1. Мадо 
Мадо говорит: она такая белая, алая, маков цвет.
А я головешка горелая, руки жесткие, злой язык.
А она нежная, у нее в анамнезе то ли танго, то ли балет,
музыкальная школа, и она, представляешь, боится грозы.
А я на байке выкатываю и лечу сквозь вспышки и темноту
я не то чтобы смерти совсем не боюсь, но не такой.
Я люблю, как пушистые пряди отливают радугой на свету
если смотреть против солнца, не смея коснуться рукой.
Мадо говорит: я такая дикая, как виноград, 
твердая, терпкая - жажды не утолить, вяжет рот.
Если бы я могла отмотать время, как километры назад
я бы тогда все сделала наоборот.
Я бы слушалась маму, я бы в хоре пела по выходным,
собирала гербарий, закалывала бы косы в кольцо,
над пастушьим костром не глотала бы горький дым,
огурцом и петрушкой, лимонным соком отбеливала лицо.
Я бы стала отличницей - я же добиться всего могу,
отложные воротнички обшивала бы в кружева,
я бы локти к бокам так кокетливо прижимала бы на бегу
и не встревала бы в драку - доказывать, что права.
Это глупая, малая, но упрямая половина меня,
это чтобы в хоре с ней рядом и за руку провожать домой,
и я не могу себя на другую себя променять,
этот выбор мой. И другой был бы тоже мой.
А она вся воздушная, хрупкая, как меренги в кондитерской за углом,
где бисквиты, какао в тяжелых кружках и крем-брюле,
я о ней мечтаю, как мечтаю однажды вернуться в мой старый дом,
я ее не видела много, действительно много лет.
И вообще неизвестно где - после всех катаклизмов и малых войн.
На стене в парадном костюме покойный муж, трое сирот,
она убирает в храме, поет в хоре, называет себя вдовой,
я мечтаю найти ее - где там она теперь живет?
Я приеду в город - в грозу, мне с грозой всегда по пути.
Она выйдет под ливень и гром раньше, чем заглушу мотор.
А потом я пойду с ней в церковь - выходной, отчего ж не пойти,
а обратно - за руку, как мечтала с тринадцати до сих пор.

2. Аурела 
Соседкой-оторвой стращали по вечерам - 
красой ее незаглядной, судьбой ее незавидной.
Она то и дело шастала со двора,
вернее сказать, ее во дворе-то и не было видно.
А я была скромная, как положено, любимая дочь,
и отец - хозяин, защитник, и братья как на подбор.
Не мне уходить затемно, возвращаться в ночь.
А у ней ни единого брата и выводок младших сестер.
Она до света крикливых коз за село увести спешит,
А нас с подружками - кого к плите, кого за пяльцы.
А где она там и с кем гуляет в холмах, в глуши...
Еще и отец у них умер - смотрели сквозь пальцы.
Смуглая, что твоя головня, крепкая, как молодой дубок.
Смотрит глазами яркими - нет чтоб потупить взгляд.
Подпоясается отцовским платком, кулаком подопрет бок - 
мы из школы, из церкви - скорей домой, а она - гулять.
Синяки и шрамы на руках ее смуглых - сквозь пыль,
мать грозилась: будешь как Магдалена - никто не возьмет.
Она в мужском впереди семьи шла на глазах толпы,
раз она глава - ей и идти вперед.
А потом однажды уехала, то ли работать где, то ли учиться вдруг.
Присылала деньги откуда и как невесть.
Мне-то что, я в те годы провожала замуж подруг,
и ее сестер разобрали - справных невест.
Ах, не о ней, не о ней ведь моя кручина-печаль.
В жизни такого и эдакого выпало претерпеть.
Да, я скромной была тогда, не то что сейчас.
Многое с тех пор... да не к слову теперь.
Школа, кружки, церковь - а так ни ногой со двора.
Повода не давай, чтоб не прилипло злое вранье.
Вот так я и вышла замуж: потому что пора.
Все равно никто из парней не был похож на нее.

