Аннотация: Правила существуют не для того, чтобы их нарушать...
Глава 3
Приходили кости в гости,
или амнезия начинается...
Вечер был теплый и на удивление скучный. Марк не пустил меня погулять по стремительно оживающему после зимы лесу, где на деревьях уже появилась нежно-зеленая дымка, а в воздухе витал терпкий запах прелой листвы, тепла и влажной от растаявшего снега земли. Вместо того, чтобы наслаждаться видами весенней природы, я сидела у очага и, зевая, делала вид, что старательно учу три десятка защитных заклинаний от оживающих мертвецов, вампиро-упырской нежити и всяких мелких нечистых. Заклинания казались особенно трудными потому, что за стенами землянки (стены - это сильно сказано, ведь они были не выше полуметра) гомонили на все голоса птицы, провожавшие закат. Я пыталась запомнить плавные, тягучие слова, но постоянно путала их друг с другом. Когда село солнце, я вовсе перестала напрягать понапрасну мозг и что-то запоминать. С тетрадным листком в руке я выглянула за дверь и, вдохнув прохладный воздух, вышла за порог. Золотые отблески заката и медленно темнеющая бирюза неба сливались воедино где-то в вышине, над долговязыми мрачноватыми елями, в один неопределенный цвет - он всегда казался мне бледно-зеленым, хотя трудно было уловить в небе, столь не свойственный оттенок. По земле меж стволов бродил свежий ветерок, который уже не обжигал холодом и доносил запах костра от какого-то лагеря туристов километрах в пяти... теперь, когда я стала жить в обычном человеческом ритме - спя ночью и бодрствуя днем - я чаще замечала ту красоту, что существует от рассвета до заката. И эти пейзажи всегда как-то странно зачаровывали меня и заставляли подолгу наблюдать за окружающим меня миром, то закинув голову вверх, то оглядываясь по сторонам.
Из чащи показался люций. В последнее время ему безумно нравилось заниматься физическим трудом и делать все без своей сверхсилы. Сейчас он нес два ведра, полных холодной речной воды. Я же отказывалась таскать что-либо тяжелое, ссылаясь на слабое здоровье и женскую сущность, но люций не возражал.
- Ну, как успехи? - спросил он, заходя в землянку и ставя ведра в угол.
- А? Успехи?.. Да, точно... - я не сразу переключилась из созерцания заката на разговор. - Нормально.
Люций добродушно рассмеялся, подошел ко мне и за руку отвел внутрь.
- Юля, ты совсем не умеешь врать. Но все же имей в виду, что сегодня ты в любом случае должна выучить эти заклятия и, желательно, показать их в действии.
Я широко зевнула, прикрыв рот ладонью, и устало произнесла:
- Завтра - хоть все 50 выучу. Но не сегодня, когда мой мозг просто отказывается воспринимать что-то новое.
Марк взъерошил себе волосы и отошел. Потом до меня долетели брызги ледяной воды.
- Ты что? - взвизгнула я. - Это уже пытки, а не учение!
- Просто попытался снять с тебя сонливость, - серьезно ответил люций и еще раз намочил руки в ведре.
Я успела увернуться от такого душа, отбежав в другой угол. Заодно скомкала и бросила в огонь надоевший листок с заклинаниями.
- А вот так делать нельзя, - предупредил Марк. - Ты что, все запомнила?
- Ну... Нет, но завтра, обещаю, все сделаю!
Лицо Марка приняло задумчиво-хмурый вид. Он будто прислушивался к чему-то. Подойдя к двери, он зачем-то взмахнул рукой. Я не чувствовала никакой магии, но поняла, что он усиливает защиту вокруг землянки.
- Сегодня в лесу неспокойно. Земля оттаяла, размокла и стала слишком мягкой. Это означает, что мертвым теперь легче выбираться на поверхность, а их за зиму прибыло немало, не считая тех, кто не первый год здесь обитает. Думаю, не надо объяснять, почему в этих лесах так много бродячей гнили. Причем наше жилище для них наиболее заманчиво, нежели отдаленная деревня.
- Просто мертвых либо неправильно хоронят, либо не хоронят вообще - потерявшихся туристов, например, охотников, всяких сомнительных личностей. Еще на них влияют особенности общей энергомагической картины. У нас тут магии многовато... То многочисленные деревенские знахарки, сами того не ведая, колдуют да заговаривают пополам с молитвами, до дает о себе знать одно древнее заброшенное поселение - темная магия ведь скапливается в опустевших местах, где ступала нога смерти. А когда здесь жила Фелицата, в лесу после заката вообще опасно было, даже люди погибали от рук нечисти.
- Все знаешь, - констатировал Марк, - но почему-то эта информация никак на тебя не влияет, а жаль. Понимаешь, тебе надо выучить все защитные заклинания, чтобы, во-первых, освоить силовую магию, во-вторых, чтобы сохранить свою жизнь.
- А ты здесь на что? - с невинным видом спросила я, зажигая керосинку. - Марк, честное слово, я помню все эти заклинания, просто еще не разобралась, какое для чего используется. Утро вечера мудренее, разберусь завтра, да и одна ночь ничего не решит!
- Я предупредил, - коротко ответил Марк и принялся подкладывать дрова в огонь.
