Аннотация: http://www.somus.ru/news/garrido.php все тексты одним файлом
ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА
Я думаю сегодня о Шахерезаде.
Не об Орфее-неудачнике, а о той, кому, может быть, единственный раз в истории - удалось.
О ней забыли - если вспоминают, то с иронией. А она - вот: она - искусство само.
Не повышая голоса, не поднимая глаз, не умолкая ни на минуту, она заговаривает зубы Року. И пока она говорит, пока повествование длится, - Рок заслушался, Рок в бездействии, сроки не настанут, путы не свяжутся, ничто не предопределено, мир свободен и подвижен, и можно ускользнуть от неизбежности и продолжаться, продолжаться.
Никакого бунта в ее словах, ни обличений, ни просьб, ни жалоб. Дозволенные речи. "Вот что случилось с Джиллиадом. А что касается Шимаса..." Обстоятельно и подробно.
Мы все по-прежнему подлежим Року, хотя из боязни предпочитаем в этом не признаваться. И мы снисходительно усмехаемся, слушая твои сказки. Но ты так далека от нашей трусливой гордыни. Ты принимаешь свою подневольность - и становишься ее владычицей.
А Рок безмолвствует, завороженный.
И мир еще волен погибнуть или спастись.
Не умолкай.
ОТЦЕУБИЙЦА
Это повторяется раз за разом. Имеется достойный доверия прорицатель - а какой прорицатель, по их мнению, не достоин доверия?! - что ни говори, а совсем не верить в эти глупости у них просто не получается! И когда они пытаются доказать, что не верят результатам гадания, они делают это слишком напоказ. Им бы пожать плечами и идти своей дорогой, а они знай, бегут по заданной колее, не в ту сторону, так в другую.
Так вот, прорицатель. Какой-нибудь слепенький старичок, совершенно выживший из ума, или нанюхавшаяся неописуемой дряни косматая баба, - все для пущего эффекта!
И откуда они берут свои пророчества? Ну, помнилось что-то, из змеящихся туманов их скудного сознания вылезло... Или просто: приходит к тебе царь, и будь любезен отвечать. А настроение то еще, или животом страдаешь... и надоели, вот честное слово, как надоели! И ходят, и ходят, и каждому скажи, и не повторись, а глаза режет, а дымище вонючий... Напугать одного - может, хоть с десяток предпочтет оставаться в неведении...
И вот прорицатель выносит приговор. Еще неизвестно, кому выносит. Убьет, мол, малый, отца, как только подрастет. Ага. А что этот отец сделает прямо сейчас? Не угадали? Ну-ну.
Книжки читать нужно. Там все написано.
И вот некий царедворец берет в охапку ком шитого золотом тряпья и несет его куда-нибудь повыше, где склоны покруче, а еще лучше - ущельице какое завалящее, да покаменистей. А сверток пищит по дороге, потому что младенцы - они все понимают. И есть ему хочется.
А вокруг - красота... Лесок какой горный, листья на солнце зеркальцами сверкают, зайчики солнечные по стволам мечутся, ветерок приятный овевает чело и доносит ароматы цветов... И невольно мысль проникает в душу: в подлом мире живем, в подлом, если не ты - то тебя. А в природе - красота и благолепие, если, конечно, в глубь леса не заглядывать, да и на поляне особенно глаза не щурить. Вон, скажем, сверкнула крылом слюдяным стрекоза, схватила жвалами могучими муху, что той мухи - а тоже живая... была. А тут в руках теплом живым согретые тряпки, толку, что золотом шитые. Для красоты. Ярко сверкать будут, когда полетят, разворачиваясь и трепеща, вниз, на каменистое дно ущелья.
"А почему, собственно, я? - думает - Что, царю о собственного первенца и руки марать неохота?" И поневоле начинает оглядываться по сторонам. Место безлюдное, в лесу какие-никакие волки, ну хоть лисы на худой конец. И решение приходит мгновенно, и кладет царедворец ношу на солнечной полянке, и направляет торопливые стопы свои обратно, дабы отчитаться перед пославшим его в том, что дело сделано. Живи вечно, великий царь!
Всего царства - веревкой огородить, а туда же.
И выйдет из лесу охотник или пастух, и подберет младенца. Еще и обрадуется, ибо жена бесплодна, а менять ее на молодую - ищи дурака. Родить-то родит, да вопрос от кого еще.
И этот пастух или охотник отнесет ребенка жене и вырастит его как своего.
И вырастет сын, и убьет отца-незнакомца, как и было предсказано.
И никогда, никому, ни разу не пришло в голову: все равно умирать, так пусть я умру, а мое дитя - живет.
А если бы пришло? А вдруг бы тогда - ведь не пробовали, не проверяли, значит, и спорить бессмысленно, а вдруг бы тогда... Пусть даже не с пьяных глаз и не от тупого озлобления на бессмысленно-любопытный род людской, а по воле богов, истинно ему известной, говорил прорицатель, пусть! Но вдруг бы тогда... А?
ВЕРЕТЕНО
Говорят, в нем всё дело. Не верь.
Оно лишь прикрытие для самого необоримого и беззащитного чуда на свете. И пусть все взгляды соберутся на кончике веретена, и оно - бесхитростное женское орудие - на века и века заслонит истинную правду от недобрых глаз. Но ты знаешь...
Это бывает: однажды поймешь, что пришла в мир не просто так, не случайно душа облеклась в эту юную плоть, погрузилась в обжигающий ток крови. И мир так ярок и ощутим, и шиповник цветет, и прикосновение лепестка к губам пробирает дрожью с головы до пят, и это тоже не случайно.
Уже назначены день и час - поймешь, - но тебя не поставили в известность. А стрелки на этих часах все ближе друг к другу, и одна из них - ты. И притяжение между ними отдается звоном в костяке, и напряжение между ними вспыхивает колючими искрами в легких и в кончиках пальцев. И одна из них - ты, а вторая - кто-то неведомый, без кого отныне не жить.
Однажды поймешь, что не в силах дышать воздухом, которым не дышит он, что не пережить дня, в котором его все еще нет.
И тогда ты откажешься жить, и всё будет валиться из равнодушных рук, и мир отдалится и канет, и ни мать, ни отец не дозовутся тебя, как будто и тебя тоже здесь нет.
