Аннотация: Встреча их, по-видимому, была неизбежна. Есть у жизни склонность к подобным, повторяющимся из века в век, шуткам. Столкнуть между собой детей смертельных врагов, опутать их сетями любви, посмотреть, что из этого выйдет.
<>
Встреча их, по-видимому, была неизбежна. Есть у жизни склонность к подобным, повторяющимся из века в век, шуткам. Столкнуть между собой детей смертельных врагов, опутать их сетями любви, посмотреть, что из этого выйдет. Чаще, как известно, ничего хорошего. Вплоть до смерти самых молодых, самых красивых. Октавиан Август и Ливия остались живы. Но можно ли сказать, что очередной эксперимент судьбы оказался безусловно удачным? Точно можно сказать лишь, что он изменил судьбы мира. Рим в ту пору и был этим миром, по крайней мере, центром тогдашнего мира.
Муж Ливии был республиканцем и ярым противником Октавиана. Отец Ливии, как известно, был еще более страстным республиканцем, был внесен триумвирами в проскрипционные списки, бежал, сражался против Марка Антония[1] в битве при Филиппах[2], после поражения республиканцев покончил с собой. Любовь Октавиана и Ливии была немыслимой, но она состоялась. Боги подарили этой любви более пятидесяти лет, не означает ли это их невероятную благосклонность? Вот и пойми после этого богов. То ли искренне сочувствовали влюбленным. То ли посмеялись над безумной гордыней цезарей, послав им ту, что история назовет "злой мачехой"[3] их дома. Но история пишется людьми, которые не беспристрастны. Пожалуй, следует оставить заботы о людских судьбах богам, другого не дано. Однако, можно же, право, разрешить себе удивляться их выдумке, неистощимому разнообразию, чувству юмора, наконец... Когда боги смеются, это очень, очень серьезно для людей. Это достойно воспоминания через многие века...
"Говорили, что он красив. Я не вижу особой красоты в этом мужчине. Ростом он с меня, а я не высока. Отец, вот кто был красив, а он был высоким, стройным. Да и муж мой по крайней мере на голову выше триумвира. Женщины оглядываются на моего мужа всегда, другое дело, он настолько увлечен самим собой и политикой, что они быстро охладевают к человеку столь необратимо занятому. Сросшиеся брови хороши у барана, но мужчине следовало бы иметь промежуток между бровями, и красивый, подобный дуге, их разлет. Такой, как у отца. Когда отец недоуменно приподнимал брови - чаще всего, удивившись нелепому моему вопросу, - у меня замирало сердце. Нос у Октавиана заострен, и с небольшой горбинкой. У отца он был совершенно прямым, крупным. Пожалуй, его рыжеватые, вьющиеся волосы хороши, и достаточно густы. Но это единственное преимущество. Он был бы лучше, если бы молчал. Потому что, когда говорит, видны его зубы - редкие и неровные. А лицо у него скорее смуглое. И вот, он стоит так недалеко от меня, и беседует с моим мужем, как ни в чем не бывало. А отец в могиле. Отца нет давно по вине этого человека. Надо ли еще ждать, или ..."
"Боги, кто она? Она не представлена мне, она мне не знакома. Между тем, все мои сегодняшние гости - жены или дочери врагов. Она так юна... Боги, я хотел бы, чтобы она не была чьей-то женой. Потому что, кажется мне, я мог бы убить этого человека за право владеть ею. Что за глаза, а этот вишневой красноты оттенок губ! Но даже не в этом дело, не в этом! Мало ли я видел красивых женщин, и разве глаза и губы о чем-то говорят! Но этот гордый поворот головы, и как она шла, не глядя ни на кого, словно она одна на свете женщина, все остальные не в счет. А на меня взглянула несколько раз; только как-то недобро. Я ей не нравлюсь, это понятно, она из врагов...Мне все равно, что она из врагов! Она мне нравится, нет, кажется, я влюблен... Я хочу слышать ее голос... Почему при всей своей гордости она выглядит такой беззащитной? Ее кто-то обидел?.. Я? Я как-то задел ее чувства; боги, сделайте же так, чтоб это было еще поправимо! В этой стране я могу все, и, кажется, мне это может пригодиться наконец!".
