Серый Волк Никола, опустив лобастую голову, принюхался. След был большой и глубокий, обломанные края ледяной корки вскоре окрасились кровью. Не повезло козлятине. Что ж тебя в лес-то понесло, болезный? Домашний козлик, кормленый, тяжелый. Подобрав слюну, Никола порысил вдоль борозды. "Я тоже хочу проведать твою бабушку. Я по этой дороге пойду, а ты по той. Посмотрим, кто из нас раньше придет".
Широкие мохнатые лапы несли его как по паркету, и Никола не сомневался, что охота будет удачной. След плутал между деревьев, и несло от него не просто страхом -- запредельным ужасом, хотя погони здесь еще не было... А вот здесь уже была. Никола без труда узнал след местной стаи и ее вожака Сивого. Да никого другого на этом участке и быть не могло. Никола с наслаждением втянул знакомый запах: одна из волчиц входила в пору... На чужой, как говорится, каравай, -- посоветовал себе Никола, отфыркнувшись. Добыл бы ты себе Алену Прекрасную! Тут вспомнилось, как царь Кусман целовал упомянутую красавицу в уста сахарные и заслужил одобрительную улыбку -- во все сорок два зуба, включая клыки чуть не в большой палец величиной. Миленькая история. Было бы кому рассказать.
Что ж так козлика-то напугало? Крупная животинка. Вот здесь он пытался нащупать путь потверже и двуострое копытце надломило наст. А крови-то. Ноги все поободрал. Ну, от команды Сивого так и так не уйдешь. Никола остановился, поводя ушами. Нигде не было слышно шума погони. Должно быть, Сивый уже пирует. Ну, кто не успел, тот опоздал. Серый развернулся и потрусил обратно. Он мог, конечно, явиться незваным гостем к Сивому, но им еще охотиться в этом лесу неизвестно сколько, а наживать себе врага в лице соседа Никола вовсе не собирался.
Поохотившись, он возвращался домой, кинув на спину косульку, и думы его были о предстоящем обеде, но через ноздри в них прокрался знакомый запах. Вот уж, сказал себе Никола, знавал я людей, от которых пахло козлом. Но чтоб от козла пахло человеком!
Шутки шутками, но след вел точнехонько в направлении его жилья, и вся стая Сивого, похоже, теперь находилась у Николы в гостях. Еще чего не хватало! Никола повозил лопатками под ношей и припустил скачками. Вылетев из зарослей, он увидел, что стая сидит, взяв в кольцо вход в его логово, но на приличном расстоянии. Вот молодцы, сказал Никола. Порядок знают. Конечно, говорить вслух в таком виде он не мог, тем более, что косулька набила рот шерстью. Но он сказал про себя. Дождавшись, когда волки оторвут задницы от наста и расступятся, он важно, неторопливо, с непоколебимым достоинством прошел между ними. Только у самой двери выпустил из пасти косулью шею, -- и тут заметил, что прикрыта дверь неплотно, снег набился между толстой дубовой доской и порогом. Дерни за веревочку, понимаешь, и дверь откроется. Ай да козлятина! Никола обернулся, обменялся взглядами с вожаком. Сивый отвел взгляд. Ладно, порядок порядком, а справедливость справедливостью. Сейчас я вам этого умника шугану.
Никола перекинулся через себя и обернулся добрым молодцем, одетым соответственно погоде в тулуп, теплые штаны и высокие сапоги двойного меха. То-то! Уж волшебство так волшебство, а не то, что нынешние пишут... Где ж вы выдели, чтобы волк под вьюком ходил? Ну никакого понятия, честное слово.
Никола, безбоязненно оставив добычу у порога, потянул дверь на себя. "Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся..." -- не пришло ему на ум ничего лучше. -- "Ваша мама пришла...". В нос потянуло уже надоевшим козлиным запахом. Спустившись вниз по земляным ступеням -- ох, не для волчьих лап! -- Никола откинул шкуру и вошел в единственную, зато большую комнату. Он прекрасно видел в темноте, но сразу не углядел никаких признаков вторжения. Никола нащупал на полочке спички и направился к очагу, сделанному в стене. Поджег заранее приготовленную растопку, поправил полешки. Снова огляделся. Беглец ведь должен быть здесь -- не сидела бы стая Сивого у пустого логова, сказал себе Никола, а уж тем более у моего логова -- просто так. Представить себе козла, рогами и копытами прорывающего себе подземный ход, Никола не мог. Значит, он здесь. Где? Сильнее всего козлиным запахом тянуло из угла. Под кроватью он, что ли, прячется? Ну, не смешите меня.
