То ли дождь прошел, за ночь очистив воздух, то ли бензин подорожал, и меньше стало машин с их мутным выхлопом, но видно стало вдруг как-то необыкновенно далеко вдоль улицы, и там, где вдали за домами и трубами до сих пор открывалась только ровная линия горизонта, обнаружились вдруг не видные прежде горы -- три или четыре вершины, одна из которых была совсем настоящая -- большая как Фудзияма.
А прежде Рогов никогда не видел ничего подобного, хотя каждый день по этой улице ходил на работу.
Машин, кстати, действительно было немного. Да и людей почти никого.
"Если праздник, -- подумал Рогов, -- тогда на работу идти не нужно. А можно туда -- в эту самую даль светлую. Если уж случай такой. Не каждый день появляется возможность подняться пешком на Фудзияму".
И тут рядом с Роговым остановился троллейбус.
-- Я, такой сякой, сбился с дороги, -- сказал водитель. -- Не знаю, куда, где и как, поэтому есть предложение. Я вас подвезу, а вы покажете куда.
"Колесами лучше", -- обрадовался Рогов и стал садиться в троллейбус.
-- Я бы на вашем месте этого не делал, -- сказал неизвестно откуда взявшийся высокий старик в тюбетейке.
-- Почему? -- спросил Рогов, стоя уже на ступеньке.
-- Потому, -- строго сказал старик.
"Хочу себе такую же тюбетейку", -- подумал Рогов, а троллейбус уже тронулся.
За окном мелькали картинки. С правой стороны была зима, с левой -- осень. Неубранные сугробы снега и желтые листья, которые падали.
"Жалко, что я не взял зонтик", -- подумал Рогов.
В троллейбусе было пусто, и как-то особенно пусто -- даже кондуктора не было.
"Так не бывает", -- подумал Рогов. И стало понятно, что это сон, который ему снится.
-- Это сон, -- сказал старик в тюбетейке, который оказался вдруг где-то рядом.
***
Человек видит сон, и какое-то время не догадывается об этом. Тогда к нему приходит старик в тюбетейке и говорит то, что человек, впрочем, и сам знает. И человек успокаивается. Тюбетейка, впрочем, не обязательна. Старик тоже. То есть, это может быть совсем не старик. Главное -- что иногда кто-то нужен, чтобы сказать человеку то, что человек и сам знает. Кажется, в одном из языков американских индейцев для этого даже есть специальное обозначающее слово.
***
Рогов смотрел в окно.
Там стояла зима с левой стороны, а затем -- весна, легкий лед на лужах. А вместо осени справа -- уже было лето. Шел дождь, и Рогов подумал, что очень кстати взял с собой зонтик. Одуванчики цвели на лугах, а потом -- на газонах. Дома были белые.
И вот уже вершина горы Фудзиямы показалась в зеркале заднего вида.
Рогов убрал руки с руля -- или положил на руль -- неважно -- был руль, были руки, и нужно было поворачивать. Судно накренилось, нос корабля медленно пошел вверх, забираясь на волну -- первую в ряду девяти. Где девятым валом, никак не иначе, оборачивалась вершина горы Фудзи.
Поднялся и ухнул вниз. Снова стал подниматься.
"Прав был старик, что-то неровное есть в этой дороге", -- Рогов обернулся. Старик сидел на заднем сиденье, старика не было, темное приблизительной формы пятно оставалось на его месте, в окнах мерцали картинки: зима, осень, лето, опять зима...
Снова въехали в город. Экипаж остановился у перекрестка. Это был главный решающий перекресток, перепутье дорог. Здесь, под рекламным щитом с надписью "20 000", говорящей неизвестно о чем, можно было повернуть налево, направо или пойти прямо, только Рогов не знал куда.
-- Я сбился с дороги, -- сказал он, открыв дверь незнакомому человеку с тротуара, и человек вошел.
Хотя и не советовал ему высокий старик в неизвестно откуда взявшейся тюбетейке.
***
Человек подходит к человеку, и они разговаривают. Скажем, Петр подходит к Семену и говорит ему: "Здравствуй". Или еще как-то взаимодействуют человек с человеком. То есть, Семен, может быть, ничего не отвечает Петру, а молча бьет его кулаком в ухо.
И никто не сомневается в том, что Семен и Петр -- это разные люди (разумеется, если все происходит в реальности).
Но что если стоящие друг против друга Семен и Петр оба снятся Ивану (который и сам по себе принимает участие в сюжете, разнимая дерущихся). В этом случае все не так очевидно.
