Аннотация: Три дня из жизни российского императора Николая I, в разные периоды его правления.
День первый. Март 1842 года
Александр Христофорович Бенкендорф во всех смыслах был человеком своего времени. Он стремился не отставать от него, но и забегать вперёд тоже не хотел: Александр Христофорович всегда шагал в ногу со временем.
В молодости он был назначен флигель-адъютантом к императору Павлу I, требующему неукоснительного соблюдения воинского артикула. Все движения солдат и офицеров должны были совершаться в строгом соответствии с артикулярными правилами, единообразно и отточено до малейших деталей. Бенкендорф, будучи ещё совсем молодым человеком, превзошёл в этом многих опытных служак: совершая положенные повороты, подходы и отступления, он был похож на большую механическую куклу - сходство увеличивало застывшее выражение лица, на котором не двигался ни единый мускул. Павел был доволен своим флигель-адъютантом и ставил его в пример прочим офицерам, говоря, что если бы все подобным образом исполняли артикул, Россия избавилась бы от доныне присущего ей беспорядка.
При императоре Александре I в офицерской среде широко распространились бравирование нарочитой независимостью в мирное время, в сочетании с беспредельной храбростью - в военное. Бенкендорф и тут не отстал от других: правда, дерзкие выходки в мирной жизни ему плохо удавались в силу некоторой холодности натуры, зато на войне он был смел до безрассудства. Приняв в 1812 году командование над летучим партизанским отрядом, он ничуть не уступал таким прославленным партизанам, как Давыдов, Фигнер и Сеславин, хотя и не был столь знаменит. В последовавшем затем освобождении Европы от корсиканского чудовища - Наполеона - Бенкендорф очистил от французов несколько городов в германских, бельгийских и голландских землях, чем снискал личную благодарность императора Александра и австро-прусских союзников. За свои подвиги Александр Христофорович был отмечен многими орденами, золотой шпагой с алмазами, а после войны - званием генерал-лейтенанта и должностью дивизионного командира.
В послевоенное время в России образовалась сильная оппозиция правительству; общественное недовольство так расширилось, что захватило немало видных лиц в армии и государстве. Бенкендорф поддерживал доверительные отношения с теми, кто мечтал об улучшении государственного устройства: для того, чтобы быть ближе к ним, он возобновил своё участие в масонской ложе, куда вступил, опять-таки по велению времени, ещё в предвоенный период. Однако 14 декабря 1825 года, когда петербургские приятели Бенкендорфа пытались перейти от мечтаний к действиям, он, чутко уловив, что время идёт в ином направлении, принял сторону правительства. Новый император Николай оценил преданность Бенкендорфа, наградив его орденом Святого Александра Невского и табакеркой со своим портретом.
Период правления Николая I ознаменовался возвращением к традиционным российским ценностям в противовес гнилому влиянию Запада. Православие, самодержавие и народность стали принципами российского государства, покушаться на которые не было позволено никому. Бенкендорф немедленно принял их, - более того, он предложил начать широкую борьбу против всех, кто посмеет покуситься на эти принципы. С вышеозначенной целью им была подана записка императору, содержавшая проект учреждения особой тайной полиции вкупе с жандармерией. Николай I, и без того весьма расположенный к Бенкендорфу, пришел в полный восторг от его проекта и назначил начальником тайной полиции, а заодно и шефом корпуса жандармов самого Александра Христофоровича. Примечательно, что тайная полиция входила в собственную канцелярию императора и была, таким образом, личной службой Николая.
Это была вершина карьеры Бенкендорфа, который по своей значимости стал вторым человеком в государстве; именно он поддерживал теперь прочность православной самодержавной России, выявляя недовольных существующим режимом. Тайная полиция, называемая Третьем отделением собственной его императорского величества канцелярии, стала страшной силой, способной уничтожить любого, кто, по мнению власти, являлся врагом российского государства. Бенкендорф был беспощаден к ним, невзирая на лица: так, Пушкин после бесед с ним Бенкендорфа и "увещевательных писем" от него из Третьего отделения приходил в полное отчаяние.
Вместе с тем, понимая, что чрезмерная жестокость не соответствует духу времени, Бенкендорф не стеснялся иной раз проявлять милосердие к заблудшим душам, за что император Николай называл его "ангелом" и "самым чувствительным сердцем". В дополнении к прежним милостям, император даровал ему графский титул, ввёл в Сенат, Государственный Совет и Комитет министров.
Всё это были доходные должности, но время неудержимо шло вперёд, неся с собой преобразования, сулящие ещё большие доходы: в России стали образовываться промышленные, строительные и финансовые учреждения, связанные с оборотом больших денег. Бенкендорф не мог упустить таких возможностей и вскоре сделался председателем или членом многих подобных учреждений - в частности, "Общества для заведения двойных пароходов", "Второго Российского от огня страхового общества", "Сибирского комитета", "Комитета Закавказского края", "Строительной комиссии об устройстве железной дороги между Петербургом и Москвой" - и многих, многих других.
Близость к императору позволяла Бенкендорфу с неизменным успехом отстаивать интересы всех этих кампаний, что, в свою очередь, увеличивало личное состояние Александра Христофоровича. Однако с определенного момента он начал замечать такие вещи, в которых сам боялся себе признаться: государственное устройство России и способы управления ею всё больше мешали её развитию. Бенкендорф ощущал внутреннее неудобство от этого неестественного положения, но не знал, как его исправить. В конце концов, он решился доложить о своих наблюдениях императору.
***
- Не туго? - спрашивал Фёдор, камердинер Николая Павловича, затягивая на нём шнурки корсета.
- Ещё чуть-чуть, - выдыхая воздух, сказал Николай Павлович. - Поднажми, Фёдор!
- Куда поднажать-то? Того и гляди, шнурки лопнут, - возразил камердинер. - А если и выдержат, фаготом запоёте.
- Ты, что, читал Грибоедова? - Николай Павлович вдруг повернулся к Фёдору и бросил на него взгляд, который при дворе называли "пронзительным и убийственным" и от которого падали в обморок. Однако Фёдор, много лет прислуживавший императору и знавший все его привычки, даже не вздрогнул.
- Какого-такого Грибоедова? - невозмутимо спросил он. - Я иной раз "Северную пчелу" читаю по вашему совету. Так там никакого Грибоедова не было: был Сыроежкин, а после Груздева печатали; Валуев тоже, кажись, был, - а Грибоедова не было.
- Я надеюсь, - улыбнулся Николай Павлович. - Дрянная у него пьеска, "фагот" это из неё: полковник там был, который тоже талию затягивал, вот его и прозвали "удавленник, фагот" - пасквильный образ, издевательство над нашим славным офицерством. А Грибоедова за зловредность бог покарал - упокой, Господи, душу раба твоего Александра! - перекрестился Николай Павлович.
- Так что, ещё затягивать? - буркнул Фёдор.
- Давай ещё, и одеваться скорее, парикмахер ждёт, - снова выдыхая воздух, сказал Николай Павлович.
- ...Не видно? - спросил он, облачившись с помощью Фёдора в военный мундир. - Корсета не видно?
- Нисколечко, - уверенно ответил Фёдор. - Нипочём не догадаешься.
Императору пришлось носить корсет с тех пор, как появился живот, и бока стали заплывать жиром. Это было чрезвычайно неприятно для Николая Павловича, который привык быть первым во всём - как в царствовании, так и в мужских достоинствах. Втайне он был болезненно тщеславен, что во многом объяснялось его воспитанием и положением в детстве и юности. Старших братьев Николая - Александра и Константина воспитывала бабушка, императрица Екатерина, в соответствии с новыми веяниями, появившимися в педагогике в результате сочинений Жан-Жака Руссо. Александра и Константина никогда не били, приучали к благородству и дали широкое образование.