Время замрет: ведь тебе не пережить дня. Огонь застынет: ведь ему не согреть тебя. И только цветы, которых ты касалась губами, сумеют вместить всю страсть и желание жить, от которых ты пытаешься отречься, только шиповник рванется ввысь фонтанами, арками, розовым кружевом, переплетением шелка и шипов.
И когда щелкнут, соединяясь, стрелки, он войдет и увидит тебя, а ты - его, и этот первый взгляд будет крепче поцелуя, кольца и печати.
А уж потом придумают злую фею, веретено и сто лет ожидания.
СКРИПТОРИЙ
Два читателя - два мира, и даже автор между ними может оказаться третьим лишним, когда сказанное им подхватывается и уносится в закрома, в потаенное или выставленное напоказ - но уже безвозвратно своё.
Самое красивое в этой истории то, что каждый из упомянутых двух (они еще не двое, они пока - два по отдельности) услышал свою заветную фразу, почти противоположную той, которую услышал другой; а потом, сойдясь и сдружившись, они сложили эти две половинки истины в единое целое, в одно на двоих знание, и снова стало как было, и даже больше.
Вот эта история, как она есть. Героям я дам имена, как в старинных аллегориях: Сомбрина и Лусиндо. Я назову их Светом и Тенью, как Радостью и Печалью, не предпочитая одного другому, не противопоставляя их друг другу, как не противопоставляются правая и левая рука, когда ладони сложены в молитве.
И только обеими руками можно удержать по-настоящему большой подарок.
А тот самый автор, который появится лишь краешком своего плаща, - ему не привыкать к публичности - будет выступать под собственным именем, которого я даже не назову.
Все так и было на самом деле, я только немного привру и приукрашу, чтобы получилась чистейшая правда. Она только так и может получится, конечно.
Лусиндо впервые прочитал "Имя розы", так уж получилось, в переводе на испанский. Там, где он был тогда, все книги были на испанском языке. И в самом начале книги ему попалась фраза "...por puro deleite de escribir" - "ради чистого наслаждения писать".
Спустя год или около того Лусиндо читал книгу уже по-русски, и вот каким он обнаружил упомянутый отрывок: "В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата Валле, бытовало мнение, что писать можно только с прицелом на своерменность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти лет, и все успокоились, признав за писателем кровное право писать из чистой любви к процессу".*
"Из чистой любви к процессу" звучало недостаточно возвышенно и сосредоточенно, могло относиться к чему угодно - и было отвергнуто. В уме и в сердце утвердилось бескомпромиссное "por puro deleite de escribir", в котором вещи назывались своими именами: наслаждение наслаждением, а писанина - писаниной. В преимуществах его числились, кроме явной отсылки к занятию, которому и Лусиндо был не чужд, еще и родственная близость языку оригинала, и дивно-романтическое звучание испанской речи, чеканной и певучей: "пор пуро делейте де эскрибир". И в этих словах для него сосредоточились вся гордость и радость, корона и мантия писательства - не чьего-то чужого и не писательства вообще, а именно собственного своего: я пишу, потому что это доставляет мне радость и наслаждение, с которыми ничто не сравнится, которым никто не соперник.
Далеко-далеко, почти в другой стране, почти в другое время, Сомбрина держала на коленях ту же самую книгу. Она дочитала до конца страницы и остановилась. Слова, сложенные в простую правду, толкнули ее в сердце, и сердце толкнулось в ответ . "В скриптории холодно, палец у меня ноет". На всякого пишущего найдется в этом мире и сквозняк, и тьма, и судорога. Недаром же знаменитый писатель снова и снова повторяет это нечаянное признание, оставленное кем-то, чьи пальцы давным давно истлели. Недаром же Сомбрина замерла над строкой, до слез жалея себя и всех причастных к этим трудам: перо или шариковая ручка, чадящий светильник или мерцание монитора - от чего бы ни уставали глаза, от чего бы ни сводило пальцы, все равно сквозь это болит душа. И если оторвался от повествования, чтобы записать свой вздох - значит, настала минута страшной наготы, когда холод мира подступил вплотную, а вдохновение оставило, и нечем согреться. И одно здесь только средство: подышать на пальцы и писать дальше, сознавая конечность времён и бумаги, писать, пока есть свет в матовом окне, пока ещё можно различать строку...
Сколько раз стирали и выводили заново слова на драгоценном пергаменте - как знать, не повторялось ли многократно: в скриптории холодно, и палец у меня ноет. Как будто именно эту фразу не могли уничтожить лезвие и пемза, как будто в ней и заключается самая главная правда писательства. Новые слова ложились поверх навеки утраченных старых, потому что человеку невозможно не поделиться знанием и чувством, пусть хотя бы и с кем-то, чьего лица никогда не увидит, не узнает имени, не услышит согласия или возражений. Высказать, что думаешь и чувствуешь, - все равно что заявить миру: я есть. Пишущий - существует, а пока он пишет, найдутся ему и сквозняк, и тьма, и боль в натруженных пальцах. И невольно между самых заветных и важных слов на вечный пергамент ложится тихая жалоба: в скриптории холодно, и палец у меня ноет.
Что же могло с ними случиться, кроме необходимого? Они встретились и распознали друг в друге родство, и каждый принес свою правду, чтобы одарить ей другого, а оказалось - это две половины одной-единственной правды. Ведь он один и тот же, тот, кто разворачивает чистый пергамент, и окунает перо в чернила, и выводит первый штрих ради чистого наслаждения, пор пуро делейте де эскрибир, - и не уходит из скриптория, когда сгущается сумрак.
И когда мы с тобой начинаем историю, говорит Лусиндо, мы знаем, что не можем бросить ее. И Сомбрина соглашается: ради чистого наслаждения, несмотря на холод и ноющие пальцы. И мы не одни, никогда не одни в вечном скриптории этого мира.
ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ
Снежинка медленно упала с неба на твой рукав. Ее движение совпало с твоим, и вот: мимолетная симметрия ее лепестков являет тебе вечную гармонию Вселенной.
Так и любое чудо может однажды впорхнуть в твою жизнь, если только его движение совпадет с твоим. Чудо и есть - движение Вселенной, совпавшее с тобой.