- Ты защитил дверь своей силой, люций! Неужели ты думаешь, что кто-то из оживших сюда сунется?
- Ожившим, мягко говоря, все равно на магию высших. Если ты помнишь, позавчера, нам (моя твоя очень сильно понимай) пришлось незаметно убегать от упыря в роще молодых сосен, потому что он банально проигнорировал все мои чары уничтожения.
- Оставь свои опасения на потом, - усмехнулась я. - и прекрати меня стращать.
Марк ничего не сказал в ответ. Похоже, он был немного раздражен. Некоторое время я сидела у очага, старательно избегая смотреть на люция, потому что знала, что он мной недоволен. Примерно три часа спустя я отправилась спать. В землянке давно уже поселилось уютное и умеренное тепло, но, не имея нормального одеяла, я спала в одежде. Помнится, так и не отучила себя от этой привычки, живя в городе.
Как только я уснула, началась какая-то ерунда. Вообще, мне редко снятся сны, чаще всего ночами я вижу какие-нибудь обрывки дневных событий или ничего не значащие короткие сцены. Сны утомляют, ведь душа принимает в них непосредственное участие, она живет в них, страдает, работает, но все это впустую. Я приучила себя не убегать в бездны астральных псевдореальностей, полностью погружаясь в глубокий сон, дающий мне покой и силу.
Но сегодня пришли сновидения... Я понимала, что где-то нахожусь. Но это "где-то" было абсолютно черной пустотой, в которой не возможно было что-либо разглядеть. Тем не менее, у меня было ясное ощущение реальности происходящего, будто я просто стояла в комнате без окон и дверей. Я подняла руки - не видя их - и пошла вперед наугад. Сделав круг в пространстве, я постаралась идти прямо. Руки наткнулись на стену, которую я старательно ощупала, но так и не поняла, из какого материала она, холодная или теплая, гладкая или шершавая, мягкая или твердая. То была стена в самом общем ее смысле, преграда, не позволяющая двигаться дальше. Я трогала ее и шла вперед вдоль, пытаясь отыскать выход. Потом возникла еще одна стена, перпендикулярная первой... Я обошла всю эту темноту по периметру, коснулась пола и даже, подпрыгнув, достала до потолка, но нигде не было намека на дверь или нечто подобное. Тогда я села на пол, в центре комнаты, посередине этой абсолютной темноты и тишины, и стала чего-то ждать. И оно пришло.
Все пространство вокруг вдруг, резко и внезапно, стало слепяще-белым, будто все грани комнаты в один миг исчезли, впустив сюда море света и сияния. Я испугалась, закрыла лицо руками, но свет проникал сквозь веки, делаясь ярко-красным, и, казалось, жег тело. Хотелось закричать, но я почему-то молчала, понимала, что никто не отзовется и лишь терпеливо ждала, когда все это пройдет. Жгучая, резкая как от острого воспаления, боль вскоре утихла - я почувствовала, что меня со всех сторон обволакивает нечто мягко и теплое, похожее на густой водяной пар. Когда я открыла глаза, все вокруг было действительно в клубах пара. Его плавные невесомые волны ослабили резкий свет, и теперь комната (или пространство) наполнилось приглушенным молочно-белым сиянием. Я поднялась на ноги, огляделась и сделала несколько шагов. Странное было ощущение - все вокруг двигалось и колебалось, воздух, заполненный паром, казался осязаемым и плотным, хотя мои руки легко развеивали его. Я прошла сквозь белую клубящуюся массу и увидела впереди что-то темное. Пар заполнял все ту же комнату, огражденную стенами, но в углах было пусто - там, нарушая все законы физики, виднелась та же прежняя темнота, безо всяких границ четко отделенная от остального - светлого - пространства. Я обошла комнату еще раз и обнаружила, что стены, пол и потолок стали нейтрального серого цвета, а во всех углах таился нерушимый, недвижимый мрак, обтекаемый белым сиянием. Казалось, по замыслу какого-то безумного дизайнера углы окрашены черной краской. Но стоило дотянуться до соединения двух стен, и рука тонула в темноте...
Тут я начала подозревать, что я просто схожу с ума. Гладкие прочные стены не давали вырваться, постоянно движущийся воздух вокруг казался наполненным тысячами пугающих образов. Я забилась в черный угол и перестала видеть свое тело. А белое сияние продолжало висеть в пространстве, и туман неторопливо проплывал мимо меня, кружил по комнате, играл с моим разумом...
Я закрыла утомленные ярким светом глаза, боясь, что еще немного, и от него я ослепну. Потом что-то будто толкнуло меня, и я резко подняла веки. Взгляд уперся в темный потолок, который люций додумался обить тонкими досками, мотивируя это тем, что он не любит, "когда за шиворот вечно песок сыпется". Очаг был потушен, но полной темноты в землянке не было - около Марка всегда горела свеча. Я поднялась и, подойдя поближе, присела на корточки у единственного источника света. Непонятный сон тревожил меня, и мне не хотелось снова почувствовать бесконечный мрак вокруг.