Николай родился поздно, в год смерти бабушки, а через пять лет был убит и его отец, император Павел. Воспитание Николая было доверено немцу Ламздорфу, который, не признавая новых веяний, воспитывал его так, как было заведено прежде, то есть грубостью и побоями; до тринадцати лет Николай должен был сносить от Ламздорфа порку тростником. При этом положение Николая в семье и государстве тоже было не завидным: мать недолюбливала своего третьего сына, а его права на престол были призрачными при жизни старших братьев, - он был обречен на вторые роли.
Ущемлённое самолюбие Николая развило в нём страстное стремление к первенству, и когда он по прихоти судьбы стал императором, это проявилось в полной мере. Он хотел быть самым могущественным правителем в мире и самым красивым, неотразимым мужчиной, если не во всём мире, то, по крайней мере, в России. В молодости он действительно был очень хорош собою: высокий, атлетического телосложения, с тонкой талией, широкими грудью и плечами, Николай был похож на античного бога - сходство усиливали классический профиль и римский нос. Со временем, однако, его фигура раздалась вширь, лицо оплыло, волосы поседели и вылезли. Приходилось прибегать к определённым ухищрениям, чтобы скрыть эти недостатки; корсет был в числе таковых ухищрений. Но упоминание об этом страшно раздражало Николая Павловича - знаменитый маркиз де Кюстин, написавший злую книгу о России, был особенно ненавистен Николаю Павловичу за то, что упомянул в ней корсет императора.
- ...Точно не видно? - переспросил Николай Павлович.
- Говорю вам! Нипочём не догадаешься, - повторил Фёдор.
- Ладно, зови парикмахера, - сказал Николай Павлович.
Царским парикмахером, несмотря на любовь Николая Павловича к французской нации, которую он считал склонной к возмущениям и разрушительным идеям, был француз Этиен. Он мог придавать облику Николая Павловича моложавость и привлекательность, чего так хотел император.
- Накладки или парик? - спросил у него Этиен, прежде чем приняться за дело.
- Парик, - посмотрев на себя в зеркало, ответил Николай Павлович. - Плешь на полголовы, - разве накладками скроешь?
Этиен поклонился и принялся прилаживать парик; затем взялся за пудру и румяна, умело накладывая их на лицо императора.
- А что, Жан-Жак Руссо был высокого роста? - неожиданно поинтересовался Николай Павлович.
- Он умер до моего рождения, но говорили, что он был невысок и слаб здоровьем, - сказал Этиен, продолжая свою работу.
- Так я и думал: по его сочинениям чувствуется, что это писал человек маленького роста и слабый, - довольно проговорил Николай Павлович. - Если бы он был высоким и крепким и пользовался успехом у женщин, к чему ему было бы писать? Поступил бы в офицеры и жил бы полной жизнью. Лучшие мужчины всегда поступают в военную службу, а остальные, чтобы как-то обратить на себя внимание дамского общества, занимаются всякой ерундой, вроде сочинительства. Как ещё вызвать к себе интерес, если бог тебя внешностью обделил?.. От штатских один вред, а от умничающих - вдвойне; я хотел было все университеты в России закрыть, да отговорили - время нынче, де, другое. Вот и плодим умников, которые из тщеславия и себялюбия готовы даже на государство покуситься.
- У вас весьма оригинальные взгляды, ваше величество, - заметил Этиен.
- Что? - Николай Павлович бросил на него свой невыносимый взгляд.
Этьен побледнел и уронил баночку с пудрой.
- Оригинальность - это свойство великих людей, - нашёлся он через минуту, утирая холодный пот со лба.
Николай Павлович ещё посверлил парикмахера взглядом, а потом смягчился:
- Вы, французы, горазды комплименты отпускать, за это вас дамы любят. А я, вот, с молодых ногтей в армии состою и любовному красноречию не обучен.
- О, ваше величество, оно вам не нужно! - воскликнул Этиен. - Какая дама может перед вами устоять?
- Ох, эти французы! - погрозил ему пальцем Николай Павлович. - Ветреный вы народ!
***
Закончив свой туалет, Николай Павлович спросил Фёдора:
- Кто там в передней? Бутурлин приехал?
- Приехал. Однако... - Фёдор замолчал, глядя на императора.
- Чего молчишь? Язык проглотил? - с раздражением спросил Николай Павлович, зная манеру Фёдора делать драматические паузы. - Ну, говори уже!
- Его сиятельство граф Александр Христофорович Бенкендорф об аудиенции просят, - зычно провозгласил Фёдор.
- Что ты кричишь? - поморщился Николай Павлович. - Бенкендорф? Что ему нужно?
- Не могу знать, он мне не докладывал, - ответил Фёдор, снисходительно прощая неуместный вопрос императора.
- Надо полагать! - усмехнулся Николай Павлович. - Хорошо, зови. Да притвори двери поплотнее, Бенкендорф по пустякам не станет беспокоить.
...Бенкендорф чётко, по-военному подошёл к императору и щёлкнул каблуками.
- Оставь, Александр Христофорович, зачем эти церемонии? Мы не на параде, - обнял его Николай Павлович. - Чем обязан твоему визиту?
- Ваше величество, имею доложить по двум пунктам, - сказал Бенкендорф, продолжая придерживаться официального тона. - Первый, возможно, не столь важный, однако вы приказывали докладывать по сему поводу вам лично.
- Да? О чём же? - с особым вниманием, оказывая подчёркнутое уважение Бенкендорфу, спросил император.
- О сочинителе Николае Гоголе, то есть о замыслах его, - отвечал он.
- Опять эти сочинители! Бедная Россия, покоя ей от них нет! - не сдержавшись, вскричал Николай Павлович. - Что он ещё натворил?
- Пока не натворил, но собирается. После комедии "Ревизор"... - начал граф, но Николай Павлович перебил его:
- Всем в ней досталось, а мне - больше всех! Надо же было так вывести наше чиновничество, хоть святых вон выноси! И взятки берут, и кумовство у них процветает, и воруют, и произвол творят - в каких только грехах не замешаны! А где же царь, куда он смотрит? Царь в этой, с позволения сказать, комедии - главный виновник всех российских бед... Но мы её поправили, разве нет? Князь Цицианов написал пьесу "Настоящий ревизор", где все чиновники-казнокрады понесли заслуженное наказание, а на их место были назначены честные неподкупные люди. Я не видел этой пьесы, но мне говорили, что публика была в восторге и устроила на премьере патриотическую манифестацию.
- ...Николай Гоголь сочинил поэму "Мёртвые души" и добивается разрешения на публикацию оной, - закончил своё сообщение Бенкендорф.
- "Мёртвые души"? Что за странное название? - удивился Николай Павлович. - Как бессмертная душа может быть мёртвой?
- Это в фигуральном смысле: речь идёт об умерших, но не обозначенных таковыми в ревизских списках крестьянах, - пояснил Бенкендорф. - Некий мошенник скупает этих крестьян как живых, - сделка оформляется, разумеется, только на бумаге, - затем, по существующим правилам, он может под залог сих крестьянских душ взять деньги в Опекунском совете, и поскольку мошенник скупил немало душ, то и денег надеется получить изрядное количество.
- Боже мой! Неужели и такое у нас возможно? - поразился Николай Павлович. - Или это всё выдумки господина Гоголя?
- Нечто похожее было в Бессарабии. После присоединения её к империи вашего величества туда устремился поток беглых крестьян, и, чтобы укрыться от преследования закона, они принимали имена свободных, но умерших людей крестьянского и мещанского звания. Тамошние канцеляристы за особое от беглых вознаграждение способствовали сему возмутительному обману, так что на протяжении нескольких лет в Бессарабии, по канцелярским бумагам, не было ни единой смерти среди местного населения. Впрочем, это случилось ещё в правление вашего венценосного брата, блаженной памяти государя Александра Павловича, - сказал Бенкендорф.
- А сейчас может подобное случиться? Скажи по совести, Александр Христофорович? - император испытующе посмотрел на него, однако без своего ужасного взгляда.