Вселенная полна чудес. Она летит в собственной бесконечности, колышется лиловыми вуалями туманностей, вьется ослепительными спиралями галактик, с бешеной скоростью несется каждой звездой и частицей, волной и кометой, мчится фотонами и нейтрино, стремится вырваться за собственные пределы.
Планеты в ледяных шапках полюсов, в облачных покровах, в кисее пыльных бурь тяжело вращаются на незримых осях, катятся по орбитам вокруг бесчисленных солнц: таящиеся во мраке и невероятном холоде окраин гигантские планеты-призраки и проносящиеся сквозь протуберанцы юркие невелички.
Солнце и Луна неторопливо и неустанно несут свою службу, сменяя друг друга в небесах. Достигая зенита и скатываясь к надиру, скрываясь в облаках и затмениях - и вновь являя свой лик.
Облака плывут, текут реки, в океанах неукротимо и незаметно глазу движутся течения, обвивая Землю. Ветры летят наперегонки, сшибаются, заводят игры, хороводы. Раскинув крылья в вышине, парит орел, обманчиво неподвижный. Стремительную сеть плетут над дорогой ласточки.
Острый клювик ростка пробивает тугую оболочку, наливается силой и устремляется вверх, сквозь тьму чувствуя присутствие солнца. Безошибочно. Раскрываются зеленые ладони, благодарно принимая тепло и свет, ветер качает упругий стебель, из бутона вырывается пламя лепестков, жизнь встречается с жизнью... Из кокона выбирается полупрозрачное, мягкое, непонятное существо, разворачивается, расправляет сырые складки, обретает цвет и хрупкость , пробует крылья... Вверх, к солнцу и ветру, к пламенеющим цветам.
Какую бы мечту, дерзкую и прекрасную, ни носил бы в своей душе человек, она может исполниться. Движение души и есть движение на самом деле, и из него происходит всё движение человеческой жизни. Решайся. Двигайся к недостижимому.
Вселенная состоит из бесчисленных чудес, их так много, что хватит на всех. У кого много - тот и щедр. Только надо совпасть - чтобы снежинка упала на рукав, чтобы чудо вошло в окружность жизни. Это так же просто. Главное - не останавливаться, не стоять на месте. Ты движешься - и у Вселенной появляется шанс совпасть с тобой.
Всё находится в движении. Вселенная летит. Мчится. Парит. Плывет. Растет. Вращается. Превращается. У Вселенной множество способов движения.
Вселенная не совпадает только с теми, кто неподвижен.
МЕСТО ВОЛИ
В дальней дали и тьме, под толщей времен и забвения скрыты корни памяти. Так глубоко, что ветви ее, переплетенные причудливо, листья ее и цветы бывают для нас диковинны и непонятны.
Отчего так вольно и глубоко, так взволнованно дышится на середине моста - если остановиться, если окинуть взглядом окружающее. Оттого ли, что у здешнего ветра крылья - шире, что простор беспредельней и бесконечней даль? Оттого ли, что движение воды под ногами завораживает? Только ли оттого? А вот - вдохнуть глубоко, раскинуть руки... Почувствовать себя если не птицей, то - вольным существом, где воля означает и свободу, и желание.
Почему так? Память, ответь.
Отвечает.
Древнему человеку человечеством была семья. Все остальные - чужие чужаки, опасная нелюдь. Свой был братом, сестрой, матерью, дядей, отцом, племянником, сыном - хотя еще не было большинства этих слов, не было того, что они могли означать: тонкой градации своих. Но было теплое и прочное родство, вне которого - не выжить. Только со своим делились добычей, только своему зализывали раны, только своего укрывали крепко пахнущей шкурой, отдавая то, что ценилось не меньше пищи - тепло.
А миром человеку были: этот лес, эта пустошь, этот склон и этот берег реки. Всей свободы - докуда можно дойти от родного костра - и вернуться засветло. А дальше лежали пустые места и обиталища нелюди - иные миры и междумирье. За лесом, за холмами. За рекой.
А радуги вставали от одного края неба к другому, не зная отличий. А Млечный путь тянулся через тьму, соединяя ее берега. Величайший соблазн - ступить на чужую землю, на ничью, там, за рекой. Там и трава гуще, и корни ее слаще, и зайцы жирнее, но не в этом суть. Там - не здесь, не как здесь, нет связи и надежности, но нет и пут.
Воля - она и свобода, и желание вместе. Желание перейти на другую сторону мира, жизни, всего. Свобода это желание исполнить.
Память не слышна, но не молчит. Каждый раз, оказавшись между двух берегов, мы теряем защищенность - но и путы, обретаем непредсказуемость дальнейшего - но и волю. Прислушайся к глубокому тайному голосу. Выйди на мост. Встань между мирами. Выбирай.
ГОЛОВА ДРАКОНА
Каждая принцесса, живущая в каменном замке с высокими стенами, говорит однажды: я выйду замуж за того, кто принесет и положит на мой порог голову дракона. Она и замуж-то не хочет, но раз так положено, пусть это будет лучший рыцарь в мире.
И герой отправляется в путь, что же еще остается? Он не лучший, и уж тем более не лучший из лучших, но ему кажется, что он любит принцессу.
Путь его долог и скучен: нет ни поездов, ни самолетов, нет мобильного, чтобы потрепаться по дороге с друзьями. Таким образом проходит год, а то и два. И однажды он достигает места, где водятся драконы Арерино, самые прекрасные драконы этого мира, золотые и серебряные, с крыльями высотой с замковую стену. Те, что поют колокольными голосами в закатном небе. Какой другой дракон может быть достоин того, чтобы его голову положить на порог принцессы?
Это пустое место, незаселенное, и скорее всего здесь громоздятся отвесные скалы до самого неба. Конь героя пал, одежда истрепалась, доспех помят. Герой близок к отчаянию: ему не перебраться через ущелья, ему не подняться на вершины.
Но высоко в облаках разгорается зарево, и герой видит, что огромный дракон, сверкающий, как дождь из золотых монет, кружась, опускается к нему.
Давно никто не приходил сюда, поет дракон, складывая крылья, и его дыхание пахнет огнем, а ты пришел. Для чего?
Герою положено отвечать гордо, даже когда он умирает от страха: мне нужна голова дракона, и я ее получу.