3. Мадо 
Это старый обычай: когда умирает последний
мужчина в семье - и некому заменить,
кто-то из дочерей может сменить передник
на платок поясной - и имя переменить.
От меня-то всего и надо было - хранить девство,
править семьей, быть парнем среди прирожденных парней.
И я сбежала тогда из блаженных краев моего голодного детства
Потому что я женщина и мечтала вернуться к ней.
Мечтала вернуться так, чтоб в авто сверкающем,
серьги-браслеты, шелка, туфли на вот таких каблуках.
Увезти ее в алый закат, над холмами, в тумане тающем,
и весь мир чтоб у наших ног, и вся жизнь чтобы в наших руках.
Мечтала вернуться к ней, а спала с другими.
Я не монахиня, я не расплата по семейным счетам.
Я любила других, честно, не звала их ее именем,
я жила своей жизнью здесь, а она своей жизнью - там. 
И когда там резали, жгли, и когда бомбили,
когда в горле застрял кровавый ком новостей,
я ее предала. Сестры? - давно все замуж повыходили,
а наши мужчины не любят незваных помощников и гостей.
Но она-то... Я с мужем ее тогда могла бы поспорить
на ножах, если б надо - но она ведь ему жена,
с ним венчалась на жизнь и на смерть, на радость и горе,
годилась я ей в спасители? Была я ей там нужна?
Никогда не узнаю. И следов не найду, пожалуй.
Пустые мечты - колодец сухой, выжженная трава...
Но когда я ночами сжимаю в объятиях одеяло,
я рыдаю без слез, без голоса, и не верю, что ты жива.

4. Аурела 
А я бога гневила, корила, что детей не давал,
да и муж попрекал, порою и кулаками.
Ох, как страшно я убедилась, что была неправа.
Мне-то, бездетной, что? Отделалась... синяками.
Я не одна такая, кто криком кричит во сне:
женщиной тяжко быть во все времена, но в эти...
Все, что вражьи солдаты творят в разоренной стране - 
Все это с нами сделали наши соседи.
Давай не буду рассказывать обо всем, что тогда.
Я потом как-нибудь сама поплачу и погорюю.
Женщиной уродиться - само по себе беда,
красивой - вчетверо хуже. Это я тебе говорю.
Да не смотри так! Годы - и беды берут свое.
Особенно беды. Вчетверо меня против той юницы.
А что до нее... Ты думаешь, мне было тогда до нее?
Только молилась привычно святой магдальской блуднице.
Ну и как оно в жизни бывает - трава от огня пожухнет,
а время пройдет - и новая рвется хоть сквозь цемент.
Вот и мне повезло: прибилась к их полевой кухне.
Привыкли, приняли, справили положенный документ.
Стирала, стряпала, штопала - да всего понемногу,
и женщинам тоже, видишь, этим не до стряпни.
Вот так одна и приносит постирать на дорогу,
кладет вот здесь - и пошла. Я стою - и в ушах звенит.
Затылок черной стернею, чужая жесткая челка...
Но - яркие те же глаза, прямая ее спина.
Я не то чтобы сразу узнала... И сбита была с толку:
каким невозможным чудом вот - я, и вот же - она.
Потянулась окликнуть - и поникла бессильно.
Это была я - былинка, а нынче сказать - квашня.
Если она и помнит... пусть помнит меня красивой.
Святая Мария Магдальская, не дай ей узнать меня.

5. Мадо. 
Я хотела, я честно, как Орфей за нею пошла бы в посмертный мрак,
когда бы могла... 
А вот: никакой между нами Леты - а подойти никак.
И такая обида - как будто не я, а она меня предала.
Все, на чем я держалась, когда удержаться уже не судьба.
Все, о чем я плакала, когда больше - ни о себе, ни о ком.
Толстая тетка возится у плиты, пот рукавом вытирает со лба,
в закопченой кастрюле помешивает черпаком.
Вот когда я упала с моих запредельных небес грозовых.
Вот когда я сама себе стала отвратительна и смешна.
Когда узнала любовь свою вечную здесь, среди живых.
Когда поняла, что вот эта толстая тетка - она.
Даже не знаю, кто моим телом - как кукловод тогда,
только не чуяла ног - и земли под ногами, и неба над головой.
Сердца в себе не чуяла. Повернулась и вышла, да.
И вот так я иду - так иду, как зачитывают приговор.
И так я иду, не оглядываясь, иду.
И я понимаю, что вот: она остается одна в аду
и я понимаю, что я - не Орфей... 
я - не Орфей, я аду не уступлю.
И я кидаюсь обратно, кидаюсь на шею ей. 
И реву. 
А потом люблю.