Обычная белая стеариновая свеча никогда не плакала прозрачными горячими слезами, не таяла и не гасла с тех пор, как Марк зажег ее одним небрежным взглядом. Это был особый, не земной и не магический огонь. Пламя было чистым и ярким, оно горело ровно и едва трепетало временами, но погасить его дуновением было нельзя. Свет делал мрачную землянку обыкновенной полутемной комнатой, и по углам мне не чудились всякие монстры, как это было в детстве. В ровном свете я могла детально разглядеть лицо Марка.
Сейчас он не походил на всесильного и опасного сакреида, носителя высшей силы, карающего темных магов. Длинные темные ресницы были спокойно опущены к смугловатым щекам, на губах люция застыла легкая улыбка. Темно-русые прямые пряди, которые давно не стриглись, разметались по белому покрывалу узкой лежанки. Посмотришь вот так - простой подросток лет семнадцати, довольно симпатичный и немного "патлатый", как говорят в городе. Марк спал чутко, и, думаю, сейчас он знает, что я за ним наблюдаю... Но я же ему не запрещаю этого делать!
Пламя свечи слегка дрогнуло, а потом задергалось в одной ей ведомых конвульсиях. Я оглянулась - сквозняка не ощущалось. Свеча вела себя странно при появлении чего-нибудь инфернального. Словно подтверждая мою мысль, огонек съежился, задрожал еще сильнее и едва не потух. Тут уже проснулся Марк. Открыв большие темные глаза, он несколько секунд, улыбаясь, глядел на меня, затем встал и автоматически материализовал крылья. Я увидела третьим взглядом, который так же помог мне разглядеть, что снаружи творилось что-то неладное. Темная масса тел приближалась к нам.
- Я же говорил, что они придут, - прокомментировал Марк. - Юля, иди, пожалуйста, спать, я сам их обезврежу.
- Странно, почему ты их всех еще днем не пережег?
- Я не могу находить мертвые тела в земле, я ж не некромаг, - пояснил люций. - А с наступлением темноты они сами меня находят, потому что чувствуют чужеродную магию.
- Никакого инстинкта самосохранения, - хмыкнула я. - Навье оно и в Африке навье.
При помощи неизвестной мне сложной комбинации - магии мануальных символов и распевного заклятия - Марк начал осторожно испепелять оживших мертвецов по одному. Их было больше полутора десятка, как я поняла. В основном все разложившиеся, скелеты в лохмотьях одежды и гниющей плоти, источавшие такой отвратительный солоноватый смрад, что даже в землянке воздух стал тяжелым и дурно пахнущим. Настроив третий взгляд, я оглядела толпу прибывших гостей. Среди них бродили несколько "свежих" на разных стадиях разложения. Один из ходячих трупов передвигался ползком - ранней весной медведь оторвал ему ногу. Я смутно видела сквозь потолок землянки уродливые неподвижные лица, распухшие, зеленоватые или бурые. Мертвые шли медленно (что за оксюморон?), но уверенно сжимая кольцо вокруг нашего жилища. Я наблюдала за ними как-то равнодушно и отвлеченно, безо всякого отвращения или ужаса - все-таки старая закалка Фелицаты. Хотя лицо Марка брезгливо скривилось, будто он вынужден касаться нави руками.
В дверь что-то глухо ударило. Послышался хрип, означавший, что кто-то не прошел защитные чары Марка. Я стояла рядом с люцием, напряженно ловя каждый звук с особенным азартом и больше всего жалея, что не могу истреблять мертвецов так же легко, как он. Ностальгически вспомнились такие вот "зачистки" под руководством покойной наставницы, когда я ощущала себя всесильной и неуязвимой для темных сил... А теперь мне приходиться прятаться за чужую спину...
- Отойди чуть дальше, - попросил Марк, не переставая скручивать пальцы всеми способами. - Посторонние энергофоны мешают.
Я приблизилась к своей лавке и взяла с нее куртку. Потом подошла к лежанке Марка, чтобы взять стоявшую рядом свечу. Прямо над его лавкой, под потолком было небольшое окошко шириной с локоть и высотой сантиметров двадцать. Оттуда потянуло легким ветерком, и землянка наполнилась резким трупным запахом, к которому примешивался свежий ночной дух холода и влажной земли. Отвратительное сочетание, надо сказать... Припоминая, что Марк прочно заделал все два окошка землянки досками, я подняла свечу и в ярком ее пламени увидела только черный провал и лохмотья прошлогодней травы. Как такое может быть?
Вместо того, чтоб попросить Марка с этим разобраться, я забралась со свечой на лавку и приблизилась к окошку. В следующее мгновение из проема вырвались грязные толстые руки и схватили меня за волосы. Взвизгнув, я уронила свечу - та подожгла покрывало на лавке, но мне было не до нее. Я вцепилась пальцами в руки нападавшего и тут же с отвращением отпрянула. Мои ногти погрузились в податливую гнилую плоть. Уж не знаю, почему, но сила у мертвецов просто нечеловеческая. Схвативший меня навь едва не выдрал мне всю шевелюру, пока я пыталась отцепить его руки и спасти свои бесценные волосы. Нет, ну это просто наглость - нежити так нападать на ведьму! Я основательно разозлилась. Ощутив внутри вскипающие волны гнева, я посмотрела в мутные полусгнившие глаза ходячего мертвеца, уже просунувшего голову в землянку, и испепелила его одним взглядом. Чуть влажная сероватая пыль осыпалась вниз... Тогда мне показалось, что ярко-алая волна гнева накрыла меня с головой, как это было совсем давно, и заставила вновь почувствовать себя всесильной, призвать забытую силу, вспомнить черную магию и жечь, жечь.... Злой глаз - так называла Фелицата прием, когда направляешь взглядом всю свою злобу на врага и поражаешь его стихийной смертоносной магией. Темный, сложный и действенный прием... А если присовокупить к нему пару неплохих заклятий, то я помогу Марку...