"Этот триумвир, он совсем еще мальчишка. Не осознает он, что ли, свою наглость? Так смотреть на мою жену уже несколько минут, едва продолжая нашу беседу. Я тяну из него слова, а он видит лишь ее одну, и бормочет, сам не зная что. Что такого рассмотрел он в моей девочке, однако? Кажется, одета она обычно, возможно, после всех наших скитаний и после проскрипций не слишком вызывающе. Впрочем, должен же он знать и видеть, что сотворил с лучшими людьми в стране, доведя их до нищеты... Да нет, ему нет дела до ее одежды. Он, кажется, просто восхищен ею. Она хороша, моя жена, только и слышу ото всех. Возможно, сам я забыл об этом, это нехорошо, она еще молода и глупа. Найдется такой вот Октавиан...
- Друг мой... Позволь называть тебя именно так...
Подобное обращение Октавиана к Тиберию Клавдию Нерону было, конечно, необычным. Кем-кем, а друзьями они не бывали никогда. Триумвир пригласил к себе опальные семейства, дабы подчеркнуть, что война гражданская не угодна более власть предержащим. Они готовы простить былое, приняв, естественно, заверения от будущих, безусловно покорных поданных, в безоговорочной сдаче позиций... Тиберий Клавдий воззрился на Октавиана с некоторым удивлением, смутившим последнего. Тот принялся что-то объяснять своему гостю, несколько путаясь и сбиваясь.
- Что бы там не стояло между нами, я твердо решил для себя, что наша страна слишком много потеряла в гражданской войне лучших людей. Отечество требует от нас единения, и вот сегодня, под сенью моего скромного дома, я решил собрать всех тех, кто когда-то были моими врагами, а с этого дня, я надеюсь, станут открытыми друзьями. Я простил всех, и надеюсь, буду прощен всеми... Итак, друг мой, по воле богов я мало знаю тех, кто был в стане противоположном. И если с мужчинами я знаком хотя бы по имени... Согласись, следовало знать врагов по имени, и тем более, следует теперь узнать друзей... Словом, женщины мне совсем незнакомы. Окажи любезность, скажи мне, кто вот та, что стоит у стены, и чудными своими глазами смотрит на меня столь недобро? Мне больно думать, что эта богиня среди женщин может таить на меня зло...
- Ливия! Голос Тиберия Клавдия Нерона прозвучал довольно сердито, но и с оттенком недоумения.
Как во сне, она пошла к ним, но походка ее, несмотря на то, что подкашивались ноги, была легка, головка гордо приподнята. Она старалась подражать патрицианкам, во множестве виденным ею в эти дни всеобщего примирения и согласия. Не затронутые войной, не обремененные долгами, не знавшие такого количества смертей и расставаний, они казались блестящими, невообразимо красивыми ей, которой досталось лишь бесчисленное множество бурь... Могла ли она знать, что их сердца, напротив, сжимались от предчувствия поражений перед ее победоносной красотой?
И вот, она стоит перед своим врагом, отнявшим у нее все, и смотрит в глаза ему. Они светлые и блестящие, эти глаза, и жадно разглядывают ее. Никто до сегодняшнего дня не смотрел на нее так требовательно. Но дело даже не в этом. Под взглядом триумвира исчезает, тает ее решимость. Она не хочет вспомнить, для чего пришла сегодня сюда, ведь не для того же, чтобы склониться в унижении, согнуть спину, как это делают все бывшие республиканцы теперь...Отец ее никогда бы этого не сделал, он предпочел смерть...