Это важная причина, соглашается дракон, но у каждой причины есть своя причина, расскажи мне о ней.
Мне нужна голова дракона, потому что я люблю принцессу, отвечает герой.
А зачем принцессе голова дракона? Ты подумал об этом? Я не отдам тебе свою голову. И разве ты не знаешь, что голову дракона может добыть только тот, кто летал вместе с драконами в небесах? Ты должен взлететь вместе с драконом, довериться ему и разделить с ним небо - а иначе в чем была бы твоя заслуга? Как ты принесешь своей принцессе подарок, ничего не зная о его свойствах? И что будет делать принцесса с головой дракона? Разве что повесит над камином в большом зале своего замка, но это все равно, что редким камнем прижимать гнет в кадушке - и даже хуже и скучнее того. Вообще никакого толку! А вот если ты...
Я все понял, радуется герой. Я готов разделить с тобой небо, а потом - клянусь - я получу голову дракона, чего бы это ни стоило!
Да, соглашается дракон. Ты ее получишь, клянусь!
И он протягивает переднюю лапу так, чтобы герою было легко подняться по ней. А потом разворачивает крылья и легко взмывает над ущельем, плавно поднимаясь к облакам. И там, под самыми облаками, когда герой уже протягивает руку, чтобы коснуться их влажной бахромы, дракон гибко переворачивается в воздухе, сбрасывая со спины самонадеянного седока.
Герой кричит отчаянно и искренне, потому что поверил дракону и теперь ему нет спасения. Он кричит так, что не услышал бы грома небесного, но певучий гул драконьей речи он слышит. И слышит, что поет ему золотой дракон Арерино.
Принцесса не ждет: она не мечтает о замужестве, о переезде из одной каменной клетки в другую. Но однажды в небе над замком разгорается зарево.
Дракон так прекрасен, что ни один лучник не осмелится спустить тетиву, пока он кружит над замком, снижаясь; и ни один копейщик не направит в него копья, когда он величаво опускается на каменные плиты. Все только расступаются и жмутся к стенам, а он ползет, вздымая почти вровень с крепостной стеной сверкающие крылья, извивая могучий хвост. Склонив горделивую шею, дракон опускает голову на порог.
Принцесса отворачивается от окна. Она то пускается бежать, перепрыгивая ступеньки, то останавливается, прижимаясь к стене. Сердце не унимается, в груди гудит невыносимая пустота. Наконец она перешагивает последнюю ступень и подходит к дракону так близко, что тонкий, пахнущий огнем дымок дыхания касается ее ноздрей.
Вот голова дракона на моем пороге, говорит принцесса, за кого же я должна выйти замуж?
Не за вопросами я пришел к тебе, а за ответом, говорит дракон, и голос его глубок, и гулок, и певуч. Получить голову дракона не просто: решишься ли ты довериться ему и разделить с ним небо?
Что ж, думает принцесса, если дракон унесет меня, я уже не вернусь в каменный мешок.
И дракон протягивает переднюю лапу, чтобы ей легко было подняться к нему на спину. Потом он вскидывает увенчанную короной из гребней голову, разворачивает золотые крылья и легко взмывает над замком. Он поднимается плавно, опасаясь уронить свою драгоценную ношу раньше времени. Там, под самыми облаками, он плеснет крыльями и изогнется. Он знает, что сказать принцессе, когда она соскользнет с его спины. Ровно то же, что сказал ему золотой дракон Арерино.
Будь собой.
МАЛЕНЬКОЕ ЛЕНИВОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ: LOVEЦ
А давайте сегодня никуда не пойдем?
За окном и не зима, не ненастье, а как-то уныло и безысходно, и даже мне не хочется наружу.
Останемся дома, пусть сказки и сказочники, и высокие мосты, и златокудрые принцессы, и златокрылые драконы, и пылающие звезды, и все чудеса Вселенной обойдутся сегодня без нас. Не будем подглядывать за ними: пусть происходят. Они происходят вернее, когда отвернешься; так и цветок расцветает - смотри не смотри, а пропустишь.
Садитесь поближе, зажжем ароматные свечи - от них и свет, и тепло. Будем вместе мастерить. Смотрите, наступило темное время года, время тягучих, бесконечных сумерек. И вместе со всем живым нас клонит в сон, но и сны беззащитны в такие темные ночи. Мой друг говорит: мне снятся печальные сны, я ничем не могу утешить душу, мне грустно, мне больно. И другой мой друг говорит: откуда эти чудовища в моих снах, кто приходит пугать меня?
И надо бы выйти на берег реки и попросить у ивы гибких ветвей, и размять их, и свернуть в кольцо, "кольцо всех людей" - называют его индейцы. Но куда нам, изнеженным жителям городов, в такую погоду? Может быть, завтра, или на следующей неделе... когда-нибудь... Но призраки прошлых печалей, но чудовища и пожиратели радости не оставят в покое моих друзей, пока я буду собираться с духом. И я беру с рукодельного стола пяльцы и разнимаю их на половины, смотрите: два кольца у меня в руках, два смешных кольца из желтой пластмассы, совсем несерьезных, и ничего магического в них нет.
А где же мне взять остального, где взять правильного? Полосок оленьей кожи - обмотать кольцо виток за витком, оленьих жил - сплести ловчую сеть, как научила Мать-паучиха...
И я беру с рукодельного стола пушистую шерсть, мятного цвета воздушный, легкий мохер, мягкую желто-голубую пряжу, мохнатые фиолетово-синие нити... Смотрите, все подойдет, что будет согрето нежностью рук и заботой сердца.
Виток за витком - обвивается нить вокруг кольца, пушистый, теплый ловец выходит, уютный - как раз для зимних холодных ночей. Виток за витком - свивается сеть, переплетаются, перекручиваются нити, выходит неровно... Где мне равняться с индейскими искусницами, да и нет у меня терпенья осваивать ремесло, мне не завтра надо, не через месяц, мне - сегодня, чтобы уже нынче вечером мой друг уснул без опаски.
Навесить бусин, наплести бисера, накрутить шнурков нарядных, украсить - это легко. А вот перья, где мне взять правильных перьев? Совиных, мудрых - для друзей-женщин; орлиных, отважных - для друзей-мужчин...