- Именно в этом состоит второй пункт моего доклада, - решительно произнёс Бенкендорф. - Ваше величество, подобные случаи в России неизбежны!
- Отчего? Говори, если начал, - насупился Николай Павлович.
- Подобные случаи в России неизбежны, поскольку у нас всем заправляют чиновники; это сословие, пожалуй, является наиболее развращенным морально, - продолжал Бенкендорф. - Среди них редко встречаются порядочные люди. Хищения, подлоги, превратное толкование законов - вот их ремесло. Один из них сказал в ответ на обращённую к нему жалобу о беззаконии: "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною ссылаться на них или ими оправдываться".
К несчастью, они-то и правят, и не только отдельные, наиболее крупные из них, но, в сущности, все, так как им известны тонкости бюрократической системы. Они боятся введения правосудия, точных законов и искоренения хищений; они ненавидят тех, кто преследует взяточничество, и бегут их, как сова солнца. Они систематически порицают все мероприятия правительства и образуют собою кадры недовольных; но, не смея обнаружить причины своего недовольства, выдают себя за патриотов.
- Эка, куда тебя занесло! - не выдержал Николай Павлович. - Патриотизм есть святое понятие, которое с молоком матери впитывает каждый истинно русский человек. Патриотизм, то есть любовь к своему народу, царю, своей вере - это столпы, на которых держится Россия, и мы никому не позволим их расшатывать!.. Странно мне слышать от тебя, Александр Христофорович, подобные речи, ведь ты-то как раз и должен всеми силами поддерживать наши устои.
- Я рискую навлечь на себя ещё больший гнев вашего величества, однако именно для того, чтобы государство российское не пошатнулось, вынужден обратить ваше внимание на вопиющие недостатки нынешней системы, - продолжал Бенкендорф с той отчаянной удалью, с которой ходил когда-то в кавалерийские атаки на французов. - У нас тормозится всё живое, - всё, что должно было бы способствовать продвижению вперёд. Мы всё больше отстаём от времени, что само по себе плохо, но становится особенно опасным из-за того, что наши противники более и более опережают нас. Взять, хотя бы, положение с железными дорогам и пароходами...
- Постой, ты же сам входишь в надлежащий комитет, - перебил его император. - Вот и занимайся развитием паровой тяги, - кто спорит, дело нужное! - и я уверен, что в России найдутся люди, которые справятся с этим лучше, чем англичане и американцы. Запустили же мы железную дорогу от Петербурга до Царского Села, и пароход у нас от Петербурга до Кронштадта два раза в день бегает.
- Ваше величество, однако... - хотел продолжить Бенкендорф, но Николай Павлович сделал ему знак замолчать: - Я вижу, ты не в духе сегодня, - сказал он. - Приезжай вечером на маскарад, будет весело. Первый маскарад после Великого поста, - разговеемся, - Николай Павлович заговорщицки подмигнул графу.
- Благодарю, ваше величество, но мне нездоровится, - отказался помрачневший Бенкендорф. - Но как быть с Николаем Гоголем: можно ли дозволить ему печатать "Мёртвые души"? - спохватился он.
- Гм, "Мёртвые души"... - задумался Николай Павлович. - А почему это поэма: он, что же, в стихах пишет?
- Нет, имеется в виду нечто эпическое. Из донесений наших агентов, входящих в близкий круг Гоголя, следует, что первая часть этой так называемой поэмы критическая, вторая замышляется автором в духе исправления недостатков, указанных в первой части, а третья часть будет посвящена возвышению и неудержимому порыву России вперёд, - пояснил Бенкендорф.
- Вот видишь, многие верят в великое русское будущее! - воскликнул довольный Николай Павлович. - Да, я не ошибся в Гоголе: из него выйдет настоящий русский патриот; пусть печатает "Мёртвые души" - этим мы в очередной раз докажем злопыхателям, что не боимся правды, ибо правда на нашей стороне.
***
Расставшись с Бенкендорфом, император позвал Фёдора.
- Бутурлин всё ждёт? - спросил Николай Павлович.
- Куда ему деться? - пожал плечами Фёдор. - Дожидается, притомился уже.
- Пусть зайдёт. И больше никого сегодня не приму: хочу побыть с семьёй, а вечером - на маскарад, - сказал Николай Павлович, взглянув на себя в зеркало и поправив парик.
- Понятно, - пост прошёл, можно скоромным побаловаться, - усмехнулся Фёдор.
- Да как ты смеешь? - возмутился Николай Павлович. - Много себя позволять стал - смотри, договоришься!
- Зови, а сам останься в передней, - приказал Николай Павлович.
Фёдор снова поклонился, пряча усмешку.
Михаил Бутурлин был нужным человеком для императора: когда-то Бутурлин успешно сыграл роль сводника для Николая Павловича и жены своего родного брата - известной красавицы Елизаветы Бутурлиной, урожденной Комбурлей, - и с тех пор приискивал для царя молодых привлекательных особ из петербургского высшего света и полусвета.
Николай Павлович часто увлекался женщинами: бывало, он возбуждался страстью, просто повстречав на прогулке или в театре прелестное создание в юбке. За ней тут же устраивали слежку и затем предупреждали родителей или мужа, какое ей выпало счастье. Отказа Николай Павлович не получал никогда, потому что, с одной стороны, родня понравившейся ему особы или её супруг извлекали немало выгод от подобной связи; а с другой стороны, существовало немало женщин, которые готовы были на близость с Николаем Павловичем только из-за того, что он был императором и этим превосходил всех мужчин России.
В результате, Николай Павлович был грозой всего женского мира Петербурга. Некий петербуржец в частном письме, перехваченном полицией, писал: "Всякому известно, что император Николай Павлович пользуется репутацией неистового рушителя девических невинностей. Можно сказать положительно, что нет и не было при дворе ни одной фрейлины, которая была бы взята ко двору без покушения на её любовь самого государя, и едва ли осталась хоть одна из них, которая бы сохранила свою чистоту до замужества. Обыкновенно порядок такой: берут девушку знатной фамилии во фрейлины, употребляют её для услуг государя, и затем императрица сватает обесчещенную девушку за кого-нибудь из придворных женихов".
Лишь однажды случился скандал, вызвавший долгие пересуды в Петербурге. Княжна Хилкова, употреблённая для услуг Николая Павловича и, по обыкновению, произведённая во фрейлины, была затем обручена с князем Сергеем Безобразовым. Накануне свадьбы она призналась ему в своём грехе, и Безобразов, отличавшийся гордым и вспыльчивым нравом, порвал всяческие отношения с Хилковой, оставил Петербург и уехал воевать на Кавказ. Ходили слухи, что князь Сергей постригся потом в монахи на Афоне, а некоторые говорили, что построил себе скит в глухих муромских лесах, а иные утверждали, что он стал бродягой и живёт Христа ради.
...Помимо фрейлин, Николай Павлович "дурачился", как он сам это называл, с выпускницами Смольного института и актрисами императорских театров. Настоятельницей Смольного института была Юлия Фёдоровна Адлерберг, - мать Владимира Адлерберга, друга детства Николая Павловича, - которая считала патриотическим долгом своих воспитанниц удовлетворять желания императора. Смотрителем театров был Александр Михайлович Гедеонов, искренне полагавший, что сцена служит лишь для показа прелестей хорошеньких актрис и танцовщиц, а театр это нечто вроде большого сераля. Не стесняясь своим возрастом и положением, Гедеонов долгое время сожительствовал с юной танцовщицей Еленой Андрияновой и почитал за честь рекомендовать подобных молоденьких служительниц Терпсихоры, Талии и Мельпомены императору - благодаря Гедеонову, он провёл немало приятных часов в обществе самых красивых актрис Петербурга.