Никола прошел в угол. Придерживаясь рукой за книжную полку, наклонился, приподнял край лоскутного одеяла, заглянул под кровать. Никого. Он выпрямился и в недоумении пожал плечами. Тут-то и бросилось ему в глаза незамеченное раньше. Да потому и не заметил, что быть такого не могло: двуострое копытце с клоком слипшейся от крови козлиной шерсти непринужденно выглядывало из-под одеяла.
Никола прислонился плечом к корешкам любимых книг, как бы ища у них поддержки перед лицом жестокой реальности: этот кусок вонючей козлятины не придумал ничего лучше, кроме как спрятаться в его постели, под его одеялом.
"Кто спал в моей постельке и помял ее?" -- осипло выдавил Никола. И резко сдернул одеяло на пол.
Никакой реакции. Только передернулась пара точеных копытец. "Во сне", -- понял Никола, сам пребывая как бы во сне. И еще раз пересчитал копытца. Пара. Одна пара. И все, если говорить о копытах. Приходя в себя, но одновременно еще более туманясь мыслью, Никола разглядел заломленные локти, полускрытый буйными кудрями профиль, сложенные одна к одной и умощенные под щеку ладошки. А также нездешней смуглости обнаженный торс, как из меховых штанов, выраставший из косматых бедер. И еще: из кудрей буйных на полпальца выглядывали крепкие рожки. "Молодой ишшо", -- определил Никола.
Беглец спал безмятежно, как у себя дома. "Умаялся, сердешный", -- съязвил Никола, чтобы вернуть обычную ясность мысли. -- "Ай-яй-яй! Сейчас-сейчас... придет серенький волчок -- и укусит!"
Сивый! Ну не выдавать же на съедение этакое чудо чудное, диво дивное, а что делать с соседом? Нехорошо получится, если просто прогнать с порога. Объяснить Сивому, что за добычу он преследовал на самом деле, не представлялось возможным.
Никола поднялся наружу, ухватил косульку за задние ноги и отволок подальше, за кусты. "Бери", -- сказал он Сивому, махнув рукой. Для этого не пришлось даже перекидываться: Сивый всегда понимал его, потому Никола и позволил остаться здесь его стае, когда облюбовал этот лес для себя.
У себя Никола подбросил дровишек в огонь, накрыл козлоногого, заботливо подоткнув одеяло. Тот только перебрал копытцами и замученно всхлипнул. Никола покачал головой, но будить его не стал. Обернулся Серым Волком и, вспрыгнув на широкую кровать, свернулся клубком поверх одеяла. Нос положил на хвост и благословил себя на сон грядущий такими словами: "Кто спит, тот обедает, как писал Дюма-отец. Утро, понимаешь, вечера мудренее. Какую, может, консерву открою. А чем этого кормить? За сеном, что ли в деревню?.." -- тут мысли его спутались и угасли.
Разбудил его шорох, робкое дыханье. Натощак сон неглубокий. Никола наставил уши, втянул прогревшийся воздух, почти на вкус отдающий козлом, приоткрыл зелено полыхнувшие глаза. Фавн козлом скакнул с кровати -- чуть не через всю комнату. Но Никола оказался проворнее -- он встретил робкого гостя перед дверью, припав на передние лапы и приветливо приоткрыв пасть. Хвост его похлопывал по навешенной на дверь шкуре. То ли гость с собаками не был знаком, то ли его так просто не проведешь -- он зашелся тонким блеяньем и закрыл глаза. Руки вытянул перед собой, то ли защищаясь, то ли умоляя. И так застыл, ожидая смерти. Израненные ноги мелко дрожали.
Тьфу ты, подумал Никола. Это ж надо! Но тут вспомнил, сколько гостю пришлось уже натерпеться (не говоря даже о том, как его сюда занесло), и поступил по-человечески: обернулся, подошел и похлопал успокоительно по смуглому плечу. Фавн широко раскрыл глаза, уставился на добра молодца, закатил зрачки и винтом начал падать. Никола подхватил его и отнес на кровать. Стоило скакать!
