Гарридо Аше : другие произведения.

Человек, которого нет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.90*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Из комментариев: "Собственно, это очень подробная и чрезвычайно реалистично написанная история о том, как человека разметало клочками по закоулочкам и как он долго, терпеливо и порой мучительно собирает себя обратно, исцеляется и становится целым. Про то, сколько силы требуется, чтобы позволить себе быть слабым. Про смелость встретиться с самим собой лицом к лицу. Про мужество, которое требуется, чтобы пережить вещи, единственный способ справиться с которыми - это их пережить ("the only way out is through"). Про доверие. Про профессионализм. Про волю к жизни. Ну и еще всякое-разное до кучи - амнезия-война-шпионы-партизаны-соратники-любовь-смерть-реинкарнация".

   ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕТ
  
   - Кто там?
   - Я.
   - Я?
   (Анекдот)
  
   Как бы предисловие: Человек некий
  
   Представьте себе, что был некий человек, который жил-жил, да и умер. Это уж как водится, мимо смерти не проскочишь. Жил он жизнью своей собственной и умер своей собственной смертью, хотя о таких случаях, как его случай, обычно "своей смертью" не говорят, говорят наоборот.
   Умирал он так, как пришлось. Были с ним рядом не родные и друзья, а чужие враждебные люди, вовсе не желавшие его смерти. По крайней мере, не раньше, чем он скажет им то, чего он им говорить не хотел. Вот по этой причине еще до смерти он старательно и умело забыл все, что их интересовало, особенно ответы на такие вопросы, как "на кого ты работаешь" и "кто ты на самом деле". Представьте себе, что он это умел. Ну, тогда-то его отпустили, конечно: уже не нужен, пусть умирает.
   Теперь представьте себе, что жил на свете другой человек, совсем другой. Родившийся лет за десять до того, как тот первый умер. Кто его знает, как течет время для мертвых. Может быть, где-то там или где-то тогда время сияет во всей своей полноте всё сразу от начала и до конца, невыносимо яркой тьмой, непроглядным светом.
   У этого второго человека все было в порядке, никто не искал его, чтобы убить, и не спрашивал его о том, чего он не хочет никому рассказывать, а если и спрашивал - то так, как обычно спрашивают друг друга воспитанные люди:
   - Скажите, пожалуйста, Петр Иванович...
   - А я вот чего не понимаю, Мария Антоновна...
   - А что дальше-то было, Семен Семенович?
   - Анна Кузьминична, голубушка, да что выговорите! А вы?.. А он?..
   В общем, ничего такого, что происходило с первым человеком, со вторым не случилось. Но жизнь стала ему не мила. То ли любовь прошла, то ли наоборот - потерял любимого человека. То ли зажрался и с жиру бесится, то ли наоборот, в стране кризис, геополитика в разнос пошла, есть нечего, все плохо... Так или иначе, представьте себе: жил-жил человек, да и не хочет больше.
   Казалось бы, простое дело: аптека, вокзал, хозяйственный магазин, мосты и крыши... Но представьте себе, что этот второй человек связан обязательствами, которых не разорвать. Например, больной родственник, за которым нужен уход, а наш человек - единственный кормилец. Или наоборот, дитя малое у него на руках, и не с кем оставить даже на вечер, не то что пойти и помереть. Ну, бывает у людей всякое, представьте себе что-нибудь.
   Может быть, он в бога верил. Или зарок дал.
   А жизнь все равно не мила, и до такой степени, что не просто скучно жить или девать себя некуда. До такой степени не мила, что света белого человек не видит, видит тот черный непроглядный свет, когда все время жизни сошлось в одной точке - и никуда из нее. Видно, что боль не пройдет, что горе не отпустит. А деваться некуда - живи и терпи. За родственником ухаживай. Дитя расти. Что там еще бывает? Вот такое что-нибудь. Представьте себе.
   И представьте себе, что душа человека может лететь, как ветер неслышный, над миром, незримая и невесомая. Никто ее не замечает, только, может быть, если коснется кого краем - и тот, задетый, почувствует печаль ни о чем, или внезапный страх упадет ледяной ладонью ему между лопаток. Или наоборот - вдруг улыбнется, не пойми с чего, или задумается о жизни, в хорошем смысле.
   И представьте себе, что та душа - первого человека, который умер, забыв себя и свое дорогое, - вот так летела неслышимая и невесомая, легкая и почти пустая... На самом-то деле души не забывают ничего. Никак им невозможно себя забыть. Они, может быть, и есть - просто знание о себе, не мыслями, не словами и даже не чувствами. Какое-то тонкое изначальное знание себя как точки в пространстве - в том пространстве, где время есть всё сразу и целое. Там невозможно ничего забыть. Чтобы забыть, для этого время должно быть растянуто и разрежено, рассыпано на мгновения. И если одно мгновение до другого мгновения дотянуться не может, потому что между ними еще миллион или миллиард мгновений встал в ряд - то, конечно, можно забыть, что было сто тысяч миллиардов мгновений назад. Но если любое мгновение вплотную рядом с любым другим мгновением - ничего забыть никак нельзя. Представьте себе, что души в таком "где-то и когда-то" живут. Забыть им ничего нельзя. Но поверить в забвение - можно. Вот и тот человек перед смертью поверил.
   И представьте себе, что его душа коснулась того человека, который жив, но жизнь ему не мила. И у того душа внутри встрепенулась, кинулась к мимолетному путнику:
   - Ты куда такой? Ты чего мертвый? Ты же не нажился еще!
   - Ох, да, конечно - разве же можно? Нажиться! Да как?
   - А я вот - да...
   - Как же ты?..
   И поскольку души понимают друг друга всеми собой, то им больше слов не понадобилось, чтобы сравнить свои раны и подсчитать свои потери, и умножить боль одного на боль другого, и вычесть надежды, и сложить оставшиеся недожитые силы одного и недожитую страсть к жизни другого - и разделить на двоих, да так, что досталось все одному. И кто-то из них поцеловал другого братским прощальным поцелуем, и больше его здесь не видели, и не слышали, и ни с кем он больше здесь не разговаривал. Он спать ушел, беспробудным сном. Представьте себе, что души, которые еще не могут улететь, спят в глубине.
   А второй кто-то из них остался пробужденным здесь. Только он ничего про себя не помнит - или настолько уверен, что не помнит, что никакой разницы.
   Представьте себе, что он остался, взяв на себя все обязательства того, кто ушел спать. И выглядит в точности, как он. И живет в его доме, носит его одежду, разговаривает с людьми от его имени. Никто даже и не заметит разницы, если он им не скажет. А если кто разницу и заметит, то мало ли как люди в жизни меняются! Да и возраст такой, переломный, около тридцати. Никто не догадается, никому и в голову не придет о таком догадаться.
   Представьте себе, что он живет здесь и сейчас.
   И представьте себе, что это фантастика.
  
  
   Записки сумасшедшего: Есть тут кто-нибудь?
  
   Пятница, 14 ноября 2008
   Я ненастоящий. На самом деле меня нет.
   Меня нет.
   Но сама постановка вопроса... Кто говорит "меня нет"?
   Как это кто? Та, которая сошла с ума и считает себя литературным героем.
  
   Выписки:
  
   "Мое мнение просто. Для себя я есть, пока я могу задать себе вопрос: "кто я?" и убедить себя в том, что "я" - это я. А для окружающих, соответственно, если я и их могу убедить в том же".
Розов, "Тень мечты"
  
  
   Харонавтика: Знакомство с М.
  
   Дверь направо от лифта. Так было сказано в описании маршрута, и Лу, поднявшись по лестнице, уверенно повернул налево. Это он еще мог сделать уверенно. Позвонить было уже труднее. Запросто можно подойти к любой двери, постоять перед ней, развернуться и уйти - или остаться стоять, пока не наберешься храбрости позвонить. Позвонив, можно только убежать - или остаться. Шагнуть навстречу открывающейся двери и всей неизвестности, шагнувшей из нее к тебе. Или сразу сбежать, грохоча по лестнице, воображая изумление и возмущение вызванные его поспешным отступлением... Но как потом договориться о новой встрече?
   Он мог бы бесконечно рассуждать об этом, отдаляя решительный момент. Но достаточно было ему понять, чем именно он теперь занят, чтобы уверенно надавить на кнопку звонка, быстро пригладить волосы и одежду и выпрямиться с несколько неровной, но все же улыбкой на лице. Он так долго ждал, наконец-то...
   Неделю назад он отправил письмо по электронной почте, получил короткий доброжелательный ответ, и после недолгой переписки ему была назначена встреча. Он обрадовался, еще больше испугался и постарался прийти вовремя.
   Дверь открыла женщина лет сорока. Лу отметил ее выверенную обычность и обыденность, описать ее можно было бы только в категориях тела, но не стиля, максимально нейтрального. И все же она не была "никакой". Она была обычной. Это, подумал Лу, должно успокоительно действовать на клиентов. Однако в его случае все наоборот, обычная ему не подойдет... Но на самом деле именно в его случае эта обыденность была как вода в пустыне. Говоря просто: как же ему не хватало обыденности и определенности, которые в этой женщине точно были. Простота, определенность, обычность.
   - Здравствуйте, - Лу не любил тянуть с тяжелыми разговорами, поэтому начал с порога. - Я должен сделать несколько примечаний к тому, что сообщил о себе в письме.
   - Давайте пройдем в кабинет, - предложила женщина. Позже в своих записках он будет называть ее буквой М. Пожалуй, нам тоже стоит ограничиться этим.
   Кабинет: окно, книжные шкафы, два стула, диван, маленький столик в стороне, часы, листы бумаги, пластиковые бутылочки с водой.
   - Да?
   - Я, как вы уже могли заметить, говорю о себе в мужском роде, - сказал Лу. - Вижу, вас это не смущает.
   - Мне интересно, но нет, не смущает, правда.
   - Хорошо. Еще такой момент. Я написал, что обратился к вам, потому что вы умеете работать с травмой, с ПТСР, с забытыми воспоминаниями. Мне все это нужно. Это все было. Только... Это было не сейчас. Можно сказать, что это было не со мной, но это как раз было со мной. Только не сейчас и не здесь, и не с этим... - он обвел рукой свое тело - тело невысокой, с некоторым лишним весом, далеко не юной женщины.
   - То есть?
   - Я не помню. Мне нужно вспомнить. То, чего не было на самом деле.
   Лу остановил на М. испытующий взгляд.
   - Расскажите об этом, - предложила М.
   - Это очень долго.
   - А вы торопитесь?
   Лу еще потряхивало от волнения, но глубоко внутри начал распускаться узел безнадежности и недоверия. Отстраненный, почти равнодушный тон М. парадоксальным образом вызывал доверие. Две мысли: "ее ничем не удивишь" и "ей все равно". Почему-то именно это "все равно" было обнадеживающим. Ей все равно, она не попытается вылечить, переделать, сделать неправильное правильным. Хорошо-то как, почти расслабился Лу.
   - Мне хотелось бы скорее разобраться с этим. Конечно. Но что касается процесса - нет, я не тороплюсь. Я знаю, что все происходит, как происходит, есть время по часам и есть время жизни, и они не совпадают. Я расскажу.
  
   Неокончательный диагноз: Отвага говорить
  
   Он уже пытался рассказать об этом, неоднократно. Рассказывать такое о себе - все равно, что признаваться в психической болезни, в сумасшествии. Конечно, ему было страшно это делать. Конечно, в своих записках он прячет себя, как может, порой даже пытается выдать эту историю за фантастический роман. Записки сумасшедшего - вполне почтенный жанр в мировой литературе. Начав работать с М., он предпримет еще одну попытку записать все, что понимает о себе, соединив эти записи со старыми, перемешав их без определенной последовательности и выверенного сюжета.
   Итак, он попытается еще раз рассказать об этом... чуть погодя. Он хочет еще немного постоять на берегу, уж больно холодная вода в этой реке. Здесь, на берегу, он может медлить, размышляя, какими словами рассказывать эту историю, как примирять непримиримые противоречия. Как рассказывать о собственной гибели от имени живого и здравствующего человека, как говорить о том времени и об этом, пренебрегая перерывом в несколько десятилетий? Как обходиться с теми фактами, которые стыдно и неприлично признавать фактами, но от которых никак не удалось отвертеться? Как рассказывать параллельные истории - его и её, как ссылаться то на свое детство, то на её детство... Этого одного хватило бы, чтобы не связываться с такой затеей. А ведь в истории не он один, это не такая история, которая происходит внутри и больше никого не касается, это такая история, которая коснулась многих людей, что там, что здесь. Как говорить об их доле в этом?
   И есть еще одна сложность, самая трудная, пожалуй. История жестка и кровава, честно рассказывать такие истории очень трудно. Даже не в том дело, что тяжело - тяжело, конечно, но не только тяжело. Еще и трудно. Не просто. Выбрать честные слова так, чтобы они не прозвучали ни слишком отстраненно, ни слишком надрывно. Быть откровенным, но не в пасть в излишний пафос... Это не просто.
   Может быть, он попытается записать это вот так:
  
   Записки сумасшедшего: Я есть
  
   Здесь и сейчас я проявился не сразу.
   И когда проявлялся, совершенно не представлял, кто это такой, как его зовут, что это за человек - я.
   Было чувство "я" и чувство "я есть". Но в мою собственную картину мира никак не укладывалась возможность быть сначала одним человеком, а потом стать другим. Или - жить одну жизнь, а потом начать жизнь другую, да еще подхватить ее с середины.
   Конечно, я читал истории о детях, рассказывавших о своей прошлой жизни, узнававших улицы городов, в которых никогда не бывали, говоривших на иностранных языках, которых они не учили. Нет, это не мой случай.
   Я не знал иностранных языков, я ничего не знал о прошлой жизни, я даже не знал, кто я. Я даже думал, что я - это она же и есть, только другой стороной. Я и сейчас могу так думать, если выну из сознания и спрячу подальше некоторые факты. Впрочем, эти факты фактами считать неприлично, стыдно, несерьезно и нельзя. Поэтому я даже робею называть их фактами. Тем легче их вынуть из сознания и спрятать подальше. И тогда вырисовывается ясная картина, очень реалистичная, очень крепкая, жила-была девочка, оказалась мальчиком. Травма, защита, все как у людей, по науке.
   Только внутри меня чего-то не хватает тогда. Кажется, не хватает смысла. Или меня самого. То, что получается в результате этой легкой косметической операции по превращению меня в нее, это не я и не она, это зомби. Потому что вместе с фактами вынут смысл. Я это неоднократно проделывал, проверяя себя на прочность, на реальность. Каждый раз одно и то же: несчастное создание ходит по кругу, не в состоянии сделать что-то еще. И так, пока я не потеряю терпение и, махнув рукой, не скажу: я - есть, я - настоящий. И продолжается жизнь.
  
   Неокончательный диагноз: Доброе утро, душа моя
  
   Вот этот человек.
   Посмотрите на него, он только что проснулся - в доме, который кажется до последней складки занавески, до мельчайшего пятнышка на обоях, до самого темного угла и до самой скрытой в темном углу щели между половицами - знакомым. Возле подушки у него лежит книга, лицом в которую он вчера уснул, у кровати ожидают шлепанцы, на нем самом - футболка и трусы в цветочек и с тоненьким бантиком спереди.
   Он еще не знает, что проснулся - он. То, что осталось в этом теле, помнит себя женщиной, живущей в этом доме последние пару лет. Он о себе не помнит ничего. Он долго лежит в постели, не понимая, что не так. Он не чувствует себя ни женщиной, ни мужчиной, он вообще никем себя не чувствует, только чувствует, что он есть, а так - пусто.
   Потом, когда-нибудь, он попытается рассказать обо всем, что с ним случилось, и ему будет трудно. А мы будем наблюдать за его попытками и, может быть, сопереживать ему, а, возможно, наоборот - морщиться и стесняться его неловкости, стыдиться его глупости, как это бывает, когда смотришь комедию положений и не знаешь, куда деваться от стыда. Может быть, мы будем плеваться и ворчать: ну точно, герой - полный псих, и зачем я взялся читать эту белиберду? Кто автор? Что он себе позволяет? Что у него в голове творится?
   Но это все потом. А сейчас посмотрите на него. Он только что проснулся и не знает, что его ждет.
  
  
   Записки сумасшедшего: Не кино
  
   Мне было бы спокойнее, если бы мое появление в этом теле сопровождалось экстраординарными (то есть выбивающимися из привычного порядка вещей) событиями. Если бы я, заглянув спросонок в зеркало, отшатнулся от него с криком, как показывают в фантастических фильмах.
   Но нет, все было буднично и обыденно, я проснулся, кое-как умылся - зеркала возле умывальника в той квартире не было, потому что не было и самого умывальника, была ванна, установленная прямо в кухне. Вот в той же самой кухне, в которой я пил чай по утрам уже около двух лет, сидя на самой обыкновенной табуретке, я в то утро и заметил, что со мной что-то неладно.
   Я налил в кружку заварки, долил доверху кипятком, вернул чайник на плиту и сел на табуретку. Тут-то все и началось.
   Хотя, конечно, все началось гораздо раньше, но я к этому еще вернусь.
   А в то утро я просто чувствовал себя как-то необычно, как будто мне странно непонятно отчего. Все было как всегда, по крайней мере - как вчера. Рядом с моей подушкой лежала книга, раскрытая на середине, и я помнил, на чем остановился. На столе стояла знакомая кружка с чаем, я сидел на табуретке... мне было неудобно. Табуретка была та же, что и вчера, я сел так же, как сидел вчера - ну, примерно так же. У нас ведь есть тот самый удобный способ для того, чтобы делать что-то, что мы делаем ежедневно и даже по несколько раз в день. Мы не замечаем эти способы, наши базальные ядра (такие штуки в мозгу, которые управляют привычными движениями) сами об этом позаботятся, предоставив префронтальной коре заниматься более творческой работой. Что-то случилось с моими базальными ядрами в тот день. Они промахнулись. Мне было неудобно сидеть на моем обычном месте.
   От этого неудобства я проснулся чуть более, чем был пробужден до того, и почувствовал, что я не только не знаю, как мне сесть (мне так и не удалось нащупать эту привычную позу, пришлось изобретать ее заново). Я обнаружил, что я не знаю еще и того, кто я.
   Я помнил содержание паспорта и вчерашнего дня, а также последних тридцати с небольшим лет, прожитых этим телом. Но я не знал, кто я. Это все - в паспорте и в памяти - как будто не имело ко мне особого отношения. То есть на самом деле это я не имел особого отношения к этому всему. Я не знал, как я отношусь к прочитанному в оставленной рядом с подушкой книге. Я не знал, как мне сидеть на табуретке. И в довершение ко всему - я не знал, сколько ложек сахара я кладу в чай. Это знание так и осталось утраченным, я какое-то время страдал, каждый раз добавляя по пол-ложки и пробуя на вкус, но потом просто перестал класть в чай сахар, потому что так и не понял, как мне вкусно.
   Она-то это знала точно. Она пила чай с сахаром всегда.
   Может быть, я не пил чай с сахаром? Может быть, я не пил чай вообще?
   Так что можно сказать, что мое появление здесь сопровождалось не приобретением новых, доселе не наблюдавшихся у этого тела навыков и привычек, а напротив - утратой кое-чего из старых. И это происходило совсем не так, как показывают в кино или пишут в фантастических романах. Я просто проснулся, без воплей и драматических эффектов, я просто почувствовал себя не в своей тарелке, я просто не знал, кто я. И я не знал этого еще много лет. Но надо было как-то справляться с текущей жизнью, и я справлялся.
  
   Выписки:
  
   "Если дни в впрямь падают в ночь,
   значит, надо сесть на закраинку тьмы
   и терпеливо удить
   упавший туда свет".
   Пабло Неруда
  
  
  
   Неокончательный диагноз: Стоит попробовать...
  
   Как объяснить решение М. работать с Лу?
   Мы можем только предполагать. Допустим, она взвешивала альтернативы. Отказать? "Извините, я не могу вам помочь"? Или перенаправить к врачам: "Извините, я не могу вам помочь, вам нужно к психиатру"? Скорее всего, такой вариант был бы самым нейтральным, самым безопасным и, в целом, наиболее правильным.
   Но - может быть, ей было просто... интересно? Приходит человек, и то, что он о себе рассказывает, очень необычно по содержанию, и можно принять за бред, но человек сохраняет критичность, у него нет проблем с ориентацией во внешнем мире. Он знает, кто он, где он. В его мыслях нет навязчивости - только настойчивое желание разобраться в происходящем. Он стабилен, он около четырех лет посещал терапевтическую группу и не рассказывал там о своих "фантазиях". Группа принимала его, ведущие не пытались направить к психиатру. Вот уже три года он ходит на личную терапию. Он вполне мотивирован и способен поддерживать длительные отношения.
   Лу передал ей свои дневники - записки в тетрадях за много лет, когда у него еще не было компьютера, и ссылку на свой блог. Да, он стабилен. С ним случаются регулярные кризисы, каждое лето он теряется и теряет уверенность в том, кто он. Но он выходит из этих кризисов сам, раз за разом, выходит живым, не потеряв отношений, продолжая работать. Он достаточно успешен профессионально, и работа имеет для него смысл. Его второе дело - писательство - также стабильно и приносит ему удовлетворение. Он развивается. Он способен любить, работать и играть - три важнейших признака душевного здоровья.
   Но что неизменно и не проходит само собой - это смятение, этот тревожащий его постоянно, особенно обостряясь в летние месяцы, вопрос: "кто я?" Это страдание не утихает.
   Может быть, хорошо подобранные лекарства избавят его от тревоги... но не избавят ли они его от него самого? Сто... ну, девяносто девять из ста, что он не пойдет к психиатру - из тех же соображений. Он дорожит этими сомнениями, как бы мучительны они ни были.
   И ведь этот вариант всегда останется как запасной. Если вдруг что-то пойдет сильно не так, можно связаться с людьми, которые знают его давно. И с психиатрами тоже можно.
   Стоит попробовать... Стоит.
   М. находит единственный способ как-то это нормализовать для себя или предъявить вовне: назвать работой в метафорическом поле. В конце концов - чем не правда? Человек пишущий, творческий, с богатой и активной фантазией. Возможно, пережитая им когда-то в прошлом травма так сильна и защиты настолько мощные, что работа с содержанием возможна лишь в такой форме, но не напрямую. Может быть, понадобятся годы и годы работы, чтобы можно было пройти к травме. А мы торопимся?
  
   Записки сумасшедшего: Не поворачивайся спиной
  
   Душа - это в теле, эмоции - это в мышцах, и чтобы чувствовать, нужно дышать (как чувствуешь, так и дышишь).
   Я не знал, кто я, в том числе и потому, что я не знал, как мне привычно двигаться и покоиться, дышать и жевать, в какой позе я размышляю, как мое тело проживает возмущение или радость, усталость, боль, наслаждение...
   Мне ведь именно потому и пришла в голову мысль о том, что я кто-то не тот, кто был здесь вчера. Именно потому, что тело не знало, как ему быть со мной.
   Человек - как будто собрание движений во всей тонкости оттенков и особенностей. И эти оттенки и особенности движений соответствуют оттенкам и особенностям переживаемых человеком чувств, рождаемых его разумом мыслей. Это как вдох и выдох, этот как шаг левой ногой и следом - правой. Тело и душа танцуют друг с другом, как старые партнеры, в согласии и в ладу, улавливая на лету малейший намек на движение, передавая и поддерживая импульсы друг друга. Тело и душа всегда танцуют друг с другом...
   В то утро оказалось, что мои танцоры из разных пар - и танцуют разные танцы.
   Это испугало... их обоих? Меня? А кем я был теперь?
  
   С тех пор прошло двадцать лет. Я многого не помню - слишком давно и болезненно это было, что-то стерлось само собой со временем, что-то - стерто, замазано, как страшный рисунок на стене, чтобы не бояться жить в этой комнате... Но те первые дни, когда я пытался понять, кто же это такой - я, остались в памяти одновременно очень четко - острым переживанием потерянности и неуюта, - и совершенно размыто: я не помню, чем я занимался, куда ходил, с кем разговаривал... Только несколько моментов, как солнечные зайчики, кружат в этой мгле. Я помню голубой сарафан из марлевки, надетый на мне, я помню обрывки из того утра - табуретку, сахарницу, книгу возле подушки. Помню разговор со старой подругой, как я пытаюсь ей объяснить, что со мной происходит, и не нахожу слов. Похоже, у нас вообще нет подходящих слов для описания такого опыта.
   Голубой сарафан, оранжевые сандалии, лето, я хожу на работу и готовлю там счета и накладные, и я же непрестанно снедаем тревогой и растерянностью. Я стал ее снедью, ее пищей.
   На самом деле непонятно, должен ли я говорить о себе в том времени - безвременье, скорее, - в женском роде или в мужском. Наверное, если бы рассказывала она, то говорила бы в женском. Но рассказываю я, и я уже присвоил этот кусок времени, по сути - ничейный, себе. А мой род - мужской. Но даже это не сразу стало мне понятно.
   Она играла. Не была ролевиком - о таких в нашем городе тогда и не слышали, а если и слышали, то уж точно не она и не кто-то из ее знакомых, в общем, она просто играла всю жизнь, это был ее способ рассказывать истории. У нее всегда была подруга, с которой можно было играть. Когда-то очень давно, классе в четвертом-пятом, они лепили человечков из пластилина и упоенно сочиняли истории про них, которые тут же и разыгрывали на ступеньках крыльца, выходившего в старый сад - та подруга приезжала на лето к бабушке, а бабушка жила в особняке еще довоенной немецкой постройки, разделенном на квартиры. Потом подруга повзрослела и перестала интересоваться играми в других человеков, но после недолгого одиночества нашлась девочка из параллельного класса, которой было интересно играть. Уже без пластилина, самими собой, они разыгрывали истории с героями из прочитанных книг, или в мире прочитанных книг, просмотренных фильмов, уходя все дальше и дальше от оригинала. Потом они стали придумывать собственные города и страны, немного похожие на настоящие, но как будто существующие в параллельном мире. И в этих городах и странах они проживали жизни, устраивали перевороты, плели интриги, ловили преступников и сочиняли трогательные и невероятные истории про любовь.
   Со временем - и с возрастом - в жизни появилось слишком много взрослых тягот и забот, чтобы предаваться этим играм с прежним пылом и постоянством. Но все же и в тридцать лет им иногда удавалось урвать клочок времени и рассказать друг другу невероятную историю о жизни и смерти. Их герои и героини были прекрасны и отважны, ни в каком кино такого не покажут, и ни в каком кино невозможно направлять сюжет так, как тебе нравится, высказывать то, что наболело, выбирать самую подходящую форму для этого высказывания - и тут же ее воплощать. Это был мир на двоих, богатый, яркий, нереальный. И в нем было полно восхитительных персонажей, которыми было головокружительно прекрасно побыть.
   Поэтому естественно, что, когда я пытался нащупать какого-нибудь себя или хоть кого-то в образовавшемся разломе, я стала думать о тех персонажах, вспоминать героев ближайших игр и прикладывать их к себе - вдруг совпадет? Некоторые из них были очень прилипчивыми, особенно те, которые больше всего нравились, в них увлекательно и страстно игралось годами. Мало ли... А вдруг она просто застряла в ком-то из них?
   Нет, ни один не подошел. И ни одна не подошла. Они все были - какие-то, с определенным эмоциональным фоном, со своей осанкой, своими манерами, они были определенные личности, как в кино, или в книге, или как роль в театре: одного с другим не спутаешь даже и без грима.
   Я определенно тоже был "какой-то", поскольку чувствовал, что чужое "какое-то" мне не подходит. Я был какой-то еще, кроме них. Я был кто-то другой.
   Я помню, она когда-то читала книгу, в которой рассказывалось о человеке, тайно вернувшемся в родную страну, когда там был у власти фашистский режим. Он был режиссер, он хотел снять фильм о том, как на самом деле живется людям, в то время как пропаганда рассказывает сказки о расцвете экономики и соблюдении прав человека. Но он был известен до переворота, его многие знали в лицо, у него было много знакомых, которые просто могли узнать его на улице. Он отрастил бороду, изменил манеру одеваться. И он получил от людей, помогавших ему подготовиться к поездке, такие советы. Если встретишь на улице знакомого, ни в коем случае нельзя разворачиваться и уходить. Борода, измененная прическа, очки, другая одежда - достаточно маскируют тебя. Но если ты повернешься к человеку спиной, спрячешь от него лицо - останешься только ты и твоя осанка, твоя походка. Тебя узнают.
   Вот в то утро я, кто бы я ни был, встретил себя - и не узнал. Это была не моя спина, не моя осанка. И походка была не моя. И самое страшное: я не знал, какая должна быть моя. Я не знал, какой я.
   Я не знал, кто я есть.
  
   Разговоры на полях: Различение духов
  
   Однажды друг, которому он попытался рассказать свою историю, задал ему вопрос.
   Знаешь, сказал друг, бывает, что просто душа ловит чужую волну, чужие воспоминания. И видит их - то, что видел когда-то тот человек, то, что он слышал, чувствовал и знал. Как ты можешь знать, что это вот, эти как бы твои воспоминания - это именно ты, а не чужая потерянная в пространстве и времени память?
   Да никак он не может знать.
  
   Выписки:
  
   "Ритуал "возвращения души" присутствует в шаманской картине мира. Вот молитва для возвращения души, так созвучная мифу о Деметре и Коре: "Мать, один из твоих детей хочет вернуться домой. Помоги мне принести его назад к тебе, чтобы он мог занять то место на земле, что принадлежит ему по праву". И как знакомо оказывается то, что пишет в своей книге Сандра Ингерман:
   "Сегодня нередко оказывается, что к утрате души привели такие травмы, как инцест, изнасилование, потеря любимого человека, хирургическое вмешательство, катастрофа, болезнь, выкидыш, аборт, стресс, пережитый в бою, или пагубная привычка.
   Основная предпосылка здесь такова: когда мы получаем травму, часть нашей витальной сущности отделяется, чтобы выжить в этом испытании, спасаясь бегством от невыносимой боли... Утрату души вызывает именно то, что данный человек воспринимает как травму, даже если кто-то другой не видит в этом событии ничего травмирующего".
   В современной неошаманской картине мира шаман помогает человеку найти и вернуть потерянную часть души. В этом его роль подобна миссии Гермеса в древнегреческом мифе. Основная, осознанная и развивавшаяся в течение жизни часть души подобна матери-Деметре, воссоединяющейся наконец со своим чадом. Папа-Зевс в этом мифе напоминает сознание и волю, решимость осознать, что "что-то не так", и пойти на достаточно необычный для нашего общества ритуал. А в конце этого обряда участники группы, если они есть, или друзья клиента говорят ему, обращаясь к этой возвращенной части: "Добро пожаловать домой!"
   Г.Б. Бедненко, Греческие Богини, Архетипы женственности
  
   Записки сумасшедшего: Здесь занято
  
   Можно вернуть свою душу. Но мне - мне - себя возвращать некуда. А возвращать ее душу мне... Оно, конечно, "так положено" и "как порядочный", да.
   Но я не хочу уходить, и не мне начинать это возвращение. А она не выражает желания вернуться.
   Самоубийство? Да, это было бы - для меня, для меня - самоубийством.
  
   Записки сумасшедшего: А больше не знают о нем ничего...
  
   Много лет я ничего не знал о себе.
   Только мужской род и оставался опознанным, а больше ничего про меня не было известно.
   Не могу сказать, что меня это полностью устраивало, но и выбора у меня не было. Как я мог что-то узнать о себе? Я имел самое поверхностное представление о транссексуальности, знал, что она может проявиться и в зрелом возрасте, а потому решил, что это оно и есть - проявившаяся в зрелом возрасте транссексуальность. Вопрос о другой личности просто не поднимался. Я чувствовал разницу между нами, но в моей картине мира "прошлая жизнь" и "обмен душами", все такое - не имели места. Ну, максимум - шутка. Или мечтательные беседы ни о чем.
   С тех пор прошло уже много лет, и я встречался и разговаривал со многими людьми, имеющими похожую историю, кому-то верил, кому-то не очень. Большинство из них (из тех, кого знаю я) говорят, что помнят о себе странные, "нездешние" вещи с детства. Я ничего такого не помнил, меня и не было тут в ее детстве, чтобы что-то помнить. И когда я здесь появился, я не помнил о себе вообще ничего.
   И она ничего такого в себе не замечала.
   Кроме того, что я не знал, сколько ложек сахара мне нужно класть в чай, я еще не любил некоторых блюд и фруктов, которые обожала она, я не интересовался книгами, которые она любила. Я пытался читать - но откладывал книгу на первых же страницах, мне было скучно.
   Нет, с фруктами дело такое - могло разладиться что-то в организме, и он перестал принимать то, что раньше было годным. И книги могут разонравиться со временем. Но как-то все это случилось в одночасье, в те странные две недели, когда я не знал, как мне сидеть на старом табурете. И ведь как раз с тех пор я так сильно отличался от нее. И тоже - в одночасье.
В конце концов, та беда, что лишила ее желания жить, случилась с ней года за три до моего "явления". И накануне того дня, когда я проснулся и не знал, куда себя деть, ничего такого особенного не случилось. Все как обычно.
   У меня по-прежнему не было никакого способа узнать о себе что-то конкретное, хотя бы имя. И поэтому я старательно делал вид, что меня это даже не интересует. Ну, как-то так: если какая-то неведомая сила забросила меня сюда, в чужое время, на чужое место - наверное, в этом есть какой-то смысл? Какая-то цель, может быть? Ей и видней, этой силе, что я должен знать для того, чтобы выполнить ее поручение. Забыл - значит, так нужно. Значит, по условию задачи нужно, чтобы я не знал ничего ни о самой задаче, ни о себе, а просто был бы собой и жил бы, как живу, и все. Было бы нужно знать - я бы знал.
   Так я думал тогда, верил в это.
   Я и сейчас, когда знаю (или думаю, что знаю) немножко больше, склоняюсь к тому, что все в этой истории устроено правильно и как надо. Хотя бывают дни, когда я сожалею о многом и многом времени, потраченном впустую. Наверное, если бы я тогда знал о себе то, что знаю сейчас, я прожил бы эти годы как-то по-другому. Более сильным. Более смелым. Более цельным.
   А может быть - совсем наоборот.
   Но я ничего о себе не знал, и сил у меня было очень мало. Кроме того, я был очень занят: у меня были серьезные обязательства перед родственниками. Да и способа что-то о себе узнать у меня не было. Какая-нибудь мистика меня бы точно не устроила. А наука могла мне предложить разве что диагноз.
   И так прошло много лет, около десяти.
  
   Выписки:
  
   "Для того чтобы жить, человеку нужны воспоминания, как топливо. Все равно какие воспоминания. Дорогие или никчемные, суперважные или нелепые - все они просто топливо... Ненужные, случайные, бросовые, одноразовые - всё сгодится, лишь бы огонь не погас..."
Харуки Мураками
  
  
   Неокончательный диагноз: От автора
  
   Вот этот человек. Десять лет он живет и не знает, кто он; знает только, что он есть. Этого достаточно ему, чтобы продержаться. Но этого слишком мало, чтобы жить свою жизнь во всей полноте. Однако нужно как-то обходиться. К счастью, ничего не зная о себе, он подхватывает ее практики - она была поэтом, и он пишет стихи. Спустя небольшое время после своего появления здесь он пробует писать и прозу - находит это занятие увлекательным и в увлечении сочиняет роман, для начала, а потом и несколько рассказов. К тому времени в его доме появляются компьютер и интернет, он узнает о существовании литературных сайтов, начинает выкладывать там свои тексты и читать рассказы других авторов. И так однажды он знакомится с женщиной, записавшей его историю. Но они оба еще не знают об этом. Просто зачитываются текстами друг друга, отмечают в них сходства и различия, шутят, что говорят на разных диалектах одного языка, строчат комментарии, поддерживают друг друга в сетевых дискуссиях, на конкурсах соперничают и болеют друг за друга, показывают друг другу новые рассказы, прежде чем выложить на общее обозрение... Читают старое, написанное еще до их знакомства.
Так однажды он прочитал ее повесть - и не смог уснуть в ту ночь. Ничего конкретного. Он никогда не смог бы принять себя за того, кто был героем повести, или принять его за себя: слишком хорош. Но что-то зацепило и не отпускало. Позднее он скажет: как будто возмущение - что этот тип делает в моем пиджаке? И острая, необъяснимая тоска. Ну что ж, он решил, что позавидовал персонажу, да и постарался забыть об этом.
   Он часто говорил, отвечая на вопрос, откуда берет свои истории, что их герои сами рассказывают ему, что было, как было, и он не может привнести никакой отсебятины, потому что история - есть, целая и живая, изменить в ней что-то, не разрушив целости и жизни, невозможно. Говорил, что его дело - как можно тщательнее вслушиваться, чтобы все разобрать и передать без потерь и искажений. Что вот такая его работа: не сочинять, а слушать и переводить на язык слов те истории, которые уже где-то есть.
   Для него это была метафора. По крайней мере, в гораздо большей степени, чем для нее. По крайней мере, в случае той повести, ей действительно - так она говорила, - нашептали историю - в затылок, как стреляют насмерть, и не увернуться. Как будто взяли и рассказали, не спрашивая согласия, и потребовали записать. Потому она и могла с ними спорить, потому и могла подменить место и время действия, подставить другой финал - было страшно, а отказаться не давали: "и по шее у меня ходил странный сквозняк", рассказывала она потом. Она согласилась записать, но уж как может, не сверх сил. И того достаточно, чтобы считать ее отважной.
   Вот как она сама расскажет об этом потом.
  
   "Подсолнух"
  
   Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Все.
   Но вот прошло три года или около того, и вдруг.
   Сначала был мертвец, упавший с моста.
   Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать... Но был мертвец, трава и железная дорога (все это там есть, если не в комплекте, то недалеко).
   Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть, я однажды видела реального мертвеца по криминалу возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было - мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали... Но "видение" было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле - железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы - они от боковой колеи, трава... И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек... может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги...
   И рядом со мной кто-то есть. Кто-то - это Моисей потом оказался.
   Это "видение" очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.
   И вот так оно виделось, виделось - сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг все это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.
   И что она любит Симона.
   И что Симон гей.
   Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!
   А ничего, сказала я.
   Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.
   И я стала писать.
   В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только одни недоворот 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая "вспышки слева"... И, о нет, еще из более раннего детства...
   Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать - Саньтяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили - это как вопль просто.
   Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу - с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще...
   И вот я, двадцатисемилетняя молодая мать, пишу о том, чего вообще не знаю, помещаю этих людей в обстоятельства, которых не знаю, и к тому же отчаянно и нарочно меняю результат на обратный (в тексте у меня мятежников все-таки повыгнали), но я ничего не могу сделать с тем, что погибает главный герой... И только не могу, не могу я убить его так, как мне шептали, и погибает он у меня там от шальной пули, но все же на посту, потому что он там в центре событий...
   В этом рассказе были совершенно удивительные, нетипичные для меня тогдашней персонажи - например, знахарка и психолог Уна. Солдат Моисей. Матвей, человек со следами явной промывки мозгов... Сама Катерина, почему-то оказавшаяся чешкой... Симон...
   Писать его было для меня, что ходить по льду, да еще и с выкрутасами. Но потребность была очень настоятельная. "Пиши", и все тут.
   И я написала.
   Так этот рассказ и лежал у меня в папочках, а через пару лет я устроилась на работу в здание с подсолнухом на стене. Точно как в том рассказе.
   И я стала чего-то ждать внутренне. Непонятно чего.
   Это было вполне производственное здание, подсолнух был совершенно сельскохозяйственный, но все же - абсолютно реальный бронзовый подсолнух. Его при мне привезли и на стену прикрепили (завод был с иголочки, новехонький).
   Прошло еще несколько лет с момента появления подсолнуха, и я познакомилась с Лу.
   Одна из первых мыслей, когда я узнала о нем немного больше, была: "А вот и геи...".
   Да, а потом была еще Прага. И я, впервые в жизни туда попавшая, села в метро.
   "Укинчуйте виступ а наступ", - сказал диктор, и у меня оборвалось сердце. - "Дзвери ся зачиняй".
   Ну, или как-то так. Видите, я не знаю чешского. Совсем. И дело было не в том, что понять ее было просто, даже если бы он сказал "халимали абубу харабарас" - что еще могут сказать в метро при отправлении поезда? А в том, что я слышала эту фразу раньше. Часто.
   Я живу в некрупном городе, и метро у нас нет. Нет его и в соседнем большом городе. Я жила шесть лет в Москве, но слышала-то именно это: фразу на чешском.
   Я постаралась как-то забыть об этом.
   И только несколько лет спустя погуглила - метро в Праге открыли в начале 70 годов. После 68. Отчасти как бы в виде компенсации.
  
   Что они мне шептали про его смерть? Ох, что шептали. Что бы ни шептали, тут важнее было, что я им сказала - нет, я не могу. Ну не могу и все. Сил не хватит сказать, и слов тоже нету, что хотите делайте, не могу.
   Как будто они меня перед дверью держали, откроют - и я все увижу, а я слезами умолила не открывать.
  
   Выписки:
  
   "...Отталкивает неестественное, а в нём не было ничего против природы. Вопреки очевидности, и здравому смыслу, и тому, как это касалось меня лично. Может быть, я никогда до этого не встречала мужчины с таким чувством собственного достоинства. Обычно ведь демонстируется совсем другое... А тут - обаяние, ясное, как летний воздух. Вечный дух июня".
   Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"
  
   Записки сумасшедшего: Подсолнух
  
   Однажды я прочитал книгу. К сожалению или к счастью, она мало известна. Как по мне, так это замечательная книга, трогающая до самого сердца и хорошо написанная. Но если бы она была широко известна и популярна, вроде "Гарри Поттера" или "Трех мушкетеров", и если бы мне пришло в голову считать себя героем такой известной книги, вы могли бы совершенно справедливо рассмеяться мне в лицо, или покрутить пальцем у виска, и я бы с вами согласился.
   Бог миловал, я оказался героем почти совсем неизвестной книжки, и не книжки даже... Но записанной истории.
   Я узнавал себя медленно и трудно, я отказывался верить - не сходству даже, сходства я никакого не видел, - но навязчивому чувству узнавания, тянущей пустоте в груди. Я пришел к своей знакомой, которая тоже читала этот текст, она филолог, литературный редактор, она разбирается в текстах, я спросил ее: "Скажи мне как редактор, найди десять отличий, ну или хотя бы найди три отличия между мной и человеком в этом тексте". Я просил ее найти отличия не потому что мне казалось, что я похож на героя. Я был уверен, что сходства нет. Но не мог отделаться от мысли, что он - это как будто я.
   Однажды в юности ей, той, что была здесь раньше, пришлось услышать свою собственную историю, рассказанную ей подругой о третьей подруге, с ее слов. То есть эта третья рассказала второй ту историю, как будто это с ней самой случилось. И пока моя девочка слушала, ей становилось не по себе, потому что ход событий и даже детали были знакомыми, но звучало это со стороны, как чужое. И была растерянность, а потом возмущение: как так? Это же мое! Что-то такое же было и со мной, когда я читал. "Что этот тип делает в моем пиджаке?!"
   И я пришел к Стиле и рассказал ей об этом. Мне нужно было, чтобы она назвала отличия, показала мне их. И я убедился бы, что они действительно есть, вполне определенные, решительные. И я бы тогда с облегчением выдохнул: не я. Это было слишком - быть героем того текста. Уж слишком. Я знал, что я - попроще. Но в душе все равно саднило беспокойство. Как будто я услышал свою историю, но... приукрашенной?
   И я спросил Стилу: чем я отличаюсь от этого Симона?
   Ты теплее, сказала Стила. Живее и теплее.
   Мне этого хватило, я готов был схватиться за любую мелочь - и схватился, и успокоился. Но ненадолго. Потому что от этого текста как будто истончилась стена между мной и моей памятью, и какие-то звуки, какие-то краски и чувства как будто стали проникать с той стороны. Это если предположить, что я есть, и моя память есть на самом деле, и я не сочиняю себя, а я есть.
   Я даже вспомнил тогда, что я не просто "жила была девочка, оказалась мальчиком". Я вспомнил то странное и страшное ощущение, когда я и это тело были друг другу испуганными незнакомцами. Я согласился признать, что я не всегда был здесь. И это был отчаянный, отважный и безумный шаг.
   Потому что до того у меня был паспорт, в котором не про меня была только строчка "пол женский".
   Но с этого мгновения все строчки в моем паспорте стали не про меня. И подтвердить свое существование - не кому-то, самому себе подтвердить! - мне стало нечем.
   Это было самое долгое и самое кошмарное время для меня, когда я не просто не знал, кто я. Я не знал, есть ли я вообще. Или я - та же самая женщина, которая и жила здесь раньше, но которая сошла с ума и считает себя литературным героем.
   Литературный герой казался мне слишком красивым, слишком умным, слишком благородным. Образцово-прекрасным, слишком блестящим, чтобы я мог позволить себе вольготно и радостно успокоиться, считая себя им. Я-то совсем не такой! А он-то! А я-то...
   Но душа снова и снова откликалась на это имя, душа рубила с плеча: на самом деле все было не так, на самом деле все закончилось гораздо хуже, на самом деле и цвет волос был совсем не такой, как описано. Я знаю! - твердила душа.
   Кончилось тем, что я перекрасил свои (её) прекрасные темно-русые волосы в белый - чтобы соответствовать моему представлению о герое, хотя он был описан в книге темноволосым. Я всегда считал - потому что она всегда считала, что этот цвет ей категорически не идет, - что этот цвет не идет мне. Но я просто понял в один отнюдь не прекрасный день, что если я сегодня же не стану светловолосым - сойду с ума. И я пошел в магазин, прошелся вдоль полок с красками и выбрал наобум что-то более-менее подходящее, просто по картинке на коробке.
   Потом я стоял перед зеркалом, смотрел на еще влажные обесцвеченные волосы и считал себя самым красивым человеком на свете, так мне нравилось на это смотреть. Это было... уютно. Вот теперь мне было спокойно и совсем не страшно смотреть на себя в зеркало. Хоть что-то во мне было мое.
   Но ужас неизвестности отступил совсем ненадолго. Я все еще не знал, существую ли я на самом деле.
   Я не сомневался в том, что я - настоящий я. Никем, кроме себя, я и быть не могу и не мог. Я не могу быть вами, я не могу быть Васей, Машей, кем-то еще. Конечно, поскольку я как-то существую, образуются приметы и следы моего существования. Поскольку я люблю чем-то заниматься, что-то делать, остаются следы моей деятельности, вполне материальные следы. Я настоящий кто-то, это бесспорно.
   Но если я еще говорю, что я не просто кто-то, а кто-то определенный - здесь уже возникает тонкий момент: я, конечно, настоящий я. Но являюсь ли я тем самым конкретным кем-то?
   Имею ли я право называться тем именем, которым называюсь? То есть не просто таким же, не просто общедоступным именем из святцев - а именем этого конкретного человека?
   Имею ли я право называться этим человеком, присвоив его счастье и его боль, его победы и его потери, его смерть, его дело, его гордость и его слабость?
   У меня не было ответа на этот вопрос. И так прошло еще около десяти лет.
  
   Неокончательный диагноз: Где-то есть город
  
   Фотографии этого города всегда казались ему окнами - неплотно прикрытыми окнами, как будто находишься где-то на очень высоком этаже, и если неосторожно наклониться, высунувшись в окно - можно выпасть из него.
   Вот так же у Лу кружилась голова, когда он смотрел на город через эти фотографии, множество их он перелистал на мониторе. Целенаправленно отыскивая в поисковиках или совсем случайно натыкаясь во френдленте - он узнавал этот город сразу, не путая с похожими. Совсем похожих нет, однако некоторые уголки других городов... могут напоминать. Но от них не кружится голова, от них никогда не кружится голова. Разве только на миг, если зацепить картинку краем глаза, вздрагиваешь - не он ли? Но стоит сфокусировать взгляд, волнение рассеивается: не он, безразлично.
   Как будто с этим городом связана история. Может быть, целая жизнь. Или даже смерть.
   У города есть имя: Вальпараисо.
  
   Выписки:
  
   "- Бытие это связность всех видов реальности: физической, социальной и виртуальной. К бытию относят то, что можно потрогать, увидеть, или как-то с этим взаимодействовать. Бытие завязано на человека, поскольку лишь он осознает, что с чем-то взаимодействует. Кажется, вы не склонны вникать в такие абстракции. Я прав?
- Честно говоря, да, я не склонен, - подтвердил майор.
- В таком случае, - сказал Гюискар, - вот вам простой пример. Когда я был в одиночной трансантарктической экспедиции, вопрос о бытии вселенной стал жизненно важным. Я находился среди белой холодной пустыни, под незаходящим солнцем, день за днем, и неделю за неделей. Можно было подумать, что я уже на той стороне Стикса, где время ничего не значит, и движение никуда не приводит. Но я заранее знал о такой проблеме, поэтому позаботился о психологической защите. Я все время держал под рукой простой блокнот и ручку, и записывал все приметы, встречавшиеся на пути, с указанием даты и времени. Каждый раз на отдыхе я листал блокнот, и убеждался, что нахожусь в бытии, взаимодействую с объективной реальностью, и продвигаюсь в некотором направлении. Попробуйте угадать: какой был самый страшный сон за три месяца этой экспедиции?
Отто Турофф задумался буквально на три секунды, и брякнул:
- Вам приснилось, что вы потеряли этот блокнот-дневник!
- Браво! Почти в точку. Мне приснилось, что в блокноте исчезли все записи. Я листаю страницы, а все они чистые. Я утратил историю своего взаимодействия с реальностью, следовательно, я стал никем и ничем, провалился в небытие. Жуть, верно?
- Да, пожалуй, - согласился майор."
Розов. "Золотая жаба Меровингов"
  
   Записки сумасшедшего: Я это моя история
  
   Совсем не сразу я понял и сформулировал, что мужской род связан с другой историей, что я не просто "он", а вполне определенный человек. Я есть я, этот определенный человек... или меня нет вообще.
   О ней здесь речи уже не было.
   Меня не интересовало, что здесь останется, если не будет меня. Я мог бы дополнить лукрециево "где есть я, там нет смерти, где есть смерть -- нет меня". Я сказал бы: где нет меня, там смерть. И что мне за дело до того, что есть, когда нет меня? Это точно не мои проблемы.
   Я, кстати, довольно часто пытался себя здесь аннулировать, и у меня находились вполне весомые причины для этого. Меня нет, я муляж, симуляция личности, психологическая защита. Меня нет, потому что тот, чьим именем я называюсь, слишком хорош, не по Сеньке шапка. Меня нет, потому что так не бывает.
   Упорство, с которым я этим занимался, меня самого поражает.
   Не то чтобы "если я не тот человек, то кто же я?", а с размаху - "я тот человек или меня нет" и даже "я тот человек, но меня нет".
   Гораздо позже я смог понять, по крайней мере - довольно уверенно предположить, с чем это связано. Но об этом я потом расскажу.
  
   Однажды, несколько лет назад, я записал в своем дневнике такое:
   "Сегодня я утром проснулся и думал о том, каково это - требовать от людей, чтобы они видели то, чего нет.
   Видеть меня, мужчину.
   Как же так, разве меня нет? Я же есть. А есть ли я на самом деле? А вдруг я просто хитро выстроенная психологическая защита?
   Эти мысли побежали по очередному кругу, причиняя мне тоскливое и безнадежное страдание.
   Я думал: одни говорят - женщина как женщина, только не в своем уме.
   Другие в это же время говорят - как можно тебя не замечать?
   Кто же прав? Те, кто видит очевидное, или те, кто не видит его? И что здесь является очевидным?
   Я думал и думал, страдал и страдал, и постепенно приходил к выводу, что я зря тревожу людей, надо бы уже смириться с действительностью и принести свои извинения всем, кого я ввел в заблуждение...
   И завел свою мантру "меня нет". И стал поочередно и методично перечислять всё, чего нет. Отказывался от себя последовательно и в деталях. Начал с грамматического рода, в котором я говорю о себе, продолжил характером, перешел к достижениям. С человеческими качествами трудностей не возникло. Умный я или умная я, добрый или добрая, сильный или слабый, или я сильная и слабая, с этим оказалось очень просто разобраться: поменять родовые окончания у прилагательных. Хотя оттенок фальши все равно присутствовал: я смутно чувствую, что женщина умна иным образом, чем умен мужчина, что доброту они чувствуют по-разному, к силе и слабости относятся не одинаково. И все-таки это было выполнимо. Переписать на нее результаты моей деятельности оказалось еще проще: сделал ты дело или сделала - результат уже является фактом. В каком-то смысле, он лежит отдельно, и он рода не имеет. Полученное образование остается образованием, выращенный сад - садом, написанная книга так же шелестит страницами. Зачет.
   Я аккуратно переводил все от себя к ней, одно за другим. Все, совершенное мной здесь, на ее территории, приписывалось ей без ощутимых помех. Но, покончив со здешними достижениями и провалами, я вспомнил, что есть еще кое-что. То, что принадлежит только мне, а ей не принадлежит. Но раз меня нет, оно не принадлежит и мне. Моя история. Моя жизнь когда-то давно. Этого просто не было никогда, не было совсем, раз не было меня.
   Даже вспоминать об этом нелегко. Как я думал об этом и не исчез насовсем?
   Я думал: меня же нет и не было никогда. Это все выдумки. Человеческий разум и не такое может изобрести. Защиты, психологические защиты. Меня нет. Я отказался от себя и
  
   отказался от Вальпараисо.
   И перестал дышать.
   Я лежал и не дышал. Чистая правда: лежу и не дышу, и как будто не собираюсь. И меня это не беспокоит. Я и шевелиться не могу - да и не хочу, собственно, даже не то чтобы не хочу, а мне как-то незачем.
   И вот я так лежу, не дышу, не шевелюсь и сердце внутри как нечто постороннее, потому что шевелится, бьется - и это любопытно, но только самую малость.
   Это, конечно, на самом деле продолжалось считанные мгновения. Но для меня-то время как будто остановилось.
   Тот, кого я люблю, проснулся и спросил: эй, ты чего? что с тобой?
   И я вдохнул, как будто очнувшись.
  
   Я не знаю, что все это значит.
   Но я решил: может быть, меня и нет, но Вальпараисо точно есть. И я там точно был.
   Вот я сейчас написал это, сижу и смеюсь. И дышу-дышу. Как будто получил помилование".
  
   Но на следующий день я снова думал, что это все неправда.
  
  
   Неокончательный диагноз: Смена точки сборки
  
   А теперь совершим еще одно действие.
   Представим себе, что этот человек существовал на самом деле - сначала когда-то, лет сорок назад, а потом снова - уже сейчас. И если бы это его странное существование было для него непрерывным, то как бы он чувствовал себя?
   Предположим, он участвовал в некоторых событиях там и тогда, и в результате этих событий, как я уже упоминал, попал в руки врагов - и его допрашивали, долго и со знанием дела. А он сопротивлялся, как мог, а мог он, по всему выходит, много. И в результате попыток добиться от него информации его очень сильно испортили. Практически невосстановимо. То есть, он там умер от пыток. Хотя, может быть, его застрелили, после того как он свел себя с ума, лишил себя доступа к своей памяти и стал для них бесполезен. Так или иначе, он сначала был истерзан пытками, лишился памяти и сознания, а потом был убит.
   И вот, если бы в результате описанного в предисловии обмена он снова оказался живым, как бы он себя чувствовал?
   Давайте попробуем посмотреть на эту историю с такой точки.
  
   Выписки:
   "Я слишком большой скептик, чтобы отрицать возможность чего бы то ни было".
   Томас Генри Гексли
  
   Записки сумасшедшего: Милые кости
  
   Однажды мне приснился страшный сон.
   Как будто я подхожу к дому (а место вокруг было мне совсем незнакомое, слева передо мной была большая голубятня, а прямо за ней во всю ширину - большой овраг и за ним поднимающийся по склону лес) и вижу, что некий страшный человек запаковывает в пластиковый прозрачный мешок девушку. Это как будто бы мой, то есть ее, сосед по дому, про которого говорили, что он "ненормальный", что у него "справка". Он бросает мешок с девушкой перед голубятней и уходит за топором. Я подбегаю и вижу, что девушка плачет внутри мешка и тело ее покрыто ранами. Я выхватываю ее - она как будто завернута в несколько слоев пленки, но я срываю только верхний, хватаю ее и бегу через овраг к лесу, уверенный, что там маньяк нас не догонит и не найдет. Далеко в лесу я останавливаюсь, чтобы распутать девушку и освободить ее от мешков. И вижу, что несу в руках прозрачный сверток с человеческими ребрами, на которых осталось немного окровавленной плоти, разделенными и аккуратно сложенными одно к другому. Небольшой такой сверток, с десяток ребер. И я понимаю, что смог унести только часть девушки, расчлененной маньяком. Тогда я думаю, что надо отнести сверток в милицию, чтобы они нашли маньяка, чтобы он больше никого не убивал. И долго иду туда по городу, и никак не могу найти. И встречаю знакомую. Она чего-то от меня хочет, какой-то помощи, но я не могу ей помочь: мне надо отнести в милицию ребра, спрятанные в рюкзаке.
   Я несколько раз просыпался, когда звенел будильник и когда мой любимый обнимал меня.
   Но я засыпал снова - и снова нес окровавленные ребра в рюкзаке, и никак не мог дойти до милиции: то проходил мимо, то не решался войти в дверцу - железную, в желтой оштукатуренной стене. И опять оказывался там, где та женщина что-то от меня хочет, и отказывался ей помочь, а она сердилась. И наконец я рассказал ей про ребра и показал сверток. И заплакал, а она обняла меня.
   Потом я лежал и думал, что бы мог означать этот сон? Я стал думать, что есть очевидный ответ: этот маньяк - мое безумие, моя фантазия о Вальпараисо, которая убивает и расчленяет мой разум, вот уже совсем немного осталось - эти ребра, сохранилась хоть какая-то критика и понимание, что что-то не так.
   Но когда правильно понимаешь, о чем сон, наступает такое тихое, но очень ясно ощутимое состояние, как будто ключ подошел к замку - и чик-трак, что-то провернулось внутри и сошлось. Дыхание становится широким, тело - спокойным и сильным, наступает внутреннее согласие.
   А тут вообще ничего не шевельнулось. Ни согласия нет, ни несогласия. Вроде бы формально, по науке, оно должно быть правильно - а как будто ко мне не имеет отношения. Я стал говорить, что это странно, потому что смысл такой простой и на поверхности лежит, почему же так безразлично? И тут оно немножечко довернулось, на малюсенькую долю градуса - и вдруг сразу как будто перевернулось на все триста шестьдесят.
   Я подумал, что девушка в мешке - моя душа, моя память; и маньяк, убивающий ее - то, что я сделал с собой, чтобы не быть. А теперь я смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний...
   И тут случился чик-трак.
   Сейчас, когда я это записываю, на глаза наворачиваются слезы к себе самому, несущему разобранные, бесполезные ребра своей души куда-то - куда?
   Это я никак не доберусь туда, где смогу... что? Получить помощь? Найти защиту?
   Никак не доберусь туда, куда должен добраться.
   И больше я ничего не знаю об этом.
  
   От автора
  
   На самом деле эта запись из дневника должна бы появиться в другом месте. Там, где герой уже гораздо больше знает о себе благодаря достижениям современной психологической науки и техники: "смог вырвать из забвения совсем малую часть разрозненных воспоминаний". Но так же как трудно ему приближаться к тем страшным местам, так же трудно и мне. И вот, чтобы не было соблазна совсем уклониться от исполнения долга перед своим героем, я помещаю здесь, не по порядку, запись сна, случившегося позже. Теперь уж придется как-то его объяснить и ради этого - рассказать все.
   Мой герой - человек далеко не экзальтированный, а как раз наоборот. Не могу назвать его последовательным материалистом, ведь он католик и несколько лет дисциплинированно посещал воскресные службы в храме. Но он не суеверен и не склонен к вольной мистике, а в христианское представление об устройстве мира никак не укладывается история с "переселением душ", "реинкарнацией" или "памятью о прошлой жизни". Воскресение мертвых ожидается во плоти, массово и только после Страшного суда, а не как попало, в кого попало, когда попало...
   А попало вот так. И он очень долго не решался даже искать доказательств реальности происходящего, не говоря уже о том, что неизвестно вообще, где их искать. До сих пор неизвестно, что происходит с душой - ну ладно, с сознанием, - после смерти физического носителя. Есть различные мнения на этот счет. Для одних это вопрос веры, для других - вопрос неверия, то есть той же самой веры, только в обратное. Одни фантазируют, что жизнь после смерти есть, другие так же фантазируют, что жизни после смерти нет, но доказательств нет ни у кого. Мой герой придерживался на этот счет общепринятых в христианстве взглядов. "Померла так померла", жизнь - это билет в один конец, в конце пути ждет не пересадочная станция, а переход на новый уровень.
   И вдруг он обнаруживает некоторые признаки того, что уже был.
   Не может быть, говорит он.
   Но оно есть.
   Никто не может ни подтвердить этого, ни опровергнуть так, чтобы он мог поставить точку и успокоиться. Сколько раз он говорил себе: это все ерунда, забудь. Помогало ровно до следующей мысли: а кто же я тогда, если я все-таки не она, а я ведь не она.
   И ведь к психологу с этим не пойдешь, потому что, ясное дело, психолог направит к психиатру, а там пошло-поехало... Он не хотел такого поворота. Да и зачем бы ему мог понадобиться психиатр, если во всем остальном, кроме этих несговорчивых сомнений в собственной сущности, он чувствовал и осознавал себя совершенно нормально? Все-таки со временем решился. Ходил к психотерапевту, но в основном с другими проблемами, их у каждого достаточно, не обязательно такие. Да, упоминал о том, что подозревает что-то такое... Но до главного дело не доходило.
   Надо же было что-то с этим делать в конце концов.
  
   Выписки:
   "Одиночество обусловлено не отсутствием людей вокруг, а невозможностью говорить с людьми о том, что кажется тебе существенным, или неприемлемостью твоих воззрений для других".
Карл Густав Юнг
  
   Записки сумасшедшего: Память нема
  
   Об этом говорить очень трудно. Даже то, что кажется очевидным, что знаешь всем собой, разумом, чувствами и телом, в чем не сомневаешься - невероятно трудно называть вслух. Непроизнесенное, оно неприкосновенно и неподсудно, неуязвимо. Произнесенное - становится беззащитным перед узаконенной обыденностью, и вместе с ним становишься беззащитным ты сам.
   Кто я, если вслух говорю, что жил и умер сорок лет назад и теперь снова живу каким-то непонятным мне самому и неупомянутым в науке способом? Кто я, если утверждаю, что я не просто женщина, оказавшаяся мужчиной, не просто мужчина, родившийся в женском теле, а вообще другой человек? Кто я, боже мой, если говорю о подробностях моей жизни там и тогда, как о чем-то обыденном, естественном, естественном? Например, о том, что я в этом теле не родился. Когда она родилась, я жил далеко, я еще был жив. И жизнь моя имела конкретные очертания и детали, я был, как бывает всякий живой человек - материален и конкретен, у меня были свои привычки и вкусы в еде и одежде, предпочтения и слабости, со мной что-то случалось и происходило, я что-то делал и бывал доволен или недоволен тем, что у меня получалось и тем, что мне причиняли. Мне было бы намного проще воспринимать это как реальность, если бы у меня было что-то оттуда. Не предмет, конечно. Через тот свет багаж не доставляют...
   Но, может быть, какой-нибудь навык, умение, знание. Или хотя бы простая бытовая память.
   Я так долго не верил в себя. То есть, мне некуда было деваться от понимания, кто я есть, живущего непрерывно в самой глубине меня, но я отворачивался и отмахивался от этого знания, потому что так не бывает. Я не верил, и я не могу сказать точно, зачем я пошел к М. Пожалуй, я хотел добраться до хоть какой-нибудь точки равновесия. Двойственность изводила уже невыносимо, я потерял всякую надежду успокоиться, остановиться хоть на чем-то.
   Я есть.
   Но так не бывает.
   Но я же - вот он, я есть!
   Но так не бывает...
   Я хотел остановить этот бег по кругу. Совру, если скажу, что был готов остановить его в любой точке. Я страстно хотел подтвердить свое "я есть". Но я понимал, что никогда никаких доказательств реальности своего существования там и тогда - а, следовательно, и здесь и сейчас, - я не добуду... Хорошо, хорошо, пусть мне докажут, что меня нет, но так, чтобы мне по силам было с этим согласиться, то есть так, чтобы я сам увидел, что меня нет.
   Интересно, на что я рассчитывал, кем собирался оказаться, если не собой?
   Может быть, ею, той самой женщиной, которая жила здесь раньше.
   Я этого боялся.
   Для меня это было как смерть.
   Но я, кажется, очень честный и очень отважный. Я был готов пойти и посмотреть, что же там...
   Но одно дело думать об этом, планировать визит к психологу, даже произносить разнообразные варианты вступительной речи. Наедине с собой. Самому себе.
   Но сказать это другому...
   Мучительные попытки заговорить об этом, описать увиденное, сквозь уверенность, что мне не поверят, потому что поверить невозможно. Это смущение и робость, и ты кусаешь губы и чувствуешь, что слезы подступают слишком близко к глазам. Это бессилие и страх.
   Это как признать, что ты всерьез в это веришь - и тогда ты либо наивный дурачок, либо совсем больной безумец.
   Об этом не говорят вслух.
   Но что же делать, если в том месте, в то время - не только счастье и удача, там еще и боль, отчаяние и настоящая беда.
   И эта боль совершенно настоящая, неподдельная. И мне нужна помощь, как настоящему.
   Если я решу говорить об этом с психологом, мне нужно будет сказать это вслух.
   Как это будет?
   "Доктор, меня пытали и убили в семьдесят третьем... или в начале семьдесят четвертого, я не уверен. Кажется, у меня ПТСР, доктор. Вы можете мне помочь?"
   И я молчу...
  