- Юля, не надо!!! Остановись!!! - закричал за моей спиной люций.
Он подхватил меня на руки, видя, что ноги меня уже не держат. Я наконец перестала машинально произносить заклятия морталова огня и теперь только поняла, что сделала что-то не то.
- Глупая! Я же говорил, тебе нельзя пользоваться черной магией, - приговаривал Марк, укладывая меня на лавку. - Не теряй сознание, я сейчас...
Марк бросился гасить огонь, который занялся от оброненной свечи, но у меня в глазах все еще плясали желтые отблески магического света заклятий. Мне хотелось отругать себя за такую глупость, но почему-то было и одновременно радостно, что черная магия все еще мне подчиняется. Красные волны гнева, черные потоки чужеродной магии давно растаяли, и с ними исчезало сознание. Меня тащило куда-то вдаль, я не понимала, в каком направлении, но ощущала, что я уже слишком далеко. И напрасно Марк призывал всю возможную магию люциев, чтобы снять разрушительные последствия черномагических заклятий. Его образ минуту сиял, как удаляющийся огонек факела. А когда мир вокруг погас, то вся моя сущность сгинула в невесомой темноте.
***
Кто я такая и зачем пришла сюда? Что я здесь делаю? Что это за место, кто эти люди? Куда делись краски, делавшие все видимое цветным? Что со мной?..
Ничего не понимаю... Некоторое время назад я была совсем в другом месте, но не помню, где именно. А сейчас передо мной - узкая полоса серого асфальта, обрывающаяся куда-то вниз. Я делаю несмелый шаг, наклоняюсь и вижу рельсы. Значит, это вокзальная платформа, догадываюсь я, не задумываясь о том, откуда я это знаю. За единственной полосой рельсов колышется высохшая бурая полынь в два человеческих роста, из-за нее не видно, что там вдали. Ладно, и не надо.
Я оглядываюсь вокруг. Чуть левее меня кончается асфальтовая площадка, там коричневая прошлогодняя трава с черными проплешинами неплодородной земли и мшистыми валунами. Или это не валуны, а развалины? Вон, дальше, будто фундамент большого дома, видны даже остатки ступеней. Из целых зданий в пяти метрах позади меня только какой-то кособокий одноэтажный домишко с единственным зарешеченным окошком. Я подхожу ближе. В правой стене дома - плотно запертая железная дверь, шелушащаяся синей краской. Окошко тоже прикрыто картонкой со странной надписью "Граждане прибывшие! Билетов здесь нет. Не выпрашивайте!". Пытаясь согнать неприятное ощущение нереальности и обмана, я трогаю серую кирпичную кладку - она холодная, шершавая, даже раствор вроде настоящий. И зачем это здание тут стоит?
Платформа почти пуста - кроме, меня, здесь стоят еще три человека с растерянным и отсутствующим видом. Фигуры людей сливаются с серо-бурым пейзажем, с темно-серым пятнистым небом, низко нависающим над головой. Я стою неподвижно, разглядывая людей. Один из них - высокий коротко стриженый парень в спортивном костюме, крутит головой, отдаленно напоминающей куб. почесав за ухом, достает сигареты, шарит по карманам в поисках зажигалки, но ничего не находит. Подойти и попросить у кого-то он, видимо, не решается. Неподалеку от парня стоит пожилая полная дама в длинном парчовом платье. Она то и дело поправляет изящным жестом старомодную прическу. Ее густые каштановые волосы, собранные на макушке в плотную шишку, ветер не трогает, в то время как я пытаюсь собрать длинные разлетающиеся пряди в хвост. По левую сторону от меня на самом краю платформы прямо на асфальте сидит худой мальчишка, болтает ногами и зачем-то плюет на рельсы. Я вижу только его лохматую голову, лицо же заметить трудно, когда он иногда затравленно оглядывается, точно загнанный зверек.
Воздух не шевелится. Ни душно, ни прохладно, ни солнца, ни дождя, лишь ветер налетает резкими порывами, отчего движутся по небу пятна грозовых туч к белеющей полосе горизонта. Равнодушная тишина давит на нервы, она, и пустота, беззвучная пустота... Я отвлекаюсь от созерцания внешнего мира и погружаюсь в себя. Как же мучительно пытаться вспомнить неизвестно что! Будто двигаешь голыми руками огромные обломки скал, завалившие вход в твою память. Я помню мягкие плавные звуки своего имени - "Юля", и все... Ни возраста, ни места, откуда я, ничего...