Из шкафчика достал бутылку, выдернул пробку из горлышка. Потянуло бражкой, огненной водой -- и травами, травами. Оттянув безвольную челюсть, Никола влил в гостя с полглотка, успев заметить, что зубы у него так, серединка на половинку. Не хищник и не травоядное. Всеядный, как человек. Ну и слава Богу.
Фавн закашлялся и вскочил, вернее, попытался, но был остановлен широкой ладонью, уложен обратно, накрыт одеялом.
-- Как дела? -- спросил Никола.
-- А ты кто такой? -- не растерялся фавн.
Конечно, они понимали друг друга: в сказках и мифах все говорят на одном языке, а как же иначе?
-- Я ворон здешний, а не мельник, -- немного невпопад нашелся Никола, вызвав очередное оцепенение у нервного гостя. Так он обычно дразнил русалку, а тут само на язык вывернулось.
-- Ладно, -- покровительственно похлопал он по плечу беженца из Эллады. -- Я -- Серый Волк, оборотень, в натуре, как это сейчас говорят. А вообще не бойся.
-- Я не боюсь, -- вопреки сотрясшему плечи ознобу сказал гость. И старательно улыбнулся. Было в его улыбке что-то козье, как и в желтоватых глазах, то ли косящих, то ли слегка безумных. Но когда улыбка стаяла с его лица, что-то от нее все же осталось, видно все дело было в чуть загнутых уголках губ. Только заглянув пристально ему в глаза, Никола убедился, что он вовсе не улыбается. Такая вот улыбчивая мордашка -- улыбается сама.
-- Не бойся, -- очень веско повторил Серый Волк. -- Я тебя не съем. Честное слово. Маугли ты мой. Косулей выкупленный. Кстати, есть хочешь?
-- Пить...
Никола расшевелил огонь, выскочил зачерпнуть снега подальше, где не натоптано. Подвесил котелок, выбрал травки поздоровее.
-- Насквозь промерз?
-- Согрелся уже.
-- Да я вижу, вижу. Холодной не дам -- будем чай пить. Заболеть не хватало. Здесь Асклепиев ваших с Хиронами не водится.
-- Где -- здесь? -- встрепенулся гость.
Никола помолчал, раздумывая, как подсластить новость. Но вспомнил, что правда, как травка, чем горше, тем здоровее.
-- Да вот здесь. На Руси, понимаешь, матушке.
Безмятежное лицо показало Волку, что гость о Руси-матушке слыхом не слыхал. Видом уже повидал, однако.
-- А в ваших кущах еллинских, значит, русского духа не чуяли?
-- Чи-во? -- наклонился фавн.
-- Да так. Давай знакомиться. А зовут меня Николаем, по батюшке кличут Никифоровичем.
-- Так ты наш? -- обрадовался фавн, услышав знакомые имена.
-- Да ну какой там. Это так, культурное наследие.
Фавн вздохнул.
-- А я -- Иларий, -- и невзначай улыбнулся козьей своей, но нестерпимо обаятельной улыбкой.
-- Веселый, значит, -- улыбнулся в ответ Серый Волк. -- Ну, сегодня ты уж всласть повеселился. Давай-ка я твои ноги посмотрю. Снег -- он, конечно, чистый...
-- Это тебе не по склонам пелеонским скакать. Аки козленти. Ничего, до свадьбы заживет. Вот найдем тебе подходящую козочку...
Фавн весь передернулся, возмущенно запыхтел.
-- Да ладно, ладно. Пошутил я. Ну уж я не знаю, как ты мавкам глянешься. Таких как ты тут видом не видали, слыхом не слыхали. Как тебя угораздило? -- приговаривал Никола, ловко обкладывая израненые лодыжки распаренной травой и обматывая сверху бинтом медицинским стерильным.
-- Да вот... -- снова передернулся Иларий. -- Я от Власа бежал...
-- От Власа, говоришь? Эх, все родные звуки. Колыбель цивилизации... И дальше? Чего от него, неповоротливого, тупого, бегать?
-- Тупой-то он тупой, да поворотлив не в меру. И туда поворотлив, и сюда. Ну, в общем, противный.
-- Ну, в общем, Греция. Платон, "Пир". Ну и дальше?