Понятно, что Михаилу Бутурлину приходилось нелегко в обстановке жёсткого соперничества со стороны других желающих предоставить императору женщин для "дурачеств", но Бутурлин умел обойти всех. Он до тонкостей изучил любовные запросы Николая Павловича и как никто умел угодить ему, - последним крупным достижением Бутурлина было знакомство императора с премиленькой и простодушной Варварой Нелидовой. Она была похожа на итальянку, с тёмными волосами и чёрными глазами, правильными чертами лица, но, главное, имела роскошные плечи и тонкую талию, что особенно пленяло Николая Павловича в женщинах. Бутурлин познакомил императора с Нелидовой на маскараде, и она совершенно очаровала Николая Павловича непринуждёнными манерами и весёлым разговором; к тому же, так рассказывала анекдоты, что император хохотал до слёз. Скоро милая Варенька стала фрейлиной императрицы, и Николай Павлович мог встречаться со своей новой пассией в любое время, не оставляя, впрочем, без внимания иных прелестниц.
На грядущем маскараде Варенька не могла присутствовать ввиду того, что была на седьмом месяце беременности, поэтому Бутурлин решил порадовать императора очередной избранницей; о ней он теперь говорил Николаю Павловичу:
- Чудесное личико, свежее, румяное, эдакий розанчик! Фигура тоже очень хороша, стройная, соразмерная, никаких изъянов; плечи восхитительные, талию в рюмочку. Чем-то похожа на Варвару Нелидову, но моложе - ей едва минуло восемнадцать. Умом, правда, не отличается - как-то один кавалер спросил её, что она читает, а она ответила: "Розовенькую книжку, а моя сестра читает голубую".
- Ум для женщины скорее недостаток, чем достоинство, - сказал Николай Павлович. - Кто такая? Как зовут?
- Из знатного рода, княжна Щербатова, вы знаете её отца, - отвечал Бутурлин.
- Да, знаю, достойный человек, - кивнул Николай Павлович. - Он предупреждён?
- Он счастлив, что его дочь удостоилась внимания вашего величества, - поклонился Бутурлин.
- А сама она? - продолжал спрашивать Николай Павлович.
- Ждёт встречу с вами, - сказал Бутурлин.
Николай Павлович улыбнулся.
- Так как же её зовут? - спросил он.
- Ольгой, а домашние называют Олюшкой, - позволил себе улыбнуться и Бутурлин.
- Чудесно! - воскликнул Николай Павлович. - Мне нравится это имя: в нём есть мягкость, округлость и податливость, что и должно быть в женщине...Так, значит, сегодня, на маскараде?
- Да, ваше величество. Она будет в костюме селянки; в правой руке - букетик из высушенных колосков, - деловито сообщил Бутурлин. - Вы найдёте её возле пятой колоны от входа, где она станет вас дожидаться.
- Чудесно, чудесно, - повторил Николай Павлович, и вдруг напустив на себя суровый вид, бросил на Бутурлина свой тяжёлый взгляд: - Ты мне предан, Бутурлин? А Россию любишь?
Бутурлин вздрогнул и с трудом прохрипел:
- Ваше величество, всей душой!
Николай Павлович, не отрываясь, смотрел на него, затем сказал:
- Преданные люди нужны России; я подумываю о том, чтобы ввести тебя в Сенат. Справишься?
- Ваше величество! - Бутурлин всплеснул руками, на глазах его показались слёзы.
- Верю, справишься, - с лёгкой улыбкой сказал император. - Служи честно, и будет тебя благодарность Отечества и моя.
- Ваше величество!.. - Бутурлин всхлипнул и расплакался.
- Радоваться надо, а ты плачешь, - Николай Павлович подал ему свой носовой платок. - На-ка, вот, утрись.
***
В этот день Николай Павлович, как и обещал, обедал со своей семьёй: за столом сидели супруга императора Александра Фёдоровна, старший сын Александр со своей женой Марией Александровной и старшая дочь императора Мария Николаевна. Две другие дочери не вышли к обеду по причине недомогания, а младшие сыновья обедали отдельно.
Николай Павлович любил жену и детей: Александра Фёдоровна родила восьмерых, прежде чем врачи запретили ей рожать; она была слаба здоровьем, хрупка и как-то по-женски беззащитна, что вызывало трогательную нежность Николая Павловича. Перестав быть его женой в постели, Александра Фёдоровна оставалась близким другом императора - настолько близким, что он, не смущаясь, рассказывал ей о своих любовных похождениях. Не смущало его и присутствие старших детей: после того как Александр женился, а Мария вышла замуж, Николай Павлович считал их достаточно взрослыми, чтобы рассказывать при них всё.
- Гуляю я по Дворцовой набережной, - говорил он за столом, - и вижу на мостике через Зимнюю канавку молодую, скромно одетую особу, а в руках она несёт большую нотную папку. Фигура у девушки хорошая, личико миловидное, да мало ли таких в Петербурге! Посмотрел я на неё и пошёл себе дальше, однако на следующий день вновь встречаю сию особу на том же месте. Кланяюсь ей, улыбаюсь, и она мне улыбается; после этого завёл разговор. Выяснилось, что она живёт с матерью, даёт уроки музыки, поскольку пенсии, оставшейся от отца, не хватает; из прислуги у них только кухарка, а живут они в небольшой квартире на Гороховой улице. Меня она приняла за простого офицера, и я не стал её разубеждать.
На другой день мы опять повстречались, после - ещё; в конце концов, она пригласила меня к себе домой - сказала, что хочет познакомить со своей матерью. Ладно, пусть так: вечером выхожу из дворца, воротник шинели поднял, чтобы не узнали, и иду на Гороховую улицу. Нахожу нужную квартиру, дёргаю звонок, дверь мне открывает кухарка в засаленном фартуке. "Барыня дома?" - спрашиваю. - "Нету", - отвечает. - "А барышня?" - "Тоже нету, но скоро будет" - "Так я зайду, подожду?" - "А нечего ждать. Сегодня нам не до простых гостей, потому что сам император в гости придёт!" - "Кто же сказал, что император сюда придёт?" - "Барышня сказала. У нас всё уже приготовлено! Так что уходите-ка вы подобру-поздорову!" - "Ну так передай своей барышне, что она дура" - хлопнул я дверью и ушёл!.. Ну как вам приключение? - расхохотался Николай Павлович.
Его смех подхватила только Мария Александровна. Она имела жизнерадостный характер, и весёлость не изменяла ей даже теперь, на четвёртом месяце беременности.
- О, это есть очень смешно! - сказала она с сильным немецким акцентом (Мария Александровна, так же как Александра Фёдоровна, была чистокровной немкой; свои русские имена они получили перед замужеством, перейдя в православие). - Вы, батюшка, всегда имеете за пазухой смешные истории.
- Так не принято говорить, - одёрнул её Александр. - "Батюшка" и "за пазухой" это простонародные выражения: не знаю, где вы такое услышали, но употреблять их в обществе неприлично.
- Да пусть себе! - махнул рукой Николай Павлович. - Твоя прабабка до конца жизни не выучилась правильному русскому языку, однако никто её тем не попрекал, потому что она была истинной русской царицей - Екатериной Великой!
- Однако моя жена не Екатерина Великая, - заметил Александр.
От этих слов Мария Александровна снова залилась смехом:
- О, нет, конечно! Я не есть Екатерина Великая, потому что тогда я была бы мать вашей бабушки, и мы не могли входить в брак!
Все за столом улыбнулись, за исключением Александра. Женившись на Максимилиане Вильгельмине Августе Софье Марии Гессен-Дармштадтской (таким было девичье имя Марии Александровны) по страстной любви и даже преодолев для этого сопротивление родителей, он вскоре охладел к своей жене. Александр был влюбчивым человеком: в юности он был влюблён во фрейлину Бородзину, после была связь с Марией Трубецкой, затем при посещении Англии он влюбился в королеву Викторию; вернувшись оттуда, он полюбил фрейлину Ольгу Калиновскую, потом принцессу Гессенскую, ставшую его женой, а после свадьбы снова возобновил отношения с Калиновской.