  
   Неокончательный диагноз: Превратности метода
  
   Итак, как помним, мы договорились, что это - фантастика. И в рамках этой договоренности я пытаюсь правдиво рассказать об этом человеке, вернее - представляю его собственные попытки правдиво рассказать о себе.
   А ты, читатель, у тебя своя голова на плечах, сам решишь, чему верить, а что счесть галлюцинацией или злонамеренным обманом.
   Итак, я продолжаю.
   Представьте себе, что однажды Лу набирается храбрости... Да нет, что уж там, храбрости ему всегда хватало. Он только не верил, что это возможно: прийти к психологу, рассказать об этом - и не быть записанным в психи, и не оказаться втянутым в разговор про эзотерику. Рассказы о том, что так бывает, что есть прошлые жизни и память о них, приносили временное облегчение. Он вполне мог допускать, что так бывает. Вполне возможно. А бывают и сумасшедшие. Как понять, сам ты - действительно не псих? Вот этого-то он как раз и не знал: как понять.
   Но все-таки он решился и заговорил об этом со своим терапевтом, назовем ее Анной. Он не сразу отважился признаться в этом... признаться в самом себе. Но когда признался, уже не отступал.
   - Пожалуйста, имей в виду, что ты работаешь не с ней. Это я пришел на терапию. Это я твой клиент.
   - А в чем разница?
   И он затруднялся ответить. В чем может быть разница? Она это она, я это я. Как еще?
   Он боялся, что это сумасшествие, психическая болезнь. Но когда Алиса сказала, что он не похож на больного - а он мог верить ей, потому что образование у нее было вполне соответствующее, - он как будто испугался еще больше.
   - Почему это страшнее? - спросила Анна.
   - Ну, если я псих, то это не лечится. А если это просто психологическая защита, значит, ее можно убрать...
   Для него это значило "и я умру".
   Этот разговор произошел за два года до того, как он позвонил в дверь к М. Вся его тоска и неуверенность, связанные с Вальпараисо, вместе с отчаянием и одиночеством оставались при нем.
   С Анной они работали в основном не про это - человеку, который проходит личную терапию, есть о чем поговорить с терапевтом. У Лу тоже было много такого. В конце концов, он жил, жил по-настоящему, здесь и сейчас, и у него хватало проблем. И он много и усердно работал - как в группе, так и на личной терапии. Со временем он понял, что решает ее проблемы, той, которая была здесь раньше. Ее печали и потери, ее боль, ее несчастье, ее детство и ее жизнь - вот о чем он говорил с терапевтом. И боялся, отчаянно боялся, что однажды ее раны будут исцелены - и что тогда? Если он и правда всего лишь ее психологическая защита, то он уже будет не нужен тогда, так? И исчезнет.
   Но все не исчезал и не исчезал.
   И когда однажды почувствовал, что добрался до своей собственной проблемы, это было потрясающее ощущение. Разница казалась тонюсенькой, как угол в один градус - но на значительном расстоянии приводила к существенным различиям в характере и жизненных подходах. От нее требовалось делать все на отлично, а лучше - просто быть отличницей. Этого было бы достаточно. Впрочем, ей, не удавалось и это. Но он - он должен был быть лучше всех. Не сказать, чтобы он был успешнее, чем она. Но у него была другая задача. Другие проблемы. Она и представить себе не могла то море стыда, в которое он погрузился, добравшись до себя. Ей не было стыдно от своих неудач, ей было печально и одиноко. Он каменел от стыда. И это было как минимум забавно - обнаруживать и сравнивать.
   Порой он все-таки возвращался к теме свой двойственности, особенно когда ее проблемы были в целом разрешены, и он остался один на один со своими. Он пытался рассказать о том, что было ему тогда доступно.
   - В этой истории есть как будто бы две части... Одна - прекрасная, про счастье, радость, успехи... любовь...
   - Ты помнишь, когда и как она очаровалась Вальпараисо? - спрашивала Анна.
   И он принимался думать, думать. Как? Когда? Она?.. В самом деле, ведь это могут быть ее фантазии...
  
   И вот он узнал, что есть способ, который помогает поднять "забытую" память, которым работают с тяжелыми травмами, достаточно "протокольный", достаточно "инструментальный" и "технический", но без химических веществ, без внушения, без изменения дыхания. Сейчас не важно, какой именно способ - достаточно того, что Лу он внушал доверие именно своей техничностью и протокольностью. "Настоящий научный метод". Лу предположил, что если "там и тогда" что-то действительно было, если и в самом деле это отрывочки настоящей памяти просачиваются сквозь время и пустоту, то этим способом можно их добыть точно так же, как добывают вытесненные воспоминания травматиков. Или наоборот, с помощью этого метода можно выявить, какие здешние травмы прикрываются такими символическими картинами.
   С другой стороны, ему было уже настолько плохо в вынужденном молчании и одиночестве: тоска и неопределенные, бесформенные страхи, отголоски отчаяния и горя душили его, разрывали его тело, причиняя почти физическую боль. Он все больше замыкался и отдалялся от людей - даже от близких. Особенно от близких. Так и происходит с человеком, которому не с кем разделить свое горе, не с кем даже поговорить о нем, обычное дело. Он понимал это, и ему не нравилось то, что с ним происходит, не говоря уже о том, что это было просто тяжело.
   Наконец он узнал о способе, который показался ему заслуживающим доверия, нашел специалиста, практикующего в этом подходе, пришел на прием. Я хочу знать, сказал он. Я хочу уже что-нибудь знать наверняка, и мне так тяжело, что почти все равно, в чем я смогу быть уверен. В том ли, что это было на самом деле, или в том, что это игры сознания и бессознательного, психологические защиты, фантазии, глюки... Лишь бы знать определенно. Лишь бы остановить эти качели: я есть - меня нет - я есть - меня нет - а кто я тогда?
   Пусть что угодно, лишь бы что-то одно.
  
   Когда-то потом он показал ей записи сессий, которые он прилежно вел. В них он называл ее М. Этот инициал не имел никакого отношения ни к ее фамилии, ни к имени. Почему так, спросила она. Я называю тебя Мелани. Почему? В честь Мелани Кляйн. Но почему? - удивилась она. Он пожал плечами. Тебе идет.
   Но позже он думал о ней просто: М. И еще позже усмехался: как у Джеймса Бонда.
   Он приходил и садился на стул, М. садилась на стул напротив, брала ручку - такую обыкновенную, которой пишут в тетради. Ручка у нее была белая с синим прозрачным "хвостиком" на конце. Из окна за спиной в синий хвостик попадал свет - получалось, как будто зажигается синяя искра. В первый раз М. случайно взяла эту ручку: просто была ближе. Потом Лу попросил, чтобы была эта ручка. Для него это было как тайная шутка, невинная проказа, намек на фантастический телесериал. Как будто в руках у М. оказалась ультразвуковая отвертка Доктора Кто. Лу и стал называть ее "отверткой". Это было правильно: инструмент. Вскрыть мозг, развинтить каркасы и решетки, извлечь чудо из обыденности, выковырять тайну.
   Первые две или три встречи он не записал - потом жалел об этом, но что уж теперь. В дальнейшем он скрупулезно, насколько мог, записывал отчеты: все, что мог вспомнить о происходившем в сессии, все свои ощущения, эмоции, приходившие мысли и возникавшие перед внутренним взором картинки, порой мимолетные и хрупкие, как слюдяные лепестки, порой навязчивые - не отмахнешься, не оттолкнешь... Все, что только мог, он записывал в тот же день или на следующий.
   А в первые дни он просто растерялся. Может быть, он и надеялся на то, что его "воспоминания" окажутся подлинными, но уж никак не рассчитывал на это всерьез.
   А оно...
  
  
   Харонавтика: "Так рыцарь узнал бы свой меч"
   Сессия N1, 7 ноября 2011
  
   В первый же раз, следя за движущейся перед глазами "отверткой", он увидел что-то такое, чего не ожидал. Она сказала: просто смотри, просто думай про этот город. Что тебе приходит в голову, что ты чувствуешь, что видишь, когда думаешь о нем?
   И он видел или не видел солнечный свет, какой бывает над морем, очертания гористой местности вдали... Очень неопределенно, очень смутно. Море - слева.
   Он рассказывал М. о том, что ему виделось. Говорил о том, что в детстве здесь с родителями ездил к морю на пригородном поезде, и в том городке, как выходишь с вокзала и поворачиваешь на дорогу, ведущую к морю, море тоже было слева, может быть, это оно и есть. Нет, гор там не было, были высокие дюны, и если смотреть против солнца... Ему было спокойнее, когда он так говорил. В конце концов, он никогда не мечтал обнаружить себя совсем сумасшедшим, вот как положено: с галлюцинациями и бредом.
   Смотри еще, говорила М.
   Он смотрел, следил за синим огоньком и чувствовал, как кисти рук становятся тяжелыми... Тяжелыми и очень напряженными... И вдруг. Так неожиданно, как подносишь к губам кружку, чтобы глотнуть молока - а там вдруг кефир. Он увидел очень отчетливую картинку, ограниченную, как будто у него там очень маленькое поле зрения, но в этих границах все очень четко: угол стола, коричневый, деревянный; пишущая машинка - голубовато-серая с черными клавишами, в ней заправленный лист, и еще пара листов лежит слева от машинки на столе, наискось, они сдвинуты относительно друг друга. Свет такой, как бывает, когда солнца много и комнату от него прикрывают, у него такой особенный цвет и движение: занавеска слегка колышется от ветра. Свет слева. Он удивился.
   Пишущая машинка?
   А потом сообразил, что вообще-то да, что же еще? Если начало семидесятых. Ну не компьютер же, в самом деле.
   От этого понимания испытал огромное облегчение и радость. Или не от понимания. Просто - радость. Радость от этой картины. Как будто она сама по себе очень дорога сердцу. Как будто все внутри откликается на нее теплом, энергией, светом.
   Это была первая картинка, которая не рассеялась при попытке ее рассмотреть. Он все же разглядывал ее торопливо, боясь потерять: клавиши черные, круглые, под ними очень отчетливо был виден механизм, эти черные изогнутые железки, он даже не сразу вспомнил, как они называются. Сколько лет он близко не видел пишущей машинки? Все его клавиатуры за последние лет десять - серые пластиковые кнопочки с красными и черными буквами. Он захотел увидеть клавиши - и смог их увидеть. Они были круглые, черные, на них отчетливо были видны металлические желтые латинские буквы.
   От этого разглядывания радость захватила его всего, затопила до самого горла. Он едва смог ее описать, найти слова, чтобы верно передать ее силу и ее смысл. Он говорил: это место моей силы и свободы, это работа, которую я люблю и которая получается, как дышать. Которая имеет смысл.
   Потом он нашел еще такие слова: так рыцарь узнал бы свой меч.
   Но, еще не успев отдышаться от радости и гордости, царивших в нем, он стал шарить вокруг, ощупывать руками привычную картину мира, искать возможность списать эту картинку на что-то здешнее, точно бывшее. Например, большая комната в институте, с аквариумами, чучелами рыб, столами научных сотрудников, с бородатым ихтиологом, знакомым его матери, который давал поиграть толстую многоцветную шариковую ручку, привезенную из-за границы... Бумажных куколок-принцесс, которых для него вырезали из бумаги мамины коллеги. Там, конечно, кажется, были пишущие машинки, даже и с латиницей, наверное. Он не мог утверждать это с точностью, но хватался за эти воспоминания и держался за них изо всех сил. Он не мог не понимать, что там совсем другой свет - прямой и однозначный электрический свет, и там есть аквариумы, чучела, ручка, принцессы, а пишущая машинка не оттуда.
   Но он честно попытался.
  
   Выписки:
   "У людей с высокоразвитым интеллектом бывают сколь угодно фантастические и невероятные бредовые идеи. Критическая способность не ликвидируется, а ставится на службу бреду".
   К. Ясперс
  
   Записки сумасшедшего: Вопросы языкознания
  
   Когда я в первый раз пришел к М., я захотел увидеть город. Будь с этим желанием, сказала она. Говоря попросту - сиди и желай этот город, желай увидеть его, отдайся своему желанию, дыши... им. Но я не увидел города. Я только почувствовал... свет. Свет был слева, такой, какой бывает над морем - живой, текучий и трепещущий. И его было много, яркого играющего света, но я видел его как будто в маленькое окошко, и больше ничего не мог различить. Края поля зрения были размыты и затемнены. В остальном картинка была точно такой, какими бывают воспоминания: четкой и определенной, и в то же время утекающей, растворяющейся при попытке сосредоточиться на деталях, если не разглядел их когда-то.
   Первое, что я сделал - я сказал себе: это было в детстве, здесь, мы ездили на море с мамой, если идти со станции к пляжу, море было слева.
   Да, я это помню.
   Я был уверен, что видел сейчас совсем другое море, но этого ведь просто не может быть. Так не бывает. Нельзя верить всему, что думаешь.
   Больше я ничего не видел про море в тот раз. Только запомнил: оно слева.
   Если бы я жил в том городе, окно должно было бы выходить на север.
   ...
   Тот первый сеанс и еще один следующий я не записал сразу, только через пару недель. Очень жалею об этом, потому что невероятно трудно восстанавливать последовательность событий даже по горячим следам. Слишком много эмоций, слишком этот опыт не укладывается в рамки обычных представлений. Теперь я записываю все, что могу вспомнить, каждый раз сразу после работы, и то порой путаюсь и не могу вспомнить, последовательность.
   Тогда я был слишком оглушен открывавшимися картинами и тем, что они вообще открываются. Я теперь не вспомню, на каком месте, от какой мысли или картинки я так вцепился в левое плечо и стал его разминать и с силой тереть, и делал это довольно долго. Я чувствовал, что это движение как-то связано с тем, о чем я думал, с городом. И я, конечно, честно попытался найти объяснение в моем здесь-и-сейчас: какую-то травму, переживание, случай - но не смог найти.
   У меня осталось не много записей после того сеанса, и не только потому, что память меня подвела. Есть еще одна причина. Многие мысли, которые приходили мне в голову, когда я смотрел на играющий морской свет и на пишущую машинку, и между этими картинами, многие мысли и представления, понимание связей одного с другим, догадки и опасения - они совершенно не укладывались в привычную мне позитивистскую и рациональную картину мира. Кроме того, картинки я мог описать, они имели хоть какую-то определенность и постоянство. Но мысли, мелькающие в голове - как их удержать? Как поверить, что тогда была именно такая мысль, а не то, что додумалось поверх нее после? Как поверить в то, что мне действительно не хватало слов в какой-то момент, и я не мог эти слова вспомнить... Как стал их на ходу изобретать, вполне укладывающиеся в логику русского языка - но не существующие в нем? Я даже не помню, почему я думал об этих страшных вещах и для чего мне понадобились эти слова, но я их думал.
   А ведь я даже не произнес их вслух, и как я могу сам себе доказать, что я действительно думал их?
   У меня очень много недоверия к себе. Я боюсь придумывать и фантазировать. Речь идет о слишком важных для меня вещах. Речь идет обо мне самом. И я хочу правды, какой бы она ни была, правда мне нужна, а не фантазии о себе, как бы прекрасны они ни были. Честно скажу, не со всякой правдой мне будет легко примириться. Но я, по крайней мере, попытаюсь ее добыть.
   И я останавливал полет фантазии, обрывал приходившие в голову связи между картинками в голове и возникавшими мыслями.
   Поэтому многое я просто не записал.
   Но я записал про одно потерявшееся слово, слово, которое обозначает тех, кто проводит допрос. Я как будто не помнил, как это назвать, я составил слово "пытатель", соответствующее по конструкции словам torturador или torturer. Были и другие составленные на скорую руку слова, но именно это первое поразило меня до глубины души - тем, что оно было абсолютно прямолинейным выражением вкладываемого смысла, но в то же время абсолютно нелепо звучало по-русски.
   И оно меня испугало. Оно было настолько страшным, что я так и не смог его произнести. Поэтому у меня нет свидетелей, что я его думал.
   Но я знаю.
  
   Этого было уже достаточно для первого раза, и мы закончили.
   У меня на губах остался привкус этих страшных слов, а в глазах и в сердце - морской свет и пишущая машинка, и этого хватило, чтобы на какое-то время я перестал сомневаться в том, что я существую на самом деле.
   У меня было дело.
   У меня была радость.
   Я был.
  
  
   Выписки:
   "Для ориентировки в знакомой комнате в темноте мне достаточно дотронуться рукой хотя бы до одного предмета, местоположение которого я помню." Правда, ориентация по памяти рискованна, ведь достаточно кому-то случайно или нарочно переставить предметы в казалось бы знакомой мне комнате, замечал Кант, и он потерян. Cогласно Канту, на помощь тут приходит более надежная форма ориентации по собственному телу: "Однако все же вскоре я буду ориентироваться благодаря одному лишь чувству различия двух своих сторон, левой и правой".
   Дина Гусейнова
  
  
   Неокончательный диагноз: Между Кантом и Саксом
  
   Когда он пытается определить свое местоположение в мире, свое состояние в нем, что может быть ему ориентиром? Мнения, трактовки, объяснения, истолкования и интерпретации - научные или фантастические - других людей? Но даже вооруженные всеми знаниями современной науки (а кто знает, каков действительный объем знаний современной науки!) - они видят только то, что им видно снаружи. Он смотрит изнутри. Они могут предлагать ему свои версии - он не может положиться на их понимание и прозорливость, потому что возможно множество нюансов, которые недоступны их восприятию. И точно так же ему недоступны теоретические - и практические, но внешние по отношению к нему, - знания, которыми владеют они. Кроме того, существуют их собственные ограничения, влияющие на их восприятие.
   Однажды он пришел к психиатру и пожаловался на то, что не может относиться к себе иначе чем к мужчине. Думает о себе в мужском роде, ожидает от себя мужских реакций, страдает, что никто другой не видит меня так.
   Она сказала: возможно, это климакс.
   В тридцать лет - не рановато ли, усомнился он.
   Ранний климакс, сказала она.
   Многие подобные беседы со специалистами научили его осторожнее принимать их мнения, подобные переставленному стулу: обопрешься на него - и пошел натыкаться на предметы, получая синяки и ссадины в самых чувствительных местах.
   Да, только и исключительно на собственное "лево" и "право" он может положиться, их никто не переставит...
   Кроме него самого.
  
   Оливер Сакс и Крис Фрит лишили его покоя невинности. Он знает, что его мозг запросто может обманывать его самого, причем не только в случае органических поражений, но и в штатном порядке. Нейрофизиологи рассказывают жуткие вещи, не читайте их на ночь: собственный мозг как безумный диктатор или как тайное правительство и масонский заговор - это пострашнее войны миров и зомби-апокалипсиса. Захватчик уже все захватил и рулит, и даже сейчас, когда вы читаете эти разоблачительные строчки, он влияет на ваше восприятие, внушая вам отнестись к этой информации как к бреду или шутовскому преувеличению...
   Да, это шутовское преувеличение. Есть что преувеличивать.
  
   Одним словом, он понимает, что запросто может незаметно для себя поменять местами свое "лево" и "право" и остаться в убеждении, что все в порядке, никаких нарушений восприятия нет. И так, полагаясь на собственное восприятие, он может очень глубоко заблудиться, и только добрый доктор психиатр сможет найти его в этой темной комнате... если повезет.
  
   Выходит, все же ему нужны внешние ориентиры, чтобы проверять свои. И хорошо бы ему иметь не только подтверждающие ориентиры. В данном случае все они не подкреплены так называемыми научными данными, что также имеет для него большое значение. В шаманской картине мира переселение душ возможно, но... Хорошо бы ему внимательно рассматривать и аргументы противоположной стороны. Ведь и в самом деле бывает ранний климакс, вот в чем дело. Вот в чем беда. Бывает ранний климакс, шизофрения, расстройство множественной личности, субличности, анимус и анима, психологические защиты, неведомая научная ерунда, равно как бывает потеря и возвращение души, одержимость духами и неведомая ненаучная ерунда - и давайте проголосуем, на что это больше похоже. Наверное, результат голосования будет сильно зависеть от состава комиссии.
  
   А ведь бывает и просто неправильная интерпретация. А еще - слепые пятна. Наше представление о себе самих так ограничено и искажено, что опускаются руки - невозможно добраться до окончательной истины о себе самом. Вот, например, самое элементарное: я всегда считал, что у меня очень мягкий, податливый характер, что я очень тихий и мирный. Я по-прежнему себя таковым считаю, но уже гораздо реже делюсь своим мнением с друзьями. И лучше, чтобы они сидели. И не пили воду, и не жевали в этот момент.
  
   Что делать, куда бежать? Как доверять себе? Как не доверять себе? Как найти ту золотую середину, которая не обязательно является средним арифметическим? Кто бы подсказал формулу, по которой вычислять...
  
   Кто же наш герой? Сумасшедшая дама средних лет, когда-то не сумевшая смириться с потерей любимого мужа, или... кто-то еще? А так вообще бывает? Ученые говорят, что не бывает, и очень язвительно комментируют проявления мракобесия и отсталости. Что он сам думает по этому поводу?
   Долгие бесплодные размышления и скромные познания в психологии привели меня к одной мысли, по отточенности формулировки и широте охвата жизненных ситуаций претендующей на звание афоризма:
   Нельзя же верить всему, что думаешь.
   Он разделяет это убеждение.
  
   Выписки:
  
   "В первый же месяц после переворота в Чили была арестована почти треть всех журналистов. Практически все они, независимо от возраста и пола, были подвергнуты пыткам. Большинство из тех, кого вскоре освободили, оказалось внесено в "черные списки" и не могло найти не только работу по специальности, но и вообще какую бы то ни было работу. Число журналистов, погибших в ходе переворота или умерших (убитых) затем в тюрьмах и концлагерях хунты, колеблется от 2705 до 2820 человек (часть из них числится до сих пор "пропавшими без вести")".
   Александр Тарасов, "Верите, что можно подружиться с крокодилом?"
  
  
   Харонавтика: "Я справился?"
   Сессия N2, 9 ноября 2012
  
   Итак, от первой и второй сессии у него остались только короткие конспекты, скорее даже - столбики опорных слов. Он отметил, что необходимо "записать про море слева, особенный свет, пишущую машинку"... В первые дни был буквально ошеломлен, но все же нашел силы сделать хотя бы это. Потом расшифровывал пункты, аккуратно подбирая слова, чтобы передать тающие впечатления. Ничего не придумывал. В чем сомневался - удерживал при себе, записывал только то, что точно помнил, что проявилось сильно и однозначно. Записывал только ощущения и мысли, возникавшие во время работы, избегая интерпретаций и трактовок.
   Вот что осталось у него от второй работы с М., опорные слова и то, как он расшифровал их чуть позже:
   "Вид из окна:
   Как будто смотреть из замкнутого пространства, более темного - наружу, где светлее. Там город, он ограничен темной массой вдали и справа, слева - открытое пространство. Ничего не просматривается отчетливо, потому что там много солнца. Как будто пересвеченный снимок, видны края и контуры, остальное смыто солнцем.
   Напряженность:
   Я слежу за "отверткой" и понимаю, что мне надо очень сильно закрыться, не выдавать ничего. Похоже, можно ожидать любых способов воздействия, в том числе каких-то... технологических? И я готов, я уверен в своих силах, я могу противостоять этому".
   Он помнил, как положил руки на подлокотники кресла: потому что так надо, так правильно в этом моменте. И тут же почувствовал, как будто не может убрать руки с подлокотников. Он помнил, что был в этот момент очень насторожен. И что очень ясно понимал: все очень плохо, совсем плохо, но не это главное. Главное - сохранить что-то, что они хотят вытащить. Информацию.
   Ему было трудно описать это напряжение с тонким привкусом азарта.
   Против него превосходящие силы противника. Они могут сделать с ним всё. Почти всё. Вот это "почти" может остаться за ним. И он намерен сражаться и победить. Он чувствует себя вполне на равных в этой точке. Это очень длинное описание, на самом деле слов там вообще нет, нет мыслей, есть просто знание этого всего одним куском. И он увидел и прочувствовал это всем собой - и оно насторожило его.
   Симон из "Подсолнуха", за которого Лу держался изо всех сил, был журналистом. И Лу рассчитывал - когда допускал реальность этой смутной "памяти", - узнать о своей жизни мирного журналиста, достаточно левого, чтобы попасть под раздачу во время фашистского мятежа. Не более того. Максимум максиморум он ожидал обнаружить, что был социалистом. Но оказаться кем-то, владеющим секретной информацией? Хорошо, и такое может случиться с журналистом в неспокойные времена... Но быть кем-то, кто умеет и способен эту секретную информацию защитить, хотя к нему будут применены "технологические методы"? Какие? Пентотал натрия, другие виды "сыворотки правды"? Что-то еще? Как от этого защититься? Здесь стойкость духа роли не играет. Здесь нужна, наверное, какая-то специальная подготовка, тоже технологическая? Это уже не журналист, это... кто?
   И поверх этих растерянных мыслей - испуг. Если это правда, то хотя бы понятно, отчего он не может ни смотреть фильмы, ни даже читать тексты, в которых описывается состояние наркотического опьянения. До головокружения, до замороженного оцепенения, невозможности дышать. Просто читаешь текст без всякой задней мысли, например, "Помутнение" Филипа Дика. Или смотришь фильм - например, "Джиа". И вдруг обнаруживаешь себя глубоко в дурнотном тумане, на дне колодца, плотно набитого серой ватой. Там невозможно быть, невозможно дышать. А ведь никогда ничего не употреблял, даже не пробовал ни разу, и неоткуда знать, как оно, здесь и сейчас, в этой жизни 1963 года рождения.
   Записал еще это:
   "Страх:
   Трудно подобрать слова. Уверенный. Необратимый. Когда знаешь, что не страшно уже не будет. Всё, больше никогда. Когда совершенно ясно, что это уже конец. Уже не пронесет, не повезет. Не выживешь.
   Страх чистый, совсем без примесей.
   Это ужас?
   Дрожь:
   Я помню, что у меня начали мелко подергиваться губы, я не знал, что это такое.
   Ноги:
   Как будто отдельно от меня. Я их чувствую, но не могу ими управлять. Они где-то там, как будто тянутся за мной следом. Волокутся.
   Неподвижность:
   Лицо тяжелое и налитое, очень большое, как тяжелая подушка. Состояние бесчувственное и безразличное. Я не могу шевелить губами, не могу никакую мимику, я как будто замурован в этом лице, я его не чувствую, оно только большое и тяжелое и неподвижное".
   И еще он запомнил крик. Как вдруг вышло из-под контроля лицо. Стало дергаться, сжиматься и как-то беспорядочно двигаться всё. Потом он понял, что сейчас закричит. Сказал об этом М. Она сказала: здесь можно кричать. Но он сам испугался подступавшего крика: неконтролируемого, совершенно звериного, бескрайнего. Сквозь удерживаемый крик поймал понимание: там что-то очень плохое делают с ним.
   М. остановила это. Лу, с трудом заставляя себя дышать, сказал: не пойдем туда. М. показала ему стакан с водой, стоящий на столе рядом с ним. Ему не сразу удалось взять стакан. Как будто руки слабые, тяжелые, плохо управляемые. Он обхватил кружку двумя руками, с трудом поднес ко рту.
   Почему-то вспомнил где-то прочитанное давно: после пытки электричеством не дают пить воду, опасно. Несколько дней потом пытался найти в интернете причину, не нашел.
   После короткой передышки они продолжили работу. И вскоре он сложился, наклонился на колени и покачался так. Без слез, но очевидно и определенно он оплакивал себя.
   И вдруг сверху, по спине, прокатилась неожиданная и сильная волна. Спокойствие и уверенность. Ему стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.
   Он записал об этом:
   "Не знаю, как это вообще возможно - но, кажется, я справился".
  
   In treatment: На что он опирается
  
   Я сказал Анне:
   - Очень страшно думать, что не можешь доверять своим мыслям, своим чувствам. Все что угодно может означать все что угодно. На самом деле может быть все не так. Страшно, когда то, на чем стоит твоя гордость, твое достоинство - может оказаться иллюзией.
   Тут она спросила, где эти гордость и достоинство у меня в теле, и я весь распрямился - и заметил, как интересно я распрямляюсь: не за шкирку, не за хребет себя вздергиваю, а от верхней части живота, от той части пресса, изнутри наружу.
   Она сказала, что содержательная часть действительно может оказаться фантазией. Но процессуальная часть - в теле, вот она. Она точно есть, больше мы ничего не знаем, ни что ее порождает, ни откуда она берется.
   Я согласился: не знаем.
   Я сказал про "чувство победителя", которое у меня есть, поверх ужаса.
   Важное достижение: после сорока пяти минут переговоров, временами перемежаемых шуточками и смехом (с комментариями про напряжение, которое нарастает), мы все-таки пришли туда, где у меня оцепенение. И я его показал и рассказал, как оно происходит и как мне в нем. Как оно затягивает, засасывает, будто воронка муравьиного льва, все глубже и глубже. Невозможно пошевелиться - телом, невозможно выбраться - душой. И показал, как я все-таки из него себя выдергиваю: на раз-два, по команде самому себе. И я все-таки в конце концов смог сказать "эти суки".
   Как будто все это было на самом деле, как будто эта "память" - истинная и настоящая правда про меня.
   - Там то, что для меня так важно. То, что я смог. Надеюсь, что смог.
   - Там твоя победа?
   - Я надеюсь. Я надеюсь.
  
   Выписки:
   "Агностицизм по своей сути -- это не вера, а метод, в основе которого лежит неукоснительное выполнение одного принципа... Предписываемые им действия можно сформулировать следующим образом: в размышлениях, невзирая на всё прочее, следуй разуму так далеко, как сможешь. И воздерживайся считать бесспорными выводы из размышлений, не получивших или не могущих получить наглядное подтверждение. В этом я полагаю символ веры агностика, и если человек придерживается его твёрдо и неукоснительно, то ему не должно стыдиться встречаться с мирозданием лицом к лицу, что бы ни было уготовано для него в будущем".
   Томас Генри Гексли
  
   Неокончательный диагноз: Не так быстро
  
   Наверное, было бы замечательно, если бы прямо с этого момента Лу поверил бы в свои "воспоминания" и спокойно собирал бы информацию, добывая ее из работы с М., из чтения книг и других материалов, посвященных теме переворота в Чили в 1973.
   Или наоборот - это было бы верным признаком болезни.
   Так или иначе, он не смог поверить раз и насовсем. Он был одержим желанием проверять и перепроверять информацию. И он не стал читать книги - довольно было и того, что сколько-то прочитала она еще в 80-х. Как он мог теперь различать свою память и ее впечатления от прочитанного? Он терпеливо ждал, не появится ли что-то, не укладывающееся в ее представления о происходившем там тогда. И не читал ничего нового. Около полугода не читал ничего на ту тему, которая больше всего его занимала. Потом начал понемногу собирать литературу. Все равно любопытство его одолевало. Когда он видел в своих "воспоминаниях" какой-то предмет, ему хотелось немедленно собрать побольше информации о нем. Это приводило к удивительным открытиям. Но об этом речь еще впереди.
  
   In treatment: Посмотри на меня
  
   Сегодня я сказал терапевту, что понимаю, конечно, ее интерес к той женщине, которая была раньше, но я здесь хотел бы, чтобы мы продолжали говорить обо мне, когда я начинаю рассказывать о своем.
   Я понимаю, что она все еще пытается связать концы с концами. Но это... Как бы сказать? Это шнурки от разных ботинок, и пользы от связывания их друг с другом не будет. Те, "ее" шнурки в целом достаточно подвязаны, теперь - мое время.
   У меня там есть травма, про которую я и хочу работать.
   А не рассказывать, когда и как "она" узнала о существовании Вальпараисо.
   Я и не помню... Кажется, у Роландо Карраско упоминается, что переворот начался на флоте. Может быть. Не знаю. Надо добыть книжку и проверить.
   На самом деле я всего этого не сказал, я был слишком озадачен происходящим: я говорю о себе, а меня спрашивают о ней.
   С другой стороны, я понимаю Анну: она не знает того, что знаю я.
   Постепенно...
   В общем, я сказал, что готов привести ее к себе той дорогой, которая ей подходит. Но я не уверен, что у меня действительно хватит терпения.
   Когда я смогу - не только решусь, но и смогу, - добраться до того, что я пока только очерчиваю, до того ужаса...
   Мне тогда понадобится много поддержки. И мой терапевт мне будет очень, очень нужен. Другого я завести не успею. Это дело долгое, контакт, доверие... В то доверие, которое не принимается решением от головы, а вырастает и разворачивается как будто само по себе, из опыта общения и взаимодействия, из опыта прохождения трудных и жестких моментов. У нас было много таких моментов и ситуаций в истории нашей терапии. Мне очень нужна будет моя Анна, когда я смогу добраться туда, где ужас.
   Я говорю об этом так, как будто имею право рассчитывать на помощь в этих призрачных трудностях. Насколько же всё изменилось в тот момент, когда я перестал отбрыкиваться, позволил себе признать, что я есть я...
  
   Записки сумасшедшего: Архивы
  
   Моя жизнь очень изменилась с тех пор, как я принял к сведению и стал учитывать реальность своего предыдущего существования. Я не говорю о "прошлой жизни", потому что для меня это все та же самая жизнь и я - тот же самый я. Просто был перерыв, и еще у меня проблемы с памятью. Ну и некоторые другие нюансы надо иметь в виду.
   Это был очень неожиданный и нелегкий опыт - вторая сессия с М. Я тогда обнаружил в своей памяти кое-что неожиданное и кое-что пугающее. И я не смог прямо назвать то, что увидел, то, что понял.
   "Что-то очень плохое делают со мной".
   У этого "очень плохого" есть точное название. Точное, простое, в одно слово. Я не мог ни произнести его вслух, ни написать.
   Не говоря уже о том, что - я повторюсь - обо всем этом адски трудно говорить прямо и открыто. То просто "от ума" - я же не сумасшедший, чтобы такое говорить, да? То - так же просто - немеют губы и не поворачивается язык. Медленно, все очень медленно дается.
   Ну что же, я не тороплюсь. Друг, имеющий похожие переживания, недавно сказал, что ему устойчивее всего, когда он обретает равновесие между тем опытом и этим.
   Я стал думать - а как я?
   Пытаюсь разобраться, как устроен мой двухслойный опыт.
   Я помню все про нее, этот "архив" мне полностью доступен: события, отношение к ним (тут проступает вторым слоем еще и мое отношение), эмоции - я все это могу вспомнить, пережить заново. О себе же долгое время я вообще ничего не знал, кроме мужского рода. Я пытался жить, ограничившись ее опытом, не заглядывая "за край". Да у меня и оптики такой не было - заглянуть. У меня был только ее опыт и беспамятный я.
   Тогда мне было проще всего решить, что раз я не знаю, значит, так и надо.
   Она не хотела жить. Она потеряла любимого мужа, потеряла страну, в которой родилась и выросла. Нет, географически она оставалась на том же месте, в том же городе. Но все слишком изменилось, до своей противоположности - и пугало не только своей новизной, но и само по себе. Она думала об избавлении от страданий, но обязательства перед родственниками, которые остались бы в совершенно беспомощном и беззащитном положении в случае ее смерти, были для нее священны. И в то же время она сама чувствовала себя беспомощной и беззащитной перед жизнью, где уж ей было позаботиться о родных? И вот: она нашла способ уйти без физического самоубийства, а ее обязательства перешли ко мне как к ее наследнику.
   Сейчас я думаю, если бы мне открыты были мои воспоминания с самого начала - те воспоминания, через которые приходится продираться, чтобы увидеть что-нибудь мирное и радостное, - я бы просто не справился с тем, что мне предстояло здесь. Но, хотя и не осознавал своего состояния, не помнил его причин - я был едва жив и очень слаб. И я был один, в этом смысле - совершенно один. Я ни с кем не смог бы поделиться тем, что мне открывается сейчас, мне не у кого было бы просить помощи и поддержки в тяжелые минуты, когда горе и страх набрасываются и рвут меня на части. Кто мог бы поверить? Даже гендерное "переключение" было сложно объяснить и отстаивать, даже с самыми близкими людьми. Кому и как я смог бы объяснить такое?
   Даже себе не мог.
  
   И я стал собирать себя из этой позиции: я - это она же, только он.
   Знаете, как это забавно выглядит постфактум: много лет пытаться буквально наощупь определить подходящее количество ложек сахара в чае, каждый раз докладывая по одной, по пол-ложечки, пробуя и оставаясь недовольным; покупать книги, о которых она мечтала, потому что читала взахлеб одолженные у друзей, пролистывать эти книги - и оставлять нетронутыми на книжной полке на годы, потому что совершенно неинтересно и вообще по-дурацки написано; рассказывать о своей любви к яблокам - и не есть их совсем. Но человек способен многого не замечать о себе. Вот я и не замечал. Я даже красил в рыжий ее русые волосы, потому что она так носила. Я делал это, пока однажды не почувствовал, что если сейчас же не стану светловолосым - умру или сойду с ума. Но это было гораздо позже, когда я почти вспомнил, кто я (там же близко меня подкарауливали боль и отчаяние). По крайней мере, на тот момент я уже целый один раз сказал вслух, что я не здешний, не отсюда, не родился здесь в том году, который записан у меня в паспорте.
   До того я делал вид, что ничего особенного не произошло, что все остались на своих местах, вот только почему-то стал писать прозу, на которую она никогда не посягала и даже считала это для себя невозможным и неприемлемым, причем начал с романа... И крестился у католиков.
   Всякое бывает, и сами по себе эти действия ни о чем не говорят. И то же самое я могу сказать о любом из событий, или признаков, или проявлений того, на что я опираюсь, утверждая свою отличность от нее и свою личность как ту самую, вполне конкретную. Каждое из событий само по себе значит очень мало или вообще ничего. Но все вместе они удивляют и успокаивают меня: я есть, я - это я.
  
   Сейчас, когда я это пишу, я собрал уже много таких примет. И мне весело думать, что любой охотник на привидений или на НЛО может похвастаться гораздо более обширной коллекцией доказательств. Что ж, я начал совсем недавно, сам себе НЛО, сам себе привидение... Сам себе охотник.
   Здесь все так туманно, неопределенно и практически недоказуемо.
   Но что я могу сказать совершенно точно, так это вот: пока я делал вид, что я не я, и всячески отказывался помнить себя, я был довольно беспомощен в жизни, кое-как справляясь со своими обязательствами и проживая день за днем наугад, без надежд и без надежной опоры. Сейчас, когда я трачу огромное количество сил и энергии на восстановление моей памяти, а она такая, что я очень хорошо понимаю свое прежнее нежелание к ней прикасаться, сейчас, когда кошмары приходят ко мне во сне и наяву - едва уловимой тоской или яростными флэшбэками, - я становлюсь все сильнее и увереннее, все ловчее и удачливее, все крепче и... счастливее. И по тому отклику, который приходит извне, по результатам моих действий из новой позиции, из нового понимания, из признания себя тогдашнего - я вижу, что это не иллюзия. Что я действительно становлюсь крепче и сильнее, возвращая себе потерянную память.
  
   Таким образом, мне становятся доступны уже два "архива". В одном все документы сохранны и содержатся в порядке. Второй пострадал от пожара и наводнения, был неаккуратно перевезен в новое помещение, перепутан, неполон, многие документы невосстановимы, а то, что сохранилось, нуждается в тщательной и трудоемкой реставрации и упорядочивании. Поскольку с первым все в порядке, а второй имеет для меня огромное значение, немудрено, что я больше времени и сил уделяю ему. Для равновесия в "сейчас" я больше опираюсь на "тогда". Посмотрим, как оно будет, когда я с ним разберусь, какое установится равновесие. Но пока, конечно, для меня драгоценна в том архиве каждая размытая или выцветшая строчка, каждый крохотный обрывочек, любой обгорелый листок.
   На них записаны страшные вещи, и я ужасаюсь и плачу над ними. Но порой я нахожу между страниц высушенные травинки - белые, выгоревшие на солнце, и лепестки роз, так похожие на хрупкие пыльно-розовые сердца, и поблекшие, но все еще целые незабудки.
  
   Неокончательный диагноз: Необходимое примечание
   Здесь важно, я полагаю, внести ясность. В тех отрывках, которые называются "Записки сумасшедшего" и "Неокончательный диагноз", содержатся разнообразные суждения, доводы, умозаключения, предположения, домыслы и выводы, гадания на кофейной гуще, мысли по поводу и прочее в том же духе - Лу и мои.
   В отрывках под общим заголовком "Харонавтика" - только и исключительно то, что Лу видел, слышал, чувствовал и понимал во время сессий с М. Без толкований и умозаключений.
   Харонавтика: "Страх"
   Сессия N3, 18 ноября 2012
   На следующую встречу с М. он ехал с готовностью, полный интереса, желания разобраться. Он уже верил. Он еще весьма скептически относился к тому, что происходит. Это было одновременно: вера, скепсис. Непонятно. Ему был интересен сам процесс: как из ничего, из рассеянных мыслей, из старания ничего не придумывать, из опасения, что все-таки придумаешь - вдруг обнаруживаешь себя разглядывающим картинку... совсем другую, чем старался не придумать. Неожиданную. И в голову не пришло бы! Как та пишущая машинка.
   Еще удивительнее, когда проявляется едва заметное, но настойчивое ощущение в теле: дергаются губы, немеют ноги, тяжелеет и каменеет лицо. Неожиданно. Непонятно.
   Как будто внутри тебя есть какой-то склад, где все это скрыто и замуровано, и ты представления не имеешь, что оттуда вынесут на дневной свет. Невозможно предугадать. Удивительно. Интересно.
   Но перед самым началом вдруг все перевернулось. Страх. "Ни за что туда не пойду".
   Однако он не изменил решения, и М. начала работу.
   Нежелание идти туда росло и крепло. Но он оставался на своем месте на стуле и следил за "отверткой". И в нем поднималась ненависть - много ненависти, много упорства и гордости.
   Он очень осторожно рассказывал М. о своих ощущениях. Он стеснялся говорить даже о ненависти, хотя дышал ею. Там, в этих ощущениях, он знал точно и определенно, кого ненавидит, но здесь, сейчас - знал, что всего этого не могло быть на самом деле. Но в том-то и вся штука, что когда он чувствовал свою ненависть, это была именно она. Не мысли о ненависти, не рассуждения, не догадки - чистое чувство в полную силу. Так же и гордость. Так же и упорство: он знал, что ничего они от него не получат, нет, никогда. Но ведь этого не было на самом деле? Кто они? Что хотят получить? От кого?
   Он стал думать, как все это можно объяснить с точки зрения привычной, позитивистской и рациональной картины мира, с точки зрения психологии. Например, это могло бы быть символическое отражение пережитых в детстве травм. Существует так много рассказов о вытесненных воспоминаниях. Например, о сексуальном насилии в детстве. Ну и что, что он не помнит об этом: и не должен помнить, в том и фокус. Оно было, но вытеснено в бессознательное и оттуда напоминает о себе такими причудливыми образами. Он стал думать о ее детстве. Вспомнил подвал дома, в котором они жили до ее первого класса, где соседский мальчик Павлик, "плохой" и "хулиган", того же детсадовского возраста или чуть постарше, показывал им с подружкой пипиську. Еще? Еще всех детей во дворе пугали бабаем, живущим в этом подвале. Это были даже не подвалы, а проходы под каждым подъездом, ступенек пять вниз и столько же наверх, пробежать по узкому коридору, где уличный свет доставал почти до середины с обеих сторон. Там постоянно бегали дети с одной стороны двора на другую, а взрослые пугали их бабаем, и никто из детей не знал, что это за бабай такой, вот и не боялись. Лу вспомнил, как она спрыгнула с крыши сарайки или гаража в высокую траву, босиком, а там лежал железный обруч от бочки.
   Тогда мама и брала ее с собой в свой научно-исследовательский институт, потому что в садик ребенка с перевязанными ступнями не отправишь. Там было интересно: аквариумы и чучела рыб, модели научных кораблей, картины, микроскопы и бинокуляры, в которые можно было заглядывать, книги с цветными картинками, на которых были изображены радиолярии и "португальские кораблики".
   Потом он вспомнил, как в это же здание уже взрослый, после "перестройки", когда многие помещения были сданы в аренду разным не очень крупным коммерческим фирмам, ходил на работу. Вспомнил, что это было лет восемь назад. Вспомнил, что тогда на нем был тот же ремень, который сейчас, и этот ремень подарила сестра. В Харькове. Где он вспомнил, что он не "жила девочка, оказалась мальчиком", а что он кто-то другой, который не был здесь, а потом стал.
   И тут же его опять скрутило страхом, ужасом, неотвратимостью.
   Он завел руки за спинку стула и накрест схватился за планки. Вжался в спинку, насколько возможно, как будто пытаясь отстраниться от чего-то ужасного, мучительного. Так он сидел, следил глазами за "отверткой", изо всех сил старался не потерять ее, понимал, что находится здесь и сейчас. Но тело как будто было в другом месте и переживало другие события. И он наблюдал за телом, позволяя ему делать то, что оно делает.
   Потом тело расслабилось, и он обвис на стуле. Обвис совершенно, не наклонился, а именно обмяк и повис. Но только то, что выше локтей. Он по-прежнему держал руки за спинкой стула. В голове плыл обморочный туман. Он осознавал, что находится здесь, в кабинете М., в безопасности. Но не мог стряхнуть обернувший его морок, цепкий, затягивающий. М. несколько раз окликнула его, он заставил себя пошевелиться и так освободился от наваждения.
   Меня пытали, сказал он. В первый раз он смог произнести это слово, с огромным трудом, сквозь невыносимый стыд.
   В тот раз они работали еще немного - но там была только глубокая, глухая усталость, и ощущение наступившей передышки. Как будто его на время оставили в покое.
   Дальше они в тот раз не пошли.
  
   От М. он поехал на день рождения старого друга. Там было шумно, тесно, радостно, суматошно и очень уютно. Когда он сел за стол, со всеми поздоровавшись и обнявшись, усталость дала о себе знать. С ней накатила тоска. Захотелось согнуться, спрятать лицо, то ли рыдать, то ли кричать. Но постепенно он успокоился.
  
   Неокончательный диагноз: Кресло стоматолога
  
   Он все еще пытался сохранить здравый рассудок. Для этого нужно было найти объяснения загадочным явлениям. Какие-то реальные события, может быть, травматический опыт из раннего детства, что-то, что было "на самом деле", что-то из ее жизни, что он мог бы вспомнить. Например, как он отшатывался от чего-то ужасного, вжимаясь в спинку стула - может быть, это было в кабинете стоматолога? Дети боятся зубных врачей, и несколько десятков лет назад с анестезией было все далеко не так благополучно, как сейчас. Помнишь, как та тетка заехала тебе сверлом в десну? И потом тебя же отругала: "что ты дергаешься, я просто не туда попала!" Это было уже в школе, а что было раньше - ты ведь не помнишь? Могло быть что угодно.
   Это правда.
   Но представить себе, как эта девочка обвисала в стоматологическом кресле, как будто привязанная, как будто потеряв сознание, он не смог.
   Точно так же мысли об ужасном насилии в детстве вызывали озабоченность: "говорят, это случилось почти со всеми, и никто не помнит, значит, надо вспомнить, это ужасно, но хоть что-то объясняет"... И ничего кроме этих мыслей, никакого эмоционального отклика, никаких картинок.
   Да, он перенес две операции с наркозом, но он лежал на столе, а не сидел, привязанный к стулу, и никто не требовал от него выдать информацию, которую он не хотел раскрывать, он не испытывал пылающей, ледяной ненависти к врачам, он не собирался бороться с ними, не готовился победить в неравной борьбе, не оплакивал себя и не боялся таким запредельным, невыносимым ужасом.
   И теперь, и в дальнейших сессиях с М. он будет упорно задавать себе одни и те же вопросы: чем этот кошмар был в реальной жизни?
  
   In treatment: Ты меня слышишь?
  
   - В этой истории как будто две части, - говорит он Анне. - Одна - прекрасная. Там столько счастья... радость, успех. Гордость. Любовь...
   - Ты помнишь, откуда она узнала о Вальпараисо? Когда она очаровалась им?
   Он теряется. Пытается сообразить. Она? Очаровалась? Он не может вспомнить, знала ли она вообще толком об этом городе.
   - Какое чувство ты испытываешь, когда думаешь о той жизни? - спрашивает Анна в другой раз.
   И он снова теряется. Ну... какое... Разные. От блаженства до ужаса, смотря о чем думать. Это ведь - жизнь. Она длинная. Она разная. Бывает всякое. Как можно чувствовать к собственной жизни что-то одно? С другой стороны, если рассматривать "фантазии о той жизни" как метафору, то, наверное, и правда - должно быть какое-то одно чувство. Но у Лу нет одного чувства для той жизни. Как и для этой.
   Да, хочет он сказать, в той истории две части, ты слышишь? Одна - о счастье и радости, о вдохновении, об удаче. И вторая - кошмар и ад. И ты мне так нужна, чтобы пройти через него.
   Но он еще не может произнести некоторые слова. Думать их уже может, говорить вслух - нет.
   В другой раз он рассказывает ей о сессии с М., показывает, как завел руки за спинку стула, как повис... Не говорит, как он сам понимает это, не называет происходящее никак. Только показывает телом и говорит о страхе, об усталости, которые чувствовал потом.
   - Ты идентифицируешь это как пытки? - спрашивает Анна.
   Он кивает. Он бесконечно благодарен ей за понимание.
   - Мы можем работать с этим как с метафорой.
   Он соглашается, но этого ему недостаточно. Но он будет снова и снова пытаться получить то, в чем так нуждается.
   Лу готов искать "настоящее" происхождение этого кошмара, разбирать и разоблачать его, но не здесь, не у своего терапевта. Для этого есть метод, инструмент, есть М.
   Здесь он ищет утешения и сопереживания в этом кошмаре. Так трудно оставаться с ним один на один. Ему нужно место, где можно плакать. Человек, которому можно плакать.
  
  
   Выписки:
  
   "- Хорошо... - Лави кивнула, - значит, умеешь - хоть немножко... Это и называется - Видеть. Похоже, что ты помнишь все это - значит, тебя там было, и ты можешь это увидеть - если захочешь, если будешь стараться.
   - Но разве это... Я же просто представляла...
   - Нет, нет, это совсем другое! Знаешь, я вижу в тебе что-то... Знакомое... - Лави помотала головой, - Нет, об этом потом. Сначала просто - посмотри, что я тебе скажу...
   Она начала рассказ, и Айлэмэ слушала, затаив дыхание - настолько удивительный, новый мир открывался пред ней! Существа, умевшие видеть другие миры. Помнившие свои предыдущие жизни. Вспоминавшие друг друга. Встречавшие прежних знакомых, друзей, врагов... Существа, которые не просто читали про Арду, про мир Ведьмака - а видели их. Были там. Существа, не имевшие тел - приходящие "на погостить". Существа, от которых приходилось отбиваться. Существа, которых приходилось спасать... И - "Я помню. Я вижу." - когда знаешь и осознаешь себя - себя другого...
   - А ты научишь меня? - робко спросила Айлэмэ, когда Лави сделала передышку, - У меня получится - вот так, как у тебя? Может, и правда - я тоже?.."
   Яна Тимкова, "Повесть о каменном хлебе"
  
   Записки сумасшедшего: Между психушкой и каменным хлебом
  
   А если я настоящий и не сумасшедший?
   Если я такой, то могут быть и другие такие же? Настоящие. Не сумасшедшие.
   С ума сойти. Мир взрывается.
   Я как-то разговаривал с одним человеком. Это было давно, я тогда совсем немножко стал соображать про себя. Заметил про яблоки и книжки, перестал класть сахар в чай... То есть я уже сообразил, что я - не она. Но кто я - понятия не имел, вообще. Успокаивал себя тем, что если бы было надо - я знал бы. А так мое дело - делать мое дело, быть мной и делать то, что считаю важным и нужным. И какая разница, кем я был и что делал раньше?
   Тогда мне не приходила в голову простая мысль...
   Что я делал раньше? Наверное, то же самое. Что еще я мог делать? То, что любил. А старая любовь не умирает, правильно? Значит, я и сейчас люблю делать то же самое, а я люблю говорить - вслух и в письменном виде, рассказывать истории, сообщать, излагать, выбирать и правильно составлять слова, сочинять образы и метафоры, убеждать, делиться знаниями и чувствами, увлекать и предостерегать, очаровывать, воодушевлять, заставлять задуматься, подкидывать идеи...
   Тогда я не понимал, что если люблю и умею - значит, любил и умел. Могу продолжать этим заниматься - чего же мне еще? Что еще я хочу знать о себе?
   Это кажется очевидным теперь, когда я - знаю (насколько возможно назвать это знание знанием). Одно сложилось с другим, как ладонь с ладонью. Не идентичны, но явно одна пара рук. Тогда я не знал.
   Делай свое дело, говорил я себе, а остальное приложится, а не приложится - так и обойдешься, лишь бы дело делалось, лишь бы справиться, а ты справишься, ты уже...
  
   А с тем человеком мы познакомились в интернете, оба писатели, оба фантасты, было о чем поговорить. Потом я останавливался у него, когда приезжал в тот город по делам. И мы разговаривали вполне доверительно. Я рассказал о том, что чувствую себя не совсем здешним, как будто я проснулся - и не помню, где был раньше, как был. Человек мне сказал: я тебя знаю. Я тебя видел. Ты высокий, синеглазый, с длинными волосами, развевавшимися на ветру, то ли воин, то ли маг, то ли бард... И таким голосом, что понятно - эльф, не иначе. Впрочем, они там все были эльфы.
   Я ничего против эльфов не имею, ей же ей. Да и почем я знаю, эльфы они или кто? И мне ли решать, кто тут настоящий, а кто "заигрался"? Мне бы с собой разобраться.
   Только я-то не эльф. Точно не эльф. Это я всегда знал. Я вообще человек обычный, обыкновенный. Может, не глупый и довольно симпатичный, но никаких пронзительных взглядов и полетов среди звезд... или что там положено?
   Че-ло-век.
   Обычный.
   Я знаю.
  
   Потом я еще встречал таких - которые были кем-то раньше. Несколько экземпляров Гарри Поттера, например. Пару-тройку Феаноров. И еще кое-кого.
   Просто так уж не везло: если встречу кого, так оказывается или эльф какой непростой могучий, или владыка другого мира, или Гарри.
   И мне от этого делалось так неуютно, что хоть все бросай и... И что? Считать себя обратно ею? Не выйдет. Этот шалтай-болтай уже не соберется в скорлупу, и вся королевская рать его туда не затолкает. Совсем отказаться от того, что я есть, я уже не мог. Но и всерьез утверждать что я есть - в такой компании - невозможно. Как в том стареньком анекдоте про психбольницу. А главврач и говорит: не верьте им, не верьте, Наполеон - это я!
   Оставалось только замереть в неудобной позе: я вроде бы есть, и вроде бы меня же и нет. Потому что если я есть - то я какой-то гарепотер, извините, а я же не гарепотер, я же просто человек. Не д'Артаньян, не Люк Скайуокер, не Джек Воробей... Я - просто я, человек обыкновенный, не пират, не мушкетер, не герой. Не нуждаюсь в поклонниках и обожателях, так что и загадочность мне ни к чему. Никого не хочу очаровать - кроме как своими текстами, а текстам не нужно притворяться кем-то другим, тексты вот они, есть как есть или нет как нет. Я про себя не сочинял, никакого сходства себе с кем-то замечательным не приписывал, я пытался понять только одно: я есть? - и второе, если можно, хотел бы знать: кто я?
   А что повесть написали... Кто ж мог знать, что Катерина меня не забудет? Я на это не рассчитывал, да и не мечтал об этом. И незабудки мои не про нее.
  
   Записки сумасшедшего: Анекдот про Луну
  
   Есть еще анекдот такой. Там так: в дверь звонят, хозяин открывает, а там стоит такой - в сером плаще, в шляпе и в темных очках, я, говорит, вас видел на Луне. А хозяин ему в ответ: а я вас видел на... В общем, там, куда обычно с таким предлогом посылают. И когда мне говорили, что меня видели в прошлой жизни, и я там был кем-то таким и эдаким, мне всегда этот анекдот вспоминался: а я вас видел на Луне. Ну-ну.
   Но в том и беда. Или я есть - и тогда как я могу отрицать возможность встречи с Гарри Поттером? Или Гарри - литературный герой, его не существует, и тогда я должен признать, что меня тоже нет.
   Так я себя и отрицал, для собственного спокойствия.
  
  
   Харонавтика: "Прокатиться на карусели"
   Сессия N4, 30 ноября 2012
  
   После предыдущей сессии, когда он то и дело пытался упасть со стула, М. предложила ему сидеть на диване. "Если что, я тебя удержу, но лучше не отвлекаться на это". Он сказал, что вряд ли упадет на самом деле: он в сознании и контролирует себя, но...
   И согласился пересесть на диван.
   Едва он сел, накатил ужас.
   Он сказал об этом, и М. предложила оставаться с ужасом.
   У него почти сразу начала кружиться голова, повело вправо - быстро и неодолимо, как в обморок.
   И ощущение близкой "отключки", знакомое ему по предыдущим сессиям, тоже навалилось - пустотой, ватой в колодце.
   Они снова и снова возвращались в эту пустоту, и когда М. спрашивала, как ему, он отвечал: хорошо. Это действительно было облегчением по сравнению с ужасом, который охватил его в начале. Он собирался и готовился к погружению в кошмар - а тут всего лишь голова тяжелеет, кружится, и падаешь вбок. Куда как хорошо.
   Он собирался в этот раз взглянуть попристальнее на то, что называл про себя "креслом стоматолога", убедиться, что это оно и есть. Но было только головокружение, только падение вправо, по спирали. Два, три, четыре...
   М. спросила: как на карусели?
   Ком в груди, примерно там, где захватывает дух, когда летишь на качелях, и вдруг отчаянная зевота. Мозгу понадобился дополнительный кислород? Он вспомнил старую карусель с длинными цепями в парке возле ее дома, и как ее вдруг стало укачивать на каруселях и пароходах, когда ей было немного больше десяти, а до того такого не было... Он стал думать, чем еще можно объяснить это неуправляемое падание головы, может быть, это память о самых первых месяцах жизни, когда она еще не могла держать голову? Это были очень разумные мысли, и одновременно ему стало грустно. На все что угодно может найтись такая карусель, которая объяснит всё непонятное; младенчество, в котором не было слов и понимания происходящего, и потому та память теперь аукается всякими загадочными выкрутасами, и ты как дурак громоздишь рационализации одну на другую, и содержание может быть насквозь фальшивкой, есть только процесс. Реальны ощущения тела, любая трактовка сомнительна. Есть только психологическая защита. Его самого - нет.
   И остается только попрощаться со всеми, кто ему дорог, объявить, что он обманывал их, не нарочно, но все же. Заблуждался сам и вводил в заблуждение других. И они с М. скоро размонтируют эту защитную конструкцию, его иллюзорную личность, его самого. И как честный человек он должен согласиться с тем, что его нет, есть только карусель и кресло стоматолога. И надо просто со всеми попрощаться.
   Потому что как честный человек и честный исследователь он целиком и полностью поддерживает этот процесс размонтирования. Ему даже вспомнилась умная фраза: "сотрудничает с врачом, а не с болезнью". И скоро его уже не будет.
   М. сказала ему потом, гораздо позже, когда они обсуждали результаты их работы, что в тот момент он выглядел лет на семьдесят: состояние кожи, количество и расположение морщин, сероватый цвет лица.
   А он думал: зачем ему сокрушаться, как здесь будет, когда не будет его? Как он будет объясняться с друзьями, просить прощения за обман... Это будут не его проблемы, а того, кто тут останется, и друзей. Но больше не его.
   И тут он заплакал. И, плача, продолжал думать.
   Есть вещи, которые необходимо сделать, если хочешь уважать себя. Они логически вытекают из того, кто ты есть, из того, какой ты. И если он - это он, тот самый Симон из Вальпараисо, он не имеет права оставаться в неправде, оставаться неправдой. Он может быть только настоящим, а ненастоящий, притворный Симон - гнусная фальшивка и Симоном быть не может. "Я просто не могу этим быть". И надо это сделать, размонтировать психологическую защиту, рассеять иллюзию. Необходимо. Только бы поскорее это сделать, выполнить эту работу исчезновения. Не тянуть с этим, потому что это слишком унизительно и мучительно.
   Так он плакал какое-то время, думал, молчал, говорил... Он не знает, сколько времени это продолжалось, для него - очень долго.
   И вдруг в нем поднялось возмущение: кто это сказал вообще, что он должен? Кто вообще сказал, что он должен это сделать? Он просто так сдаваться не будет. Он сказал: я живой. И улыбнулся так - с клыками. На самом деле он злорадствовал: а не достали.
   А вот я. Вот я. Суки.
   Я - вот. Живой.
   И здесь они остановились в тот день.
  
   Неокончательный диагноз: Если - то
  
   Я - Симон. Я должен исчезнуть.
   Как музыкальная тема, эта мысль впервые отчетливо проступила в той сессии, складно и во всю силу. Но была так естественно и надежно вписана в общее течение мыслей, что заметить и выделить ее, еще незнакомую, было совершенно невозможно.
   Если я Симон, я не должен быть. Тема замкнута на саму себя.
   Я должен исчезнуть, это не обсуждается. Но ведь это справедливо, только если - Симон. Сама настоятельная потребность исчезнуть подтверждает идентичность.
   Почему так? Как это устроено?
   Они придут к этому - постепенно и еще не скоро. В тот раз они не смогли даже заметить эту мертвую петлю.
  
   Выписки:
  
   "Эльфка вздрогнула, вскинула голову - веки все еще опущены, подчеркнуто четкий, медленный поворот вправо, к Айлэмэ, взмах длиннющих ресниц - и пристальный взгляд огромных темных глаз в упор.
   - Пушистая... - губы едва шевелятся, но шепот отчетлив, - кажется, я тебя... Помню..."
   Яна Тимкова, "Повесть о каменном хлебе"
  
  
   Разговоры на полях: Не считается
  
   - Нет, никаких глюков у меня никогда не было.
   - Разве?
   - Правда. Не было ничего такого. Никаких откровений. Ну как... Один раз за шкаф хватался.
   - Это что?
   - Знакомый рассказывал про игру, с которой приехал. А там полигон - в лесу какие-то заброшенные строения. Бункер какой-то, что ли. И вот он рассказывает, как антуражно все было, пустые помещения, голые бетонные стены, и дальше - что у них по игре там происходило. А я слушаю внимательно и, конечно, как-то это всё себе представляю. Пустые помещения без окон, голые бетонные стены, дальше не успел... Ну, понимаю, что не очень стою на ногах, и вокруг как будто всё накренилось. За шкаф схватился, застекленный, лицо успел отвернуть. Нет, шкаф в порядке, я по бокам схватился, за стенки. А лицом как раз в стекло бы и пришел. Нет, никаких мыслей, никаких эмоций. Просто вестибулярный аппарат как сбился на пару секунд. Это разве глюк?
   - Это не то что "я тебя видел, прекрасный эльф"...
   - Ага. На Луне. Так что не было у меня никаких глюков, и никого я с первого взгляда не узнавал и...
   А нет, слушай, один был. Давно. Когда я еще только понял, что никакая это не Барселона и год - семьдесят третий. Ну, не знаю, как. Просто вот разговаривали с одним человеком на близкую тему, слово за слово, и мне в голову пришло. Примерное место, примерное время... Так получалось, что конец шестидесятых - начало семидесятых, где-то в Южной Америке.
   Я подробности не скажу - это не про меня, это про того человека, и я на него указывать никак не буду. Сам сумасшедший, мне репутации не жалко, но зачем еще кого-то впутывать?
   В общем, так или иначе, сопоставил я место и время... Она в начале восьмидесятых достаточно на эту тему прочитала, чтобы я понимал обстановку в целом. И меня аж затошнило. В тех местах, в то время... Знаешь, как бывает, когда очень, очень сильно дверью палец прищемишь, и даже боль какое-то время не чувствуешь, только как будто слегка подташнивает. Вот так...
   Спасибо, это пятница была, ночь на субботу. На работу не надо. Я те выходные почти безвылазно за компьютером просидел, шарил по интернету в поисках информации. Почти не спал, почти не ел. Трясло от ярости и от горя. В воскресенье под вечер в рассеянном состоянии стянул с себя джинсы - до этого плотно, впритык сидевшие, - да только после понял, что забыл расстегнуть молнию. И все равно никаких таких глюков. Только одна картинка, единственная, на короткий миг, сама собой.
   Помещение с лампой под потолком, я на полу, вижу свои ноги - так, лежу и как будто пытаюсь приподняться на локте. Бетонные стены. Помнишь, я рассказывал тогда, после поезда?
   Ну, это и всё. Там одна секунда, вижу ноги и что-то вокруг, брюки серые на мне, не джинсы. Это всё.
   Ну и что? Вот у людей бывает!
   А это - так. Не считается.
  
   Материальные ценности
  
   Хотя можно было бы назвать еще вот так: Следы материальной культуры
   То, что в конечном счете подтверждает существование исчезнувшего народа. Такое доказательство, которое можно руками пощупать, на зуб попробовать. И никак нельзя отменить. Рассказы путешественников отменить можно: мало ли что придумает ушлый малый, чтобы выставиться героем в глазах соседей. Песни сказителей отменить можно: мифы, легенды, сказки и бредни, мало ли что придумает вдохновенный певец, и это еще неизвестно, чем он так вдохновился, чем надышался, чего нанюхался, что пил, что ел - и не со спорыньей ли был тот хлебушек, и был ли он здрав с точки зрения современной психиатрической науки...
   Следы материальной культуры так просто со стола не смахнешь. Как минимум надо объяснить, что это такое, для чего предназначено, из чего сделано и как оказалось в культурном слое на такой глубине.
   Троя была легендой и вымыслом, пока Шлиман не положил на стол бронзовые мечи и золотые диадемы, серебряные слитки и медные сосуды, серьги и застежки, щиты и светильники...
   Песьеглавцы останутся вымыслом, пока не будет найдено... что? Комплект доспехов, включающий шлем, который годится лишь на псиную голову? О, это был бы предмет неоспоримый, неоспоримее только встреча с песьеглавцем нос к носу... При свидетелях. А то если сам-один, то хоть обвстречайся - никто не поверит.
   Если всё это было на самом деле - как мне узнать, что я не вымышленный песьеглавец, что я есть, что я - был? Где искать "следы материальной культуры"? Я думал об упоминаниях в каких-нибудь документах, списках пропавших, надписях на могилах... Но могу ли я быть уверен, что с точностью знаю свое имя? И - которое? Симон? Да, на него откликается душа, оно согревает и успокаивает, поддерживает, дает ориентир, когда я теряюсь, оно как ось, вокруг которой выстроен весь я. Но даже если это и есть мое имя - было моим именем тогда, - не факт, что в документах окажется именно оно.
   Имя ли это, и если имя - то мое ли?
   Остается самое невозможное - остаются предметы и вещи. Честно сказать, мысль о них мне и в голову не приходила. Пока не пришли они сами.
   ...Они возникают внезапно. Я иду не за ними. Я иду искать что-нибудь чувственное и событийное - и вдруг возникает вещь, предмет, объект материальный и почти бытовой... И со всей неотвратимостью материального объекта летит встречь мне, по прямой, в лоб. И невозможно отвертеться от его не то что непридуманности, от его - незадуманности. Я не просто не придумывал, каков этот предмет. Я не задумывал предмета в этом месте, не ждал его и не ожидал. И вдруг он возникает - воспоминание о нем - как картинка в памяти. И предмет оказывается таким... несовременным, не сегодняшним, неожиданным не только самим фактом себя, но и формой себя. Пишущая машинка. Зеленое ветровое стекло. Тонкое гладкое рулевое колесо. Легкий "маслкар" цвета слоновой кости с черной складывающейся крышей. Фетровая прокладка в подтулейном устройстве каски. Деревянная спинка кровати. Острая крахмальная складка скатерти. Серые камни крепостной стены.
   Эти доказательства невозможно предъявить кому-то. Они остаются несуществующими. Их доказательную силу нельзя направить наружу.
   Но внутри они обладают сокрушительной мощью.
   Я собираю их тщательно и бережно, с почтением и восторгом, порой - со страхом.
   Я составляю их перечень и описание.
  