От бессмысленной умственной работы меня отвлекают звуки. Сначала громкий свист издалека, потом мальчишка вскакивает на ноги, и вот уже отчетливо слышно, как приближается поезд. Все оживляется, ветер суетливо носится по платформе. Я подхожу ближе, чтоб разглядеть бесстрастно зеленое лицо идущего состава. Его глаза, мутные фары, не горят, красная полоса внизу - улыбка - прямая и грязная. С недовольным скрежетом вагоны останавливаются, и сквозь их грязные окна в потеках и царапинах смутно видны фигуры пассажиров. Подумав секунд десять, электричка (это вовсе не поезд) соизволяет открыть только одну дверь в восьмом вагоне. Я вместе с остальными устремляюсь туда. Из вагона выглядывает женщина в форме железнодорожного проводника и с большой сумкой.
- Граждане, приготовьте билеты! Без билетов не пускаем! - громко объявляет она, попутно захлопывая дверь, ведущую из вагона в тамбур.
В эту дверь кто-то отчаянно ломится, и женщина бормочет: "Да не положено, уважаемый, не положено Вам сходить, идите сядьте!". Я довольно долго смотрю на эту сцену, и мне становится страшно. Спохватившись, я принимаюсь искать билет, шаря по карманам джинсов. В самом маленьком, который почему-то прилеплен чуть ниже колена, лежит измятая серая бумажка с рядом цифр. Странно...
- Ты - проходи! - говорит мне женщина-контролер, когда я протягиваю ей бумажку. - Стой в тамбуре, я сейчас... А вы, молодой человек? Не надо меня обманывать, я что, тут первый день работаю? Это не билет, не дурите мне голову, отойдите...
Парень, грязно ругаясь и ничего не понимая, отходит вальяжным шагом. Женщина в вечернем платье подходит к вагону и рукой, увешанной драгоценностями, неторопливо протягивает билет. Проводница внимательно его изучает и, кивнув, пускает нас внутрь. Я останавливаюсь, чтоб посмотреть, что будет дальше.
- Сколько раз тебе говорила, не приходи! Нет на тебя разрешения! Мал еще, умник! - ворчит проводница на мальчика. - Ну, чего ты тут вертишься?
- Тетя Ида, пустите! - хрипло отвечает он, вскинув худое веснушчатое лицо. - Не вернусь я туда... Ну, что Вам стоит? Я тихо сидеть буду...
- Нет, - железным тоном прерывает его женщина. - Иди, сынок, мы отъезжаем.
Я вижу, как подошедший к самому краю платформы мальчик, сердито сплюнув, изо всех сил бьет кулаком по стене вагона, потом еще раз, и еще... Злой, еще детский, но уже сорванный и прокуренный голос смешивается с низким гудением железа.
- Пустите! Я больше так не могу! В этот раз уже много клея было, я ж надышался! Мне нельзя возвращаться, там опять все заново... Пустите! Я не хочу опять дыыы...
Истерика заканчивается громким ревом. Сев на асфальт и обхватив голову бледными руками, мальчишка воет вконец охрипшим голосом и всхлипывает. Двери с шипением захлопываются, а проводница тетя Ида со спокойным лицом поворачивается ко мне и говорит:
- Это у него всегда так, не пугайся. Да и не один он такой. Пойдем, места покажу.
Я и молчаливая спокойная дама идем за контролером. Она проводит нас сквозь один вагон. Мне указано место в центре у окна, женщине - где-то у самой двери. Напротив меня сидит какой-то парень, рассеянно улыбающийся в пространство. Я наблюдаю, как проводница окидывает всех пассажиров внимательным профессиональным взглядом и уходит в другой вагон.
Здесь тихо, только стук колес да скрежет металла напоминает о том, что я нахожусь не в старом немом кино, а среди людей. Все сидят молча либо с такими идиотическими лицами, как мой сосед, либо с масками неясного отчаяния, тоски и боли. Редко у кого виднеются темные волосы, почти все пассажиры - седые старики. Кто-то сидит, ссутулившись, у кого-то по лицу пробегает нервный тик и постоянно двигается все лицо, трясется голова, глаза бессмысленно блуждают вокруг. Один высокий старик с почти лысым черепом и в очках с треснутым стеклом медленно перебинтовывает рану на ноге.
- Осколок, - хрипло поясняет он брезгливо смотрящему на него соседу, жеманному блондину. - Это все осколок. Война прошла, а он во мне. Не могу вынуть, да и медсестры тоже. Всю жизнь и мучаюсь. Представь - бежишь вперед, только и думаешь: не себя, их спасти, остановить эту чертову ораву... И тут - совсем рядом - грохот, и все... Инвалид...
Кряхтя, старик наклоняется вперед, затягивая грязный истрепанный бинт чуть ниже правого колена. Небольшая воспаленная рана, истекающая сукровицей и с черным пятном посередине, выглядит жутко. Я отворачиваюсь, пытаясь сквозь мутное от пыли стекло разглядеть пейзаж за окном. Надо же узнать, куда я еду... Снаружи все та же серая погода. Тянется вдоль дороги голое черное редколесье, большинство деревьев повалены бурей, а их искореженные ветви, точно руки утопающих, простерты к более удачливым собратьям. Накрапывает мелкий дождь, оставляя серебряный бисер на окне вагона и добавляя ему грязных потеков. Вот полоса леса сменяется полями, сплошь усеянными пеньками, затем идут обширные - до самого горизонта - пустые бурые поля, местами болотистые, с разбросанными всюду кочками, местами поросшие сухой травой. Я не могу оторвать взгляд от этой безнадежно мертвой природы до тех пор, пока в вагоне не раздается дребезжащий старушечий голос:
- Не обращайте внимания, молодой человек! Он глухой, контуженный, и уже совсем ничего не соображает.