-- Ну, и я бегу -- а там пещерка. Кусты сзади далеко трещат. Я в пещерку и юркни. Думаю, козел этот...
-- Как? Ну да, козел и есть.
-- ... ни за что не догадается. Он же тупой.
Фавн перевел дух, поморщился.
-- А ты молодец, терпеливый, похвалил Никола, доматывая бинт. -- Ну вот уже и все. Так что у вас там дальше с Власом было?
-- Ничего не было. Он полез в грот, и тут я взмолился: боги великие, Пан-отец, не дайте пропасть, уберите меня отсюда! Как вдруг загремело, затряслось, загрохотало, заворочалось, загромыхало, содрогнулось...
Глаза фавна стали закатываться.
-- Тиш, тиш, -- похлопал его по косматому колену Никола. -- Какой ты впечатлительный. Ну, понятное дело, землетрясение. Завалило тебя, что ли?
Иларий торопливо закивал.
-- Засыпало. Потом не помню. Потом глаза открыл -- свет белый, глаза режет, холодно, как в жизни не было, все белое, стою по колено в белом, коркой покрытом...
-- Мать моя... козочка! -- поддержал Никола. Иларий оскорбленно фыркнул.
-- Да ладно, ладно, -- примирительно сказал Никола. -- Убрали тебя оттуда, нечего сказать. Бандероль без адреса. Хранить вечно. Знаешь, сколько лет прошло?
-- Сколько?
-- Да не одна тысяча.
-- Не может быть...
-- И Пан умер.
-- Не может быть...
-- Точно, точно. Была верная весточка. Умер, мол, Великий Пан. Тыщи две тому назад. Кто ж тебя теперь домой вернет?
Иларий смотрел потерянными глазами, желтоватое радостное безумие в них выворачивалось отчаянной изнанкой. Губы дрожали. Пальцы вцепились в мех на коленях.
-- Ладно. И здесь люди живут. И всякие прочие. Раз уж так вышло, давай справим поминки по Великому Пану.
Никола придвинул в угол крепкий стол, поставил бутыль самогону на травах, стаканы граненые, две банки армейской тушенки, литровую банку маринованных огурчиков, вышел в сени, навалил в миску капустки. Снова подвесил котелок, теперь из воды горбились коричневые клубни.
-- Щас мы ее, родимую, в мундирчиках... А пока давай... не чокаясь.
В растерянности от неожиданных и ошеломительных новостей Иларий подзабыл недавний опыт, а прозрачный вид напитка не вызвал в нем опасений. Он, взяв пример с хозяина, лихо опрокинул стакан.
-- Да что ж ты! -- забеспокоился Никола, поднося ему огурчик на вилочке. -- Это ж тебе не виноградное разбавленное. Это ж чистый самогон. Ты закусывай, закусывай.
По-козьи проворно фавн схрупал огурец и приободрился. В глазах растеклась теплая влага, улыбка тронула помягчевшие губы.
-- Амброзия чистая, -- проворковал он. -- С нектаром сладким.
Волк кивнул, наливая по второй.
-- Организму надо не давать опомниться. Ударная доза называется. Пей. Как лекарство. И все пройдет.
Выпили по второй.
-- Погоди-ка, -- сказал Волк, орудуя консервным ножом. -- Нельзя без закуски.
Выпили по третьей. От тушенки Иларий отказался, схватив вилку в кулак, решительно вонзил ее в пупырчатый огуречный бок.
-- А капустку квашеную что ж не ешь? Самая, извини, козлиная пища.
Фавн лихо тряхнул головой, не удержался, опрокинулся на подушки, но тут же приподнялся на локте и сказал:
-- Ты что, до четырех считать не умеешь?
-- Еще? -- удивился Никола внезапной бойкости гостя, однако охотно потянулся к бутыли.
-- Вот было бы у меня четыре ноги, был бы я козлом. А так...
Капуста ему не понравилась.
-- Погоди-погоди, -- пообещал Никола. -- Завтра я тебя от бочки не оттяну, вот увидишь. А картошечки горяченькой? В твое время такого не едали. Заморский клубешек, а прирос к земле родной, -- ссентиментальничал Никола.
"Ох, что-то меня развозит. Набегался, толком не ел. И не спал. Надо бы того... аккуратнее... И главное -- закусывать."
