встречала его таким в одной из прошлых жизней, на слепящих фарами обочинах, - но тогда кочевали мы табором, степные костры наполняли сердце радостной тревогой, и музыка была совсем другая. Теперь же, маэстро, прошу вас, сыграйте о том, как я буду счастлив один на переходе из осени в зиму. Я буду идти куда глаза глядят, перекатывая в кармане тот приятно-круглый факт, что скитальца никто не ждет и отпущенный ему кусок времени больше не нужно делить на прозрачные дольки. Отныне он волен - какое прохладное слово! - волен пинать расползающимися ботинками пласты мокрых листьев, бродить по длинному городу, отдыхать на парковых скамейках, заигрывая с бесстрашными белочками, а под вечер вспомнить всю прелесть долгого пути вниз, вдоль трамвайных рельсов - пока не откроются за поворотом влажные огни привокзальной площади. В плохом переводе с чинджапского неясное намерение выглядит примерно так: "Стоять на мосту, плевать на зеленые крыши. Курить на перроне возле плывущих окон. Какой свежий, белый окурок между шпал. Еще подрагивают рельсы. Гуси уже улетели."
Нанятый соглядатай докладывал потом, что объект наблюдения укрывался под гулкой крышей около получаса. Он пил в буфете кофе, ел чебурек, слушал объявления о прибытиях и отправлениях; он смотрел добрыми лотрековскими глазами на вокзальных проституток, дал рубль цыганке и погадал ей по руке. Потом он гулял по первой платформе и вдруг - совершенно неожиданно, клянусь! - вскочил в закрывающую двери электричку... Что ж, оставьте его. Сейчас ему нужен долгий путь и две бутылки пива. Ему нужны скорость, пустой громыхающий вагон, карамельная желтизна его плафонов и дрожащее слезливое окно, через которое можно видеть, как сумерки съедают другой берег реки, оставляя только отражения черных деревьев в стылом зеленом зеркале, как пролетают и не могут пролететь кладбищенские пейзажи голых, с подвязанными кустами, садов.
Моросящая ночь, поезд, огонек, мелькнувший во тьме, - самое время и место вернуться к такой безысходной, но успокаивающей своей вечностью проблеме постоянства скорости света. Еще вчера физик решал ее за маленьким столом под плетеным абажуром; он так устал искать скользящий где-то рядом ответ, что, наконец, бросил ручку с воплем: в таком случае она должна быть бесконечной! Давай-ка посмотрим, что говорят твои вещие карты... И разложенные тобою карты подтвердили подозрение о бесконечности. Оставалось оформить гадание математически, но это приятное дело было отложено на завтра. Проверить же догадку о равенстве бесконечности и нуля я не успел, - она пришла только что, в обшарпанном вагоне, в страшном удалении от тебя и твоих вещих, пугливых карт.
Опираясь на старую догму о движении света, можно подсчитать, где сейчас эта теплая картинка вчерашнего вечера. Выбрав удобное направление - предположим, на альфу Волопаса, - получаем чудовищное для неподготовленного ума число: набор нулей на чертову дюжину персон. Если же представить целый банкетный зал, то на соответствующем количеству тарелок расстоянии можно постулировать существование независимого наблюдателя - в это самое время вооруженный мощнейшим телескопом, он продолжает свои многолетние наблюдения того таинственного окна.
Вот к чему приводит ваша фальшивая одновременность, изобретатель часов! Оказывается, там еще ничего не закончилось, - там если и не самое начало, то разгар. Еще поднимается по лестнице, стертой тысячами моих шагов, нескончаемая вереница паломников. Тихие банкиры и громогласные нищие, поэты, съезжающие с плавного дольника в корявый верлибр, художники, подобно гинекологам уставшие от женщин, художницы, обуянные эстетикой смерти, просто женщины, изгнавшие обессилевших мужей, и прочие, много прочих - они поднимаются по лестнице, неся двум бессмертным обитателям башни свои скудные дары, свою плату за прием. Среди этой суеты затерялась (заключенная в скобки) тоска по тому, кто так и не встретился в этих тоннах прошедших тел, кто знал бы - и это может служить паролем - в чем, предположим, родство Джойса и Гелл-Мана. А может, таких вообще нет, может, они вымерли, так и не встретившись? - думал он, открывая дверь и впуская очередного посетителя. Нет, все-таки хочется верить, что они есть, эти разделенные незнакомством родственники, эти однояйцевые близнецы, и сейчас они сидят вдали друг от друга и листают одни и те же книги, читая с листа музыку тензорного исчисления и морщась от фальши писавшего ее скрипача. Ну, так давайте оторвемся на час, давайте соберемся где-нибудь, где пусто и уютно, - например, на самолетном кладбище. Слышите, как ветер гудит в дырявых турбинах? И ты, банкир, приходи, ты же сам говорил, печально вздыхая, что помнишь, как красива турбулентность газового потока. Соберемся все, поговорим за бутылкой, - и когда я увижу нацарапанный на дюралевой стенке пьяной рукой вывод уточненной формулы Тициуса-Боде, я заплачу от счастья и скажу: остановись...