Николай Павлович, знавший об увлечениях сына, посмеивался про себя его влюбчивости и разговоры о собственных любовных похождениях вёл ещё и с целью преподать ему урок, чтобы Александр проще относился к связям на стороне.
- Ты будешь сегодня на маскараде? - спросил Николай Павлович, обращаясь к нему.
- Не могу, у меня дежурство в полку, - ответил Александр.
- Отчего же ты обедаешь дома? - удивился Николай Павлович.
- Мне вечером в полк, подменить князя Шаховского. У него лихорадка: днём терпимо, а ближе к ночи конвульсии начинаются, - принялся объяснять Александр, не глядя на Николая Павловича.
- Надеюсь, это не опасно. Намедни видел Шаховского, он держится молодцом: никогда бы не подумал, что ему так худо, - усмехнулся Николай Павлович. - Впрочем, это было днём.
- А я поеду на маскарад, - вмешалась Мария Николаевна. - У меня костюм Клеопатры готов.
- Костюм подходящий, но на маскарад тебе лучше бы не ездить, - сказал Николай Павлович.
- Это почему? - спросила Мария Николаевна, бросив на него острый взгляд. Она была похожа на отца и внешностью, и властным характером, и этим пронзительным взглядом, лишь ростом была гораздо ниже Николая Павловича.
- О тебе говорят бог знает что, домысливают то, чего никогда не было, и ты сама отчасти виновата в этом. Мужа своего почти что оставила, с кавалерами кокетничаешь, вино пьёшь сверх меры и сигары куришь, - недовольно проговорил Николай Павлович. - Сигары! Гадость какая! Я не люблю, когда мужчины курят, а уж когда дамы, это никуда не годится.
- Но Екатерина Великая тоже курила сигары, - заметила Мария Николаевна. - Что касается моего мужа, вам известно, как я любила его. Я готова была уважать и почитать супруга своего, но вам также известно, что он оказался недостоин этого: карты и кутежи - вот и все его интересы! Ну и что мне делать, запереть себя в четырёх стенах?.. Как хотите, но на маскарад я поеду!
Николай Павлович насупился, однако до сих пор молчавшая Александра Фёдоровна сказала:
- Не понимаю, в кого ты такая вышла, Мэри. Мне немного требуется, чтобы быть довольной: раз я могу быть с моим мужем, мне не нужно ни празднеств, ни развлечений; я люблю жизнь тихую и однообразную, даже уединённую; я домоседка.
- Ты мой ангел! - Николай Павлович взял её руку и поцеловал. - Вот, дети, берите пример с вашей maman и меня: скоро двадцать пять лет, как мы женаты, а наш союз по-прежнему скреплён уважением и любовью. Мои советы просты: берегите свою семью, заботьтесь о своих близких и служите России - тогда крепок будет ваш дом, как дом, поставленный на камне.
- Мой Бог, вы имеете большое сердце и ум! - растрогалась Мария Александровна, прикладывая платок к глазам.
***
Лучшие маскарады в Петербурге проводились у отставного полковника Василия Васильевича Энгельгардта, построившего на Невском проспекте большой дом для празднеств и благотворительных собраний. К Энгельгардту мог прийти любой желающий, заплативший за билет, поэтому здесь присутствовали как представители высшего света, так и полусвета, и даже часть городского общества из числа чиновников и купцов, что вносило в маскарад некоторую долю вольности. Участники маскарада могли совершать поступки, не соответствующие светскому кодексу поведения: тут можно было интриговать и дразнить, завлекать и шутить, не рискуя ни именем, ни репутацией. Мужчины и женщины, надев маски и карнавальные костюмы, ждали первых звуков музыки, чтобы начать кружить по зале; каждый мужчина старался узнать по росту и телодвижениям даму, к которой клонилось его сердце, а дамы делали в ответ многозначительные намеки, и было непонятно, знает ли она этого мужчину или только притворяется, что знает его. По замечанию одного тонкого наблюдателя общественных нравов, притворство было во всём: какая-нибудь великосветская дама, блистающая на словах своей наивностью, с любопытством спрашивала, что такое маскарад, и сожалела, что никогда не видала его, - в то время как на самом деле довольно часто бывала на маскарадах, но ездила с предосторожностями. В другом углу зала престарелая матрона, скрывши под капюшоном и маской своё безобразие, высматривала себе юных поклонников. Недалеко от неё почтенный старичок, шея на подпорках, дабы голова не качалась чересчур уж шибко, лицо и волосы раскрашены, уверял, что бывает здесь ради внука, которого приобщает к свету.
Знакомства завязывались с необыкновенной быстротой, блуждающие без цели сердца схватывались на лету; ловцы и жертвы были одинаково довольны этим. Уже через самое короткое время после начала маскарада образовывались пары, которые вскоре удалялись во внутренние комнаты, причём, дамы, не желавшие открыть своё лицо, так и не открывали его, оставаясь таинственными незнакомками для своих кавалеров после весьма близкого знакомства. Измена витала в воздухе: бывало, что после маскарада вчерашние друзья становились злейшими врагами, рушились браки; кто-то стрелялся со своим давним приятелем, а кто-то стрелял в себя. Для почтенных отцов семейств и для супругов ветреных жён маскарады были сущим наказанием, уклониться от которого было, однако, невозможно, поскольку так было принято в свете и, что очень важно, поощрялось императором, нередко посещавшим маскарады.
...Николай Павлович сразу же был узнан у Энгельгардта по высокому росту и крепкому телосложению; к тому же, усы, видневшиеся из-под маски, не позволяли его спутать ни с кем. Но согласно правилам маскарада императорскую особу не следовало ничем отличать от прочих, поэтому присутствующие кланялись императору как бы невзначай, оставляя ему, между тем, широкое пространство для прохода.
Николай Павлович шёл по зале, искоса поглядывая на себя в огромные зеркала на стенах. На рождественском маскараде он был в костюме Зевса, и корсет был скрыт под золотым панцирем на груди; на этом маскараде Николай Павлович оделся венецианским дожем, так что корсет был скрыт под камзолом - получилось ничуть не хуже, чем прежде. К тому же, короткие штаны-буфы и тугие чулки выгодно подчёркивали стройность ног.
Очень довольный собой, Николай Павлович отсчитал пятую колону от входа и подошёл к ней. Там стояла девушка в костюме селянки, державшая в руках букетик из высушенных колосков. Бутурлин не обманул: она была очень хороша, со свежим личиком, округлыми плечами и тонкой талией.
- Мадемуазель, вы восхитительны! - поклонился Николай Павлович. - Прошу вас пройти в отдельный кабинет, чтобы я мог в полной мере показать вам, какое сильное чувство вы возбудили во мне, - сказал он, не считая нужным тратить время на ухаживания, поскольку всё было обговорено заранее.
- Но как же это? - смутилась девушка. - Вы такой человек, что я... Что я... - запнулась она. - Но как же так сразу?
- Милая Оленька - ты позволишь называть тебя по имени?.. Ты не представляешь, как тяжела моя жизнь: это жизнь солдата, который всегда на посту, - меняя тактику, сказал Николай Павлович. - Постоянная служба Отечеству отнимает у меня всё то, что доступно другим людям, прежде всего, любовь; долг повелевает мне совсем иные занятия, так что я не силён в комплиментах и не обладаю любовным красноречием. Однако моё усталое сердце порой так хочет любви и ласки от какого-нибудь милого создания, вроде тебя. Если ты согласна одарить нежным вниманием старого воина, бог вознаградит тебя за доброту.
- Ах, государь! Найдётся ли хоть одна женщина в России, которая смогла бы отказать вам во внимании! - воскликнула растроганная Оленька.
- Какая непосредственность, какая чистота! Ты ангел, душа моя, - поцеловал ей ручку Николай Павлович. - Пойдём же в кабинет.
- А мой букетик? Куда его деть? - спросила она, показывая засушенные колоски.
- Да брось ты его! - Николай Павлович взял у неё букет и бросил на пол. - К чему нам условные знаки, когда мы и без того так хорошо познали друг друга? - он подхватил девушку под руку и повёл на второй этаж.