   Харонавтика: "Все приморские города похожи..."
   Сессия N5, 08 декабря 2012
  
   М. спросила, хочет ли он вернуться к тому, что видел и переживал во время прошлой сессии. Но он не смог вспомнить, что было в прошлый раз.
   М. спросила, а он не помнит. Что-то было про карусель, да?
   Ну, не помнит, так не помнит, а куда же в этот раз пойдем?
   И он сказал: хочу увидеть город. Валь-па-раи-со. И точка. "Знаешь, - сказал он, - такая штука. Когда пытаюсь вспомнить, увидеть из обычного состояния, просто сам себе, вижу фотографии, которых пересмотрел уже множество в интернете. Плоские картинки. Но когда мы работаем, картинки совсем другие. Они объемные, в них есть даль и ощущение простора, протяженности, они не ограничены краями. Как будто можно повернуть голову - и увидеть продолжение, панораму. И я как будто присутствую в них, смотрю изнутри. У меня за спиной что-то есть".
   - Видишь сейчас? - спросила М.
   - Да.
   - Смотри.
   Он пытался следить за "отверткой" и одновременно смотреть туда, смотреть на город. Но тут же на ум ему пришли все другие города, втиснутые между горами и морем - виденные на фотографиях и вживую, больше или меньше похожие между собой... Все приморские города похожи между собой, сказал он. Или почти все. Когда он приехал в Ялту, ему показалось, что вот наконец он впервые видит город как он есть, настоящий город, архетип города. Сверху вниз: небо, горы, город, причал, море. А до того он не видел таких городов. Или вот Хибара на Кубе, где она прожила почти год: гора, город, море, но там море обнимает город, а в видениях Вальпараисо - наоборот. Как и должно быть.
   Так дальше и было в тот раз: все кувырком. Его носило и бросало из одной реальности в другую, из стороны в сторону, так что он не смог после вспомнить точную последовательность. То Хибара, то Ялта, то приморские города здешней ее родины, где не было гор, но были высокие дюны. И между ними снова и снова - призрак Вальпараисо, которого она не видела никогда.
   В те минуты, когда он вспоминал Хибару, где она жила, любила и была любима - он выглядел очень молодо, на тогдашний ее возраст, чуть старше двадцати пяти.
   И он все хватался за другие города - реальные и достоверные. Чувствовал сам лихорадочность этих попыток. Как будто пытался убежать от призрака. Как будто пытался ими заслониться от невероятного допущения: что он был в Вальпараисо когда-то, видел этот город лицом к лицу, любил его живым, не на фотографиях.
   И неожиданно увидел череду помещений - без окон, с искусственным освещением, с пустыми серыми стенами, с низкими, давящими сводами. Не смог удержать голову - как будто сама собой она упала назад, на спинку стула. Отчетливо ощутил в руках такое... что вот сейчас, одновременно с бессильно откинувшейся головой, руки должны быть подняты вверх, вперед и вверх, и он повис на них... его держат за руки, голова болтается, тело обвисло...
   - Покажи, как это, - сказала М., но он не стал. Он испугался, что если начнет двигаться, то ощущения от движения перебьют то едва слышное, что он чувствует сейчас где-то в глубине. Что он придумает и сделает что-то ненастоящее, а подлинное чувствовать перестанет. И эти тихие сигналы потеряют для него достоверность. Он не стал поднимать руки, но сполз так, чтобы тело выпрямилось, опираясь затылком на спинку стула, спиной на край сидения и пятками на пол. Это была правильная поза. В одной из предыдущих сессий он чувствовал, как его ноги безвольно волочатся по полу - поза вернула ему то самое ощущение.
   Судя по записям М., в этот момент он снова выглядел на все семьдесят, вплоть до характерных морщин вокруг губ.
   Все это было так реально для него, и в то же время - так невероятно, что он стал повторять, как заклинание: не хочу придумывать, не хочу придумывать.
   И стал искать в своей "законной" реальной жизни - ее жизни - что-то подходящее: какие-то случаи, моменты, которые могли бы оказаться символически зашифрованы или ассоциативно связаны или как там это все называется... Что-то нашлось, что-то всегда находится. И можно отвернуться от увиденного невероятного, закрыть глаза, повесить бирочку "фантазия", успокоиться и больше туда не смотреть.
   Он говорил с горечью: что-то всегда находится, почти подходящее. Но если в этот момент не закрывать глаза, а продолжать рассматривать, за сходством открываются различия. За объяснениями, за успокаивающими совпадениями, за "реальными вещами" оказывается что-то еще, всегда оказывается что-то еще. Это пугает. И это же дает надежду.
   В те моменты, когда Вальпараисо прятался за другими городами, он испытывал сильный страх больше никогда не увидеть его так - как будто находится там же, как будто дышит тем же воздухом, освещен тем же светом, что и город. Тосковал, боялся навсегда потерять эту связь. И была страсть, жадность: снова смотреть туда, снова видеть, как будто что-то важное есть там, кроме самого города, неба, склонившегося над ним, моря, прильнувшего к нему.
   Почему, спросил себя он, почему его интересует только город? Все остальное - далеко и почти безразлично. Ведь если это было на самом деле - то была целая жизнь, с победами и потерями, с делами и целями, надеждами, идеалами, разочарованиями, событиями, мечтами. С любовью, может быть. И ни следа, ни отзвука. И только от созерцания города он не может и не хочет оторваться. В чем причина? Чем этот город... Может быть, тем, что там его жизнь состоялась, была полна, деятельна, осмысленна, а здесь он мается и мыкается, то и дело теряя себя, не находя силы и надежды, чтобы жить по-настоящему?
   И пока он думал о том, как жил в Вальпараисо, его вид снова изменился, ему стало как будто лет тридцать или тридцать пять, и он сначала очень тосковал и горевал, приходил в отчаяние. И хотел удержать эту связь, этот источник силы. А потом все взбаламученное улеглось, и он сказал, что хочет и то, и это, и здесь - и там, обязательно. Все это принадлежит ему, все это в его силах. И выпрямился, вытянулся, развернулся, стал очень твердый, такой, как надо.
   И тут он вспомнил, где оказался в прошлый раз, и как собирался перестать быть, как готовился прощаться со всеми. Он сказал: "Это была не лучшая идея. Не представляю, как можно меня отменить, когда я такой живой".
  
   Выписки:
  
   "Наконец он успокоил себя тем, что "схематизм рассудка", вероятно, "навсегда останется скрытым в глубинах нашего мозга", коего "истинное хитроумное устройство едва ли нам удастся выведать у природы и рассмотреть в неприкрытом виде собственными глазами".
   Рихард Д. Прехт, "Я - это я? И если да, то насколько?", глава о Канте
  
  
   In treatment: Хочу знать
  
   В те же дни он пришел на очередную встречу со своим психотерапевтом. И он собирается с духом и рассказывает Анне про город, про тонкие штрихи памяти, про счастье и радость, про пишущую машинку на столе и листы бумаги возле нее. Рассказывает, что, кроме светлой и счастливой, есть и вторая часть - страшная, он собирает ее по кусочкам, стараясь избежать интерпретаций. Но, судя по всему, ему придется иметь дело с последствиями пыток. И ему важно говорить об этом со своим терапевтом, которому он доверяет. Он хочет приходить в терапию весь, целиком, не прячась за чужой маской.
   И ему нужна работа с травмой.
   Он объясняет:
   - Я всячески стараюсь воздерживаться, удерживать себя от интерпретаций. Не придумывать ничего. Не сочинять про себя. Просто собираю эти кусочки.
   Анна осторожно замечает:
   - Наше сочинительство может быть полезным, очень полезным. Для адаптации.
   Он резко наклоняется вперед, сложившись пополам - и медленно, раздельно, с прямым взглядом говорит:
   - Я. Хочу. Знать.
   И с той же силой:
   - Я не хочу ничего сочинять, как бы это ни было полезно. Мне не нужна...
   - Адаптация?
   - Да. Я хочу знать. Это мое. Я хочу знать, как все было. Это важно. Это про меня.
  
   Записки сумасшедшего: Уточнение
  
   Для меня принципиально важно не только то, что я есть.
   Но и то, что я был.
  
   Харонавтика: "Остановимся? Нет"
   Сессия N6, 30 декабря 2012
  
   Перед началом сессии он заметил, что хочет сегодня увидеть что-нибудь хорошее. Что-нибудь не только про смерть, но и про жизнь, ведь она была. Была работа, были товарищи, друзья. Была машина и чуть больше ста километров от Сантьяго до Вальпо, наверное, он мотался туда-сюда... Было море - и небо в обрамлении горных вершин. Моря он хочет. Радости.
   Они начали работать. И...
   Столько страха он до сих пор не встречал там.
   Бывало и страшнее в других сессиях, и все-таки в этот раз он сильнее чувствовал страх. И думал: "сам не верю, что я себя туда... сам себя туда, прямо сейчас".
   В самом начале, сразу - почти в обморок. Он держался, как мог, но полуобморочное накатывало снова и снова, голова кружилась.
   Страх казался невыносимым, как будто весь организм сопротивлялся необходимости заглянуть туда.
   Он подумал: товарищи держались. Это помогло ему собраться с силами. И хотя больше всего хотелось бежать оттуда, не оглядываясь, он продолжал смотреть, дышать, смотреть. И ничего не видел. Только страх выше головы. Снова и снова смотрел туда и только чувствовал страх.
   Это была странная смесь чувств: ужаса, готовности, собранности и обреченности.
   В этот раз он даже не пытался найти основания для этих чувств в той реальной жизни, которую знал здесь. Не пытался спрятаться, заслониться этими основаниями, объяснениями - и чувствовал страх так сильно, как никогда прежде. И ничего нового не узнал.
   Он попытался объяснить, что вызывает в нем такой страх, какие мысли - и не смог произнести нужные слова. Тогда он попробовал рассказать о книгах, в которых описаны события того времени, сослаться на рассказы свидетелей и жертв. Но ему едва удалось выдавить несколько бессвязных слов. Отчего-то невозможно было сказать прямо: пытки, убийства; книги, в которых собраны свидетельские показания о пытках и убийствах. Он едва смог выговорить: там говорится... о людях, которые были доставлены... на стадион... в казарму "Такна"... На большее его не хватило. Почему-то невозможно было произносить нужные слова, хотя он знал их, чувствовал их губами. От них губы сводило.
   Он снова был готов идти туда, но ничего не получалось увидеть и почувствовать, кроме страха, отупения и тяжелой усталости.
   - Дыши.
   - А?
   - Ты перестаешь дышать. Дыши. Встань, подвигайся. Вот так, хорошо. Всё, остановимся?
   - Нет.
   Досада, его охватила досада: только страх, только эмоции, никакой информации сегодня добыть не удалось, ничего нового. А он хочет знать, он хочет узнавать, он полон интереса, азарта...
   Ах, вот он какой! Здравствуй, я, - сказал он с усмешкой. И вдруг почувствовал себя - молодым. Он как будто знал, что он - сильный, умный, красивый, и все у него получается, и все у него хорошо.
   - Смотри туда.
   И он стал смотреть туда, и ему захотелось раскинуть руки на спинку дивана, и он сделал так, и посидел так, и понял, что левую нужно опустить вниз - так расслабленно, свободно. И так хорошо. И как будто такой простор открылся перед ним, воздух... и над ним - широкое небо, и там, впереди, наверное - море. Он откинул голову на подголовник... то есть, на спинку дивана, и ему было так хорошо и спокойно там, что он попросил: не трогай, я здесь хочу побыть. И правая рука - на спинке второго сиденья, а левая - снаружи. У машины откидывающийся верх. И небо над головой, и ветер.
   И он тут же усомнился: ведь он сам в начале сказал, что хочет моря и радости, вот он их себе и придумал... Но он знал, что не придумывал это, он честно бился со страхом, он честно злился на страх и пустоту и так же честно удивился распахнувшемуся простору. Так они и закончили в тот раз: у моря, в машине с откидным верхом. С радостью. Так, как он и хотел: про жизнь.
  
   Харонавтика: "Лобовое стекло"
   Сессии N 7-8-9, 19 января - 16 февраля 2013
  
   [Уже достаточно понятно, как проходят сессии - и я позволю себе выбрать из следующих трех только несколько моментов, в которых появляется что-то новое.]
   ***
   ...Очень молодой и очень сильный.
   С силой ударяет кулаком - за неимением стола, по диванной подушке: надо делать, надо изменять мир, надо делать. Невозможно с этим мириться. Невозможно с этим мириться - повторяет несколько раз, и еще больше оно в его голове и вообще внутри. Очень сильная мысль, сильное чувство. И подступает память: они старались. Была совершенно уникальная ситуация, и были надежды, даже уверенность, по крайней мере - твердая вера в то, что они могут, они смогут это изменить.
   И потом он плачет, потому что им не удалось. И столько жертв, столько крови, отчаяния и горя.
   ***
   "...Отдохнул и хватит". Он говорит, что готов снова идти туда, где страшно.
   И ничего особенного, просто начинает рассказывать, как после прошлого раза - где чуть ли не главной темой была собственная работа и работа команды, - он сумел закончить книгу и организовать производственный процесс с верстальщиком и художником, легко и как само собой разумеется. А потом почему-то вспоминает, что взял вот купон со скидкой на курсы вождения авто. "Хочу посидеть за рулем, да".
   Он говорит это с улыбкой, но, пока произносит это, чувствует, как подкатывают тошнота, обморочная слабость. Он замечает происходящее и приходит понимание: взяли - из-за руля. Привычно отмахивается от мысли, не спешит ей верить. Не может же оно вот так просто и прямо открываться, вспоминаться из ничего, из случайного касания. Он старается отвлечься, продолжает говорить о прошедшей с прошлого раза неделе - но мысль возвращается, и с ней тошнота, слабость, головокружение. Он замечает, что вцепился пальцами в обивку дивана, так что пальцам больно. И тогда он сдается и сообщает о происходящем М.
   - Посмотришь туда?
   "Снаружи люди, какое-то движение, торопливое, беспорядочное.
   Передо мной руль. Светлое тонкое рулевое колесо, с такими... маленькими выпуклостями под пальцами.
   И лобовое стекло, такое... ну, как лобовое стекло изнутри. Но такое... прямое. Надо мной крыша, она поднята. Выбраться из машины - влево и вверх. Я не смотрю в ту сторону. Не могу смотреть.
   Деваться уже некуда.
   И много страха. Очень много страха. Уже всё. Вот такой момент: дальше все понятно, что будет, уже без вариантов.
   Страх нельзя показывать. Здесь я его чувствую, можно его чувствовать здесь. А там его нельзя".
   С этим страхом он остается долго, потрясенный его силой и остротой. Совершенно чистый, животный импульс - убежать.
   Потом они заканчивают сессию. М. говорит:
   - Мы можем в следующий раз начать с этого места.
   И он чувствует, что ему нужно опуститься на пол, свернуться, втянуть голову в плечи, закрыть руками. Он пытается показать М., как это выглядит. Закрывает руками голову, понимает, что надо сложить руки по-другому, не вдоль, а поперек, локтями не вместе, а в противоположные стороны. Это странный и непривычный способ, но именно так ему надо и правильно быть в том моменте.
  
   ***
   "...Пока я обо всем этом хорошем говорил, дважды у меня перед глазами вставало лобовое стекло, вид изнутри кабины, и наконец я сказал об этом. И сказал, что да, на оставшиеся двадцать минут я готов туда пойти".
   Он успел почувствовать, как сильно сжало верх головы и затылок, как тело наполнилось движением: дергаться, выгибаться. Все раздвоилось на здесь и там, сейчас и тогда - и одно отражалось в другом, как будто он, наблюдающий за происходящим, оказался между двух зеркал. Он страшно не хотел смотреть туда, идти в тот момент - и там ему было страшно выйти из машины.
   М. повторяла, что он здесь, в безопасности, и может смотреть отсюда туда. И он снова падал туда, и там было страшно. Здесь он боялся и пытался туда не попасть, и там он боялся того, что наступает. Он знал, что это арест, что его вытаскивают из машины, и дальше провал...
   И не смог сказать напрямую, смог только выговорить, что не хочет выходить из машины, но "не дадут остаться".
   [С ним часто так бывало до того, и будет еще не раз потом: самые страшные вещи оказывались непроизносимыми. Он их чувствовал и знал, но не мог называть.]
   Провал... и потом он оказался уже метрах в трех-четырех от машины, увидел, что она действительно светлая - слоновая кость, сливочный... Но крыша темная. Силуэт удивил его: он привык думать о машинах той эпохи как о более квадратных, с тяжелыми широкими мордами. А эта - легкая, даже изящная.
   Три или четыре человека в униформе, в касках. Один стоит у открытой дверцы машины и смотрит внутрь, наклонившись, кажется, проверяет под сиденьем, со стороны водителя. С его стороны.
   Он говорит: это не карабинеры, это военные.
   Ему не видно, что вокруг, что дальше. Как будто там, где машина, и кончается поле зрения. Он знает, что там где-то есть грузовик, это их грузовик, армейский.
   Он рассказывает М. о том, что видит, трет руками голову и лицо. Кажется, там его вытащили из машины за волосы, били. Но он не может этого знать точно.
  
   Записки сумасшедшего: Переднее сиденье
  
   Моменты вроде этого обезоруживают меня своей подлинностью.
   ...Я смотрю на машину, припаркованную в пяти шагах от меня, у тротуара; рядом со мной солдаты, еще один - стоит у открытой дверцы машины и заглядывает внутрь, наклоняется и заглядывает под сиденье.
   Я вижу силуэт машины, я вижу униформу солдата и каску на его голове, я вижу сиденье в своей машине - светлое, почти белое. Я вижу его целиком, и со всей спинкой.
   Потом, на улице по дороге домой, я обращаю внимание на то, как видно водительское сиденье в открытую переднюю дверцу машины. Спинка наполовину скрыта стойкой корпуса между передней и задней дверцами. И я начинаю сомневаться. Я видел неправильную картинку, на самом деле все выглядит не так. Значит, я придумал, вообразил, бессознательно нарисовал в голове неправильное изображение. И с этой бирочкой откладываю картинку в сторону.
   Вторая проблема была с лобовым стеклом. Я видел его изнутри машины, Что оно было по-другому изогнуто и поднято почти вертикально, по сравнению с современными, было принято мной сразу как нечто очевидное и закономерное. Но зеленый отсвет на всем, что я сквозь него видел? И не глухой голубовато-зеленый, а резковатый, жизнерадостный зеленый цвет, как молодая листва. Он сильно отличался от того, что я привык видеть сейчас. Это очень смущало меня, хотя и меньше, чем спинка водительского сиденья. Что ж, я довольно быстро нашел подходящего цвета лобовые стекла на фотографиях машин шестидесятых годов.
   Наконец, я нашел и саму машину: точно такую, как видел во время сессии.
   Когда я смотрел на нее в первый раз, у меня было ощущение полного ее соответствия чему-то... времени, может быть. Хотя до этого я, гадая и примериваясь к мысли о своей машине, просмотрел немало фотографий штатовских маслкаров, и у меня сложилось представление о них как о громоздких, широкомордых аппаратах. Я, конечно, заметил "шелби" и некоторые другие резвые модели, но основное впечатление было - эдакие платяные шкафы, плашмя уложенные на колесную базу, с квадратными фарами на полморды.
   Машина, которую я увидел в сессии, совершенно не соответствовала этому представлению. Она была изящна, легка, стройна, и фары утоплены в обводах носа. Я, конечно, смотрел на нее сбоку - но как раз с этой позиции и был хорошо различим ее благородный профиль. Она была цвета слоновой кости, с черным верхом. И в этом черном верхе было тоже что-то такое... достоверное. "Тогда так носили". Но когда было это тогда? Из-за линии профиля я даже решил было, что речь идет о машине более ранней постройки. Я просмотрел множество фотографий американских машин пятидесятых, но не нашел ничего похожего, сам стиль сильно отличался. Вспомнив то ощущение морского простора передо мной и неба над головой, которое однажды возникло в сессии, я подумал о кабриолетах, стал прицельно отсматривать модели... И я нашел: "мустанг" 1966 года идеально совпадал по силуэту, имел вариант такой окраски и... вызывал во мне волну нежности. Самое поверхностое исследование вопроса показало, что это машина-легенда, но я никогда ничего не знал о ней раньше. Здесь не знал.
   Я заказал довольно большую модель на e-bay и спустя пару месяцев уже распаковывал ее. Только тогда я наконец сосредоточился и осознал то, что вообще-то бросалось в глаза. Это двухдверная модель. Дверь в ней шире, и переднее сиденье видно целиком, со спинкой - так, как я видел в сессии.
   Я знаю, что у меня нет свидетелей. Только я видел эти картины перед глазами. Только я знаю, что я видел. Только я знаю, в какой последовательности я находил информацию о том, что меня заинтересовало, смутило или поставило в тупик. Я не могу предъявить эти картины - я даже сам перед собой затрудняюсь назвать их воспоминаниями - никому вовне, как доказательство.
   Но я-то видел. Внутри себя я знаю, что видел, и я знаю, что нашел фотографии лобового стекла и самой машины - после.
   И если я не могу никому доказать свое знание, что мне делать с ним? Не для внешнего мира, просто внутри себя - что?
   Как честный человек я не могу отмахнуться и сказать "показалось". Я записывал последовательность событий, день за днем.
   Кто-нибудь другой может сказать, что эти записи поддельные. Но я не могу.
   Я вынужден признать, что я действительно сначала увидел машину в своих воспоминаниях, затем усомнился в ее правильном внешнем виде из-за несовпадения с увиденным на улице современным автомобилем, и только потом нашел фотографии, совпавшие с виденной мною картинкой. Я не знал, а оно так и есть. Вот от чего делается не по себе... А потом оно начинает действовать успокаивающе. Потом, когда таких предметов набирается уже несколько.
  
   Неокончательный диагноз: Моменты истины?
  
   Не только предметность "воспоминаний" укрепляет его в подозрениях (постепенно переходящих в уверенность), что все это было на самом деле. Каждый раз, когда возникает какой-то "факт" - намек или представление, противоречащие его первоначальным предположениям о себе-тогда, он радуется. Если, рассчитывая на встречу с собой-журналистом, он оказывается лицом к лицу с кем-то, вооруженным техниками противостояния допросу (у него язык не поворачивается прямо назвать этого типа секретным агентом) - он радуется. Если, проявив интерес к своей учебе в университете (как он предполагал), он обнаруживает себя бегущим по тропе среди деревьев... и, кажется, с каской на голове, - он радуется. Он радуется, увидев близко-близко перед лицом серые каменные блоки - понимая, что стоит на каменной лестнице ни много ни мало - замка. Он открещивается, он злится, он говорит: ну, это уж слишком! Но он радуется. Он сидит на диване, пытается проморгаться, отмахнуться от возникающих картин, он не торопится говорить о своих открытиях М. - и радуется.
   Это не входило в его планы, это не приходило ему на ум, это неожиданно, он этого не придумывал. Более того, оно вызывает у него протест. Это слишком "красиво", или слишком "драматично", или еще какое-нибудь бесчисленное из разнообразных "слишком", которыми оценивают, например, наивный любовный роман, слащавый фильм... Это просто неприлично "слишком". Он сам такое ни за что не включил бы в историю, если бы придумывал ее. Поэтому он верит, что не придумал.
  
   Неокончательный диагноз: Слова о любви и надежде
  
   После этих сессий "про машину" он какое-то время не думает о "психических защитах" и фантазиях. То, что он увидел, было так же отчетливо и неуловимо, как настоящие воспоминания, и отличалось от них только отсутствием окружающих событий - как эпизод в книге, из которой вырваны предыдущие страницы и последующие. То, что история не является ему сразу во всей полноте, последовательная, гладкая и непрерывная, кажется ему еще одним доказательством подлинности, несочиненности.
   Это просто вот оно.
   Он был.
   Он знает, что пойдет туда опять - смотреть, вспоминать, верить.
   В начале восьмой сессии было еще кое-что, чему он тогда не придал значения совершенно. Мало ли о чем они говорят с М., пока еще не дошло до дела, до "смотри туда".
   Он сказал, что готов снова идти смотреть, где страшно, и они с М. обменялись несколькими фразами о том, что это непредсказуемо, что никогда неизвестно, куда попадешь в этот раз. Можно только надеяться.
   Ждать и надеяться, сказала М.
   По-испански, сказал он, оба этих слова будут одинаково: esperar.
   И почему-то добавил: а любить - наоборот: querer, amar, adorar.
   Любить-хотеть. Любить-любить. Любить-обожать.
   И пока он говорил эти слова, брови сошлись мучительно близко, сощурились глаза, уголки губ опустились. Лицо свело, как судорогой, скорбной гримасой. Он не чувствовал скорби, лицо двигалось как будто помимо его воли. Он чувствовал это движение и пытался остановить его, не понимая, что происходит и к чему относится. Для того чтобы понять это, ему понадобилась еще около месяца, но только через год он понял, как связаны эти слова, это горе и его арест.
  
   Записки сумасшедшего: Лапка ящерицы
  
   Снова и снова я спрашиваю себя: что меня так тянет туда, в страх и отчаяние, в острое, невыносимое горе потери и в раскаленную ненависть? В ужас и ожидание муки, в боль и бессилие...
   Может быть, я так искалечен, так сильно поврежден, что это мучение стало мне необходимым? Страшно об этом думать. Но ведь я раз за разом возвращаюсь. Отступаю, принимаю решение не заглядывать больше туда, ведь все уже закончилось давно, и теперь я сам себя подвергаю этим ужасам - зачем?
   Все кончилось, я уже умер... все хорошо.
   Так я думаю, и успокаиваюсь, и отворачиваюсь, смотрю в нынешний день, в покой и радость, которые есть у меня, говорю себе: я выжил, пусть и таким странным и невероятным образом, но я - жив, я есть, прошлое прошло, сейчас все хорошо. Есть я, есть дело, которое я делаю, есть человек, которого я люблю, есть дом, есть друзья, есть жизнь.
   Но проходит не так много времени - и я снова повторяю, как молитву и как девиз: хочу все знать.
   Это мое, это мне, это необходимо. Это я.
   И отправляюсь выяснять, где и как я умер, и когда, и что было перед этим, и как я попал в этот ад, сколько в нем было кругов и каков каждый из них. Мне самому от себя становится страшно, от этого упорства, этой мании - как будто бы я на самом деле маньяк, жаждущий повторять и повторять мучение. Ненормальный, больной.
   Но что происходит, когда я выхожу оттуда, пройдя очередной кусок этого ада насквозь? Я обнаруживаю, что я... израненный, но более целый, чем был до того, что меня как будто стало больше.
   Я когда-то читал фантастический рассказ про биологов, которые пытались перезапустить способность к регенерации конечностей, которую люди утратили, еще будучи своими далекими предками-пресмыкающимися. Я не помню сюжета, да и не в нем дело. Кажется, они изобрели какой-то препарат, который возвращал организму эту способность. Но если рана старая и все затянулось рубцами и кожей, то для того, чтобы регенерация началась, надо снять этот поверхностный слой, открыть рану. И тогда с помощью препарата организм реагирует на нее как на свежую, и процесс регенерации запускается, тело доращивает недостающую часть.
   Но разве не это же самое делаю я?
   Я так долго и так безнадежно искал возможность восстановить хоть крошечные обрывки памяти - таким способом, который я сам смог бы воспринять всерьез, таким способом, который не оставил бы у меня привкуса фальши и подделки, не оставил бы сомнений и недоверия. И теперь, обнаружив и освоив этот способ, я жадно и настойчиво обращаюсь к нему, чтобы добыть еще кусочек, как бы горек он ни был, еще глоток, обжигающий, кровавый, или ледяной и сковывающий невыносимой тоской - как тот, где я стою перед дверью (кажется, это дверь моего родного дома) и понимаю, что никогда-никогда-никогда эта дверь не откроется для меня снова.
   Я восполняю свои утраты. Я не просто оплакиваю потери, я вспоминаю, что я потерял. Я вспоминаю, каким я был, кем я был, что мне нравилось, какие у меня были желания и надежды, какие страхи, как я чувствовал радость и как - отчаяние, на что я был готов ради тех, кто мне дорог, о чем я мечтал, что вспоминал тогда себе в утешение, ради чего я ввязался в это дело и за что меня убили, то есть - что мне было ценно, необходимо, что было моей высотой и глубиной, из чего я состоял и к чему тянулся и рос. Большие и малые истины обо мне, детали, подробности, быт, вплоть до цвета носков - все как будто имеет одинаковую ценность. Или почти одинаковую.
   Я возвращаю себе знание о себе, и это делает меня сильным, целым, сплошным... это возвращает мне непрерывность.
   Я восстанавливаю погибшие части души.
   Что во мне странного или нереального? Я просто как человек с амнезией, я чувствую себя как-то так, похоже. И я как будто проспал сорок лет. Я оказался далеко от тех мест, которые любил и люблю, я потерял близких, мне бывает одиноко и грустно...
   А кому не бывает?
  
   Неокончательный диагноз: Расширение вселенной
  
   Он мог полагаться только на текст "Подсолнуха", и долгое время даже не думал, что о своей жизни может узнать что-то такое, что не впишется в рассказанную Катериной историю. Он ожидал в новообретаемых воспоминаниях встречи с собой-журналистом, с людьми и событиями, упомянутыми в тексте: Катерина, коллега и друг, или Ким, кореец, которого все считали любовником Симона. Но он никогда не пытался заглянуть за рамки текста. Поэтому пишущая машинка, хоть и вызвала потрясение, но была принята как веское доказательство: да, начало семидесятых, точно. Да, журналист. И даже машину, оказавшуюся популярным и даже легендарным порождением североамериканского автопрома, он с легкостью воспринял как факт, неожиданный, но вполне естественный.
   И да, как только он решился приложить текст повести к себе и к событиям 1973 года, глубоко внутри отозвалось знание о том, что его гибель не была такой быстрой и чистой, как там написано. И ни в коем случае не была случайной. Но, оставаясь в рамках представлений о мирном журналисте, он долгое время предполагал, что просто был достаточно левым, чтобы заработать серьезные неприятности от правых. Осознание того, что им было чего от него хотеть, а ему было что им не давать, и было чем защитить информацию, вызвало изрядный шок, который он переживал несколько месяцев.
   После этого уже легче было поднять голову от текста и начать оглядываться по сторонам: у него была жизнь за пределами описанных обстоятельств. У него была целая история, он когда-то где-то родился, рос, учился и все остальное, что делают люди и что случается с ними на протяжении жизни. Это потрясающее открытие расширило горизонты, ему стало интересно узнать все про это, и особенно - как дошел он до жизни такой, как оказался человеком, который способен противостоять эффективным и разнообразным техникам допроса. Где его детство? Кто его родители? Как ему было там и тогда, далеко, давно, когда он был ребенком...
   Но прежде чем он хоть что-то узнал об этом, случилось нечто такое, чего он совершенно не ожидал. Как будто он всерьез верил, что в его жизни были только работа и недолгие связи, как будто не знал глубины своего забвения, не ожидал, что в нем может скрываться что-то еще - важное, драгоценное.
  
   Выписки:
  
   В 6 часов 20 минут утра 11 сентября 1973 года в своей резиденции на улице Томаса Моро президент Альенде получил сообщение по телефону: восстал флот в Вальпараисо. Восемь часов спустя Альенде был уже мертв.
   Лисандро Отеро, "Разум и сила: Три года Народного единства"
  
  
   Харонавтика: "Корабли"
   Сессия N10, 10 марта 2013
  
   Он испытал привычный страх перед началом работы, сел на обычное место, стал тереть левое плечо. Все это было знакомо, случалось уже не раз, он освоился с процедурой и с содержанием "воспоминаний", не отбросил скептицизм, но уже не единожды поверил происходящему. И он думал, что теперь-то поверит всему, что ему "покажут", не будет сопротивляться картинам и мыслям, даст им протекать свободно, будет внимателен к ним. Но он оказался не готов к тому, что проступило из темноты в этот раз.
   Он смотрел и смотрел на качающуюся перед глазами "отвертку", стараясь ни о чем нарочно не думать, только смотреть, а потом...
   Потом - вдруг - зажал рот ладонью, чтобы не закричать. И он сделал это не здесь, он сделал это там. Там был коридор, очень темный по контрасту с видневшейся в отдалении лестничной площадкой, и он стоял в коридоре, это было ясно видно одно мгновение. Там было что-то невыносимо ужасное, но нельзя было не то что закричать, а даже вообще как-то выдать свои чувства. Он не знал, в чем дело, что происходит. Но точно знал, что нельзя подавать виду, ни за что, - и чувствовал ужас.
   Он рассказал об этом М., и они пошли смотреть туда.
   Он увидел корабли. Военные корабли, серые на сером, грозные, три в ряд - он смотрел на них издали и сверху, будто с балкона довольно высокого этажа или здания, стоящего на возвышенности. Было пасмурно. Это вызвало у него недоверие потом, когда он записывал и обдумывал записанное: он привык уже думать о Вальпо, залитом солнечным светом. Но там это самое начало весны, и в начале сентября в тот год было довольно холодно.
   Он чувствовал сжигающую тревогу, но не от той угрозы, которую представляют эти корабли (это очевидно, но в тот момент важно было не это), а за что-то или... кого-то? Кого-то, кто находится там?
   И он знал, кто это. Знал в самой уязвимой и нежной глубине сердца. И невозможно было верить себе, потому что еще вчера - не знал, а теперь знал, разве так бывает? Он испугался, он не хотел ничего больше узнавать сегодня, он не поверил бы ничему.
   Он сказал об этом вслух.
   Но уже не мог остановить поток, который захлестнул его с головой, опрокинул и поволок. Он как будто увидел эти корабли другими глазами: в другой день, в другом настроении, прекрасные, мощные корабли, сизые на синей воде, и ему было смешно и радостно на них смотреть, у него был секрет, и это был очень большой и очень горячий секрет, как горячий мёд, страшно обжечься... и медово. И это был не только его секрет, не его одного, он принадлежал им обоим, и об этом - никому...
   В этом месте он увяз, как в янтаре, как в меду, там было так много, так много вот этого - мёда, смеха, секрета, радости, сообщничества, он смотрел на корабли, и век бы на них смотрел, глаз бы не отрывал...
   И он сказал М.: подожди, не трогай, я останусь здесь, - потому что не было ничего дороже этого мёда.
   И больше в тот раз ничего не было, и он корил себя за то, что не пошел в страх и боль, струсил, и убеждал себя: не каждый ведь раз в мясорубку руки совать, кроме смерти - целая жизнь еще была.
   А оно - вот это, медовое, - шло так, что и поперек не встать, не остановить. С головой накрывало, и ему уже не было дела до сомнений и упреков. Оно было неостановимо и неотменимо.
   Ждать. Надеяться. Любить. Любить. Любить.
  
   Выписки:
  
   "Умение целиком капитулировать перед собственным телом одновременно сочетается с необходимостью отказаться от всевозможных иллюзий и опуститься на землю, погрузившись в реальную действительность".
   Александр Лоуэн
  
   Записки сумасшедшего: Ангина
  
   Надо уже как-то привыкнуть и сообразовываться.
   Но некоторые повороты до сих пор открываются настолько неожиданно, хотя постфактум, конечно, выглядят как нечто само собой разумеющееся.
   Я уже почти привык к тому, что о забытом мне больше рассказывает тело: ощущениями, импульсами, явным и тайным движением, жестом, оцепенением или ознобом. Обычно это бывает в сессиях с М. Правда, в последнее время стало просачиваться и в обыденную жизнь. Какая-нибудь фраза в книге, пара кадров в кино - и пару минут вдруг замечаешь, что весь сжался и не дышишь. Сам вроде спокойный и ничего такого - а тело забилось в угол. Я стал весьма осторожен в выборе сериалов для просмотра. Никаких боевиков и детективов, никаких "про шпионов". Даже и не знаю, что теперь смотреть. Но кто мог бы предположить, что горло - здесь и сейчас, при реальной жаре и реальном вентиляторе, сыграет со мной такую шутку?
   В общем, дело было так. Конец мая был жарким, спали под вентилятором, вот за ночь, наверное, и продуло меня, и то, что начиналось, начиналось как вполне настоящая и неприятная ангина, всерьез. К вечеру пятницы я был отягощен распухшим болезненным горлом, утром в субботу мучительно выкашливал скопившуюся дрянь. Температуры не было, что у меня с некоторых пор обычное дело, увы. Я, конечно, начал лечиться леденцами и таблетками, но планировал проболеть как минимум три дня, дело привычное. В воскресенье с утра все стало заметно хуже: горло болит, голова раскалывается, есть не хочу, думать не могу, читать невозможно, всё плохо, голоса нет.
   Мой друг уехал по делам, я маялся дома. Елена, моя добрая знакомая, живущая поблизости, не испугалась зайти в гости и скрасить мое одиночество, все же не вирусная инфекция, всего лишь мое старое доброе больное горло. Мы сидели на диване и беседовали: она говорила, я изредка отвечал сиплым голосом и с гримасой боли.
   - А давай я тебе горло поглажу?
   Я знал, что она умеет разнообразный массаж, и в надежде получить облегчение моим страданиям поручил свое горло ее заботе. Она мягко и осторожно водила руками по шее, от ключиц ко подбородку, прислушиваясь, ловя ощущения.
   - Звучи, - сказала Елена. - Издавай какой-нибудь звук, чтобы мне было понятно, где непорядок. Можешь стонать, можешь петь - лишь бы мне было слышно, что там у тебя.
   Я выдал хриплое мычание и тянул его, время от времени переводя дыхание, а она гладила мне шею и горло, приговаривая:
   - Так, так... Вот здесь звук прерывается. А теперь выше, выше... Дошло до самого верха, чувствуешь? А вот уже и не хрипит.
   И мне тоже было слышно, что не хрипит, звук стал чище, издавать его было намного легче, боль ослабла. И тут она говорит: ну что ты, губы сжал, тихо совсем, открой рот, звучи громче, давай.
   В ответ на эти слова мои челюсти стиснулись с такой внезапной и решительной силой, что я сам удивился. Разжать их можно было только с большим усилием - но не хотелось. Я попробовал, хотя бы их не разжимая, издать звук громче. И тут же понял, что звук громче - это не какой-то неизвестный, неопределенный звук. Громче - значит прямо и откровенно рыдать. Я не успел понять, что происходит, почувствовал, как напряглись и вздрогнули плечи - в том рыдании, которое я пытался удержать, потому что... Потому что рыдать мне нельзя. Мне вообще нельзя показать это. Я знаю, что это, я знаю, о ком это. И показать это нельзя ни за что.
   Еще не прошло трех месяцев с тех пор, как я смотрел на корабли, как зажимал рот ладонью, чтобы не кричать от горя. Почти три месяца, пять сессий с М. Я больше не возвращался туда в сессиях, я старался не думать об этом, так страшно было придумать красивое, сочинить небывшее, наврать себе о любви, которой не был никогда. И вот почти три месяца спустя этот крик рвался из моего горла, а я сжимал челюсти изо всех сил и почти задыхался.
   - Спасибо, - сказал я Елене. - Мне уже намного легче. Я понял, что у меня болит. Вот прямо здесь мы остановимся и ничего больше делать не будем. Дальше я сам.
   Мне действительно было легче. Я осознал, что именно болит, и сообщил себе, когда я дам этой боли время и место. Теперь можно было потерпеть до обещанного. Голос прочистился, и голова прояснилась, и тело зашевелилось, и я почувствовал, что отчаянно проголодался.
   Елена уехала домой, а вскоре вернулся мой друг и повел меня на прогулку, под вскипевшие сирени и готовые вот-вот на днях разлиться липы.
   До самой сессии с М., еще два дня после визита Елены, горло не болело совсем, как будто ничего и не было.
   Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что все это - одна жизнь. Одна целая жизнь. Как будто я не очень-то понял, когда умер, как будто не заметил этого. Амнезия отступает, как вода в отлив, и я нахожу то, что было скрыто, но продолжало существовать. Страх, боль, горе. Любовь.
  
   Записки сумасшедшего: Имя
  
   Кажется, это был какой-то из государственных праздников - Fiestas Patrias или Glorias Navales, так я сейчас понимаю. Хотя мало ли по какому поводу они могли собраться... У гражданских это называлось бы - большой толпой, а у этих как? Ничего конкретного - просто видение этих великолепных морских офицеров, надменных, как будто отделенных толстой стеклянной стеной от простых смертных. Просто ощущение иного мира, недоступного и враждебного. Может быть, даже, пугающего. Это потом, в октябре, я выписал себе два тома Магасича - "Те, кто сказал "нет", и смог больше узнать о чилийском военно-морском флоте. Этих материалов нет на русском, и тогда, в марте, апреле, мае я ничего не знал о том, как исторически сложилось, что именно Армада была самым привилегированным и самым "аристократическим" из родов войск в этой стране, как эти традиции изо всех сил поддерживались, насколько велика была изоляция офицеров Армады от остального общества. И тем более я не знал, почему мне так не по себе от их блестящего и мрачного облика: черное с золотым, эти погоны, кокарды, эти пуговицы - кошмар моего детства...
   Я не знал, но первой же мыслью, когда я увидел эти блестящие погоны, эти фуражки, эти надменные лица, было: смотреть можно, трогать - нельзя. И огромнейшее изумление: как, один из этих... мой? Нет, быть такого не может!
   Но мёд, которому нет сил противиться, нежность и радость, вызов и гордость, это ведь есть, вот оно, до кончиков пальцев я наполнен этим, стоит мне подумать о кораблях.
   Мой моряк. Не упомянутый Катериной - просто потому что она не могла знать о нем, никто не должен был знать. И никто не знал.
   Кроме одного-единственного, того, кто в "Подсолнухе" зовется Ким и описан как кореец, хотя на самом деле, кажется, китаец. Младший брат моего моряка, которого все считали... Ну что же, нас достаточно часто видели вместе, и я относился к нему, как к младшему брату, а уж как это выглядело со стороны - ну, людям всегда надо что-нибудь думать про таких, как я, какую-нибудь ерунду или дрянь. Впрочем, хорошо, что думали. Потом, позже, это спасло его. Не жизнь ему, нет. Но уберегло от того, что досталось мне и могло достаться ему тоже. Позже об этом, если смогу, если хватит духу.
   Хорхе. Моего моряка звали Хорхе.
   Как много я знаю теперь. Как счастливо. Как горько. Как трудно в это поверить.
  
   Выписки:
  
   "Переворот 11 сентября 1973 г. в Чили начался с ВМФ. Офицеров и матросов, отказавшихся нарушить присягу и выступить против конституционного правительства, расстреляли, а трупы сбросили в море. Затем мятежные корабли высадили десант в Вальпараисо. И лишь затем настала очередь столицы - Сантъяго".
   Александр Тарасов, "Верите, что можно подружиться с крокодилом?"
  
  
   Харонавтика: "Только не он"
   Сессия N16, 21 мая 2013
  
   Горло больше не болело, и он старательно забыл об этом случае. Когда пришел к М., сказал, что хочет узнать что-нибудь о своем детстве, нельзя ли пойти туда? М. сказала, что уезжает, в их работе будет перерыв на две недели, и она не хочет оставлять его с этой штукой - с болью в горле и стиснутыми зубами, там, похоже, есть точка входа, пойдем туда?
   - Хорошо, - сказал он, - пойдем.
   А сам вжался в диван. Так и сидел некоторое время, отрицательно покачивая головой, несильно, но почти без возможности остановиться. Глядя мимо всего, что здесь. Нет, нет, нет.
   - Что это? - спросила М.
   - Это люди так делают, когда не хотят, чтобы что-то было, не хотят принять то, что есть. Даже не говорить ничего, только качать головой.
   Он так путано пытался сказать, а вернее - не сказать, что так бывает, когда невыносимое горе. Он чувствовал близость этого горя, прямо здесь, в этом же пространстве, где он. Он и это горе были одинаково плотными телами и занимали один объем, вопреки законам физики. Если бы назвал горе горем - сразу оказался бы с ним одним целым. А так он из последних сил старался не совпасть с ним хоть остатним краешком.
   - Ты выглядишь испуганным и усталым, - сказала М.
   Он увидел то самое место, которое было буквально на пару мгновений в десятой сессии, когда он зажал рот ладонью, чтобы удержать крик ужаса и горя. Он увидел свет, клином падающий из лестничного колодца в самом конце коридора, он знал, что эта лестница проходит вдоль всей той стороны здания, высокого, он это знал, и он видел, что стена за лестницей прозрачная, там очень большие окна, на весь пролет лестницы. Тот пролет, который он видел, шел слева вниз, и свет врывался в окно за ним, входил в коридор, освещая широкий клин на полу. Сам он стоял в темной части коридора, кажется, там были какие-то люди, он их не видел сейчас, но было знание о них, как будто он их видел и отвернулся. Он только на очень короткое время мог позволить себе даже это: зажать ладонью рот, чтобы не кричать. Миг, не больше. Дышать было очень трудно.
   Он вышел в коридор, чтобы остаться одному на этот миг. Чтобы остановить в себе ужас и крик и собраться. Но в коридоре тоже кто-то был.
   - Попробуй вспомнить, откуда ты вышел.
   Он нахмурился. Там была длинная комната, он вышел из длинной комнаты, идущей вдоль коридора, там тоже много света, дверь справа, напротив - много окон или они большие, и само помещение вытянуто влево. И там много столов. Письменных столов. Но четко он не мог видеть ничего.
   - Я что-то узнал, - сказал он. - Кажется, я говорил по телефону. Я не знаю, что именно я узнал. Что он исчез, что его взяли, что он мертв - я не знаю. Я только разрываюсь на крик, и не могу кричать, нельзя.
   Следующее, что он почувствовал - тут же, без перерыва, - сильный толчок изнутри, непреодолимое желание, чтобы вообще этого не было. Как если бы можно было выскочить из этого, из ситуации, из этой реальности.
   Он повторял: этого не должно быть, этого не может быть. Только не с ним.
   Он сложился пополам и говорил, не останавливаясь, что нельзя, чтобы такое случилось с ним, он драгоценный, любимый, драгоценный, нет, нет.
   Он говорил, что все знали, что творится на флоте, и что Хорхе тоже знал.
   И это никак не могло, не должно было случиться с ним.
   И он наконец плакал слезами.
   Он не мог это выдержать дольше. Стал говорить, что ничего этого не было, что он сочиняет трагические красивости, разводит истерию... Не было ничего, не было. Их тоже не было, ни одного, ни другого.
   - Почему бы вдруг? - спросила М.
   - Нет, нет, нет. Не хочу, чтобы это было. Чтобы это случилось... со мной. Меня не было.
   И накатила злость: "Какого черта ты там оставался?" Все знали, к чему идет дело, все знали, что творится... Он почувствовал такую решительную ярость: прижать к стене и сказать всё, высказать все упреки, всю горечь.
   М. смотрела, не отводя взгляда. Потом спросила:
   - Отрицание, гнев, что там дальше?
   - Не помню, - сказал он. Он не хотел вспоминать стадии проживания горя, и все равно не мог ни отмахнуться, ни вспомнить.
   А потом почувствовал песок. Влажный песок близко к воде. И как он стоял на коленях и набивал рот этим песком и жевал его. И это было так, что делаешь что-то, что угодно, чтобы утишить боль, и не чувствуешь ничего, песок там, что угодно... Не чувствуешь. Набить чем-то рот, забить, чтобы не кричать. На берегу. На пустом пляже. Он видел этот пляж, маленький уголок между скал. Там сосны за спиной, море и небо. И он стоял там на коленях, почти ничего не чувствуя, только песок во рту - механически так.
   Он вымотался, стал впадать в мутное отупение. М. говорила: встань, пройдись по комнате. Выпей воды. Он делал, что она говорила, и уверял, что с ним все в порядке, но по голосу слышал сам, что это не так.
   - Растерянность и дезориентация, - сказала М.
   Ему действительно казалось, что с ним все в порядке, потому что он не замечал и не чувствовал своего состояния.
   - Ты как будто не пускаешь куда-то, - сказала М. через десять минут. - Вопрос, кого? Если меня, то я и не прошу. Можешь не рассказывать мне ничего.
   Он сразу отозвался:
   - Я не знаю, что я делал. Мог ли я что-то сделать, делал ли, возможно ли было что-то сделать, делал я или не делал и почему. Я не знаю.
   Он не мог выговорить: попытался ли я спасти его? Хотя бы - попытался ли? Страх и отчаяние затопили его, и так он подошел к тому, что следует за отрицанием и гневом, встал на краю разверстой пропасти вины.
   Он не мог оторвать взгляда от М. - ему мерещился кто-то другой на ее месте, этого другого хотелось схватить ее за рубашку и трясти. Требовать. Умолять. Он не знал, было ли это на самом деле, действительно ли был кто-то, кто мог спасти Хорхе. И возможно ли было на самом деле предпринять хоть что-то, или ему только отчаянно хотелось в это верить. И тряс ли он этого человека, требовал ли, умолял ли - или это было всего лишь отчаянное желание, неосуществимое.
   И в самом конце этой сессии он обнаружил: все, что он делает - напрасно и бессмысленно. Без причин и пояснений, одно острое чувство тщетности.
   Тщетность была больше всего на свете. Он не знал, как ее пережить.
  
   Разговоры на полях: Выбор цели
  
   - Для чего ты ввязалась в это? На что ты надеешься, чего хочешь?
   Вдумчиво, сосредоточенно М. говорит о двух моделях, о том, что для нее существует одновременно и "если это было на самом деле", и "если представлять кейс психиатру"; говорит о неправильности лечения человека от его личности. Говорит, что очевидно: чем глубже они погружаются в ту, давнюю и далекую реальность (какой бы сомнительной она ни была с точки зрения принятой картины мира), тем глубже и крепче укореняется ее клиент в нынешней здешней реальности. И сам становится крепче и здоровее, активнее и благополучнее. "Работать и любить", как завещал Фрейд, клиенту удается все лучше.
   - Для меня, - говорит Лу, - твоя цель выглядит ясной и простой: уменьшение страдания.
   - Да, - соглашается она. - Да, именно так. Мне кажется, не принципиально, в каком подходе делать такую работу. Зависит не от подхода. Это не самое главное. Главное - специалист, который решится с этим работать. Специалист, который рискует признавать наличие в мире трансгендеров...
   - Например, - улыбается Лу.
   - Да.
   - И вообще, чего-то пока неизвестного, не описанного, не принятого, не утвержденного.
   - Как бы то ни было, - говорит М., - я ориентируюсь на факт: самочувствие и жизнеустройство моего клиента становится лучше.
  
   Неокончательный диагноз: Жажда
  
   Он все еще рвется вперед, за каждым глотком памяти, готовый встречаться со страхом, горем, отчаянием снова и снова, если удается вынести из прошлого хоть немного знания о себе.
   Он еще оценит милосердие забвения. Но это будет потом, через полтора года после начала работы с М.
   Но пока еще жажда знания о себе, жажда памяти пересиливает накапливающуюся раз за разом усталость.
   Записи первых сессий были приведены в хронологическом порядке, для того чтобы ты, читатель, мог видеть, как это начиналось, как открывались источники воспоминаний, как он получал доступ к этой горькой воде. Дальше сессии будут собраны по событиям или темам, которые их объединяют, чтобы яснее показать связи между ними. Хотя многое окажется собрано просто в случайном порядке - когда окажется слишком сложно вычленить самую главную связь. Потому что очень скоро всё окажется связано со всем - совсем как в жизни, - в одной сессии станут перекликаться разные темы, и между темами окажется множество связей, очевидных или подспудных, но неотменимых. Это будет нелегкое чтение, так что...
   За мной, мой читатель, вернее - за ним.
   Если хочешь.
  
   In treatment: Хотя бы лучший
  
   Пытался объяснить Анне разницу между мной и "ей".
   - Понимаешь... Ей надо было быть отличницей. И делать все на отлично. А мне надо быть лучшим.
   - И в чем разница?
   - Ну, если требование - делать все на отлично, то неважно, как там другие, пусть бы и все сделали на отлично, и ты тоже на отлично - этого достаточно. А если должен быть лучше всех, то если кто-то еще сделал на отлично, то тебе надо как-то сделать еще лучше, хоть на три процента...
   - Какое-то это очень... жестокое обращение с собой. Зачем это так?
   Набычиваюсь, упрямо и жестко, а потом начинаю смеяться от неожиданного ответа. Он пришел из глубины, такой отчетливый и очевидный, и он не вписывается в "её" историю вообще никак. Говорю об этом Анне, объясняю:
   - Я гей. Должен же я быть хотя бы самым лучшим.
   - Хотя бы самым лучшим?
   - Да, во всем.
   - Ты как будто немного виноват в том, что ты гей?
   - Гей предположительно тридцать восьмого года рождения не может быть немного виноват.
   - Уууу... Угу.
   - Раз уж я такой негодный сын... Должен быть хотя бы лучшим. Во всем остальном.
  
   Записки сумасшедшего: Притяжение земли
  
   Когда я учился психологии, чего только не было в группе, когда изучаемая тема каким-то образом касалась личных историй участников. И слезами обливались, и ругались непотребно, и скорбно молчали. И я в том числе, конечно.
   Но единственный за четыре года учебы был такой день, когда я дважды выходил из класса, чтобы умыться и продышаться, потому что тело немело и теряло чувствительность, голова кружилась, и дышать было нечем. Это день, когда мы работали тему "Семья как система". Выходил, вынимал себя из дурноты: умывался холодной водой, старательно дышал, выходил на улицу и совершал короткий забег вокруг здания - и шел обратно... чтобы через час снова плескать в лицо из-под крана.
   Что ж, после этого я посвятил отношениям с родителями - ее отношениям с ее родителями, наверное, - не один час в личной терапии, и в основном все больные места были исцелены, конфликты исчерпаны, воцарились принятие и любовь с благодарностью, хотя мне по-прежнему кажутся непозволительными некоторые их действия в отношении своей дочери (или не некоторые, а очень даже многие), но это уже не болит. Лечили-лечили да и вылечили. Отрыдал за нее. Рано или поздно это наступает, особенно если один из родителей умер, а другой живет в соседнем государстве, и видеться с ним получается не чаще раза в год на пару недель.
   Но это - про нее. А что же про меня? Я об этом даже не думал. Как-то в голову не приходило, что не из яйца аистиного я вылупился и не из глины вылеплен, не Колобок и не Дюймовочка из семечка, кто-то должен был меня зачать и родить. Даже если нашли в капусте - кто-то ведь нашел, кто-то растил и воспитывал. Я не задумывался об этом.
   Пожалуй, я так мало знал про себя самого, про взрослую мою жизнь и деятельность, которая и есть выражение и подтверждение моего "я", что самым простым и логичным вопросом: своим происхождением - попросту не успел заинтересоваться. Больше волновало другое. Я так мало знал о себе самом, что неизвестно было, чье же происхождение я буду выяснять.
   Хотя тонкая ниточка у меня была: почему-то я знал, что я был приезжий в том любимом городе, и даже в стране; и я как будто знал, в какую сторону смотреть: Европа, и приближаем картинку - Испания, и еще ближе, фокусируемся... Галисия, край света, finis terrae, край магии и перекрестков, христианских святых и колдовского живого огня, путь Святого Иакова и русалочьи озера, кельтская кровь, родственный португальскому язык, меланхолия и волшебство тягучих песен, переменчивая погода побережья, крепости и обрывы над морем. Впрочем, этого всего я и не знал сначала, узнавал постепенно, именно потому что глаза мои то и дело поворачивались в сторону Галисии, хотя бы мельком взглянуть, не приглядываясь, по касательной. И я читал о ней все, что смог найти. А другие области Испании как будто и не существуют - никакого интереса.
   Ничего, ничегошеньки не было у меня в подтверждение этой версии, я ее и за версию не считал, так, баловство, надо же что-нибудь думать, не всерьез же это. Но вот насчет переменчивой погоды - того, кто вырос у Балтики, переменчивой погодой не испугаешь. Он даже и удивится: а что, бывает по-другому? И еще крымские белые камни, прорастающие из склонов над морем, казались очень знакомыми и привычно-удобными, чтобы бегать и прыгать по ним - мне, жителю восточно-прусских болот, - когда я впервые приехал в Крым. Но я тогда еще не искал в интернете галисийских пейзажей, даже не думал об этом. Просто в голову не приходило.
  
   Некончательный диагноз: Семейные ценности
  
   Психологи говорят, что одно из самых трудных противостояний в жизни человека - противостояние родительской фигуре. Мы снимаем этот слепок с реального родителя, и в то время, когда мы малы, бессильны и беззащитны, полностью зависимы и точно не выживем, если родители (или те, кто их заменяет) нас оставят; и сопротивляться им мы физически не способны: они больше и сильнее. Ужас-то какой, если вдуматься. И знаки этого ужаса человечество хранит в глубине общей памяти, в мифах. Вспомнить хотя бы отца богов Хроноса, пожиравшего своих детей. О нем нам рассказали греки, те самые просвещенные афиняне, которые оставляли "лишних" новорожденных в глиняных горшках за городом, может, кто бездетный подберет, а не подберет - что ж, мы его не убивали. Эти же греки рассказали историю Эдипа: о том, как было предсказано царю Лаю, что он умрет от руки своего сына, и он велел выбросить его на третий день после рождения, да еще и ноги проколоть, чтобы никто не позарился, видимо. Впрочем, не только у древних греков бытовали такие истории о вражде отцов с собственным потомством. Так вот непросто все в отношениях отцов и детей...
   Что же до нашего сумасшедшего, он не искал своих родителей, отправляясь по пути утраченных воспоминаний. Но если этот человек и вправду был, никак невозможно обойтись них. Без матери, без отца не обойтись. Они должны были существовать, и рано или поздно - обнаружиться. Так и вышло - случайно, как в дешевых мелодрамах. Сумасшедший просто смотрел кино.
  
   Записки сумасшедшего: Очень страшное кино
  
   Есть некий фильм, в котором действие происходит в Испании в годы гражданской войны. Фильм наполовину мистический, наполовину очень реалистичный, как по мне - неприятно-жуткий, чересчур сказочный для исторической истории, слишком реалистичный для легенды. Трудно смотреть, соединяя оба пласта, и от обоих сердце рвется. Но в целом вполне переносимо.
   В первый раз я смотрел его давно, задолго до начала работы с М.
   Тогда только слегка кружилась голова от темных комнат большого каменного дома, и по телу растекалось ощущение нереальности. Испания, конечно, сказал я себе, погрустил о кровавой и жуткой истории, рассказанной в фильме, отложил в памяти, что, может быть, когда-нибудь стоит пересмотреть ради интерьеров - явная, хоть и слабая реакция требует внимательного изучения. Да и все на этом.
   Но спустя несколько месяцев после начала работы с М. захотелось посмотреть еще: такие раскопки веду, так мощно и последовательно - и все-таки интересно про детство, да? Страшно интересно. И когда однажды в сессии с М. я предложил поискать дорожку к детским воспоминаниям, то обнаружил, что всем телом вжался в спинку дивана. С чего бы это? Впрочем, в тот раз мы занялись другими воспоминаниями, туда не пошли.
   Не пошли и не пошли, но интерес остался, а про страх-то я и забыл. Это ведь дело обычное: человек уверен, что у него было счастливое благополучное детство, пока не начнет вспоминать подробности.
   И вот как-то вечером в ненастье, за невозможностью пойти на прогулку я предложил своему другу посмотреть этот фильм. Хочу, дескать, на дом посмотреть, ощущения пощупать, как оно мне сейчас. Нашел в коробке диск, сдул пыль, запустил. И не ждал никакой катастрофы - я ведь помнил, что меня слегка цепляли темные высокие комнаты, каменные стены. И пока действие не приблизилось еще к дому, я спокойно смотрел, даже не напрягался. Ждал, когда до дома дойдет. Да и от дома никакой беды не ждал, помнил, что чуточку сносило, самую малость, ничего страшного. И я совершенно не был готов к тому, что при первом же появлении отчима девочки Офелии едва не потеряю сознание. Сразу, от одной осанки и движений. Дурнота, слабость и опрокидывающийся мир.
   Не тогда, когда он зверь-зверем убивает местных жителей и пытает партизана. О, нет.
   А ровнехонько в самом начале, когда он семейно общается с женой и падчерицей. До паники. До ощущения бестелесности и головокружения. Его ледяное достоинство, его надменность, каменная уверенность в собственной правоте, презрение ко всему, что не соответствует его представлениям о правильном, чудовищная неумолимость, стальная безупречность... И мне от него - только в обморок. Почему?
   Ощущения были знакомые, в точности то же головокружение и пустота, как когда я выходил из класса на том учебном цикле. Семья как система. Вот только что мне до испанской семьи времен гражданской войны?
   Ладно, я парень крепкий, дышу, смотрю дальше. А он ходит и смотрит. А меня выносит просто из тела вон. Совершенно неуправляемое состояние, и совершенно как по учебнику: травматическое.
   Но я перемогаюсь, смотрю. Время от времени спрашиваю любимого, точно ли он хочет смотреть это кино дальше. Мне как день ясно, кто самое страшное чудовище в этом фильме, но это мой личный кошмар. А есть еще коварный фавн, фальшивая фея, безглазый монстр и другие гадкие существа, и, может быть, ему неприятно смотреть на них.
   И наконец он на мои вопросы ответил прямо: а уверен ли я сам, что хочу это смотреть?
   Благородные доны не сдаются. Я категорически настаивал, что да, хочу. Хотя уже отвернулся от экрана, изо всех сил стараясь дышать, потому что воздуха мне не хватало, и я к тому же замирал и дышать переставал. А потом все-таки сдался. Просто сказал, что больше не могу.
   И он сразу выключил кино. Я еле встал и открыл окно пошире, но все зашло слишком далеко: я лег и качался на краю обморока, цепляясь руками за диван.
   Он спросил, что может помочь мне сейчас. Собрав остатки вменяемости, я сообразил насчет горячего сладкого чая, но не решился отпустить его на кухню, остаться в одиночестве, а сам встать никак не мог. Наконец догадался, попросил довести до кухни и меня. Увидев меня в движении, скрюченного и дрожащего от озноба, он тоже вспомнил учебники: обеспечить теплом, согреть. И он накинул мне на плечи первое, что попалось под руку - большое полотенце. Я отдышался и понял, что оно влажное, попросил принести плед. Так в четыре руки мы и возились с моей травмой, но откуда бы ей взяться в этом месте? Я точно, совершенно точно знаю, я проверял потом и с психотерапевтом, мои родители - ее родители, здесь, - не похожи на этого армейского капитана, у них совсем, совсем другие манеры и повадки.
   Я пил горячий чай с шоколадом, завернувшись в плед, ежился и дрожал. Что еще можно сделать в такой ситуации? Что ж, по учебнику, так по учебнику: двигаться! И мы стали ходить по квартире, и ходили: я, закутанный в плед и дрожащий, мой дорогой друг - обняв меня и с озабоченным лицом. Потом он предложил позвонить М. Это была очень здравая мысль, несмотря на ночное время. В этом случае звонить было можно и нужно. Но я опять на полминутки включился и поразмыслил: что скажет М.? По тому же самому учебнику: дышать и заземляться. Ну, мы и дышим, и заземляемся, молодцы. Давай еще дышать и заземляться, сказал мой дорогой друг, а когда я в очередной раз безуспешно пытался зарыдать ему в плечо, предложил мне боксерскую "лапу". О, это было как раз то, чего не хватало в наших реанимационных мероприятиях. Страх, боль... гнев. С самым решительным видом я полез в сумку за фиксаторами, натянул их - потому что травма травмой, а запястья у меня свои, запасных нет. И всю мою ненависть, и весь мой страх я - удар за ударом - вколотил в эту "лапу".
   Потом я лежал и дышал, и не мог заснуть. Мой друг потрогал мне спину, со смесью удивления и беспокойства сказал "вон как" - и предложил сделать мне массаж. И после массажа я смог наконец расслабиться и заснуть, и спал спокойно.
  
   In treatment: Бессилие
  
   Неделю спустя он рассказывал своему психотерапевту об этом - о фильме и о том, что было дальше. Он попытался стукнуть кулаком по дивану - и сам вздрогнул от нелепости и беспомощности этого жеста. Как будто не мог замахнуться, не мог ударить всерьез. Гнев, ярость - и бессилие. Он растерянно сказал об этом Анне. Да, ответила она, так часто бывает, когда ребенок пытается выразить свой гнев на родителя.
   Он был удивлен: неделю назад он мог колотить "лапу", мог рычать и материться, а теперь не мог.
   Это еще что! Через месяц он перечитал свою запись о том неудачном киносеансе и обнаружил, что ничего такого не помнит. Удивлялся всему, что было записано о том вечере, не мог поверить, что с ним такое происходило. Но деваться было некуда: своим записям он доверял, знал, что ничего в них не преувеличивает, скорее наоборот. Ничего себе, повторял он, ничего себе...
  
   Записки сумасшедшего: Семейные ценности
  
   Весь следующий день я чувствовал себя ужасно. Переживание детского бессилия и страха, сегодняшнего гнева и печали - трудная работа, но я честно старался ее проделать, чтобы освободиться от прошлого. Я думал о том, каким могло быть детство при таком отце, при таких строгих, жестоких правилах. Может быть, он ничем особо не отличался от большинства отцов того времени, особенно - из военных. А если я так реагирую именно на осанку и манеру держать себя у актера, изображающего офицера, то, похоже, отец действительно был военным. Я понимаю, что в Испании тогда воспитание было делом очень строгим, жестким, католическое воспитание времен Франко... Мне было тошно даже думать о том, каково это - быть ребенком такого отца. Он стальной, каменный, несгибаемый, и того же он потребует от сына, с того момента, как тот начнет ходить... если не раньше.
   И на утро третьего дня я вдруг понял, что из этого ужаса происходит сокровище.
   Я - сын своего отца.
   Отрицая это, я до сих пор считаю и декларирую себя очень мягким и уступчивым. Те, кто знают меня близко, встречают эти заявления сдержанным смехом.
   - Да я же такой мягкий... Я просто желе! И сверху взбитые сливки.
   - Железо и сверху взбитые сливки? - смеется мой друг. - Это точно.
   Я им: а тогда-то - ну и норов у меня был! А они мне хором: был?!
   Даже я, с моим упрямством, задумываюсь: вдруг они правы? Вдруг я и на самом деле не мягкий и не уступчивый, а вовсе даже упрямый и вспыльчивый?
   И эта поза - сидя, упереть кулак в бедро и набычиться, спина прямая, подбородок вверх и вперед, я знаю, от кого она у меня. Мы показываем их, маму и папу, самими собой, не осознавая, и тем более, чем более это отрицаем. И как только я подумал об этом, о том, что я держу себя, как он, я такой же, как этот ненавистный, с каменным лицом и стальной спиной, - что-то со мной случилось. Я не успел даже возмутиться. Потому что меня догнало ощущение такой... силы? опоры? Да, силы и опоры, и стены за спиной - на которую можно опереться, когда отступать уже некуда. Эта стена внутри. Железная. Его стена.
   Я ее не выбирал. Но она - моя. По наследству. Что я рисую на этой стене, что я строю вокруг - дело мое, и дело второе. Просто хронологически и по порядку второе, а может - десятое, кто знает, сколько их было таких - с этой железной стеной внутри, - раньше меня, раньше него. Но первое дело - что она во мне есть.
   И вот тогда я смог поверить, хоть на мгновение, на несколько мгновений, что все, что со мной делали в плену - я мог выдержать. Вот чего мне не хватало, чтобы поверить: увидеть эту стену, почувствовать ее за собой и в себе. С этим тихим и бешеным норовом... Обломитесь, суки.
   Я рисую на этой стене то, что умею. Я строю вокруг нее свой город, ращу свой сад, сад души. Что рисовал и строил мой отец - я не знаю. Как не знаю ничего о нем.
   На самом деле не знаю. То, что персонаж фильма зацепил меня похожей повадкой, мало о чем говорит, в конце концов. Это не мой отец, это актер, играющий персонажа. Хотя что-то общее они имеют. И, судя по моей реакции, это что-то очень большое и очень общее. Однако я должен признать: нет у меня ничего, кроме домыслов и предположений. Но эту железную стену я признаю и принимаю.
   Меня не спрашивал никто, просто из поколения в поколение передавалось это наследие: железная стена за спиной. Она во мне есть, хочу я этого или не хочу. Отказаться не могу, отменить не могу. Могу только всю жизнь пытаться сделать вид, что я ни при чем. Или принять.
   Я принимаю.
   И когда я это додумал и дочувствовал до конца, я услышал внутри еще одно: похоже, я уже проходил этот путь - путь не прощения, но принятия. Вместе с гневом и горечью теперь есть и тепло, и благодарность, и гордость. Я достаточно взрослый, чтобы выдерживать противоречивые чувства.
   Как будто уже была длинная работа с психотерапевтом, и все мучения и горечь ее уже однажды были приняты и завершены. И сейчас все было настоящее и честное, но очень быстрое, как на ускоренной перемотке, и знакомое, очень знакомое в самом процессе и очень четкое, как отработать протокол.
   Похоже, кем бы я ни был в тот раз, мне неплохо починили голову. Спасибо.
  
