Ухи опухли, Серега. Откуда ты взялся вообще.Трещишь и трещишь. Башка трещит тоже. Давно, давно я по ПАЗикам портвеляш не сосал, получи, Вова,быстрый результат. В висках ломилово-о-о...
- А вот мы и бухие, айда Вова, айда! Ты сколь у нас не был, а, Вова? Глянь, вон уже озеро, кострище старое, его помнишь? Стланик, Вова, стланик это дрова, он не растет. Вова, не спать! Вова, стланик выше не бывает.
Озеро сизыми полосами через сосняк .С воды искрой солнечной шпарит.
- Вовчик, купаться не здесь, говорю те, сосняк! Чуй! Сначала мягко идешь, а потом - опа, Вова, хрусть те в пятку, вишь, шишки? Вспомни, как ты маленький с того берега плыл и сюда вылез? Орал часа два - заберите, заберите, после в обратку поплыл, потому как карачун одолел, по шишкам, босым. Ты поплыл, а мы до деревни тиканули. Думали, потонешь.
- Какой куст? Багульники ж это, Вова, розовые или фиолетовые, не шибко разбираюсь. Помнишь, как мы тут дуру заваливали ? Ругались за очередь, а ты самый последний был , знаешь, почему? Ты, Вова,стремался, все видели. Больше всех суетился, тебе, мол, после всех грязно, вишь, было. А ей-то, Русланке, без разницы, ноги растопырит и в небо лыбится. Она ж не чувствовала ничего, она ж дура. А ты чистоплюй, уже тогда чистоплюй ты, Вова, был. Орал - не буду, не буду грязь ытыть , ой не бу-у-ду!
Выблевать бы, Серега, погоди, отцепись....
- Оно грязновато, конечно,было не то слово, как грязновато. После толпы малолеток-то! Мы ведь кто куда способили, а она - а что она, она дура же! В слюнях наших лежит, а сама письку гладит да радуется, вот такая игра, мол. Ей домой идти, а она липкая. Так мы ее к озеру загоняли, всей толпой, по шишкам. Орали - мыться, мыться! вот это слово понимала. А помоется, снова кто -нибудь ... начнешь ее, так она лапки вверх и пальцами , пальцами , они как бы сами у ней по себе. Всей толпой смотрели. Не как трахают, а как пальцы шевелятся, мистика. Жизнь она вообще такая, Вован, ты работаешь, а остальные сидят, уссываются. Весело было, Вова,весело.
Сами-то мы, Вова, тогда кто? Тринадцать,что ли. Вон и поселок видать, пришли.
- Слушай. Серега, плохо мне...
- Дак прочистись, стесняешься , чтоль?!
***
Холм спускался к деревне, в низину. Пока были сверху, гляделось на всё - луга ,те, что в пойме, слегли от травы, сжелтели к июлю, свялились, семенем ссохлись; большими куртинами мощневел один иван-чай, которого здесь раньше и не было вовсе. Кровли подворий тулились седыми осколками, кое-где подзаваленные, где и мшелые. Но все-таки: колыхалось постиранной тряпкой, отблеском банки, насаженной горлом на частокол, отражало - народ здесь живет, худо-бедно.
Простор вдарил ветром, отогнал от лица рвотный дух ,сделалось легче.
- Покоса у вас что? Нет теперь? - спросил Владимир.
- А то ты не знаешь. Жгём по весне. От полевки. Кому надо, с-под дома накашивают. Совхозу-то клин, для кого? Сеструха твоя кандыбашит, что твоя артиллерия, про землю заброшенную у колодца старухам кажен день заливает. Работать, говорит, надо, а не бухать. А сама она че, работает, что ли. Зверух на шкурки садирует. Ты б сказал ей, Володь, нахер зверух размножать, если на шкурки? Одно дело кролика такнуть, курочку там... а она же сотнями, как в концлагере. А они же, Володь,умняхи такие, глазенки смышленые, с рук берут.Крыс ловят, Володь. Ты сказал бы сеструхе-то своей...
- Скажу, - обещал , а сам внезапно скользнул по траве,как сорвался. Склон погнал вниз, и Владимир понесся, не держа равновесия, не чувствуя, но уповая на землю.