Как только за императором и его дамой затворились двери, на страже возле них встали четыре человека, одетые в костюмы чертей. К ним тут же подбежал пятый в одеянии Вельзевула.
- Почему все одеты одинаково? - прошипел он. - Государь терпеть не может, когда за ним наблюдают: он должен думать, что ходит везде совершенно свободно, безо всякой охраны.
- Виноваты, ваше превосходительство! - вытянувшись во фрунт, ответили черти. - Такую одежду нам выдали.
- Вот дурачьё! - зло сказал Вельзевул. - Мало, что ли, у нас, костюмов?
День второй. Апрель 1849 года
После кончины графа Бенкендорфа, умершего на обратном пути в Россию с карлсбадских целебных вод, начальником Третьего отделения был назначен Алексей Фёдорович Орлов, однако по свойственной ему лени и нелюбви к труду он нуждался в помощнике, который отличался бы энергичностью и знанием дела. Таким помощником стал Леонтий Васильевич Дубельт, управляющий этого же отделения.
Он родился в семье гусара и сам был лихим офицером, участвовавшим во всех сражениях войны 1812 года и раненным при Бородино. Дослужившись до командира полка, Дубельт, как многие офицеры в это время, вступил в одно из обществ, желающих переменить порядки в России к лучшему. Полиция доносила, что Леонтий Дубельт "один из первых крикунов-либералов Южной армии".
Перелом в его настроениях произошёл после 1825 года: неумелая попытка государственного переворота, предпринятая 14 декабря, глубоко разочаровала Дубельта, но, главное, он увидел, что российское общество совершенно равнодушно к идеям свободы, равенства и братства, предпочитая великим мечтаниям удобства обыденной жизни. Это стало жестоким уроком для былого идеалиста, с этих пор у него появилось презрение к людям вообще, а к российским людям - в особенности. Не сумев сдержаться, он крупно поссорился со своим непосредственным начальником, командиром дивизии, и вынужден был уйти в отставку. Прожив больше года в деревенской глуши, Дубельт окончательно переменился, сделавшись циником и мизантропом. Больше всего его теперь раздражали такие же мечтатели, каким он был когда-то: если существующий в России строй и тех, кто его поддерживал, он презирал, то выступающих против этого строя - ненавидел.
Не удивительно, что после создания жандармского корпуса Дубельт вступил в его ряды и вскоре считался уже одним из лучших жандармских офицеров: в характеристике, данной ему, говорилось, что он "трудами постоянными, непоколебимою нравственностью и продолжительным прилежанием оказал себя полезным и верным, исполнительным в делах службы" - к этому можно было бы прибавить, что он был ещё и умён, что не так часто встречалось среди жандармов, а потому был чрезвычайно ценным работником. Александр Христофорович Бенкендорф, не слишком жаловавший своих подчинённых, к Леонтию Дубельту относился с уважением и оказывал ему протекцию в продвижении по служебной лестнице: прошло немного времени, и Дубельт получил звание генерал-майора с назначением на должность начальника штаба Корпуса жандармов, то есть сделался первым помощником Бенкендорфа.
О том, до какой степени Бенкендорф дорожил им, свидетельствует следующий эпизод. Когда император Николай Павлович ещё мало знал Дубельта, он поверил доносу на него, поданному завистниками, и выразил свое неудовольствие. Дубельт немедленно подал прошение об отставке; по этому случаю Бенкендорф явился к императору с двумя бумагами. Одна из них была прошением Дубельта об отставке, а на вопрос о содержании второй Бенкендорф ответил: "А это моя отставка, если вы ту подпишете". Николай Павлович на глазах Бенкендорфа порвал обе бумаги.
С протестным общественным движением Дубельт боролся жестоко: он искоренял вольнодумство, не стесняясь в средствах. После расправы над декабристами в России остался только один глашатай свободы - Пушкин; к его словам прислушивались, и его талант был поэтому опасным для правительства. Охотно соглашаясь с утверждениями о гениальности поэта, Дубельт замечал, что он идёт по ложному пути - что "прекрасное не всегда полезно". На Пушкина была устроена настоящая охота, его травили, как загнанного зверя. Леонтий Дубельт, оставаясь в тени, умело науськивал гонителей поэта, а когда дело дошло до дуэли, Дубельт, прекрасно осведомленный о предстоящем поединке с Дантесом, специально послал "не туда" жандармов, обязанных предотвратить дуэль.
После смерти Пушкина все его бумаги были опечатаны лично Дубельтом, и он сделал всё, от него зависящее, для ограничения влияния пушкинских произведений на умы людей. Издателю Краевскому, взявшемуся было за издание Пушкина, пришлось прибыть в Третье отделение и выслушать выговор от Дубельта: "Что это, голубчик, вы затеяли, к чему у вас потянулся ряд неизданных сочинений Пушкина? Э-эх, голубчик, никому не нужен ваш Пушкин! Довольно этой дряни, сочинений вашего Пушкина при жизни его напечатано, чтобы продолжать и по смерти его отыскивать "неизданные" его творения да и печатать их. Нехорошо, любезнейший Андрей Александрович, нехорошо!"
Не последнюю роль сыграл Дубельт и в трагической судьбе Лермонтова, постоянно настраивая против него императора, так что, когда поэт погиб, Николай Павлович с облегчением воскликнул: "Собаке - собачья смерть!".
Некоторое оживление общественного движения, наблюдавшееся в России в начале 1840-х годов, было с тревогой воспринято Дубельтом, и он немедленно принял надлежащие меры. В образовавшиеся кружки новых вольнодумцев были внедрены агенты Третьего отделения; вполне презирая этих доносчиков и провокаторов, Дубельт неизменно оплачивал их доносы денежными суммами, кратными трём в память тридцати серебренников, за которые Иуда предал Иисуса Христа, - однако, с другой стороны, число агентов было увеличено, и Дубельт постоянно стремился завербовать новых. Особое удовольствие доставляла ему вербовка осведомителей из числа самих вольнодумцев - он умел играть на потаённых струнах человеческой души, Приглашая "на беседу" в Третье отделение своих жертв, Дубельт был отменно учтив с ними, выражался в высшей степени вежливо, мягко приговаривал "мой добрый друг" и ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного писания. Многие опомниться не успевали, как попадали в сети "доброго жандарма", и уже не могли выбраться.
Правда, такие методы не всегда были действенными: так, Александр Герцен на допросах у Дубельта сумел понять его лицемерие и не попался на удочку. Впоследствии Герцен писал: "Дубельт - лицо оригинальное, он, наверное, умнее всего Третьего и всех отделений собственной его величества канцелярии. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышлёность хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Исхудалое лицо его, оттенённое длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на лбу, ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем жандармский мундир победил или, лучше, накрыл всё, что там было".
Дубельт никогда не простил Герцену этой нравственной победы - при упоминании его имени он терял свою обычную выдержку. На одном из допросов в Третьем отделении, когда речь зашла о Герцене, Дубельт вспыхнул как порох; губы его затряслись, на них показалась пена. "Герцен! - закричал он с неистовством. - У меня три тысячи десятин жалованного леса, и я не знаю такого гадкого дерева, на котором бы я его повесил!"
...Едва Дубельту удалось справиться с русским общественным движением начала 1840-х годов, как случились новые неприятности: по Европе прокатилась волна революций 1848 года - начавшись во Франции, революционные выступления распространились по германским землям и Австрии, вплотную приблизившись к российским границам. Император Николай Павлович всерьёз опасался, что волнения начнутся и в России, поэтому Дубельту были даны неограниченные полномочия в борьбе с поднявшими опять голову отечественными вольнодумцами. Он, однако, не торопился: обладая полными сведениями об обстановке в стране, Дубельт знал, что брожение охватило лишь незначительную часть общества, а большинство по-прежнему остаётся безучастным к политическим вопросам. Следовательно, для сохранения государственного строя России надо было только истребить горстку смутьянов - но сделать это надлежало так, чтобы раз и навсегда отбить охоту к покушениям на самодержавие.
