Ночью отец не приходил.

   Он понял это утром, когда у кофейной чашки отвалилась ручка. Собирая влажные осколки с пола, представил, как кривился бы отец на разляпанную кофейную гущу и ругался немецким "schlampig" - неряхой, и вдруг понял: сегодня ночью он не приходил.

   По дороге в клинику мог думать только об этом. Когда в первый раз отец появился в углу комнаты, то до рассвета грозил ему пальцем, не давая уснуть. Наутро он позвонил родителям. Ответила мама и ровным тоном уведомила, что "папины похороны были вчера".

   - Он велел не говорить тебе, - добавила она после заминки.

   - Почему?

   - А ты бы приехал?

   - Не знаю... Наверное. Но теперь то я никогда этого не узнаю! - прокричал он, понимая, что мама его не услышит.

   - Вот и папа не хотел знать, - сказала она. - Герман, ваши отношения... Я никогда их не понимала.

   - Ты и не хотела, - разозлился он. - Признайся, тебе было наплевать!

   После этого разговора он купил ей стиральную машину. Отец считал, что электричество и вода несовместимы, поэтому мама всю замужнюю жизнь стирала руками и дважды в день, утром и вечером, мыла полы с хлоркой. Уборщицы в доме не задерживались, - отцу, лучшему оперирующему хирургу небольшого приморского городка, угодить было непросто.

  

   Поднимаясь на лифте в своё отделение, он надеялся, что достиг значительного в карьере, и поэтому отец перестал его контролировать. Но вспомнил, что два года назад табличка на двери его кабинета "Герман Рудольфович БЕМ. Заведующий Отделения принудительного лечения для взрослых" в частной психиатрической клинике отца не убедила, и ночью тот ругался громче обычного. Чтобы не слышать визгливые наставления, пришлось кормить себя нейролептиками, после чего отец недовольно открывал рот и обиженно морщился.

   Или всё изменил вчерашний день?

  

   Вчера вместо обеда он поднялся на крышу больницы, которая была его тайным местом.

   Крышу по его просьбе покрыли зелёной искусственной травой. Он принёс раскладной стул, чтобы в ясные дни наслаждаться чисто вымытым небом. Когда облака тянулись вдоль горизонта, позволяя солнечным лучам обнимать город, он садился и снимал очки, солнце гладило его красноватую впадинку на переносице. Тогда он неспешно доставал курительную трубку, и запах вишни на горьковато-древесном табаке с дымком уносился вверх. Отдохни, говорило ему небо. Ты многое сделал сегодня, шептал ветерок. Он скидывал резиновые больничные тапки, убирал в карман аккуратно сложенные носки и подставлял голые пятки солнечным рукам, растворяясь в прозрачном воздухе под музыку Моцарта, которая начинала звучать у него в голове, как только он ступал на зелёную крышу. В симфонию "Номер сорок один" удивительным образом вплетались крики грузчиков у ресторана на углу и звон перемещаемых ящиков с бутылками, - по вечерам там подавали лучшие гамбургеры в городе. В такт симфонии сигналили машины на улице, а звуки их моторов походили на довольное ржание лошадей.

   Фуга в финальной части напоминала ему о второй половине рабочего дня, и он неторопливо спускался в отделение, чтобы с помощью переменного тока "ставить на место" мозги психам и шизофреникам, не давая им ни малейшего шанса разрушить его упорядоченный мир.

  

   Вчера, направляясь к себе, через стеклянную дверь небольшого холла перед кабинетом он заметил странную парочку. Девушка лет восемнадцати, хрупая, белокожая, и молодой человек немногим старше, в тёмно-сером костюме сидели на диване для посетителей. Серый костюм крепко держал девушку за руку. Из окна послеобеденным солнцем высветились перламутровые дорожки слёз на её розоватых скулах и светло-рыжий, почти золотой блеск волос.

   Молодой человек нервно посматривал на часы, а его холёный вид приборной панели дорогого автомобиля вызывал раздражение. Девушка захотела встать, но он удержал её, и она утонула в чёрной пасти кожаного дивана, рассыпав сломанными веточками тонкие бледные ноги. Серый костюм вдруг опустился на пол и стал жадно целовать её острые колени. Губы настойчиво забирались всё выше и выше, и девушка, в цепких наручниках его пальцев, заскользила по кожаной спинке дивана, как шёлковая шаль с оголённых плеч.

   Неожиданный звонок мобильного заставил вздрогнуть, а парочку - разлететься по разным сторонам сиденья.

   Главный врач клиники просил проконсультировать сына с подружкой, которая долгое время находится в депрессии и целыми днями выносит мозг его отпрыску. Велел разобраться и сообщить результат.

   Продираясь сквозь липкую атмосферу холла и не желая рассказывать двум озабоченным малолеткам о несправедливости этого мира, он с сожалением нащупал в кармане халата ключ от кабинета и спросил, на что жалуются молодые люди в такой прекрасный день.

   Серый костюм повернулся другой стороной лица, и он увидел длинный, от уха до подбородка, стянутый хирургическими нитями свежий фиолетовый рубец.

  

   Пациентку пришлось уговаривать на добровольную терапию. Она просилась домой, говорила, не помнит, как все было, и клялась, что любит своего жениха и никогда не причинила бы ему вред.