Интеллигентного вида осанистая и манерная старуха обращается к юному блондину. Она одета в бордовый шерстяной костюм с длинной юбкой, изъеденный молью и никак не подходящий к стоптанным суконным ботинкам. Все ее лицо - сплошные морщины, губ не видно, блеклые серо-зеленые глаза смотрят не моргая. Старушка держит на коленях потертую кожаную сумку и время от времени зачем-то разглядывает кольца на своих артритных пальцах. Говорит она с четкой интонацией, будто читает заученный текст.
- Понимаете, этот человек - военный. Это у него даже не профессия, а склад ума, характер и жизнь. Он жил долго, но ему все что-то мешало себя проявить. Вот он и мучается тут со своей раной.
Глухой старик, что-то бормоча, ощупывает колено и замирает, откинувшись на спинку сидения.
Я разглядываю человека, к которому обращается старуха. Изящно сложенный и стройный, с белокурыми локонами до лопаток, со светлым лицом, заставляющим вспомнить лучшие греческие статуи, и выразительными голубыми глазами, этот юноша своей румяной красотой и молодостью еще больше оттеняет ветхость и уродство окружающих его людей. Он одет немного странно: в старинного покроя долгополый пиджак, узкие бриджи со штрипками, шелковые чулки и туфли с бантами. Юноша сидит в непринужденной позе, слегка изогнув назад спину, вытянув одну ногу и скрестив на груди руки. Глядя вокруг, он кривит идеально очерченные ярко-алые губы в презрительно усмешке. Мимолетный взлет тонких дуг бровей - и снова лицо превращается в совершенную маску*.
- Oh, leave me, please! I can't stand hearing your talking, - говорит он музыкально нежным голосом.
Шипящая иноязычная речь выдает его неприятную натуру. Во всех движения, взгляде, мимике есть что-то змеиное, отталкивающее. Пассажиры с укором косятся на него, когда юноша вдруг тихо смеется и встряхивает густыми локонами.
Вдруг с противным скрипом открывается дверь, затем с грохотом захлопывается, и между рядами кресел пробегает мальчишка, за ним другой, третий, и, наконец, появляется проводница. Пока она неторопливо обходит вагон, мальчишки со заливистым смехом исчезают за противоположной дверью вагона. Некоторые пассажиры вскакивают, возмущенно восклицают что-то, но тетя Ида всех успокаивает:
- Не волнуйтесь, пожалуйста, это опять малыши. Ну что с ними поделаешь, шестилетки, резвиться хотят, бегать да шуметь. Буду следить за ними.
Один из мальчиков возвращается. Заметив меня, он замедляет бег и приближается ко мне.
- Привет! Ты тут недавно? - спрашивает он, лукаво глядя на меня озорными зелеными глазками из-под черной челки.
- Привет... Недавно, - осторожно отвечаю я. - Хотелось бы узнать, где именно - тут? Можешь мне рассказать?
Ребенок улыбается и мотает головой.
- Ты сама все поймешь. Ты только не пугайся, хорошо? Ну, все, я побежал! - восклицает он, едва завидя проводницу, и быстро улепетывает.
Женщина приближается ко мне, запыхавшись от ходьбы. Довольно полная, одетая в поношенную синюю форму, контрастирующую с ее рыжими волосами, она выглядит суровой. Ранние морщины подчеркивают ее усталые глаза и бледные губы. Проводница садится рядом, снимает тяжелую сумку и вздыхает.
- Маета с вами, путешественниками... Из года в год все больше. Ты кто такая? - вдруг обращается она ко мне.
Я не сразу это понимаю. Подумав, отвечаю:
- Я - Юля. Это все, что я помню.
- Да тебе больше и не надо, - усмехается она. - Покажи-ка билет.
Я протягиваю ей серый клочок бумаги.
- Тебе надо ехать до станции Осенняя. Это еще часа три пути. Странно... И обратный путь тоже указан. Повезло тебе, Юля. Вернешься домой к маме с папой, не будешь тут скучать.
Я смотрю в окно. Дождь усиливается, и теперь за стеклом все становится размытым и блеклым.
-У меня нет семьи, - зачем-то говорю я и сама удивляюсь этому факту.
Проводница возвращает мне билет. С минуту она хмуро молчит, что-то записывает в конторской книге, потом убирает ее в сумку и снова обращается ко мне.
- Меня тут все тетя Ида зовут. Я - один проводник-билетер на всю электричку. Она провозит тех, кто вроде не умер, но собирался это сделать. Кто случайно погиб, и не определился, кто он - это чаще всего дети. Или кому уже не положено жить, а они не хотят уходить. Вот и оказываются они между небом и землей, как говорится. Если у них есть в билете пункт назначения - уезжают туда и живут. Хотя... Жизнью это не назовешь. А у кого нет станции, те, как жили на Белом свете бездумно, бессознательно, ничего не понимая или, не желая понимать, так и остаются сидеть здесь и ездить. И вот таких-то больше и больше...