   Харонавтика: "Колыбельная"
   Сессия N17, 26 мая 2013
   Конечно, в следующую же встречу с М. он захотел узнать что-нибудь о своем детстве. Он рассказал о том, как неудачно попытался посмотреть кино, и описал все, что с ним случилось после этого. М. сказала, что смотрела этот фильм и помнит того типа, и рукой прочертила в воздухе вертикальную линию, показывая, как она его помнит.
   От этого жеста он почувствовал будто удар в грудь, перехватило дыхание, сжался в самой середине груди. Он сказал об этом. А вот и пойдем туда, - сказала М.
   Он совсем, как только можно, изо всех сил не хотел идти туда. Сцепил руки между колен, одной ладонью охватил другую, сжатую в кулак, и стал мять ее и дергать. Он чувствовал волнение и страх, боязнь. Так можно бояться, например, директора школы, если ты в ней ученик. Но это не директор. Он как будто свой и постоянный, и как будто очень далекий и чужой.
   Это было неожиданно и очень сильно. Этот страх был совсем другой, чем в тех местах, где он помнил пытки. Там очень страшно, там неотвратимая гибель. Но он был там такой же, равный, просто проигравший, и он мог бороться. А здесь, где он оказался в этот раз, силы были просто несоизмеримы.
   Он почувствовал и сказал, что очень хочется плакать, и М. ответила: ну и плачь. Он сказал: нельзя. Хуже будет.
   Потом сказал еще. Десять лет. Мальчик. Я.
   М. спросила, что будет хуже? Но он не знал ответа, просто чувствовал беззащитность, бессилие. Понимал, что все бесполезно, он ничего не сможет объяснить, доказать. Отец никогда не поймет...
   Была там какая-то именно бессмысленность и бесперспективность любых действий и слов, даже попыток.
   Он сложился пополам, с руками, сжатыми между колен, и сначала не мог плакать, а потом, когда смог, его рот очень сильно скривился, уголки опустились вниз и губы как будто вывернулись наружу. Так плачут, нет, ревут маленькие дети. Он не сжимал губы, не пытался удержать лицо неподвижным, как делал обычно, он плакал, не пытаясь сдержаться в процессе, открыто и отчаянно. Как будто еще не умеет сжимать губы и сдерживаться. Как будто он совсем маленький.
   Раз за разом М. направляла его туда, снова и снова, и он очень не хотел туда идти, все порывался сказать, что не хочет туда: что же так сразу, дай же отдышаться! Но послушно шел, без единого возражения. М. сказала потом: этот необычно для тебя. Он сам чувствовал, что его поведение очень отличается от обычного. Не было той собранности и готовности идти и делать трудную работу ради важного смысла, которые помогали ему в самые трудные минуты прежних сессий. Не было умения отследить свое состояние и попросить передышки, когда она нужна. Было так, что есть кто-то главный - и что он говорит, то и надо делать. Все равно заставят, хуже будет. А еще - очень хотелось все-таки справиться, доказать, что он не такой плохой, не такой негодный...
   И он почувствовал, что тело и душа стали упругие, однородные, внутрь не пробраться, никак не заглянуть внутрь себя. Как будто он стал резиновый, цельнолитой из резины, однообразный, никакой. И очень, очень усталый.
   Там были толстые стены из каменных блоков и за ними - ветер, сухая трава на ветру, выступающие из травы светлые макушки камней, светло-серый песок. Он стоял на лестнице, видел перед собой серые каменные блоки в пятнах лишайника, смотрел в проем между ними. Замок, понял он. Испугался: этого только не хватало! Что за романтический бред. И отмахнулся от картины. Осталось только ощущение резины, ничего больше. Потом вдруг вспомнил, что тогда дети носили чулки. Коричневые хлопчатобумажные чулки. Как будто он - мальчик в темном коротком пальто и коротких штанах, надетых поверх чулок. Темные ботинки на шнурках, кажется, велики, тяжелы и неуклюжи. Стоит во дворе, вымощенном каменной плиткой. Едва успел отмахнуться от этой картины, как сразу увидел другую.
   Сначала увидел спинку кровати, закругленную, темно-коричневую, массивную - далеко, в изножье. Дальше за ней и левее - окно: немного света, как будто размытое облако на фоне темной стены. Левее окна, в боковой стене - дверь. Потолок где-то высоко теряется в темноте.
   Странная комната. Он так и не понял, были ли чем-то обиты стены, или правда, как ему показалось - камень. Маленькое окно сбоку, высокий потолок в темноте. Жилые комнаты так не строят, как будто комната только приспособлена под спальню. Кровать стоит в глубине комнаты, и, кажется, над ней есть полог, белый.
   И он сидит там на кровати - в одеяле, подвернув под себя ноги, боком, и, обернувшись, смотрит на окно. Свет из окна кажется каким-то размазанным, нечетким, как будто сквозь слезы. Комната большая, высокая и темная. Стены как будто каменные. Кажется, это не первый этаж, он знает, что за дверью лестница, что он где-то высоко, далеко от земли, и это добавляет комнате неуютности.
   Он описал эту картину, и М. сказала: представь, что повернулся к краю кровати и спустил ноги вниз. До пола достанешь?
   Нет.
   Ему стало очень горько от этой кровати - слишком большой, взрослой, от этой большой темной холодной комнаты. Он спросил с горечью и возмущением, это что, воспитание такое? Вот ты оставила бы своего ребенка спать в такой комнате? Я даже и взрослым бы предпочел в такой комнате не ночевать...
   М. сказала: давай сделаем классический финт. Представь, что ты мог бы сказать этому мальчику там.
   И он сразу понял, что нужно делать. Он представил, что садится на корточки перед малышом и трогает его пальцем за нос (это он постеснялся сказать вслух). И говорит: ну ладно, малыш, ничего страшного. Я тут побуду.
   И это было хорошо. Ему стало спокойно там, и ему стало спокойно здесь, потому что он был под защитой, и он мог защитить.
  
   Записки сумасшедшего: Неопределенность
  
   Я не знаю, когда я больше схожу с ума: когда верю в то, что все это было, или когда пытаюсь отказаться от этого.
  
   Неокончательный диагноз: Ускользающая тень
  
   Еще через пару дней он разбирал файлы в папках на компьютере и увидел иконки джипегов с кадрами из того фильма. Он насобирал их в сети, чтобы поближе рассмотреть капитана Видаля, когда переживал первую встречу с семейными ценностями. Он посмотрел на эти превью и равнодушно пожал плечами. И не поверил, что его так шарахнуло этим фильмом. Как будто весь кошмар того вечера произошел не с ним или не происходил вовсе. Он не чувствовал ничего такого сейчас.
   Однако пошел и перечитал ту запись. И в очередной раз порадовался, что записывает сразу, "по горячему". Сейчас он испытывал сильное желание отрицать, что это было на самом деле, что это было так сильно. Этого не могло быть на самом деле. Оно не могло быть таким сильным, это состояние. Он перечитал свою запись, остановился на словах о том, что чуть не ушел в обморок. Он знал, что обычно он не преувеличивает, а наоборот, старается выражаться как можно сдержаннее, даже не договаривает. И если он написал, что чуть не ушел в обморок, значит, так оно и было. На первых же кадрах с капитаном.
   А сейчас он говорит себе, что это все - навоображал. Что этого не было.
   И только известные ему тщательность и усердие, с которым он делает свои записи, только доверие себе и своему разуму заставляют его признать: это было. И было именно так, как он записал.
   Ему становится грустно. "Как честный человек я не могу это игнорировать. Но кто мне поверит, если я сам себе поверить не могу?" - думает он.
   Он представляет себе, как М. или его психотерапевт, кто-нибудь из них, спрашивает его: а ты хотел бы, чтобы тебе поверил - кто? И он не знает, что ответить. Самый простой ответ: все. Ну, по крайней мере, чтобы относились к этому как к чему-то обыденному и возможному. Как если бы он сказал "я работаю учителем". Может быть, конечно, это и неправда, но и нет ничего невозможного в том, чтобы работать учителем. Если этот конкретный человек не учитель, все равно учителя существуют. Он хотел бы, чтобы было так же и с его "тем" детством. Чтобы он мог говорить: "те" родители и "эти" родители - и никто не думал бы, что он заговаривается или завирается, что он сошел с ума.
   Ведь любому порой надо поделиться с друзьями какой-то грустью или сожалением - но как это сделать, если все вокруг уверены, что источника твоего сожаления не существует? Никак.
   "Мой отец был суров... и, кажется, жесток со мной". Кому он может это сказать?
   Он принимает решение записывать сессии и все, относящееся к его безумному исследованию, еще более тщательно, насколько он может. Ведь потом и ему самому будет очень трудно верить, что эта байда происходила на самом деле.
  
   Записки сумасшедшего: Роза пахнет розой
  
   Вот так просто смотришь на карту, разглядывая район Риас Байшас - и взгляд скользит по названиям прибрежных городов, и среди прочих - Понтеведра, и взгляд пробегает без задержки, а дыхание останавливается. Взгляд возвращается, петляет, повторяя линии латиницы. Pontevedra. Вот так, да. Дыхание снова останавливается, прямо сейчас. Русские буквы так не действуют.
   Я просто ехал в метро с планшетом. Я просто рассматривал картинки в жж, читал пост путешественника по Галисии. Я не искал и не загадывал. Только не это название - я его раньше и не встречал. Я осторожно подумывал о Виго, А Корунье... И вдруг, где не ждал.
   И я не уверен, что мне это название города.
   Оно отзывается, как что-то личное, собственное, носимое.
   От него вздергивается подбородок и расправляются плечи. Оно вот так выражается в теле. И выражается, не стесняясь, пропустить такое было бы очень трудно.
   И хочется плакать, но не знаю, о чем. Подкатывает тоска, но не слезы.
  
   Харонавтика: " Пироги с котятами"
   Сессия N23, 2 августа 2013
  
   Так что он в этот раз прямиком, чуть ли не с порога, заявил, что хочет знать о Понтеведре. Что ему это слово, это город? Только город или что-то ближе к телу? Почему его так физически вытянуло и развернуло плечи, и вскинуло подбородок, и такое возбуждение и радость были от этого слова, увиденного на карте? Может, это от города? Или это может быть фамилией?
   "Смотри, - сказал он М., - я наконец решился. Я буду доверять себе, буду принимать то, что открывается, с вниманием и доверием. Уже столько опыта у нас - это двадцать третья сессия, и столько всего, что я узнал здесь, потом совпало с тем, что я нашел и прочитал после. И то, что я здесь узнаю о себе, так укрепляет меня, и оказывается таким родным, удобным, годным, что я больше не могу каждый раз отнекиваться и отказываться, отвергать самого себя. Я буду доверять тому, что происходит в открывающейся памяти, я буду принимать это всерьез".
   Он честно собирался сделать именно так.
   М. сказала: точки входа здесь нам неизвестны, попробуем идти от телесных ощущений. Помнишь, что ты чувствовал в тот момент, когда увидел на карте это слово? Как ты сидел, как смотрел на карту, как она выглядела, как ты ее держал. Это было в метро, сказал он, и карта была открыта на планшете, я смотрел и дышал, сначала сам не знаю как, как обычно, и вдруг почувствовал, что не дышу, а потом так глубоко. И спина... Он вспомнил, как была спина - и тут же почувствовал сильную боль, как будто позвонки задними краями уперлись один в другой, как будто надо распрямить позвоночник невозможным образом. Эта спина так не растет...
   А в голове проступили картинки с серой землей и травой на ветру, склоны, по которым он поднимался бегом, торопливо, стараясь изо всех сил. Он почувствовал сильное волнение и возбуждение, а потом неназываемое чувство, похожее скорбь, только тише и тоньше, как печаль прощания, как будто душа говорит: "я никогда больше не увижу это", и это чувство было как будто не здесь, а там.
   Это все мгновенно сменилось слабостью и чем-то вроде головокружения - как будто он падает лицом вперед, и он действительно чуть не упал, но успел собраться. М. сказала, что лицо у него в этот момент стало, как в обмороке.
   Он попытался смотреть еще с этого места.
   И в этот момент произошло странное: он увидел мысль. Мысль, знание, сведения - что-то, что можно выразить словами, какую-то информацию. Она была как бегущая строка на экране. Он смотрел на склон, сухую траву между светлыми камнями, чуть выцветшее синее небо - а в правом верхнем углу картины высветилась эта надпись, пробежала быстро, было бы здорово ее не заметить или не успеть прочесть. Но с этого мгновения он знал, и не читая... И он не мог назвать то, что знал. Он почувствовал отвращение к тому, про что было это знание. И он почувствовал испуг, ему было страшно, что сейчас они пойдут туда смотреть подробнее, и окажется: так и было. Он оказался между двух огней: внутри себя боялся, что тащит за уши и сам придумывает эту мерзость, и одновременно он твердил, что ничего не хочет знать об этом, как будто это знание само навязывалось ему.
   М., видимо, вспомнив того мальчика в темной пугающей спальне, спросила: хочешь "на ручки"? Это не предполагало "на ручки" в прямом смысле слова. Это не предполагало обязательных действий. Просто проверка состояния. Но это предложение испугало его до паники. Собравшись с силами, он попросил не дотрагиваться до него сейчас вообще.
   Он не называл вслух причину своего испуга. Он просто не мог сказать это вслух, признаться в этом. Было стыдно и страшно. Но он отчаянно мечтал, чтобы М. сама догадалась, что за страшная мысль проползла по правому верхнему краю его сознания.
   Сорок минут, целых сорок минут он вздрагивал и замирал, мотал головой, ругался на психологов, которые могут по косвенным признакам вычислить беды, случившиеся с человеком в детстве. Ругался на тех, кто предсказывает, что выйдет из человека, на основании того, что происходило с ним в детстве. Он протестовал, возмущался, и всячески отмахивался от этой проползшей по краю мысли, и чуть не плакал от того, что вся его жизнь, получается, происходит из того, что с ним тогда случилось. Вся его жизнь, все, что он сам считает бесконечно важным и драгоценным, его личность, его особенность, его любовь.
   Все-таки он пытался увидеть что-нибудь еще, разобраться, что же там случилось на самом деле. Но перед его глазами оказывалась пустая стена, и он опять твердил, что ничего не хочет знать об этом, что он сам это придумывает, ничего такого не было. Он думал, что не станет записывать эту сессию, он хочет, чтобы этого не было. Лучше всего было бы вернуться к началу этой сессии и пойти в другую сторону. И никогда не узнать о том, что проползло по верхнему правому краю памяти. Он ничего не хочет об этом знать.
   М. спросила, может ли он продолжать - и он решительно настаивал на продолжении. Несколько безуспешных попыток спустя он пожаловался, что все напрасно и зря они этим занимаются. Она ответила: ты сам просил. И он снова замер, снова остановил дыхание и внутренне сжался. Я читал, сказал он, что они часто так говорят. "Ты сам просил. Ты сам напрашивался". Он снова не сказал, кого имеет в виду.
   Второе предложение "на ручки" вызвало почти неконтролируемый ужас.
   Он не чувствовал тела. То есть ощущал его, конечно, но оно было "никакое", "все нормально", он ничего не мог про него сказать.
   М. сказала: может быть, мы никогда не узнаем, что это, не увидим, если это травма довербальная. И даже если что-то было на самом деле, травма не принадлежит этому телу. Он ответил: может быть, сознание подсовывает причину из взрослых знаний о мире, а ребенка испугало что-то совсем другое и для взрослого не пугающее. Так тоже бывает. Он надеялся, что эта мысль его успокоит, но она только позволила отодвинуть тревогу глубже.
   Мысль о сексуальном насилии в детстве, проползшая по правому верхнему краю картинки с камнями, тошнота и отвращение от теорий о том, что гомосексуалами становятся в результате такого... Это было как-то уж слишком. Какая-то уж слишком классически, хрестоматийно ужасная картина получается, он не готов в это поверить.
   Он сказал о своем отце: он, конечно, гад, но, по-моему, не такого сорта.
   Они закончили сессию и больше не возвращались к этой теме. Он ни разу потом не завел разговора об этом. Как будто ничего такого и не было.
   Но сессию он записал.
  
   Записки сумасшедшего: Ее родители
  
   Я понимаю, на что это может быть похоже.
   Что так "я" переживаю "её" сложности в отношениях с родителями.
   А ее родители были совсем другие. И мама, и отец. С мамой сложнее - я бы еще с очень большой натяжкой мог принять предположение, что в этих "фантазиях" отражаются сложности взаимоотношений с ее матерью. Я бы подумал об этом. Я и думал. Но... но нет. У каждого человека есть стиль, от каждого человека есть впечатление. Отношения с матерью были достаточно сложными - но не такими. И это точно не ее стиль. Про отца и говорить нечего. Когда она звала подружек-одноклассниц зайти в гости, те обычно спрашивали, кто из родителей дома. Если папа - да, с радостью. При нем никто не чувствовал себя не в своей тарелке, с ним было спокойно и весело, он не оценивал, не "воспитывал", не пытался ставить гостей в пример дочери, не делал множества бестактных и неприятных вещей. Он занимался своими делами, а при пересечениях на общей территории не навязывал общения, но с ним хотелось говорить - он был приветлив, рассказывал интересное и удачно шутил. Он придумывал множество разных затей, он готов был в любой момент сорваться и поехать на озеро, на речку - с ней и с ее подругами, он учил их держать удочку, насаживать наживку на крючок, варить уху на костре... Для нее самой он был тем родителем, которому можно рассказать о проблемах, не рискуя нарваться на поучения и критику, от которого можно получить поддержку и практическую помощь, утешение и ободрение. Только его по полгода не бывало дома - такая работа. И она оставалась с матерью. Но, что бы там ни было, на вот этого железного отца из "фантазий" ее мать никак не тянула. И точно не заставляла дочь бегать по холмам с секундомером. Она могла приложить жестокими словами, могла и надавать... Но бывала и тепла, и весела, и заботлива. "Мой" отец мне отсюда кажется железным со всех сторон.
   Как-то это все не складывается.
   Похоже, все-таки, речь идет о другом детстве, о других родителях. Кстати, что у меня там с матерью? Ее не видно и не слышно. К чему бы это?
  
   Харонавтика: "Призрак Рождества"
   Сессия N27, 19 сентября 2013
  
   В следующий раз он заговорил о детстве только через месяц - три сессии спустя. Снова рискнул сказать, что хочет больше знать о себе, о своем происхождении, о Понтеведре, что за магическое слово, чем это все приходится ему.
   - Что ты представляешь, когда думаешь о Понтеведре? - спросила М.
   - Сейчас или вообще?
   - Сейчас и вообще.
   - Обычно первым мне приходит в голову склон с камнями и выполосканной ветром травой. Я уже не знаю, тот ли это склон, который я видел сам, или тот, что с фотографии, или что-то еще, мне просто видится уходящий вверх склон и светлые камни, трава, солнце и облака, а иногда - легкая пасмурность, и ветер.
   - А что ты чувствуешь?
   Он ничего особенного не чувствовал, только небольшую тяжесть в ногах.
   - Оставайся с этим.
   Он прислушивался к ощущениям в ногах и еще чувствовал ожидание, нетерпение, чтобы так сразу распахнулось, как будто окно - туда. Он хотел, чтобы сразу открылась вся картина, и боялся этого; успокаивал себя, что это невозможно, и печалился, что невозможно.
   И вдруг задышал глубоко и сильно, как будто до этого не дышал, а тут вдохнулось.
  
   Он рассказал М. о своих желаниях и страхах, и она спросила, как он это представляет, как оно устроено для него. Он попытался объяснить: как будто там, в мозгу, висят шарики, "нейрончики", и они неподвижно там покоятся. И когда происходит их с М. работа, один-другой шарик начинает колебаться. Они толкают друг друга и другие шарики, раскачивают их. Начинают колебаться уже все, и сильнее, их много, ряды и слои, и вот в какой-то момент кинетическая энергия переходит в какую-то другую, и шарики начинают излучать, испуская лучи света, и тогда можно подставить экран - и на нем отобразится картина. Он подставил ладонь на пути воображаемого луча - как будто экран, чтобы картинка легла на ладонь и он мог показать ее М.
   - Как тебе с этим?
   - Мне грустно... Я ни с кем не могу разделить эти картинки. Как парадоксально! Ведь я говорю о памяти или, может быть, о фантазиях - и я так привязан к материальным предметам, свидетельствам. А у меня нет ни фотографий, ни... автобусных билетов. Ничего материального, что можно показать - или рассматривать самому. Только картины, которые я вижу, и я могу их только описывать словами, но никому не могу показать.
   Он вспомнил слюдяные картины из "Бесконечной истории", забытые воспоминания, такие хрупкие, так трудно добываемые в темноте, так легко рассыпающиеся от малейшего движения, от громкого звука. Драгоценные, непрочные.
   - Так и мои воспоминания, - сказал он. - Вот такие, эти картины, которыми я не смогу поделиться ни с кем... Все равно, они мне подходят. Я хочу их, даже такие.
  
   И он снова сказал, что хочет свою память. Свое детство... Но зачем? И впервые подумал о том, что его мать, возможно, умерла. До того он только замечал, что нигде не появляется мать, ни сама она, ни мысли о ней. В тех сессиях, где они касались его детства, нигде не было ни следа ее. После сессий он замечал это. Во время сессий даже вопроса не возникало. Но ведь если бы она была - он помнил бы? Отец там присутствовал. Мать - нет.
   - У всех в детстве бывают... леденцы. Какие-нибудь леденцы или что-то такое. Вот у нее были петушки на палочке - продавались возле зоопарка, их продавали частные торговки, и еще были слухи, что их не стоит покупать, и неизвестно, чем их красят... Но были - красные, яркие, на солнце светящиеся насквозь петушки. А какие леденцы были у меня? А Рождество? Как проходило там Рождество? Должно же быть там Рождество!
   И у него внезапно окаменела спина и жестко сцепились руки.
   - Что это ты делаешь? - спросила М., и он сказал:
   - Вот такое Рождество. И никаких чудес...
   А дальше началось.
   Сначала была скатерть. Белая. Очень белая. Жесткая, поблескивающая от крахмала. Он видел угол стола прямо перед собой, почти на уровне глаз, и свисающую с него складку скатерти. Ему, взрослому, сейчас - захотелось выругаться. Там, в тот момент были только горечь и обида, и разочарование. И угол стола, от которого вниз жестким конусом висела белая крахмальная скатерть. Ух, какая она парадная и качественная, прямо мать ее так.
   Он не мог различить, сколько человек сидят за столом. Кажется, справа были женщины, наверное, две, одну он видел отчетливо. Слева, кажется, мужчины.
   Сам он сидит, не поднимая глаз. Кроме того, что стол ему где-то по подбородок, ему еще и очень легко не видеть тех, кто за столом. Он и не хочет на них смотреть.
   Лучше всего он видит белую твердую скатерть и подлокотник...
   - Это не стул и не кресло, но оно с подлокотниками, - сказал он с удивлением.
   - Полукресло, - ответила М.
   - И подлокотники деревянные, и в сиденье стула есть вставка, относительно мягкая, обтянутая кожей, кажется, темно-коричневой. И в спинке такая вставка есть, я не вижу, я знаю.
   Как будто бы он сидел на этом то ли стуле с подлокотниками, то ли полукресле, и его ноги не доставали до земли. От этого деревянный край сиденья врезался в мягкую плоть ноги снизу. Эта деревянная поверхность, обрамляющая кожаную вставку, казалась ему очень широкой там, но здесь он понимал, что это в пересчете на ребенка. Ноги не достают до пола. Не так чтобы очень много, но все-таки не достают. Эти странные подлокотники и высокая спинка. Возникшее где-то в глубине слово "наследник" - и кто-то, сидящий на противоположном конце стола.
   Он видел себя - не так, как видят со стороны, конечно, а так, как видишь сам себя: руки, грудь, колени... На нем была надета какая-то курточка с двумя рядами железных пуговиц, с длинными рукавами, черная, довольно плотная. Какой длины одежда на ногах, он не понял, и ему не хотелось смотреть.
   Ему вообще не хотелось смотреть. Особенно не хотелось смотреть на мужчину на противоположном конце стола, он не смотрел на него и не хотел его видеть, тот попадал в поле зрения как будто только случайно. Но игнорировать его было невозможно и нельзя. Отец?
   Тарелки на столе - одна на другой, парадно, но ему показалось, что в каждой такой "стопке" по четыре тарелки. И здесь он понимал, что это слишком много, но там никак не мог присмотреться и сосчитать их.
   Женщины в черном.
   Все медленно, тихо, чинно, так, как положено, есть правила, все следуют им. Он тоже должен. Хочется плакать, но нельзя ни в коем случае. Хочется убежать, но нельзя. Хочется на руки, зарыться в теплое, прижаться.
   - К кому ты хочешь на руки? - спросила М.
   - Ни к кому из тех, кто там есть. Ни к кому из них. Но определенно у меня есть опыт на руки и в тепло. В мягкий теплый живот - головой, свернувшись на коленях. Но сейчас не к кому.
   М. сказала: у тебя сейчас было очень детское обиженное выражение лица.
   - Нет праздника. Нет чудес.
   Похоже, у него было представление о том, каким должно быть Рождество. Не таким, не таким! Там холодно, медленно, строго, все как будто черно-белое и приглушенное. А должно быть... Будто краем глаза он видел наряженную елку, чувствовал веселье, но это все было очень далеко.
   Он испытал огромное облегчение, когда эта сессия закончилась. Еще не встав с дивана, пребывая в задумчивости, он стал похлопывать себя ладонью по груди.
   - Что это ты делаешь? - снова спросила М.
   И он понял.
   - Знаешь... Как поставить ребенка перед собой, может быть, на стул, или наклониться к нему... Предъявить его кому-то, понимаешь? "Вот у меня какой!" И похлопывать его по груди так бодро и с гордостью. И говорить: "Мой маленький морячок".
  
   Неокончательный диагноз: Круассаны едят руками
  
   Много времени прошло до того, как он впервые подумал: может быть, не всегда Рождество в этом доме было таким? Он как будто знает о другом Рождестве, он видел его - или оно было ему кем-то обещано, он ждал, он разочарован. И он знает в импульсах движения, в ощущениях тела знает, как можно оказаться на чьих-то теплых коленях, в объятиях, в ласке и любви. Может быть, то Рождество было таким просто потому что... мама умерла? Ведь он подумал об этом как раз в начале сессии.
   После он говорил об этом со своим психотерапевтом. Она сказала, что это странное "отсутствие" матери в его воспоминаниях очень похоже на то, что бывает у детей, очень рано потерявших мать. Эта потеря настолько велика, что спастись можно, только полностью вытеснив, стерев из памяти все следы утраченной связи, потерянного рая.
   Может быть, в тот раз он попал куда-то, где эта рана еще свежа. В доме траур. Поэтому все в черном и праздника нет. Это многое бы объяснило.
   Но в тот день, когда он ушел от М., он помнил только слова "маленький морячок", и в нем кипела радостная злость. Радостная, потому что сейчас никто не мог выставлять его, как экспонат, как достижение, и строить планы на него, планы, обязательные к исполнению, без вариантов. Злость, потому что он понимал: этот бег по склонам наперегонки с секундомером, эта жесткость и требовательность без тени тепла и поддержки, эта каменная темная спальня, это отчаяние и одиночество - все из-за тех планов, все из-за окончательного и не подлежащего обжалованию приговора: "мой маленький морячок", "наследник".
   Он чувствовал сильный голод. Дома первым делом налил себе кружку чая, положил на тарелку круассан и достал коробку творожного сыра для начинки. И ощутил беспокойство. Внезапно ему показалось мало одной тарелки. Нож был неподходящий, простой маленький нож для овощей, разрезать круассан вполне можно, но в то же время... нельзя. И где вилка? Не руками же его есть?
   Повинуясь этим неожиданным импульсам, он поставил одну тарелку на другую, взял столовый нож, вилку... Это было нелепо и неуместно, но это было обязательно. Возможно, на тарелке должен быть не круассан, но тарелок должно быть две и столовый нож обязателен.
   Он смеялся, но на самом деле ему было грустно и неловко. Круассаны едят руками. Он никогда не покупает одинаковых тарелок - ему нравится, чтобы на столе были разные, ни в коем случае не из одного сервиза. Его передергивает от одной мысли о сервизе. Это вот так оно аукается?
   Интересно, где оно еще фонит и как?
   В зад такое детство. Но он понимает, что еще пойдет туда опять.
   И ему вдруг так захотелось в Африку, что он плюнул на то, что горло болит третий день, а на улице холодно, и он не бегает, чтобы горло не болело, а оно все равно болит - какого черта? - и он бросил, не доев, этот клятый круассан, переоделся и рванул на тропу. И там обрел равновесие и душевный покой.
  
   Записки сумасшедшего: Глаза б мои не видели...
  
   На следующий день, с утра, говорили с партнером, обменивались впечатлениями от рождественского ужина в моем почтенном семействе, я задался вопросом, как мне удалось отвертеться от военно-морского учебного заведения.
   - Ну, если ты был близоруким...
   - Почему ты так думаешь?
   - По твоим описаниям того, что ты видишь там.
   И тут у меня перед глазами крутанулось все: и расплывающийся свет маленького окна в той спальне, и ограниченное поле зрения в тех картинках из Вальпараисо, где так отчетливо видно то, что передо мной, как в маленькое окошко, а все, что вокруг - смазанное, несфокусированное, нерезкое... И то, как в этой рождественской сцене смутно видны фигуры за столом - да, я не хочу их видеть, но, похоже, у меня это не очень и получается. А вот скатерть на углу стола, перед самым лицом, такая большая ее складка, поблескивающая от крахмала, видна превосходно. А там вдали даже тарелки видны как стопка плоских предметов в несколько слоев.
   Здесь и сейчас я всегда прекрасно видел и вблизи, и вдали, и только совсем недавно стал пользоваться очками для чтения: нормальные возрастные изменения. Мне неоткуда было иметь представление о том, как виден мир при близорукости, как он виден при помощи очков. Но теперь я кое-что вспомнил. Когда я стал испытывать трудности в разглядывании мелких предметов вблизи, я приобрел очки. И почти одновременно с этим решил собрать паззл с мелкими деталями изображения. И мне было адски трудно это делать, так что я даже забросил незаконченную картину. Через очки мне было отчетливо видно только небольшое поле, огромное большинство фрагментов оказывалось вне его, и я не мог различать, что на них изображено, не мог подбирать их друг к другу. Но при близорукости так должно выглядеть все вокруг, кроме того, что попадает в небольшой "окошечко" очков? Всё сходится... Тогда я действительно плохо видел отдаленные предметы, я был близоруким.
   И когда я принял эту гипотезу, мне стало стыдно. Внезапно, вдруг, мне стало невыносимо стыдно. Что я такой урод. Ни на что не годный. Слабак. Этот стыд был настоящий, прямо сейчас, присутствующий и происходящий прямо здесь - и не имеющий никакого отношения к реальности и обстоятельствам, в которых я живу сейчас. Острый, горячий, уничтожающий стыд.
   Господи, подумал я, когда смог думать. Бедный ребенок. Бедный я.
   Сейчас у меня была крепкая и надежная рука моего партнера, за которую я мог держаться, его теплый, спокойный голос, полный сочувствия и поддержки. Но там и тогда этот ребенок был как будто совсем один, не любимый никем, не такой, как надо.
   Чуть позже, уже окончательно отдышавшись, я написал сестре об этом открытии. Конечно, ответила она. Я же говорила, что Симон носил очки. Похоже, у тебя еще и астигматизм был. Ты ведь описываешь предметы не только размытыми, но и как будто двоящимися. Не можешь сосчитать тарелки, и свет описываешь как облако.
   - Я думал, из-за того, что слезы в глазах.
   - Не обязательно. Почитай описания, посмотри картинки в интернете. С астигматизмом так и видят, как ты описываешь.
   Я почитал и посмотрел.
   - Да, правда. И вот что еще: двоится и расслаивается оно в детстве, причем все, что находится в отдалении. А у взрослого отчетливо видно "окошко", а расплывается все вокруг него. Это очки?
   - Похоже на то.
   - Близорукость и астигматизм... Карьера военного моряка мне не грозила. А представляешь, как... разочарован был отец?
  
  
   Харонавтика: "Кому я должен"
   Сессия N28, 5 октября 2013
  
   В этот раз он не знал, куда хочет пойти, на что смотреть. Оно, конечно, дело непредсказуемое, но бывает и так, что намерение получает отклик внутри, и выпадает кусок той картины, которую и хотел увидеть. Так было с Рождеством, и с морем-облаками, и с Африкой...
   Но он не знал, куда хочет сегодня.
   М. сказала: что там у тебя с Рождеством? Он хотел отмахнуться, и правда, особых эмоций вроде уже не чувствовал. Но в затылок как будто толкнуло тяжестью, не сильно, но резко. Мелькнула мысль о подзатыльнике. Ну, это уж слишком, подумал он. М. заметила, что что-то происходит, и он рассказал ей. Потом задумался.
   - Знаешь, внутри меня есть противоречие: мне многое интересно, но есть разница. В некоторые места я хочу попасть, потому что там хорошо, например, туда, где виноградники, и дом в колониальном стиле, и чайные розы... И совершенно не хочу опять видеть рождественский ужин в родном доме. А в другие места я вроде бы должен идти и выяснять, что там и как. Например, Школа Америк, зона Панамского канала. И внутри меня происходит борьба между желаниями и чувством долга.
   - Кому и что ты там должен?
   Он задумался.
   - А вот и оставайся с чувством долга, - сказала М. и начала работу.
   Он сразу весь подобрался. Напряглась верхняя часть груди под ключицами и спина над лопатками. Он почувствовал себя гончей, готовой ринуться по следу. Ему надо было выяснить, кто связан с этим всем - со Школой Америк, в частности, - и надо было быть с ними очень осторожным...
   - Это здесь? - спросила М.
   Но это было там.
   Он был очень озадачен. В его первоначальные представления о себе тогдашнем совершенно не вписывалось то, что было очевидным сейчас: ему есть какое-то дело до военных. Это было совершенно ясно и естественно, но до этой минуты он был уверен, что с военными не был связан никак. Потом он вспомнил мелькнувшие пару дней назад неприятные мысли про родственные связи кого-то очень близкого ему и про открытый вопрос: кто его сдал. Ему стало неуютно и тревожно, неприятно. И было трудно говорить об этом, потому что не хотелось вслух говорить о подозрениях, ни на чем конкретном не основанных. Он пытался сказать так, чтобы ничего не сказать:
   - Кто-то там знал, что мы работаем в стране, кто-то знал даже и меня лично, и мог после переворота, или еще до него, перейти на другую сторону. Выбор у меня очень ограниченный. Я никого не помню, кого знал тогда. Мне приходят в голову очень неприятные мысли, и я вынужденно привязываю их к тем, кого помню. Я на самом деле не хотел бы озвучивать эти мысли.
   - Ты выглядишь именно так, - сказала М. - Твое право не говорить, но ты помни, что, действительно, фигур у нас тут немного, поэтому...
   - Ну да, - сказал он, - я понимаю. Поневоле все подозрения привязываются к тем, кого знаю, но это вряд ли так.
   И почти сразу увидел и почувствовал: руки опираются на капот машины. Его машины. Его руки. Широко разведены.
   Ноги тоже - широко.
   Это арест.
   Голова наклонена близко к капоту, он видит светлую эмалевую поверхность, в которой отражается цветовыми пятнами окружающее, и слева немного того же, что видел в восьмой сессии изнутри машины: там люди, кажется, гражданские, и какое-то движение. И еще: на нем тот же тонкий светлый пуловер и рубашка, которые он уже видел, и сейчас видит те же рукава и манжеты, поддернутые высоко к локтям.
   Потом увиденное перепуталось и смешалось в его памяти, но он все же смог записать, пусть не по порядку, всё, что увидел. И услышал, потому что у него было отчетливое впечатление, что он слышит, как "они" говорят - вокруг, но в основном за спиной у него, но он не мог ничего разобрать.
   Он отчетливо видел здесь кабинет, "отвертку", качающуюся на фоне окна, письменный стол и книжные шкафы, саму М., но одновременно понимал, что там у него перед глазами темно, и он не мог пробиться через эту темноту. Потом понял, что ему завернули руки назад и уводят от машины.
   В какой-то момент он сказал М.: забери меня уже оттуда.
   - Обязательно надо пройти это, чтобы оно до конца разрядилось, - сказала М. - У тебя хватит сил. Ты сейчас не там, ты здесь, в безопасности. Туда нужно только смотреть, только смотреть - как будто снимаешь на камеру.
   - Я не могу, - сказал он. - Когда я пытаюсь смотреть на это со стороны, мне хочется вмешаться, что-то сделать... Стрелять? Изменить происходящее.
   Или убежать. И все еще было темно перед глазами.
   Несколько раз М. спрашивала, может ли он еще туда смотреть, есть ли силы. И он отвечал: да, давай, да, я могу.
   М. сказала ему встать и походить. Он спросил: что, нужно? Он ничего особенного не чувствовал, но уже знал, что, когда его особенно сильно прикладывает, он не может оценить свое состояние. М. сказала: нужно. Он встал и пошел, ноги не слушались, шатало. Он попытался опереться руками на стол, но увидел, что это похоже на то, как он опирается на капот машины. Походил еще, было много тяжести внутри, было страшно и тоскливо, и хотелось двигаться и, кажется, плакать. Он сел и попросил М. обнять его и просто дрожал в ее руках, ему показалось - очень долго, но М. сказала, что это было несколько секунд.
   - Ну, всё, - и отодвинулся.
   - Вот теперь ты похож на человека.
   - А что, не похож был?
   - Ты был зеленый.
   Они немного подождали, пока он переводил дух. М. снова спросила, сможет ли он еще смотреть туда. Он сказал: да.
   Но там было темно. Не так, что просто ничего не видно и не на что смотреть. А препятствие взгляду, помеха. Чернота. Что-то есть, но невозможно увидеть за ней. И он тер лицо руками, все сильнее и сильнее.
   - Что это ты делаешь?
   - Не знаю пока.
   - Это здесь или там?
   - Кажется, здесь...
   - Ты прячешься?
   Но он уже очень сильно тер лицо. Он вспомнил, что похожее было в других сессиях, в тех, когда они смотрели это же место, его машину, арест. Но тогда не было темноты. Теперь все соединилось.
   - Это мешок на голове. Или липкая лента, скотч.
   Как будто какое-то сильное ощущение там, которое он здесь пытается нейтрализовать.
   - Все-таки, судя по силе ощущений, скорее скотч, чем мешок. Они залепляли рот и глаза скотчем. Да, они это делали.
   И снова пришел тот невместимый страх, который он уже встречал - в тех сессиях, восьмой и девятой, когда они смотрели про машину и арест.
   Он стал говорить о том, что его беспокоит. О том, что есть три точки, на которые он может опираться в доверии и уважении к себе. Вот они.
   Первая - та гордость и торжество, когда он понимает, что сейчас его уже не будет, он смог их обойти, и всё, и "хрен вам, суки, вы от меня ничего не получили".
   Вторая - тот момент, когда ему предлагают выбирать между ним и Кимом. И он знает, что в любом случае это сделают с ними обоими, этот выбор фальшивый, еще одна разновидность пытки. Но он говорит, улыбаясь: конечно, я. И чувствует в этот момент, что губы ледяные и как будто картонные, негнущиеся. Но улыбается - отдельно для них, отдельно для Кима: ничего, видишь, это можно вытерпеть.
   И третья точка, она первая по времени, где-то в самом начале ада: то чувство силы и гордости, ненависть, ярость, готовность к схватке и знание, что ему есть что противопоставить всему их адскому арсеналу.
   Но, говорит он, эти три точки такие отдельные и разрозненные. Он постоянно забывает о них, теряет опору, потому что они разрозненные, краткие, еле успел разглядеть. А все остальное - страх, огромный, сильный, долгий, его так много, как будто есть только страх и ничего больше.
   - Такой, как был сегодня?
   - Да.
   - И что ты делаешь с этим страхом? - тихо спросила М.
   - Сейчас? - удивился он.
   - Да.
   - Ну... - он задумался. Потом медленно сказал: - Я говорю: да, работаем дальше.
   М. посмотрела на него и кивнула.
   И ему стало хорошо и спокойно. Он увидел, что справляется. Каков бы ни был страх, он делает то, что считает нужным. Он дышал широко и наполнялся спокойствием и уважением. Он сказал, что эти три точки теперь не плавают в темном пространстве, они соединились в нечто целое, неразрывное. Что теперь он видит: страх ему не хозяин, у страха нет над ним абсолютной власти, он боится, но делает то, что должен.
   И с этим признанием себя и уважением он сидел и дышал. А потом появилась мысль, такая... детская мысль: "я настоящий герой". Он даже вслух ее говорить не хотел, такая она была... дурацкая и детская. Но сам собой тут же выдохнулся комментарий к ней:
   - Папа был бы доволен.
   Они с М. молча посмотрели друг на друга. Им обоим вспомнился ее вопрос в начале сессии: что и кому ты там должен?
   Это было уж слишком. Но это - вот - было.
  
   Выписки:
  
   - Агa! - изо всех сил зaкричaл Зигмунд. - Агa! Агa!! Агa!!!
   Пелевин. "Зигмунд в кафе"
  
  
   Записки сумасшедшего: Марин, провинция Понтеведра
  
   Вот, пожалуй, самое-самое из всех "это уж слишком" в моей истории или в истории, которая выдает себя за мою: кажется, мой отец был военным моряком, кажется, мы друг друга ненавидели, кажется, я влюбился в военного моряка и любил его до конца. Куда уж дальше? Это настолько... отдает хрестоматией и психологизмом самого примитивного толка, что... В общем, мне было бы стыдно вставлять такой поворот в сочиняемую историю. Я удавился бы, но не допустил такого сюжета. Ей-богу, я хороший сочинитель. Это уж слишком. Как говорится, Фрейд бы плакал.
   Надо бы записать, почему я думаю, что мой отец был военным моряком. Это просто, конечно: "мой маленький морячок" и "наследник". Я отчетливо понимал это в конце той сессии про Рождество. Может быть, этого недостаточно, чтобы делать окончательные выводы, но за неимением более обоснованной версии я пока останусь при этой.
   А потом я осматривался в районе Понтеведры, что там к чему. Я не был уверен, что этот населенный пункт как-то относится к моей истории, как не был уверен и в том, что это фамилия. Но я осматривался в том районе с помощью карт и интернета, и обнаруживал замки и старые дома, крепость Монтерреаль в Байоне, стены которой сложены из серых каменных блоков, затянутых пятнами лишайника - впрочем, в том краю все крепостные стены и замки, да и старые дома зачастую, сложены из серых каменных блоков. Интересно, почему я сразу решил, что это замок? Знакомые мне до того замки Восточной Пруссии, которых она навидалась в детстве, сложены из красного кирпича, бойницы в них другой формы, что объясняется свойствами строительного материала. Эти - светло-серые и просто другие.
   К сожалению, я не могу просмотреть фотографии замков Галисии и с определенностью сказать: вот этот, или вот тот. Я отчетливо видел маленький кусочек крепостной стены и одно помещение изнутри - ту комнату, приспособленную под детскую, или просто временный ночлег, этого я тоже не знаю. Но даже если бы сейчас мне показали фотографии этих фрагментов, я не смог бы их узнать, и не в том дело, что прошло лет семьдесят. В доступных мне сейчас воспоминаниях я видел их - если мы на время согласимся, что видел, - ребенком не старше четырех-пяти лет. Насколько по-другому воспринимаются размеры предметов, трудно себе представить. Взрослый, стоявший бы рядом со мной в тот момент, видел бы все совсем по-другому.
   Увы, мне не на что опереться. Я узнал, что крепость Монтерреаль в Байоне (провинция Понтеведра) давно не имеет военного значения. Но также узнал, что старый город Понтеведра окружен крепостной стеной. Может быть, не замок, а только стена? В большом старом доме наверняка найдется подходящая комната для спальни - такой, какую я видел. Еще я узнал, что порт Понтеведры расположены в 7 км от города, в небольшом городке по имени Марин. И вот там-то меня ожидал сюрприз.
   В Марине располагалась военно-морская база, морской полигон, а также, с 1931 года, морское артиллерийское училище. В 1943 году (мне было где-то от трех до пяти) туда из Сан-Фернандо было переведено военно-морское училище, готовившее офицеров для ВМФ Испании. Оно там и до сих пор.
   Ах, так он еще и "училка"! - восхитился я. Вот откуда его педагогические приемы и тяга гонять ребенка по холмам с секундомером.
   Не подумайте, что я совсем свихнулся. Если я говорю, что мне не на что опереться - значит, я понимаю, что это все так, предположения, висящие в воздухе. Но почему-то информация об училище в Марине меня ужасно разо... Я собирался написать "развеселила", но обнаружил, что стремительно набираю другое слово. Разозлили меня эти новости, хотя и развеселили тоже. Смешанные чувства я испытываю, думая об этом.
   Но знаете, от чего бы Фрейд действительно растрогался?
   Я собираю информацию достаточно бессистемно. Кусочек паззла туда, кусочек паззла сюда. Этот обрывочек к той теме, тот - к этой. Меня интересует сразу всё, и у меня нет списка источников, в которых я могу обнаружить нужную информацию. Поэтому, что найдется - тому и рад. И бывает, что между обнаружением разрозненных кусочков одной темы проходят месяцы. Вот так получилось и тут: полгода спустя информация об училище в Марине дополнилась сведениями об учебной шхуне "Галатея". Спасибо Википедии, фотографии парусника шотландской постройки я нашел довольно легко.
   Я хохотал. За что, за что мне такое? - восклицал я. Я легко обошелся бы без этих навязчивых совпадений. Прекрасная "Галатея", учебный корабль при училище в Марине. Прекрасная "Эсмеральда", учебный корабль чилийской Армады, место службы Хорхе.
   Нет, правда, это уж слишком. Я бы с радостью и облегчением сказал: эк я завернул-то всё, вот это сюжет! Ну и бредятина!
   Но я не знал о "Галатее", когда в первый раз проснулся от кошмара, в котором мне снилась "Эсмеральда" у заснеженных берегов чилийского юга. Сон был короткий, одно мгновение, и вполне мирный: просто корабль, просто причал, просто горы в полосах снега. Я рванулся из него, как ошпаренный, я колотил руками по постели и чуть не зашиб своего друга, пытаясь найти его, чтобы схватиться за руку. Я не знал и до сих пор не знаю, что меня так испугало, но трясло меня потом долго. Были и еще моменты...
   Я не придумывал своему отцу "Галатею" для полного сходства. Я не придумывал "Эсмеральду" Хорхе. Я не ожидал ни одного, ни второго парусника. Однако они здесь.
   Мне, в общем, без разницы, поверит ли мне хоть один человек на свете.
   Сам-то я знаю.
   И что мне делать с этим знанием и моей еще недавно такой прочной картиной мира, в которую это знание втыкается, как нос Буратино в разрисованный холст?
  
   Выписки:
  
   Понимаете, прожил я столько,
   Что хочу прожить еще столько же...
   Пабло Неруда
  
   Разговоры на полях: Недоказуемое
  
   - Когда нет информации, остаются только фантазии. И человечество фантазирует о том, что там после смерти... - разводит руками Анна.
   Лу серьезно кивает, отвечая ей:
   - И ученые фантазируют, что после смерти ничего нет.
   - Ну да. Но обратное невозможно доказать.
   - Точно так же, как все остальные варианты...
   - Ммм...
   - Угу, - настаивает Лу.
   - Да, - соглашается Анна.
  
   Выписки:
  
   Команда физиков разработала новый способ съёмки объектов при помощи запутанных фотонов: учёные запечатлели очертания кота, но используемый свет даже не взаимодействовал с фотографируемым объектом.
   Основную роль в данном эксперименте играл феномен квантовой запутанности, который описывает пары частиц, состояние которых неразрывно связано друг с другом. Как бы далеко друг от друга ни находились запутанные частицы, состояние одной из них мгновенно поменяется, как только поменяется и состояние её партнёра.
   Эту особенность физики и применили в своём эксперименте -- один фотон взаимодействует с объектом фотографирования, в то время как другой летит в детектор. А поскольку последний вообще никак не взаимодействует с предметом съёмки
   ...
   "В соответствии с законами квантовой физики, если наблюдатель не пытается определить, по какому из путей прошёл фотон, то частица идёт сразу по двум из возможных путей, и пара запутанных фотонов образуется на выходе из каждого кристалла", -- рассказывает соавтор исследования Габриэла Баррето Лемос (Gabriela Barreto Lemos), также сотрудник Австрийской академии наук".
   Ася Горина, "Физики сделали снимок несуществующего кота", 01.09.2014, 16:20, vesti.ru
  
   Записки сумасшедшего: Здравствуй, папа
  
   Какой голос внутри меня заговорил сегодня!
   Такого я еще не слышал.
   Он велит быть таким... таким безупречным, чтобы не дай бог не сказать какой-нибудь глупости. Все, что я говорю, должно быть разумным, веским, авторитетным. И не дай бог выглядеть смешным. Дурачиться? Нельзя! Это ставит под сомнение мое достоинство. Я должен быть сдержанным, разумным и пристойным.
   Подурачились с приятелем, наговорили придуманных на ходу забавок, посмеялись. И тут оказалось, что я чего-то не знаю. Моментально внутри меня разгорелось возмущение, пополам чуть ли не с ужасом и презрением. Как я мог признать, что не знаю чего-то! Я попал впросак, выгляжу смешно!
   Невыносимый стыд и злость на себя.
   А я всего лишь перечитал отчеты о сессиях "про детство", и вот какой эффект.
   Я в полном восторге. Это уж точно не "её".
   Неприятное следствие: опасаюсь, не был ли я тогда надутым идиотом.
  
  
   In Treatment: Чтобы папа был доволен
  
   - И вот я думаю, - спрашивает он Анну, - на что еще я могу нарваться, чтобы папа был доволен? Я испугался. Не ищу ли я себе приключений на... голову, чтобы добиться благосклонности папы?
   - Позволь мне быть с тобой откровенной, - твердо отвечает Анна. - Ты ищешь приключений.
   - Но я же ничего такого не делаю?
   - А история твоей учебы?
   - Да я же ничего не делал... такого.
   - Вот здесь и проявляется это несхождение. Ты думаешь о себе, как о тихом и незаметном. Но давай оставаться в рамках феноменологического подхода. Ты пришел в институт... и что случилось?
   - Да я всего-навсего учиться хотел!.. Я не собирался бунтовать или устраивать им ликбез.
   Он задумывается ненадолго. Потом соглашается.
   - Ну да. А сколько не идут учиться из-за этого же. Потому что понимают, что трансгендеру учиться не дадут. Или шифруются изо всех сил. А кто не шифруется - тот нарывается, угу.
   - Говорю же, характер у тебя героический.
  
   Разговоры на полях:
  
   Лу пересказывает этот разговор партнеру, все еще недоумевая.
   - Но что я такого сделал-то? Я ничего не делал вообще.
   - А кто сагитировал всю поголовно учебную группу?..
   - Да я не агитировал, я просто говорил о себе и... Черт. На глазах у тренеров. Невзирая на их сопротивление. Они же явно давали понять, что это не поддерживают и даже против этого. И вся группа же... целиком. Обращались ко мне в мужском роде, поддерживали меня и спрашивали тренеров, на каком основании мне отказано в сдаче экзамена. Черт.
   - Тихий такой.
   - А я просто учиться хотел... Вот так и ищу себе приключения. На ровном месте. Специально выбираю места поровнее - и ищу.
   - И находишь ведь.
   - А то!
  
   Неокончательный диагноз: Монетка на память
  
   Все началось с монетки. Даже не своей - чужой монетки и тихих слов: "Пятьдесят центов Эфиопии".
   Вот так и было. 26 марта он увидел изображение монеты, а месяц спустя уже записывал в своем дневнике:
   "Фиксирую сюда, чтобы не потерялось.
   Сейчас, 23 апреля, во вторник, в 23.44.
   Записав о разговоре с терапевтом, потом, позже, я все-таки пошел искать африканские, в частности - эфиопские заповедники и национальные парки. Сначала списки, годы основания.
   Потом плюнул на это дело (мало информации, очень разрозненная, позже к этому вернусь) и стал просматривать фотографии, пейзажи эфиопских заповедников. Даже особо не вглядываясь, прокручивая картинки в выдаче Яндекса.
   И что-то так... даже плакать захотелось, но грусть такая скорее светлая. Вроде ностальгии. И еще что-то.
   Даже не слезы, а тянущий комок под горлом, ниже, ближе к ключицам, между ключиц.
   Горький прерывистый вздох".
   Почти месяц он крутил в голове эту монету, вид ее, мысли о ней. Сначала о том, что монета была у Кима. И не мог ли Хорхе привезти ему африканскую монету в качестве сувенира. Моряки всегда привозят всякое, делился он соображениями со своим другом. Угу, отвечал друг, привозят... потом и не вылечишь. Смеялись.
   Но про монету думалось так неотвязно и так напряженно, что волей-неволей Лу начинал пробовать другие предположения: а если не сувенир? И привез не Хорхе, а он сам, и - опознавательный знак? Пароль? Монета со львом, пятьдесят центов Эфиопии. Не был ли Ким связным? Когда, с кем?
   Думал об Африке в шестидесятых - кого и чего только там не было. Думал о тренировочном лагере, замаскированном под охрану заповедника, например. Отмахивался. Вышучивал. Отказывался принимать это даже за рабочую гипотезу, ни вот на столько...
   "Но сегодня меня что-то накрыло ностальгией по Африке. До сих пор я за собой этого не замечал. С тех, пор, как я думаю о заповедниках, Африка все ближе".
   28 апреля, в соответствии с расписанием, он отправился на очередную встречу с М.
  
   Харонавтика: "Маленькие дети, ни за что на свете..."
   Сессия N14, 28 апреля 2013
  
   Он был очень собран и готов.
   - К чему готов? - спросила М.
   - К работе. И куда бы мы ни пошли, я готов. У меня есть на что опереться.
   Он сказал, что это так хорошо, опять прийти сюда целым, полным - восполненным. Страха нет, есть готовность встретиться с чем угодно и стоять, и выстоять. Есть на что опереться. Он показал, где эта опора внутри него - мышцы верхней части живота, подобранные, упругие, сильные. Он вспомнил, как однажды в сессии со своим терапевтом обнаружил, что там хранится его достоинство. Они тогда говорили об этом его странном опыте, об этих "незаконных" воспоминаниях. Сейчас он чувствовал опору в том же месте, это было удивительно и узнаваемо.
   И он захотел рассказать об Африке. О фотографиях, которые просматривал, о том, что с ним при этом происходило, что он чувствовал. О тех мыслях, из-за которых стал интересоваться африканскими заповедниками. Сказал, что одна из фотографий до сих пор перед глазами, что он так и не смог закрыть страницу с ней, уже несколько дней возвращается и смотрит, просто смотрит. Никаких определенных ассоциаций, просто хочется смотреть на нее...
   - Смотри на нее, - сказала М.
   Он не чувствовал ничего, кроме растерянности.
   - Чувствуй растерянность, следи за "отверткой", смотри на ту свою картинку. Здесь мы учимся расщепляться управляемо, чтобы не расщепляться вдруг, не рассыпаться неожиданно. А делать это тогда, когда нужно.
   Он в ответ усмехнулся:
   - Похоже!
   - Похоже на что?
   - На обучение. На то обучение, там, тогда.
   Потому что правда - похоже, было такое чувство. Когда М. сказала, что он одновременно здесь и там, он понял, что уже не смотрит на ту картинку размером с пол-ладони, светящуюся на мониторе, а что он правда там. Хотя картина была совсем другой. Вместо широкой светлой равнины с горами на горизонте он обнаружил себя в лесу. Передним зеленая листва, он не очень различает отдельные листья, но они, кажется, крупные, широкие. Очень зеленые, густого цвета, в основном темные. Они впереди и вокруг, но более-менее отчетливо он видел их перед собой. Как будто куст у ствола высокого дерева, одного из многих вокруг.
   М. сказала: ты выглядишь усталым.
   - Не хочу... Боюсь что-то напридумывать.
   - Не придумывай. Смотри.
   Это было сложно. Он чувствовал, как меняется что-то внутри, состояние, с которым он сел на диван, перетекает во что-то другое. Настроение... вся тональность. Как будто он младше себя нынешнего, и намного. Не просто моложе, а именно - младше, "молодой еще". В другой возрастной категории, в другой страте.
   Он почувствовал испарину на лице. М. спросила, что - там жарко? Он удивился: а что, здесь не жарко? М. сказала, что нет.
   - У тебя мокрая футболка, пятна подмышками, и ты дышишь так... пыхтишь и отдуваешься.
   Он удивился еще больше: не замечал ни мокрой футболки, ни загнанного дыхания. Что он точно чувствовал, так это что сейчас-то он стоит, но долго стоять не дадут. Настроение было отличное. Никакой опасности, преследования и погони, нет, ничего такого. Тренировка. Длинный бег по тропе. Много силы и восторга, не щенячьего, а такого... постарше, но еще не взрослого.
   - Молодой кобель, - попытался объяснить Лу.
   - Недопесок?
   - Да!
   Много восторга, не бурного, но глубокого, мощного - от собственной силы, от возможностей.
   По лбу от виска до виска протянулось узкой полоской ощущение давления. Не больно, пожалуй, даже приятно. Ощущение приглушенное, но отчетливое, как будто... закругленная рамка? Как будто что-то твердое и полукруглое охватывает лоб. Приглушенное - из-за прослойки, подкладки.
   - Как будто войлок. Тонкий, плотный, но мягкий.
   Они вернулись к восторгу и силе, чтобы закрепить их. Но он быстро прошел туда, где все заканчивается. Где он противостоит мучителям, проиграв все битвы, потеряв того, кого любил, совсем один, без сил и надежды. Он как будто оттуда смотрел на эти восторг, радость и силу. Ему было тревожно за этого молодого щенка, такого еще наивного перед всем, что ему предстоит. Но постепенно тревога отпустила, он понял, что эти точки - не соседние, что между Африкой и Вальпо еще будет много всего. Там, в конце, это уже все-таки другой человек, готовый.
   - Покажи, где в теле эта готовность?
   Он провел руками по телу, там, где упругая сила собиралась в бедрах, верхней части живота, в груди, в плечах. Он сидел, свободно прислонившись к спинке дивана, и чувствовал себя совершенно собранным, готовым к движению.
   - Напряги эти мышцы.
   Он собрался очень крепко, не отрываясь от спинки дивана.
   - Ты сильно напряжен?
   - Ну да.
   - Поза производит впечатление совершенно расслабленной.
   Он оглядел себя и усмехнулся: ну, вообще-то, да. Он был очень, очень собран, почти полулежа на диване.
   М. предложила все это расслабить.
   Он тут же уронил голову. Тело расслабилось так, что он почувствовал себя марионеткой, которую сложили в коробку. Ни одной ниточки натянутой.
   Опять появилось это ощущение мягкого давления, теперь поперек затылка, четко по той же линии: если соединить первый полукруг со вторым, они замкнутся вокруг головы. То же ощущение круглого металлического обода через плотную прокладку. Он попытался отмахнуться от своих ассоциаций.
   М. внимательно наблюдала за его лицом.
   - Кажется, ты пытаешься от чего-то отказаться. Скажи уже.
   Он очень смутился, не сразу решился сказать:
   - Это каска, кажется.
   - Ты ездишь на велосипеде в шлеме?
   - Нет.
   - Так устроен шлем, там фетровая прокладка.
   - Точно, не войлок, толстый фетр.
   - Ты тер лоб, когда показывал эту полосу давления, так, как шлем поправляют.
   - Нет, я не знаю. Лет тридцать назад приходилось примерять строительную каску, там пластиковая полоса, плоская, и такое все хлипкое. Совсем другое ощущение.
   Он хотел вернуться туда снова - не сегодня, сегодня время кончилось. Но в следующий раз он хотел обязательно вернуться туда. Там было замечательно. Очень трудно и очень счастливо. Много смысла, много трудностей, но много и сил. И много смысла.
   А еще - это он еле смог выговорить, - еще он хотел узнать, как началась история, которая заливала его с головой золотым горячим медом, жгучим счастьем при мысли о кораблях на рейде; обернувшаяся неисцелимым горем потом, в проклятом сентябре. Он еле смог сказать это, крутил сцепленные пальцы, погружаясь в смущение. Да что же это? Как гимназистка! И не мог смущения побороть.
   Ушел в тот раз, чувствуя себя намного младше. Не моложе - младше. От этого было неуютно и тревожно.
  
   Записки сумасшедшего: Не ходите, дети, в Африку гулять!
  
   Я был в смятении. Это что, меня теперь так и будет штырить по Африке?
   Тут есть два больших "но-но-но!"
   Во-первых, Африка. Для нее это ну никак не было местом рая.
   Ее Африка - это малярия, муха цеце, черная оспа, денге, ласса и эбола, "все, что летает, то кусается, а что кусается, то ядовито и заразно". В общем, не шевелись и не дыши, все равно тебе конец и справочник "Тропические болезни" в придачу.
   Удивительно: я помню, как горячо и страшно это было для нее, я перечисляю все ее страхи... А оно такое далекое и безразличное, как устаревший анекдот.
   Во-вторых, штыриться по Африке сейчас - это не этнические барабаны, амулеты и украшения, нет. Это берцы из кордуры, штаны типа "карго", мысли о том, что "маловато у меня физкультуры" и... молодой, полный энтузиазма кобель. В хорошем смысле. Кто видел, как собачий молодняк резвится на выгуле, вот это оно. Но как же это утомительно и обременительно! Шампанские пузыри в голове, обостренная реакция на любое высказывание, которое хоть с натяжкой можно счесть обидными, лопоухость головного мозга. Вот, точно: молодой сеттер.
   На выходе из той сессии я почти жалобно спросил: "А можно я не буду прыгать с парашютом?"
   Потому что на самом деле - хочется. Но куда мне нынче?!
   Хорошо, с парашютом не буду. Но с тех пор, как я "сходил погулять в Африку", у меня внезапно, рывком гораздо лучше пошли дела на тренировках по самообороне. Однако налицо конфликт "архивов". Одна часть меня не может поверить и принять, что у нее вообще что-то "физкультурное" получается. Так не было никогда. Тело внезапно стало послушнее, это с непривычки пугает. Особенно пугает, что я стал быстрее понимать новые движения. Раньше для этого тренеру приходилось показать, рассказать, а потом еще взять меня руками и подвигать, как нужно. Теперь я вижу и понимаю. Где все это было раньше? Откуда оно взялось теперь?
   Другая часть как будто имеет противоположные ожидания. Эта часть недовольна тем, что "физкультура" получается из рук вон плохо, тело нескладное и неуправляемое, слабое и быстро утомляется. Эта часть теряется, балансирует на грани стыда, но продолжает упорно, спокойно и деловито - "как заведенная" - долбить заданное движение снова и снова. Так и хочется воскликнуть, как в старом анекдоте: "Вчера здесь этого не было!"
   Вчера здесь этого не было. А сегодня я думаю об Африке и чувствую силу и радость прямо здесь.
  
   Выписки:
  
   "Мы живем в окружении людей, которых изо дня в день надо отвоевывать у противника. Вся это многомиллионнная масса является субъектом, в той или иной форме воспринимающим через информацию или комментарии политические события, равно как и их фальсификацию".
   Володя Тейтельбойм, 9 февраля 1972 года в газете "Эль Сигло"
  
   Записки сумасшедшего: Предполагаемый противник
  
   Четверг, 17 апреля 2014
   Читал материалы о подготовке переворота. Был материал про Эдвардса, который, видимо, был моим непосредственным противником в том раскладе. Владелец заводов, газет, пароходов... газет. Сеть El Mercurio, главный калибр пропаганды с той стороны. С 68-го боролся с Альенде, после выборов помчался в США просить поддержки, чтобы Альенде не прошел в президенты (из-за относительного, а не абсолютного большинства, полученного непосредственно на выборах, по закону нужно было еще получить большинство в парламенте). Получил миллион тогдашних долларов (по нынешнему курсу - больше десяти миллионов) и всяческую поддержку, но не преуспел. Далее продолжал ту же линию в сотрудничестве с ЦРУ и ИТТ.
   Спустя какое-то время почувствовал, как будто краб стягивает всю кожу и мясо в точку между лопаток. Чувствовалось очень сильное напряжение, до боли. И затылок захватил, потянул - целый скорпион уже, а не краб. Все стягивал в одну точку.
   Ну, думаю, погода вменяется, тучи наползают, может, из-за этого.
   Потом работал, читал другое, прошло.
   Вернулся на этот же сайт под вечер - спустя небольшое время заметил, что скорпион опять на месте и тянет. Больно. Задумался о совпадении, счел его недостаточно подтвержденным.
   Но тут пришел с работы партнер, и я развеялся. Рассказал ему про этот сайт, потому что между лопаток еще оставалось напряжение и боль. Он размял мне спину, а я сказал все же: вон облака, это от них. И мы пошли гулять, все прошло.
   Уже после прогулки, ужина и сериала, когда я почти заснул, он спросил, что там был за сайт, что так подействовало чтение. Я стал рассказывать про Эдвардса, про тогдашний расклад. И тут "скорпион" - как будто никуда и не девался, и все аж свело, стянуло в комок. Как всегда: сначала реагирует тело, потом я замечаю эту реакцию и говорю "ого!".
   Три совпадения - это чересчур. Пришлось признать, что эта боль и напряжение точно связаны с Эдвардсом. Пока больше ничего не знаю.
  