Впоследствии мало что помнилось, но он как-то добрался, и счастливо: был замечен, шаткий , у колодца старухами, распознан немедленно и дотащен, ими же, до дому. Там Владимир, прямо с порога , сказал что-то дурацкое разлетевшейся было сеструхе, поцеловался со всеми, кто попался , помахал тряпками с тех, что передала для подарков жена, выпил водки, и тогда уж свалился до самого раннего, тихо- прозрачного, деревенского утра.
***
Выпитый в рейсовой душегубке портвейн отравил. Две бутылки на пару с Серегой стали билетом в затяжную, уже и не похмельную даже, но - истому. Владимир дышал на крыльце, ощущая , как пыхает в незачумленный озон выхлопною трубой своего организма, меняется с ним, баш на баш.
- Воздух густой здесь, Светка. На порции можно делить и накладывать, воздух-то какой...
- И продавать, - говорила сестра, - я в интернете читала, мужик один, в Швейцарии, умное придумал . Пакует воздух в пакеты и с масочкой дыхательной продает. Альпийские луга, эдульвейсы, вдыхайте. Нам тож можно.
Владимир не слушал её. Пластался здесь, в материнском еще саду, на подновленном к приезду крыльце - душою и телом ликовал по стоящей вокруг тишине, лишь изредка сбрызнутой лязгом колодезного ведра. Все вокруг обнимало, отрицало натужную и суетную бодрость, любое пустопорожнее шевеление, благоухало и отрезало от мира ... сиди и дыши, отдыхай.
- Картошки мож давай подкопаем, а, Свет? Наросла или нет? Помнишь, нам мать молочную, целиком в масле обжаривала. Сверху хрустит, а внутри мягкая. Умеешь такую? С укропом и чесноком ее,а?
Лишь на третий день он занялся любопытством, отошед и собравшись немного в деловитый пучок.Надел даже рубашку, подумав, что на хрен она и нужна, но сестра настояла. Купил водки, на всякий - визиты в деревне событие, как знать, кого встретишь.
По дороге рассматривал - огороды у деревенских серьезные. Не покопушки какие с петрушкой, а по делу и суровой насущности: картоха-капуста, огурец под засолку, свекольная синь, основательно, много. Яблок в этом году до дури, видел Владимир, и слива, хоть и зеленая еще, а уже стволы ломит - эх, рановато приехал, слива здесь смак! Видел проселок, что поднимали из травяного болота, при нем еще - валили на улицу желтую глину карьерную, ровняли, а поверху трамбовали песком. Давно уже и не пылилось на улице - просело, покрылось травой, только пара колеек наезженных виделась, да и те зарастали.
Деревня молчала , словно вымерла в полдень, неудачно он вышел, к вечеру надо бы...
Есть пастораль еще, раздумывал Владимир,погрустнев от безлюдья. Сходить, может, к Сергею, хоть и не слишком хотелось. Однако, завидя цветастое в закуте между забором и баней, встрепенулся и двинулся навстречь - здороваться, приласкав машинально полнотелый флакон.
Резво приблизившись, Владимир споткнулся,заскребся о банные брёвна, и подзаикнулся аж, вымолвив:
- З-здравствуйте!
Девка была перед ним.Из таких, про которую мало сказать - охеренная. Покамест Владимир нащупывался, она молча рассматривала - странно, будто на что-то забычив и голову выставив. А на голове точно белого золота налито, остужено, и на холодное снова наплескано - кольцами крупными. От лица убрано, ленточкой схвачено - из-за этого девка, понял Владимир, и светится. Нимб! Личико-то вроде простое? Или нет? Смотрит вот только...
Он опять поздоровался, хоть бы и пялился, выхватив глазом уж все: пару волшебно тугих, рвущих сосками цветки сарафана, молочную кожу на шее. Бедро у сияющей девки смотрелось нагловато развернутым, с внутренним выпадом, прямо явное ему приглашение - нескромная, стало быть. Адов обвес, бабий смак! видел Владимир всё: гибкое тело сквозь ткань, плавною налитое мышцой, и жирком обволокнутое лишь самую чуть, чтоб для нежности, чтобы кожа плавнее ложилась.
А ноги, ноги у девки росли изумительно длинные, как у какой-нибудь там теннисистки, но поокруглей и белые - брызнь, молоко.
- Как зовут вас, красавица, - попытался Владимир, стыдно почувствовав - встал.