Нужна была показательная экзекуция, и в качестве жертв для неё Дубельт избрал членов кружка Михаила Петрашевского. Собственно, это был безобидный кружок литераторов, проникшихся мыслями французских утопистов и стремившихся к ненасильственному изменению российской системы, но в нынешних условиях и этого было достаточно, чтобы обвинить их в связях с европейскими смутьянами и попытке внести смуту в Россию.
Дубельт долго и сладострастно готовил расправу над ними, пока в апреле 1849 года не решил, что пора приступить к делу. Подготовив соответствующий доклад, он отправился к императору.
***
Николай Павлович просматривал счета от парикмахера и портных, он всегда делал это сам, полагая, что его могут обмануть.
- За прошлое полугодие месье Этиен просит 245 рублей, - говорил Николай Павлович, близоруко щурясь на счёт. - Ну, положим, это так, хотя цены он сильно завышает, но за неполные четыре месяца сего года месье Этиен требует уже 966 рублей, - это ни в какие ворота не лезет! За что так много?.. Ага, вот он пишет: "Стрижки - 75 рублей, 58 рублей, 69 рублей. Накладки - 230 рублей 71 копейка, 135 рублей 30 копеек". Ишь ты, до копейки высчитал, выжига французский!.. Далее: "Парик - 311 рубль без 10 копеек". Сбросил десять копеек, и на том спасибо!.. "За пудру и помаду для лица - 86 рублей 99 копеек". Ну-ка, посчитаем, - он взял чистый лист бумаги, перо с чернилами и в столбик сложил цифры. - Да, всё правильно, не обманул, однако каковы суммы! Отказаться, что ли, от услуг Этиена? Буду стричься у Хрякова - он солдат в Преображенском полку стрижёт по алтыну за голову.
- Хороши вы будете после стрижки Хрякова! - возразил камердинер Фёдор. - Как чучело огородное, только ворон пугать.
- Но, но, опять забываешься! - погрозил ему Николай Павлович. - Не забывай, с кем говоришь-то!
- А что, вы сами просите правду вам говорить, вот я и говорю, - пожал плечами Фёдор.
- Это да, я за правду, но ведь и приличия надо соблюдать, - впрочем, что с тобой толковать! - махнул рукой Николай Павлович. - Но цены, всё-таки, ужасные: 966 рублей за парикмахера, а вместе с прошлым полугодием больше 1200 выходит: на эти деньги можно целую роту солдат год содержать, а тут на какие-то накладные волосы тратится! А ещё счета от портных: один Акулов три тысячи просит, не говоря о прочих... Да, чем старее я становлюсь, тем больше расходы на внешний вид, а когда-то со своими волосами ходил и в одном мундире по году и более, - вздохнул он, мельком взглянув на себя в зеркало.
- Старость никого не красит, - буркнул Фёдор.
- Не такой уж я старый! - обиделся Николай Павлович. - На балах иным молодым за мной не угнаться.
- И в ухаживаниях за барышнями - тоже, - проворчал Фёдор.
- Что ты? О чём? - не расслышал Николай Павлович.
- Вас Бутурлин дожидается, - громко сказал Фёдор. - Видать, как раз насчёт сегодняшнего бала.
- А, хорошо! - оживился Николай Павлович. - Зови Бутурлина...
- Как служится? - спросил Николай Павлович, когда Бутурлин вошёл и поклонился ему. - В Сенате, верно, дел невпроворот, или вы их в долгий ящик кладёте? Мне докладывали, что уже более трёх миллионов у вас не рассмотренными лежат.
- Позвольте заметить, ваше величество, что я недавно в Сенате, в члены которого был включён благодаря вашему высокому доверию, - Бутурлин снова поклонился Николаю Павловичу. - Дел действительно приходит много, но ещё более прошений и жалоб, которые вовсе к Сенату не относятся: например, жалуются на плохие дороги, недостатки водоснабжения и освещения в городах, дурной запах, исходящий от сточных канав, и прочее в том же роде. Однако больше всего жалоб на своих соседей и родственников - недавно пришла бумага от некоего тульского помещика с просьбой обуздать его жену: ругает, де, она его днями и ночами, шагу ступить не даёт, а то и рукоприкладством занимается. Нет на неё никакой управы, так пусть хоть Сенат сию мегеру к порядку призовёт.
Николай Павлович расхохотался.
- На эту жалобу обязательно ответьте, ободрите несчастного, - сказал он. - Ну, а на местных начальников жалуются? Много ли таких обращений?
- Предостаточно, ваше величество, но можно ли всем верить? Немало приходит оговоров - от злобы, зависти или иных причин, - мягко ответил Бутурлин.
- Если бы только оговоры, - вздохнул Николай Павлович. - Ладно, ты ведь не по службе пришёл; что наша прелестница, будет ли на балу?
- Непременно, и мечтает о конфиденции с вашим величеством, - сказал Бутурлин.
- Так уж и мечтает? - улыбнулся Николай Павлович.
- А как же! Спросила в точности, как вы: "Будет ли, мол, на балу государь?" Она так взволнована, думать ни о чём не может, кроме как о предстоящей встрече. Девица весьма живого нрава, чистый порох, а про внешность и говорить нечего... - рассказывал Бутурлин.
- Да, я видел её, очень хороша! - перебил его Николай Павлович. - Кажется, Марией зовут?
- Точно так, ваше величество, Мария, дочь графа Апраксина, - подтвердил Бутурлин. - Помолвлена с князем Мещерским, но до свадьбы ещё далеко.
- А этот, Мещерский... не выкинет чего-нибудь неподобающего? Ну как Безобразов когда-то? - с сомнением спросил Николай Павлович.
- Помилуйте, ваше величество, даже сравнивать нельзя: вполне приличный молодой человек, - возразил Бутурлин.
- Что же, это прекрасно, - сказал Николай Павлович. - У нас много болтают о развращённости нынешней молодёжи, но я всегда знал, что это не так: порядочных молодых людей в России куда больше, чем развращённых; я встречался в своё время с княжной Мещерской - тоже очень порядочная была девушка... Ступай, Бутурлин, я тобой доволен, - да смотри, не забывай службу в Сенате.
- Как можно, ваше величество, прямо сейчас туда поеду! - ответил Бутурлин.
***
Расставшись с Бутурлиным, Николай Павлович прошёл на половину своей жены. Александра Фёдоровна пила чай; вместе с ней за столом сидели Мария Николаевна, старшая дочь императора, Ольга Николаевна, его средняя дочь, и сын Александр.
- Сказать, чтобы подали тебе чашку? - спросила Александра Фёдоровна. - Выпьешь чаю?
- Нет, благодарю, душа моя, - отказался Николай Павлович, посмотрев на себя в зеркало и разгладив усы. - Я зашёл просто так, повидаться.
- Я тоже не засижусь, - сказала Мария Николаевна. - Сегодня будет бал в Аничковом дворце, надо успеть подготовиться.
- Мария, я давно собирался с тобой поговорить - твое поведение переходит всякие границы, - нахмурился Николай Павлович. - Заводить романы при живом муже - это никуда не годится. В каком свете ты выставляешь нашу семью? Не забывай, ты дочь императора.
- Вы о чём, папА? - удивилась Мария Николаевна. - Не понимаю, что вы имеете в виду.
- О твоём всем известном романе с графом Строгановым. Не притворяйся! - он бросил на неё свой жёсткий взгляд.
Мария Николаевна не отвела глаз, но столь же жёстким взглядом смотрела на отца. За столом установилась зловещая тишина; Александр уставился в тарелку, Александра Фёдоровна и Ольга Николаевна замерли с чашками в руках.
Первым не выдержал Николай Павлович. Он кашлянул и, посмотрев в окно, сказал:
- Что-то сегодня холодно, не похоже на весну, а вчера был такой тёплый день. Петербургская погода чрезвычайно переменчива.