   Выписки:
  
   "Самый мощный из наркотиков -- слияние личных, профессиональных успехов с успехами великого дела, возможность творить историю собственными руками -- самое после религии действенное средство преодоления экзистенциального ужаса, ощущения себя беспомощной песчинкой в грандиозном водовороте судьбы".
   Александр Мелихов "Банальность сверхчеловечности"
  
   Харонавтика: "Профессионал"
   Сессия N19, 07 июня 2013
  
   Он пришел в тот день с простым и прямым запросом: ресурс, Африка, учеба и умения. Они обсудили это и согласились с М. в том, что не могут знать, где окажутся. Что активизируется на этот раз, что с чем связано в его призрачной памяти, неизвестно. Поэтому маршрут заранее непредсказуем. Они так много всего уже раскопали, так сильно раскачали всю систему - что угодно может откликнуться на что угодно.
   Он сказал: "Я все еще удивляюсь, как инсталлируется в тело эта информация. Как телесные реакции приходят - непонятные и неопознаваемые. Здесь можно только замечать и запоминать. Фиксировать. А потом эти состояния и реакции разглядываешь уже из спокойного состояния и холодеешь от понимания того, что это было. На что это похоже. С чем связано. И самое главное: здесь такого опыта не было. Сто процентов".
   - Учеба и умения? - переспросила М.
   - Или про работу. Ту часть, когда еще было все в порядке. До того как случилась катастрофа. Знаешь, я думаю о событиях в Уругвае, в Аргентине, в Бразилии... Да там вообще кучно было, одно за другим. И что мы знаем об этом? Не только на "постсоветском пространстве". Вообще в мире. Но о Чили знают все. Потом, когда ситуацию не удалось удержать, когда все случилось - удавалось хоть кому-то организовать высылку из страны вместо тюрьмы и лагеря. Закрывали хотя бы самые известные лагеря, часть людей выпускали на волю. Потому что во всем мире была очень сильная реакция. Я думаю, пожалуй, когда уже было видно, что не удержать ситуацию - на это и надо было работать, и на это и работали, видимо. И ведь получилось же.
   Он попытался - с большой осторожностью и опасливо - признать, что часть этого могла быть и его работой. Пусть небольшая часть. Было страшно и стыдно: "а не много ли ты на себя берешь, не присваиваешь ли себе чужие заслуги?"
   Но М. спросила, что он чувствует, когда думает об этих делах и следит за "отверткой". И он раскрылся внутри, дал эмоциям просто быть, без мыслей. Почувствовал сильное движение внутри, как будто какие-то слои сдвигались, освобождая дыхание, как будто сила рвалась наружу, сила торжества. Кулаки сжались, руки согнулись в локтях, и сам собой сделался такой жест, сверху вниз, жест победителя. Он наблюдал за этим с изумлением: наблюдал жест, наблюдал вскипавшее торжество.
   - Что ты чувствуешь? - повторила М., и он замер, закусив губы.
   - Не стесняйся, - предложила М.
   И он выругался - с чувством глубокого удовлетворения и восторга. То, о чем он размышлял перед этим, сильно отзывалось в душе, как свое и как сделанное. Его сознанию, разуму, это снова было "уж слишком", но эмоции кричали слишком громко, чтобы просто отмахнуться от них. Кто я? - спрашивал он. Ответа не было.
   Ладно, ладно, говорил он. Сейчас оно кажется слишком большим и сложным, но тогда он имел образование подходящее и подготовку соответствующую - если только все это правда... В рамках этой гипотезы... У него были нужные навыки и инструменты для оценки и прогнозирования результатов, для корректировки деятельности. Он был не один - у него была команда и поддержка. Были планы и задачи. Была ясность - или хотя бы представление о ясности. Он и сейчас, если разобраться, знает и умеет не так уж мало. Возможно, он недооценивает то, что делает сейчас: и результаты, и возможные последствия.
   Он говорил, что умом понимает, что он и сейчас не маленький и не слабый. Масштабы разрушений в нем таковы не потому, что он слабый. Разрушения потому так велики, что долбили-долбили и так и не смогли продолбить. Не смогли сломать, хотя ломали долго, настойчиво.
   Но из-за того, что так велики разрушения и так много страдания, и так много страшного вспоминается и так тяжело это заново переживать, и так много страдания и нужды в поддержке и помощи, он и сам себе начинает представляться слабым и сломанным. И боится, что близким он тоже кажется таким.
   И он теряется и пропадает как сильный, как равный, как профессионал (во всех смыслах, которые были тогда и есть сейчас).
   Беда, или счастье, или и то, и другое, в том, что, чем больше он ходит туда и раскапывает завалы боли и страха, тем больше доступа получает к силе и умениям, тем лучше ему жить здесь, тем больше он себе нравится. Он становится устойчивее и сильнее, возвращая, вынося из ада потерянные и забытые части себя. И поэтому "в этом аду мне как медом намазано".
   И всю сессию снова и снова возникало и возвращалось слово "профессионал" - из самых разных ответвлений разговора, в разных смыслах, в разных областях. Он чувствовал в этом слове много силы, крепкую опору.
   В самом конце, когда М. закрывала сессию, Лу неожиданно снова увидел того мальчика в большой темной комнате. Он понял, что не просто побудет с ним там, в темноте, чтобы не было страшно и одиноко. Понял, что он сам и есть этот мальчик. И все, что у него есть, вся сила и крепость, умения и стойкость - все принадлежит теперь и мальчику. Они - одно целое. Один и тот же человек. "Он это я. И все мое принадлежит ему. А у меня есть много чего, много-много. Я буду здесь".
  
   Записки сумасшедшего: Не только что, но и как
  
   Есть две вещи, которые обрывают мои попытки признать себя тем самым Симоном из Вальпараисо, признать себя собой и заодно присвоить, то есть авторизовать весь этот опыт, все свои поражения и победы. Одна из них - мыль о том, что так не бывает. Вторая - что я не знаю, как я это сделал.
   Как бы это объяснить.
   Если завтра передо мной положат книгу с моим именем на обложке, но с незнакомым названием, про которую я не помню, как я ее придумал, сочинил и записал, как я жил в это время, день за днем и месяц за месяцем, как мне в голову приходили те или иные мысли и сюжетные ходы, какого цвета была клавиатура, какое вокруг стояло время года... Пусть даже мне покажут договор с издательством, который подтверждает, что книга точно моя. Пусть даже мои близкие начнут рассказывать мне, что я замучил их фрагментами и отрывками, выкладыванием в блоге глав не по порядку и, в общем, всем, что обычно сопровождает мой творческий процесс. Пусть мне покажут даже мои черновики. И пусть это будет самая прекрасная книга, лучше всех, что я до сих пор написал. Мне будет невозможно признать ее своей, потому что я не знаю, как я это сделал. Но я еще смогу допустить вероятность того, что это я ее написал, да. Потому что я вообще-то делаю это время от времени. Пишу книги, да. Бывает. Это мое дело, ну, вот, выпал кусок из памяти - но это вообще мое.
   Но если мне покажут фотографии или даже видео о том, как я лезу на скалу, или прыгаю с парашютом, или еду верхом, нет, лучше на мотоцикле, или что я лихо танцую танго, или чечетку, или иду по канату, я не смогу в это поверить. Я не делаю этого вообще-то. Я не знаю, как это делается. Не умею.
   И вот - я не знаю и не умею того, что мне показывают мои "картинки". У меня нет необходимой подготовки, нужных знаний, навыков, умений. Здесь и сейчас - нет. И пока я не увижу в этих "картинках", не важно, будут это картинки для глаз или для эмоций и телесных ощущений, пока я не обнаружу там способы и подходы, инструменты и формы для деятельности, я не могу принять результаты этой деятельности как свои.
   Я здесь не знаю, как это делается.
   Я поверю, что я это умел, если я увижу не просто, что я это сделал, но - как я это сделал, то есть, как я это умел.
   Всё просто. Вопрос не в самооценке или в мысли, что я недостаточно хорош для таких результатов. Я достаточно хорош. Но я знаю, как я пишу книги, и я не знаю, как я прыгаю с парашютом, потому что я никогда не прыгал. Хорошо, оговорюсь: здесь не прыгал. И не собираюсь. Я вообще боюсь высоты. Поэтому я как-то еще могу допустить, что действительно занимался тем, чем занимался. И попал под раздачу. И что-то знал. И не хотел им отвечать.
   Но что сумел выстоять? При том, какие средства были применены?
   Я, несомненно, время от времени натыкаюсь на куски этого, с первых же сессий. Но там есть только результат: чувство победы и близкое небытие. Там нет того, что могло обеспечить этот результат. Там нет знания, как я это сделал. Поэтому я не верю. А заодно перестаю верить вообще всему и отмахиваюсь от всего на всякий случай. Но оно так просачивается и проникает из пространства сессий наружу... Не отмахнешься.
  
   Неокончательный диагноз: "... Ты есть, ты бежишь, ты здесь!"
  
   После той сессии его снова охватило сильное желание физической нагрузки, организованной и регулярной. Его тренер в этот день отменила встречу. Он надеялся принять участие в игре-квесте, запланированной в Серебряном бору в ближайшее воскресенье, но погода заставила организаторов отменить мероприятие. Это очень огорчило: хотелось как раз побегать по лесу за какой-нибудь задачей. "Прям хоть обувайся и сам бегать иди, вот засада!" - а он никогда не испытывал пристрастия к бегу как виду спорта или развлечению. По крайней мере, она не испытывала. Несколько попыток бега для похудения оставили у нее самое неприятное впечатление. А он и не пробовал. И когда прошлым летом давняя подруга рассказывала ему о том, с каким удовольствием она бегает ежедневно по лесопарку, он отвечал дифирамбами велосипедным прогулкам.
   Однако 10 июня утром он встал, натянул видавшие виды шатны-карго защитного цвета, обулся в легкие летние берцы и направился в парк возле дома. Он не пытался пробежать сразу много, кое-что слышал об интервальном беге, так что начал со ста шагов попеременно бегом и быстрым шагом.
   Тропинка протянулась под деревьями, между кустов, сквозь заросли крапивы и пустырника. Было тепло, влажно от испаряющейся росы, солнечные пятна мелькали на земле, солнце било в глаза через прорехи в листве, звенели птицы...
   11 июня почти с удивлением обнаружил себя шнурующим берцы. Хотел просто пройтись, но увидел траву - какие-то зонтичные вымахали уже выше головы... и солнечные пятна на дорожке, и свет между листьями прыгает в глаза. И птички чирикают. И берцы на ногах.
   Не удержался.
   Далее - все лето, и даже когда они уехали к морю, он выбирался из палатки в семь утра и бежал вдоль моря, как обычно, каждый день. Он чувствовал покой и удовлетворение, и вопрос "кто я?" этим летом не вставал. Он - тот, кто бежит по тропе, там и здесь, тогда и сейчас...
  
   Харонавтика: сессия N21 - 20.06.13: "В желтой жаркой Африке..."
   Сессия N21, 20 июня 2013
  
   - Не хочу никаких ужасов, никаких подвалов... Хочу чего-нибудь хорошего. Хочу Африку.
   Так он начал разговор 20 июня. Прошло почти два месяца с первой сессии "про Африку", и в эти два месяца он прошел еще одну область ада и действительно устал.
   М. улыбнулась в ответ:
   - Мы же не знаем, где точки входа. Не можем предсказать, куда попадем в этот раз.
   Но он уверенно сказал, что может пройти в Африку от того куста с большими листьями. И как только сказал, почувствовал, что его ноги полны энергии и силы, готовы бежать - и почувствовал сильное тепло вокруг, и на лице выступил пот. Он чувствовал, как это происходит, чувствовал, как выступают капли на лбу.
   Он спросил у М., и она подтвердила, что температура в комнате не изменилась.
   - Ты бегаешь теперь? У тебя есть опыт тела, прямо сейчас. Можешь вспомнить, как это?
   Он заулыбался, а М. предложила "поменять" высокую траву вокруг тропы на кусты. Его улыбка стала еще шире, он сказал: там не только кусты, там и трава такая... Высокая. Кажется, сказал он, земля там другого цвета, желтее. И это была как будто другая местность, чем в прошлый раз. Там было светлее, и просторнее - тропа пролегала по открытому пространству, заросшему высокой, очень легкой, светло-желтой травой. Высохшей? Ему привиделись ноги - бегущего человека, перепрыгивающего через промоину на тропе. Высокие коричневые ботинки, толстые темные носки, загнутые поверх берцев. Загорелые ноги, шорты до колен. Это выглядело так, как будто он наблюдает со стороны. Он не видел лица бегущего, только место - поворот и спуск тропы с промоиной посередине, и светлую траву вокруг, и ноги в ботинках, так цепко проходящие этот изгиб. Он не понимал, почему "смотрит" на кого-то другого и кто, собственно, этот другой.
   - Следи за "отверткой", - сказала М., - и смотри на свои ноги.
   Но у него не получилось. Он снова боялся, что фантазирует, и останавливал себя. В конце концов, смущенный, он оставил попытки, отвлекся, стал думать о том, что дома не получается навести порядок, потому что слишком много всего... Это привело его в сильное раздражение.
   - О чем ты думаешь? - спросила М.
   - Думаю о том, что мне тесно.
   - Тесно?
   - Много вещей, и я не могу навести порядок...
   Он имел в виду - тесно дома. Они недавно съехались с партнером, и Лу еще не удалось обустроиться так, чтобы было так же комфортно, как одному, но вдвоем. И все-таки в этом "тесно" было какое-то непонятное раздражение, не ложившееся на его отношение к тому, что сейчас дома. Ему было именно тесно, как будто даже повернуться негде.
   - Подожди. Ты это очень интересно сказал. Каким-то необычным тоном. Необычным для тебя. Тесно?
   Когда М. спросила, он понял, про что это было это слово. Понял с такой прямотой и внезапной очевидностью, что опять испугался фантазий. Но до того, как успел испугаться, увидел картину настолько отчетливо и ясно, что непроизвольно сорвалось грубое слово. Он боялся внятно описать картину, но видел ее совершенно ясно.
   - Там... кровати. Так: рядами, ровно, - он показал руками два ряда. - Длинное помещение, и кровати рядами.
   М. посмотрела на него и осторожно сказала: есть такое слово - "казарма".
   - Ну, не то чтобы прям так...
   Это был вид изнутри - длинный дом, светлые стены, не крашеные. Золотистый цвет дерева. Крыша на два ската, как будто плетеная или выложенная из больших листьев. Ее поддерживают столбы, похожие на оструганные стволы деревьев. По периферии видно нечетко, взгляд направлен в сторону двери, она справа, но довольно далеко. Между ним и дверью - ряд железных кроватей, ровно и одинаково заправленных, одеяла светлые, "верблюжьего" цвета. Слева еще ряд кроватей, таких же, параллельный. Между рядами проход. Судя по тому, что он видит, он стоит близко к проходу, в правом ряду. Там, дальше, после двери - ряды кроватей продолжаются. Много света, солнце падает в дверь, в маленькие окна, и радостно. Но тесновато, да.
   И он шарахнулся от этой картины, потому что она была совершенно отчетливой и однозначной, и он не был готов верить тому, что видел.
   С этого момента он едва удерживался, чтобы не заснуть. Как будто все, чем он мог ответить на вопросы, задаваемые М., это сон или головокружение. Ему казалось, что он проспал половину сессии. М. предложила ему встать и пройтись - он с неохотой поднялся, прошел взад-вперед по комнате, попрыгал на месте, попил воды. Сердился на себя, что тратит время зря, а надо... Надо смотреть и узнавать новое.
   - Возможно, это сопротивление, - предположила М. - Возможно, ты настолько боишься фантазировать, что блокируешь все вообще, всю мыслительную деятельность. Попробуем зайти с другой стороны?
   Он заинтересовался: как это можно сделать?
   - Я заметила, - сказала М., - что точки входа у тебя мы находим через сильные телесные ощущения. И, например, мы можем попробовать бег, еду, секс.
   Он успел еще подумать, что уж лучше про бег - потому что на самом деле его очень, очень интересовал секс. И тут началось... Он принялся смеяться совершенно неудержимо, краснея, как школьник.
   Он закрывал лицо руками, сгибался и прятал лицо в коленях, что только не делал. Он хохотал и хихикал, попеременно и одновременно, никак не мог остановиться.
   Он попытался сесть, положив ступню одной ноги на колено другой, но не хватило растяжки. То прятал лицо за ладонями или в колени, то пытался развалиться в чересчур откровенной позе - и покоя между этими крайностями не было, и в них тоже не было покоя.
   - Сколько же там... энергии! - удивился он. - Это же про секс. Нет, я знал, что... Но чтобы оно вот так сейчас развернулось? Вот именно так? Ну, я слышал, что сексуальное напряжение может сливаться смехом, но настолько...
   И так он смеялся и вертелся, а потом стал дышать... ну, как потом сразу дышат, когда надо отдышаться: тяжело, глубоко и довольно, и радостно, и голова слегка кружилась, и слабость в ногах...
   - Ничего себе - смущенно сказал Лу. - Спасибо, что смехом отыграл.
   - Ничего страшного, если бы и не смехом, меня это не смущает.
   - Я предпочел бы обойтись без откровенных сцен. Но сколько энергии там заряжено, ничего себе!
   - Да, - сказала М. - Какое-то совершенно бешеное количество энергии. Но это не похоже на разрядку, когда энергию слили - и нет ее. Это как будто высвобождение доступа к ней.
   Он улыбался.
   - Всё получилось. Знаешь, такая светлая радость - "всё получилось". Не просто про этот... эпизод. Но получилось - вообще, что-то очень большое, важное и... неожиданное, невозможное даже, пожалуй. Ну, по крайней мере, шансы были нулевые, по предварительной оценке. И, похоже, я сам не верил, что может так быть... Но всё получилось.
   - Ты знаешь, о чем это?
   - Я предполагал, что мы познакомились именно там. Ну, кажется, так и было. И я был уверен, что с ним ничего не выйдет. А вот же...
   Он "проспал" около шестнадцати из пятидесяти пяти минут этой сессии. Он не смог записать ее в тот же день, слишком волновался, слишком сдерживал волнение. На следующий день он провел около пяти часов в попытках записать отчет. Он улыбался.
  
  
   Записки сумасшедшего: Носки и ботинки
  
   Было кое-что в этой сессии, что всерьез беспокоило меня. Вот как раз эти ботинки, носки, шорты. К несчастью, незадолго до того мы посмотрели один фильм - старый, шестидесятых годов, совершенно ужасный со всех сторон. Когда-то давно она видела кадры из этого фильма: врачи в противочумных костюмах с чемоданчиками в руках идут, а за их спиной пламя пожирает хижины маленького селения. Все, что нужно, чтобы здорово напугать ее. В порядке разбирательства с ее страхами я решил посмотреть этот фильм, просто чтобы больше "не висело". Посмотрели.
   Там был эпизод с уцелевшими нацистами в дебрях Африки, с секретной лабораторией, где производится бактериологическое оружие. Там охрана и вообще все рядовые ходили в шортах и в высоких ботинках, кажется, тоже с завернутыми носками. Да что там, всякий может пойти и посмотреть - это фильм "Комитет 19-ти".
   И вот я - еще в сессии, когда увидел шорты, ботинки, носки, решил, что я из фильма их копи-пастом в свои "картинки" позаимствовал. Из-за этого и отмахивался, упирался, не хотел смотреть пристальнее: не верил себе.
   Долго потом думал об этом. Размышлял: конечно, шорты, что же еще и носить в Африке-то? Логично и естественно. Но помнил про кино и уличал себя в самообмане. Единственное, что оставляло какую-то надежду, это цвет ботинок: в фильме были черные. Но мало ли? Вдруг фильм черно-белый, цвет и не разберешь. Пойти посмотреть, как оно там на самом деле, духу не хватало.
   Так прошло несколько месяцев. Как-то раз я выглянул в интернет в поисках информации о жизни Фредерика Перлза в ЮАР. И увидел фотографию, на которой он запечатлен в форме южноафриканской армии: он служил военным психиатром во время II мировой. Униформа: рубашка с коротким рукавом, свободные шорты, толстые гольфы, ботинки, правда не такие - но "такие" распространились в шестидесятых. Это я узнал уже в процессе поиска изображений униформы ЮАР в более позднем варианте. Я сразу нашел униформу 1942 года - ботинки до щиколотки, к ним носили краги, гетры или обмотки. Так что эти "гольфы" на самом деле, видимо, гетры. А вот и ботинки времен "войны в буше" с 1966 по 1989 - высокие, темно-коричневого, почти шоколадного цвета. А шведские ботинки в 1964 были цвета скорее рыжего и с квадратными носками. Однако берцы и тех, и других казались несколько... коротковатыми. Кто знает, может быть, это влияние нынешних представлений, но те ботинки, что мне привиделось в сессии, были несколько выше.
   В конце концов я обнаружил "коркораны". Одиннадцать пар шнуровочных люверсов. Впечатляющая высота. Коричневый цвет, глубокий и не слишком темный. Производятся с 1942 года, а в 1954 году армия США полностью перешла на черную обувь, и остатки готовой обуви... Ну, перекрашивали и выдавали до начала шестидесятых. Как знать, может, и нам там хватило? Да списанная южно-африканская униформа в придачу? Или похожая на нее униформа охраны заповедника? Мало ли что могло быть - если было. Все это только предположения, только домыслы. Я это очень хорошо понимаю.
   Дело не в этом. Дело в том, что год спустя после той сессии, когда я "увидел" коричневые высокие ботинки и подвернутые толстые гольфы поверх них, я все-таки собрался с духом и посмотрел еще раз тот эпизод из фильма, где охранники секретной лаборатории ведут задержанного по коридору. Фильм цветной. Униформа у них там зеленая. Ботинки черные. Гольфы белые.
   Может быть, я все-таки попробую еще разок посмотреть на бегущего? Как-нибудь потом, в одной из следующих сессий... Теперь я точно знаю, что он не из того кино.
  
   Записки сумасшедшего: Другие тропинки
  
   Вот еще кое-что, успокаивающее не меньше, чем история с передним сиденьем моего авто.
   Я хорошо помню ее детство. Я помню, какой огромной радостью был для нее велосипед. Единственная "физкультура", которая ей удавалась - и которая доставляла безмерное удовольствие. Движение, полет, ловкость и ладность. Все остальное просто не складывалось. Но этого было не отнять.
   Пару лет назад я приобрел велосипед. Все ожило: та же радость, то же ощущение полета. Я не сразу заметил, что после велосипедной прогулки возвращаюсь довольный, гордый и... слегка "размытый". Как будто не очень отчетливо себя ощущаю. Как будто я не совсем я. Или не только я.
   Потом я увидел это непосредственно в процессе: я лечу сквозь мелькание золотого и зеленоватого от листвы света по дорожке в парке - и чувствую себя ребенком, чувствую себя девочкой-подростком... Много радости и свободы, и почти транс от размеренного движения ног и чередования света и тени. Ребенок. Удивительно, как пакуется информация в теле, как легко распаковывается, если воспроизвести стимулы, подходящие, как ключ к замку.
   Точно так же я помню отвращение, которое она испытывала к бегу с тех пор, как повзрослела. В детстве-то все здоровые - бегуны.
   Но с тех самых пор, как стала девушкой, она не бегала никогда (кроме уроков физкультуры в школе и спортивных пар в университете, но разве это задышливое ковыляние из-под палки считается?). И как будто даже забыла, как носилась все лето напролет по тем же тропинкам в парке, когда не каталась по ним же на велосипеде. У нее была игра: она была конем, быстроногим скакуном, мустангом... Когда-то давно, в детстве.
   Потом перестала.
   И когда снова пыталась бегать - это было уже "для похудения" и "для физкультуры", и это было, во-первых, неинтересно, а во вторых - тяжело, обременительно и неудобно. И никакого удовольствия, совсем.
   Долгое время я оставался в убеждении, что я бегать не люблю. Все, чего я не помню о себе самом, я учитываю по ее памяти и привычкам. Так я долго был уверен, что люблю яблоки... и не люблю бегать. С яблоками я закрыл вопрос несколько лет назад. Отвращение к бегу продержалось дольше. Буквально еще в том году я был уверен. В самом начале весны, когда было еще прохладно, я решил, что надо все-таки попробовать. Физкультура, здоровье, все дела. Я вышел в парк возле дома и побегал немного по дорожкам, где и все бегают, в спортивном костюме и кроссовках. Один раз. Минут десять. На большее меня не хватило, больше я не пытался.
   Где-то в начале того лета - сейчас посмотрю по записям, чтобы быть точным - нет, даже раньше, 28 апреля, я впервые попал в своих воспоминаниях в Африку, и увидел и почувствовал себя бегущим по лесной тропе, сильным, азартным, усталым и довольным. Лес был жаркий, слегка душный, густо-зеленый, лиственный.
   Через месяц, 1 июня я был в лесу, и там пришлось немного побегать по тропинками и мимо них, и я почувствовал какое-то хмурое и азартное удовольствие в том, чтобы носиться по кустам, избегая ожидаемых маршрутов. Неделю после этого я думал о том, что мне бы очень хотелось побегать по лесу. 10 июня с утра я не смог устоять перед искушением: зашнуровал легкие летние берцы и вышел на тропу в парке возле дома. И начал бегать, с каждым днем все больше удивляясь, что вот опять встаю и выхожу из дома, и получаю столько удовольствия. И это совсем другой бег, чем быть лошадкой... Я продолжал бегать все лето, стараясь вставать пораньше, пока не жарко, но еще и потому, что именно рано утром солнце стояло над тропинкой на правильной высоте, и лучи пробивались сквозь ветки под правильным углом, и роса на траве испарялась, создавая влажную, слегка душную и полную травяного запаха атмосферу под деревьями... И это было именно то, что нужно. Я бежал по узенькой тропинке сквозь заросли пустырника, крапивы и полыни, под зелеными арками склоненных ветвей бузины и молоденьких ясеней, и это было как будто не здесь. И это было настолько правильно и хорошо, подходяще, что я снова и снова, все лето выходил из дома утром, чтобы пробежаться по этой тропинке под деревьями. Понемногу, потихоньку, перемежая бег быстрой ходьбой, но каждый день.
   Я продолжаю это делать и теперь. Мне категорически не бегается по асфальтовым дорожкам. Я не хочу даже думать о кроссовках - мне подавай берцы и камуфляжные штаны с карманами. Я перестал было бегать в начале осени, когда похолодало, но немедленно возобновил это занятие, купив теплый жилет, камуфляжный, конечно.
   Как-то раз я бежал по тропинке и думал о том, что вообще-то осень довольно теплая, погода еще позволяет кататься на велосипеде, и можно было бы завтра... Но сразу стало ясно, что я лучше пробегусь.
   Это настолько мое... И настолько неожиданно и поперек всего, что я думал до сих пор. Само по себе, одно-единственное, это ничего не значило бы. Но сложенное с остальными кусками разрозненного паззла эта деталь тоже успокаивает. Я, кажется, нашел еще часть себя, того самого себя, который так долго был спрятан и забыт.
  
   Харонавтика: "На кого я работал?"
   Сессия N31, 01 декабря 2013
  
   Он снова спрашивает: "На кого я работал? К кому или к чему испытывал такую преданность? Мои основания, мои опоры, что это? Кто?"
   Что насчет учебы? Работы в Чили? Предыдущей работы? Не с неба же он упал туда, в Вальпо...
   В этом месте - пустота. Он сказал бы "белое пятно", но там пустота. Сквозь нее иногда дотягивается... даже не звук, едва слышное эхо - тогдашняя вера, тогдашние убеждения. Но этого так мало, так непонятно. Лу прислушивается с опаской: будет ли он сегодняшний согласен с тем, что - если - сможет там обнаружить? Это тревожит.
   М. сказала, повторяя его вопросы - что ты так защищал?
   Туман. Как всегда, когда он пытается посмотреть на это прямым взглядом. Туман, ослепление, дезориентация. Скольжение по спирали в безвозвратную глубину, в себя, но так глубоко, где его самого уже и нет.
   Он думает: ну надо же, а на вопрос "на кого я работал" - отвечать, получается, вообще нельзя. Даже самому себе теперь не сможет рассказать?
   Потом туман прошел, появилась ясность - и пустота. Нет тумана, как будто все прозрачно, и там ничего нет.
   И следом - тоска.
   И горе от того, что он даже не может знать, о ком тоскует. Он думает о них - и не знает, о ком. Не помнит ни имен, ни лиц, ничего. Есть только тоска по ним. Чувство потери. Потери братства. "Мне так их не хватает".
   Он говорит: "Я еще не готов смириться с тем, что я их никогда не вспомню. Но уже понимаю, что, наверное, придется". Плачет.
   "Я их уже не увижу..."
   Это было как будто одновременно там и здесь, и оно звучало по-разному. Здесь - просто тоской и потерей, там - одиночеством, покинутостью и гибелью.
  
   Харонавтика: "Smart"
   Сессия N35, 18 января 2014
  
   Он пришел с рассказом об упирающейся в грудь ладони, которую почувствовал за пару дней до того, в сессии с терапевтом.
   В тот раз он говорил Анне о том, что ему не хватает его "своих", тех, кто был у него тогда. Огромная тоска, и это никак не поправить. И в это время как будто что-то твердое уперлось в середину груди - как будто чья-то сильная рука, останавливающим жестом. На следующий день это ощущение вернулось, но он был занят на работе и, сжав зубы, просто перетерпел приступ острой тоски. В тот день и на следующий он не нашел подходящего места и времени, чтобы побыть с этим, но оно было рядом и при малейшем прикосновении подступала жестокая тоска, и с ней слезы.
   Он рассказал об этом М. Спросил: если нельзя ответить на вопрос "на кого я работал", если нельзя ответить на вопрос "кого я защищал", то, может быть, можно ответить на вопрос "о ком я тоскую"?
   Да, сказала М., этот твой "жизнерадостный дебил" - очень надежная защита. Согласен рассказать все, что угодно, только не знает, что. Но если не пытаться задавать некоторые вопросы напрямую, может быть, удастся получить ответы?
   Он вспомнил, что эта упирающаяся в грудь рука была знакома ему еще раньше. Как будто кто-то его останавливает. В тот раз когда он хотел трясти М. и требовать что-нибудь сделать... В той сессии, где он выходит в коридор, рассеченный надвое светом и тенью, руками удерживая в себе крик. Кажется, после телефонного звонка, когда он узнал, что с Хорхе это случилось. Он зажимает рукой рот. И, кажется, другую руку прижимает к груди. Или тот, кого он хотел трясти и требовать что-то сделать, так останавливал его. Или он сам себя останавливал. Здесь непонятно. Только призрачные тени на краю сознания. Лу и произнести все это вслух, связно не смог, только обрывки: "август, телефонный звонок... я узнал..." И ничего невозможно сказать напрямую. Как всегда.
   Он вспомнил еще одну сессию с М., когда так хватался за грудь: когда перед ним оказалась закрытая дверь, и он знает, что она закрыта навсегда, его туда не пустят. Но там он еще сжимал рубашку в пальцах. А здесь - чистое "стоп". И он не знает, кто-то так останавливает его, или он сам.
   Но какая связь между этим и "своими"?
   Лу боялся туда смотреть: боялся увидеть август, редакцию, телефонный разговор, корабли, гибель Хорхе. Но собрался, смотрел.
   М. сказала: вернись туда, как можешь, в ощущение или когнитивно.
   Туда, где он с этой тоской, с этой рукой, упирающейся в грудь, с подступающими слезами. И он смотрел туда.
   Но тут М. сказала: расслабь нижнюю часть лица... мачо...
   И Лу заметил, что подбородок у него вздернут, каменный. Ох, сказал он, если у меня там был кусок психотерапии, а наверняка был... И особенно - когда подготовка эта, специфическая... В общем, когда ставили этого "жизнерадостного дебила" и прочие штуки для защиты информации, наверняка меньше всего была нужна эта каменная челюсть. Анна говорит, что, скорее всего, для этого могли использоваться гипнотические техники. А тут такой... гранит. Ого, сколько пришлось повозиться с этим парнем из каменного замка, сыном своего отца...
   И почему-то от этой мысли: про то, что пришлось возиться, и возились же, - стало тепло мягким, домашним теплом.
   Молодец, сказала М.
   Лу было очень уютно и хорошо: дом и семья, только это совсем не родной дом и не та семья. Это - свои. И он вспомнил... Вспомнил то одиночество и чувство покинутости, брошенности, и как оно навалилось, погребло почти, когда он вспомнил про зону Панамского канала, белые домики. Там, где он был один. В самом конце.
   И он подумал: а если я не могу вспомнить, на кого работал и кого защищал, не потому что там защиты стоят, а потому что я боюсь вспомнить про то, что свои меня... бросили? И он собрался и сказал об этом, и они пошли туда посмотреть.
   И Лу сразу понял - ну, это не так. Это не так и не может быть так. Даже говорить не о чем.
   И они еще раз туда смотрели.
   Но Лу уже стало очень спокойно - и как гора с плеч: вот уж этого можно не бояться.
   Что никак не отменило чувства одиночества и покинутости тогда и там, в самом конце.
   Так он сидел, осознавая себя между теплом братства и одиночеством в руках палачей.
   И потихоньку, почти незаметно подступила другая волна. Как будто - в начале. Учеба. Ничего конкретного, только ощущения и чувства. Отличник. Удовольствие и удовлетворение. Новенький, с иголочки. Хорошо подготовленная, отлично оборудованная машина. Техника. Боевая. Хотя это касается не столько навыков и умений тела, сколько головы. Он искал слово и не мог подобрать такое, чтобы точно и полностью назвать это.
   - Не то что умный... Еще... Умеющий? Подготовленный? Специалист?
   - Кажется, в английском есть подходящее слово, - сказала М. - Smart.
   Лу сразу понял, что это слово подходит. От него стало приятно, оно с этими чувствами совпало. И правда, машина, вертолет такой, хорошо обвешанный... Оборудованный.
   И следом пришла еще волна: понимание, что вот этот прошел все испытания. И действительно оказался настолько хорош, насколько он о себе думал.
   И сильное спокойствие.
   Лу понял, что ад, через который он шел почти год в этих сессиях, в кошмарных снах, во внезапных флэшбэках, он вот здесь где-то и заканчивается. В него еще придется возвращаться - за информацией о себе. Но ад перестает быть единственной существенной реальностью прямо где-то здесь. И самое гнусное, через что пришлось пройти за последние полгода, то, где он - размазанный и размолотый, это уже пройдено. Он весь, сильный, и твердый, и спокойный - вот здесь собирается снова, здесь, в этой точке складывается этот молодой, подготовленный, такой весь smart и новенький с иголочки - c этим же, но который уже испытан и справился.
   Ему стало спокойно и радостно.
   Ад не бесконечен.
  
   Записки сумасшедшего: Он, она, они...
  
   Те, кто стали мне "хорошими родителями", так это сейчас называется? Они. Больше ничего не могу о них ни сказать, ни подумать: только это безликое, неопределенное "они". Среди них и тот, с кем мы вместе сооружали во мне этот лабиринт без выхода, спираль, "улитку", последнее путешествие вглубь себя, куда можно унести все секреты, оставив на поверхности пускающее слюни, безответное тело. Пожалуй, и того "жизнерадостного дебила", который готов ответить на любой вопрос, да только не в состоянии понять, о чем его спрашивают, тоже он мне... устанавливал? Внедрял? Как это называется?
   Время от времени ловлю себя на том, как бодро проецирую его фигуру на М.
   - Сможешь еще посмотреть туда?
   - Смогу!
   - Остановимся?
   - Нет.
   - Пойдем туда?
   - Да.
   Подозреваю, что я отвечаю не ей. Не совсем ей. Я готов работать, готов учиться, и я очень тепло и с большим уважением отношусь к тому человеку, и ради его одобрения я готов на многое. Не то чтобы я не осознавал, что вижу перед собой М. Но я как будто предоставляю ей его права, переношу на нее свои обязательства перед ним и свое доверие к нему. Идти, сколько могу и еще немного. Стоять, пока есть силы, и еще сколько нужно. Держаться до конца. Пока он не скажет, что на сегодня достаточно. И так же честно сообщать, когда уже совсем не могу.
   Сегодня вот тоже... смотрел на М., а видел его. И когда думаю о том, как был один... там, в конце - я знаю, о ком я тоскую.
   Они, там. Кому доверял и доверялся.
   Потому что - не от родного же отца мне ждать... чего? Ну, вот хоть этого: "Слышу, сынку, слышу".
   И старательно пишу отчеты о сессиях. Тяжело. Но что я только не сделаю, чтобы он видел: я справляюсь, я надежен.
   Теперь, со всеми этими мыслями, могу оценить всю силу моей тоски по ним: не только по "братьям", но и по "отцам".
   Сижу, дышу, плачу.
  
   Неокончательный диагноз: Дышать и плакать
  
   Это тоже по части дисциплины: он должен сохранять себя в рабочем состоянии, по возможности здоровым и спокойным. Загнать эмоции под бетон не трудно, он очень убедительно продемонстрировал это прошлой зимой. Но кроме несомненного и очевидного вреда здоровью он обнаружил, что с блокированными эмоциями не может узнать ничего нового: вся информация поступает через ощущения тела и эмоции. Поэтому он дышит, рычит и плачет, если нужно - так эмоции раскрываются глубже и проживаются скорее, так он сохраняет работоспособность и больше узнает нового о себе. Нет, это не какая-то особая дыхательная техника, это не введение себя в измененное состояние сознания с помощью определенных дыхательных упражнений.
   Мы часто перестаем дышать от напряжения, от страха, от боли. Так мы снижаем болевые ощущения и останавливаем свои чувства. Лу просто внимательно следит, чтобы при встрече с горем, страхом или тоской, дотянувшимися до него издалека, его дыхание оставалось ровным и достаточно глубоким. Это означает так же, что ему приходится вздыхать от тоски и рыдать от горя. Терпеливо и стойко, снова и снова. Принимать эти чувства и отдаваться им. За них, как за ниточку, он вытаскивает из темноты обрывки мыслей, знания, картинки и разрозненные впечатления тех дней. Узнает что-то новое.
   Это новое, как правило, не так легко пережить, поэтому кажется легче и безопаснее блокировать эмоции и не смотреть туда.
   Но он говорит: хочу все знать. И говорит: посмотрим, что это меня так согнуло? И смотрит. И дышит. И все остальное.
  
   Харонавтика: От первого лица
   Сессия N38, 15 февраля 2014, фрагменты
  
   <...>
   Мы продолжаем работать.
   Я подбираюсь. Я вспоминаю, что надо выглядеть так, чтобы показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.
   Я знаю, что там именно он, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.
   Кажется, я выпрямляюсь, делаю улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что мне хорошо, она про то, что я не уничтожен, не сломан. С долей пренебрежения. Чтобы ему было, за что держаться...
   <...>
   Я очень устал. Просто адски. Отдыхаем. Я говорю, что у меня больше нет сомнений в том, что этот эпизод реален. Я видел теперь достаточно.
   Я говорю, что, когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Но, хотя тогда это тогда, а сейчас это сейчас, и ничего невозможно изменить, если я могу понимать - я могу назначать смыслы.
   - Повеяло экзистенциальным анализом, - говорит М.
   - Гештальтисты тоже вовсю пользуются этим выражением, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда - гештальт, экзистенциалисты?
   Я задумываюсь, я думаю о своей подготовке, об Африке...
   - А что ты кусаешь кулак? - спрашивает М.
   - Я... останавливаю себя.
   - Смотри туда.
   Внезапно, отчетливо, сильно: тяжесть в ногах, как будто отталкиваюсь на бегу от земли, тяжелые ботинки... И Африка разворачивается передо мной, все картины, уже знакомые и новые: лагерь, "казарма", местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых. Тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Я чувствую себя по-другому. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал я там немало. И смех, смех. Моя любовь.
  
   Записки сумасшедшего: Размышления после пробежки
  
   Что они сделали со мной, что я полюбил бегать и прыгать?
   То тупое отчаяние, которое я помню среди серых камней и сухой травы на ветру, там, в детстве - и чувство безысходности, и усталость, и что требовательно наблюдают и не допускают даже мысли, что я не смогу. Там ни малейшей радости, никакого азарта и дерзновения. Литое резиновое бесчувствие внутри.
   Но стоит мне "попасть" в Африку - и я наполняюсь эндорфинами по макушку, у меня есть представление, что долго стоять не дадут, но это как-то... азартно, как-то про то, что я умудрился выиграть себе незапланированный кусочек времени на передышку, и сейчас опять продолжится гонка, но меня это ничуть не огорчает. Выиграл - значит, я и сам играю в эту игру, и в ней полно телесной радости, удовольствия, силы. И я могу выигрывать, я справляюсь.
   И когда я думаю о том мальчике и об этом парне, мне кажется почти невозможным их совместить.
   Как в этого задорного гончака превратился мальчик, у которого не получалось, который не мог быстро бегать по каменистым откосам.
   Хотя - откуда я это знаю? Тот, с секундомером - был недоволен. Но, может быть, он просто хотел всего и сразу? Может быть, он верил, что от похвалы дети портятся? Строгость и требовательность, дисциплина и что еще там? Большая темная спальня там, одиночество и безнадежность.
   Может быть, они просто ставили задачи, с которыми можно было справиться, и качественно мотивировали и поощряли?
   Я ведь, с этим секундомером в анамнезе, небось и горы мог свернуть за похвалу старшего, за то, что у меня получалось - и это признавали.
   Меня можно было очень хорошо выдрессировать.
  
   Харонавтика: "Разреженность"
   Сессия N39, 02 марта 2014
   Он пришел с желанием вспомнить, что он знал о Хорхе. Все, что угодно: от фамилии и звания до связей с тайными и явными организациями, от любимых блюд до привычек и слабостей. Да хоть что-нибудь!
   Через мысли, картинки, ощущения - как угодно.
   Он боялся оставаться с этим желанием, смотреть в него. Страшно было встретиться с тем знанием, которое было в конце. Знанием о его гибели, о том, как это могло быть. Лу уже и здесь знал достаточно о том, как это происходило в том августе, в том сентябре - что делали с моряками, отказавшимися поддерживать заговор. Но и до того, как начал переводить книгу Магасича, он имел очень точный слепок своих чувств об этом - и сведения из книги только конкретизировали его знание.
   Но другого пути не было - только идти наугад, смотреть в сторону Хорхе. И в самом начале он почувствовал толчок головокружения, впрочем, несильный. Тогда Лу стал аккуратно выруливать: хочу знать, как было в самом начале. Как встречались. Как ездил время от времени на юг и на север - может быть, хотя бы издали увидеть корабли. Как мы познакомились, кажется, там, в Африке.
   - Просто чувствую, - сказал он, - как в голове мозги шевелятся, нейрончики друг с другом перещелкиваются.
   - Оставайся с этим, - сказала М. - Не знаю, что там где у тебя шевелится...
   Ассоциации на это у Лу случились самые неприличные. Он разозлился на себя: ну что ж такое, что об Африке без "этого" и подумать нельзя? Зашкаливающее сексуальное напряжение, дурацкие смешки, беспокойство и суета... Ну, опять? Вот без этого - никак?
   Голову к левому плечу как приклеило. М. несколько раз напоминала: держи голову прямо. Он ворчал: как на построении?
   Голова у левого плеча - мышцы шеи справа свело. Чувствуется много прищура и дистанции во взгляде. Как будто...
   Как будто он смотрит снизу вверх - например, сидя на корточках, - на человека, стоящего довольно близко. Тогда или сильно задирать голову - или вот так, на плечо ее и вывернуть лицо кверху, и так гораздо удобнее смотреть, и не совсем "снизу вверх" получается.
   Шея уже сильно болела - показалось даже, что выскочил какой-то позвонок. Ничего, решил Лу, домой приеду - друг поправит, он умеет. Но когда они с М. перешли к другим эпизодам, боль прошла, исчезло всякое неудобство, как и не бывало, так что Лу вспомнил об этом только дома, когда записывал сессию.
   Болела голова. Ступни и щиколотки наполнились тяжелым гудением. Головокружение нарастало, но вскоре Лу понял, что это не головокружение, это состояние разреженности.
   Было ощущение гонки, бесконечной гонки, все усложняющихся задач. И важно их решить, но важна и реакция на задачи, и на их усложнение, а нагрузка все возрастает, и растет раздражение, которому важно не поддаваться, и все важно, буквально все - потому что неизвестно, что именно важно на самом деле. То ли тестирование, то ли обучение, слабо отличимое от тестирования. Ничего конкретного, никаких картин и оформленных мыслей. Только напряжение и усталость, неуверенность и азарт, страх пополам с надеждой.
   Разреженность росла, в ней отчетливо проступало ощущение холода. Где разреженно, там же всегда холод? - сказал Лу. Это знание, хотя и перекликалось со здешним теоретическим, было какое-то абсолютно телесное, шкурное. И он видел в этот момент горы, и это были Анды. Он просто знал.
   Разреженность становилась все больше, до головокружения. Слева, глубоко под ключицей, сжался комочек тупой глухой боли. Голова запрокинулась, он почти не мог ее удержать. Но, хотя внешне это могло напоминать другие сессии, где он попадал в свой ад, в этот раз он чувствовал себя вполне комфортно и безопасно, совершенно не было страха или страдания.
   М. сказала, что гипертонический румянец, которого давно не было видно, опять появился.
   Лу удивился, он не чувствовал ничего такого совершенно, только сильную разреженность и холодок. Однако ее слова вызвали резкую досаду и тревогу: и этим я не подхожу! Призрак отца как будто встал за плечом. И чей-то еще, но Лу не смог рассмотреть. Кажется, он испугался: если не соответствует каким-то критериям, не подходит, то его выгонят-отчислят-исключат... Он не смог подобрать точно подходящего слова. Но он очень не хотел, чтобы это случилось. Он боялся, что это случится. Стараясь обойти это страшное и позорное слово "выгонят", Лу сказал: потеряю это.
   М. спросила в своем обычном нейтральном тоне: какие ценности ты боишься потерять?
   Почему-то Лу это очень задело. Он разозлился. На тон, на сам вопрос, на его формулировку, на то, что опять надо что-то там угадывать, догадываться, что нельзя спросить по-простому, во всем какие-то психологические трюки и ловушки. Надо угадать, о чем вопрос, какой ответ правильный... Сил уже нет, как достало это, дали бы отдохнуть... выспаться. Вы достали! - хотел крикнуть он.
   Но ни страха, ни страдания. Только какая-то очень нагрузочная и быстрая учеба, напряжение от темпа и нагрузки, раздражение, которое нельзя выразить напрямую, потому что, кажется, это тоже важно - сколько напряжения он может вынести, не срываясь.
   Неожиданно перед ним протянулся длинный коридор, довольно узкий, довольно низкий, по сторонам - двери, на потолке - кажется, кабель. Лу не мог этого сказать с уверенностью, но это был такой коридор, в котором кабель смотрелся бы очень уместно. По виду это напоминало коридор, который он видел в музее-блиндаже генерала Ляша в родном городе здесь. Но другие цвета, и намного длиннее, и вообще - точно не он, Лу узнал бы. Удалось разглядеть белые плафоны, продолговатые, плотно прижатые к потолку. Свет белый, как будто синеватый.
   Вся эта быстрая, быстрая учеба, кажется, происходила именно там. А как же Африка?
   Потом М. задала вопрос - к своему большому сожалению Лу после так и не смог вспомнить, какой именно. Может быть, в этом тоже можно было бы найти кусок информации, например, о том, как запускается его "улитка". Потому что в ответ на это вопрос он начал замедляться и замедляться внутри, как будто до полной остановки.
   М. спросила, умеет ли он так здесь - останавливаться? Нет, ответил Лу. Было ли такое здесь? Да, было, сказал он, вспоминая те сессии. В некоторых случаях. Пару раз.
   - Что это за случаи? Посмотри на них, - сказала М.
Лу снова разозлился. Он не высказал это прямо, но сообщил М., что больше всего ему хочется сказать: "Если вы думаете, что в этой вашей "улитке" есть что-то приятное, то засуньте ее себе в зад!" Да, он чувствовал сильный протест и отвращение к этому занятию. Но не было ни страха, ни страдания, ничего из того, что обычно сопутствует прикосновению к этой теме в их сессиях. Ничего из того, что связано с последними месяцами и смертью. Совсем другое дело: нормальный учебный процесс. Он учится запускать "улитку"? Трудно очень, но он здесь добровольно и занимается этим по своей воле. Эмоции принимаются в расчет, но не отменяют решений: он сам на это подписался, он этого хочет.
   - И знаешь, - сказал он М., - мне давно приходили в голову мысли, что в эту загадочную организацию я попал через какой-то из тогдашних многочисленных психологических экспериментов. Вот под какой-то из них было ловко замаскировано тестирование. И я участвовал, по результатам оказался годным и был завербован.
   Смех и возмущение: ну надо же, напрямую спрашивать про учебу и работу нельзя, сразу падаешь в туман и бесчувствие. А стоило поинтересоваться насчет Хорхе - тут же получил доступ к учебе.
   - А теперь я понимаю, почему я так убивался по Вальпараисо, так боялся лишиться этой связи. Я тосковал не по городу. Я тосковал по нему.
  
   Записки сумасшедшего: Когда-нибудь...
  
   Когда-нибудь я смогу отпустить "ту" жизнь, позволить ей закончиться? Смогу начать новую? Не зря "та" в кавычках. Для меня она все та же, хотя я не тот уже.
   И это очень странно.
   Хорошо, ту часть жизни, вот так будет вернее.
   Когда-нибудь смогу?
  
  
   Неокончательный диагноз: Дрессировщики
  
   В другой раз они просто говорили с М. - он расспрашивал ее о терминах, которыми она назвала описанное им в той сессии, когда он пытался рассказать то, что понял о процессе обучения. Он не запомнил слова, которыми она это называла, но запомнил свою реакцию на них: злость, раздражение, "вы достали!". И в другой раз попросил М. повторить сказанное.
   Она повторила, упомянув Скиннера, переменный режим поощрений и неразличимое условие в качестве способа тренировки креативности.
   - Неразличимое условие?
   - Когда не известен критерий достижения успеха. Как в сказке. "Поди туда, не знаю куда".
   Хотя в эксперименте это все же "не скажу куда".
   Лу чувствовал, что эти слова вызывают очень сильную реакцию: ему было трудно усидеть на месте, кидало ходить по комнате, протестующее мотать головой. Он чувствовал сильное раздражение и... тоску по чему-то очень дорогому и уютному. Он злился и повторял про себя: "хочу домой".
   М. попросила описать его реакцию более подробно.
   Лу попытался разделить ее на слои, чтобы заметить и осознать как можно больше.
   Первый слой относился, кажется, непосредственно к процессу обучения: глухое раздражение (как достали с этими штучками!) и протест против самого "дрессировочного" подхода; усталость - похоже, курс был очень интенсивным; страх не справиться и потерять, то есть быть отвергнутым (этот страх сильно резонировал с памятью о детстве). И было спокойное согласие с применяемыми методами: он сам на это подписался.
   Второй слой тянулся между "здесь" и "там": тоска по тому, что было у него вместо дома, по тем, кто был ему вместо семьи, по "учителям", по той поддержке и заботе, которые там были. Тоска, тепло и привязанность в этом слое переплелись очень тесно, сплавляясь в одно.
   Третий слой: здешний страх о том, что он был насквозь зазомбированным, выдрессированным в чужих интересах и для чужих целей. И - нет, вряд ли, решил про это Лу. Не тот уровень работы, не тот уровень задач. Это хорошо для одноразового... "Улитка" - не для таких. Слишком много возни. Хватило бы какой-нибудь капсулы с ядом.
   В четвертом слое был страх, что его все-таки бросили свои. Когда он "сорвался с поводка", отказался уйти с Моссом, остался с единственной целью: убивать причастных к гибели Хорхе. И был своими вычеркнут - и оставлен. Но едва он взглянул в лицо этому страху - фыркнул и рассмеялся. Нет. Просто нет.
   - Знаешь, - сказал он М., - я думаю, по этому месту хорошо "поездили" в зоне канала. Им же надо было, чтобы я рассказал, кто у меня свои. Грех было бы не подергать за такой рычаг: убедить, что свои меня бросили и нечего их защищать.
   Когда он говорил это, горло свело, стянуло в болезненный узел. Но он продышался и продолжал: какое там "бросили и оставили". Вот этого нельзя бросить и оставить, этого надо уничтожить, если уж на то пошло. Много знает.
   И пятый слой, сказал он потом. Благодарность этим людям и этим методам. Не только же креативность тренировали. Спасибо дрессировщикам за хорошо и надежно поставленные инструменты.
   - Инструменты для чего?
   - Надежные средства для того, чтобы, даже развалившись на куски, я делал то, что соответствует моим ценностям. Даже тогда, когда уже не буду помнить, что это за ценности и где они у меня. Не буду помнить, как меня зовут и кто я есть. Просто, как хорошо выдрессированная собака, буду делать то, что считал нужным делать, когда был в своем уме. Отлично поработали. Все получилось.
   Пока он говорил об этом, его первоначальное раздражение превратилось во что-то другое, обернулось плотным поддерживающим коконом вокруг него.
   - Знаешь, - попытался он объяснить, - не мешает двигаться, но сильно и мягко сжимает - держит.
   - Экзоскелет?
   - Ну да, - улыбнулся Лу. - Он не жесткий, он упругий и комфортный, как хороший ортопедический матрац, только вокруг всего меня. Помнишь, я говорил про хорошо оборудованный боевой вертолет?
   - Мистер Смарт, да.
   - Он самый. И знаешь, когда я рассказывал моему терапевту про "улитку" или что-то подобное, и что я ищу подходящие способы, какими можно было бы поставить эту защиту, она говорила про гипнотические техники, говорила, что шестидесятые - время как раз подходящее. Но я полагаю, это уже последние средства, на самый край. А было еще... но пока не понимаю, что конкретно. То, на чем я продержался до самого конца. Как же мне интересно больше узнать про это. Я понимаю, почему был согласен на такие методы обучения. Очень высокая эффективность.
   - Да, это правда. Эффективность бихевиористских методов очень высокая.
   - А цели у нас были общие. Так что это в моих интересах.
   Страх растаял. Осталась тоска.
   - Этот человек... Мой дрессировщик? Тот, с кем мы ставили мою "улитку". У которого был ключ. Как я к нему относился? Любить не любил. Но душу бы доверил.
   - Боюсь, в этом подходе нет понятия души.
   - Ну, я не о той душе, которая богова. Я...
   Он смотрит на М., потом трет лицо.
   - И, в общем, не "доверил бы". Как есть - доверил.
   И еще позже:
   - И я их любил. Дрессировщиков.
   - У дрессировщиков всегда есть печеньки.
   - Это да.
   Молчит.
   - Хочу домой.
   И снова молчит.
   - Никогда.
  
   Выписки:
  
   "Человек остается один, когда уходит последний, кто помнит его в молодости. У меня тоже есть племянники, и племянницы, и добрые друзья, но никто из них не помнит меня молодой, никого из тех людей не осталось. Я уже давно совершенно одинока".
  
   Агата Кристи. Объявлено убийство
  
  
   Записки сумасшедшего: Моисей, Моисей
  
   Я понял, что жду. Я надеюсь на встречу с Моссом, Моисеем, с которым я отказался уйти. Жду не только потому, что мы были друзья и братья по оружию. В этой надежде есть еще один поток, сильный, глубоко. Он течет между тем видением темной, холодной спальни, одиноким мальчиком в ней - и мучительным, выкручивающим воспоминанием о тюрьме в зоне Панамского канала (о Школе Америк?), о холоде, одиночестве и безнадежности. Когда меня скрутило в первый раз, мы были в гостях у отца, в деревне. Но мы все-таки нашли время и место, чтобы дать мне побыть с этим. Я говорил, сидя на стерне за лесополосой: они ведь просто не знали, что со мной, где я... Я сам оборвал все связи, попрощался с Моссом - и всё.
   И невыносимое одиночество, покинутость и безысходность, высасывающий холод безнадежности. И одиночество, оно больше всего. И вдруг почти видимо, почти осязаемо развернулась связь между тем мальчиком в страшной пустой каменной спальне и безумной надеждой на появление Мосса здесь и сейчас. И внезапная тоска "никто никогда не приходит" - через тюрьму в зоне канала, через долгое мучительное ожидание смерти. Кажется, я не только смерти ждал. Это близко к бреду, конечно, и я знал, что никто не придет, но.
   Мосс - просто символ, связь со своими, последний из своих, кого я видел. И все, что я чувствую про своих, собирается в этой тоске и надежде.
   Или не только символ. Были же у меня друзья? Не могло не быть. Эта странная дружба людей, которые видят друг друга раз в пару лет, может быть. Скорее всего, мы учились - не вместе, конечно, разные специализации, но, возможно, рядом. Там, в Африке?
   И я написал ему письмо. Здесь и сейчас - неведомо куда. Просто взял и написал ему письмо.
  
   Моисей. Здравствуй.
   В прошлом году мне казалось, что я много думаю о тебе. Я пытался вспомнить, а если не вспомнить, то хотя бы догадаться, вычислить, предположить, кем ты был, какую роль играл в тех событиях, кем приходился мне, какие между нами были отношения. Были ли мы друзьями или нас связывало только братство членов одной организации? Был ли я когда-нибудь влюблен в тебя? Если был, знал ли ты об этом? Как к этому относился? Или все-таки обошлось и мы были друзьями, или мы даже друзьями не были. Старше ты был, младше, или мы были сверстниками?
   Я думал, бесконечно думал о тебе - пытался представить, как бы выглядел, как говорил; я расспрашивал автора "Подсолнуха", что она знает о тебе, каким видела, о каком тебе ей рассказали ее голоса в темноте.
   И часами, днями предавался тоске: как я хотел бы встретить тебя, или хоть кого-нибудь из наших, но лучше всего бы - тебя...
   Я думал, как мне одиноко здесь без вас, и никогда, никогда уже я никого не встречу, не пожму руку, не обниму, никого из братьев. Ты был как будто средоточием этого, потому что от тебя осталось хоть что-то у меня, пусть даже не имя, я не могу быть уверен, что это имя действительно твое, авторы, знаешь, дают своим персонажам имена, и даже если рассказывают правдивую историю, могут всех окрестить по-новому... Но от тебя остался образ, рассказ о тебе - я могу думать хотя бы о том, что там сказано о тебе, называть это имя, представлять тебя согласно описанию - рыжеволосым (наверное, это такой светлый рыжий, скорее рыжеватый, неброский, всего лишь оттенок, не настоящий рыжий цвет). Спокойный, негромкий, неброский, с уверенной повадкой, с тайной, почти незаметной грацией хищника - скорее волчьей, чем тигриной. И да, пожалуй, ты был старше меня.
   И как же, как же я хотел встретиться с тобой, Моисей. Думал о сорока годах, которые отделяют меня сегодняшнего от того разговора, последнего нашего разговора, когда я отказался уйти с тобой. О том, что мне должно было бы быть за семьдесят сейчас, если бы я выжил тогда. О том, что ты, если жив, уже старик. Да и не узнал бы меня, если бы встретил. И я тебя не узнал бы. Я ничего не помню, почти ничего. Я восстанавливаю свою память по крохам, но я тот мальчик-с-пальчик, который отметил дорогу хлебными крошками, их склевали птицы... Мне не вернуться туда, мне не найти дорогих людей, мне не найти тебя, Мосс. Сорок лет пустыни и небытия. Мой Моисей затерялся в них, он никогда не вернется. И я никогда не вернусь.
   И я думал - с упреком, с обидой думал о том, что ты оставил меня тогда. Не остался. Не попытался спасти того, о ком я просил. Скорее всего, это было невозможно - но я не могу простить тебе этот отказ даже если невозможно. Надо было пытаться все равно. И ты не остался со мной, чтобы мстить за него. А я остался, и со мной случилось все, что случилось, и ты был прав, оставаться было нельзя, и мне нельзя было не остаться, Моисей.
   Но как же мне было плохо, и каким покинутым и брошенным, каким одиноким я себя чувствовал, в каком отчаянии и ужасе пребывал. И никто не пришел. Я знаю, что меня не искали, я думаю, что знаю это точно, по крайней мере, я так думал еще зимой. Я сам отказался от связей с братьями, я ушел в никуда, нарушил все уставы и клятвы, кто бы стал искать меня? Да и стал бы - не смог бы найти. Те, в чьи руки я попал в конце концов, очень хорошо умеют прятать и охранять свои норы.
   И я был там один. И я думал этой зимой, что я все равно, слышишь, все равно был бы рад, да что там, я был бы безумно счастлив встретить тебя, если вдруг ты тоже живешь вот так же, как я теперь. О, если бы я мог тебя встретить, если бы мы могли узнать друг друга, как бы это было! Мой друг, мой Моисей.
   Это я так думал: "все равно рад". Как будто ты в чем-то передо мной виноват. Как будто это не я сам устроил это все с моей судьбой. Просто мне было слишком больно, и ты, оставивший, согласившийся оставить меня там, где это потом случилось со мной, казался мне отчасти виноватым в том, что все так вышло. Нет, не разуму моему, не рациональной части, а только глубокому зверю-дитяти, которому все всё должны, ну, ты понимаешь. И я вот так готов был простить тебя и обнять. На самом деле я был готов тебя обнять и мне нечего прощать, я знаю. Но я же говорю, мне - казалось, только казалось, что я думаю о тебе. И даже когда я думал, что вот, мы вдруг встретились бы... Я понятия не имел, что дальше, что я могу сказать тебе и что хочу услышать от тебя. Но мне казалось - я думаю о тебе.
   Так я думал, и думал, и думал.
   Потом перестал думать, на какое-то время оставил эти мысли - или тоска оставила меня, с какой стороны посмотреть.
   ...
   Но позавчера на пробежке я вдруг - хорошенькое дело, да? - подумал о том, каково тебе было, когда я отказался уйти, остался, скрылся, заметая следы. И больше никогда не появился, не вышел на связь. Пропал. И я понял, что до сих пор я думал не о тебе. Я думал себе, носился со своей тоской и одиночеством.
   И только позавчера я задумался действительно о тебе. О твоем одиночестве, о твоей судьбе.
   Как чувствовал себя ты, кому было поручено увести меня от распахивающихся врат ада, сохранить, уберечь и доставить в безопасное место. А я отказался и пропал.
   И ты - мог ли не нести эту ответственность? Даже если ни слова упрека не услышал от своих, что вряд ли. "Что значит отказался? Вырубить и доставить".
   Ты должен был так сделать, и ты так и сделал бы. И тут я снова подозреваю, что мы были друзьями - поэтому ты сделал, как я просил: оставил меня и увел ту, кого я поручил тебе. Одно время я думал, что ты подчинился, потому что я был главнее. Но не главнее тех, кто определял твои обязанности. Так что дело не в субординации.
   Может быть, годы и годы ты ждал, что я вернусь - когда отгорит, когда отпустит самая острая боль. Но однажды надежда закончилась и ты понял, что я не вернусь, не потому что не хочу. Просто - некому уже возвращаться, нет меня.
   Может быть, еще раньше ты стал искать меня. По поручению или по своему почину, потому что тревожился и надеялся еще переубедить меня.
   Моисей, прости.
   Мозес, Мосс, брат мой.
   Я даже не хочу думать, каково тебе было, когда ты узнал, чьей добычей я стал - если узнал, конечно.
   Я не скажу, что все, что я прошел, ерунда по сравнению с тем, что пришлось пережить тебе, не скажу, это было бы ложью, а ты достоин только правды и уважения.
   Мне пришлось очень и очень несладко, и все, что ты мог вообразить, все стало для меня реальностью, ежедневным и ежечасным бесконечным кошмаром. Мосс, брат мой, но даже с этим всем - я боюсь даже представить, каково пришлось тебе, с этими мыслями, с пониманием, что я оказался в их руках, потому что ты позволил мне остаться.
   Даже если наши не возложили эту ответственность на тебя, сам ты не смог бы иначе, я тебя знаю. Мосс, как ты жил с этим?
   Сколько тебе удалось прожить?
   Честный, верный и стопроцентно надежный Мосс, безупречный и твердый, как скала.
   Что я сделал с тобой.
   Вот теперь - да, теперь я точно хочу тебя встретить, если это возможно. Я знаю, что я хочу сказать. Ну и если так - чего же ждать, зачем ждать невозможного, я скажу это здесь.
   Прости меня, Моисей. Я сожалею. Мне безмерно, бесконечно жаль, что так сложилось, что мои действия принесли тебе столько боли. Я не мог поступить иначе, и даже сейчас, зная, чем все кончилось, я согласен с собой тогдашним, я только постарался бы быстрее со всем покончить, если была такая возможность - но я этого не знаю. Стоп. Это опять о себе.
   Я поступил бы так же, но я сожалею, Мосс, и я прошу прощения. И я готов принять то, что ты мне в нем откажешь. Если его у тебя нет для меня, я полагаю, это справедливо.
   Моисей. Мозес. Мосс.
   Я верю, что если бы мы встретились, мы обнялись бы.
   И я очень хочу знать, что было с тобой потом.
  
   Это как бросить бутылку с запиской. Без надежды на ответ. Без надежды даже на то, что она попадет в руки адресата. Просто от невозможности молчать.
  
  
   Записки сумасшедшего: Другая история
   Я был бы рад рассказать другую историю.
   Я думаю, что это важно - рассказать о себе невероятное и удивительное. Я хотел бы быть живой книгой в "Живой библиотеке", свидетельствовать, присутствовать в мире явно, отвечать на вопросы, рассказывать о том, что в этом мире возможны самые удивительные вещи. Но для этого мне нужна была бы совсем другая история.
   Хотя, может быть, когда-нибудь я вспомню достаточно мирных дней, чтобы рассказать и о них.
   Так эволюционно сложилось, что крепче всего в нас впечатывается страх и боль. Необходимый предохранитель, чтобы мы были осторожны, чтобы мы выжили. Это радость приходится вспоминать нарочно, извлекать из раствора, восстанавливать по крупицам. Страх - всегда рядом. Мы можем даже не замечать его, но он здесь, он незаметно руководит каждым нашим движением. И чтобы добраться до радостей, до мирных бесед и развлечений, до тихих вечеров, до успехов в учебе, до удачных проектов, до тайных поцелуев, приходится пробираться через поля выжженной земли.
   Это все бесконечно ценно, это имеет значение, я стремлюсь туда, в те счастливые дни и края.
   Но я хочу рассказать не только о том, что я есть на самом деле и что я помню. Констатировать этот факт мне кажется недостаточным. Чтобы быть понятым, я полагаю, важно рассказать о том, как я сам это понял. Даже не так! Важно рассказать, как я понимал, что я есть, что я действительно существую, на самом деле. Шаг за шагом. Страх за страхом. Сомнение за сомнением. Рассказать о первых проблесках памяти, смутных, но неотступных предощущениях, головокружении на ровном месте, приступах ностальгии над фотографиями далеких чужих городов, необъяснимых и сильных чувствах там, где меня как будто ничего не касается. Рассказать о том, каким способом я смог подойти к этому всему ближе, прикоснуться к этому всему... Но придется рассказать и о том, как был обожжен и испуган этим прикосновением.
   Хотел бы я иметь для этого другую историю. О мирной жизни, о веселых и нестрашных приключениях, обыденных заботах - такую увлекательную, такую безопасную историю, такую достоверную, чтобы всё как у всех. Чтобы ничего необычного, ничего из ряда вон. И никакой крови.
   Потому что я не хочу рассказывать о крови.
   Я хотел бы рассказать, как был пекарем в средневековой Франции, или портным в Вене в начале двадцатого века, или молчаливым монахом-картезианцем, или... кем угодно скромным и мирным, пахарем, пекарем, швецом, жнецом, дудочником, лодочником, будочником, летчиком, рыбаком, пастухом в швейцарских горах - или любых других... Мне кажется, тогда к моим словам было бы больше доверия, а еще - мне было бы легче их говорить.
   Я помню, как в одной из сессий очень близко подошел к себе-тогдашнему, к тому, что со мной было в самом конце. И я остановился и не мог говорить об этом ей. Мне казалось жестоким и бесчестным принести и положить перед ней эти картины - как не хочешь показывать ребенку фотографии из Освенцима или пол-потовской Камбоджи. Хочется это спрятать. Заслонить от ее взгляда. И от твоего.
   Но мне одному оставаться с этим невыносимо.
   Я просто оставлю это здесь, а ты можешь отвернуться и не смотреть. Я правда пойму. Я сам был бы рад, если бы у меня не было необходимости смотреть туда.
  