.- Вы не бойтесь, я местный, меня Володей зовут. К сестре в гости приехал.
И вскинулась вдруг красота - резко взмахнула руками, закричала о чем-то и ринулась на Владимира. Пошла страшным хрипом, закативши глаза; на секунду почудилось, что плюется она в него белым, как из огнетушителя, шарахнулся в ужасе... а деваха прошагала, как сквозь, откинув Владимира в бревна. Вышла на главную улицу, и оттуда закричала уже:
- Мытса!Мытса! - и канула в темно-плодовую зелень.
Вынул нагретый флакон, выгрыз пробку и махом, не чувствуя, ополовинил.
- С возвращеньицем, Вова! - подумал, и выглотал всю.
***
Полнолуние, сука, бесовские дела, скоро ли на убыль пойдет? Время остановилось Владимиру, мучительно, душно лежалось при белом-пребелом чертовом свете, много пилось, и бродилось поэтому в нужник. Курил, вспоминая, три пачки за ночь, скрипел нескончаемо половицами, будя и раздражая сеструху:
- Что ночь вертишься, как кожа на херу...
- Слушай, а эта Русланка, с кем живёт?
- Далась она тебе, дура. С матерью, как и жила. Вдвоем на пособие, игрушки пошивает для фабрики. Можно сказать, лучше всех. Не обижали её никогда, ты же знаешь.
Не обижали, это точно.
Русланка за ними вечно увязывалась,за пацанами таскалась , на нее и поцыкивали - отстань, дура. К озеру , три километра по лесу, ходить запрещалось - обрывисто, а ежели спустишься - топко, камыш и гадюки во множестве, как мать обещала. Пара тропок пригодных всего и была. Зато, по-над озером стройные, чистые росли сосняки, ровными грядами, и грибов на окрайках под ними хоть ведрами, боровик да лисичка. Ходили они с пацанами, мутили - в тот раз, кажется, остановились поссать, и, на спор, кто дальше с обрыва.Никто никого не стеснялся, а про дуру забыли и вовсе.
- Русланка, че делаешь, - кто-то спросил, - ты чего растопырилась?
Девчонка сидела в траве, подсобрав сарафанчик, разведя босолапые ноги и увлеченно разглядывала там у себя, занавесив обзор волосами.
- Русланка у себя письку ищет, - заржали и кинули шишкой в неё, идиотку, - Русланка,у тя только имя мужицкое! Трусы надевай, у тебя нету такого, ты баба!
Трусов у Русланки-то не оказалось. Поднялась и послушно пошла, как ни в чем не бывало. Но щелкнуло каждому, потому как все видели, и каждый, кто видел - запомнил. Завязалось и обозначилось, засело, как крючок за корягу, великое знание, тайный, как клад, интерес - она баба. Она без трусов.
Бессловесную и сильно довольную непонятным вниманием, её положили в кусты уже в следующий месяц, толком не зная, что делать-то дальше с таким чужеродным явлением. Щупали долго, и мяли, все сразу, для смелости: чуть холмик, да полтора сантиметра соска, редковолосый лобок. Ковыряли сперва осторожно, потом посмелее, кто первый... Вопрос этот встал гигантски навязчиво, по-мущински зашел пацанам в подсознание, шептались и думать о чем-то другом не могли. Потому как, ежели уж кому выступать, то надо бы опыту, а где его выпишешь? Русланка - она, ведь, была на компанию, по-честному, общая. Сразу решили, что - всехняя, чтобы никто не обиделся и не дай бог, мамке не стукнул. С другой стороны - их одиннадцать, а Вовка в толпе не хотел. Хотел первым, но молча и тихо, как веровал.
Но все это Вовка прошляпил. Август катился, ему портфель прикупили, какой он хотел и хитро выпрашивал. Портфель получил, но за то подрядили картошку копать. Ну и копал бы себе...
- Там, - задыхаясь , прошептал Федька Тарасов, - Андрюха там дуру! Сказал, всех позвать, как договаривались, ты давай беги тож...
Он и побежал тогда, чувствуя, как неудобно мешается член его, полудетский,но чисто уж настроенный - он, правда,свернулся в момент, едва Вовка увидел.