-- Я ведь тоже, понимаешь, не в своем времени, -- пожаловался он, чтобы утешить Илария. -- Внуки-правнуки давно отбегали, черны вороны белы кости поглодали. А я -- вот он. Здесь недавно.
-- А тебя-то как сюда?..
-- Своей волей. Одному дураку Ивану нос утереть хотел. Это я потом уже у Хайнлайна... ты не знаешь, это писатель такой американский... ну, из тех краев, где картошка растет. Читал я у него, что толку в этом никакого. Ну а в те времена Хайнлайнова душа еще в горних высях своей очереди дожидалась. Некому было мне, дураку молодому, объяснить... А дело было так...
Никола потянулся, не глядя взял с полки книгу. На обложке, гордо выпятив грудь, красовался желтый петух в сапогах со шпорами и боевой косой на плече. Книга сама раскрылась на странице с большой буквой "Ж" в рамке с хохломской "травкой".
-- Жил-был царь Берендей, у него было три сына, младшего звали Иваном.
Фавн, подперев кулачком разрумянившуюся щеку, слушал и слушал, поблескивая желтыми глазами. Волк увлекся, читал с выражением. Когда дошел до поедания Иванова коня, прервался.
-- Конину терпеть не могу. Угнал я его подальше. Уж больно хотелось подружиться с добрым молодцем. Говорю же -- дураком был. Дальше слушай.
И все подробно рассказал: как Иван-царевич, руки загребущие, имея за пазухой дивную Жар-птицу (по-вашему Феникса), позарился на клетку из обыкновеннейшего золота; как у царя Кусмана коня из коней, аргамака -- за которого хинский император полцарства отдавал, небесным жеребцом называл, -- уводя, не мог золоченой уздечкой с самоцветами пренебречь. Тут, чтобы выручить его, пришлось Николе самому лезть волку в пасть. Ивану-то никакого риска не было. Афрон с Кусманом-цари совершенно надеялись на заговоренную сигнализацию, стража обленилась, дисциплины никакой. Если б Иванушка рук куда не след не тянул, все бы обошлось. А Елену-то Прекрасную выкрасть -- совсем другое дело.
-- Ту самую? -- покачнулся на локте фавн.
-- Да нет, Алену Далматовну, красну девицу аглицкого роду царского. Хороша была, вот и прозвали как ту, вашу. Только Алена Далматовна не в пример прочим, что девкой честной, что женкой верной всю жизнь... Эх, счастье, дураку досталось!
Волк покачал головой, налил себе и фавну.
-- Выпьем. Не чокаясь. Я на Алену не в обиде. Слушай дальше. Умыкнул я королевишну, да повезли мы ее на коня менять, а Иван, как тут сказано, -- Волк потряс книжкой, -- пригорюнился. Ну и мне, ясно дело, жалко сластолюбцу Кусману в харим деву нежную, королевишну белолицую отдавать. И она все на Ваню поглянет -- и глаза потупит. Думает, сердешная, для себя ее Иван везет. Я ж не зверь, пойми. Хоть и грустно мне стало: такая уж у нас с Иваном дружба укрепилась, а тут...
Спрятали мы Алену в избушке лесной, я ей -- рубаху, тулуп, сам в ее платье нарядился, а молодой был, говорю, не заматерелый -- в талии тонок, лицом гладок, румян. Голову платком повязал, к нему и серьги привесили. Повел меня Ваня к царю Кусману, да и оставил. Получил коня с уздечкой и поехал за Аленою. А я думаю: надо дать им уйти подальше, потому что, если погоня, то у Кусмана вся гвардия на таких коней посажена, уйдем ли от них -- бабушка надвое сказала. И задерживаться там неохота: разберется Кусман, что к чему, будет мне почище твоего... Ему ж все равно. Восток! Опять же, стражи в хариме понатыкано -- на каждой плитке по евнуху. Ну да все само собой устроилось. Только Кусман к устам... кхм... сахарным приложился, тут я не стерпел, прямо в объятиях его жарких сам собой обернулся, только зубы лязгнули. Полнолуние, понимаешь. Нервы ни к черту. Но и рвать его мне было вроде не за что: Иван сам по собственной дури вляпался, а царь в своем праве был. И ведь отпустил! А что за Аленой послал -- так за воровство мог и на кол посадить. А договор соблюл полностью. Так что пуганул я его, да в окно. Решетки там на окнах деревянные, составные, шебеке называются. Прошел я такую насквозь, да в сад, да через стену. Долго еще слышал, как визжит царь Кусман. Говорили, что с той ночи стал он в харим не ходок. Ни направо, так сказать, ни налево. Не понял? Ну и ладно.