Много позже она услышит один рассказ. Ей скажут, что кто-то из галльских вождей признался среди своих, и это стало достоянием многих. Он признался, что собирался при переходе через Альпы, приблизившись под предлогом разговора, столкнуть Августа в пропасть. Но поколебало его и остановило то, что он сам с трудом выразил словами. Он говорил, что слишком спокойным и ясным было лицо Октавиана. Выслушав этот рассказ, Ливия с долей понимания и даже сочувствия бедняге галлу, улыбнулась. Она знала это спокойствие и внутреннюю силу не понаслышке. Октавиан сосредотачивал свой взгляд на человеке, и бывал доволен, когда под этим пристальным взглядом собеседник опускал глаза, словно от сияния солнца...
Она опустила свои глаза перед ним, словно перед сияющим солнцем...
- Жена? Жена Тиберия Клавдия Нерона! И, значит, та, которую до замужества звали Ливией Друзиллой, дочь Марка Ливия Друза Клавдия...
Октавиан выкрикнул это вслух, так, что в большом атриуме не осталось места, где бы эхом не отскакивали от стен его слова. Многие, многие из бывших республиканцев съежились, стараясь уменьшиться в объеме. Многие лихорадочно обдумывали, как бы отказаться от всяческой связи с этим заведомо опасным семейством, ненавидимым Октавианом. Как будто это было возможно, когда они были все опутаны невидимой нерушимой нитью родства и свойства. Да, Рим - столица обитаемого мира. Но ведь не так он велик, чтобы затерялись в нем немногие патрицианские роды. Да еще такого ранга, и такой недавней, но такой беспощадной враждебности друг к другу...
Долгое молчание в ответ. Он размышлял о превратностях судьбы. "Кажется, я переоценил свои возможности. Этого не могу даже я. Я не могу воскресить ее отца. Что-что, а этого не сумею. И, помимо прочего, у нее есть муж. Вот он, стоит передо мной, и на его лице нет красок. Он испуган. Что же, будь я мужем этой женщины и отцом, а у них ведь есть сын, как я слышал, я бы тоже был испуган. Потерять ее, как это только что случилось со мной, словно проститься с жизнью... С девятнадцати лет я веду борьбу за власть, уже без всякой поддержки божественного дяди[4]. Тысячу раз был на волосок от смерти, а уж сколько раз отчаивался, казалось, потеряв все, к чему рвался всей душой. Но так больно не было никогда. Все закончено, еще не начавшись".
- Я хотел бы быть прощен тобой, прекраснейшая из женщин. Хотел бы, даже зная, что это невозможно. Не так уж часто признавался в этом Октавиан, по крайней мере, на людях. Но, быть может, ты сумеешь вспомнить, что в этой войне я тоже потерял отца[5]. С этого все начиналось, и я - тоже жертва. Мой отец был велик, неправедно возжелав его смерти, твой, быть может, решил и свою судьбу? Месть - удел богов, не людей. Что разрушила вражда, я знаю. Я хотел бы увидеть своими глазами то, что может быть восстановлено любовью...
Не полагалось бы ей раздражать вещающего о любви и мире триумвира. Ей бы обрадоваться, что мир этот возможен. Но, даже любя своего отца, не умела она подчиниться полностью, растворить свое "я" в воле мужчины. Этому ей предстояло учиться всю жизнь, и не научиться. Пожав плечами, чьи округлость и мрамор угадывал Октавиан под ее, кстати сказать, довольно убогой и мало украшенной столой[6], она ответила владельцу большей половины мира:
- Любовь не приходит сама по себе. Ее лелеют годами. Я любила отца с самого детства.
Кровь ударила в голову того, кто услышал самое слово "любовь" из уст этой женщины, чей нежный голос он слышал впервые. Неважно, что она отказывала ему. За время со дня смерти Цезаря он научился наступать, научился также лавировать и отступать. И до сегодняшнего дня эта политика приносила неизменный успех. Почему бы не попробовать ее в любви? Что хорошо на одном поприще, может быть выгодно в другом. Он не раз уже убеждался в этом.