Русланки там и не было вроде. В полупрозрачном багульнике, сквозь ветки, изрытая виднелась земля, майки да треники, свально. Пацаны копошились над местом, точно волки , дербанили мясо, повизгивая, слюни пуская. Валя Тимров, самый толстый, трясся посередине всего, пыхтя и по-дедовски крехая. Кто-то сидел и поодаль, хихикал, издавая дурное гыгыканье. Из всей этой свалки дрожали лишь русланкины тонкие ноги, с краснющими пятками, с прилипшею хвоей, и пальцы на них шевелились, как бешеные.
А потом вдруг закончилось и Валюха отполз, пацаны расступились, давая ему, Вовке, проход. Она тихо, как тряпка, валялась там. Страшная...
- Теперь ты, - сказал старший, Андрюха. - Дура общая,все участвуем, как договаривались.
- Я не хочу.
- Хрена ж пришел?!
***
Вот мода у общества : чуть что - не пацан, плюнул Владимир. Знал про все, а молчал, потому что их - десять, а он один, кто поверит. Тем более, Русланка - она дура ведь, сказать за себя не умеет, а может и впрямь, не чувствует ничего, только мычит. На том и решил. После видел ее, пару раз - никаких изменений в повадках, вдруг и нравится ей? Непонятно. Как зима наступила, то и вовсе зарадовался - холодно, поди на снегу, вот и оставят в покое. А весной он уехал, к отцу, пошел в новую школу - затерлось, хоть бы и садня, по чуть-чуть.
Не попускает, думал Владимир, тащась по проселку. Не попускает, хоть дрочить начинай, перед глазами стоят - и она, и он самый, этот так буквально. Наваждение заставляло топтать по деревне дурные, бесцельные тропы, заходить во дворы, заводить разговоры( экий Володя у тя молодец, да общительный, Светка! А че шляется? Седня три раз заходил. Выпить ищет? Так нету!
)
- К озеру я, - сообщил он тогда, - стресс сниму, а то скучища.
С этим и вышел, разбежавшись на холм.Задыхаясь, взобрался: вспотел по-хорошему,мышцы почувствовал, запахи - сколько раз этой тонкой дорогой смывался по детству от матери, не сосчитать. Ползли они, помнится, зигизугами, в мягкой высокой траве, по-партизански беря высоту, бо из деревни, если на улицу выйти, можно любого увидеть.
Вскарабкался и оглянулся по-школьничьи, забегал глазами, стесняясь - там, через блеклую от рубероида крышу сарая, пятый дом от его - там она.
***
В соснячке все по-прежнему, красота, не отвертишься.
Вот скажи, друг Володя, на кой тебе ляд? Что еще за любовь, ей -богу, смешно. Откуда те вставило, она дура ущербная, разве что красотой в неё выстрелило. С другой стороны, будь нормальная - он бы и не мечтал.
Сейчас как - допустим, увидел ты в детстве неправильное,так? Которое в психику детскую сильно втемяшилось, что здесь таить. После ты, Вова, все это говно в себе задавил , а оно - бац, и всплыло, до конца не утопленное. Коснись, если бы ты тогда не побрезговал, или первым оказался, а не одиннадцатым - маялся бы? Всё объяснение.
Солнце спускается, а ты в мыслях гниёшь, Вова ... а вода, молоко ведь! Надо бы до спуска и выкупаться, намахаться, устать по-хорошему, чтобы до койки и все, до утра. Как в детстве - умаялся за день и рухнул без снов. Вот уж когда выбираешься сладко оттуда, из дрёмы-то, здесь уже не вода. Дрёма , она ведь стекает с трудом , прилипчивая; но все равно выбираешься, потому что яичницей пахнет, и маманя над ухом звончит, молодая,живая еще - Володя-Володя, поднимайся-вставай, стынет ча-а-ай...
- Ггыы-Ы, - раздалось над сидящим Владимиром, - ам-ам-амммм. Ггы-Ы.
А ведь пришла.
Знал, знал, что почует.Не зря по деревне неделю выхаживал,народ допекал. Звал тебя, зва-а-ал... Ах ты хорошая, дурочка ты моя. Ты поняла, ты пришла, ты пришла.