С облегчением заметив, что я жадно слушаю ее, тетя Ида продолжает:
- Дурная у меня работа. Сюда вроде как и не люди приходят, а их внутренняя часть - душа, мысли, подсознание, память, мечты... И никто ничего не понимает, никто не хочет слушать советов. Иногда приходится успокаивать силой. Ты сама видела, как себя тут ведут...
- А как могут отсюда вернуться? - спрашиваю я.
Моя собеседница пожимает плечами.
- А когда в билете написано, что ему можно вернуться на станцию Пограничную - ну, ту, на которой ты садилась, туда все приходят. Но на моем веку таких людей трое было. Я раз видела, как девушка уходила. Бежит вперед, будто увидела кого, улыбается, руками машет, а потом раз - и пропала, - помолчав, тетя Ида снова говорит: - У людей почти не осталось их собственных хранителей, которые раньше не раз спасали им жизнь и вытаскивали из небытия.
Последние слова заставляют меня подумать, что не такая уж и она простая проводница...
- Если все дело в тех хранителях, то я не понимаю, как могу вернуться. У меня нет хранителя, - я пытаюсь что-то вспомнить и касаюсь висков холодными пальцами.
Тетя Ида качает головой.
- В билете написано, значит, как-то по-другому вернешься.
Тут она отвлекается. Кто-то из стариков встает и направляется к тамбуру. Проводница окрикивает его, а соседние пассажиры усаживают его на место.
- Пустите, сейчас моя станция будет! - хрипит несчастный, тараща безумные глаза.
- Сидите, Борис, - вежливо говорит тетя Ида, специально погромче, чтоб он слышал, и потише поясняет мне: - Это наш местный юродивый. Мы его Борькой-вытрезвителем зовет. Сам он всю жизнь бомжем был, умер от белой горячки, а здесь от трезвости дуреет, иногда сбежать пытается. Любит над новичками издеваться. Только после его разъяснений люди чуть с ума не сходят... Он, конечно, все правильно говорит, но жестоко. Особенно над молодыми издевается.
Я еще оглядываю весь вагон. С виду - обыкновенные живые люди. На другом конце вагона вошедшая вместе со мной пожилая дама что-то поет красивым грудным голосом, и соседки с восхищением ее слушают.
- Не понимаю, - шепчу я, сжимая виски, чтоб не болели. - Вы говорите, это все не люди, а души... Почему же, некоторые из них старые, другие молодые, дети, раненые, больные?.. Разве душа стареет?
- Стареет, - тетя Ида вздыхает, - и болеет, и изнашивается, и устает. Бывает, придет человек. Спросишь - сколько лет. Отвечает - 30, от раннего инфаркта или машина сбила. А с виду - старик, желчный, больной, лицо обрюзгшее... А вот он, - она кивает на юного блондина, улыбающегося в пустоту и любующегося своими белыми руками. - Ему, кажется, за 60. Он ужасный человек был, грешил страшно, но так хотел быть молодым и вечно прекрасным, что и здесь остался красавцем.* Ну, глаза у него, сама видишь, как у идиота, а улыбка - жало. Чаще всего душа приходит, а тело живет там... Ты, может, таких людей видела - живут, как обычно, суетятся бесцельно, а внутри пустые, мертвые, потому, что душа здесь ездит. Это оттого, что ее бес какой выселил, или что-то плохое с человеком сделали, или он неправильно поступил. Или просто живет не как надо, а небо коптит... Ой, разболталась я тут, ты извини, мне работать надо!
Проводница спешно поднимается и уходит. Электричка с противным скрипом, шатаясь во все стороны, останавливается. Проходит, наверное, минут пятнадцать, когда утихает шум, чей-то визг, и тетя Ида возвращается. В это раз двое сходят, а приходит десять, и всех она разводит по местам, причем троих приводит в наш вагон. Новенькие - молодые девушки, яркой одеждой, косметикой, улыбками на загорелых лицах и громким смехом выделяются из серой унылой толпы. Они занимают указанные места и тут же заводят непринужденную беседу друг с другом. Незаметно оглядываясь вокруг, они тихо обсуждают пассажиров, смеются, приглядываются к сидящему напротив меня парню и к блондину. Одна из них даже обращается к нему:
- Парень, не угостишь сигареткой?
Разумеется, иностранец молчит и лишь презрительно фыркает, отворачиваясь. Девушка обиженно хмурится и, встряхнув крашеными черными волосами, громко ругается матом. Тут оживляются старики.
- У нас не курят! Ты что, не знаешь правил проезда в электропоездах? - строго спрашивает пожилая женщина в темно-зеленом платье и белой шляпе.
Она с крайне чопорным видом сидит через ряд от девушек и поправляет редкие седые кудри, глядя в карманное зеркальце.
- Молчи, старуха! - огрызается другая девушка, каштаново-рыжая.
Женщина вспыхивает свекольным румянцем и поджимает губы.