Мельком взглянув на Тиберия Клавдия Нерона, бывшего безмолвным и ненужным в общем-то приложением к этим двоим, познающим друг друга людям, Октавиан счел нужным повторить ее жест, и, демонстративно пожав плечами, ответил:
- Времени у меня много. Я еще молод.
Потом, когда возлегли на сигмах[7], и рабы понеслись по рядам, угождая гостям, он, намеренно изменивший порядок возлежания, не отказал себе в удовольствии посылать ей взгляды. Он ласкал ей взором лицо и плечи. Он ловил ее взгляд. Он впивался глазами в эти удивительного цвета губы, отчего она приходила в смущение и краснела.
Он знал до нее много женщин. Он, кстати, был женат повторным браком. То, что он делал сейчас, было частью знакомой игры. Но только он сам догадывался о том, как мало в происходящем этой самой игры. Какая там игра, когда он был опьянен ею и очарован, и готов на самые большие глупости в жизни. Он осознавал с горечью, что Ливия не подала ему никаких оснований для игры; когда бы ни так, он проявил бы сейчас показное равнодушие, и вызвал бы ее на большее. Увы, но он не находил в себе сил на равнодушие, и вообще, как бы он не храбрился, что бы себе не придумывал, он осознавал ее очевидную холодность. Он боялся, что политика в отношениях с нею - быть может, бесполезная наука. За час-два их знакомства он переходил от отчаяния к надежде раз пять.
Но если политика могла остаться бесполезной в отношениях с ней, то ее муж был отнюдь не безнадежен. Октавиан порадовался своей щедрости, которая ему, бывшему довольно простым в повседневности, была чужда. Но пир с республиканцами был частью затеянной им большой политики объединения. На сей раз он изменил простоте. И Тиберий Клавдий Нерон, и его былые соратники по оружию, были ошеломлены размахом нарождающейся империи в отношении пиров и развлечений.
На закуску были поданы моллюски: морские ежи и финики, устрицы, спондилы, багрянки Морские желуди белые и черные, гликомориды, морской кисель. Дрозды. Откормленные куры со спаржей. Винноягодники. Филе косули. Паштеты из откормленной птицы. Дыни с приправой из перца, с уксусом. Огурцы, мальва, порей, отваренный в масле, грибы, трюфели, соленая и маринованная рыба, артишоки, оливы...
Они пили сладкое вино. Тиберию Клавдию Нерону оно подносилось с ласковыми заверениями в дружбе и покровительстве Октавиана бессчетно... В его кубок вливали столько циатов[8], сколько букв было в имени. Столько, сколько букв в имени его дорогого друга Октавиана. Он пил в круговую. Он пил за войско. Его кубок наполняли снова и передавали ему с различными пожеланиями...
Марк Антоний, к тому времени еще бывший другом Октавиана, прислал ему из Египта танцовщиц. Октавиан, восхищавшийся их искусством, тем не менее, находил это искусство все же весьма открытым и даже непристойным. Потому они представили свою пантомиму любви не сразу, а лишь тогда, когда многие гости уже были невменяемы. До того их развлекали певцы и музыканты. Каждый из них обошелся Октавиану в маленькое состояние...
А между пантомимой и выступлениями певцов он преподнес своим гостям главную трапезу. Это было бы смешно - вставить обычную перемену из двух блюд. Октавиан, в конце концов, намеревался быть первым в этой стране. Что из того, что сам он любит простоту и неприхотлив. Он поднял число перемен[9]до семи. Тут были и свиное вымя, и кабанья голова, и всевозможная рыба, и утки, и вареные чирята, и зайцы, и жаркое из птицы...