- О, да! Чрезвычайно переменчива! Погода в Петербурге часто меняется, - поддержали его Александра Фёдоровна, Ольга Николаевна и Александр.
- Зато мой муж не меняется, а если меняется, только к худшему, - вставила Мария Николаевна. - Почему женщина не может распоряжаться своей судьбой? Как Жорж Санд, например? Она развелась с мужем, который был недостоин её, и отстояла за собой, как она пишет, право на собственный выбор объекта любви.
- Не надо упоминать об этой женщине! - забеспокоилась Александра Фёдоровна. - Она носит мужскую одежду, пьёт крепкие напитки и заводит любовные связи с лёгкостью гусара. Вся Европа в ужасе от её выходок; я недавно получила письмо от своей сестры Луизы...
- Ели бы Жорж Санд отличалась лишь этим, бог бы с ней, - сказал Николай Павлович. - В конце концов, в таком поведении есть некая изюминка, и я понимаю этого полячишку Шопена, который был от неё без ума.
- Ах, Николас! - всплеснула руками Александра Фёдоровна.
- Бог бы с ней, - продолжал он, - но ведь она ещё смутьянка, революционерка. Известно ли вам, что во время возмущения во Франции она прямо подстрекала народ к бунту?
- "Выборы, если они не дают торжествовать социальной правде, если они выражают интересы только одной касты, предавшей доверчивое прямодушие народа, эти выборы станут гибелью государства - в этом нет сомнений. Тогда для народа остаётся один путь спасения: продемонстрировать свою волю и не выполнять решения псевдонародного правительства" - прочитала на память Мария Николаевна.
- Господи! - Александра Фёдоровна от волнения пролила чай на скатерть.
- Откуда ты знаешь содержание сего возмутительного, строго запрещённого в России воззвания? - подозрительно спросил Николай Павлович.
Мария Николаевна усмехнулась:
- Видно, наши жандармы не так сильны, чтобы заколотить все окна в Европу.
Николай Павлович побагровел и хотел что-то сказать, но Александра Федоровна окончательно разволновалась:
- А я до сих пор не могу забыть возмущения на Сенатской площади: этот день был самый ужасный из всех, когда-либо мною пережитых. О, господи, уж одного того, что в опасности была жизнь моих детей, было достаточно, чтобы потерять рассудок!.. Боже, что за день! Каким воспоминанием остался он на всю жизнь!
У неё начала дёргаться щека, и Александра Фёдоровна разрыдалась.
- Ну же, Сашхен, успокойся; всё прошло, всё прошло... - Николай Павлович стал утирать ей слёзы своим платком. - Больше мы такого никогда не допустим, в России не будет повторения этих событий.
- Но не кажется ли вам, что одними жандармскими методами с революцией не справиться? - выпалил Александр, сам испугавшись своей смелости.
- Что есть революция? Это потрясение основ государства, и как следствие - хаос, разрушение, гибель тысяч людей. С этим надо бороться беспощадно, используя любые методы, - живо возразил Николай Павлович. - Другое дело, что и государство должно развиваться, чтобы быть защитой и опорой для поданных, - но разве мы не трудимся неустанно во имя этого? Граф Киселев предпринял необходимые меры для улучшения жизни крестьян; Канкрин, мой финансовый гений, изыскал способы к пополнению наших финансов - один основанный им Сберегательный банк чего стоит! Да что там говорить, даже покойный Бенкендорф был не только образцовым охранителем российских устоев, он заботился о развитии железных дорог, пароходов, и прочего, прочего, прочего!..
Я принял Россию в расстроенном состоянии, а ныне перед её величием склоняется вся Европа и если чинит нам препятствия, то исключительно из бессильной зависти перед русским могуществом, - прибавил, помолчав, Николай Павлович. - Вот что я тебе скажу, Александр, - когда будешь царствовать, не увлекайся западными веяниями и не слушай доморощенных либералов, ни к чему хорошему это не приведёт. У России свой путь, и любые попытки свернуть с него вызовут лишь разброд, шатания, упадок, что на пользу только нашим врагам.
Александр пожал плечами, но ничего не ответил. Николай Павлович посмотрел ещё на него, а потом спросил Ольгу:
- Ты всё молчишь, - отчего не расскажешь, что у тебя с мужем, ладно ли вы живёте?
- Слава богу, папенька, - сказала она. - У нас всё хорошо.
- Ну, дай бог, дай бог! - кивнул Николай Павлович. - Твой Карл отличный человек - будь ему тем же, чем все эти годы была для меня твоя мама.
- Надо же было выйти за эдакого учёного дурака из Вюртемберга, - проворчала Мария Николаевна. - La Belle et la BЙte.
Николай Павлович сделал вид, что не услышал её, а Александра Фёдоровна спросила:
- Надеюсь, в Вюртемберге нет никаких волнений? Теперь, когда по всей Европе...
- Что нам Европа?! - раздражённо перебил её Николай Павлович. - У нас самая сильная армия в мире, - мы сумеем навести порядок и в Европе. В ближайшее время русские войска войдут в её пределы, и с революцией будет покончено. Я твёрдо решил помочь Австрии в борьбе с революционерами.
- Бедная Европа, бедная Россия... - прошептала Мария Николаевна.
- Что? - взглянул на неё Николай Павлович.
- Так я поеду на бал, папА, у меня и платье новое пошито, - сказала она.
- Ну, что с ней делать?.. - вздохнул Николай Павлович.
***
Возвратившись в свои покои, он заметил многозначительное выражение на лице Фёдора.
- О, господи! Чего ещё? - спросил Николай Павлович.
- Его высокопревосходительство Леонтий Васильевич Дубельт покорнейше просят принять его, - густым басом сообщил Фёдор.
- Тебе бы в театрах выступать, превосходный трагик вышел бы, - с досадой сказал Николай Павлович. - Зови!
Он не чувствовал к Дубельту той симпатии, которую испытывал прежде к Бенкендорфу, поэтому дождался, когда он осуществит положенный по артикулу подход, и лишь затем кивнул ему:
- Говори, я тебя слушаю.
- Сегодня я могу, наконец, доложить вашему величеству, что опаснейший заговор, составленный дворянином Михаилом Петрашевским, полностью раскрыт. У нас имеются неоспоримые доказательства преступной деятельности сего объединения: нам известны все имена заговорщиков, их планы; в нашем распоряжении находятся бумаги, составленные преступниками с целью возмущения общественного спокойствия в России, - Дубельт начал доставать из папки какие-то листки, но Николай Павлович остановил его:
- Пусть следствие разбирается, а мне достаточно твоего доклада. Удивлён, однако, что вы столь долго тянули с этим делом: помнится, ты ещё в прошлом году сообщил мне о нём.
- Ваше величество, сие промедление было вызвано существенными причинами, - начал объяснять Дубельт. - Первое, нам необходимо было не пропустить ни единого лица, причастного к заговору, ибо неотвратимость наказания для каждого покусившегося на государственные устои должна послужить суровым предостережением для тех, у кого могут возникнуть подобные же замыслы.
- Это так, но следует помнить и слова Писания: "Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невиновного", - назидательно произнёс Николай Павлович.
- Совершенно справедливо, ваше величество, я сам не устаю повторять сие в Третьем отделении, - с готовностью согласился Дубельт. - Именно поэтому мы, во-вторых, собирали доказательства со всей тщательностью, дабы понять степень вины каждого подозреваемого. В заговор были вовлечены весьма известные в Петербурге лица, среди которых поэт Майков, славянофил Данилевский, литератор Салтыков, подписывающийся псевдонимом "Щедрин", литератор Достоевский, имеющий немало поклонников.
- Достоевский... Достоевский... Знакомая фамилия, - наморщил лоб Николай Павлович. - Постой, разве его не убили собственные крестьяне, с которыми он был чрезмерно строг?