Открываю шкатулку - цветные веселые перья, крашеные, нелепые. Но мне их - мне их друзья подарили! Пусть нет в них ни мудрости, ни отваги, главное есть - дружеская любовь. Нет в них магии? Как это - нет? Перья - всегда перья великой небесной птицы, птицы всех птиц. Перья - знак крыла, способности подняться над обыденным, знак сильного духа и зоркого взгляда - сверху. И потому я подбираю их по цвету, одно, три или семь - сколько наберется, потому я непременно приматываю их к нарядным шнуркам, украшаю бусинами и узелками...
Смотрите, смотрите, вот он - ловец, и даже на вид он совсем настоящий, а вы в руки возьмите. Чувствуете тепло? Это нежность и желание защитить, это дружество и любовь. Они и только они наполняют жизнью и чудом все, к чему прикасаются, неважно, ветка ли это ивовая или пластик, оленьи жилы или мохер.
И светлее за окном стало. Говорю же: в мире не от погоды тепло, от людей. Пойдемте гулять, а? Надо же отнести друзьям подарки...
МОЯ ЦЫГАНКА
Окинув взглядом историю мировой литературы, мы непременно увидим их: ослепительно ярких, завораживающе обворожительных, мимолетно неуловимых, недосягаемых, неудержимых... Тоска сердца, вечно ненасытная. Века проходят - мы помним их, запечатленных вдохновением и искусством покоренных сердец: Кармен с розой в волосах и ножом в груди, кудрявая плясунья Эсмеральда, безутешная невольница Груша и вольная птица Земфира, непокорная Рада и... и - открою сердечную тайну: у меня тоже есть моя цыганка.
Можно, я расскажу вам о ней? Это важно.
Впервые - и единственный раз - она появилась в моей жизни давно, в те времена, когда журналы выходили без рекламы, а турагентства не манили в дальние страны: всё равно не выпустят. В таком вот журнале - не глянцевом, не цветном, на рыхлой и как будто потертой бумаге, и был напечатан ее портрет. Вернее, фотография: на стуле стоит, важно уперев руки в бока, в пышных юбках и лакированных ботинках, в рубашке с гофрированным воротничком и вышитой жилетке, в нарядной кругловерхой шляпе - и косички из-под нее торчат смешно, и ленты в них. Очень красивая!
Шутка. Это ее имя, понимаете? Ее звали Шутка. И чешская фамилия, и возраст в подписи под фото.
В статье рассказывали о детях, погибших в фашистских концлагерях. О еврейских детях и о цыганских. Их было много - и даже фотографий не осталось, да и кто бы их сохранил, ведь родители тоже погибли. Но все-таки еще фотографии в статье были, только я не помню их. Мне в душу запала вот эта цыганка, с большими темными глазами и яркими лентами в косичках. Ей было три или четыре года. Я не помню. Мне очень стыдно. И фамилию ее я не помню.
Ее фотография висит где-то в страшном музее, и, может быть, в этот музей уже никто не ходит, потому что с той войны прошло слишком много времени, люди не могут жить скорбью предыдущих поколений, и это правильно... Это правильно.
Но мне не по себе от того, что я знаю, что жила на свете девочка - и погибла в числе многих и многих жертв. И никто не помнит о ней. И даже я не помню, сколько ей было лет и какая у нее была фамилия. Только имя - Шутка.
Может быть, вы будете помнить о ней тоже?
ВРЕМЯ, МЕСТО, ЗВЕЗДА
Есть события, относительно которых: время условно; место условно. Удивительным образом сами они задают отсчет дальнейшего времени, но остаются вне: выше.
Сегодня в Москве метель, в Бейт-Лехеме-Вифлееме-Белене облачно, плюс 8, а ночью и того холоднее...
Давным-давно - и с тех пор всегда - под вечер, когда уже холодает, в город входит пара: усталый озабоченный мужчина и молодая женщина на сносях. Ей бы дома, в тепле и покое, готовиться к появлению новой жизни, но императорский указ о переписи населения сорвал с насиженных мест множество народа: каждый должен записаться в месте своего рождения. С римской империей не шутят - и дороги заполнились путниками, а гостиницы - постояльцами, и каждая годная для ночлега клетушка снята, и негде искать приюта. Все места заняты.
Мужчина и женщина медленно бредут по дороге прочь - может быть, потому, что ночевать в чистом поле не так обидно, как под чужим забором.
Холодно. Собирается дождь.
Они находят приют - пастуший вертеп, шалашик или пещерку, ясли - попросту кормушку - и пучок недожеванной соломы в них. Здесь суше и теплее, чем снаружи. Хозяева, наверное, ночуют в поле, с отарой, и не у кого просить разрешения. Мужчина решает: ночуем здесь. Женщина благодарно кивает: ее час близок, она чувствует. Земляной или каменный пол жесток и холоден, плащ еще пригодится, чтобы завернуть младенца... Как может, она устраивается и готовится к трудам рождения.
Потом разойдутся тучи и засияет Звезда, и ангел распахнет крыла над пастухами: радуйтесь! И они сделают, как он велит - они еще на разучились слышать ангелов и слушаться их. Они оставят костер и отару и побегут к вертепу, и первыми поклонятся новорожденному, принеся ему в дар не злато и ароматы, а драгоценную радость, великую надежду и чистое удивление, ничего не имеющее общего с сомнением: удивление от несомненной близости чуда, от причастности к нему: как же так? Почему, за что это - нам? Они принесут то, что и мы можем принести: радость и удивление чистого сердца, благодарность, надежду. И это ярче золота и благоуханнее ладана. И это есть - может быть - у каждого. Для того он и рождается в ту ночь - и всегда с тех пор - чтобы мы поняли, как мы можем быть богаты...
С днем рождения, Господи.
Радуйся, Мария.
СМЕРТЬ ГЕРОЯ
Все мы в этом мире - либо читатели, либо писатели, либо и то, и другое вместе, так что вы меня поймете: ведь не всё равно, что читаешь, ведь так получается, что читатель в какой-то мере -соучастник автора. А соучаствовать не во всяком захочешь.
Однажды сказали мне, что в современном романе нет героя. Вот так прямо, без обиняков и сказали: нет.