Поскольку все происходит в голове Ивана, не будет ошибкой считать, что и Петр, и Семен по сути один и тот же человек -- тот самый Иван, как актер, играющий обе роли (и третью роль наблюдателя-миротворца, разумеется, тоже).
Итак, перед нами не Семен и Петр (на время взятые условные имена), а Иван и Иван -- только так. Иван Ивану говорит "Здравствуй", Иван Ивана бьет по уху, Иван Ивана ответно бьет в глаз (что подразумевается естественным ходом событий), Иван разнимает дерущихся Ивана и Ивана: "Иваны, давайте жить дружно".
***
И вот, в троллейбусе трое -- водитель, старик в тюбетейке и вошедший с улицы Рогов. Но водитель за рулем -- это тоже Рогов, и старик, сидящий сейчас на заднем сиденье, -- это Рогов. И если бы кто-нибудь еще кроме этих трех оказался в троллейбусе, он был бы, разумеется, тоже Рогов, другому здесь неоткуда взяться.
-- Это правда? -- спрашивает Рогов с зонтиком Рогова в тюбетейке.
-- Да, -- отвечает Рогову Рогов.
-- И ты тоже? -- спрашивает Рогов.
-- Да, я это тоже ты, -- Рогов улыбается в седую бороду.
-- Но я разговариваю с тобой, не с собой. Ты отвечаешь мне на вопросы, -- недоумевает Рогов.
-- Я не говорю тебе ничего такого, что ты сам не знаешь, -- спокойно говорит Рогов.
-- Право руля, -- говорит Рогов-водитель, и троллейбус послушно поворачивает направо.
-- И эти тоже? -- Рогов смотрит на заднее сиденье, где сидят еще три Рогова, все в чем-то одинаковые.
-- Разумеется, -- говорит Рогов.
-- Лево руля, -- говорит Рогов в кабине, и троллейбус сворачивает налево, в лабиринт узких улочек. В переднем стекле ненадолго появляется гора Фудзи в натуральную величину, еще поворот, и она исчезает.
-- Я как-то сомневаюсь в этом, -- говорит Рогов.-- Понимаешь, во всех снах, которые я видел, у меня как актера была только одна роль, главная,-- то есть, когда все кончится, то проснусь именно я, а не ты и не он.
-- Никто из нас не проснется, -- говорит Рогов. -- А проснется тот, кто спит в своей кровати. И наши истории -- это только материал для той сказки, которую он себе расскажет по пробуждении.
-- Как это так? -- спрашивает Рогов. Он крутит руль, нажимает педали. Троллейбус идет во все стороны сразу, не обращая внимания. Иногда гудит -- трубно как слон. Может быть, у него отказали тормоза?
-- Ты не учитываешь очевидного, -- и Рогов в тюбетейке растворяется в воздухе, уходя от ответа.
"Может быть, троллейбус -- это тоже я?", -- хочет спросить Рогов.
***
-- Ты не учитываешь очевидного, -- сказал мудрый старик. -- То, что ты в своей дневной жизни привык считать сном, на девяносто восемь процентов продукт твоей памяти. Как фильм, который смонтирован из обрезков действительного сна, в котором мы сейчас пребываем. Когда проснешься, ты, может быть, вспомнишь, что был человеком, который в хорошую погоду вышел на улицу, ничего не взяв с собой кроме зонтика, а может быть, будешь вспоминать, как был водителем троллейбуса, который вел свой корабль к вершине горы Фудзиямы. И, кстати, хотя тебе кажется, что ты только вспоминаешь свой сон, на самом деле ты на девяносто восемь процентов сочиняешь свою историю, вспоминая. И поэтому иногда возникает ощущение, что длинный, полный событий сон укладывается в феноменально короткое время.
-- Но наш теперешний сон -- действительный сон, как ты говоришь, -- тоже полон событиями, -- сказал Рогов. -- Мне он уже сейчас кажется чрезмерно долгим.
-- А где мера твоей чрезмерности? -- усмехнулся старик. -- Ты даже не представляешь, каким этот сон может быть долгим.
-- Не представляю, -- признался Рогов.
-- Но эта долгота устроена уже по другим законам, не таким очевидным, -- сказал старик.-- И, кстати, на твоих прикроватных часах за все это время ни одна стрелка не сдвинется.
***
Троллейбус, как обычно, был пуст.
Только трое сидели на заднем сиденье, все в чем-то одинаковые. Они были трезвые и молчали. Это не нравилось Рогову.