-- Что бы ты думал -- этим кончилось? Как бы не так. Теперь Ивану коня жалко стало. Пришлось Афрону-царю глаза отвести. Да не ему одному. Массовая галлюцинация -- знаешь, что такое? Ну примерно. Вот-вот. А когда Афрон в седло полез... говорю же: полнолуние. Ваню-змея я еще терпел на хребте, но бздуна старого... И вот чему удивляюсь: эти царьки коварством на весь свет славились, а с Ванюшей -- что твои котята. Ни один не обманул. Такую власть имел паршивец. Глазки ясные, брови домиком, улыбка кроткая, лицо честное-честное. Да я и сам... И ведь видел: нечисто дело. Клетка, уздечка... А вот. Ну, короче. Дело к концу. Эй, спишь, что ли?
Фавн разомкнул припухшие веки, помотал головой.
-- Я слу... слушаю.
И понес руку к стакану.
-- Погоди-ка, -- Никола ловко плеснул им еще по одной. -- Помянем братьев Ивашкиных.
Значит, дальше вышло так: проводил я Ивана с невестой до самого его батюшки царства. Там дороги наезженные, возов полно да так путников. Если волком, так нельзя мне с ними. А человеком -- за аргамаком не угнаться. Да и Ванюша мой, сокол ясный, смотрю, нервничает. Все с Аленой, мне слово кинет как подачку. Говорю ему: "Мне дальше нельзя". А он так с облегчением: "Спасибо, мол, за службу верную, за дружбу горячую". Аж три раза до земли поклонился на радостях. А сам уздечку золоченую в пальцах мнет. Ну...
А напоследок я не стерпел: "Не навек прощайся, что ж ты... Может, еще пригожусь?" А у него в глазах, как вот в книге ясным почерком написано: "Куда же ты еще пригодишься? Все желанья мои исполнены". Сел на златогривого коня и поехал -- с Аленою и с Жар-птицей.
А я -- своей дорогой. Только далеко не убежал. Братьев его учуял: они неподалеку полдневали на полянке, след хороший, четкий остался. Ну, думаю, если братцы у Иванушки с той же яблоньки яблочки, быть беде. И хоть обижен на него был, кинулся нагонять. Добегаю -- так и есть. Встренулись они, и уж лежит мой Иванушка, а над ним черны вороны кружат, а коня златогривого, и птицы жаркой, и Алены дочери Далматовой след простыл. Ну, дальше я тебе из книжки зачитаю.
И зачитал. А как дошел до слов "тут их серый волк растерзал и клочки по полю разметал", вздохнул глубоко и горько и покаялся:
-- Говорю же, полнолуние... Вот так-то вот. Ну, тут простился я с Иваном навечно. И то, видеть его не хотелось. До того не хотелось... Одно время думал: нагряну, задавлю, как барана. Но как подумаю, сразу будто крови полна пасть. Братья его перед глазами маячат, как они от меня... один бежал, другой только пятился, глаза полоумные... И решил я: зря, что ли, я Серый Волк, синие леса мимо глаз пропускаю, реки, озера хвостом заметаю, скачу - лечу повыше месяца, пониже частых звездочек. Прыгну, куда глаза глядят, -- глядят, да не видят. И будет хорошо: Иван-царевич уже помер, а я ни при чем. Разогнался я да и прыгнул, только время тоненько взвыло, пожужжало, да мимо пронеслось. И вот я здесь. За это и выпьем.
Утром фавн с не эллинской тоской в заведенных глазах с хрустом поедал квашеную капусту, запивая огуречным рассолом прямо из банки.
-- Ничего-ничего, -- утешал Никола. -- Это тебе не пьяной горечью фалерна. Привыкай. У нас без этого никак нельзя. Климат не тот. Зато и простуду поминай как звали. Шутка ли -- голышом по снегу бегать? Порфирий ты мой Иванов. Семья Никитиных. Погоди, вот наведаюсь в деревню. Тулуп тебе справим, валенки.