А дело тут тонкое, деликатное: современная литература - это, знаете ли, та еще штучка! Это вам не фэнтези и прочие детские радости, где героев хоть пруд пруди. Современная литература - это огого! Это то, что пишут серьезные авторы для серьезных читателей. Персонажи в ней есть, и даже центральные бывают. И даже, поискав, Главного Героя можно найти, только вот беда: любоваться там особо нечем. Он, с одной стороны, по названию - герой, а на самом деле - такое... существо, что и смотреть противно.
Откуда же там взяться герою, говорят мне, если в жизни героев не бывает? Любого человека, хоть бы на первый взгляд он чистым золотом блистал, копни поглубже - и выйдет неудобное и неприличное, только глаза пальчиками прикрыть и оттуда подглядывать, а прямо посмотреть - уже и стыдно. Вот потому, говорят, и нет больше героя в литературе, что серьезные люди рассказывают правду, а по правде выходит, что героев в жизни нет. И в литературе быть не должно, и теперь все это поняли.
Таки нет? Точно? А куда он делся? Всегда, везде - был.
Вот хоть японское "Сказание о Ёсицунэ". Герой, как Сид, как Роланд, предстает безупречным (конечно, с поправкой на разницу между японским и нашим представлениями о чести). И разве мы не понимаем, что такого быть не могло? Сошлюсь к тому же на комментарий в исполнении Е. Пинус: "...Предательство, измена, вероломство встречаются на каждом шагу в истории средневековой Японии, как, впрочем, и в истории других стран в эпоху средневековья. Тем активнее нужно было утверждать идеальные нормы поведения самурая в литературе". "Нужно"! - понимает умный комментатор. "Было..." - вздыхаю я. Когда-то кому-то это было - нужно, необходимо, а почему? И правильнее поставим вопрос: зачем?
Что касается европейского рыцарства, то комментарии просто излишни. Прототип Амадиса Галльского никогда не существовал. И точка. О невежестве, грубости, подлости и просто беспробудном пьянстве благородных феодалов известно уже всем. Ну и что? Назовем имена: Тристан, сэр Ланселот Озерный, Роланд, а с ними верный Оливье, сэр Персиваль и Лоэнгрин, сэр Галахэд и сам король Артур, и Ричард - конечно, Львиное Сердце! Поди разберись, кто из них был на самом деле, а кто - нет. Но имена, имена - как звучат!
И авторы неустанно повторяют лестные характеристики, описывая снова и снова насравненную доблесть, немыслимое благородство, недосягаемую духовную высоту.
Спрошу, а вы честно отвечайте, но только честно: зачем они этим занимались?
Зачем в устах рассказчика столь недосягаемо прекрасны Ала ад-дин Абу-ш-шамат, Ёсицунэ, Сид и Ланселот - и все те, кому на протяжении считаных столетий посчастливилось обрести любящих авторов?
Они, авторы, что, по-вашему, хуже нашего знали своих современников и вообще человеческую натуру? Вы смеетесь! Они же, авторы, сами страдали от их невежества, грубости, подлости и вероломства. Они, простите, пили вместе.
Так почему - и зачем же?
Послушайте меня, я скажу.
Они знали, что делали. Они создавали противовес, который и удерживал мир от падения в пропасть.
Знаете ли вы, что рыцарские турниры изобрели вовсе не рыцари? Описывая поединки и желая придать своим героям необходимую близость к идеалу, творцы рыцарского романа сочинили правила, по которым всего несколько десятилетий спустя разыгрывались уже реальные поединки и турниры: стало модно подражать литературным героям.
Пока они говорили о чести - честь была. Пока они говорили о верности - верность была. Пока они говорили о невинности и чистоте - невинность и чистота были. Все это было.
Я на этом настаиваю.
А противоположное тоже было, но было нельзя. Все стало можно, только когда разрешили. "Ну, уж если в книжке так, то уж нам-то...". А раньше: "Так только в книгах", - но где-то внутри подразумевалось: "Так должно поступать, и если мы не так поступаем, то лишь по слабости своей".
Сопоставьте сроки, посмотрите, что стало с миром с тех пор, как искусство пошло на поводу у реальности.
Кому, интересно, первому не хватило ума шагнуть чуть дальше самовлюбленного "да я им все как есть, я ж сумею"? Так или иначе, сакральность была утрачена - или отнята. И равновесие пошатнулось.
В общем, так. Я иду добавить кое-что к тому противовесу. Хоть несколько строк. Хоть слово.
Кто со мной?
КОНЕЦ МАСКАРАДА
Мы надеваем маски так рано... Так малы, слабы и беззащитны - нам не выжить без любви. Кажется, любовь бывает только к тем, кто нравится. Кажется, если спрячемся за личиной, которая нравится, нас будут любить и не разлюбят никогда. Дети - гениальные притворяшки. Потому что искренние.
Потом и сами забываем, откуда взялась та или иная черта, в чем ее истинный смысл, каково назначение. Золотой узор, бирюзовая тень, россыпь стразов над бровью... Мне уже кажется, что это и есть моё лицо, самое настоящее и единственное. Правильное. И меня полюбят, несомненно, я ведь - нравлюсь, я - хороший!
Только любовь может исцелить меня...Но если любят не мое лицо, а маску - это не любовь ко мне. Когда мы были малы и беззащитны, это было почти не важно. Теперь это превратилось в жестокую ловушку. Таковы уж правила игры в маски: обманывая другого, мы и его любовь превращаем в обман.
Он полюбил!
Но не меня. И слова любви, и нежность, забота, дружеское участие, которые он ко мне обращает - не мне, не для меня. Он полюбил личину, золотой узор, бирюзовую тень, россыпь стразов над бровью. Он полюбил того, кого здесь нет.
Моё собственное лицо - какое оно? Есть ли оно еще? Уцелело ли, не смялось ли? Сумело ли вырасти до взрослого лика под тесной маской?
Сердце моё могло ли расти, если не росло лицо?
И мы просовываем осторожные пальцы под маску, ощупывая скулы. Мы тянем завязки, замирая от страха. Что увидим в зеркале, освободившись от заемных черт? И самое страшное сомнение: узнают ли нас любимые и друзья, когда мы снимем личину? Они не видели нас такими, они в возмущении покинут нас, чужаков и самозванцев... Так терзаемся мы страхом, страдая от тесноты маски и не решаясь с ней расстаться.