Но за стеклами окон белела вершиной в полный рост гора Фудзи. Это радовало.
На обочине женщина в мокром плаще поднимала руку.
"Значит, дождь все-таки пошел", -- думал Рогов.
Несколько раз троллейбус проезжал мимо, а затем остановился.
Она вошла, окруженная облаком брызг, которые не спешили осесть.
Рогов предложил ей свой зонтик.
-- Спасибо, -- сказала женщина.
"Назову ее Долли", -- подумал Рогов.
-- Спасибо, -- сказала Долли и с опаской взглянула в сторону заднего сиденья.
-- Ничего, мы все здесь свои люди, -- сказал Рогов, хотя не был в этом уверен.
Совсем не уверен был в этом, а скорее был уверен в чем-то обратном.
В чем-то худшем он был уверен -- и, действительно, что-то происходило на заднем. Трое теряли черты, стали неотличимы как тени, одна с рогами. Слились в большое косматое пятно. Страшась, Рогов невольно дорисовывал в нем клыки и когти, а снизу -- щупальца. Красным углем обвел глаза и, когда зрачки повернулись в его сторону, побежал, полный ужаса.
Через кабину водителя Рогов перепрыгнул в другой вагон. Вагонов было много как в длинном трамвае. Их было без конца, и по кругу, в каждом -- руль, педаль и гора Фудзи в переднем стекле. И дверь не на том месте, где ей полагается, а настоящие двери -- те что сбоку -- были глухо закрыты. Рогов бежал, не чувствуя ни усталости, ни одышки. Потерял счет времени и вагонам.
И вот, когда Рогов собрался уже обернуться и встретить ужас лицом к лицу, а собирался он каждый раз перед каждою новою дверью, он увидел Долли, она в этот момент была кондуктор, открывающий дверь на остановке. Троллейбус с шумом выпустил пар и остановился. Рогов вышел в клубах белого дыма.
Судно отчалило.
Три пассажира, стоя на корме, махали руками, один -- платочком.
***
Теперь о вещах не столь очевидных.
У каждого сущего существа есть свое сознание. Если нет, то представим.
У каждой клеточки в организме оно есть, но клеточка для нас это слишком сложно.
Самый простой пример - это электрон, элементарная частица.
Когда-то считали, что электрон вращается по орбите вокруг ядра атома.
Но на самом деле он пребывает, примерно сказать, в виде некоего облака. В котором он в каждый момент времени находится как бы везде и нигде конкретно. Это если смотреть на предмет снаружи. А если -- изнутри? Можно представить, что электрон своим сознанием охватывает все облако своего пребывания (иными словами -- универсум), но сознание элементарной частицы по определению должно быть элементарным и электрон одномоментно сможет осознать себя только в одной точке. Поэтому его сознание должно от момента к моменту переходить из точки в точку, чтобы охватить все точки своего универсума одну за другой. То есть двигаться по некоторой траектории. И это движение, этот процесс предполагает наличие какого-то времени, в течение которого он будет совершаться, -- бесконечного с точки зрения электрона. Но для внешнего наблюдателя, для которого электрон существует в виде облака-универсума, -- этот сколь угодно долгий процесс одномоментен. Наблюдателю доступен только его суммарный след -- облако, в котором электрон пребывает сразу везде, и нигде конкретно.
Это общий принцип -- существует процесс сканирования универсума сознанием, которое не в состоянии охватить весь универсум в целом. Этот процесс разворачивается во времени, которое, собственно, и возникает в ходе развертывания процесса.
У человека есть свой личный универсум -- некое внутреннее вместилище, устроенное неизвестно как. Большее, чем у электрона, но меньшее, чем у мироздания в целом. Ты блуждаешь сознанием по этому универсуму, един в нескольких лицах, и видишь сон, длительность которого ничем, строго говоря, не ограничена. В то время как на твоих секундных часах у кровати не сдвинется стрелка.
***
-- Можно рассказать обо всем этом подробнее и в деталях, -- сказал старик, -- но тогда нам не уложиться в двадцать тысяч.
-- А что такое эти двадцать тысяч, в которые надо уложиться? -- спросил Рогов.
Старик промолчал.
-- Два слова есть, которые я никогда не употреблял в реальной жизни -- "универсум" и "сканировать", -- сказал Рогов. -- Третье слово -- "траектория".
-- Так ли уж хорошо ты помнишь свою реальную жизнь? -- сказал старик. -- Может быть, там ты профессор физических наук или лауреат премии. Иначе откуда ты мог бы знать то, о чем я рассказываю.