Жизнь наладилась. Скоро фавн совсем освоился в подземном жилище и лихо кухарничал. Правда, Никола охотился чаще, потому что припасы поделили не поровну и не по справедливости. Иларий оказался вегетерианцем, и чтобы дотянуть до весны, Волку пришлось полностью перейти на скоромное. Волк и не жаловался. С Иларием было весело. Однажды Иларию захотелось рыбки. Стал он Серого подбивать: да где здесь море, да где здесь речка.
-- Ты ж мяса не ешь?
-- Мяса не ем. А рыба, она рыбка такая... -- Иларий сглотнул слюну.
-- Большая и маленькая, -- с пониманием вставил Никола. -- Ловись - ловись. Как же, знаем. Подождешь до весны. У меня к подледному лову наследственная идеосинкразия. Понял?
Иларий не понял, только вздохнул.
-- Подожду.
Но едва весна приблизилась, стало ему не до рыбы. Сделался Иларий нервен и неспокоен. Желтое в глазах тлело янтарем, чаще затопотали по полу копытца: "Тум-тум. Тум-тум-тум". Все ему на месте не сиделось, а уходить далеко от Николина логова побаивался. Не забыл еще, как команда Сивого по всем правилам на него охотилась. И, вслушиваясь по ночам в отдаленный вой, теснее жался к мохнатому клубку в полкровати. Немаленьким волком был Никола. И то -- поди-ка на себе царевича возить.
А весна прибывала, и прибывало фавново беспокойство. Как полили дожди, стал он дерганый, крученый весь. То и дело взмекивал скандально, напускался на Николу по сущим пустякам. Придет, бывало, Никола с охоты, в грязи по колено, промокший, падет у очага погреться, шкуру просушить. А фавн тут как тут:
-- Грязи нанес! От тебя псиной пахнет!
"Чем от тебя пахнет..." -- сощурит глаза Серый. -- "Не попался ты мне в полнолуние. Остались бы от козлика рожки да ножки".
Потом пропадать стал Иларий. Уйдет с утра -- и до ночи нет. Никола как-то отправился следом. Нет, ничего интересного: скачет по травке, потрусывая хвостиком, глаза хмельные, бормочет, приговаривает, а что -- непонятно, да и не разобрать издали.
-- Скушают тебя, Люш, -- уговаривал, бывало, Никола. Без толку. Но заметил Никола, что и трава в тот год бодрее прежнего из земли лезла, и листья на глазах из почек выкручивались, и птицы вдвое громче пели, и цветы ярче цвели, а первая земляника много раньше срока заалела. Никола сперва на военных грешил, все принюхивался в сторону полигона.
Однажды Иларий к ночи не вернулся и ночью не вернулся. Никола вышел его искать, побежал по следу. Скоро услышал дудку незнакомую, мотив тягучий. Покрался кустами, логами на песню -- к берегу реки. Выполз чуть ниже, и диву дался. Русалка здешняя Мавруша, бывшая от несчастной любви утопленница, тихонько пошевеливая гибкими ладошками, как плавниками, удерживалась у самого свода реки, ее белое лицо виднелось между дрожащими в течении звездами. Она как будто пряталась и слушала украдкой. На бережку над ней сидел кто-то, с приставленной ко рту двойной камышовой флейтой, и, покачиваясь, самозабвенно опутывал ночь и лес в ночи, и берег, и камыш, и течение реки одной непрерывистой мягкой неразрывной нитью, петля за петлей, слой за слоем. И ночь, и лес, и берег, и камыш под берегом, и река, и русалка, и звезды прошивались многажды и скреплялись друг с другом, и от этого ночь становилась все более и более ночью, а лес -- лесом, а берег берегом, камыш камышом, и русалка русалкой. И даже звезды.
Волк лег на холодный влажноватый песок, вытянул морду поверх лап. Покой и тихая радость коснулись его души и, не встретив отпора, медленно прошли ее до самого... что самое в душе? Не надо о нем беспокоиться, понял волк. С этой-то дудкой. А слышали еще такое слово "паника?" Он может. Наверно, он может. И он теперь никуда не уйдет от этого леса, этой реки, берега, русалки, трав и деревьев, птиц, наливающихся ягод. И от меня.