   Разговоры на полях: Та жизнь, эта жизнь...
  
   - Как будто та жизнь для тебя важнее.
   - Нет для меня той и этой жизни. Она одна, вся - эта. Началась тогда. Продолжается сейчас. Как будто я каким-то чудом, каким-то странным способом выжил. И у меня амнезия. Там произошло нечто существенное. Я сделал что-то важное. Здесь и сейчас, понимаешь, у меня все в порядке. Я живу, работаю, люблю, пишу книги... Я делаю то, что мне нравится. И еще я делаю то, чего мне так не хватало. Я восстанавливаю свое знание о себе. Восстанавливаю себя. Что может быть важнее?
  
   Неокончательный диагноз: Мера неопределенности
  
   Он понимает, что знает о себе очень мало. Даже сейчас, после полутора лет работы с М., он имеет только самые общие представления о некоторых аспектах своей жизни. О других и того меньше. Собирая информацию из разных источников, он может строить предположения, проверять их по другим источникам, прикидывать, как могло быть то или это, но никогда не знает, насколько точно он попал. И понимает, что никогда не будет знать. Учитывая это, он выстраивает примерно такую хронологию:
   Год рождения - около 1940-го.
   Африка - начало шестидесятых.
   Приехал в Чили где-то в шестьдесят восьмом. Работал. Судя по тому, что после переворота 1973-го у него были проблемы с победителями, он предполагает, что играл на стороне Альенде, а уж от какой "команды" - дело темное. Впрочем, проблемы с победителями у него были бы, даже если бы он играл на стороне победителей.
   В семьдесят третьем ему было около тридцати пяти, наверное. Он искал свои следы, изучая события того года по немногим книгам, переведенным на русский, когда уже насмотрелся "картинок" в сессиях с М., когда уже убедился, что не фантазирует на основе прочитанного, а просто видит что-то, а потом обнаруживает подтверждения, прямые или косвенные. Он искал следы Хорхе, и особенно по выписанному из Чили двухтомнику Магасича - исследованию, посвященному военным морякам-конституционалистам, пытавшимся предотвратить переворот. Нет, он не нашел там следов того человека. Но если Хорхе был, то, по всему выходит, что он погиб между 27 июля и 11 сентября, после убийства капитана Артуро Арайи, военно-морского адъютанта президента, и до кануна переворота, когда всех несогласных попросту расстреляли на кораблях, находившихся в море по случаю учений, и сбросили в море тела. Почему-то он уверен, что с Хорхе это произошло до переворота. Что ж, ему только и остается доверять смутным голосам интуиции ли, памяти ли, когда нет никаких сколько-нибудь достоверных данных. Хотя бы "картинок". Он готов в любой момент скорректировать свои представления, если найдет информацию. Но пока - так.
   Он думает, что незадолго до переворота или сразу после за ним приходил специальный человек - вывезти его из страны. Но Лу остался. У него были личные причины, о которых здесь уже говорилось. Рано или поздно он был схвачен и спустя какое-то время погиб.
   Довольно долго он предполагал, что после переворота работал с коммунистическим подпольем. Он думал об этом еще до того, как начал работать с М., и после какое-то время тоже. Правда, удивлялся, что эта мысль нисколько не задевает его эмоции, но мало ли. Так оно бывало часто - какие-то вещи не задевали его, пока он не обнаруживал их в своих как бы воспоминаниях, а потом он по старой памяти не реагировал на них, но заставал себя внезапно оцепеневшим и едва дышащим, и это бывало так неожиданно и сильно, что он постепенно научился избегать этих вещей.
   Как-то раз он довольно невнимательно просматривал чилийский фильм семидесятого года выпуска. Невнимательно, потому что половина фильма была озвучена по-английски, половина по-испански, и он тогда еще совсем плохо понимал испанский на слух, а английский так и вовсе не разбирал. Поэтому он пропускал большие фрагменты, останавливаясь на других просто из любопытства и ради видов Сантьяго. Вдруг, в очередной раз включив воспроизведение, он увидел парня, стоящего у желтой стены и говорящего что-то прямо на камеру. Лицо, осанка, жесты... Машинально отметил: о, этот из MIR. Осознал. Поморгал. Стал разбираться. Выяснил, что в фильме есть документальные вставки, интервью с политическими деятелями того времени. Парень действительно из Левого революционного движения, из MIR. Ничего себе, удивился Лу. Ничего себе. Но это было так, легкое касание.
   Хуже было, когда он наткнулся на фотографию Мигеля Энрикеса.
   А впрочем, все это даже не гипотезы, всего лишь домыслы и фантазии, что и говорить.
  
   Записки сумасшедшего: Две фотографии
   Суббота, 04 мая 2013
   Вчера утром я проснулся и думал о том, что Мигель Энрикес продержался целый год - целый год активной антиправительственной деятельности в обстановке тотального террора, с сентября 1973 по октябрь 1974.
   Я думал о том, что это был за год, как это - понимать и чувствовать, что все было напрасно и что сейчас все безнадежно, и продолжать сопротивление.
   Тут меня и поволокло.
   Но надо вернуться на пару недель назад, когда я по какому-то поводу забрел на один левый сайт и обнаружил там краткое изложение истории MIR - Левого революционного движения. Они не были совсем уж леваками и не были совсем уж экстремистами, но в Народное Единство их не пригласили, опасаясь, что это отпугнет центристов. Боевыми они были всегда.
   И я там увидел фото Мигеля Энрикеса, и не понял, что это Энрикес, я вообще про него тут не слышал. Она когда-то читала про последние дни Джина Рохаса Арсе, он тоже из миристов, руководитель молодежной организации, а я в сторону MIR вообще не смотрел, полагал их экстремистами, так и что мне до них? Но я увидел фотографию и подумал, что за знакомое лицо, небось Даниэль Ортега. Но даже когда я понял, что это не Даниэль Ортега, и вообще, сходство, конечно, есть, но и различия слишком сильные, чтобы их перепутать - я все равно оставался с ощущением знакомого лица.
  
   Я нашел фотографии Ортеги. В начале восьмидесятых она много интересовалась положением дел у сандинистов, фотографии молодого Ортеги, только что из леса, действительно выглядят очень знакомыми. Но одно дело - смотреть на знакомые фотографии. Фотографии знакомого человека - другое дело. Очень другое. Я отметил эту странность и жил себе дальше. У меня много странностей случается теперь, не дергаться же каждый раз. Как наберется много мелких и крупных странностей в одну коробочку, на одну тему - тогда и буду рассматривать.
   Но почему-то в это утро, проснувшись, я думал о напрасной и безнадежной борьбе, не борьбе даже, а... а как? А результат уже неважен, просто есть необходимость... делать что? Я не нахожу здесь слова. Просто бездействие невыносимо и невозможно. После того, что они творят - невозможно ничего не делать, согласиться с тем, что они есть и остаются. Даже если твое "нет" никак не влияет на происходящее, если твое "нет" не имеет никакого значения... оно имеет значение для тебя перед самим собой.
   И так просто и естественно оказалось понимать, что я был с ними связан - по крайней мере, после 11 сентября. Не с коммунистами. Там ничего не откликалось, я не понимал почему, я предполагал, что мог бы помогать им налаживать выпуск подпольной прессы, они ведь начали выпускать El Siglo снова почти сразу после переворота. Но у меня там тишина и пустота, при всем сочувствии - ничего нигде не откликается совершенно.
   А тут стало очень ясно, что я был с миристами, участвовал в их операциях.
   Не занимался я подпольной прессой, хотя, несомненно, понимал значение и необходимость.
   Но у меня был свой личный счет к этим уродам.
   И я, может быть, еще надеялся, что Хорхе жив. Хотя и знал, что надеяться не на что, но я не мог знать точно, и значит - не мог не надеяться. Хотя и знал, конечно, знал.
   И тут я все-таки смог довериться своему партнеру настолько, чтобы отпустить контроль. Слез, впрочем, не было. Но трясло меня сильно.
   Я позволил этому происходить - наконец у меня наросло достаточно доверия. Он это выдерживает. Я действительно могу на него положиться.
   И оно происходило, а я не понимал, про что это, о чем я так... Потом понял: безнадежность. Отчаяние. Все напрасно.
   Оно затихало и снова возвращалось несколько раз. Я думал, уже все, до донышка - а оно снова накатывало. Бесслезные рыдания из самой глубины.
   Потом все-таки отпустило.
   Какой, ради всего святого, ранний опыт может так метафорически проживаться? И почему он проживается над фотографией незнакомца, о существовании которого она понятия не имела вообще?
   Я спокойно поставил бы на всем этом жирный крест, если бы было так: я прочитал про Мигеля Энрикеса, я подумал: о, я должен был его знать! - я посмотрел на фотографию, а уж потом меня бы скрутило в бараний рог. Но если я сначала вижу фотографию знакомого, потом выясняю, кто это, потом думаю о своих личных делах, а в результате оказываюсь скручен в бараний рог и грызу подушку, чтобы не выть, то что это? Вообще-то мне не свойственны такие реакции в обычной жизни. К моему величайшему счастью, в этой части жизни мне не довелось переживать горе такой величины и глубины. Как бы то ни было - я могу поклясться: мне не с чего так рыдать. Здесь и сейчас - не с чего.
   И я во многом могу сомневаться. Снова, снова говорить: фантазии, мало ли в какие игры играет разум, бред всегда кажется истиной, не может быть того и этого, того и сего... Защиты, защиты, фантазии, расщепление, множественные личности, вся фигня.
   Но всегда остаются эти двое: горе, ярость.
   А вот этим двум чувствам в их ясной и полной телесности я не верить не могу. Они настоящие. И они не пристраиваются ни к чему здесь. И если не пытаться забыть, отрицать, если просто вспомнить, как я их чувствовал - на зеленом диване, на белом диване, в одной комнате, в другой комнате... Здесь, в этом году, в прошлом году... И у меня есть свидетель.
   Просто признать и принять, что все так и было, все так и есть.
  
   Разговоры на полях: Товарищи
  
   - Как будто, если я их вспомню, они вернутся...
   - В каком-то смысле, - отвечает М., - в каком-то смысле так и есть.
  
   Записки сумасшедшего: Тарелка с серебряной каймой
  
   Не серебряной, конечно, просто серой с тонким серебристым орнаментом поверх. "Из благородных". Я купил ее еще весной. Она мне понравилась, захотел такую.
   Но с того дня, как принес ее в дом, я не ставил ее себе. Смотрел на нее, ставил своему другу, себе - нет. Странно вел себя по отношению к этой тарелке, словом. И чувствовал ее "не своей". Отчетливо это чувствовал. Но я мастер отмахиваться от всего такого, и я отмахивался. Люди фантазируют, люди врут себе и друг другу, особенно - себе. Я знаю. Эльфов не бывает. Гарри Поттера не бывает. Тарелка как тарелка.
   Потому смахивал, как паутину, тонкие, почти неощутимые связи, тянущиеся от этой гладкой, белой, с серебристой каймой: дом, его дом, родительский...
   Я отмахивался. От этой тарелки, от тихой, сладкой тоски, потянувшей сердце в маленьком винограднике моего отца в украинском селе. Не бывает, о чем тут говорить? Напридумываешь себе, потом стыдно разумным людям в глаза смотреть.
   Да если бы и было что - думаешь, попал бы ты в его дом? С твоей-то репутацией - в такое приличное общество. Очень вряд ли.
   А потом было Рождество, то самое, без праздника и чудес. И после сессии мне было погано на душе. Но исследовательский интерес никто не отменял, и я попытался заглянуть туда сам, доразглядывать то, что не увидел с первого раза, какие-то, детали, частности. Например, какие тарелки стояли на столе. Со зрением там у меня было явно не благополучно, так что видно мне было плохо, ничего не вышло.
   Не вышло и не вышло, но в голове эти мысли оставались и на душе оставались тоже. И я за обедом решил поставить эту тарелочку себе, просто проверить, вдруг подойдет. Не подошла. Не моё.
   Не подошла и не подошла, ничего особенного, не буду же я ее притягивать силком, я фантазировать не люблю. Отрицательный результат тоже результат. На этом и успокоился.
   Но вскоре - и доесть не успел, - у меня на краю сознания проступила такая картинка: большая комната, столовая? - стены в ней терракотового цвета, передо мной и дальше вправо я вижу накрытый стол, но отчетливо разглядеть, что на нем, не могу. Он покрыт белой скатертью, это я вижу точно. Еще дальше справа - большая арка, за которой еще другое помещение, там лестница, красивая, с деревянными резными перилами и столбиками. То второе помещение по цвету сходится с этим, где я. А за спиной у меня окна, тоже арками. Так или иначе - в помещении светло и, кажется, много букетов. Да, это розы, желто-оранжевые, с красными краями лепестков. Удивительно отчетливо и неуловимо.
   Это было в выходной день, и я стал рассказывать своему другу о том, что успел разглядеть в мелькнувшем видении. И пока говорил, я как будто увидел еще немного: тот же дом, только снаружи. Он оказался двухэтажным, и смотрел я на него не снизу, а с уровня второго этажа, но я не мог с уверенностью сказать: это другое крыло того же дома, или это рельеф местности такой. Но мне было очень ясно мне в тот момент, что я не один смотрю на дом, я не один там. И мне нравится, что я не один.
   Это был дом в колониальном стиле, белый, но не свежевыбеленный, на выступающих частях темнели пыльные полосы. По верхнему этажу - ряд окон. Нижний этаж прячется за стеной с арочными проемами. Кажется, в этом пространстве, между нами и тем крылом, припаркованы машины. Это не главный вход в дом, это, скорее, как раз такая территория, для машин и чего-то такого.
   Вокруг дома - все в зелени. Отчаянной, бескомпромиссной зелени всё, насколько видит глаз. Если смотреть налево и вперед, видно, что дом окружен возвышенностями. Слева сад. Справа - виноградники. Зеленое, зеленое, зеленое все вокруг: трава, деревья, виноградные кудрявые лозы.
   На вкус, на цвет, на ощупь и на плотность эти картинки были такого же качества, как те, которые разворачиваются в сессиях. И еще у них был привкус несомненности. Я не придумывал их. Они сами развернулись, когда я не ждал.
   Но я хорошо умею отмахиваться. И мне было чем отмахнуться в этот раз.
   Во-первых, арки. Здравствуй, "Санта-Барбара"! Знакомая музыка заставки издевательски звучала у меня в ушах. Колониальный стиль - это не здесь, думал я. Это с другого края континента и ближе к экватору. Это Куба, наконец. Дофантазировался, дорогой. Классно глючит. Расслабься и прекрати.
   Во-вторых, виноградники. Я до того живьем их видел только однажды: в украинской степи возле Черного моря. Степь - это много-много ровной и плоской земли. Ну, разве что немного приподнимается и снова опускается. Какие горы? Не бывает. Надо же, как можно и не замечать, что фантазируешь... Как легко можно быть уверенным, что видишь то, что видишь, а оно невзаправдашнее абсолютно.
   Я отмахивался так ровно два дня. Потом решил все-таки заглянуть в поисковик, попросить картинок по запросу "chilean wineries". Слышал бы кто, как я хохотал. Если это не виноградники, окруженные горами, то это виноградники на склонах гор. Тут-то мне стало не по себе: я так рьяно отмахиваюсь от своих "воспоминаний", что готов наплевать на здравый смысл и очевидность. Каких таких бескрайних степей я ожидал от страны, вытянувшейся в струнку между океаном и горами?
   Я до такой степени боюсь фантазировать, что лишаю себя права на здравый смысл...
   Вопрос о том, почему, собственно, я ожидаю, что пришельцы из одной и той же страны в колониях по одну сторону континента будут строить дома в одном стиле, а по другую - в другом, встал чуть позже. Я получил одну из заказанных на "Алибе" книг: "Культура Чили" издательства "Наука", 1968 года. На сто сороковой странице я прочитал: "Внешний вид чилийского города в начале XIX в. - неоклассический, и сильнее всего это чувствуется в столице - Сантьяго. В меньших по размеру городах колониальная архитектура пустила более глубокие корни: узкие улицы, дома с белеными стенами, преобладание черепичных крыш". Фотографии прилагались. Мне нечего было возразить.
   Пытался ли я найти этот самый дом? Пытался ли я отыскать следы Хорхе, хотя бы его фамилию, в историях чилийских виноделен? Да, конечно. Я пытаюсь сравнивать три вида данных: частично опубликованную генеалогию чилийских семей, списки выпускников военно-морского училища с 1956 по 1961, историю чилийских виноделен. И я еще не закончил с этим. Но определенности мало, опубликованные в интернете генеалогические древа неполны, часть виноделен сменила хозяев в конце семидесятых...
   Я и своего-то имени точно узнать не могу. Только надеюсь, что в "Подсолнухе" оно записано верно, да верю тому, что услышал глубоко-глубоко внутри. Но это уже два разных имени. Хотя с моей жизнью у меня могло их быть сколько угодно, на самом-то деле.
   Что ж, я решил считать, что хоть один-то раз я все-таки побывал в его доме - родительском, там, где виноградники, окруженные горами, деревья в густой листве, оранжево-желтые чайные розы. И я решил считать, что всё было на самом деле. Еще раз окончательно решил.
  
   Разговоры на полях: А оно так...
  
   - Представляешь, а я себя ругаю, что придумываю... А там действительно горы вокруг - и между гор виноградники.
   Анна улыбается, кивает.
   - Слушай... А ведь я видел, видел. Она видела, когда после восьмого класса ездила в гости к подруге - и они на поезде ехали из Краснодара в Новороссийск... или на обратном пути уже - но проезжали между гор, совсем кудрявых от винограда. И мама подруги еще сказала, что вот здесь выращивают... она сорта назвала, но я не помню.
   - Некоторые сорта, кажется, только в горах и выращивают, - говорит Анна.
   - А еще... "И по склонам бредут виноградники" - это ведь сказано о Чили. Как я умудряюсь это все вычеркивать, зачем?
  
   Харонавтика: "Защита информации. Машина и корабли", фрагменты
   Сессия N32, 21 декабря 2013
  
   <...>
   До конца сессии оставалось еще полчаса, М. спросила:
   - Ок, не будем сегодня трогать "улитку", чего ты хочешь сейчас?
   Он хотел про корабли. Это значит: про любовь. Про Хорхе.
   Но как туда попасть? Надо было вспомнить что-то, имеющее отношение к теме. Лу подумал про тот вид сверху, с берега, который был, когда эта тема появилась в первый раз. Но побоялся туда идти. Он не хотел снова получить известие о гибели своего моряка. Лучше уж "улитка".
   Но он смог вспомнить тот поток горячего мёда... и почувствовал, что лицо улыбается само. Попытался сдержать улыбку.
   Они пошли туда. Лу тут же вспомнил, что он "психзащита", и стал думать: что из реальной жизни может соответствовать этим фантазиям? Куба, Хибара, верфь, ее потерянный любимый... Улыбка сошла, осталась смутная печаль и больше ничего.
   Он подумал, что эта улыбка была не ее, не про ее мужчину. Но сразу остановил себя. Это же обычное дело: что сразу отрицают, то и бывает настоящим, да? И не стал говорить вслух свои мысли, остался в неуверенности про это. Однако он помнил, что весь опыт этого исследования показывает: то, что лезет из глубины, пролезет как угодно, даже если не в этот раз.
   И ему опять виделся скромный дом в Хибаре, залив через дорогу от дома, бетонный пол, шлепанцы...
   Он сказал М., что качество картинок одинаковое, что тех, что этих. Невозможно по этому признаку отличить "реальную" память от "нереальной". Разница в другом.
   Они отличаются по вписанности в пространство и время вокруг, по связности. Про картинки из "реальной жизни" - ее жизни - он знает, как они расположены одна относительно другой. Их много. Из них можно составить историю, как рассказ из фотографий, как комикс. А те, оттуда, его картинки - разрозненные, их мало.
   М. сказала: думай об этом.
   Лу стал сравнивать. Первое, что ему пришло в голову взять для сравнения, самое протяженное, что у него было из его воспоминаний - вид изнутри машины, затем вид на машину снаружи, грузовик. Арест. Он разозлился, резко выругался. Попробовал найти что-то еще, достаточно протяженное во времени и связанное из нескольких картин. Вспомнил комнату с бетонным полом и стальным "медицинским" шкафом, резиновые трубки и стойку для капельницы. Шарахнулся оттуда еще быстрее. Объяснил М., почему выругался: вот, выбирал для сравнения протяженное, где есть три точки в пространстве. Но лучший вариант - момент ареста. И нет желания трогать его сейчас.
   - Если есть это, значит, было и раньше, - сказала М. - Может быть, посмотришь на машину в какой-нибудь более ранний момент? Ненамного...
   - Это будет конец июля, август, сентябрь. Не хочу туда, - поморщился Лу.
   М. кивнула, задумалась на минутку.
   - Ты хотел эту машину? Помнишь, как ты ее выбирал? Как знакомился с ней? Как было, когда ты только еще хотел, чтобы эта машина была твоей?
   Лу понял, что ему очень не повезло. Как раз вчера он просматривал фрагменты из фильма, где есть около четырех минут поездки на "мустанге" как раз того цвета, и как раз по Чили. В 1970 году. Как теперь быть? Все, что он сможет увидеть, наверняка будет заимствовано из фильма - того самого, с парнем из MIR и другими документальными вставками. Тон его был очень недовольный и обиженный, когда пожаловался на это М. У него, наверное, есть и что-то свое про это. Но как отличить?
   - Ладно, - сказала она. - В кино ты мог видеть. Но в жизни ты мог чувствовать - задницей, руками...
   - Ну, хорошо, - согласился Лу. - Хорошо, поехали... Ездил бы я туда, где они стоят? На юг, на север? В Талькауано, например, когда у них ремонт на полгода. В Пунта-Аренас... Страна длинная, есть куда поехать.
   Лу подумал: хочу к нему, хочу ехать к нему. Он так боялся увидеть что-нибудь из кино, что ничего и не смог увидеть, но вскоре ощутил давление на лицо - ветер? И еще - как будто затекли ноги. Вообще все тело так... затекло. Он вышел и походил, то есть, он потянулся, встал и походил, потряс ногами. Снова сел на диван и вскоре почувствовал, что сидеть ему неудобно: слишком высоко - если вытянуть ноги под тем углом, как хочется, до педалей не достать. Ну не так же прямо и откровенно? - привычно возмутился он.
   Но потом довольно долго ничего не менялось и не происходило. Лишь на миг показалась картинка дома, того, где розы, где виноградники вокруг. Но Лу решил, что это так, это он мысли думает. И не стал обращать внимания.
   - Ты хотел про корабли, - напомнила М., - как связана машина с кораблями?
   И тут Лу заулыбался опять, расцвел. Улыбка - больше лица. Он весь дышал радостью. Ничего связного не сказал, только - что стояли они вечно в каких-то богом забытых отдаленных местах.
   Счастье. Он чувствовал такое счастье, что оно не помещалось в груди. И хотелось приложить руки к груди, закрывая ее середину, чтобы удержать внутри, спрятать то, что там.
   - У меня есть секрет, - сказал он, - моя тайна, от которой я счастлив.
  
  
   Выписки:
  
   "В понедельник 6 августа в 8 часов вечера на флоте была введена боеготовность номер один. По мере того как офицеры и моряки возвращались на свои базы, происходили аресты, число арестованных превышало сотню человек.
   Во вторник 7 августа было объявлено о "раскрытии заговора на двух кораблях эскадры, поддерживаемого экстремистскими элементами, чуждыми флоту". Ходили предположения, что в деле были замешаны "Адмирал Латорре", самый крупный корабль военно-морского флота, и "Бланко Энкалада"...
   Радист капрал Хуан Лагос и сержант машинного отделения Хуан Карденас были подвергнуты диким пыткам.
   В порту Талькауано, центре второй военно-морской зоны и наибольшей концентрации флота, прошли массовые аресты на крейсерах "Прат", "О' Хиггинс" и в морских судоверфях.
   Руководил арестами и обысками в Талькауано начальник военно-морской контрразведки, фрегатен-капитан (capitan de fragata) Гахардо Аларкон.
   Обстановка террора, потрясающая этот район уже на протяжении целого месяца, была настолько тяжелой, что Единый профсоюзный центр потребовал 11 августа отставки командира зоны контр-адмирала Хорхе Паредеса.
   В Вальпараисо тоже были произведены аресты в Морской инженерной школе и в училище подводников".
   Лисандро Отеро, "Разум и сила: Чили. Три года Народного единства"
  
  
   Разговоры на полях: Мельницы и драконы
  
   - И как тебе работается с ним?
   - Ты же понимаешь, что я не могу ничего рассказать про клиента?
   - Я так и думал. А про себя?
   - Про себя... Ладно. Однажды мне приснился сон.
  
   Сон был длинный, нудный и трудный - бесконечная уборка конюшен и чистка коней. Расчесывая гриву очередному, задумалась о том, что я понимаю про "присоединяться" и про "работать с тем, кто предъявляется", я другого не понимаю - как войти в ту реальность.
  
   - Дыши со мной, - внезапно сказал конь. - Садись и дыши.
  
   Это было еще утомительнее, чем чистить конюшню. Сидеть без седла в темной душной пустой конюшне и дышать в навязанном чужом постоянно меняющемся ритме, ощущая его всем телом.
   - Устала.
   - Дыши. Экологически чистый способ и безопасный. Никаких веществ, одна лошадиная сила.
   - Долго еще?
   - Видишь мельницы на холме?
   Вокруг по-прежнему стены конюшни, темно и пусто.
   - Откуда тут мельницы? Холмы?.. А, вот на том, впереди, кажется есть... И что теперь?
   - Теперь дождись, пока они станут драконами, и иди работай.
  
   М. замолкает, смотрит перед собой.
   - Это всё, что ты расскажешь?
   - Всё.
  
   Харонавтика: Сессия N41, "Зелен виноград..."
   Сессия N41, 09 июня 2014
  
   <...>
   Он стал думать о том доме с розами, доме, окруженном виноградниками.
   М. сказала: Ты на что-то смотришь? Вот и смотри туда.
   Лу смотрел, но его наполнило ошеломление: а что, можно? Правда, можно туда? Ему очень, очень - с того момента, когда в первый раз этот дом увидел, стоя у себя на кухне и глядя на тарелку с серебристой каймой, всегда хотелось пойти туда и посмотреть, но никогда не приходило в голову, что можно просто так взять и пойти. Что вообще это можно. Удивление, радость и как будто растерянность от неожиданности. С одной стороны, он понимал, почему не пытался прямо пойти и посмотреть на этот дом: для этого сначала пришлось бы признать, что это "самовольно" пришедшее воспоминание такое же настоящее, как те, что приходят в сессиях. Но как будто удивление не ограничивалось этим. Оно было такое долгое и настойчивое, оно не проходило, и Лу отметил, что, возможно, не только здесь он чувствует его. Может ли быть, что он чувствовал такое же изумление, когда получил приглашение приехать в тот дом? Вполне может быть.
   Он смотрел, чувствовал, как там было, видел виноградники - ряды, ряды играющих на солнце листьев.
   - Какой там виноград? - спросила М.
   Лу решил увидеть себе красивый темный виноград, но ничего не вышло. Он сразу понял, что виноград зеленый, мелкий - не созрел еще. И это был такой неоспоримый факт - только развести руками, ничего не поделаешь. И было забавно, как он попытался сделать себе красиво - а не вышло.
   Но это было совершенно не огорчительно, просто забавно.
   Потому что там было столько воздуха и света, простора, безмятежности. И счастья. Ему пришлось сильно сжать руки, обхватить кулак другой ладонью и сжимать, пришлось кусать губы, потому что уже некуда было улыбаться, такая широкая улыбка выходила, и как будто: ну нельзя же так откровенно улыбаться. И он еще оставался с этим.
   Лу знал, что был там не один. И там было столько счастья: как будто сейчас свет изнутри пробьет в тебе отверстия, и ты будешь светиться лучами из них, во все стороны. И он пытался это удержать в себе.
   И смотрел, смотрел: слева пространство ограничено, там, кажется, горы. Впереди тянутся ряды виноградной лозы. Виноград еще зеленый, его даже толком не видно. И земля такая... Лу пытался найти слово для этого цвета, найти в кабинете предмет похожего оттенка. Но ничего подходящего не нашел. Единственное слово пришло в голову почему-то - пастельная. Слово было странным здесь, он не знал, к чему его приложить. Цвет земли - как будто чуть розоватый и пыльный, и между рядами не видно травы, плотная утоптанная земля.
   - Совсем другой дом, - сказал Лу. - Настолько не похож на мой... Мне кажется, здесь есть место для радости и тепла, даже для веселья, может быть. И дышится совсем по-другому. И светло. И тепло.
   Он добавил, что не знает, как там было на самом деле, но ему-то казалось именно так. Место, простор, покой. Можно выпрямиться, можно дышать.
   Надышавшись, он спросил: интересно, какая реальная травма стоит за всем этим? Вряд ли стоит пытаться проломить эти фантазии и добраться до нее. Когда-нибудь, когда ему будет достаточно безопасно, она сама выйдет на свет.
   - Я не вижу смысла работать с этим путем разрушения, - сказала М.
   - А я вижу, что по мере того, как я избавляюсь от страха потерять эту историю, она не рассеивается, а только уплотняется и обрастает подробностями, которых я... хм... не заказывал.
  
   Выписки:
  
   "Я как-то сказала тебе, что не могла бы стать Зоей Космодемьянской - при первой же пытке во всем призналась бы фашистам. А ты возразил:
   - Нет. Тебя бы охватила такая нечеловеческая злость - ничего бы не сказала!"
  
   Вера Тулякова-Хикмет, "Последний разговор с Назымом"
  
  
   Харонавтика: "Свидание"
   Сессия N36, 25 января 2014
  
   Он пришел, сел на свое обычное место, огляделся.
   - Не знаю, чего хочу сегодня. У меня все хорошо и спокойно. Я даже не помню, про что было в прошлый раз. Стадион помню, а что было потом - не помню. Помню, было про август. А что там в конце...
   - Если я не путаю, там в конце было про цельность и связность.
   - А! Смарт. Да, конечно. Ну, я не знаю, чего я хочу сейчас. А что ты молчишь так? То ли печально, то ли скептически, то ли то и другое вместе?
   - Выжидающе.
   Тут накатило смущение - хоть куда девайся, а не показывай виду. И страх, что его примут то ли за идиота, то ли просто за недостаточно компетентного... Как будто кто-то ему не доверяет, не принимает всерьез. Так и сидел, смущаясь, пряча смущение, тихонько думая - еще посмотрим, кто здесь кто... Рассказал о происходящем, и они пошли посмотреть на это смущение. И сразу так - дистанция и голову набок.
   - Держи голову прямо.
   Голову прямо, но подбородок вверх.
   - Подбородок убери, - напомнила М. - Расслабь подбородок.
   Но он не мог.
   - Нельзя же показывать свою... слабость? Нельзя же так прямо...
   - Что?
   Не ответил. Сказал только, что там состязание, вызов и "доказать, что я не хуже". И пока говорил это, удивился: это что же, у нас сегодня будет свидание?
   Отчаянные попытки скрыть радость и волнение, потому что... нельзя же так прямо - что? Нельзя же так прямо кидаться на шею...
   И корабли.
   К этой картинке оказалась пришпилена бирочка: "вот так мы и встретились снова". Он действительно как будто увидел эту бирочку - картонную, с фигурной рамкой. Было смешно. Он чувствовал волнение, смущение, радость. Радость еще и от того, что много планов, и перспективы представляются вполне благоприятными, и много надежд с этим связано, много силы есть, чтобы эти планы осуществлять. И свидание, как есть свидание, ну надо же.
   И вторая бирочка появилась тут же: "никто не собирался умирать".
   - Мы не были смертниками. Мы собирались делать дело. Трудное. Жить с этим делом, работать, бороться... Не умирать.
   - Давай посмотрим.
   Стало тоскливо и пусто внутри. Потом он почувствовал четкие и однозначные импульсы в теле: вырваться.
   Он не хотел, очень не хотел смотреть туда. Улавливал сигналы от тела - что-то в лице, что-то в ногах, в руках. Не хотел прислушиваться, замирал на краю. Но все-таки они прошли туда, и там оказался туман, тяжелая вата. Лицо - тяжелое, большое. Голова падает, но не так, как других сессиях, когда при спокойствии и полной ясности разума мышцы вдруг "роняют" ее. Голова тяжелая, держать ее трудно, и сознание такое же тяжелое и туманное.
   Он уже понимал, что там происходит, но не хотел понимать. И тем не менее - знал, со всей определенностью. Не называя, спросил:
   - Какая связь? Почему я от того - от "свидания" - попал в это место?
   - В какое?
   Молчит.
   - Можешь не говорить вслух. Назови это для себя.
   Мотает головой.
   - Нет, это надо проговаривать вслух, это важно. Я должен сказать. Вся эта артикуляция, мышечные движения - это важно. И я скажу это здесь. Мне легче произносить это тебе, чем моему партнеру. Извини.
   - Хорошо, говори.
   - Меня избивали. Долго.
   Сказал, еще оставаясь как бы наполовину там. Вынырнул, отдышался.
   - Надо повторить это теперь, в "здешнем" состоянии.
   Повторяет.
   - Как тебе с этим? - М. снова направляет его туда.
   Он привычно подбирается, готовясь к встрече со страхом и беззащитностью, но тут же вздергивает губу:
   - А хрен вам, мартышки.
   Моргает. Смеется. Мартышки?!
   - Я их... презираю? Да, я к ним вот так, свысока, хотя это они тут меня метелят. Но - вот так.
   Пытается сообразить, какая связь? Он знает, знает, с кем это он встретился снова, он знает, перед кем боялся выглядеть глупым или недостаточно компетентным. Хорхе, драгоценный мой. Лу безошибочно узнает если не его самого, то свою реакцию на него. Но какая связь между тем "свиданием" - и этим избиением, происходящим в каком-то не очень большом и не очень светлом помещении... Появляется бирочка с вопросом: "флотские?"
   И тут его согнуло пополам, свернуло.
   М. сказала потом, что видела страх. Он страха не чувствовал, но очень ясно понимал, что всё совсем плохо, окончательно плохо. И, судя по реакции тела - он угадал: да, флотские.
   - Знаешь, - говорит он медленно, прислушиваясь к ощущениям. - Кажется, там офицеры. И что-то очень личное, не механическая обработка, а как будто личные... претензии.
   И понимает, что, кажется, все-таки что-то успел сделать. Может быть, даже...
   - Кажется, я сильно их обидел. Надеюсь.
   Ему хочется обнимать М. и хлопать по спине - торжествующе, как своего, как сообщника.
   - Какие проекции, - смеясь, рассказывает он.
   - Ты же хотел товарищей.
   Он дышит, довольный, крутит головой: кажется, я все-таки успел... хоть кого-то из них. Говорит это вслух: убить. И чувствует радость и удовлетворение. Пытается сдерживать это, но оно рвется наружу. Ему с этим хорошо и подходяще.
   - Мусоровоз, - говорит он. - Мусоровоз тоже где-то здесь.
  
   Выписки:
  
   "Сержанта увели с корабля связанного, с завязанными глазами. Он не знал, куда его доставили, с него не снимали повязку. Там его ожидала пыточная команда, состоявшая из офицеров морской пехоты. Его избили, затем повесили на крест в форме буквы Х, с ногами, "разведенными настолько, что казалось, будто они хотят разорвать меня пополам"; били в основном по гениталиям. Пытка продолжалась всю ночь.
   ... К нему применяли электричество, в результате конвульсий он вывихнул левую руку, на веревке опускали в сточные воды, на третий раз он потерял сознание. Когда пришел в себя, его продолжали бить, теперь по голове, "потому что на теле уже не оставалось места для ударов".
   Во время интервью тридцать лет спустя Хуан Карденас подтвердил рассказанное в 1973 году:
   "Они применяли к нам все способы пыток. Я ушел оттуда в очень плохом состоянии, хотя всегда был в хорошей физической форме. Всегда занимался спортом. Это мне пригодилось, чтобы выдержать... Они делали всё: подвешивали на крест, применяли электричество, опускали в воду, опускали в воду... она воняла мочой и экскрементами. Вытаскивали полумертвого, блюющего... Пережидали, пока я приду в себя и продолжали. Там был врач. Слушайте, врач. Он указывал "всё, стоп, стоп", и они давали мне отдохнуть и потом продолжали".
   Его спрашивали о том, как "собирались уничтожить их всех, морских пехотинцев".
   "Я знал, что со мной будет, если мы проиграем. К счастью, я остался жив".
   ...
   В ночь на понедельник 6 августа сержанта Карденаса, полумертвого, перевезли в Военную Академию. Его поместили в камеру в подвале здания, где продолжали избивать, уже не задавая вопросов".
   Хорхе Магасич, "Те, кто сказал "нет"
  
   Неокончательный диагноз: Мартышки
  
   Она спрашивает: и что ты чувствуешь про это? - обычный вопрос. Он думает про боль и страх, про отчаяние, про беззащитность. Прислушивается к себе, привычно ожидая этих чувств, готовый выяснить, какое же из них ближе к поверхности, чем другие. И вдруг у него вырывается странная фраза.
   А хрен вам, мартышки.
   Он моргает. Все его писательское нутро в изумлении. Конечно, вместо хрена он употребил другое слово, и с этим все в порядке, но - мартышки?! В этом контексте? В русском языке это слово звучит почти ласково, оно уж точно не о тех, кто тебя убивает, медленно и с чувством.
   И он идет искать это слово в словарях - и находит.
  
   macaco s. m.
   1. MamМfero pequeЯo del orden primates, de hocico saliente y callosidades glЗteas; vive en grupo en los bosques asiАticos y africanos.
   2. Persona pequeЯa y poco importante.
   NOTA Frecuentemente usado como apelativo cariЯoso aplicado a niЯos.
   3. Chile, Cuba: Feo, pequeЯo o mal formado.
  
   Он внимательно смотрит на последнюю строчку.
   Он снова растерян, почти испуган тем, как проникают сквозь его нынешнее незнание языка - непредсказуемо и необъяснимо - смыслы и чувства.
   Ур-роды, говорит он. Проклятые уроды. Хрен вам.
  
   Записки сумасшедшего: То, что я знаю теперь
  
   Радость и удовлетворение... Радость и удовлетворение.
   Да нет же!
   Разве эти два слова могут передать, что я чувствовал в самом конце той сессии? В тот момент, когда я понял, что их ненависть, их очень личная ненависть ко мне, кажется, подтверждает мою надежду: я убил хоть кого-то из них. Сам. Лично.
   По-русски это надо назвать так: кровожадная радость, кровожадное удовлетворение. Мне нужна была их кровь, их смерть. Я хотел их убивать. Я радовался от того, что мне это удалось.
   Это очень неуютное, пугающее знание о себе - сейчас, когда я такой мирный человек и такой гуманист. Что-то во мне говорит, что и тогда я не был кровожадным сам по себе.
   И вне пространства сессии, вне пространства памяти мне страшно знать и признавать о себе такое. Настолько страшно, что я не нахожу правильных слов. Настолько страшно, что я забыл, совсем забыл об этом факте. Я запомнил, как наткнулся на "мартышек", как был изумлен выбором слова. Но я совершенно не помнил, как торжествовал и радовался, осознав, что мне удалось воздать им хоть немного, хотя бы немногим из них, за то, что они сделали с Хорхе. Да и за все остальное.
   Я забыл и не помнил этого.
   И только вот сейчас, несколько месяцев спустя, перечитывая записи сессий, чтобы отдать их для этого текста, я обнаружил "второе дно". Мне стало не по себе. Мне было трудно и страшно признать, что я чувствовал это, переживал эти эмоции, я, такой хороший и добрый, незлопамятный и цивилизованный.
   Так вышло по чистой случайности, что я посмотрел в тот же день заключительные кадры фильма "Гараж "Олимпо"". Это не про Чили, это про Аргентину. И в этих кадрах - самих по себе - вроде бы ничего страшного нет. Просто летит самолет, военный, транспортный. Большой самолет. Летит над морем. И открывается рампа, хвостовой люк. На этом кино и заканчивается. Ничего страшного, если не знать, что сейчас из самолета будут падать люди, живые, только одурманенные специальными уколами. Обычная практика в те годы в тех краях. В Чили тоже так делали после 1973-го.
   Весь фильм смотреть я не рискнул: я очень сильно и тяжело реагирую сейчас на такие фильмы, а мне надо разбирать записи сессий, нужна ясная голова и глубокое ровное дыхание. Я и так стал ругать себя за то, что посмотрел отрывки. Чем ты думал, что ты теперь с этим будешь делать, всё такое я себе говорил, потому что дышать стало нечем и ощутимо потряхивало.
   На следующий день я попытался рассказать своему партнеру оба эти куска вчерашнего дня. И неожиданно для меня самого они сложились вместе, как ладонь с ладонью. Они друг другу подходят.
   Я очень рад, я испытываю огромное облегчение и благодарность к судьбе, что сейчас я свободен от тех долгов. Но там и тогда - я согласен с тем, что делал, я рад, что делал это. Я снова в согласии с собой. И больше тут не о чем говорить.
  
   Записки сумасшедшего: "Это не сон, это не сон..."
  
   Порой на самом краешке сна проявляется что-то такое... само по себе не страшное и ничего особенного, но почему-то я выпрыгиваю из дремы как ошпаренный и долго не могу отдышаться, и тело каменное и рвется забиться куда-нибудь, прижаться к чему-нибудь и дрожать, и задыхаться.
   Нет привкуса кошмара - кошмары я сплю иначе, там или смотришь до конца и не рыпаешься, потому что не понимаешь, что это сон, пока не проснешься сам собой, или понимаешь, что сон, но не можешь вырваться, он окружает, как призрачная реальность, которой не веришь, но развеять не можешь.
   А здесь даже и не сон, дрема. Как будто уголок спрятанной памяти - как носик утюга, к которому нечаянно прикоснулся, и отдергиваешь руку рефлекторно, даже не успев осознать, что делаешь и почему. И потом обожженное место болит. Так и здесь. Выдергиваешь себя из предсонья, даже не поняв, что случилось. Затопляет тоска, глубокая и безысходная, непонятно из чего происходящая, но исходящая из тела, сознанием только регистрируемая, как свершившийся помимо него факт. Тяжелая телесная тоска. И хочется забиться, вжаться, дрожать и плакать. И не отдышаться никак.
   Вот сегодня было. Я, за рулем, кажется - мусоровоза. Я не могу посмотреть снаружи, я просто знаю, что это мусоровоз, тяжелый и громоздкий, и я с ним такое вытворяю... И азартный, хищный оскал. Я не поворачиваю голову - занят - но я обращаюсь к кому-то, сидящему в кабине рядом, слева от меня. И оценивающая такая мысль, как будто продолжение спора, то ли с самим собой, то ли с ним, то ли вслух, то ли внутри головы: думаешь, простой мирный журналист мог бы такое? А я буквально выплясываю с этим мусоровозом в узких каких-то улочках и задворках, быстро, точно, красиво и экономно. Ясное понимание, что это там, уже после 11 сентября, и что это какое-то... противозаконное деяние.
   Руль справа.
   Справа?
   Острый приступ недоверия. Что делать английскому мусоровозу в Южной Америке? Нет, не может быть. Просто сон, мало ли. Потому что я совершенно точно - на правом месте и за рулем, и там есть еще кто-то слева.
   Потом я вспоминаю про Японию, до которой, собственно, рукой подать через океан.
   Я принимаюсь искать все, что можно найти про японские мусоровозы в шестидесятых, но не нахожу. Где, где, как искать такую информацию? Это даже не южноафриканские армейские ботинки... Потом приходит сестра и говорит, что стоит обратить внимание на британскую военную базу на Фолклендских островах. Смотрю по карте - ну, или через Патагонию, или севернее, поперек Аргентины... Странновато. Но, кажется, не невозможно. Точнее я вряд ли смогу узнать. Ищу картинки английских мусоровозов того времени - и нахожу подходящий. Очень плотно, компактно собранный, с плоской "мордой", крепко сбитый. Я чувствовал его таким в этом странном полусне - буквально телом чувствовал его динамику и реакции. Я прикидываю возможности мусоровоза в городской герилье - и понимаю, что цены ему нет.
  
   Харонавтика: "Мусоровоз, вперед лети!"
   Сессия N28, 21 октября 2013
  
   Ему повезло: призрак мусоровоза явился как раз накануне очередной сессии. Перед началом работы он рассказал М. о тех флэшбэках, которые случились в предыдущую неделю, напомнил о том давнем, в мае, когда он вывалился из утренней дрёмы в бросок на стену, в наручниках, - и что состояние после этих вспышек очень напряженное, тело собранное и готовое к резким, сильным движениям. Он рассказал, что после двух подряд таких пробуждений уже боится ложиться спать. В этих вот последних картинках, в самих по себе, вроде ничего страшного, но шлейф тяжелый, пугающий.
   Как всегда, М. спросила: чего ты хочешь?
   И как всегда - он хочет очень много, он хочет всё. Но как вместить это всё в ограниченное время? Как выбрать? Зная, что заранее неизвестно, что именно откликнется в этот раз, он называет списком: хочу про мусоровоз, хочу больше узнать про свою учебу, хочу про отношения с людьми там.
   Ну и пойдем, приглашает М. и поднимает "отвертку".
   Что сегодня самое важное? Самое близкое, горячее, самое желанное? Множество вопросов в голове Лу сложились в один: что я такое, кто я? И великий покой вдруг распустился в нем и наполнил его, весомый, устойчивый и ровный. А вскоре он заметил, что видит "отвертку" хуже, чем обычно, размыто и размазанно. Он удивился, но тут же понял, что это тоже ответ про то, какой он. Какой он был тогда. Он почувствовал возмущение: эй, верните зрение обратно! - одновременно с радостным возбуждением, несколько нервным. Это ответ, он на верном пути... Это радостно и тревожно.
   Вот такой он - и они пошли дальше, и Лу почувствовал растущее напряжение и упорство, и азарт. Почувствовал, что скалится, что лицо морщится так, как будто он с трудом, преодолевая сопротивление, что-то делает. Он почувствовал, как трудно управляться с этой махиной, какая она тяжелая и неповоротливая... И понял про нее: с железными механизмами внутри кузова, с толстыми прочными стенками, совершенно не приспособленная для быстрой езды и маневрирования, тяжелая, неуклюжая, очень инерционная и неустойчивая. И с правым, мать его, рулем.
   М. спросила:
   - Как тебе с этим правым рулем?
   Лу еще больше оскалился и подобрался.
   - Как мне с ним? - переспросил он. - На этих дорогах? На этой байде?
   И выдохнул:
   - Но я могу.
   Улыбка-оскал, сощуренные глаза и захлестывающий азарт, перекрывающий все. Какая-то широкая, довольно оживленная дорога. И - отчетливое знание: всё получилось.
   И потом откат, как бывает, когда пройдешь на азарте и на какой-то запредельной, очень химической мобилизации - буквально всё, но потом пустота, слабость и головокружение.
   Сказал об этом. М. спросила, когда у него такое бывает. Но он не успел ответить.
   Дыхание сбилось, изнутри потянуло жуткой тоской - в такую он и выскочил из того полусна, когда увидел мусоровоз. Одной рукой - за грудь, под ключицами, сначала просто прижал ладонь, другой рукой прикрыл глаза, подумал, может быть, мы кого-то потеряли в тот раз, поэтому такая тоска. Его самого точно взяли не тогда, это понятно, и машина не та, и одежда. Тоска - всё сильнее, и стиснуть, скрючить пальцы, впиваясь ими в ткань, в тело под тканью. Другая рука - плотнее к лицу, закрыть глаза, как будто можно такой поток слез остановить ладонью. Но слез на самом деле нет. Они должны быть - но их нет. Потом зажать рот, чтобы не закричать.
   Вторая волна накрыла еще похлеще.
   - Это все напрасно. Что бы я ни делал, что бы я ни делал, сколько бы их ни убил - его не вернуть. Его не вернуть.
   Тяжесть и тихая боль в голове. Когда сжал голову с двух сторон руками, почувствовал, что хочет ударить головой в стену, биться головой о стену.
   Стена гаража. Вокруг был гараж. Желтый свет, лампы накаливания, достаточно светло.
   И голова - болит. Как болит!
   - Не сдерживай это. Трудно, знаю, но необходимо. Не сдерживай.
   Он постарался не сдерживать. "Это" оказалось рыданиями. Он сложился и рыдал, оплакивая любовь, потерю, весь ужас происходящего там и тогда.
   И снова оказался очень собранным и энергичным, с упорным желанием узнать побольше про этот мусоровоз, про то, что он вообще делал, с кем вместе - миристы это все-таки или "эленос", или кто мог быть еще? Энергии в себе чувствовал достаточно, она была доступна, но не дергала, не рвалась наружу. Он попытался объяснить это ощущение через образы работающего мотора, сцепления и газа. Сам смеялся, как его завело с этого мусоровоза.
   Но больше в тот раз они никуда не пошли, потому что время кончилось.
  
   Выписки:
   "Ностальгия всегда тоска не по обстоятельствам жизни, а по некоей утраченной ипостаси себя, существовавшей независимо от обстоятельств, а то и вопреки им".
   В.Е. Каган
  
   Записки сумасшедшего: Бессмысленное умножение сущностей
  
   Я смотрю на фотографии Pakamatic образца 1964 года и ощущаю телом, что он должен быть похож на тот, тогда. Я точно знаю, что у него вот такая плоская "морда", что кузов прилегает вплотную к кабине, я же буквально чувствовал его габариты и подвижность.
   На следующий день после сессии я показываю фотографии "пакаматика" знакомому с приличным стажем за рулем, прошу прикинуть, каково управлять таким аппаратом. То, что он говорит, совпадает с моим впечатлением: он не самый устойчивый, в переулках ему делать нечего из-за большого выноса впереди.
   Больше я пока ничего не знаю.
   И мне нравится, что у меня нет ответов на все вопросы. Уж если бы я придумывал, я придумал бы связно и логично, не сомневайтесь. И если бы мне пришло в голову впихнуть в мою историю мусоровоз - я бы выбрал мусоровоз производства США, с левым рулем и без этих бессмысленных и неразрешимых загадок в анамнезе.
  
   Неокончательный диагноз: Jimlo
  
   Это непонятное слово привиделось ему во сне. Ему приснился мусоровоз - почти такой, как был на самом деле, только ярко-оранжевый, как их красят сейчас. Во сне это было нормально, это ведь был просто сон. Прошло около полугода, впечатления от первой встречи с этой темой уже рассеялись, но вот - приснился. Во сне Лу обрадовался, как дорогому другу, был бы это человек - кинулся бы обниматься, а так просто потянулся к машине всем собой. И увидел отчетливо надпись - тогдашним дурашливым шрифтом, как будто рекламная наклейка или рисунок, желтые буквы в оранжевой "выпуклой" обводке: Jimlo. Он проснулся, несколько раз повторил это слово. Дотянуться до планшета, чтобы записать, не сообразил. Лежал в темноте и повторял: джим-ло, джим-ло. Только бы вспомнить утром, только бы не потерять... Он не знал, что означает это слово, имеет ли какое-то особую важность для него - или просто незначительная деталь, каких всегда много бывает вокруг, мало ли за что взгляд зацепится. Это было что-то маленькое, ясное и конкретное, хоть и непонятно, о чем. Но он видел надпись, он запомнил ее, она была как-то связана с грузовиком, не только потому, что он ее увидел одновременно с ним. Он чувствовал, что есть какая-то связь.
   Утром вспомнил. Несколько дней осаждал поисковики, пытаясь найти что-нибудь с этим названием. Нашел какой-то ювелирный магазин, мороженое в Мексике и автостекольную мастерскую в Канзасе, правда, существующую с 1971 года, ну и что?
   Так больше ничего про это и не узнал до сих пор.
  
   Записки сумасшедшего: Личное дело
  
   Воскресенье, 22 декабря 2013
   Вчера вечером думал о том, что мое решение остаться в Чили было безответственным. Что я должен был дисциплинированно и профессионально уйти с Моссом и продолжать работу в другом месте. Как член команды, организации, в подготовку которого вложено много сил и средств, как профессионал. Присяга не присяга, но что-то такое и у меня должно было быть. Вспомнить бы.
   (Сейчас пишу это и под челюстью стягиваются узлы.)
   Так что я попал под раздачу по своим личным делам и это было следствие моей недисциплинированности и безответственности и эгоизма. Только мои личные дела.
   Хорхе, за которого я мстил.
   Ким, с которым я остался.
   Это действительно было непрофессионально и безответственно. Ни с шиша пропал, не по делу, не ради выполнения задания, не ради исполнения долга.
  
   Сегодня утром я понимал, что все так, и есть, но...
   Но я делал то, что я делал, и я решил так, как я решил, потому что я тот, кто я есть, и иначе быть не может. Не отомстить за того, кто настолько близок и дорог... Подходящее слово не могу найти, эти - недостаточно точны, какого-то слоя смысла не хватает: кто свой, с кем связан на жизнь и на смерть. Не отомстить за него не то что "нельзя". Это попросту невозможно. Это не обсуждается снаружи, это не взвешивается внутри, другие варианты не рассматриваются. Это в крови, в позвоночнике. Это данность.
   Мое личное дело.
  
  
   Выписки:
   "И Арда, и мир Сапковского, и Амбер - все они существуют. И мы, - Лави неопределенно махнула рукой в сторону девушек у костра, - мы помним.
   - Что? - Айлэмэ ничего пока не понимала, но ей стало безумно интересно, - Расскажи, пожалуйста!
   - Да как тебе сказать... - медленно проговорила Лави и задумчиво потерла кончик носа, - нелегко это. Просто мы помним, что мы там были. Я же не просто так взял себе имя. Я действительно был Филавандрелем - там, тогда... И это не единственный мир, где меня носило. Я был и в Арде, и еще много где. И Нэр, и почти все здесь. Некоторым из нас не повезло - мы, как правило, в воплощениях были мужского пола, а здесь вот родились девчонками... Поэтому я и сказал тебе называть Нэр в мужском роде. И Чиарана тоже. Других я тебе потом покажу.
   <...>
   Все шло гладко - даже, пожалуй, слишком гладко. Новенькая девочка бегала за ней, заглядывала в рот, ловила каждое слово и верила безоговорочно. Гремучая смесь из лавиных глюков, собственных фантазий Айрэнэ и стандартного набора для особо впечатлительных сработала идеально - вскоре она уже не стеснялась звонить и радостно излагать "увиденное". Айрэнэ мысленно аплодировала ее богатому воображению, вслух соглашалась с тем, что казалось ей наиболее разумным, откровенную чушь отметала, как махровые глюки. Сил и времени эта возня отбирала порядочно, но как же было приятно - знать, что тебя уважают, слушают - и слушаются...
   <...>
   На экране - чистая, белая заготовка письма. Весь текст предыдущего сообщения уже убран. Остался только заголовок - "Привет, " и обычное прощальное - "Удачи!" Нет ни случайно выпадающей подписи (показалась неподходящей и была безжалостно стерта), ни даже имени. Кем подписаться? И - что написать?
   Весь сценарий давно разработан. Отшлифован. Все выверено до мелочей. Сейчас наступает решающая, переломная стадия - только и нужно, что провести все аккуратно, чтобы не спугнуть, да и так ясно, что и в этот раз не сорвется...
   "Я помню тебя..."
   "Твое имя..."
   "Там мы были..."
   "Мы уже встречались, и ты была... Я был..."
   "Приходи, я дам тебе прочитать..."
   Яна Тимкова, "Повесть о каменном хлебе"
  
   Записки сумасшедшего: Защита свидетелей
  
   В этой истории много пробелов и лакун - даже то, что я знаю, я не могу и не хочу рассказывать всё и полностью. По личным причинам и еще потому, что некоторые люди, живущие здесь и сейчас... Я не хочу говорить о них и об их роли в этой истории, а без этого я не могу объяснить кое-какие связи и раскрыть полностью логические цепочки. Например, монета со львом - я ведь сказал, что она не моя? У меня теперь тоже есть такая, но я достал ее намного позже. Просто нашел в интернете сайт, где продаются старые и редкие монеты, нашел нужную и купил. И я не хочу говорить о том, у кого такую монету увидел впервые. У него своя жизнь. Это я готов встать тут посередине и рассказывать о себе всё подряд... Почти всё. И это мое личное дело. В том, что касается других - я скромен и молчалив.
   Я говорил про "Повесть о каменном хлебе". Я не хотел бы оказаться втянутым в подобную историю. Ни в какой роли. Мне ни одна не подходит. Я вообще живу в другом мире, где другие представления о приемлемом и допустимом, нормальном и принятом. Другие отношения между людьми. Без манипуляции (как основного способа удовлетворять потребности) и зависимости, без намеренной лжи и сознательного использования другого в своих интересах. Чур меня, чур.
   Но если я отваживаюсь признать свою историю реальной и себя - настоящим, то... Я что, один такой исключительный? Да в жизни не поверю!
   Я - не исключительный. Я - в меру обыкновенный. И если со мной такое случилось, могло случиться и с кем-то еще. Жуть, правда? Так это еще не жуть.
   Но, сказавши "а", приходится говорить "б", иначе и затеваться не стоило.
   Итак, предположим, что я знаю еще нескольких человек, которые сохранили в той или иной степени отрывочные воспоминания о том, что принято называть "прошлой жизнью". Предположим, что некоторым из них я склонен верить - они производят впечатление вменяемых людей, по их поведению не видно, чтобы они пытались таким образом придать себе "интересности", им вообще интересно другое. Предположим, что пара-тройка из них рассказывают о тех же местах, о том же времени... Мне только и остается, что воскликнуть "я вас видел на Луне!". Вот это - действительно жуть.
   Потому что если я говорю другому, что у меня есть "прошлая" память - другой, кто сам не задет и не помечен таким опытом, чаще всего пугается. Начинает думать, что я псих или пытаюсь ему "вкручивать" с неизвестной целью или что еще. Думать так и говорить мне об этом. Или говорить это другим обо мне.
   А если все-таки не пугается на этом этапе, отваживается присмотреться к ситуации и ко мне, сложить два и два, и все-таки остается со мной, то следующий шаг - упоминание о тех, кто был там и есть здесь и сейчас, оказывается последней каплей. "Это уж слишком". Это, кажется, несомненно и обязательно пахнет "каменным хлебом".
   Что тут сказать? Это и для меня "уж слишком". Наверное, если бы смотрел со стороны и очень издалека, я бы и сам заподозрил что-нибудь такое. Кажется, оно непременно должно так пахнуть.
   И я бы посыпал главу пеплом и удалился в скит от греха подальше. Но у меня есть одно единственное оправдание. Одно-единственное, но для меня - главное. И я бдительно слежу за тем, чтобы его не утратить. Да и не оправдание оно вовсе. Просто - я живу в другом мире, я состою с людьми в других отношениях, и "каменный хлеб" для меня не еда ни с какой стороны, и сколько ни пытались меня им кормить, сколько ни пытались у меня его выпросить - у меня его нет и мне он не съедобен. Я не голоден. Не настолько. Людей люблю вольных и сильных. К себе их привязывать... Да некогда мне с таким "привязанными", что с них взять? Какой интерес? А сильные и вольные так не привязываются, чтобы по рукам и ногам, чтобы ни разума, ни критичности.
   В общем, с теми, кто оказывает мне честь быть моими друзьями, такой финт не провернешь. А мне и не интересны такие финты.
   Я вспоминаю одну историю, которую прочитала она в давние дни, в каком-то советском журнале, кажется, это была "Работница". Это был рассказ опытной и искусной мастерицы-парикмахера о том, как она подбирает прическу к облику и манерам клиентки. Однажды ей пришлось причесывать для какого-то важного мероприятия супругу иранского шаха, Сорайю Эсфандиари-Бахтиари. Та, сев в парикмахерское кресло, оглядела висящие на стенах фотографии с образцами причесок, слегка нахмурилась и сказала: "Посмотри на меня. Посмотри на мои украшения. Понимаешь?" В результате шахиня осталась довольна работой мастерицы, а мастерица сохранила память о прекрасной и величественной царице.
   Вот я получаю письмо от человека, с которым мы мало общались вживую, но переписываемся уже много лет, которого я глубоко уважаю, который, кажется, уважает меня и уважает мои тексты. Я попытался рассказать правду о себе. Еще в самом начале работы с М., когда я был полон острых и горячих впечатлений от происходящего, полон боли и страха, изумления и сомнений, радости и гордости, совсем свежих, для которых еще не нашел крепкого и удобного места в своей душе, я попытался рассказать, что со мной происходит и что я узнал. Рассказать, что, кажется, мои безумные догадки не так уж безумны, что есть какая-то тонкая, но прочная связь с тем временем и событиями. Я и прежде не молчал о своих догадках, в разное время в той или иной степени и форме писал об этом в блоге. Увы, увы моей репутации. Человек отвечает мне: а знаешь, мне про тебя говорили это, приводили тебя как иллюстрацию к "Повести о каменном хлебе".
   Порой мне хочется сказать: посмотрите на меня. Посмотрите на мою историю. Посмотрите на моих друзей. Протрите, мать вашу, глаза и посмотрите на меня. На кой мне это?
   Но по большей части мне не то чтобы лень спорить и доказывать кому-то. Мне бы разобраться с самим собой. Несмотря на все пережитое и передуманное за полтора года в сессиях с М. и между ними, я все еще время от времени трясу головой и тру глаза. "А что, так бывает? Ну ничего себе! А все говорят, что не может быть."
   Итак, если отмести предположение, что мы - бывшие знакомыми там и тогда и обнаружившие себя здесь и сейчас - нарочно сговорились и обманываем окружающих, или что кто-то из нас обманывает и манипулирует остальными для каких-то своих целей, что остается?
   Или мы все, обнаруживающие в себе осколки иной памяти, - психи, начиная с меня (но мой терапевт говорит, что я не похож на психа), или?
   В современной научной картине мира нет места для таких допущений.
   Психиатры настораживаются.
   Вот поэтому я не хочу ничего рассказывать о тех, с кем обсуждаю некоторые подробности происходившего там и тогда, проверяю некоторые версии, уточняю детали. Я вообще на протяжении всего текста до сих пор пытаюсь сделать вид, что их нет. И в целом мне это удается. История не разваливается без прямого участия этих людей, я нахожу подтверждения своим предположениям и помимо того, что они рассказывают мне.
   Например, о монете я узнал от такого человека. Но монета оказалась только первой зацепкой, стартовой точкой. Все остальное не зависело от монеты. Она только указала направление, куда смотреть. В конце концов, я так и не узнал, была ли на самом деле такая монета у Кима, а если была - откуда взялась? Я ли ему отдал ее, как опознавательный знак? Или это был сувенир от его брата-моряка? Неважно. Африка рассказала о себе, стоило только слегка царапнуть мою память в этом месте.
   Я могу и дальше обойтись без прямого участия этих людей в рассказываемой части истории. Я не хочу никого сводить с ума, а это запросто и со мной одним тут - стоящим посередине, говорящим и показывающим невероятное. Просто некоторые вещи я не буду обосновывать и доказывать. Все равно тут всё недоказуемо, всё подряд.
   Так что давайте условимся: про этих "лишних" людей вы ничего не слышали, я ничего не говорил, продолжаем...
  
   Выписки:
   "А он словно только от меня отделаться и ждал - тут же к нему Ким прилепился. Богом клянусь, трёх дней не прошло, я чуть не почернел от ревности ...
   Вот не знаю, где такие мальчишки берутся, как этот кореец... Слова не скажет, и на людях с ним всегда молчит, не улыбнётся, руки на его руку не положит. Только смотрит так, как на спасителя смотрят, на отца, наверное - у кого хороший отец, я своего-то и на карточке не видел...
   И Лус тоже... будто оберегал его, всегда с ним при других ровно, всегда спокойно, ласково - но я-то знал, как у него лицо меняется... я-то знал.
   Так что мне двух раз хватило их вместе увидеть, чтобы понять - и другим дуракам вроде меня советовать - на этого, парни, даже и не тратьте пыла. Нет его для вас. Считайте, женат он на этом маленьком. Такие, как Лус, если обещаются, и в ответ обещание получат - всё, крепче и Папа Римский не повенчает..."
   Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"
  
  
   Неокончательный диагноз: Ким
  
   Ким появляется в "Подсолнухе" в роли любовника Симона. По крайней мере, там все это предполагают, и всё так и выглядит. Лу уверен, что всё было не так, но не может ничем подтвердить свою уверенность. Однако, из уважения к Лу, попробуем реконструировать историю, исходя из его представлений.
   Предположим, что у Хорхе был единокровный брат, лет на десять младше. По матери - китаец. Неважно, как это получилось, всякое бывает в жизни. Для нашей истории имеет значение то, что старший брат считал себя в ответе за младшего, но сам не часто бывал в городе. А Лу - почти постоянно. И "присмотреть за мальчишкой" было для него частью отношений с Хорхе, чем-то таким, что он мог сделать для любимого, что еще больше связывало их. Заниматься его братом, когда нет возможности видеть его самого. Делать что-то для его брата, выражая так свою любовь. Наверное, постепенно у них с Кимом образовалось что-то такое... Для дружбы они были слишком несхожи, да и десять лет разницы имели значение. Но что-то очень прочное их связало, чего они сами, может быть, в полной мере не понимали. Стали как родные, сами того не замечая. О родственнике ведь не думаешь с пафосом и драматизмом, просто делаешь что-то для него, порой и с раздражением, и через силу, и против желания. Вот сейчас ему надо, и тебе надо, чтобы у него это было, и о чем тут говорить? А в другой раз просто радуешься ему. Или наслаждаешься его обществом как чем-то само собой разумеющимся, не выделяя особо из цепочки дней. Или устал от него, и понимаешь, что это пройдет, но вот сейчас - зла не хватает... Chinito loco, сумасшедший китаец, мрачноватый, безбашенный и упрямый.
   Их часто видели вместе, возможно, какое-то время парень и жил в квартире у Лу. Где-то учился. С кем-то встречался. Об этом ничего неизвестно. В одном Лу уверен: он был, и он не уехал из страны, потому что так решил. Есть какая-то связь между ним и арестом Лу, возможно, Ким не успел или не смог о чем-то предупредить.
   Конечно, его звали не Ким. Но надо же его как-то здесь называть. Нет смысла придумывать еще один псевдоним. Пусть будет, как в "Подсолнухе".
   Это всё мы отнесем к разряду ни на чем не основанных домыслов. И теперь посмотрим, как к этой конструкции подойдет - или не подойдет - другая часть, сложенная из острых осколков флэшбэков, из тягостных сновидений и путаных, но однозначных строк, записанных после сессий.
   Вот записи из дневника Лу, между ними месяцы, они выбраны из общего потока. Имеет смысл учитывать, что первые из них записаны тогда, когда Лу имел об Африке еще только самое общее представление: был там, много бегал, чему-то учился, наверное.
  