   Золотистые локоны и белая кожа напомнили ему куклу младшей сестры, настоящую фарфоровую красавицу с небольшим малиновым ртом и густыми наклеенными ресницами, которую ей подарили на второй день рождения. Сестра была слишком мала, чтобы оценить игрушку с неё ростом. Тогда он, семилетний и взрослый, воспитанный отцом на бесконечных музеях и консерваториях, разглядел в ней что-то необходимое ему. Пока ненужная сестре кукла жила в книжном шкафу библиотеки, он брал её поиграть. Иногда укладывал с собой в кровать - отец экономил на электричестве, и ночью дом погружался во мрак. Ему было страшно в одиночестве своей тёмной комнаты в конце длинного коридора. Просыпаясь посреди ночи, он всегда проверял, не повредил ли хрупкие конечности своей фарфоровой спасительницы.

   Однажды отец, заметив его привязанность к игрушке "для девочек", устроил настоящий скандал с ругательствами на немецком, - языком он владел в совершенстве и приучал к нему детей, разговаривая несколько дней в неделю только на Hochdeutsch. Глядя отцу в глаза, он впервые солгал, что играет с куклой "в больницу" и мечтает стать врачом, - "как ты, папа".

   Теперь приходилось заклеивать придуманные раны и бинтовать голову не только кукле, но и старому плюшевому медведю. Отец одобрил его увлечение, и он получил неограниченный доступ к любимой игрушке.

   Беда пришла с другой стороны: вскоре маленькая сестра умерла от пневмонии, несмотря на старания отцовских коллег, и все её вещи с игрушками приказали убрать на чердак.

   Он плакал несколько дней: сестрёнку было жаль, но любимую куклу больше.

  

   Десять лет он прилежно учился в школе, оправдывая ожидания отца. Мама стала еще незаметнее и почти не разговаривала. Когда после медицинского института он выбрал не хирургическое направление, как настаивал отец, а презираемую им психиатрию, то вызвал у того приступ ярости и подорвал ему здоровье. Об этом шептала мама, когда он позвонил из студенческого общежития и, не скрывая радости, объявил о своём зачислении на Факультет психиатрии. Через год, после получения им диплома отец умер и, как оказалось, не простил. Он много раз пробовал менять квартиры, но отец находил его везде. Личная жизнь не клеилась, а редкие встречи с женщинами постепенно сошли на нет.

  

   Информация о скорой свадьбе после разговора с "женихом" не подтвердилась, и девушка, фарфоровая симфония его детства, осталась в клинике.

   Дежурившие вечером медсёстры, проходя мимо кабинета, слышали, как голос заведующего, всегда ровный и медлительный, дребезжал высокими нотами:

   - ...оформил на терапию... Ваш сын не объективен. Это ничего не меняет, у неё обострение. Нет, временных рамок быть не может... Вы же знаете, что я никогда не ошибаюсь.

   В клинике уже шептались о сыне главного и его бледной подружке: одна половина жалела дурочку, не понимающую, куда попала, а другая настаивала, что никто не знает, кто из этих двоих держал в руках нож. Сходились в одном - сынок главного 'тот ещё фрукт'.

  

   Собираясь домой, он закрыл кабинет и прошёлся к стационарным палатам. В одной из них, одноместной, с круглосуточным видеонаблюдением, жила теперь "специальная" пациентка.

   Проходя наблюдательный пост, задержался у мониторов. Цветное изображение "специальной палаты" не двигалось: пациентка лежала на кровати, прикрыв лицо руками, и не шевелилась.

   Под солнечным сплетением потеплело, а ладони стали влажными.

   - Всё спокойно, Герман Рудольфович. Второй раз укололи, проспит до утра. Хорошего вам вечера!

   Он кивнул дежурным медсёстрам и направился к лифту.

  

   Всю неделю, заходя к ней в палату, старался по возможности не задерживаться. Состояние пациентки не становилось стабильнее. Она просила о встрече с женихом, все время плакала. Приходя домой, он представлял, как избавит её от глупой зависимости к этому бездельнику, и научит всему, что знает и умеет сам.

  

   Однажды на пороге заката он задремал и увидел себя в забытом родительском доме, сидящим за большим дубовым столом рядом с фарфоровой девушкой и двумя детьми - мальчиком и девочкой. Окна гостиной были распахнуты в сад, ветер трепал мамин прозрачный тюль. Комната была наполнена гомоном птичьего базара, запахами цветущих деревьев и ароматом свежеиспечённого коричного печенья. Маленький мальчик, так похожий на него в детстве, протянул руку и осторожно взял одно из хрустальной вазы на столе, а он, достав откуда-то длинный деревянный прут, вдруг ударил его по ладошке с печеньем. Печенье взорвалось сахарными крошками, а из глаз мальчика брызнули слезы. Испугавшись того, что наделал, и не понимая, зачем так поступил, он закричал и увидел, что вместо него за столом сидит его отец и веселится, повторяя своё любимое слово "schlampig".

  

   На следующий день после обхода пациентов он поднялся на крышу.

   Солнце палило нещадно. Внизу по уличному переходу медленной змейкой полз детский отряд. Младшая школа, обеденное время - скорее всего на экскурсию, подумал он и снял очки.