***
Ты не ложись, что ж как приученная...Сам раздену, не телешись, слышь меня, дурочка ты... не торопись. Дай поглажу. Эх, волосищи у тебя, у баб настоящих на Руси такие же были. Говорили -толщиной в руку, как у тебя. В мою, мою руку, точно тебе говорю. Не понимаешь... а поцелуи понимаешь? Целовали тебя, а ну-ка, кто целовал, скажи? Эх, смешная, маленькая ты моя, не боишься, зачем меня бояться, я видишь,какой... Дурнее тебя. Я не они, сладкая ты... будем как взрослые, по-другому мы будем.
Русланка пласталась, уставившись в точку на небе. Владимира не существовало - он извергался словами в живот её , в оголенное уж междуножие, шептал над сосками, захлебываясь и походя на безумного. Дрожа, он вынюхивал запахи, еле касаясь губами, теребил языком - для неё это были щекотные, не слишком понятные действия, и Русланка смотрела на небо поэтому, вздрагивая. Она приготовилась и настороженно претерпевала, ожидая знакомого тысячу раз, ждала терпеливо, потому что ей не было больно.
- Скажи что-нибудь, маленькая. Обними меня, надо, хочу, чтобы чувствовала, меня чтоб чувствовала, радовалась... Плохого, плохого не будет, хорошее, ласковое только, маленькая моя, перевернись, ох ты красавица, вылижу всю же...
Самец испарился из Владимира ; был раб, прикипевший к своей крестовине. От послушного женского оглох и ослеп, влипнув душою и телом ; не выпуская сосков её из зубов, трясся над бабою в бессильной попытке войти в неё полностью, с головой и ногами. Разум его отключился, оглушенный откуда-то выползшей, ясною, только к Русланке, разрушительной нежностью, какой никогда и не испытывал.
- А я , слышь, останусь здесь, останусь с тобой, домой не поеду. Будем жить, любить тебя буду, много тебя буду л ю б и т ь , ласково буду, чтоб аж капало с тебя, маленькая... Моя будешь, дурочка, только моя... ноги подними... молодец.
Не стерпев, он вдавился с размаха в сухую, озадаченную небом Русланку. Не ожидавший её тесноты, коротко крикнул, спустивши бездарно , в четыре глубоких толчка - с перенапрягу, должно быть.
- Зараза-а-а... - простонал Владимир, не вынимая. - Ну ничего, все начинается только, солнышко. Времени много. Нашевелимся щас.
- Гы--ыыЫ! - очнувшись, твердо сказала Русланка. Извернувшись красивою задницей, лягнула Владимира в перемазанный соками пах, сбросив с себя, как мешок, и прыгнула на середину поляны. Тряхнула грудями, обулась; закатом уже облитая, растрепанная - черт, опять исподлобья глядит, что-то не так...
- ГыыЫ, - повторила она, подобравши валявшийся дрын, с развилком на конце.
- Эй, ты чего, - приподнялся Владимир, - что за чума, ну-ка, ну-ка...
- Мытса,- громко сказала Русланка, и пошла на Владимира. - Мыт-са, - повторила, со всей дури огревши его по плечу, - мытса, мытса, мытса, мытса...
- Гха-ааа!!! Стой ты, дура! Че я те сделал? Брось дрын!
Он вскочил, порываясь забрать, успокоить, однако, как и тогда, в лицо полыхнуло той бешеной пеной и ненавистью. Не сдержать будет - сильная тварь, зашибёт! Владимир поскребся от места, как смог, по коротким занозистым шишкам, подпрыгивая, вдоль берега.
Русланка гнала его , махая дубьём; он выл, припадая, по злобной колючей земле, понимая, что если б не сосны - убила бы уже...
- Мыться? Ай .. Ой елки... - понял, наконец-то Владимир. - Во я тупой!
Подхватился , как мог, и бросился к краю. Прыгнул, не думая - было совсем наплевать, только бы выбраться.
***
Позже он,судорожный, в зеленцах от навешенной тины, облегченно месил освежающий ил, глядя в высь, на обрыв, где маячила голая, с дрыном, Русланка:
- Праа-альна, слышь меня, дура? Все правильно, ай, молодец! Мыться!
Орал он почти просто так: с расцарапанных ступней, со ссадин, да со всего остального. Орал, ощущая, как вздыбился член, ликовал, понимая, что вся его муть, заскорузлая странная дурь, сожаление, страхи, давлёное тяжкой виною, нелюбимое, стылое детство - наконец-то, зараза! - уходят, уходят, уходят.