Кто не разомкнет объятий, обнаружив себя лицом к лицу с незнакомцем?
Друзья. Любимые.
Они видели. Они знают. Ибо маски - схожи, различны только лица. Маски, надетые для защиты от нелюбви, все же не могут полностью скрыть лицо. Оно просвечивает сквозь потертые сгибы, сверкает в прорезях: прекрасное, драгоценное неповторимое лицо человека. Мы и сами видим лица друзей, мы потому и любим, что нам дано различать их неповторимые черты. Мы любим - если любим - их самих, а маски нам только мешают.
Мы выросли. Мы знаем уже, что любовь не требует совершенства от любимого.
Долой кармин и бирюзу, позолоту и стразы. Друг мой, долой тесную маску, стиснувшую твои черты. Друг мой, доверься мне. Я хочу поцеловать твое живое лицо.
СВЯЩЕННАЯ ОСОБА
Одна из легенд гласит: первую куклу слепила богиня, глядясь в текучее зеркало реки, из речной же глины. Ей было одиноко в пустом мире, и она слепила подобие себя. Чтобы было с кем поговорить.
А вот и нет!
Самую первую - слепил человек, да и всех остальных тоже. Богиню лепили из глины, ваяли из камня, вязали из соломы, наряжали и украшали человеческие руки. Не сверяясь с отражением в реке - истинный образ божества не отразить земным материям, - но в собственной душе находя верные черты и краски.
Зачем?
Легенда не солгала в этом: чтобы было с кем поговорить, лепил и ваял человек богиню, чтобы было к кому обратить горячую мольбу: пусть добрым будет год, обильны воды, густы хлеба, тучен скот... и чтобы защитила от злого мора и небесного огня.
Матерью-утешительницей, верной защитницей, щедрой кормилицей - но и грозной хранительницей таинств, востребовательницей жертв была она, принимала трепещущую плоть, горячее кровавое питье.
Крохотной богиней для личного употребления была тоже: свернутый лоскуток с ожерельем из бусин, перевязанный красной шерстяной нитью - вот и маленькая Леля, вот и наша Ляля. "На, куколка, покушай, да моего горя послушай!" Вот и принесение жертвы, и просьба о помощи - всё по-настоящему. Куколка - маленькая, но взрослая.
Хрупкий розовый столик, крошечные блюдца, настоящее печенье. Девочки играют в "гости". Они и не догадываются, что повторяют древний ритуал приношения дара оберегу, кукле-охранительнице.
А что же делать кукле? Ее не связали из соломы, не скрутили из лоскутка материнские руки, ей не шептал взволнованный голос: "Береги дитя..." Она смотрит неживыми глазами на угощение - видит ли? Знает ли, чем ответить?
И лупоглазая Катя советского производства, и анорексичная Барби из-за океана, и иже с ними, все они - искусственно рожденные дочери богини, забывшие свое родство. Или люди сами растратили их могущество в непомерном множестве повторений?
Но девочка возьмет лялю, уложит с собой в постель и поделится кусочком печенья. И у них появятся общие секреты и мечты.
И только потом, много позже, с оторванными руками и свалявшейся копной волос, дщерь и отражение великой богини окажется в коробке "на выброс".
Так хочется верить, что она не чувствует, не знает, все забыла еще до своего появления на свет...
Но мы-то помним?
ДИТЯ В КОРЗИНКЕ
Об этом - отовсюду звучит. Слушай, читай предания и сказки, думай, в чем подсказка лично тебе. Люди не зря жили тысячи лет, не зря передавали мудрость свою один другому - чтобы и до нас дошло
Эта история каждый раз пересказывается на другой лад, главное же остается неизменным. Беда подступает - и нет средства ее отвратить. Враги, клеветники, шпионы, убийцы... Младенец у материнской груди. Здесь ему тепло и уютно... И здесь - верная смерть, вернее не бывает. Здесь он уже все равно что погиб. И тогда мать укладывает новорожденное дитя в камышовую корзинку и доверяет течению реки. Мать едва ли узнает, что случится дальше, какая судьба ожидает дитя. Одно известно точно: здесь жизни не будет уже. И она разжимает пальцы, зажмурившись, отпускает корзинку.
Не то ли же самое мы должны сделать с самими собой?
Каждый раз, когда жизнь заходит в тупик, когда кажется, что мечтам не сбыться, надеждам не оправдаться, не исполниться желаниям, я вспоминаю их - детей в корзинках, отправленных по течению.
Мать - это я-сегодня.
Кажется, здесь уютно и тепло, здесь надежно и безопасно. Но день сегодняшний пройдет непременно и необратимо, здесь больше не будет жизни. Сюда уже пришли скука и лень, союзники разочарования. Они такие же смертельные враги моей душе, как те враги из древних историй - убийцы младенцев. Отсюда надо спасаться.
Дитя в корзине - я-завтра, послезавтра и по всему течению реки моей жизни.
Мне-сегодня страшно: не дано знать, что случится с я-завтра... я-через-год... я-потом... Но нельзя долго оставаться на топком берегу обыденности. Придется снова положить душу в корзину надежды, сплетенную из незабытой мечты и старых желаний, и доверить течению новых дней. Зажмурившись, бесхитростно и искренне отдать себя движению и переменам. Корзина, застрявшая в камнях - жизнь, остановившаяся вне досягаемости чудес. Унесенная течением - имеет шанс встретить на своем пути рыбачью лодку, глазастых прачек, а то и дочь местного царя.
Спи, дитя моей души. Завтра будет... Завтра будет завтра, а это уже очень много.
ЦЕНТР ВСЕЛЕННОЙ
руководство по изготовлению
Вселенная бесконечна, и всего, что в ней есть, в ней бесконечно много. Бесконечно много звезд. Бесконечно много зла. Бесконечно много добра. Бесконечно много чудес.
У Вселенной середина где угодно - и сколько угодно середин: бесконечно много. И в любое мгновение - как взрывается сверхновая, как собирается солнечная искра в капле росы, как распускается цветок, как рождается дитя - в любое мгновение, без ограничений, может стать одним центром Вселенной больше. Бесконечность не скупится - и тесно в ней не бывает.