Так думал он, провожая очередного посетителя за полночь или под утро. А они все приходили и уходили, унося успокоенную душу и мечтая прикупить когда-нибудь такой же кусочек замкнутого пространства, патогенный кусочек, на котором так хорошо спится кошкам... Так вы говорите - все это еще существует? Далекий наблюдатель подтверждает далеким кивком и снова приникает к окуляру. И действительно, все продолжается: шипенье пенистых бокалов, танцы на столах, шепот под столами, ночные бега по пустынным улицам и особенно тихие вечера, когда длиннотелые подруги, стряхивая пепел тонкими пальцами, щурились, глядя на героя сквозь дым, - можно или нельзя? - а ты, как бы невзначай, подвигала его к краю стола, предлагая угощаться, - а они волновались, вспоминая доброту и щедрость Борджиа, - но они ошибались... А я, встречая их коленки под столом и в других закоулках, я, конечно, трогал их, забывая о тоске по человеку, я скользил по ним пальцами, вслушиваясь внимательно, как настройщик чужих инструментов, наигрывая что-то, пробуя на звук, на вкус, на свой привередливый, воспитанный тобою вкус, - чтобы потом, сидя за столом с их мужьями, думать: зачем тебе этот альт, дружок? - ты прирожденный контрабасист и у тебя хорошо получается лишь биение слоновьего сердца... Вот и всего-то. Разве можно найти в этих невинных забавах причину сегодняшнего путешествия?
Утром ты получишь телеграмму с дальней станции:"Как быть совместной гибелью морских пучинах впр". Как теперь быть с этой, тобою же выведенной сиамской неразделимостью? Тогда я нашел зависимость этой функции от времени и других переменных - получилась не экспонента, но довольно гармоничная синусоида (особенно после устремления к нулю сокрушительных родственников и безалаберных друзей героя). Ты спрашиваешь, как толковать открытый мною закон? Нагрузи моих ослов добровольным золотом и серебром, разреши справлять мои самые тайные обряды за оградой, примени все десять казней, выстрели мною или в меня из пушки - я все равно буду возвращаться, - потому что есть одно, совершенно особенное время, вход в которое разрешен лишь мне.
Это было время, когда все еще ходили в белых одеждах и мучились от незначительных вопросов, как от изжоги, запивая ее кто чем. Но тополиный пух вихрился вдоль вечереющих дорог и закаты были другими -помнишь, как горели красным стены сумеречных уже комнат и сирень пахла мучительно, когда мы ломали ее у соседских окон; а тот неподражаемый январь - оттепель, дождь и мороз, - деревья, облитые хрусталем, звенели на ветру ветвями, когда мы скользили под ними, не успевая к бою курантов; в узкой комнате, где все было покрыто книжной пылью, твоя белая мушкетерская рубаха пахла морским ветром, и мы катили на велосипедах через виноградник и дальше, по выгоревшим проселочным дорогам, останавливаясь, чтобы срезать какие-то иссохшие с колючими бутонами кусты, сорвать витую, гремучую серьгу акации, набрать родниковой воды и диких оливок - их бурундучково-полосатые косточки ты собиралась нанизать на нитку - и где же это ожерелье? Сделай лучше браслеты - на лодыжки, равных которым нет. А таких следов никогда прежде не видело море; старое удивленное море никогда не целовало таких пальцев и уже не забудет их оставшиеся века... И разве можно забыть, как уходил от меня мой грустный олененок, доверчиво подставив взгляду свою тонкую спинку, а я - еще тайна, еще не падший, еще дерево, полное листвы, в которой пели невидимые птицы и таился мудрый змей, - я смотрел...