   Записки сумасшедшего: "Конечно, я"
  
   Вторник, 16 апреля 2013
   И опять я жалею, что не записал сразу.
   Это произошло недели три или четыре назад.
   Похоже, я понял - не вспомнил, а, скорее, соотнес и додумал, - некоторые подробности из того, что со мной делали, чтобы получить информацию.
   Я плакал.
   И после возвращался к этому внутри себя постоянно, просто потому что мимо не пройти.
   ...
   После того, как я понял про то, что со мной делали, а маленькую картинку и увидел, совсем крошечную, с полсекунды, в ней самой по себе ничего страшного, но от нее во все стороны - да...
   ...
   Я стал внимательнее к этому состоянию и в то же время менее вовлечен, я напоминал себе, что это оттуда, и где я сейчас и с кем. Было все еще тяжело...
   ....
   Да, страх. И еще там стыд, огромный, сжигающий стыд. И напоследок, уже на излете, проступило огромное чувство вины, неподъемной, как каменная плита.
  
   Воскресенье, 05 мая 2013
   Еще одна часть меня, от которой пришлось отказаться тогда, чтобы выдержать. Видимо, снова, как в феврале-марте, происходит процесс воссоединения. Меня догоняет и накрывает.
   На этот раз я не пытаюсь справиться сам, не пытаюсь сделать вид, что все в порядке, я просто иду с этим к партнеру и валюсь ему в руки, как есть. Часть меня время от времени включается и осмысливает происходящее, но в остальное время я вполне полагаюсь на него, он держит, не разрушается, остается рядом.
   Сегодня это было дважды.
   С утра меня опять накрыло - стыд и страх, связанные с насилием.
   У меня есть маленький кусочек картинки, на который невыносимо смотреть. Я вижу свои руки. Манжеты рубашки, поверх них рукава светлого тонкого свитера, голубовато-серые или светло-синие, нечетко. Я вижу, что одежда чистая и аккуратная. Я понимаю, что это самое начало. Еще ничего не случилось, но то, что происходит, вполне однозначно. Я опираюсь руками на край стола.
   Отсюда, отстраняясь, я понимаю, что это очень эффективное начало обработки. Если у этих мразей были овчарки, натасканные на женщин, как они могли обойтись с геем, я не хочу думать Это очень, очень эффективное начало.
   Мне очень трудно записывать дальше, как трудно и говорить об этом. Минут пятнадцать я сейчас просидел, бессмысленно глядя по сторонам.
   Но я хочу записать это, потому что уже сейчас я пытаюсь все забыть, и оно теряется, а потом мне не на что будет опереться, нет, я это запишу прямо сейчас.
   Этот кусок картинки (и я ничего не вижу вокруг) у меня еще с того раза, около месяца назад, когда я вспомнил это, просто как факт. Я не ходил туда глубже, мне и по касательной хватило. Сейчас я не уворачиваюсь. Но мне было очень трудно описать эту картинку словами, когда я пытался объяснить партнеру, что со мной. Губы не шевелятся.
   Поймал очень странное ощущение. "Мне уже никогда не отмыться", но оно не имеет отношения к этому телу". Поэтому ощущение "застревает" как будто под кожей, в глубине тела, сантиметрах в трех или пяти от поверхности, и не выходит на поверхность, кожу я не чувствую грязной. Но внутри себя - да. Там же, внутри, меня скручивает, тело дергается, содрогается, я рыдаю, я съеживаюсь, я выгибаюсь, я пытаюсь отбиваться, я лежу безвольно и бессильно... По-разному. Как будто выхватываются фрагменты из разных мест и проживаются по маленьким кусочкам. А в целом оно очень большое, долгое, безграничное. Я плачу и говорю, что ничего не мог сделать, ничего.
   Потом понемногу отпускает.
  
   Суббота, 11 мая 2013
   Я полдня ходил с одной страшной догадкой, которую не могу проверить, отмахивался от нее - я от нее давно отмахивался, на самом деле, но тут ... некоторая информация, которая повернула мои мысли опять в это русло.
   Рассказать партнеру не хотел, потому что чистые домыслы и никак не проверить (хотя бы в нашем условном смысле), и я молчал в себя. В два часа ночи я решил, что если не могу сказать вслух, я хотя бы запишу.
   Особая жесть в том, что в тот момент, в самом начале, где я вижу только свои руки, опирающиеся на край стола, я еще вполне в своем сознании, ясном. Но я сам подхожу к столу и опираюсь на него. Как будто спокойно и без суеты. Хотя поле зрения - с метр квадратный... Но я так... Надо видеть эти руки, их движения, хват. Ровно. Спокойно. Внутри как будто онемение.
   Я не понимаю, что там происходит, я представляю себе очень мало причин, по которым я могу не оказывать сопротивления, хотя бы заведомо бесполезного. У меня нет цели выжить, мне все равно, что так какого же черта?..
   О чем я боюсь думать, так это о том, какой выбор у меня был, между мной и кем, и что было потом, и что для него это было только отсрочкой, и я это понимал. Но по-другому все равно никак нельзя было, и правильно - только так. И я просто делаю так, как правильно.
   Спокойные движения рук. Ровные края манжет из рукавов. Ледяные, картонные, негнущиеся губы. Улыбка. "Конечно, я".
  
   Это все... вызывает желание от всего отказываться... Потому что это уж слишком. Это слишком много для меня.
   Я. Не такой. Я очень простой, маленький и слабый.
   Я готов был принимать себя - мирного журналиста. Но это - это уж слишком.
   Я не могу в это поверить, и не могу от этого отказаться.
   Хотя, конечно, Африка многое объясняет.
   Но все равно как-то уж...
  
   Выписки:
   "Больше всего мы боимся не слабости своей. Наш глубочайший страх в том, что мы сильны сверх всякой меры. Именно свет наш, а не темнота сильней всего пугает нас. Мы спрашиваем себя: "Да кто я такой, чтобы быть таким блестящим, великолепным, талантливым и потрясающим?". Но в самом деле: почему тебе таким не быть?<...> Ваше притворство быть малым не служит миру. <...> И когда мы позволяем сиять своему собственному свету, то подсознательно даем разрешение сиять и другим. И если мы свободны от своего собственного страха, наше присутствие автоматически освобождает и других".
   Нельсон Мандела
  
   Разговоры на полях: Пара сантиметров
   Он в очередной раз рассказывает про рукава пуловера и выглядывающие из них манжеты рубашки, сосредоточенно описывает цвет и фактуру тех и других, говорит: вот... на пару сантиметров, очень ровно.
   - Ты так говоришь... Как будто это очень важно для тебя.
   Да, это очень важно, соглашается он. Очень важно, что они лежат ровно. Это так должно быть. Манжеты из рукавов, очень аккуратно, на пару сантиметров. Как будто это единственное, что у меня оставалось.
  
   Неокончательный диагноз: Так на так
  
   Я не хочу знать, что они делали со мной, думает он. И усмехается тут же: я - хочу знать. Хочу знать всё.
  
   Харонавтика: "Быть жертвой"
   Сессия N15, 14 мая 2013
   Лу начал с того, что рассказал, как несколько дней назад проснулся утром в движение - спал спокойно и даже, кажется, не снилось ничего, а пробуждался в это движение, в него. Как будто у него связаны руки, и он лежит на полу и пытается связанными руками бить стену, это бетонная стена, он пытается разбить ее связанными руками. Он уже проснулся, уже видит и понимает, что перед ним нет ничего, кроме белой мягкой спинки дивана. Но он кидается на эту бетонную стену, отчетливо ощущая свои чувства: ярость, бессилие. Он проснулся (не очень внятно, но все же), он видел спинку дивана, искусственную кожу - а тело ожидало столкновения с бетоном.
   - Я, кажется, понял, как бывает, что люди с ПТСР душат жен. Я видел диванные подушки глазами, но мне стоило труда остановить тело, и то, оно все еще пыталось продолжить, как будто отдельно от меня... Но тут уже партнер меня перехватил.
   - Давай посмотрим на эти чувства, посмотрим в этот момент, что там.
   Лу не смог пройти далеко: такой страх, протест и невозможность что-то изменить, что он задыхался там. Он не мог сказать "стоп", не мог, как обычно в таких случаях, поднять руку. Он задыхался от невыносимости и яростно махал рукой: остановись!
   Его трясло. Он растерянно смотрел на М. и спрашивал с огромным недоверием: как это возможно, чтобы быть настолько раздавленным страхом - и принимать решения, осмысленно действовать? Соображать насчет своих ценностей, делать выбор под действием чего-то, кроме страха?
   Когда М. предложила пойти туда снова, он еле сдержался от того, чтобы послать ее на три буквы. Впрочем, она видела его порыв, и они сказали друг другу об этом.
   Он говорил про стыд, огромный стыд.
   - Мне стыдно, что я ничего не мог изменить.
   - Кто мог бы изменить там что-то?
   - На моем месте? - переспросил Лу.
   - Да.
   - О, - сказал он. - Бэтман.
   Смеялись.
   - А чего же стыдно, если никто не мог бы?
   Он попытался увернуться от разговора о стыде. Забалтывал, уводил в сторону, телом отстранялся, как мог. М. обратила его внимание на происходящее.
   - Ты защищаешься, кажется, всеми доступными способами.
   - Вижу. Что же такое надо сделать с человеком, чтобы вот так?
   - Где ты чувствуешь стыд? Где он в твоем теле?
   Лу замялся, вроде попытался прислушаться к телу, но вскоре поднял растерянный взгляд:
   - О чем ты спросила?
   Так он переспрашивал несколько раз, снова забывал, снова спрашивал, смеялся над своей забывчивостью и снова забывал. (Потом, записывая свой обычный отчет о сессии, обнаружил, что не помнит вопроса М. Напрягшись, он смог вспомнить, но едва попытался записать - забыл. После нескольких неудачных попыток ему пришлось написать М. и попросить подсказки.)
   - Где в теле стыд? - переспросил он в очередной раз. Закусил губу, подышал через нее. - Не знаю почему, но сейчас все нормально. Устал.
   - Где усталость? - перехватила его М.
   Усталость была в руках, и чуть погодя он заметил ее также в щиколотках и чуть выше. Вспоминал про пытки, когда человека привязывают руками и ногами к ножкам стула... и еще про то, как связывают, так, что при попытке распрямиться - душишь себя. Вспомнил Кима. Но не мог сказать это вслух.
   М. смотрела на него внимательно.
   - Ты выглядишь усталым, бледным... Пыльным. Как будто очень уставшим, как после тяжелой работы. Как будто сейчас заснешь. Встань, походи.
   Выбираться из усталости было неохота, хотелось плыть в ней. Но Лу встал, прошелся по комнате, выпил воды из бутылки, развернулся с ней и увидел часы. Расстроился: больше половины времени прошло, а он никуда не пришел и ничего не добыл.
   - Ты еще и жадный!
   И он снова принялся забалтывать все это. И сердился, что ничего не может сделать, не может пройти туда.
   М. сказала, знаешь, что ты делаешь? Ты протаптываешь дорожку туда. Не везде можно пройти так чтобы раз - и там. С гиканьем, кавалерийской атакой. Мачо с ранчо...
   Лу насупился, спросил: что, так заметно?
   Она показала на него рукой, и он заметил, как сидит: выпрямив спину, левая рука кулаком уперта в бедро.
   Он покачал головой:
   - Угу. Всадник. Caballero. Всадник, рыцарь.
   М. сказал ему: не везде можно попасть так. Видимо, туда, где этот стыд, он пока не может пройти. Пока. Когда сможет - пройдет.
   Лу знал, что это за место. Он не мог его увидеть сейчас, но он отчетливо понимал, что уже видел его, знает его. Он спросил: а если не ходить прямо туда?
   - Что будет, если я просто расскажу тебе словами то, что уже знаю?
   И стал пытаться рассказать.
   И не мог.
   Он пытался рассказать о том, что, как ему кажется, произошло вокруг той картинки, где он опирается руками о край стола и не сопротивляется насилию. И было очень трудно говорить. Он пытался. Сел ближе к М., на самый край дивана, низко наклонился. Потом взял ее за руку двумя руками и держался за ее руку, положив сверху голову. И не мог рассказать об этом.
   Не мог назвать происходящее прямо. Стал говорить: они делают с людьми такое, что нельзя делать с человеком. Даже говорить об этом невозможно, называть словами такие вещи невозможно: язык сопротивляется, речь, слова.
   Если бы кто-то смог пройти это со мной, помогая мне словами, - думал Лу. - Если бы кто-то мог сказать это за меня...
   Кое-как, с большим трудом, намеками, очень тихо и очень невнятно, почти не слышно, он все-таки смог рассказать эту историю, объяснить, почему он не сопротивлялся. Сказал, что понимал: они все равно сделают, что хотят, и он не может защитить, но все равно...
   - Все могло быть не так... Может быть, этого и совсем не было... Но я проснулся в попытку разбить бетонную стену связанными руками - именно с этого места, из этой истории.
   М. едва удавалось расслышать его голос, так тихо он говорил. Понять, что он имеет в виду, было невозможно: он не назвал происходящее, не сказал, о ком говорит, кого он не мог защитить.
   И все же, хоть кое-как, но он рассказал. А после этого почувствовал, что не может поднять глаза, не может посмотреть на М. Попытался распрямиться - и почувствовал стыд. С этим, что она теперь знает о нем, он уже никогда не сможет смотреть на нее прямо.
   И так он сидел, согнувшись, а она села рядом на диван, и гладила его по голове. Он не мог на нее смотреть и не мог показать ей лицо. Но потом все-таки распрямился. Ему было удивительно, что она смотрит и не отворачивается от него. И так они сидели сколько-то времени, он смотрел на нее, она на него. Дышали.
   Он снова, как уже много раз до того, стал спрашивать, как может быть, что человек раздавлен... что у него там одни воронки, что он так ранен, сломан и растерзан, как он мог выбирать не сдаваться?
   - Ну, мы же вот разговариваем... Ты продолжаешь. Вот как-то так.
   Он как будто наткнулся на это, молчал.
   М. хотела закрывать сессию, но он попросил: подожди.
   - Кажется, как раз сейчас я мог бы... У меня достаточно сил, чтобы пройти туда... прямо туда.
   - Тогда останется только пять минут, чтобы тебя собрать.
   - Да.
   И они пошли туда.
   Там был глубокий, очень глубокий гнев и что-то еще, чему он сразу не мог найти слова. Потом сказал: стойкость. М. сказала:
   - Всё так видно на твоем лице.
   Он сказал: не знаю об этом. Чувствую много внутри. А что с лицом - не знаю. Чувствую, как голова поднимается сама собой.
   М. сказала, что то, что ей видно, это скорее не стойкость, это достоинство.
   - Да, я думал... Это достоинство со стойкостью вместе. Стойкость в достоинстве. Они могут делать со мной все, что угодно. Они ничего не могут сделать со мной.
   Это было не так долго, но это было что-то очень сильное и глубокое, так глубоко, где самое важное и самое неотменимое.
   М. тихо сказала: всё изменилось, осанка, лицо... расправилось, глаза засияли. Очень, очень сильно и очень впечатляюще.
   Он вдруг сказал: меня пытали. Сказал: ты знаешь, сколько времени я не мог произнести это слово? И даже написать.
   Да, сказала она.
   Он сказал еще раз.
   Она сказала: повтори.
   - А, - сказал Лу, - десенсибилизация.
   - Какой умный, - сказала она. - Повтори.
   - Ок, профи, - сказал Лу. - Меня пытали.
   М. сказала: скажи это громко. И он понял, что говорил очень, очень тихо на самом деле.
   И он стал говорить:
   - Вот - это вроде бы предложение про меня, но ни подлежащее, ни сказуемое - не мои. Ни действие, ни действующее лицо - не я, не моё. И это стыдно, говорить о себе, что тебя пытали, потому что это значит, что ты был бессильный и беспомощный, и не мог ничего сделать, не мог контролировать ситуацию, и это очень стыдно. И чего только не сделаешь, лишь бы не говорить это.
   М. сказала: повтори.
   Лу стал говорить:
   - Как удивительно наблюдать на самом себе, что происходит с жертвой, как оно разворачивается, все, как и должно быть, как по учебнику! Но это так... неожиданно. Как будто я должен был встать, отряхнуться и идти дальше, как ни в чем не бывало. Признавать себя жертвой, нуждающейся в реабилитации, вот прямо так - очень трудно. До этого даже додуматься невозможно.
   Она смотрела молча, ожидая, когда он повторит.
   А он чувствовал, что грудная клетка втянулась, ребра вогнулись аж до позвоночника, чтобы только он не мог сказать это громко.
   Он что-то еще говорил о том, как трудно это признавать, и М. возвращала его на то же место.
   И вот, вцепившись руками в край дивана, он сказал отчетливо, внятно и громко:
   - Меня зовут Симон. Меня пытали.
   Никогда раньше он не слышал у себя такого голоса. И М. тоже впервые слышала такой ровный, интонационно невыразительный, ровный низкий звук.
   Они обнялись и так сидели... И ему стало легче дышать, потому что он понял, что может не брать на себя ответственность за то, что делали они. Потому что все это дерьмо - их работа, и это придумывали они. Он мог что-то выбирать, но только в рамках условий, которые задавали они. Он действительно не мог ничего сделать.
   - Это - не про меня, - сказал он твердо. - Это - про них.
   С этим трудно, почти невозможно смириться.
   Но это правда.
  
  
   Записки сумасшедшего: Страшный сон
  
   Пятница, 17 мая 2013
   Сегодня приснилось, когда лег подремать: от погоды сонливость, гроза ходит кругами, то солнце, то тучи с громом и дождь.
  
   Как будто я лежу на бетонном полу, руки связаны - вот как на стену кидался, так же связаны руки, - и я лежу, и мимо проходит Ким.
   Я прошу его взять меня с собой, потому что сам я не могу двигаться. Прошу, понимая, что виноват перед ним, и поэтому принимаю как должное, что он проходит мимо, только взглянув на меня очень коротко и без выражения. Он идет дальше, поднимается по какому-то бетонному пандусу, куда-то наружу. Мне тоже надо туда, но я не могу встать, а впереди, между мной и пандусом, глубокая грязная лужа шириной во весь пол. Я кое-как пытаюсь двигаться, и понимаю, что могу и сам ползти наверх, только придется через эту лужу.
  
   С этим сном, кажется, все прозрачно и понятно насквозь.
   Его убили вскоре.
  
   Записки сумасшедшего: "Я тут побуду"
  
   27 мая 2013
   "Если бы кто-то смог пройти это со мной, помогая мне словами, если бы кто-то..."
   Я сам так и не смог назвать словами то, что произошло там. Я не смог рассказать об этом прямо ни М., ни кому другому.
   Но я не один.
   Любимый мой, мой партнер, держа меня за руки, глядя мне в затылок - смотреть на него прямо у меня не было сил, - произнес за меня все слова.
   Слышать телом, как развязываются узлы, как расправляется спина, разворачиваются легкие. И телом же слышать, как связываются другие, правильные связи. Одинокий мальчик в пустой холодной комнате и мечта спасти мир, колыбельная из кино:
   And now you are sleeping
   and now you are sleeping
   But if you need me you will find me here -
   и все мои книги, мальчик Ким и то, как я заботился о нем и тщетно пытался защитить, любовь и жизнь, как всегда, любовь и смерть. Как будто прочные блоки вдвигаются на свои места, заполняя и упрочняя. Дыхание все полнее, все легче спина.
   Чудовища должны быть названы вслух. Даже если не мной самим. Спасибо, любимый.
   Я ничего не боюсь, но мне бывает страшно. Побудь со мной.
  
   Харонавтика: "Говорить об этом" (фрагменты)
   Сессия N18, среда, 29 мая 2013
  
   <...>
   Среди прочего он объяснял, что останавливает себя и не говорит еще и потому, что ему стыдно перед партнером. "Я занимаюсь своим, и мне оно на пользу несомненно, и я получаю свой процесс, а ему достается всё это гнусное и жестокое содержание, и есть сильное желание оставить всё это при себе..."
   М. предложила ему вывернуться из этого положения и посмотреть, что было бы, если бы к нему пришел клиент с похожим рисунком, с желанием защитить партнера и оставить все страшное себе. Лу захотелось закрыться, набычиться очень тяжело и упрямо. Но параллельно он осмыслил ситуацию и - деваться некуда - был вынужден констатировать: он постарался бы внятно сообщить клиенту, что молчание наносит гораздо больше вреда партнеру, чем открытый разговор.
   - Но страшно и тяжело рассказывать любимому человеку о том, как меня насиловали.
   Он сказал это вслух. Он просто взял и сказал это вслух. Не зря они так тяжело работали все эти месяцы. Не зря его партнер провел его за руку по этой дороге. Теперь он сказал это сам, и ничего не случилось. Он не умер на месте, не развалился на части, у него даже дыхание не перехватило.
   Еще в воскресенье у него немели руки и перехватывало горло, когда он пытался об этом говорить. Еще в воскресенье его партнеру пришлось сказать это за него. Еще сегодня утром он не мог бы представить, что скажет это так просто и спокойно.
   - Надеюсь, - сказал он, - что довольно скоро все это перейдет в область опыта, и значения я буду назначать уже сам.
   Терапия рулит, радовался Лу. Удивительно и сладостно наблюдать на себе самом действие работы, которую ты выбрал своей профессией - пусть метод другой, но главное остается тем же самым. Это удивительно, радостно и вдохновляет.
   <...>
   - Слушай... Насколько нормально, что я все время возвращаюсь к этим событиям, к пыткам и насилию, мысленно и эмоционально? Я знаю, что для травмы это как раз нормально. Но тут я сам в этом... Хотелось бы получить внешний ориентир тоже.
   - Конечно, это естественно, - ответила М. - Так и будет. Мы же постоянно поднимаем эти воспоминания, делаем их более доступными. Надо все это перерабатывать. Без твоего участия это невозможно.
   - Ладно, - морщась, улыбнулся Лу. - Придется участвовать в процессе.
  
  
   Записки сумасшедшего: Бессилие и беззащитность
  
   Понедельник, 29 июля 2013
   Вчерашнее. Смотрели кино. Там есть момент, когда ... они разговаривают и один стоит, опершись руками о стол, и очень неожиданно меня просто скрутило от картинки, так что я отвернулся и передышал, но потом все равно провалился туда, и было много бессилия и беззащитности. Очень сильно затянуло и накатывало волнами, отпустит - и опять туда.
   Но потом я вспомнил, что выдержал и это, хрен они что получили от меня.
   Я победил.
   Все это время, пока я корчился, партнер держал меня. Как бы я сам справлялся, ну, как-то справлялся бы, но одному это намного труднее и страшнее.
   Надо быть готовым, конечно. Ты его расковыриваешь, оно и расковыривается, сюрприз-сюрприз.
  
   Неокончательный диагноз: Чек-пойнт
  
   М. сомневается. Не слишком ли интенсивно она работает с этим клиентом, не слишком ли жестко? Не слишком ли полагается на его устойчивость и выносливость?
   Хорошо, думает она, посмотрим, что у нас есть. Что я знаю о нем из его рассказов, блогов, из того, что вижу неделя за неделей?
   Он мог выживать в такие непростые девяностые, и не один, а с иждивенцем. После переезда смог адаптироваться в новом городе, большом и сложном. Он в состоянии сохранять и поддерживать отношения. Он способен находить работу и оставаться на этой работе, пока не сочтет нужным ее сменить. Он пишет книги, востребованные издателями. Может взаимодействовать с официальными органами. Поддерживает здоровье, самостоятельно обращается за медицинской помощью в случае надобности. Он справлялся с тем, чтобы самостоятельно выбираться из ежегодных летних кризисов с потерей представления о себе.
   Да, в процессе работы были опасения, что система может быть дестабилизирована. Поэтому так важно было внимательно наблюдать за изменениями внешности и поведения. Несмотря на тяжесть переживаний, ни разу не случалось нарушений пищевого поведения или распада гигиенических навыков. Не было резких изменений веса, которые бы не были произвольными, по собственному решению клиента. Объем и уровень социальных контактов сохранялся. Сохранялись даже стиль и регулярность записей в блогах.
   Он вполне выдерживает такую нагрузку и остается активен и продуктивен за пределами нашей работы.
   Продолжаем, как начали.
  
  
   Харонавтика: "Зачем оно так"
   Сессия N 22, 02 августа 2013
  
   Лу говорил о том недоверии, которым останавливает себя. Как он пытается подобрать такую интерпретацию, которая списала бы все телесные реакции и особенно картинки на что-то бывшее "здесь": на детство, стоматолога, кино. Как он отодвигает приходящее естественно и просто понимание "про что это", как старается придумать что-нибудь "реалистичное". Как пытается остановить и игнорировать телесные реакции, если с ними сразу приходит понимание про "там и тогда", если они слишком однозначные и показательные.
   М. сказала, что видит это. Наверное, сказала она, у этого есть и функция регуляции.
   - Может быть, так ты регулируешь скорость погружения.
   Лу сначала подумал: о, да, встречаться с такими штуками, которые ломают привычную картину мира, лучше потихоньку. Если бы он не останавливал себя, все это невероятное слишком быстро свалилось бы на него...
   И тут он понял, что это еще не всё.
   Если бы он не укреплялся в недоверии, не останавливал себя, он бы гораздо быстрее и глубже оказывался в таких местах, что...
   - Можно взять тебя за руку? - попросил он.
   Но быстро почувствовал, что вцепился в ее руку и сжал ее очень сильно. Он ослабил хватку, но потом взялся за ее руку обеими руками. Очень старался контролировать силу. Было очень тяжело и жутко. Он представил себе, как двигался бы в этом, если бы принимал все реакции и понимание про них сходу. Сколько бы он хватал за сессию. Ему было жутко.
   <...>
   М. сказала, что осталось десять минут и глубоко они уже не пойдут.
   Он испытал жесточайшее разочарование и обиду, которые не мог сдержать. У них уже была неожиданная отмена неделю назад, а перед тем был ощутимый перерыв, и у Лу накопилось изрядно интереса и напряжения. Он надеялся, что вот сегодня... но - нет. Он сказал: мне очень важно знать, я давно хочу про это, а сам не могу туда ходить.
   <...>
   М. спросила, что ему дает рамка сессии.
   Лу сказал, что так может верить получаемой информации. Они всё делают "по науке". Это настоящее.
   - А сам ты просто фантазируешь?- спросила М.
   - Да, сам я фантазирую, а здесь все серьезно.
  
   Записки сумасшедшего: Всё ближе...
  
   Вторник, 29 октября 2013
   Думал, засыпая ... что из нас троих я был самый защищенный.
   Наверное, это чувство вины. И еще стыд. Что я тут ношусь со своими страданиями, когда я был профессионалом и максимально подготовлен к работе - и к такой работе тоже. А они. Мне нечем гордиться тут.
   Потом, сквозь дрему, перед глазами потянулись строчки, написанные от руки. Я слишком был сосредоточен на разглядывании почерка, не прочитал, что там написано, но я запомнил, что почерк очень ровный и аккуратный, а верхние палочки у букв - t, d - петельками, узкими, но вполне заметными, и эта t такая смешная с перечеркнутой петелькой. Перечеркнутой наискось. Я проснулся и зачем-то повторил эту косую линию движением руки. Почему-то левой.
   Кажется, это был мой почерк.
  
   Пятница, 07 февраля 2014
   Пытаюсь записать. Пока не получается.
   Может, потом получится расслабиться и записать.
  
   Я уже боюсь смотреть этот сериал, хотя, с другой стороны... А так - ну, сериал.
   Партнер говорит, видимо, оно близко подошло, поэтому так легко зацепляется и такая сильная реакция.
   На этот раз в серии была ситуация, что детективу угрожают убить его сына, если он не будет сотрудничать с мафией.
   Я смотрел спокойно, когда серия закончилась, немного спустя, почувствовал резкое ухудшение самочувствия, стало трудно дышать и удерживать сознание.
   Это углублялось. Потом - я не мог объяснить, как это, но было трудно быть. Дышать, жить. Существовать. Это все давалось с трудом. Чувство вины. Понимание, что уже ничего невозможно сделать для того, кем пытаются шантажировать. Для Кима. На самом деле не имеет значения, молчу я или говорю. Это ничего не изменит на самом деле. И это все равно невыносимо.
   Продолжалось долго, пока я не смог назвать все это. В два приема, потому что говорить это трудно.
   Потом быстро заснул.
   ... когда понял, что что-то подобное по интенсивности в течение двух недель в прошлом марте пытался пережить сам. И у меня даже получалось. Сейчас просто страшно, что организм не выдержит, вот физически тело не вынесет этого.
   Расслабился, однако.
  
   Харонавтика: "Его зовут Лу..."
   Сессия N37, среда, 12 февраля 2014
  
   В этой сессии они не пытались куда-то пойти, на что-то посмотреть. Просто разговаривали.
   Лу говорил, что очень надеялся, что уже все, они добрались до выхода из ада, дальше уже будет легче. Но оказалось, что это не конец, а передышка. И она была слишком короткой. Это очень горько. Он не был к этому готов.
   - Так и будет, - отвечала М. - Слой за слоем. Легче и опять тяжелее. Снова и снова.
   Он говорил: когда я выбираю продолжать эту работу, я выбираю не мучить себя, а выбираю лечить себя - и лечение тяжелое, да. Но я был болен. До того, как начал этот процесс, я страдал. И моему партнеру не было бы лучше, если бы я оставил все как есть. Я был намного слабее. Я был неустойчив. Травма и есть травма, а теперь я хоть лечусь.
   Он говорил о том, как подействовал на него разговор с М., когда он позвонил ей на следующей день после очередного флэшбэка, когда было слишком тяжело. Он сказал ей тогда, что горе рвется наружу, но не может выйти, как гарпун; ему приходится проживать это тогда, когда оно случается, и столько времени, сколько оно длится. Это невозможно остановить и ускорить невозможно. Она сказала, что бывает такое, когда никто толком не может помочь, и сам ничего сделать не можешь, надо просто дать этому происходить и перенести это. Она сказала, что так бывает в родах.
   И тогда то состояние "трудно быть" связалось у Лу с этими словами. Он стал думать, что такое это "трудно быть"? Может быть, это впечатления новорожденного? Или в процессе рождения? Он чувствовал, что в этом состоянии очень много невыносимости, но не мог сказать, какого она происхождения.
   Он готов был решить, что это про рождение, и что этот факт тогда отменяет вообще все - вообще все про Вальпо, про Африку, про Хорхе и вообще.
   Лу понимал, что это не так. Но на всякий случай спросил: может быть, все это - символическое переживание какого-то довербального опыта?
   - Ни хрена себе довербальный опыт, - сказала М.
   Они говорили о том, что в этом теле точно есть "ее" опыт: как минимум опыт собственного рождения и опыт родов; есть опыт Лу, который тоже распаковывается в это же тело: и тоже - рождение, и длительные пытки, и неизвестно какая смерть. И одно другого не исключает. Как наличие более ранней травмы не исключает подобных же эпизодов позже. Что все это будет, смешанное и перемежающееся, отзываться одно на другое, и это иначе не может быть. Одно не исключает другое. Есть и то, и другое.
   Он рассказал М. про те серии, которые так зацепили его на днях.
   В одной - ситуация агента под прикрытием, который даже после убийства любимой девушки должен продолжать изображать не того, кто он есть. Не имеет возможность переживать горе.
   Лу это прочувствовал, но не осознал, когда смотрел. Только проговаривая это для М., он понял, как на это отозвалось его тайное горе. Рассказал, что кричал в подушку, но потом полегчало и спал спокойно.
   Он начал говорить про следующую серию, с шантажом: "там есть детектив, его зовут Лу"... Ему хватило произнести эти слова вслух, чтобы понять, что это важно. Про того агента из первой серии он рассказал без имен, а здесь назвал имя - и только тогда понял, почему еще ситуация так зацепила его.
   Господи, Ким, мальчик...
   Совершенно ясно и прозрачно. Лу одновременно чувствовал огромную вину и понимал: от него уже ничего не зависело. И смог сказать это вслух.
   Что парень попал уже тогда, когда попал к ним. Говорить или молчать - он попал. И вопрос не в том, что Лу мог сделать для него. Уже ничего не мог. Кроме того, что все-таки попытался сделать: показать, что это - переносимо.
   - Но они поставили вопрос так: готов ли я взять на себя формально вину за то, что они будут делать с ним, если я буду молчать. Они навязывают ответственность за все, что будут делать. Но это фальшивка. На самом деле они пытают, потому что они пытают. Другой причины нет. Они насилуют, потому что они насилуют. Не потому что я или кто-то молчит.
   И это азы подготовки.
   Но от этого не легче. От этого не легче выбирать молчание.
   Со всем ужасом, и безысходностью, и виной. И бессилием.
  
   Записки сумасшедшего: Невозможность
  
   Охватывает чувство нереальности. И кажется, что эти безуспешные попытки проникнуть в прошлое - самый что ни на есть подлинный эскапизм. Кажется, что ничего этого не было. Оно становится ненастоящим просто потому что ты не можешь ничего изменить, не можешь попасть туда и сделать что-то по-другому, приложить усилия и воздействовать, повлиять на что-то. Прошлое недоступно так же, как Волшебная страна, как Зазеркалье, альтернативная реальность или параллельный мир. Имеет ли значение, что ты узнаешь о том, что было, узнаешь ли хоть что-нибудь? Ничего не изменится, если ты узнаешь это сейчас. Может быть, ты тогда этого не знал - и не смог спасти дорогих людей, не мог спастись сам. Или тогда ты это знал - и все равно не спас никого и не спасся сам. Какая теперь разница?
   Ты тратишь силы, направляя их в прошлое, но они не достигают его. И здесь, в настоящем, ты остаешься без сил. Обессиленный к тому же эхом страдания, осколками горя, отголосками старого страха.
   Хватит. Остановись.
   Боль - известный наркотик. Ты наркоман.
  
   Неокончательный диагноз: Бирочка
  
   Утром в ванной он смотрит в зеркало, морщась, разглядывает слегка опухшее после сна лицо, шмыгает носом. Вспоминает "бирочки", появлявшиеся перед внутренним взором в той сессии, когда он понял, что после ареста им занимались флотские. Аккуратно думает о том, действительно ли вместе с Кимом они были там. Аккуратно вспоминает бирочку: "флотские".
   И сгибается пополам, задыхаясь, как будто от удара в солнечное сплетение.
   Потом аккуратно выходит из ванной, крутит головой: ну и спецэффекты, как лоб об раковину не разбил-то... Дышит.
   Ну что ж, говорит. Флотские. Будем знать.
   Ох, любовь моя.
  
   Харонавтика: "Это было"
   Сессия N38, 15 февраля 2014
  
   (Фрагменты отчета об этой сессии уже были процитирована ранее, в подборке про Африку. Здесь запись сессии приводится целиком.)
   Лу все еще продолжал сомневаться, что этот эпизод действительно был.
   Слишком мерзко. Слишком частая тема низкопробной литературы, дурных фантазий. Десять месяцев флэшбэков, кошмаров, навязчивых мыслей, всплывающих картинок... Но он продолжал сомневаться. После встречи с темой шантажа в полицейском сериале беспокойство снова усилилось, он метался между ужасом и сомнениями, боялся фантазий и содрогался от реального ужаса и отвращения. Наконец ему пришла мысль пойти в сессии прицельно туда. Никаких гарантий, что это получится, но хотя бы попробовать.
   М. провела его в кабинет, он прошел к окну, оглянулся на диван. При мысли, что сейчас он сядет туда и они пойдут смотреть, и куда они пойдут смотреть, он почувствовал очень сильный страх. Он вспомнил эпизод с арестом, как сидит в машине и не хочет выходить из нее - и понял этот страх. Сейчас он чувствовал такой же, только понимал, что здесь и сейчас все в порядке, но страх был огромен все равно. Лу думал, попросит он отменить сегодняшнюю сессию или заставит себя подойти к дивану, сесть и начать работать.
   М. сказала, что вернется через пару минут, и вышла. Лу физически почувствовал, как страх свалился с него. Передышка.
   Он стоял у стола и проверял, как за него держаться.
   Хотелось забиться в угол. Не в этой комнате. Где-то в другом месте. Лицом в твердые, кажется, бетонные стены.
  
   М. вернулась, Лу отошел от стола, они сели на свои места и начали работать.
   Он сказал М., что сегодня получится пойти туда, что насколько-то он уже там.
   М. попросила описать, что он видит. Лу не хотел на это смотреть. Он отвернулся в сторону, но заставил себя повернуться обратно, к М. Рассказал про помещение, где тот стол. Оно большое. Хотелось сказать - как ангар, но все-таки не такое. Как спортзал? Или как маленький ангар? Лу не мог сказать, есть ли там окна. Свет искусственный. Вооруженные люди - человек пять. У них здесь власть.
   - Ким где-то у меня за спиной, я не вижу его.
   Лу заметил, что сглатывает очень часто, самым горлом, рот пересох. Он вспомнил своего кота: когда его возили к ветеринару на уколы, он так же сглатывал, прижавшись к металлической столешнице. Смирно лежал, но сглатывал непрерывно. Лу сам себе сейчас напоминал этого кота.
   Он боялся начинать работать с "отверткой". Боялся, что начнет просто повторять то, что уже видел раньше, или фантазировать. Но все происходило не так, как он ожидал.
   Внезапно он успокоился. Успокоил себя. Выровнялся. Стал дышать глубоко и ровно. Это было как-то само и в то же время как будто намеренно - но намерение не здесь и не сейчас.
   Потом так же внезапно почувствовал, что шея его зажата странным образом. Затылок опущен назад. Голова приподнята. Не так, как у него бывает, не его фирменное "подбородок вверх". Сжат был затылок, шея сзади была каменная. Он не смог даже подергать ею, чтобы расслабить. На самом деле, как камень. Он сосредоточился на этих мышцах, на физических ощущениях и почти сразу понял, что его держат за плечи и за волосы на затылке, он не может опустить голову. И что его заставляют смотреть.
   После этой мысли мышцы сразу и плавно отпустило.
  
   Он хотел плакать и кричать.
   М. предложила: это можно здесь делать.
   Он чувствовал: нельзя. Он сказал: не хочу тебе показывать и понимаю, что не больше половины относится к тебе, к тому, что я не хочу показывать тебе страшное.
   - Я не хочу это показывать им.
  
   Он понимал, что происходит там теперь. М. сказала:
   - Ты можешь проживать телом, давать этому происходить. Ты уже здесь, в безопасности. Это было не сейчас и не с этим телом. Ты прошел через это и выдержал.
   Но он не мог позволить этому переживанию происходить. Он боялся, что тело будет показывать всё слишком однозначно. Он чувствовал стыд от того, что М. будет видеть, что с ним делают.
   - Я не вижу ничего, - сказала М. - Только твое страдание.
   Но он боялся, что тело выдаст его, что оно покажет больше, чем он хотел бы показать.
  
   Он изо всех сил останавливал происходящее в теле, не давая проявляться слабым, но вполне отчетливым и однозначным сигналам. Сам он понимал все, что происходит - там, тогда. Это было тяжело и долго. Он устал. В конце концов он просто страшно устал, больше ничего не осталось. Глаза закрывались, он терял "отвертку".
   - Дыши, - напомнила М. - Смотри.
   Он тихо сказал:
   не говори это слово
   оно ударяет в меня
   смотри
   смотри
   - Я могу остановить это, - сказала М.
   - Нет, не сейчас.
   Потом все закончилось. Он устал, он совершенно обессилен и разбит. Лежит, откинувшись на спинку дивана. Дышит.
   М. спрашивает, может ли он продолжать работу. Он отвечает: да - и сам пугается этого. Они продолжают.
   Он подбирается: вспомнил, что надо выглядеть. Показать Киму, что это можно вынести и не сломаться. Что это переносимо.
   Он точно знает, что там именно Ким, не кто-то другой, не кто-то незнакомый.
   Он выпрямляется, делает улыбку, кажется, довольно кривую, но уверенную, ей и не надо быть ровной, она не про то, что все хорошо, она про то, что он не уничтожен, не сломан. С некоторой долей пренебрежения. Отличная улыбка, такая, как надо.
  
   И пока он улыбается, докатывается мысль. Он спрашивает М.: а можно сделать фейспалм? Можно, говорит она, только следи за "отверткой". Лу смеется.
   - Все думали, что он мой любовник. Я гей, тут парень молодой, я с ним вожусь - что еще можно подумать? Эти тоже думали, что он мой любовник.
   Ему почему-то становится легче от этой мысли. Намного легче. Он чувствует, что это очень важная мысль, но еще не понимает, почему.
  
   Лу очень устал. Просто адски. М. дает ему отдохнуть некоторое время. Он говорит: у меня больше нет сомнений в том, что это было; я видел теперь достаточно.
   Он говорит: когда я понимаю, что происходит, я как будто возвращаю себе часть контроля. Это, конечно, иллюзия. Я здесь и сейчас, а это происходит там и тогда. Ничего невозможно изменить. Но я могу понимать, могу назначать смыслы.
   - Повеяло экзистенциальным анализом, - говорит М.
   - Гештальтисты тоже вовсю этим выражением пользуются, все давно перекрестно опылились... Все-таки интересно, что там было у меня тогда - гештальт, экзистенциалисты?
   Он задумывается о своей подготовке, об Африке...
   - А что ты кусаешь кулак?
   - Я... останавливаю себя.
   - Смотри туда.
   Внезапно, отчетливо, сильно - тяжесть в ногах, как будто отталкиваясь на бегу от земли, ботинки... И Африка разворачивается перед ним - лагерь, "казарма", местность вокруг, счастье, родина, родное место... До слез, блаженных, счастливых, тоска и счастье. И меняются интонации, осанка. Мистер Смарт, очень приятно, это он. И, кажется, побегал он там немало. И смех. И любовь.
  
   Записки сумасшедшего: Из дневника
  
   Понедельник, 17 февраля, 2014
   Думали, что любовник, не сообщник, не коллега.
   Это очень хорошо.
   Может быть, удалось оставить их при этом заблуждении.
   Может быть, именно поэтому в Панаму потом увезли только меня.
   А это значит:
   Он не попал в руки тех специалистов.
   Если так и так умирать в муках - лучше умирать, не выдав им ничего. Сохранив себя.
   Там ему нечем было бы защититься.
   Там спасла бы только подготовка, которой у него не было.
   Его замучили и убили раньше, чем до нас добрались те специалисты.
   Я все-таки смог его защитить.
   Сейчас, когда я это думаю, я неудержимо смеюсь и колочу руками по подлокотникам кресла, то кулаками, то ладонями. Я совершенно, адски доволен.
   Я их сделал?..
   Мы их сделали, брат.
  
   Неокончательный диагноз: Самый страшный страх
  
   Самый страшный страх приходит тогда, когда из обрывков мыслей, из эха эмоций, из фрагментов картинок - из всего добытого в сессиях добра начинает складываться непротиворечивая картина, а затем собираешь книги и фильмы на тему и начинаешь читать, смотреть. И видишь, что твоя картина встраивается в полученные из "внешнего" исследования представления, смыкается без особых зазоров, соединяется с ними, как родная. Как части одного целого.
   И кто угодно может скептически на это возразить: "Да он знал все эти детали раньше и подгоняет картины в своем воображении под это знание".
   Но он-то сам знает, что не знал, вот в чем фокус. И поскольку для Лу не стоит вопроса, как убедить постороннего, а стоит вопрос, во что верить ему самому, поскольку это он сам смотрит в книгу и видит то, что видит, и увиденное в книге совпадает с увиденным в собственной голове, то куда ему деваться с этим?
   И страшно от того, что начинает казаться: еще немного, и он прочитает о самом себе. На следующей странице, на послеследующем сайте - увидит свое имя. И узнает его. Или не узнает. Или не найдет своих следов.
   Как быть, если найдет?
   Как быть, если не найдет?
   Что страшнее?
   Он не знает.
  
  
   Неокончательный диагноз: Гнев, горе, страх
  
   А года за четыре до того, как он начал работать с М., был такой случай.
   Он прочитал в статье одной политического обозревателя фразу о том, что США - единственная сила в Южной Америке, вооруженные силы которой имеют отработанные логистические схемы для действий в любом месте региона. Или что-то в этом роде.
   Гнев, охвативший его, когда он читал, изумил его самого. Его чуть не трясло. Он тогда все еще пытался сохранить верность научной картине мира, то есть сделать вид, что его нет, что он - всего лишь психологические защиты женщины, которая не смогла перенести потерю возлюбленного. Он списал эту вспышку ненависти на ее юношеское увлечение новостями из Латинской Америки и на тогдашнее ее сочувствие революционерам. И постарался продолжить день как ни в чем не бывало, отмахиваясь от назойливых мыслях о Школе Америк.
   Однако ярость не утихала, он слышал, как под тонким слоем благоразумия и приверженности реалистичному восприятию мира его весь день потряхивало от нее. Он был уже знаком с некоторыми основами психотерапии. К вечеру, обнаружив, что ярость так и не утихла за весь день, он вынужден был признать, что ее слишком много для того, чтобы быть эхом чтения газетных статей более двадцати лет назад. Она была слишком яркой, слишком громкой в нем. И он просто сказал себе хрестоматийное: побудь с этим, - и отдался этой ярости душой и телом. Его тряхнуло, плечи собрались, кулаки сжались, дыхание стало быстрым, хватающим. А потом внезапно обернулось рыданиями. За стеной ярости встало горе - до неба. Он шел за горем и плакал, а когда утекли все слезы, его поразил огромный, невыносимый страх.
   Он записал в своем дневнике всё течение этого дня, эту ярость, горе и страх, почему-то накрепко привязанные к Школе Америк в зоне Панамского канала. Ничего не понял, но отметил факт. В полглаза разглядывая едва допускаемую возможность того, что он все-таки был на самом деле, он удивился: такая ярость, откуда бы? Конечно, она много читала о выпускниках Школы, пыточных командах и "эскадронах смерти", специалистах по антипартизанским действиям и ведению допросов, - но применительно к более поздним событиям в Центральной Америке, к партизанской войне. А он-то всего лишь был журналистом, довольно далеко от Панамы и значительно раньше. В общем, к тому, что он позволял себе думать (тогда еще не очень-то доверяя своим мыслям) это приходилось как-то по касательной, а чувства были такие - как от прямого попадания. Но тогда он не стал дальше думать об этом. Не хотел фантазировать, да и события текущей жизни занимали слишком много времени и сил.
   Так или иначе, от применения простого психотерапевтического приема "побудь с этим" ему стало легче, ярость сменилась горем, горе отрыдалось, страх... страх он честно рассмотрел и записал и на какое-то время забыл о нем.
   Оставим и мы этот случай пока что в стороне, но запомним. Сейчас, кажется, подходящий момент, чтобы начать рассказывать эту часть истории. Ради этого придется вернуться к началу - когда сессии едва перевалили за десяток. Вернуться к тому времени, когда Лу еще очень неуверен в себе, еще ни разу не видел Африки, ничего не знает о своей подготовке и навыках, но уже встретился с поразившей его готовностью и собранностью на пороге ада, а затем - с огромным страхом, который был, кажется, намного больше его самого, который невозможно преодолеть. Словом, мы возвращаемся к началу и пройдем этот путь еще раз, по параллельной дорожке.
  
   Выписки:
  
   Но не в том дело, что красота - свет у него был, свой собственный свет. И сила - как будто он знал, что за ним - стена. Не перед ним, такие бывают - всю жизнь стену перед собой толкают, геморройщики... За ним. Хочешь - упрись, но и отступать некуда... А сам открыт, и потому ничего ты с таким не сделаешь против воли его - ни словом, ни делом.
   Юлия Сиромолот, "Подсолнух и яблоки"
  
   Записки сумасшедшего: "Старая фотография"
  
   Не фотография, конечно, но раньше для меня эта картинка такой и была - что-то вроде старой, потертой фотографии, чего-то, что было когда-то значимым и важным, но сейчас уже привычно и обесценено, да и нового разного появилось, более яркого и внятного.
   Но тут случилось, и я это сюда запишу.
   После двух вечеров подряд, когда я читал свои стихи о Вальпараисо ("стихи о смерти и жизни, поэтическое безумие с комментариями", как я аккуратно охарактеризовал действо, чтобы людей не пугать) я упал в вагон и спал. Надо сказать, в поезде я сплю очень хорошо. Крепко, сытно, много влезает, наслаждаюсь процессом. Поезд - единственное место, где я могу спать даже днем без последствий.
   И вот, еду я из Питера, сплю, все прекрасно. А в три пятнадцать поднимаюсь в туалет. И потом не могу уже заснуть. И постепенно погружаюсь в одну старую картинку, которая вообще у меня самая первая была, до того, как что-то вообще еще появилось, она чуть ли не семилетней давности. Сразу, как только я свел воедино координаты во времени и в пространстве, сложил начало семидесятых с Андами, через пару дней эта картинка и появилась у меня. Я знал, что это очень близко к самому концу. Может быть, последние кадры кино.
   Описывать ее трудно, хотя она совсем простая. Трудно вообще говорить об этом.
   Я лежу на полу, пол бетонный, стены бетонные, помещение, кажется, вовсе без окон, электрический свет, я приподнимаюсь на локте, на левом, поворачиваю голову и смотрю на себя, вижу свои ноги, на них брюки, серые, довольно светлые, и поэтому на них хорошо видно, что они мокрые вверху. И я как-то ничего не чувствую, некоторое внутреннее отупение или оцепенение.
   И вот в эту картинку я погружаюсь. Не сказать, что я стал больше чувствовать каких-то чувств, или что появились ощущения. Нет, там какое-то мутное бесчувствие и как будто мало сознания вообще. Одно зрение, одна регистрация видимого. Но из картинки тихой, глуховатой, это видимое вдруг становится таким... глубоким и явственным, наползает на все вокруг. И остается. Я нормально вижу то, что вокруг меня находится сейчас, вижу внутренность плацкартного вагона, простыню, белеющую в темноте. И одновременно я вижу бетонные стены, пол, желтый свет.
   Я даже пытался дремать. Но "там" оставалось со мной, как будто связь не разрывалась, даже когда картинка не видна.
   Меня мутило, подташнивало. Я чувствовал довольно сильную дурноту, как при отравлении едой, но я точно знал, что отравиться мне было нечем. И никаких сигналов отравления со стороны пищеварительного тракта не поступало. Только муть, дурнота - и тошнит.
   Так я проваландался до прибытия поезда, благо, оно случилось в половине шестого. Мы нашли на вокзале открытое кафе, чтобы пересидеть до открытия метро. Я понимал, что мне надо рассказать об этом моему спутнику, но невозможно было сказать, челюсть каменела, горло сжималось, и пока я пытался это преодолеть каким-нибудь способом, мысли уходили в сторону. Оставалась только дурнота и опасения, как же я в этом состоянии, вот-вот грозящем сместиться гораздо ближе к обмороку, поеду с рюкзаком в метро. Потом я вспоминал про картинку и решал, что сейчас расскажу. Но челюсти сжимались и в горло стискивалось. В конце концов, с большим трудом, мне удалось начать говорить.
   Спутник мой не испугался и выслушал меня очень внимательно и с сочувствием.
   Вскоре после того, как я рассказал, всяческое физическое недомогание рассеялось, как его и не бывало. То есть - вообще бесследно. Мы дошли до метро и разъехались в разные стороны, тогда мы еще не жили вместе. Я чувствовал себя вполне бодро и уверенно. Тошнота не возвращалась, день прошел нормально.
   Это было утром 3 марта, в воскресенье, по дороге из Питера.
  
   Разговоры на полях: Об этой книге
  
   - Ты пишешь об этом книгу?
   - Да.
   - И чем она закончится?
   - Ну, как-то вот... Открытый финал. Мы ведь не можем сказать ничего определенного - до сих пор.
   - Не можем.
   - Я просто расскажу о том, что происходит.
   - Это будет книга о процессе, а не о результате?
   - Да. Это будет книга вопросов, не книга ответов.
  
  
   Записки сумасшедшего: Девочки играли
  
   Воскресенье, 17 марта 2013
   ...
   Равви Шеломо спросил: "Каково самое дурное из дел Зла?" И сам себе ответил: "Заставить человека забыть, что он - сын царя".
   ...
   Если "улитка" действительно существует.
   Вот я посмеюсь.
  
   Понедельник, 18 марта 2013
   Недостоверная информация, досужие домыслы с головокружением и тяжестью в груди, завиральные теории и прочее.
   Мы просто играли - они просто играли, она, моя девочка, и ее подруга. Играли и сочиняли истории, придумывали героев и ситуации. Порой их "несло", и они рассказывали друг другу такие байки, что только диву давались сами. Откуда что бралось... Сочинять не успевали, каким-то наитием выдергивали из воздуха, из ничего, из полного незнания детали и обстоятельства. Было это почти четверть века назад - не удивительно, что я об этом и думать забыл давным-давно. Но все чаще мне вспоминается кое-что из этих их баечек.
   "Сокровище", руководство, как выстоять (не обязательно выжить, об этом вообще речи не идет) в жесткой обработке, когда пытаются получить информацию, которую ты не намерен отдавать. Ну и разное такое. Собственно, текст является, можно сказать, художественным переложением полученных при подготовке принципов плюс собственного опыта автора. Автор был ими придуман, так же как и текст. Нет, текст мне не известен. Им тоже не был.
   "Улитка", способ как бы свести себя с ума, уйдя очень глубоко внутрь. Это заранее закодированная процедура, которую можно запустить при помощи определенного набора, в каждом случае индивидуальных, действий или чего еще. Самостоятельно. Из "улитки", если повезет и попадешь к своим как-нибудь потом (полным овощем), могут вывести. Тот, кто знает кодировку для этого человека.
   Я долго отказывался думать в этом направлении. По разным причинам, начиная от "мы же просто играли и сочиняли" и до "это уж слишком" и "так не бывает".
   Когда я сегодня все-таки разрешил себе чуточку подумать про это, оно все разом высыпалось и сложилось вот так. Я очень активно думал, спокойно - ну, только что сильный азарт и удовольствие от большого количества разрозненной, но играющей друг с другом информации, от вольного построения гипотез и ладного пощелкивания их на стыках. И я не сразу обратил внимание, что тело чувствовало себя совсем иначе. Мне было трудно дышать и была сильная тяжесть в груди.
   Я надеюсь, я все-таки был журналистом. Плюс все остальное, но все-таки - журналистом. Почему-то это дорого мне.
   Вообще это хорошее прикрытие, и это очень удобная позиция: в центре стекающейся информации, если ты работаешь в периодике.
   А если ты гей, то кто тебя вообще воспринимает всерьез? Таких "открытых", как сейчас, тогда и не было, о, только не там! Но если не очень-то и скрываешь, и все всё знают... Таких не берут в космонавты и в секретные агенты. Тоже прикрытие неплохое.
   Это всё - чистой воды домыслы.
   Но если всё так, я представляю, что они делали, чтобы добраться до информации. Они делали всё.
   Почему я не смог убраться в "улитку" (если это вообще реальная тема) сразу?
   Или - как мне не давали уйти в "улитку"?
   Это требует отдельного рассмотрения.
   Да, это отдает полным бредом, но это всё, что у меня как бы есть сейчас. И почему-то я не могу отделаться от ощущения, что это важно.
  
   "Сокровище"
   Под достоинством автор, несомненно, подразумевает именно это представление о человеке как о чуде и драгоценности. Та, пусть бесконечно малая, часть, в которой человек все еще остается "сыном царя", и есть сокровище, которое невозможно отдать. И каждый раз, когда от этой части отрывают кусок, важно выбрать оставаться с все уменьшающейся, но никогда не исчезающей этой малой частью.
   В ней опора, покой и бесконечность.
   Что касается "сына царя". Не могу с точностью сказать, был ли автор верующим. Что определенно - он был готов использовать любую концепцию, которую мог использовать. Ему годилось все, из чего он мог извлечь пользу. Возможно, в этом был секрет его устойчивости: невозможно выбить почву из-под ног человека, для которого внешние верх и низ расположены там, где они ему удобны в данный момент.
   Но внутри его всегда был мощный гироскоп, и сам он всегда точно знал, к чему он стремится.
   Именно поэтому его текст, настоящий лабиринт перевертышей, был неоспоримо и непогрешимо логичен и точен.
   Именно поэтому ее - даже не учили, просто читали столько раз, что она сама запоминалась наизусть.
   Автор говорит: они изо всех сил будут демонстрировать, что дело лично в тебе. Что они вскрывают и потрошат, выворачивают наизнанку и предъявляют тебе тебя же самого, твою личность. Это неправда. Это ложь, и самая подлая. Они не просто не могут добраться до тебя самого - ты сам их даже не интересуешь. Все, что у них есть, это намерение лишить тебя силы сопротивляться. Они хотят, чтобы ты забыл, кто ты, чтобы ты поверил в то, что ты слаб, мерзок и бессмыслен. Каков ты на самом деле, их не интересует.
   Они показывают тебе некоторый симулякр, созданный из твоего же материала, но это не ты.
   Ты - твое сокровище, и только.
   Но они не обращаются к тебе. Тебя для них не существует.
   Так что, можно сказать, ты в безопасности.
   Отдай им всё, пусть наслаждаются властью. Это затягивает.
   Пусть занимаются властью.
   А ты занимайся собой.
  
   Так они рассказывали друг другу, две девочки, две молодые женщины в далеком девяносто первом.
  
   Харонавтика: "Немного обморочно" (фрагменты, от первого лица)
   Сессия N11, 22 марта 2013
  
   Сегодня.
   <...>
   Еще я сделал, как мне кажется, важную вещь.
   Я признал происходящее происходящим.
   И выразил прямо и открыто свое желание посмотреть внимательно на свои занятия помимо журналистики.
   И я упомянул "улитку" и свои опасения, что эта штука, как бы она ни называлась, может быть реально существующей.
  
   Было очень интересно наблюдать, как я вроде бы падаю в обморок, не теряя сознания. То есть голова совершенно безвольно запрокидывается, и удержать ее никак невозможно, снаружи видно, что тело совершенно расслабляется, глаза закатываются. Со стороны это выглядит, как уход в обморок. Я при этом совершенно включен и наблюдаю за происходящим, не теряя осознавания себя.
   Некоторое ощущение, когда я сначала валился в правую сторону, заставило вспомнить похожее, которое было раньше, в четвертой сессии, в ноябре. Я тогда попытался отказаться от себя. М. сказала про карусель. Ощущение, как на карусели.
   Я вспомнил, что, собственно, "улитка" - спираль, движение по спирали внутрь себя, глубоко.
   Я вспомнил, что именно это слово, "карусель", употребляю внутри себя, называя так то, что они делали, чтобы не дать мне возможности уйти в эту хренову "улитку". Бесконечная череда различных способов воздействия, без передышки.
   Не знаю, что тут к чему, так и оставим.
   Я еще сказал сегодня, что складно выстроенной фантазии я предпочитаю не стыкующиеся между собой обрывки информации, которые не знаешь, куда пристроить.
   Оно потом сложится, нормально. Правда нелогична. Если есть торчащие непонятные куски, меня это успокаивает.
  
   И вот после того, как я допустил, что "улитка" действительно могла быть чем-то реальным, я начал валиться, теряя управление телом, так что пришлось положить мне под голову подушку, чтобы я мог видеть "отвертку". И я делал это несколько раз, весьма упорно. Впечатление, что всю вторую половину нашей работы я провел в отключке - хотя ясно все осознавал и мог думать и говорить вполне отчетливо. Тело было не со мной.
   <...>
   Еще: я опять тер и гладил левую руку, на этот раз - предплечье.
   Потом стал гладить и мять мышцу от шеи к плечу и в сторону спины.
   <...>
   И это всё пока.
   Мы решили никуда дальше не ходить, работать здесь очень аккуратно, никуда не торопиться.
   Я очень рад этому.
   Конечно, мне хотелось бы заполучить всё и сразу, но я полагаю, что организм знает, что делает, защищаясь от этого всего.
  
   Записки сумасшедшего: Там что-то есть?
  
   Похоже, в этот раз нам все-таки удалось подцепить раковину этой гадской "улитки", и как бы хреново мне ни было потом, я не буду об этом жалеть.
   А хреново было очень. К вечеру того дня я сначала расхотел говорить, а потом расхотел и думать, ну, почти. Я растворялся в каких-то удивительно инертных бессмысленных непонятках, глубже и глубже, и как будто останавливался внутри. Запустил себя обратно с трудом - друг мой помог. Ну, там еще кое-что было потом, но ничего так, выгребся, я умею, и я не один. Я не один.
  
  
   Неокончательный диагноз: Благородные доны не плачут
  
   Весь тот день как он будто слышал эхо происходившего в сессии. Ему не хотелось говорить. Приехал друг, но разговор не клеился. Лу, Симон... отвечал все медленнее, все дольше молчал. Потом заметил, что не только говорить не хочется. Думать тоже стало лень, все внутри замедлилось и умолкло. Это произошло как-то само собой, вне его внимания и контроля, и это его испугало. Ничего уютного не было в этой остановке, это была пустота, безликая и бессмысленная. И она затягивала. Он встряхнулся, стал двигаться и говорить, оглядываться, разглядывать окружающие предметы, чтобы удержаться в здесь-и-сейчас, в вещественной реальности вечернего часа, ужина, темноты за окном, желтого света в кухне, тарелок на столе... Он был испуган пустотой, подступившей так неожиданно, как будто откликнувшейся на его попытку отказаться от себя. Несколько дней после этого случая он то и дело проверял себя, внутренне как будто ощупывал - здесь ли, движется ли внутри мысль и чувство, впечатляется ли он картинами окружающего мира, отзывается ли на них.
   И все же следующие две недели он провел, едва дыша. Просто не дышалось.
   Сказать откровенно, самочувствие внушало ему определенный страх за себя. В левой стороне груди образовалась сосущая пустая тяжесть. Она тянула и ныла почти постоянно, тихая боль заметно усиливалась, когда он вспоминал о сессии или вообще хоть как-то касался близких тем.
   И он молчал об этом, изо всех сил скрывал свое состояние от всех, особенно от партнера. Лу рассказывал ему обо всем, что узнавал в сессиях, даже говорил, что плохо себя чувствует, но как бы мельком, не придавая особого значения. Когда партнер уходил на работу, Лу лежал на диване и думал: по каким признакам я определю, что уже пора вызывать скорую?
   Ему оказалось гораздо труднее, чем он представлял, показать свою слабость. Нет, он даже мог показать ее, но только самую верхушечку. Это выглядело почти как откровенность. Но на самом деле он выпускал наружу крохотный кусочек, тысячную часть, и тут же захлопывался. Ему не хватало доверия. Он панически боялся показать себя слабым, испуганным.
   А уж показать это партнеру было и вовсе невозможно.
   Это состояние прошло только после того, как в двенадцатой сессии он решил, что больше не будет ходить в тот ад, хотя бы пока. Главное, что ему надо было там - некоторое доказательство действительности происходившего - он уже оттуда взял, ему хватило, а если еще понадобится, так дверь открыта... И сразу отпустила пустота, перестала кружиться голова, в воздух как будто вернули кислород.
   Только когда боль прошла, он смог понять, насколько плохо ему было на самом деле. Отругал себя за безответственное поведение, весьма нелогичное для человека с его образованием. Методично и последовательно, жестко и отважно начал приучать себя открываться партнеру в этом страдании. Просто чтобы не угробиться.
   "Самого по себе времени недостаточно для исцеления, само ничего не проходит. Чтобы пережить, надо переживать. Одному тебе с этим не справиться. То есть ты, конечно, справишься, но это слишком дорого обойдется, а ты ведь хочешь пере-жить это, хочешь жить дальше?
   Раз уж взялся этим заниматься, занимайся грамотно".
   Он попытался объясниться с Анной так, чтобы можно было просто приносить эти переживания в терапию и получать поддержку.
   И он стал больше показывать партнеру, постепенно убеждаясь, что тот не рушится и не убегает, а может идти с ним, держать его, когда он погружается в это с головой, и принимать его потом, дрожащего, измотанного, отчаявшегося или торжествующего, все равно. И, в конце концов, Лу доверил ему всё.
  
   Записки сумасшедшего: Отвага быть слабым
  
   Сейчас я смотрю на историю того, как во мне вырастало и складывалось доверие к моему партнеру - то доверие, которое позволяет быть и показывать себя слабым в присутствии другого.
   Вот сейчас мне удивительно читать запись о том, что я уже могу довериться и плакать в его руках, совсем отпустить контроль и просто быть, зайти даже глубже, наверное, чем пошел бы один, потому что он держит, на него я могу положиться. Удивительно догадываться по этой записи, что так было не всегда. Удивительно вспоминать, как трудно было в начале говорить ему о том, что со мной происходит. Как я молчал, держал лицо - настолько, что он действительно не замечал происходящего со мной. Сейчас для меня это какая-то фантастика: он может не заметить, что мне плохо? Да ну!
   Это трудная работа - так доверяться, на самом деле трудная. Каждый раз это принятие решения, сдача, капитуляция... осознанная. Из знания о том, что это правильно, что эта работа должна быть проделана, и из знания о том, что он - выдержит. И что он не упрекнет и не ударит.
   И все равно нелегкая, потому что благородный дон очень не любит показывать себя слабым.
   Одновременно огромная благодарность за то, что он позволяет так раскрываться, и желание "никогда больше" - ни за что никогда не раскрываться так.
   Есть, мне кажется, еще одна ценность у того, что я научился передавать ему в руки мою слабость. Если бы не это, как бы он смог проявить столько силы, устойчивости и отваги и столько бесконечной нежности и бережности по отношению ко мне? Как бы я узнал, какой он есть, если бы не показал ему всего себя?
   Оно того стоило.
  
   Записки сумасшедшего: Эхо большого страха
  
   Вечером, когда мы ели пиццу и собирались ехать в "Ашан", я вспомнил, что завтра буду работать с М.
   И на меня медленно, почти незаметно, стал наползать страх. Когда я его осознал, он был уже очень сильный. Я заметил, что тело склоняется вперед, как будто ему не на что опереться, как будто я теряю внутренние опоры.
   Я почувствовал, как действует этот страх, когда он продолжается очень долго, снова и снова. Как под действием этого страха теряешь человеческий облик. Теряешь себя и все остальное, все ориентиры.
   Я использовал все известные мне способы вернуть себя в здесь и сейчас, доел пиццу и мы поехали за покупками.
   Мне было неуютно и тревожно весь вечер, хотелось, чтобы обняли и держали в руках, успокоили и защитили, но благородный дон... Я ничего не сказал об этом партнеру и мы прожили вечер, как обычно.
  
   Около двух часов ночи я заснул, счастливый и расслабленный.
   Но где-то в середине ночи случилось вот что.
   Я перевернулся на спину. Я так обычно не сплю, но тут вдруг. И одновременно где-то во сне я то ли сказал кому-то, то ли подумал что-то вроде "у меня есть причины не любить ..." Там было не это слово, там было и "ненавидеть", и "бояться" одновременно. Я сказал примерно так: у меня есть причины не любить военно-морской флот.
   И в этот момент, тут же, как я перевернулся и сказал или подумал вот это, меня шарахнуло таким ощущением ужаса, что я рванул оттуда, даже не просыпаясь. И вроде вырвался, но не знаю, справился бы я с этим до конца или застрял бы в ужасе. К счастью, мой друг проснулся, он окликнул меня и спросил, что происходит. И когда я увидел, что он не спит, а, совершенно проснувшийся, смотрит на меня, приподнявшись с подушки, я и сам проснулся и схватил его за руку, кажется.
  
   После этого я перевел дух и заснул.
  
