Вспоминается, что как только я открыл дверь, я сразу бережно положил свои вещи у стола и присел на табуретку. Из-под бревен на стенах слегка торчал законопаченный мох, но между дверью и окном сохранились две полоски пожелтевших обоев. Туда-то я и приладил своего Котофеича, думая, что так ему видно меня будет лучше.
Леса бесшумно дышали - всегда суровы и беспощадны. Таежный звон их заставлял меня ходить в накомарнике. Это слово судьбы: каждый день я вынужден есть перловку и мокнуть под бесчисленными дождями. Но Котофеич непреклонен, хотя я каждое мгновение отдавался ему - из любви, из желания видеть, слышать, ощущать, а если и умирать, то оживать снова.
В кармане я нашел пару кнопок и вытащил старый, запекшийся по краю альбомный листок, где линия к линии смотрел на меня Котофеич. Два треугольных уха, четыре темных дорожки на лбу, серые пушистые щечки и немного белых усов. Два огромных зеленых глаза, где каждый черный зрачок - с монету, в которые войти и остаться, затерявшись наглухо, никого не зовя... О чем думал я, глядя в его еловые глаза в минуты скорби, печали и неизбывной тоски, а также в минуты, когда бездонные небеса спускались на землю и каждый мой палец ловил по звезде? Не знаю... Моя сестра умеет рисовать. Два угла я прикрепил кнопками, а остальные приклеил скотчем, которым пытался обертывать квитанции.
Я пью чай из разнокалиберных листьев и собираю белоголовник, который, как волны морского прибоя, покрывает берега стоячих озер. Я хожу босиком по хвое там, где тайга позволяет мне это и наблюдаю птиц, слетающихся к упавшим шишкам.
А вчера, когда я стирал рубашку в темном озерце, я чуть не поскользнулся на мокрых мостках. Тревожная рябь пробежала по озеру, а ряска заскользила прочь. Я подумал, что если бы упал, то распугал бы всех окрестных русалок. Но Котофеич зацепил меня когтем за ворот и не дал упасть.
Вечером, когда печь уже не дышала жаром, а просто грела, я жег свечи, а последние крохи цивилизации таяли у меня в руках. Культурный код в буквах и цифрах раскрошился у меня на ладони, и мелкая бумажная пыль затерялась где-то на столе меж остатков лесной жизни. Но в тот вечер я не плакал.
А утром я нечаянно вышел во двор. Серый паук замер на унизанной росой паутине и я могу сказать, что никогда более, чем в то утро, я не был жив, что живое внутри меня было равно живому целого мира. Симметрия, подобная осевой симметрии крыльев бабочки, которая, возможно, никогда не сядет в сети паутины. Два крыла: первое относительно второго - равновелики, равнокрасочны, равнофункциональны, равнозначны. Точно так же, как внутреннее мое идентично общему внешнему, а глаза - те серебряные прутики или нити, которые соединяют моё, и то, что когда-нибудь станет моим.
Каждый день, отходя ко сну, я целую Котофеича в его бархатные уста, а он делает так, чтобы осколки моего сознания к утру вновь собирались, как puzzle. Именно поэтому наверно, когда я вижу то розовое в небе, что проливает закат, я думаю только о том, о чем не могу не думать. Все лишнее проглочено молчанием. Котофеич глядит в плотнеющем сумраке, а в глазах те искры, тот смысл, который я снова и снова открываю во всем. Отблески его видны на моей правой щеке, что делает мой профиль слишком резким в это время суток. Ничего.
Котофеич гладит меня мохнатыми лапами, расчесывает мне волосы колыханием ветра. Выбирать не приходится. Мне страшно, но с каждым днем я сильнее.