Поэтому каждый, кто хочет и чувствует себя в силах, может попробовать соорудить свой собственный центр Вселенной из подручных материалов.
Как и из чего это делается? Я не открою секрета, если скажу, что самый доступный и законный материал для преобразующей деятельности человека - это он сам. Всегда рядом, никуда не убежит. Можно и спрятать себя от себя самого - но и тогда, а вернее, тогда тем более за другие материалы хвататься нечего. Итак, прежде всего, нам надо найти и взять себя. Дело нехитрое, но с непривычки может оказаться хлопотным: другого такого подвижного, увертливого и почти разумного материала во Вселенной, пожалуй, не найти.
Но даже когда ты окажешься у себя в руках, сделано только полдела.
Теперь надо совместить наш материал с любой точкой в пространстве. Отдельно плавающая точка Вселенной может именоваться ее центром только номинально, но по сути ей не хватает некоего качества, особенного свойства, которое называется "смысл".
Что такое смысл, еще никому не удавалось с точностью понять, но когда ты его почувствуешь - ты скажешь "в этом есть смысл". Ты скажешь: "Для меня в этом заключен огромный смысл". Ты скажешь: "Может быть, в этом смысл моей жизни".
И теперь дело за малым: совместить себя, наполненного смыслом, с любой точкой Вселенной.
Вот, наметь её - в трех шагах от себя. В трех, чтобы на первом шаге успеть простить себя прошлого, такого несовершенного и неумелого, на втором - улыбнуться себе нынешнему, такому смешному и отважному, и на третьем - встать в центре мира, ровно и весело стоять перед и посреди всей Вселенной и быть ее осью. Точно такой же осью, как любой из нас.
КАЖДОЕ УТРО
Каждое утро по звонку будильника он выдергивает из уютной тьмы сновидений свою мягкую, нежную душу, вытаскивает из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, поливает его теплой, а потом холодной водой, впихивает в сонное нутро что-то вроде завтрака - и бегом-бегом.
Он глотает смрад автомобилей, он штурмом берет маршрутку, он давится в автобусе, он спускается в подземелье, в душный, плоский воздух его, в тесноту, толкотню, грохот... Он движется вместе со всеми, но он не здесь - незаконченные со вчера дела уже захватили его внимание, и он думает о работе...
Каждое утро по звонку будильника она отрывает голову от подушки, окидывает комнату мутным взором и падает без сил. Но спустя несколько минут все же выдергивает из уютной тьмы сновидений свою мягкую, нежную душу, вытаскивает из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, просыпается под струями душа, обжигается горячим кофе, торопливо рисует лицо - и бегом-бегом.
Она ежится от холода, морщится от автомобильных выхлопов, она втискивается в маршрутку, она спускается в подземелье, вдыхает душный, плоский воздух его, погружается в тесноту, толкотню, грохот... Она движется вместе со всеми, но она не здесь. Вчера он не позвонил... А что сегодня? И кончается помада... Но он - почему он не позвонил? Она не видит ничего вокруг - привычный путь тело совершает почти без ее участия, взгляд обращен внутрь.
Каждое утро по звонку будильника ты переворачиваешься на другой бок и нажимаешь "отключить". Выдергивать из уютной тьмы свою мягкую, нежную душу, выдергивать из-под одеяла свое теплое, мягкое тело, вести его в душ, кормить его против его воли, а потом запихивать в кокон одежды, надевать на ноги кандалы сапог... так отвратительна эта ежеутренняя повинность! Но ты выходишь, бегом-бегом, ты глотаешь выхлопы автомобилей, ты врываешься в маршрутку - простите, но мне никак нельзя опоздать! - ты отворачиваешь лицо от влажного меха чужих воротников, ты спускаешься в подземелье, в его ужасный, смрадный, отвратительно плоский воздух, в тесноту, толкотню, грохот... Твой друг болеет - хватит ли денег на лечение? Родители не понимают - и жалко их безумно, но отказаться от своей жизни, чтобы успокоить их? Невозможно. На работе... нет, об этом - потом, а сейчас... нельзя опаздывать, за опоздание - штраф, бегом-бегом... Вокруг чужие люди, они слишком близко, их слишком много... Единственная защита - рассеянный взгляд мимо, мимо, мимо.
Каждое утро звонок будильника вырывает меня из сладкой тьмы моих сновидений, из уюта и безопасности "страны-под-одеялом", моя мягкая, нежная, сонная душа не хочет выбираться из теплой тьмы, мое мягкое, сонное, единственное, такое уязвимое тело не хочет покидать уютный кокон постели... Но я встаю, веду себя в душ, поливаю себя струями воды, сначала очень теплой, потом - прохладной, это полезно для тренировки сосудов и укрепления иммунитета. Потом я из чувства долга кормлю себя творогом и чаем. Одеваюсь, проверяю содержимое сумки - и бегом-бегом.
На улице утренний, особенно неуютный холод и автомобильные выхлопы. Люди на остановке - никто не хочет опаздывать, предстоит штурм... Бесконечная процедура посадки в троллейбус, тихая битва. Беспорядочные толчки и давка внутри.
И затем - спуск в подземелье, в его холодные и душные испарения, от которых кружится голова, в его воздух, которым невозможно дышать... Вокруг чужие люди, их слишком много, они слишком близко, неловко смотреть им в лица в такой тесноте - они такие беззащитные, лишенные собственного пространства, лишенные права на неприкосновенность единственного, такого уязвимого, такого личного тела.
Я думаю о то, что курица осталась в морозилке - ах, дырявая голова! - и любовь моей жизни снова будет ворчать, потому что готовить ужин будет не из чего, а он так устает на своей безумной работе... и я тоже... но куда деваться? И нельзя опаздывать, и кредит... не забыть - а какое сегодня число? И что подарить ему на день рождения?
Он, ты, я, она - мы оказываемся здесь, среди чужих людей, в толпе и давке, и каждый из тех, кто толкает тебя - это, может быть, я или она, а он - вот он, шагнул из вагона, задев меня плечом - быдло! - и упал лицом в перрон: обморок.
Чужих людей так много, они так близко, невозможно смотреть в лицо человеку, который прижат к тебе силой обстоятельств и необходимостью зарабатывать себе на хлеб насущный. Но это - не они.