Рогов мог бы подняться от берега в гору, мог двинуться в другую сторону -- как бы посуху (и волна уже с готовностью стекленела под ногой). Но пошел по шпалам вдоль берега. Долли шла следом по песку, увязая ногами. Впрочем, идти по шпалам было в равной степени неудобно.
Впереди белел стенами дом, где были окна и крыша над головой.
В правом окне виднелась вершина горы Фудзи в лучах восходящего солнца. В левом -- вершина горы Фудзи поверх ветки цветущей сакуры. В третьем окне -- особый вид на вершину сквозь лежащую на берегу большую бочку без дна.
По стенам на полках расставлены были предметы: линейка, циркуль, рычажные весы, часы (одни песочные, другие -- со стрелками), колбы, мензурки с делениями, бутылки и банки с жидкостями и порошками, модель кривошипно-шатунного механизма, машинка для выдувания пузырей.
"Я в реале, наверное, действительно профессор", -- подумал Рогов.
Он провел взгляд по полкам. Сливая и смешивая из бутылок и банок. Одно меняло цвет, другое выпадало в осадок, третье испарялось. Прозрачное становилось синим, белое растворялось в прозрачном. Что-то хлопнуло со вспышкой и легким дымом, почти взорвалось.
"Я, должно быть, реально химик", -- подумал Рогов.
Весы, линейка и циркуль тоже удостоились взгляда.
Рогов перевернул песочные часы, песок сыпался из верхней склянки в нижнюю. Что ж, закон тяготения никто не отменял. Перевернул будильник со стрелками, часы затикали, секундная стрелка пошла вниз. Это было глубоко правильно.
А весы? Положи на чашку весов камень, и она опустится.
Камней была куча -- все ярких цветов, чтоб легче отличать друг от друга.
Рогов взял сразу два -- один положил на левую чашку, другой на правую. Левый оказался тяжелее. Подержав в руке, Рогов решил бы в пользу правого камня, но весам следовало верить.
"Может быть, я скорее отличился в области физики?", -- думал Рогов.
Тем временем (тем или, может быть, -- этим) Долли сварила кофе. Дым поднимался над чашкой, но настоящего вкуса не было. Рогов откусил от яблока -- словно положил в рот кусок картона. То же и с пирогом, которому по замыслу следовало быть сладким. То же и с маленьким бутербродом (селедка, яйцо, майонез, листик петрушки), -- Рогов любил такие.
-- Я научусь, -- сказала Долли, -- научусь, и все будет. Все у нас будет-будет.
Она обогнула стол и села на колени Рогову. Обхватила шею рукой. Рогов тоже обнял ее, следуя логике момента. Вес женщины казался нормальным у него на коленях, кожа под рукой теплая. Если поставить ей градусник подмышку, сколько там набежит? А кровь потечет ли, если надрезать палец?
-- Ты о чем-то задумался? -- спросила Долли
А если рассмотреть каплю крови под микроскопом, будут ли там видны мелкие кровяные шарики? Или окажется только жидкая красная краска? А потрогать пульс? Есть ли там сердце, которое бьется внутри?
-- Ты спишь?
-- Нет, не сплю, -- машинально произнес Рогов, проводя рукой по левой стороне женского тела к тому месту, где сердце. Он почувствовал под ладонью естественные толчки пульса. Или пульсом считается то, что в запястье?
-- Что-то не так? -- забеспокоилась женщина.
Все было так. Было так, как было, как и должно было быть. Песок в часах сыпался, секунды в будильнике тикали, камни качались на коромыслах весов. Над остатками белого порошка поднимался дымок. Только в окне вместо ветки цветущей сакуры обозначилась кленовая ветка с желтыми и красными листьями. Но вершина горы Фудзи за веткой никуда не делась.
А за дверью уже давно слышались без слов голоса и смех ни о чем. Затихли, и сразу вошли трое под одним зонтиком, одетые по-японски.
-- Привет. От нашего вашему, -- сказал самый громкий (другие два были -- тихий и молчаливый). -- Кажется, ты собрался посмотреть роскошный эротический сон?
-- Я? -- Рогов изобразил удивление.
-- А здесь есть еще кто-нибудь? -- вошедший сел, взял кусок пирога с тарелки. -- Ничего не выйдет.
-- Это почему? -- ревниво спросил Рогов.
-- Не уложится в двадцать тысяч.
-- Что такое эти двадцать тысяч, и почему в них надо уложиться?
-- Это за пределами нашего с тобой понимания. И не будем об этом.