- Вот молодежь пошла! Посмотри на себя, чучело ты огородное, простите за выражение! Тебя же девушкой назвать нельзя! Куришь, голос пропитый, матом ругаешься, как сапожник, косметики на лице килограмм, а все без толку. Уродство одно... А одежда? Разве приличная девушка такое надет? Все наружу! И чего ты ноги свои оголила?
- Завидно? - хрипло смеется в ответ молодая, показывая желтые зубы.
Другие старушки тоже подключаются к перепалке. Моя голова болит все сильней от шума... Звучат дребезжащие, слабые тонкие голоса, абсолютно нелогично и невпопад девушек обвиняют во всем подряд и требуют от тети Иды "высадить этих хамок". Те не остаются в долгу и начинают орать в полный голос что-то про "въедливых старух, которые всем надоели и которым давно пора тихо лежать в могилке, а не мешать людям жить". Внезапно вагон, будто толстым одеялом, накрывает тишина, ссора заканчивается так же неожиданно, как началась. Девушки, довольные своей мнимой победой, все еще смеются:
- Что, заткнулись, старые чертовки?
- Больше наездов не будет?
- Вот и сидите, пока мы тут едем. Ирка, дай-ка затянуться. Нам до Смоляниново хватит.
Они достают сигареты и нарочито медленно, красуясь, закуривают. В тишине раздается просто сумасшедший, режущий уши, низкий и зловещий хохот Борьки-вытрезвителя. Девушки смотрят на него с удивлением. Одна, изогнув подведенную карандашом бровь, выпускает изо рта дым и интересуется:
- Папаша, ты не псих, а? Что, тоже подымить хочешь?
Бомж, хохоча, сползает на пол, дергает себя за длинную бороду и трясет лохматыми сальными патлами. Его обезображенное шрамами одутловатое лицо нечеловечески искажается гримасой смеха, горбатый и кривой нос морщится, все черты будто ломаются и становятся совсем жуткими.
- Вы - в могиле! Все - в могиле! - выкрикивает он. - А они - эти старые чертовки - еще, может, на кухне возятся да на лавочках сплетничают. А вы - умерли!
Последние слова он произносит медленно, по слогам. Пока девушки недоумевают и шепчутся между собой, бомж продолжает:
- Вот, рыжая, скурилась! В такие годы - туберкулез... За год сгорела в этом вонючем тубдиспансере. А ты, - грязным пальцем без ногтя он тыкает в брюнетку, - вообще паленой водки нахлебалась. Дура! День рождения милого хотела отпраздновать? Вот тут-то и напразднуешься... А ее, - бомж показывает на третью, пухлую курносую девушку с русой косой, спокойно докуривающую сигарету, - какие-то хлопцы в подворотне словили побаловаться на ночь... Ух, какая красавица была - в закрытом гробу хоронили!
Тетя Ида тихо просит его замолчать и сесть на место, но юродивого не успокоить. Он рычит, гогочет, рассказывает грязные подробности из жизни каждой девушки, чем доводит их до слез, и бродит между рядами кресел. Старушки поддакивают и тихо хихикают. Рыженькая девушка, которую зовут Надя, роняет сигарету и, обхватив голову руками, начинает реветь:
- Как? За что? Я не верю! Я же просто в больнице лежала!.. - она захлебывается слезами.
Я напрасно пытаюсь заткнуть уши. Хотя, нет, лучше закрыть глаза.
Ира, самая крупная из троих, откидывает за плечо косу и ровным голосом спрашивает:
- А мы, собственно, куда направляемся? Я думала, как обычно, до Смолянки к друзьям едем... И откуда вы все про нас знаете?
- Сам подох, вот и знаю, как другие дохнут, - отвечает бомж, оскалившись в подобии улыбки. - Да, отстань ты, Идка, я тут буду сидеть!
Проводница, чертыхнувшись, оставляет Борьку лежать в проходе на расстеленном грязном ватнике. Она уходит успокаивать девушек.
Эта неприятная сцена почему-то захватывает мое внимание, хоть мне и тяжело слушать ругань и крик. Я вовсе не жалею девушек, но мне очень интересно, как легко бомж, алкоголик и, по-видимому, сумасшедший, говорит о смерти. "Знаю, как другие дохнут"... Он лежит буквально в метре от меня, и я слегка наклоняюсь вперед и тихо спрашиваю:
- Скажите, а я тоже умерла?
На меня таращатся выпуклые мутно-зеленые в прожилках глаза с опухшими веками. Судорожно моргнув, юродивый так же тихо и уже нормальным голосом говорит:
- Ты - нет. Случайно тут оказалась, но тебя по делу позвали. Выполнишь - уйдешь. Ты не такая, как мы. Ты...
Вместо слов вдруг раздается храп. Оскалив рот с гнилыми зубами, бомж вдруг засыпает, и все теряют к нему интерес. Его слова вселяют в меня некоторую надежду. Уж мне-то не надо плакать о потерянной жизни и мучиться от неизвестности в этой электричке. С этими мыслями я отворачиваюсь к окну и продолжаю разглядывать природу.
*Это ни кто иной, как Дориан Грей из романа О.Уайлда "Портрет Дориана Грея". Да простит мне великий эстет, что я помещаю его героя в столь неприятную обстановку своего графоманского опуса.