Привыкший к экономии средств и ограничению, он укорял себя за собственную щедрость. До того самого мгновения, когда разглядел на ее лице любопытство к происходящему, желание попробовать если не все, то хоть разного, пусть понемножку. Он насладился выражением довольства на ее лице, и даже восторгом, когда она слушала золотые голоса своей страны. Один из молодых певцов был просто удивителен. Он перевернул ей душу, спев о солнце и о море, слова той песни были просты, но шли, казалось, из самого сердца. И солнце, и море в той песне служили одной лишь любви. И так же покорялись любви, как все мужчины и женщины ей покорны... Он вознаградил себя видением ее лица во время пантомимы. Она пила очень немного, но привычки к вину, видимо не было, и того небольшого количества, что она выпила, ей достало. Она раскраснелась, и это шло ей удивительно. Он нашел, что ее приоткрытые губы, в порыве чувственного наслаждения имеют оттенок еще более вишневый. А этот порыв он безошибочно выловил, когда она смотрела жадно на пантомиму египетских танцовщиц...
К моменту подачи десерта, когда должны были внести бисквиты, Тиберий Клавдий Нерон, увлеченный, почти унесенный одним из дюжих рабов Октавиана, лежал у красивого маленького фонтана на дворе. И неудержимо извлекал из нутра содержимое богатого угощения любезного хозяина в услужливо подставленный этим же рабом мешок...
А Ливию, вежливо, но твердо пригласили пройти к хозяину дома. Она не отказалась. Она шла, воображая себе, что вот, через несколько мгновений, станет героиней, освободительницей Рима. Что там Лукреция, мало толку в том, чтобы убить себя, будучи оскорбленной властителем. Есть женщины, что способны на большее. Она, Ливия, из этих женщин...
[1] Марк Анто́ний (лат. Marcus Antonius; предположительно14 января 83 до н.э. - 1 августа 30 до н.э., Александрия Египетская) - древнеримский политик и военачальник, участник второго триумвирата 43-33 гг. до н.э., трижды консул 44 до н. э., 34 до н.э. и31 до н.э. (в последний раз официально не вступил в должность).
[2] Битва при Филиппах- решительная битва в новой, третьей междоусобной войне, произошла при Филиппах в Македонии в ноябре 43 г. Там стояло войско республиканской партии под командой Брута и Кассия, в сильно укрепленной позиции. Войско цезарианской партии в боевом смысле было лучше. Однако, первая битва имела благоприятный для республиканцев исход, и только вследствие какого-то непонятного недоразумения Кассий счел битву проигранной и поспешил заколоться. Участь республиканцев решилась 20 дней спустя. Потерпев поражение, Брут сам наложил на себя руки. Дело республиканской партии и оптиматов было окончательно проиграно.
[3] Пу́блий (илиГай) Корне́лий Та́цит.
[4] Октавиа́н А́вгуст происходил из незнатной богатой семьи, приходился внучатым племянником Юлию Цезарю.
[5] В 44 году до н. э. Октавиа́н А́вгуст был усыновлён Юлием Цезарем по завещанию и оказался в центре политической жизни Римской республики, пользуясь поддержкой многих сторонников Цезаря. В 43 году до н. э. вместе с цезарианцами Марком Антонием и Марком Эмилием Лепидом создал второй триумвират для борьбы с общими противниками. После побед над Марком Брутом и Секстом Помпеем между триумвирами началась борьба за власть, завершившаяся войной между Антонием и Октавианом.
[6] Стола (лат. stola)- домашнее платье, комплект одежды.
[7] Сигма (лат. sigma) - полукруглое обеденное ложе. Название произошло от начертания строчной греческой буквы "сигма".
[9] Основных блюд изначально было три, но потом римляне дошли до десяти смен горячего. Причём, в отличие от "невредных" закусок, основные блюда часто были несовместимыми. Одна перемена блюд вовсе не означает, что со стола уносят жареную свинью, а взамен приносят тушёную рыбу. Совсем нет. В каждую перемену входило до двадцати и более кушаний.
![[]](/img/f/fursin_oleg_pawlowich/vl02-2/wencenosnajaljubowx.o.il.-1.jpg)
>