-- Эротике предпочту знание, -- сказал Рогов, гладя под столом гладкое женское колено. -- Я думаю, что в каждом мире должны существовать свои законы устройства, -- добавил он, переводя взгляд на горсть камней на столе -- синих, красных, зеленых. -- И я, если я действительно доктор наук, хочу разобраться в этих законах.
-- С собой это знание не возьмешь, -- сказал тихий.
-- Может быть, но я по своей природе, видимо, заточен под такую работу, -- сказал Рогов.
Он взял из кучи два камня и положил на чашки весов. Один был тяжелее, другой -- легче. Рогов положил их у края стола, давая начало ряду, в котором все камни должны были выстроиться по возрастанию веса.
"Должны ли найтись в каждой куче два камня, одинаковых по весу? -- думал он. -- Наверное, должны, если это действительно куча".
И действительно, через некоторое время (время шло, хоть и спотыкаясь, склянки часов переворачивались, секунды тикали) два камня -- зеленый и синий -- уравновесили друг друга на чашках.
-- Ура, -- сказал Рогов.
Еще через некоторое время он поднял со дна кучи красный камень, который оказался легче синего камня из пары равновесных и тяжелее зеленого.
-- Как может такое быть? -- удивился Рогов.
Это был вопрос, но никто не ответил ни тихо, ни громко, потому что из трех японцев остался только один -- молчаливый
Рогов стал взвешивать камни, уже лежащие в ряд, выбирая новые, еще не опробованные пары. И тот, кто был в ряду легче легкого, вдруг оказывался тяжелее тяжелого. И наоборот.
Где закон? Где порядок? Рогов выбежал из дома. Мир кругом был ужасен. Камни шатались под ногой. Тучи кружились. Темнота густела и липла. Светила не освещали. Ветер отрывал от земли, уносил туда, где мрак кромешный и скрежет.
Но Рогов не улетал, а чудом держался на месте как шарик на привязи. Впрочем, чуда не было. Он ясно чувствовал, что держится за чью-то руку, спокойную среди хаоса, и женский голос сказал:
-- Все хорошо, все устроится, вот увидишь.
Рогов открыл глаза. В как бы уже родных стенах. Часы тикали, песок сыпался. Стол был рядом. Кучка камней на столе сверкала новыми красками.
Долли опускала камни в миску с теплой водой, промывала. Рогов понимал, что так надо. Опускаемы в воду, они теряли в весе, обучаясь закону Архимеда. "Все правильно, -- понимал Рогов, -- сперва Архимед, а потом и к законам Ньютона должны привыкнуть".
И когда легли снова в ряд, то четко расположились по возрастанию веса, Рогов был уверен в этом, не глядя.
-- И давай договоримся, -- сказал Рогов. -- Ты не будешь вылетать в окно по ночам, а я не буду ходить по воде. Чтоб был порядок в законах природы.
Женщина сварила кофе.
Рогов пил. Потом почувствовал голод, почти настоящий. Съел пирог и яичницу с колбасой -- простое блюдо, которое при случае и сам мог бы приготовить.
А на стене вместе с песочными часами появились другие -- с кукушкой, гирей и маятником.
Гиря опускалась, маятник маялся. Время шло. Тикали секунды, а иногда и часы.
Рогов садился за стол как на работу.
Закон тяготения окончательно утвердился в мире. Рогов перешел к законам упругого столкновения тел, получал тепло трением, заряжал электричеством легкие шарики, подвешенные на ниточках.
Отрываясь от дел, выходил на берег, любуясь отражением горы Фудзи в воде, становившейся для этого дела широкой и гладкой.
Время шло, как ему полагается, вслед за песком, который сыпался, стрелками, маятником.
От одного ку-ку до другого кофе становился ароматнее, а пироги вкуснее.
Но однажды явилась рука, написавшая на стене "20 000" красными жирными цифрами.
"Это, наверное, столько шагов до вершины горы Фудзи", -- подумал Рогов.
И к хижине подошел троллейбус, который сколько-то лет останавливался там ежедневно по расписанию.
Рогов поднялся в салон. Погладил бороду. Поправил на голове тюбетейку.
Женщина плакала на крыльце. Это был миг прощания, и Рогов махнул, обернувшись, рукой, чтобы соответствовать моменту.
Закрутились колеса, экипаж, задирая нос, тронулся с места.
Рогов смотрел, как в переднем стекле вырастает гора Фудзи -- поверх ветки цветущей сакуры, желтых кленовых листьев, зимних тяжелых сучьев, покрытых снегом.