   Мне было очень страшно ехать к М.
   Я чувствовал наползающий страх все время, даже несмотря на то, что у меня были совсем другие планы. Я собирался интересоваться своими навыками, подготовкой. Почему-то же я чувствовал себя готовым и сильным - в тех первых сессиях, в начале обработки.
  
   Харонавтика: "Воссоединение"
   Сессия N13, 12 апреля 2013
  
   И этот же страх охватил его сразу, едва он вошел. Он сказал об этом М.
   - Ты настолько заранее готовишься к работе?
   Лу пожал плечами:
   - Просто мне страшно и очень грустно.
   - И так все время?
   - Я пытаюсь понять, что там происходит, думаю об этом. Поэтому не могу забывать и отключаться от темы между сессиями. Мне важно понять, важно узнать, кто я, что я.
   М. предложила ему запомнить свое тело, свою позу в этом желании узнать о себе и подняла "отвертку".
   Сначала он почувствовал сильный страх. Это был страх страха. Но ему удалось удержаться за ощущения тела и устоять в интересе. Желание знать от этого сильно укрепилось и стало более прицельным. Это был тот самый интерес, с которым Лу и хотел продолжить работу: что же я умел, что я мог, на что я мог опираться, к чему я был готов и как именно.
   Он ощутил как будто раздваивание, как будто он отделяется от себя во что-то параллельное, и делает это спокойно, уверенно, утилитарно и таким отработанным движением. Просто встал рядом, чуть в стороне, параллельно. Он почувствовал, что это сильно увеличивает емкость и дает очень большую устойчивость.
   - Это как... катамаран, - сказал он, чувствуя облегчение.
   Сколько раз он удивлялся, откуда взялись уверенность в своих силах и готовность к любым испытаниям в самых первых сессиях - и как эти сила и уверенность сменились невыносимым, побеждающим всё страхом. Куда они делись?
   Они никуда не девались. Они вот.
   Лу чувствовал себя не просто устойчивым. Он чувствовал себя несдвигаемым. Как базальтовая плита. Непоколебимым.
   - Где-то есть предел этой устойчивости, конечно, - сказал он. Подумал, покачал головой: - Я не хочу его знать.
   - Здесь мы его вряд ли найдем, - ответила М.
   Лу сказал: подозреваю, что им тоже не удалось.
   Ему было очень спокойно. Как будто внутри него проступили слова: "Не приведи господи, но если что..."
   Если что - он готов и не беззащитен.
   Так это было тогда.
   Он почувствовал опору внутри себя, тугую и упругую, крепкую.
   М. сказала, что теперь расслабятся зажимы, в которых он был эти три недели, когда все время оставался рядом с ужасом. Скорее всего, будет сильно ощущаться физическая усталость.
   Он был доволен. Он не совсем ясно понимал, что с ним происходит, но ему казалось, что все идет правильно. Эти недели ужаса, эти месяцы, когда он обнаруживал в себе только страх и бессилие, похоже, не означали, что там и тогда он был бессилен и беззащитен. Как будто была какая-то его часть, от которой пришлось отделиться, чтобы делать то, что должно, и которая пережила в полной мере весь этот ад - в одиночестве. И другая часть его, та, которая отделилась, она именно поэтому могла работать в это время, не умирая от боли, не теряя твердости. Теперь эти две части, наверное, только так и могли бы соединиться обратно, только полностью узнавая друг друга заново. Ему предстояло заново пройти огромные поля ужаса и боли, чтобы снова стать целым.
  
   In treatment: Вон оно как...
  
   Очень трудно говорить об этом. И примешивается ощущение, как будто сам понимаю, что этого не может быть, сам себе не верю. Но главное - страшно называть эти вещи вслух.
   Анна предложила рассказывать в третьем лице. У меня не получается. Вот это правда страшно. Как будто я отделяюсь от себя. Как будто отрекаюсь. Рассказываю о ком-то другом. Но это всё - обо мне. Пришлось мучительно прорываться через немоту, стыд, оцепенение.
   Кое-как рассказал о своих фантазиях насчет "улитки". Она говорит, что на этот счет стоит поинтересоваться в сторону гипнотических техник, это скорее туда, там такое может быть.
   И еще, говорит, по времени, если я предполагаю, что моя подготовка началась около 64 года, управляемая деперсонализация прокатывает.
   "Делайте, что хотите, меня здесь нет..."
   И вот - мы говорим об этом.
   И вот я встаю с дивана и беру стул и показываю ей это - как я обвисаю вперед и вправо, всё, что выше пояса, и как руки обернуты вокруг спинки стула. И: какой к черту стоматолог?!
   И она, выслушав моё довольно сбивчивое изложение собранного за полгода с М., сама говорит: ты идентифицируешь это как пытки?
   Да, говорю я.
   И никто никуда не убегает. Мы здесь. Оба. Мы здесь стоим.
   Я рассказываю ей, как стал записывать все, потому что сам себе не доверяю и боюсь нафантазировать, в том числе - и стереть эти картинки и чувства, как будто их не было, слишком они не укладываются в мою картину мира. Как эти записанные куски складываются один с другим. Как бывает непонятное поведение тела, которое приходится постфактум осмысливать, и как бывают картинки, и как одно связывается с другим, или не связывается.
   Она говорит о химии, с которой тогда активно экспериментировали в США, и о Грофе, и о натренированной деперсонализации как средстве защиты от пыток, и о ценностях, на которые я опирался.
   Я ничего из этого не сказал - она сама называет, суммируя то, что она услышала в моих рассказах - окольных, отрывочных, робких и отчаянных одновременно. Как же мне важно, что она говорит эти слова, которые я сам боюсь произнести...
   - Что ты хочешь от нашей работы про это? Для чего тебе это?
   - Я в целом от этого укрепляюсь. Я как будто добираю себя, всего.
  
   Неокончательный диагноз: Ориентация во времени и пространстве
  
   Затем был перерыв в работе с М.
   Когда они вернулись в кабинет, началась Африка - едва-едва, только бег по тропе среди деревьев, а затем ему попалась на глаза фотография Мигеля Энрикеса, и он задумался о своих связях с MIR, а сразу после начал вспоминать то, как в последний раз видел Кима. Этим были заполнены апрель и май.
   Это было трудное и обременительное состояние двойственности. Лу все еще судорожно хватался за привычную картину мира, где "переселение душ" и "прошлая жизнь" годятся для фантастических романов и только. И в то же время он пристально и настойчиво рассматривал высыпавшиеся из прорех в памяти детальки и собирал из них запасной вариант: а если все это было? Потому что если не было - то куда все это девать? Выбрасывать нельзя - нечестно. Вот оно есть, и оно должно было откуда-то взяться.
   Все больше крепло ощущение, что он привык проверять и перепроверять информацию, держать в голове несколько вариантов оценки происходящего, допускать все, что следует из той или иной комбинации данных, не отбрасывать те, что ему неудобны. Это было несколько обременительно, конечно. И в то же время - нравилось. Так что он не без удовольствия и азарта балансировал между "этого не может быть" и "этого не может не быть", то и дело спрыгивая то на одну сторону, то на другую, и так же легко возвращаясь к позиции ровно посередине: "я не знаю".
   Сторона "этого не может не быть" регулярно подкидывала все новые и новые фигурки на это поле.
   В начале мая он в очередной раз ехал из Питера - проснулся около шести утра на нижней полке в плацкартном вагоне, достал планшет и стал пролистывать свои отчеты о сессиях и дневниковые заметки между ними. Он дошел только до шестой сессии, как ему пришлось остановиться.
   "И в конце концов я тоже оказываюсь в этой мясорубке, но в самом начале - совсем другие цели и задачи у обеих сторон. И я собранный, с ненавистью и гордостью, и готовый. К чему и как, особенно - как, мать его, я не понимаю".
   К этому моменту в его "запасном варианте" - если все это было на самом деле - было представление, что его обрабатывали очень технологично. Но были и куски про реальную мясорубку. Было подвешенный в воздух вопрос об "улитке" - и о том, что ему не давали возможности к ней прибегнуть. Было также выхваченное из первой второй сессии острое чувство победы, и чем дальше, тем сильнее оно связывалось с "улиткой" - еще бы, оттуда они его ничем не могли бы выковырять, а другого способа победить в той ситуации он не представлял.
   Ему не удавалось сложить эти куцые и разрозненные обрывки в полную непротиворечивую картину. Но в этот раз, когда он перечитывал свою запись, уже спустя пять месяцев после того, как она была сделана, разворошив за это время так много забвения, пережив столько флэшбэков и ночных кошмаров, в этот раз что-то зацепилось за что-то, какие-то детальки сложились вместе и сощёлкнулись.
   Он едва отдышался, потрясенный накатившей волной, и, увидев, что в планшете почти разряжена батарея, кинулся записывать произошедшее, потому что знал уже по опыту: через час сам не поверит, что было так.
  
   Записки сумасшедшего: Срочно, чтобы не потерять
  
   Перечитывал записи - дошел до того, что в конце я оказываюсь в той же мясорубке - как? зачем? - внезапно понял, что оттуда как раз и можно свалить, если бы кто-то продолбал химию - но как я там оказался? - почти акт отчаяния, последняя надежда запугать? - а химию и продолбали, живодеры тупые, - злая и яростная радость - покрутил головой, как все складно! - недоверие - и, сметая его, внезапная почти судорога по всему телу - радость, сильная радость, указательный палец правой руки неконтролируемо задергался.
   Еще догоняет волнами радость, гордость, сила.
  
  
   Неокончательный диагноз: Расшифровка
  
   Успел сохранить - на остатках батареи, как раз хватило.
   Добравшись домой, принялся расшифровывать эту короткую сбивчивую запись.
   В третьем лице, как предложила терапевт, чтобы не тормозить себя недоверием и хоть немного меньше вовлекаться:
  
   У него была возможность в крайнем случае прибегнуть к некоему способу увести себя в бессознательное состояние, фактически - превратить себя в "овощ". Это заранее подготовленный путь отступления, когда понятно, что небольно умереть не получится, умереть быстро - тоже, а информацию надо скрыть любой ценой. Кажется, это называлось "улиткой", и там присутствует образ спирали, сворачивающейся внутрь. Запускается эта штука при помощи некоторой последовательности действий, на которые закреплена команда, скорее всего это готовится с помощью гипнотических техник. Запустить заранее запрограммированную "улитку" можно самостоятельно.
   Почему он не сделал это сразу, почему столько ждал, прикрываясь деперсонализацией? Что у него еще было для защиты информации?
   Некоторой степени концентрации запуск "улитки" все-таки требует, именно этого ему старались не позволить. Похоже, они уже кое-что знали или догадывались об "улитке", поэтому практически сразу, как только местные военные передали его им, к нему были применены химические средства (кстати, какие это могут быть препараты?). Сосредоточиться и ясно осознавать происходящее было очень трудно, только короткими прорывами.
   На этом фоне он был подвергнут интенсивному и разнообразному физическому воздействию, практически непрерывно, спать давали тоже только на препаратах.
   Не верю в то, что можно это выдержать. Но, кажется, у него есть какой-то след памяти о том, что ему это удалось.
   Похоже, что в конце его передали "гориллам", возможно, с целью шокового воздействия.
   Похоже, "гориллы" не соблюли режим, и он получил какую-то передышку от химии.
   И воспользовался ей, чтобы запустить "улитку".
  
   ***
   В конце он добавил фрагменты из других записей, которые ему казались связанными с этим пониманием.
   "...
   Я лежу на полу, пол бетонный, стены бетонные, помещение, кажется, вовсе без окон, электрический свет, я приподнимаюсь на локте, на левом, поворачиваю голову и смотрю на себя, вижу свои ноги, на них брюки, серые, довольно светлые, и поэтому на них хорошо видно, что они мокрые вверху. И я как-то ничего не чувствую, некоторое внутреннее отупение или оцепенение".
   "...
   Я не пошел туда, и мы остановились. Потом я сложился, наклонился на колени и покачался так, без слез, но оплакивая себя. Потом сверху, по спине, прокатилась волна спокойствия и уверенности, мне стало совсем просто и легко. Спокойно и уверенно.
   Не знаю, как это вообще возможно - но, кажется, я справился".
  
   Потом полез в интернет, читать о промывании мозгов. Нашел проект "Синяя птица", проект "Артишок", проект "МК-Ультра". Ему хватило. Не то чтобы он совсем ничего об этом не знал - все об этом хоть что-то да слышали или читали. Но раньше он никогда не вникал в это.
  
  
   Выписки:
  
   Проект "Блюберд" (Project BLUEBIRD, от англ. bluebird -- синешейка [1]) -- кодовое имя программы контроля над разумом, проводимой ЦРУ с 1951 по 1953. В течение этого времени ЦРУ санкционировало проведение лицензированными психиатрами экспериментов над разумом. Эксперименты проводились с различными целями, включая, но не ограничиваясь: создание новых личностей, стимулирование амнезии, внедрение постгипнотических команд в разум объекта, создание мультиличностей, создание ложных воспоминаний. Исследования также включали внедрение электродов в мозг людей и контролирование их поведения при помощи дистанционных передатчиков, ежедневное назначение детям ЛСД-25 в течение длительных промежутков времени и использование электрошоковой терапии для стирания памяти.
   ...
   В 1949 в Edgewood Arsenal ЦРУ начало проект "Блюберд" при помощи немецких учёных с целью создать сыворотку правды. Проект "Блюберд" эволюционировал в Проект Artichoke, а позже -- в MK-Ultra.
   ...
   Проект МКULTRA (англ. Project MKULTRA, также известен как МК-ULTRA) -- кодовое название секретной программы американского ЦРУ, имевшей целью поиск и изучение средств манипулирования сознанием, например, для вербовки агентов или для извлечения сведений на допросах, в частности, с помощью использования психотропных химических веществ (оказывающих воздействие на сознание человека).
   По имеющимся сведениям, программа существовала с начала 1950-х годов и, по крайней мере, до конца 1960-х годов, а по ряду косвенных признаков продолжалась и позже. ЦРУ намеренно уничтожило ключевые файлы программы MKULTRA в 1973 году, что значительно затруднило расследование её деятельности Конгрессом США в 1975 г.
  
   Википедия
  
   Записки сумасшедшего: Три строчки
  
   Как же мне страшно на это смотреть.
   Как на то, что со мной делали, так и на то, что я (если) смог справиться с этим.
   Аж подташнивает.
  
   Записки сумасшедшего: Кто я
  
   Журналист, о да. Редактор. Специалист по формированию мнений. Хороший специалист. И это дело - любимое. Потому что специализация под человека и человек под специализацию, это была (была?) взаимная любовь.
   В любом случае - не боевик, общая подготовка неплохая, и специфическая - отличная, судя по результатам, но не боевик.
   Просто мирный специалист по идеологическим операциям.
  
   Записки сумасшедшего: Химия, химия, вся цистерна синяя
  
   С этими флэшбэками что-то я по утрам опасен для близких становлюсь.
   Почти проснулся, лежал, вспоминал, как позавчера сказал Анне, что если бы у меня остались - перенеслись сюда - шрамы, я мог бы их показать, этого было бы достаточно. Но их здесь нет, и приходится говорить, а это очень трудно.
   Вспоминал, представил себе, что она бы сказала: если бы ты мог показать шрамы, что показал бы?
   Я еще только успел подумать, что я и этого не знаю про себя...
   Но руки сами вытянулись вперед, внутренней стороной локтевых сгибов - венами - кверху: вот. Как будто это и есть самые глубокие следы. То, что осталось от игл. Мне страшно на это смотреть, я и не смотрел. Сморщился, подумав о той гадости, что они в меня заливали.
   Внезапно, вдруг - почувствовал сильные и резкие, очень быстрые - произвольно так не смогу - сокращения мышц, тело задергалось, это было очень неожиданно, и я не мог это остановить. Сознание ясное, я оставался здесь, кажется. А тело делало что-то непонятное и неостановимое. Сильно, резко, быстро.
   Мой друг буквально выдернул меня из этого.
   Спросил, что происходит.
   Я объяснил, еле преодолевая острую тошноту.
   Он обнимал меня, я попросил: скажи что-нибудь.
   Он сказал, что это все уже прошло. Нужно проживать, чтобы уже отпустило, но можно уже не бояться, что я что-то выдам. Всё уже.
   Мне стало сначала удивительно, как будто я не мог поверить. Но потом понял: правда, бой окончен. И стало легко и спокойно. Пусть будет все это, я переживу. Самое главное я уже смог.
   Только долгая печаль о том, как мои мозги превращали в манную кашу. Отвращение и страх, когда с тобой что-то ужасное происходит изнутри, невидимо, но ощутимо, как будто само собой, вроде ты - это ты сам, а это уже что-то чужое и враждебное в тебе, и невозможно остановить. Настолько страшно, насколько я могу вынести.
  
   Выписки:
  
   "Перед своей нацией мы были непогрешимы. Дело, видите ли, в том, что все самые сложные и опасные исследования, порою с летальным исходом, мы проводили не на американцах и не в Штатах, а на иностранцах".
  
   С. Томпсон, руководитель операции "Артишок"
  
   Разговоры на полях: Вопрос к другу
  
   - У меня вопрос про Лу. Вы же давно знакомы?
   - В сети - с 2004. Лично познакомились в 2006. Сейчас видимся время от времени. Блоги читаю постоянно.
   - Можешь сказать, заметил ил какие-то изменения за последние год-полтора?
   - На мой взгляд, стал заметно спокойней и уверенней в себе.
  
   Неокончательный диагноз: Синхронизация
  
   А дальше они продолжали работать с М. и им открывались другие стороны жизни Лу в Вальпараисо и до Вальпараисо: и был телефонный звонок в августе и крик, руками удерживаемый внутри, и была встреча с памятью об отце - на грани обморока, и снова Ким и его последние дни, и снова флотские, а потом - то, чем Лу занимался до сентября, его работа и его ценности. Сессия за сессией, слой за слоем, эпизод за эпизодом, в разброс и обрывочно, но постепенно собиралось все больше деталек этого паззла. Картина была еще далека от полноты, но подробностей накопилось уже достаточно, чтобы в общих чертах представлять ее сюжет. И в конце концов они снова вернулись к концу его жизни.
  
   Харонавтика: "Минус я"
   Сессия N20, 16 июня 2013
  
   Он пришел, рассказал, что пару ночей трудно уснуть - от тревоги. Как раз принимали закон "о пропаганде нетрадиционной ориентации", и столько страшного предсказывали по поводу этого закона, что трудно было совсем не тревожиться. Лу не повезло: нынешнее беспокойство разбудило тогдашние тревоги. Он хорошо понимал, что переживает скорее то давнее напряжение, потому что актуальная реальность не соответствовала силе его эмоций.
   Он рассказал, что невозможно расслабиться из-за сильной тревоги, ощущения кроющего адреналина, от понимания того, что накатывает, наползает что-то огромное, страшное и неотвратимое. Что-то, что он я никак не может остановить. И как будто у него есть что-то, что он должен успеть сделать - не одно дело, а какой-то список дел (самого списка он не знает сейчас). И действие адреналина надо как-то контролировать, чтобы не дергал, не мешал "оставаться на месте" и работать. С другой стороны - этот же адреналин можно использовать для повышения работоспособности, и он знает, как это делать. Это были очень быстрые и устойчивые ощущения в сетке мыслей. Это было очень остро и горячо: захлебываться адреналином и лихорадочно пытаться соображать про план действий, которого не знаешь.
  
   Но из-под этой лихорадки постепенно стал проступать, наползать сверху - вязкий туман. В речи Лу появились паузы, он как будто провисал в разговоре, отключаясь от собственных мыслей.
   Он смотрел на "отвертку" и спустя какое-то время ему захотелось приоткрыть рот... и так... как будто рот сам собой раскрылся и высунулся язык, совершенно расслабленный, тяжелый. Лу вспомнил выражение "вывалить язык". Он собрал все обратно, оно вполне поддавалось контролю. Но ему захотелось посмотреть, что там дальше, он расслабил область рта - и язык вывалился мягко, и появилось легкое едва слышное ощущение, как будто привкус: слюна свободно вытекает. М. увидела, что у него пустое гладкое лицо, что глаза закатываются, и он падает вправо, как будто в обморок. Она придержала его рукой и вернула в здесь и сейчас.
   - Я не заметил, что падал, - сказал Лу. - Обычно тело падает, но я остаюсь в ясном сознании. А сейчас меня самого, меня-наблюдателя затягивало в эту пустоту...
   Он походил, он даже попрыгал. Он в самом деле здорово испугался, и это было не в голове, а в теле, наверное, потому что он не осознавал страх, но замечал, что тело ведет себя, как будто он испуган. Он еще оставался здесь, и он очень боялся того, куда его тянуло. Там не было ничего страшного: только пусто, там вообще ничего нет. Покой и отсутствие. Но, выскочив с порога - было очень страшно осознавать этот порог. Не умом, телом.
  
   Он походил, попрыгал, постучал по стене, прижался к стене лицом, потом развернулся, пока описывал свое состояние, заглянул в пустоту и поволокся туда опять, выскочил и обругал себя.
  
   Сел обратно на диван, и сразу захотелось лечь и свернуться. Он не стал опускаться на пол, он лег на диване на бок, подтянув руки к груди и лицу, ноги согнув в коленях, и так лежал и постепенно понимал, что это он спит, что он лежит на полу, на бетонном полу, возможно, пол влажный, он спит...
   Сон был его собственный, просто сон, без химии, он просто спал. Сонливости сейчас не было, Лу осознавал, что лежит на диване, слышал М. и разговаривал с ней.
   Он понял, что ему нужно как-то громко дышать... Он позволил телу делать то, чего оно хотело. Это был стон, короткий стон на каждый выдох. Он стонал и вздрагивал во сне, там, на влажном бетонном полу.
   Лу не хотел пугать и расстраивать М. Не хотел показывать ей, что происходит. Это как показать близкому человеку или женщине фотографию, где кишки-месиво-расчлененка, и сказать: это я, это сделали со мной.
   Но он старательно лежал и стонал, даже когда ему это надоело. Он чувствовал, что тело нуждается в этом, и позволил телу лежать, горлу стонать. Так и лежал, стонал, пока было нужно.
   Потом сел.
   - Как ты? - спросила М.
   - По сравнению с ним - хорошо, - ответил Лу, кивая на тот угол дивана, где лежал перед этим. Руками он ощупывал лицо. - Хорошо, приятно. Лицо в порядке... Там, где я лежал, оно было в ссадинах, кажется. Подсохших и свежих.
   - Сколько времени ты лежал, как думаешь?
   - Там - несколько часов. Здесь - немножко. Минуты три?
   М. взглянула на часы:
   - Девять минут.
   <...>
   Он сказал, что вот та пустота и отсутствие - это она и есть, "улитка".
   И что тот бетонный пол - это как раз перед тем, как уйти в нее, он так думает: он спит нормально, сам, просто спит, значит, он уже сможет уйти, когда проснется.
  
  
   Записки сумасшедшего: Сокровище
  
   После сессии партнер встретил меня и домой мы ехали вместе. Я решил по дороге почитать, чтобы отвлечься. Достал из рюкзака книжку Франкла и стал читать.
   На второй странице я обнаружил, что тело неудержимо валится вбок, пришлось схватить партнера за руку и срочно восстанавливать дыхание и принимать другие меры, чтобы вернуться в здесь и сейчас.
   Это еще не сама книга, это только предисловие Дмитрия Леонтьева: "...сохранив себя, свою личность, свое "упрямство духа", как он называет способность человека не поддаваться, не ломаться под ударами, обрушивающимися на тело и душу".
   И, прочитав это, я теряю дыхание и падаю. Очень интересный эффект.
   Мне кажется совершенно очевидным, что "Сокровище" основывается на Франкле, и это естественно и логично. Это просто текст специального назначения для специальных людей. Рабочий, работающий текст. Запоминать наизусть абзацами - короткими, емкими. Рабочие формулы. Оптимально и эффективно упакованные смыслы.
   Хотел бы я прочитать его сейчас. Но, видимо, это уже никак.
  
   Очень устал в той сессии. По рекомендации М. мы после обеда пошли в парк и долго гуляли, ходили, "выхаживали" стресс. Я только на следующий день с большим трудом записал отчет, то и дело засыпая, забывая, теряя нить.
  
   Он подарил мне подвеску - топаз в гладкой серебряной оправе. Прозрачная, прохладная чистота камня, его цельность напоминают мне о "Сокровище". Успокаивают, дают опору. Хочу верить, что это правда: я устоял.
  
   Разговоры на полях: А как же ты?
  
   На его вопрос, как ей удается выносить все, что происходит с ним в сессии, М. ответила так:
   - Да, я вижу и слышу тебя. И мне не безразлично. Я вижу твой страх, вижу твою боль. Я испытываю сострадание. Но я уверена, что мне не так страшно, как тебе, не так больно, как тебе. И я выдержу это, я вполне в состоянии это выдержать. Мне не так трудно, как тебе. Не бойся за меня.
   А потом снова была Африка, и он немного отдохнул от ужаса и безнадежности.
  
  
   Записки сумасшедшего: Уравнение
  
   Вторник, 25 июня 2013
   Опять не верю.
   Столько страха - и такого огромного, - что кажется абсолютно невозможным справиться с ним.
   Но если я верю этому, то должен, видимо, верить и другому, о чем узнаю из того же источника: сильному чувству победы, гордости и торжеству.
   Как это может быть?
   Для меня совершенно невообразимо, как это может быть, что и одно, и другое.
  
   Выписки:
  
   "Я думаю, что наступит день, когда мы сможем комбинировать сенсорную депривацию с лекарственной терапией, гипнозом и искусственной системой поощрения и наказания, чтобы достичь почти полного контроля поведения индивида.
   ...
   Вы не знаете, какова была ваша личность до сих пор, и поэтому нет оснований считать, что вы имеете право отказаться от возможности стать новой личностью..."
  
   Дж. Мак-Коннел, профессор психологии Мичиганского Университета
   "Psychology Today", April 1970.
  
  
   Записки сумасшедшего: Как я провел лето
  
   Понедельник, 15 июля 2013
   В отпуск поехали к морю, поселились на пару недель с палаткой на Балтийской косе.
   Брал с собой Франкла в надежде все-таки почитать. Раскрыл книжку один раз, лежа на теплом песке дюны, между шумом прибоя и соснами. Прочитал пару страниц. До конца отпуска отдыхал от пережитого.
   Само по себе чтение трудное и страшное. Но я не удерживаюсь в тексте, я отправляюсь в другое время, в другие места. А там и дышать нечем.
   Думаю: какой хороший способ - убедить допрашиваемого в том, что он уже всё сдал. "Давай-ка еще раз пройдемся, только подробнее. Всё уже, нечего из себя девственницу строить..." Химия. Искаженное восприятие, сбитые настройки, разваленная память. Что было на самом деле, чего не было... Ясности вообще ни в чем нет. Очень легко поверить. Тем более что разваливают опоры со всех сторон, не только с этой. И невозможно вспомнить, невозможно проверить.
   И только один способ устоять.
   Не верить. Этого не было. Нипочему, вот просто: этот невозможно, этого не может быть, точка.
   Но сколько же долбили в это место...
   Это же какой запас убежденности в том, что ты - хороший и надежный, надо иметь.
   Как удалось его создать при таком-то детстве-отрочестве-юности?
  
   В этом странном исследовании, которым занимаемся с М., часто получается так, что происходящее здесь и сейчас отражает, воспроизводит какие-то механизмы и последовательности оттуда. Похоже, и в этот раз я пережил как бы уменьшенную модель некоторых событий.
   Вполне логично было предположить, что это мое "чувство победителя", за которое я так отчаянно держусь и на которое опираюсь в самые страшные моменты воспоминаний, совершенно не исключает того, что я всё сдал, просто - не помню об этом. Химия же.
   Вполне логично было предположить, что я очнулся в ясность и осознанность, необходимые для запуска "улитки", только потому, что они просто перестали травить меня химией, потому что уже не надо было, уже все получили.
   И я предположил это - оба пункта. Я все сдал. И не помнил об этом. И ушел в "улитку", радуясь, не помня о своем поражении.
   Полдня прожил в ужасе. Партнеру сказать об этом не мог. Я даже сам перед собой не мог признать, что всё сдал, хотя это казалось абсолютно очевидным.
   Так и бродил весь день призраком - вдоль моря и по лесу, в поселок за едой и кофе, мимо маяка, по старой взлетной полосе... То молчаливый, то готовый трепаться о чем угодно, лишь бы не думать. Еле удерживаясь за одно только голое упрямство и - "этого не может быть".
   Ближе к вечеру, на этом "не может быть" отдышавшись, стал соображать, почему это не так уж и логично. Тогда и смог рассказать другу, а он удивился: почему ты думаешь так? С тогдашней химией они вряд ли получили бы достаточно информации без твоего сотрудничества. Им не хватило бы взятого с химией, они пытались бы добрать в осознанном состоянии - и они предъявили бы тебе хоть что-то из полученного, чтобы доказать, что уже всё.
   - Но ведь легко было сделать, чтобы я потом об этом не помнил.
   - А зачем?
   Я вспомнил, как параллелятся многие процессы в этом расследовании, как замыкаются "здесь" с "тогда", и решил, что где-то так оно и было. Представил себе дни и месяцы тупого, ни на чем не основанного, бессмысленного отрицания и несогласия. Тело отозвалось густой, мутной тоской.
   "Этого не может быть". Хорошая опора. Спасибо тем, кто меня этому научил.
   Все больше думаю о них с благодарностью и нежностью.
  
  
   Выписки:
   "Так как же собрать то, что есть я и одновременно все, что ускользает от меня, распадается в тысяче осколков зеркал? -- Пребыть целиком.
   ...
   И вот возникает идея таких актов, таких состояний человека, которые являются собиранием себя в точке, целиком, когда ты уже не зависишь от того, как что-то сцепится, -- ты собрался. Это собранное и называется "полнотой бытия". Это собранное и есть философский идеал мудрости, первичная философия. И, одновременно -- свобода.
   ...
   А он хочет остаться таким же, а жить по-другому.
   ...
   Он желает поступить как человек. Он себя собирает".
  
   Мераб Мамардашвили, "Полнота бытия и собранный субъект"
  
  
   Харонавтика: "Улитка-улитка, высуни рога..."
   Сессия N24, 08 августа 2013
  
   Он снова говорил о том, что изо всех сил пытается откреститься от того, что вроде бы уже твердо знает, во что половиной себя абсолютно верит: всё это было на самом деле, он и есть... он. Вторая половина отказывается согласиться с этим:
   - Где граница? Где отметка, марка, по которой я мог бы понимать, в своем ли я еще уме? Могу ли я еще нормально тестировать реальность? Полагаю, в психиатрических лечебницах полным-полно людей, которые уверены в том, что всё, что они думают и понимают - чистая правда, что они в своем уме, что все в порядке. И как же мне понимать, что я еще по эту сторону?
   М. рассказала ему, как проявляется безумие, привела примеры настоящих сумасшедших. Ему стало жутко. Он рассказал, что ему кажутся бесконечно пугающими последние строчки в стихотворении Тарковского:
   Когда судьба по следу шла за нами,
   Как сумасшедший с бритвою в руке.
   Для него в этих строчках заключена неимоверная жуть, что-то вроде пушкинского "не дай мне бог сойти с ума".
   М. ответила, что у него очень здоровая реакция на безумие. И что она не видит у него таких проявлений, а смотрит внимательно.
   - То, как мы работаем, действительно похоже на работу с пост-травмой: очень сильная травма, с амнезией. Процессуально всё выглядело бы так же, если бы это было не про Вальпараисо сорок лет назад, а про, допустим, десять лет назад где-нибудь в Минске. Вся разница - мы не можем в рамках научной картины мира совместить тебя с тем временем, местом и физическим человеком, с травмой которого мы работаем. Все остальное - один в один.
   - Ладно. Буду больше доверять себе и меньше бояться безумия.
   - Ты не похож на безумного.
   - Терапевт мне то же самое говорит.
   - Все равно не веришь?
   - А как?..
  
   Лу начал говорить о безумии, потому что как раз перед этой сессией ему и приснился сон о ребрах - где он пытался спасти от безумного убийцы девушку, а в результате оказывался с окровавленных свертком в руках и нес его неизвестно куда в поисках помощи.
   М. предложила взять точкой входа этот сон, то место во сне, где он показывает ребра своей подруге.
   - Вспомни, как ты плачешь там, вспомни свое состояние...
   Почти сразу Лу понял: это же они напрямую к "улитке" суются, вот так сразу... И он даже готов - но необходимо, чтобы они оба понимали это. Важно сказать об этом вслух, договориться с М. Лу испугался, но еще ничего не предпринимал, чтобы остановить процесс. Он покачнулся назад, потому что внезапно нахлынула сильнейшая слабость и потеря фокусировки. Он поднял палец, чтобы остановить работу и сказать: мы идем к "улитке", видишь, как я падаю.
   - Нет, ты не просто падал назад, - сказала М. - Это было круговое движение.
   - Так, как я обычно падаю вправо, по кругу? Ну да, это она.
   - А все-таки ты не теряешь глазами "отвертку", работаешь до последнего.
   И они продолжили.
   Он чувствовал, как теряет контроль, как расфокусируется взгляд, размывается, растворяется в пространстве он сам - как будто теряет плотность, расплывается. Накатывала слабость, клонила упасть - круговым движением, по спирали. Он изо всех сил напрягал тело и сжимал кулаки, чтобы удержать взглядом "отвертку".
   Потом сидел - спокойный, уверенный, что он в порядке, но на самом деле уже в оцепенении, и дышать нормально стал только с команды.
   В перерывах М. каждый раз спрашивала, может ли, готов ли он вернуться туда опять.
   Он сползал вниз, почти ложился на диван, вытянув ноги на пол, отдыхал. И они шли дальше.
   После очередной порции работы ему захотелось лечь и свернуться, почти так, как он лежал в двадцатой сессии - на влажном бетонном полу. Он просто лег и не шевелился. М. спрашивала о чем-то, но Лу не хотел отвечать, не хотел думать, совсем не хотел. Он стал шевелить себя, чтобы не застревать в оцепенении. Оно было пугающе прозрачное, в нем было совершенно нормально, просто не хотелось ни шевелиться, ни думать. Но потом захочешь подумать или пошевелиться - и уже приходится делать заметное усилие, чтобы сдвинуться. И Лу нарочно пошевеливал себя, чтобы оно не затвердевало.
   - Нет, мы не можем так работать. Сядь. Давай посмотрим, что там.
   Он сел и стал смотреть на "отвертку" - и оцепенение снова овладело им.
   - Что это было, когда ты дернулся?
   Лу вспомнил не сразу.
   - Это я испугался.
   - Чего?
   - Того, что там. Дернулся и сильно втянул живот, да. Я забыл про это...
   - Попробуй сделать так животом еще раз?
   Он сделал, и сразу понял, про что это, и поднял руки, ладонями вперед, останавливая работу.
   - Я знаю. Знаю в общих чертах. Но я совершенно не хочу знать подробности. Это опять там, где-то у них, и со мной делают что-то очень плохое.
   - Встань, походи.
   ...
   Он снова повторил, что подробности знать не хочет совершенно.
   - Сегодня не хочешь, - сказала М.
   - Вообще не хочу.
   ...
   - Я понимаю, что все равно придется, видимо, проходить через эти подробности, потому что никак не обойти. Но сегодня мы не будем, как-нибудь потом.
   Лу держал руку перед собой и смотрел в нее и говорил, как будто читает записанное на ладони.
   - Что ты так делаешь, - спросила М.
   Он ответил, глядя в ладонь:
   - Это не законченный жест. Надо смотреть в ладонь, так можно не видеть что-то большое, на что не хочу смотреть, и видеть его уменьшенное на ладони, как на маленьком экране. Потом нужно сжать кулак, спрятать и убрать это. Я знаю за собой такой жест, когда говорить о чем-то неприятном приходится, или хочется скрыть свои чувства, в общем, такая штука. Это я не себя прячу от собеседника. Это я прячу что-то от себя.
   И снова стал говорить, что сегодня об этих подробностях они работать не будут, повторял это в разных формах и не мог остановиться.
   - Ты как будто меня убеждаешь, но я и не собиралась ничего такого делать.
   - Я оправдываюсь... Я должен мочь. Вообще все и в любой момент.
   - Мачо с ранчо...
   И Лу заметил, что кулак, в который он спрятал то, о чем не хочет работать, он упирает в бедро, ну как обычно, caballero.
   ...
   Он смотрел и думал: это "улитка", это опасно, я хочу, чтобы у тебя был ключ. Мой личный код от моей "улитки". Чтобы ты могла вернуть меня оттуда.
   Потом он отвернулся и сказал, что почему-то очень хочется плакать.
   ...
   - Из-за того, что мы много ходим в очень тяжелых местах, и приходится много плакать и давать себе переживать много боли, и все на глазах у партнера, в его руках... Я теряю свою позицию равного, я застреваю в слабости, в уязвимости, в своей нужде в поддержке, заботе, защите. Это необходимо и очень правильно сейчас прожить, но я теряю себя, свою взрослую силу.
   - Африка - туда же. Молодой, неуверенный в себе... Боже, как я устал. Это все мое, мои реакции, это я - но я уже успел быть другим, это уже мне не по росту. Я очень соскучился по себе самому, взрослому и сильному, уверенному. Я хочу обратно всё то, что у меня уже было там и уже было здесь.
...
И когда М. завершала сессию, Лу подумал, что ощущать себя слабым - неплохой способ защититься от того, что валится на него, как гранитная плита, вместе с пониманием назначения "улитки". Быть маленьким, лопоухим, слабым, дурачком. "Посмотрите на меня, где я и где это всё". Очень надежный способ держаться подальше от страшного. От того, кем он был, что он мог и что с ним сделали в конце концов.
И когда он подумал об этом, ему стало бесконечно грустно. Кажется, об этом ему и хотелось плакать: об этой гранитной плите, о собственной силе и ответственности, о своей судьбе.
  
  
   Записки сумасшедшего: День субботний
  
   Просто пришли косить траву на большой школьной спортивной площадке рядом с домом, а я как раз почти уснул, я почти никогда не сплю днем, но когда друг спит, я порой тоже задремываю рядом.
   И тут они со своим жужжанием и завыванием - почти под окно добрались. И ни туда, ни сюда. Жужжит, воет, прямо под окном, и никак не убирается дальше.
   Не знаю, что где перемкнуло, но я оказался в какой-то мутной горячей безысходности. И в ней был текст: это будет слишком долго, ты все равно не выдержишь, какой бы ты ни был сильный и подготовленный, это будет настолько долго, насколько нужно, чтобы оказалось слишком долго для тебя, у нас достаточно времени и ресурсов, когда-нибудь ты не выдержишь.
   Пытался отмахнуться, но только сильнее затягивало.
   Попытался рассказать другу. Оказалось - почти не дышу; проорался, продышался, потихоньку отпустило.
   Косилки продолжали завывать, но мне уже было все равно, как и обычно.
   Не мог понять, что так перемкнуло. Меня обычно не раздражают косилки, я могу и не заметить, или выругаться с досады - не более того. Что заснуть не дали - я и не любитель спать днем.
   А тут как будто невозможно вырваться из этого, хоть об стену бейся.
   - Тебе небось и спать не давали, - сказал друг.
   Да уж не без этого. Чего только со мной не делали. Карусель-карусель...
  
   Неокончательный диагноз: Дай мне руку
  
   Он записывает:
   "У меня нет слов, чтобы передать этот ужас. Но я и не хочу его никому передавать. Достаточно того, что это произошло со мной".
   И все-таки ему хочется не оставаться одному в этом ужасе.
  
   Выписки:
  
   "Чтобы исцелить страдание, нужно пережить его полностью".
   Марсель Пруст
  
  
   Харонавтика: "Никакое ничего"
   Сессия N25, 28 августа 2013
  
   М. увидела его, напряженного и сосредоточенного.
   - Боишься?
   - Боюсь, - признался Лу после короткой паузы. - Я еще дома испугался, когда подумал, куда еду. Сейчас уже не замечал страха. Дома страх был намного острее, потом я отстранился от него.
   - Чего ты сегодня хочешь?
   Тут Лу удивился: а чего я, собственно, боюсь? Я могу сам выбирать, я ведь и хотел чего-то вполне мирного: о детстве, о Понтеведре. Очень интересно...
   - Правда, интересно. Хочешь начать с этого страха?
   - Да.
   - Где он у тебя?
   Лу прислушался к ощущениям.
   - В дыхании, в груди. Как будто воздух внутри проходит через охладитель... Там, за грудиной - холод.
   Начали работать. Почти сразу - волна слабости по ногам. Дышать стало легче - как будто расслабился, стало спокойнее. И появилось ощущение размытости, отсутствия своих границ. Когда после, уже дома, он попытался описать это ощущение в отчете, ненароком зацепил память о нем самом, и его сильно затошнило, физически, при спокойной голове, только телом.
   Он внимательно следил за "отверткой". Пару раз ему казалось, что он падает - как всегда, вправо, по кругу. Он изо всех сил старался удержать вертикаль, но не понимал, удалось ли ему это или он все-таки начинал падать и ловил себя. М. сказала потом, что только лицо "опадало", но сам он в процессе не мог этого понять, все больше теряя способность ориентироваться в пространстве.
   И в какой-то момент - очень сильный, но короткий импульс заплакать. Рыдание. Очень коротко.
   Они продолжали работать, Лу продолжать терять вертикаль и удерживаться от падения, ему все больше казалось, что у него нет контуров, четкой линии его физических границ.
   В этот раз он начал падать раньше, чем в предыдущих сессиях, как никогда быстро. И с каждой попыткой следить за "отверткой" падение наступало все быстрее. И было ощущение размывания... как расширяется газ... теряет плотность... и размывается...
   Он никак не мог подобрать слова для этого.
   М. сказала ровным, четким голосом:
   - Опиши свои ощущения. Давай, профессионал.
   Лу подумал еще и ответил:
   - Слабость, не связанная с усталостью или плохим самочувствием, не связанная с физическим состоянием. Стоит больших усилий противостоять, удерживать внимание, не размываться.
   - Кажется, что тебя постоянно тошнит.
   - Этого я не чувствую...
   У него появилось желание скрючиться, стоя на коленях, на полу, головой в пол, обхватив голову - он поискал правильное положение для рук и нашел - вцепиться в волосы. С этой позой оказалось связано сильное желание плакать. О себе. Горе о себе.
   М. спросила:
   - Что будет, если не сопротивляться этому "размыванию"?
   - Не знаю.
   - Готов попробовать?
   - Готов, - кивнул Лу.
  
   Он постарался не противиться этому состоянию. Как вспоминал потом, в какие-то моменты совсем терял себя.
   Появилось сильное желание прикрыть руки в области локтей, внутреннюю сторону сгиба. Он скрестил руки у груди и обхватил эти места ладонями. Пришла мысль, что это про химию, и он не хотел говорить и думать эту мысль. Он сказал, что не хочет говорить, и М. предложила слепой протокол, который как раз годится для... профессионалов. Но Лу не согласился.
   - Мне надо это сказать сейчас, вслух, чтобы потом я помнил, что я это сказал еще в сессии, а не придумал позже.
   Он опустился с дивана еще раз, чтобы принять ту же позу, а потом понял, что надо лечь на пол. Он знал - понимал в этот момент, отчетливо представлял себе, как, - что полз по полу, там, тогда. Полз как-то бессмысленно, в никуда.
   Лу расстроился и разозлился: зачем такие трагические картинки, зачем ему показывают эти героические ужасы, в которые он не хочет и не может поверить.
   - Как тебе с этим? - спросила М.
   Лу растерялся. Он начал переспрашивать, в каком смысле и о чем этот вопрос.
   - Что ты чувствуешь?
   Он не чувствовал ничего кроме бесформенной и бессмысленной пустоты. Это было чистое и абсолютное "никакое ничего". Пустота, никаких ощущений - ровная тепловатая масса внутри. И растерянность:
   - Что я должен чувствовать?
   Он был готов ответить, он очень хотел почувствовать что-нибудь, чтобы ответить, но он не знал, что он чувствует, и особенно - что он должен чувствовать. Он был готов почувствовать что угодно, только бы ему подсказали... Он переспрашивал и не понимал ответов.
   М. сказала потом, что у него было дебиловатое лицо и пустые круглые глаза, настоящие "зенки". Лицо человека, готового радостно подчиняться.
   - Помнишь Урфина Джюса и его деревянных солдат?
   - Да, у меня был в детстве диафильм... А мне знаешь, что напоминает? В "Обитаемом острове", когда они пролетают над излучающими башнями - вот Гай Гаал... Вот так же. Я на все готов, только не понимаю, что от меня нужно...
   - Мы полчаса работали очень интенсивно.
   - Полчаса? Я не заметил.
   - Такого лица я у тебя не видела никогда, - серьезно сказала М.
   Они немного отдохнули. Лу валялся на диване и смеялся, радуясь, что ему смешно, ему страшно - и это лучше, чем вообще никакое ничего.
   - Мне теперь не никак, мне как-то, даже если страшно... Я чувствую сильное облегчение от этого. Хотя бы страшно!
   И думал: это химия. Это его реакции на химию.
  
   - Отдохнули и хватит, - сказала М. - Продолжать готов?
   И они продолжили работать.
   У Лу падала голова, валилась назад, на спинку дивана, и он не мог ее удержать. Попросил подушку под затылок, чтобы не терять взглядом "отвертку".
   - Попробуй посмотреть это, как кино, со стороны.
   Лу попробовал. Вжался в спинку дивана, отвернулся.
   - Я не могу сказать, что вижу. Не могу словами. Легче это показать, - сказал он, ежась и пряча руки.
   - Не говори. Продолжай смотреть.
   Он смотрел.
   Потом он так и не смог записать это от первого лица, как обычно. Вот как это отмечено в его отчете:
   "М. предложила не говорить, а продолжать смотреть на это.
   Я запишу, что я видел. Это очень маленький кусочек видимого -
   (Трудно записать. Попробую в третьем лице.)
   Он лежит. Рука, развернутая вверх. Трубка, перетянута рука. Как будто вокруг все такое... лабораторное? И я не вижу, но знаю про шприц (почти невозможно было записать.) Смотреть на это невыносимо.
   Не ощущается как страх, ощущается как невозможность и невыносимость смотреть.
   В перерывах между работой сидел, засунув руки за спину так, что потом не смог повторить эту позу. Руки так не растут. Прятал внутреннюю поверхность локтевого сгиба. Так далеко, как только мог засунуть за спину, и прижав спиной к спинке дивана.
   Невыносимость. Ужас.
   И - как вообще возможно этому противостоять. Это опустошающее никакое ничего и дебиловатая готовность. Единственное, что оставляло возможность дышать: что при всей готовности ответить - отвечать было нечего.
   Много горя о себе и невыносимость".
  
  
   Записки сумасшедшего: Жизнерадостный дебил
  
   Неожиданный подарок - из черного ящика выпала еще одна деталька.
   Кажется, мы обнаружили следы отличного механизма защиты информации, который, похоже, включался сам - возможно, в ответ на химию.
   Может быть, я действительно имел шансы победить.
   Если "улитка" рассчитана на то, чтобы быть распакованной при наличии "ключа", то есть - у своих, то это может позволить получить информацию о способах обработки, практикуемых противником. Это ценно.
   То, как я веду себя в этой сессии, с какой готовностью и усердием воспроизвожу пережитое, наводит на определенные размышления в связи с этим предположением.
  
   Неокончательный диагноз: Разве так бывает?
   Кроме ужаса, отчаяния, боли, бессилия и других чувств, естественных для человека в огромной беде, главным переживанием его в течение всего процесса исследования является огромное удивление, изумление. Он долго сопротивлялся, но теперь уже не может не верить открывающимся воспоминаниям - и все еще каждый раз удивляется: да как же это возможно?
  
   Выписки:
   "Институт западного полушария по сотрудничеству в сфере безопасности" (WHISC -- Western Hemisphere Institute for Security Cooperation), ранее -- Школа Америк (SOA, School of the Americas) -- специализированное военно-учебное заведение, основанное в 1946 году. Содержится за счёт правительства США. В настоящее время находится в Коламбус (Джорджия). В годы "холодной войны" готовила кадры для антикоммунистических режимов, включая диктаторские.
   ...
   "Стандартизация вооружения и организации военного обучения в западном полушарии под единым руководством США" были предусмотрены в послании к конгрессу президента США Трумэна "Межамериканское военное сотрудничество" от 6 мая 1946 года.
   В том же 1946 году, после начала "холодной войны", в зоне Панамского канала, на территории американской военной базы Форт-Амадор был создан "Латиноамериканский тренировочный центр" (англ. Latin American Training Center - U.S. Ground Forces).
   В течение 1949 года центр был расширен, перемещен на территорию американской военной базы Форт-Гулик и получил новое наименование (U.S. Army Caribbean Training Center).
   В 1963 году центр получил новое название -- "Школа Америк" (U.S. Army School of the Americas).
   По состоянию на 31 декабря 1980 года, в "Школе Америк" было подготовлено 38 854 военнослужащих, полицейских и сотрудников органов безопасности.
   В 1980-х учебные планы Школы Америк включали обучение пыткам.
   В 1984 году центр был перемещён на американскую военную базу Форт-Беннинг.
  
   Неокончательный диагноз: Из лета в осень
  
   В самом конце августа вместе с партнером они отправились в небольшой отпуск, второй за это лето. Лу хотел непременно навестить отца, живущего в небольшом селе в причерноморской степи. Добирались с приключениями, хлопотными, но неопасными; в гостях отдыхали: мылись в бане, ели южную сельскую еду, гуляли по степи, ездили на лиман ловить бычка, к морю - купаться в еще теплой воде.
   Сейчас и не вспомнить, с чего Лу вдруг вспомнил про тот случай, давно, года четыре назад, когда его накрыло гневом и ненавистью при мысли о Школе Америк. Конечно, он время от времени мысленно возвращался к их работе с М. Слишком многое было еще неясно, и это заставляло снова и снова протягивать ниточки между сессиями и флэшбэками, побуждало перечитывать отчеты и находить связи, которые становятся заметны только со временем, по мере накопления нового материала.
   Вспомнил и про эти записи, про то, как провел тогда весь день в гневе, как за гневом обнаружил горе и страх. Подумал о том, как складываются детальки паззла, как в разных, отстоящих друг от друга на целые месяцы, сессиях появляются фрагменты одного эпизода, как собираются в единую картину. Задался вопросом, не могут ли те чрезвычайно сильные эмоции иметь отношение к делу, быть такими же деталями паззла... Может быть, просто тогда, четыре года назад, не к чему было их приложить?
   И еще пару дней ходил с тихим вопросом: умер он в Чили или все-таки его вывезли туда, в Школу Америк? И ничего особенного, спокойно, с некоторой тяжестью, но ровно об этом задумывался. Логично было бы предположить, что увезли: там и специалисты, и материальная база, там все есть для работы, особенно если надолго. Это всё фон, общеизвестные факты.
   На третий день они с другом лежали на матрасах на полу в отведенной для них комнате, пережидая дневное солнце, оба читали что-то каждый в своем планшете, собирались позже пойти еще погулять, полюбоваться степным закатом.
   Лу снова вертел в голове тот же вопрос, точно так же спокойно, теоретически, отстраненно. Подумал про Школу, про территорию, где она находилась, походя назвал внутри себя: зона Панамского канала.
   Тут-то его и скрутило, ровно на этих словах. Он успел отложить в сторону планшет, подтянуть к себе плед, свернуться в комок - задержал дыхание, пока обустраивался, поэтому успел. Сделал все тихо, ровно и неторопливо. Насколько хватило задержать дыхание. Потом вдохнул и просто провалился.
   Друг заметил не сразу. Эй, эй, ты чего? Ну-ка... За плечо потряс, обнял. Привык уже за год к таким штукам.
   Лу попытался ему рассказать - но говорить об этом, называть, было почти непреодолимо трудно. В доме отца - ни поорать, ни прорыдаться. Еле справился, медленно, по одному выдавливая слова, а ведь и сказать-то не много нужно было, только место назвать, только сказать, что его увезли туда. И то еле-еле.
   Отдышался потом, сказал: похоже, и в самом деле - увезли.
  
   Они гуляли по степи, ездили в Николаев и Одессу, ходили в музеи и подолгу смотрели на море, они гуляли по винограднику, Лу осторожно наблюдал, с какой уверенной нежностью его друг поправляет лозу, срезает грозди. Щурился, хмурился, отрицательно качал головой.
  
   Когда вернулись домой, Лу возобновил сессии с М.
   В эту осень ему выпало Рождество без праздника, открытие собственной тогдашней близорукости (и с астигматизмом еще), внезапное воспоминание о доме в окружении виноградников - и прогулках там, и снова момент ареста, и внезапно выпрыгнувшее осознание, что в основе его отваги и стойкости - желание получить одобрение отца, вот это был прорыв так прорыв! Фрейд бы плакал...
   Пытаясь найти следы Хорхе, что-то о нем, если не конкретно, то хотя бы получить представление о том, как он жил, чем занимался, как разворачивались события на флоте, Лу обнаружил книгу чилийского историка Хорхе Магасича о военных моряках, пытавшихся предотвратить государственный переворот: "Те, кто сказал "Нет" (Los que dijeron no: historia del movimiento de los marinos antigolpistas de 1973). Прочитав предисловие, с изумлением обнаружил, что его представление о событиях 1973-го до сих пор весьма поверхностны и неточны, немедленно заказал книгу в издательстве (LOM, Santiago de Chile) и спустя пару недель получил два довольно увесистых тома. Его партнер только начал учить испанский, поэтому Лу, пролистав книгу и убедившись, что она полна полезных и подробных сведений, взялся за перевод.
   Тем временем из плена забвения вырвался праворульный мусоровоз, и с ним - ярость и отчаяние осуществленной мести, которая не может утешить, и безнадежность, и неисцелимое горе, снова, снова.
   А за ним опять поджидал страх.
  
   Харонавтика: "Это я"
   Сессия N29, 26 октября 2013
  
   Хотел снова об учебе и подготовке. Почти одновременно с появлением мусоровоза у него появился еще один коротеньки обрывок памяти в предсонье: те же трубочки и иглы, которых он обычно так пугается - но почему-то картина была вполне мирной, и с человеком, который ему всю эту адскую сбрую прилаживал, он спокойно и деловито разговаривал, они что-то уточняли, чуть ли не - удобно ли ему так лежать. И потом этот человек отошел в сторону и стал делать пометки в какой-то большой тетради. И Лу все больше склонялся к мысли, что это что-то действительно мирное, что это часть подготовки, скорее всего. И ему было интересно узнать, так ли это. Ну, и чтобы подробностей побольше, это уж как всегда.
   Но почему-то, садясь на диван в кабинете М., он вспомнил неприятный момент.
   Каждый раз, когда он пытается вспомнить, представить себе себя - из себя, изнутри, увидеть и почувствовать свое тело, он видит одно и то же.
   - Это очень короткий момент, но если честно - я не могу в нем задержаться; если совсем честно - даже и не пытаюсь. Я выпрыгиваю из него, зажмурившись, полный страха и стыда.
   Было очень, очень трудно начать говорить об этом, потому что он понимал уже: заговорил об этом, значит, они пойдут туда. Просто потому что надо пойти туда, раз он об этом заговорил.
   Он стал объяснять М., как страшно и стыдно пытаться описывать и называть то, что он видит. Сжался, обхватив себя руками - и буквально свернулся вокруг своих рук. Набирался сил, чтобы рассказать ей.
   Рассказать, что каждый раз, как пытается вспомнить себя, свое ощущение себя, тела, движений, своей материальности, телесности, плоти - он видит себя, верхнюю часть тела, грудь, плечи и руки, рубашки на нем нет, его крепко держат за руки и тащат туда, где - он не видит это ясно, но знает, что там есть какая-то штука, на которую его положат и зафиксируют, чтобы можно было... работать.
   Сказать это прямо было невозможно. Он стал говорить: знает ли она такие штуки, на которых можно так зафиксировать человека, чтобы можно было...
   Чтобы можно было пытать, хотел сказать он, и почти собрался с духом, почти уже мог сказать, но в этот момент М. предложила туда пойти. Лу согласился, но боялся, что М. подумает, что он не решился бы сказать.
   Он смотрел на "отвертку" и говорил, что он может сказать, вот почти уже сказал...
   И оказался в том самом моменте, и сначала тело немного расслабилось, но почти сразу стало невыносимо туда смотреть. Он сильнее сжал руки вокруг себя - теперь уже для того, чтобы удержать их на месте, чтобы не закрыть ими лицо, глаза. Чтобы продолжать смотреть туда.
   И в паузе, пока переводил дух, он сказал об этом М., и она предложила: сделай то, что хотелось, закрой лицо...
   Он отказался. Но потом согнулся, так что локти опустились на диван между колен, и уткнулся лицом в ладони, и, наверное, плакал, но плакал без слез, одним лицом и дыханием. Может быть, еще плечами, как вздрагивают, когда рыдают. Он вспомнил, как оплакивал себя во второй сессии - это было очень похоже. Естественным казалось воспринять это оплакивание сегодня как продолжение того плача.
   И вдруг он решил, что всё на этом - и выпрямился.
   М. спросила, что он чувствует. Он чувствовал, что не чувствует своих чувств. Они есть - судя по тому, что происходило только что с телом, и он знал, что они не прекратились, но он их не чувствовал.
   Он чувствовал отдельность. Отделенность от себя. Он был где-то рядом. Не там, где он - большая часть его, включая тело, - был полностью в их руках и совершенно беззащитен и бессилен. Он был в стороне, он был недосягаем. Он сказал М.:
   - Я уже отдал себя.
   "Меня уже не будет, теперь надо только ждать, когда это закончится, то, что я отдал, уже не будет моим, это уже конец. Но надо переждать, пока они наиграются", - так он понимал это. Вспомнил слова из "Сокровища": "Пусть они занимаются властью, а ты займись собой". Это было то самое. Это было, как сбросить тулуп, убегая от стаи - пусть дерут. Только этим "тулупом" была большая часть его, а то, что он оставил себе - оно и было тем самым "сокровищем".
   Надо просто ждать.
   В этом ожидании не было мыслей, чувств, движения.
   Оно было тяжелое, вязкое, похожее на глину.
   Слева Лу увидел их, возившихся, наклонившись, над его телом: с этой стороны вроде бы двое, но не разобрать, сколько всего их там было. Он видел, но не хотел на это смотреть, и видел нечетко: согнутые спины в темном. Его это не касалось.
   Так продолжалось некоторое время: качающийся синий огонек в колпачке ручки, плывущий сквозь кадры жестокого кино. Потом он смог пошевелиться, появились мысли, и Лу понял, что не мог все время оставаться в этом состоянии, время от времени им удавалось добраться до него, и ему было очень жалко себя - отсюда туда. Но кроме того изнутри поднимался покой.
   Лу сказал, что очень долго страдал от того, что вспоминает только страх и бессилие, и это страшно и унизительно, и трудно верить, что он все-таки победил, а ведь в той же второй сессии было такое отчетливое чувство готовности, что да, они могут сделать со мной все, что захотят, но они не получат от меня то, что я не хочу им отдать, ту информацию, которая им нужна. "Я готов и способен, мне есть, что им противопоставить". И вот - несколько месяцев он находит там только страх и ужас, только горе и беззащитность. Это страшно. И унизительно.
   И вот сейчас он нашел то, что у него было. Нашел свою силу и достоинство. И отличную подготовку.
   Он сказал:
   - Мне удивительно и очень нежно смотреть... Да, у меня как будто есть совершенно удивительная возможность: смотреть на себя со стороны.
   Смотреть на себя тогдашнего, очень далекого ему же сегодняшнему, но все-таки - на себя самого. И какой он, сложно устроенный, не однообразный, не однородный. И легкий, подвижный, горячий и азартный, и беззаботный и такой... легкий и молодой. И другой: устойчивый, сильный. Стойкий.
   И это - он.
   Он ехал домой после сессии и продолжал переживать эту радость и удовольствие от встречи с собой. Что бы он ни делал, он чувствовал себя довольным и спокойным. Он может быть спокойным, а может - усталым и нервным. Может переживать из-за пустяков, может лениться, может дурачиться. Может вести себя с достоинством, а может суетиться. Ну и что? Это он. Тот самый. И там тоже он. И здесь все еще он.
   И он засмеялся, поняв такую простую, такую важную вещь:
   Все эти месяцы, когда он терзался отсутствием опоры, твердости и спокойствия (в это же время раз за разом повторяя: "да, пойдем дальше, да, я могу"), все это долгое время, когда он мечтал найти наконец, где же была его сила, где была его стойкость, на чем он держался... Все эти месяцы то, что он хотел найти, было рядом, совсем рядом. Вот в этой самой картинке, из которой он выпрыгивал мгновенно, едва разглядев ее краешек внутри себя. Точно там, чуть дальше - был тот момент, когда он отходит в сторону, потому что уже ничем не может помочь себе живому, и начинает работать, чтобы умереть, не отдав им ничего важного.
   Обе его части, разделенные тогда, смотрели теперь друг в друга, узнавая и признавая, соединяясь, как в объятии, опираясь друг на друга, устойчивые и сильные, снова вместе.
  
   Записки сумасшедшего: Страх прикосновений
  
   Конечно, понадобилось еще время, чтобы все поправилось.
   ...однажды вечером перед сном смотрели очередную серию какого-то мирного сериала. Партнер взял меня за руку. Даже не взял, положил ладонь на мою руку, немного выше локтя, чтобы слегка подвинуть: я заслонил ему экран. Едва удержался, чтобы не шарахнуться от него на другой конец комнаты. Сам испугался своей реакции. Совершенная невыносимость терпеть чужую руку на своей. Кожей невыносимо, только закричать и вырываться - никто и не держит, а ощущение невыносимое. Хватило на то, чтобы мягко убрать руку и натянуть на плечи плед, и только потом глотнуть немного воздуха вместе с этим отчаянием.
   Но это было только начало.
   Вскоре обнаружил, что не могу ходить на массаж. Года два назад ходил к мастеру ломи-ломи. Очень нравилось. Воздействие сильное, но я отлично расслаблялся, засыпал и наслаждался покоем - целых два часа массажа, это ли не рай? Теперь решил, что мне будет полезно возобновить: уж чего-чего, а расслабленности мне явно не хватает.
   Не тут-то было. Когда лежишь полуголый лицом вниз, а мастер заворачивает тебе руку за спину и держит так какое-то время... И ты замечаешь, что стоит изрядных усилий удержать себя в неподвижности, а не скатиться со стола и... не знаю, что дальше, как далеко бы я зашел. В угол забиваться не стал бы, пожалуй. Я достаточно себя контролирую. Но я сюда не за этим пришел, не для того, чтобы упражняться в самоконтроле. И приходится довольно сильно сосредоточиваться, чтобы отделять актуальную действительность от разворачивающегося кошмара. Просто словами себя уговаривать: смотри, где ты, дыши, все хорошо...
   На второй раз понял, что сам вид массажного стола резко неприятен. Почему? Вспомнил фотографии из Гуантанамо. Выругался.
   Обдумал происходящее. Понял, что последняя сессия открыла доступ к этому пласту памяти, а глубокий и мощный гавайский массаж активизирует телесные переживания. Ну что же, это не так плохо, если бы только была возможность говорить о своих переживаниях - в конце концов, уже и нейрофизиологи доказали, что проговаривание эмоций снижает их интенсивность.
   На третий раз попытался рассказать о проблеме мастеру. Постфактум сообразил, что мог бы придумать какую-нибудь историю... Более реальную, по крайней мере, вызывающую больше доверия. Например, мог бы сказать, что ее когда-то пытались изнасиловать... В общем, надо было что-нибудь сочинить правдоподобное и объясняющее мое напряжение и страх, чтобы говорить о нем.
   Не стоило и пытаться рассказать о Вальпараисо. На что я рассчитывал? Самое большее, что мог получить - вежливое разрешение говорить о чем угодно, это не мешает...
   Больше не приходил.
   Вернусь потом, когда закончу эту адову работу.
  
   Разговоры на полях: Взгляд со стороны
  
   - Если вы заметили какие-то изменения в нем за последние год-полтора..
   - Лу? Определенно стал спокойнее, и явственно чувствуется, что нашел ту точку опоры и равновесия, которой так отчаянно не хватало раньше
  
   Записки сумасшедшего: Home sweet home
  
   Вторник, 22 октября 2013
   Не могу вылезти из камуфляжа.
   При первой же возможности куплю себе еще камуфляжных футболок. Одна камуфляжная футболка - катастрофа, ее же приходится стирать, и когда она сохнет - в чем ходить?
   Год назад... Да я бы ни за что. Мне вот пару лет назад подарили камуфляжную курточку из флиса - я ее пару раз надел, внутренне скрипя, и всё.
   Есть какое-то внутреннее убеждение: нельзя носить камуфляж, если не имеешь отношения. Это не комильфо.
   С тех пор, как я зацепил Африку, я все больше и больше погружаюсь в камуфляж. Бегать вообще получается только в камуфляже, и чем больше его - тем лучше.
   И все остальное время... стремлюсь закутаться в него - чем тяжелее в сессиях и между ними, тем исступленнее.
   Комфорт или броня? - спрашивает М.
   А я не знаю, что ответить. Броня - вряд ли. Для меня камуфляж по-прежнему вызов. В том смысле, что я как будто объявляю о своей причастности. О том, что имею отношение. И мне при этом нечем ответить на "чем докажешь?". Так что на улицу выходить в камуфляже мне неуютно. И это уж точно не броня при таком раскладе, правда? Это вызов, на который у меня вроде бы нет ни права, ни ресурса.
   Но.
   Когда я в камуфляже, я чувствую две вещи: "я такой, как надо" и "я среди своих".
   Это Африка. Это очень успокаивает. Это самое спокойное и безопасное и надежное время в жизни.
   "Мирный журналист", с ума сойти.
   Африка. Самое беззаботное время. То, что у меня было вместо детства.
  
  
   In treatment: С тобой это не имеет силы
  
   Он уже видел такое, когда работал с травматиками... Наблюдал не раз эту невозможность называть словами происходившее. Знал теорию, объясняющую это поведение, знал, что чувствует жертва насилия, что мешает ей говорить. И в величайшем изумлении какая-то часть его наблюдала за тем, как он демонстрирует это же самое поведение. Он смотрел на М., и его взгляд умолял: скажи это, пойми, что я не говорю, угадай сама, что я не называю. И понимал, что не раз видел такой взгляд. С изумлением узнавал его у себя. И понимал, что с ним происходит то же самое, что с ними. Это было пугающе.
   Смотри, сказал он Анне, со мной происходит то же самое. Я не могу говорить, у меня немеют губы, обрывается дыхание, я просто не в силах назвать то ужасное, что произошло. Точь-в-точь как с теми, кто...
   Но ты не можешь прикладывать это к себе, сказала Анна. На тебя это не распространяется.
   Он настолько растерялся, что не смог спросить ее: но почему?
  
  
   Неокончательный диагноз: Белые домики
  
   Они ему даже не приснились. Просто вкралась в поле внутреннего зрения картинка, короткий фрагмент: белые одноэтажные домики, окруженные ровными квадратными газонами, слегка припыленными, с одной-двумя низенькими пальмами - хотя, возможно, это были какие-то кусты. Нет, кажется, все-таки пальмы. Плохо быть близоруким. Между газонами - мощеные дорожки. Он знает, где это, он знает, что его привезли на самолете. Может быть, не вот прямо к этим домикам - сюда и на машине могли... Руки связаны сзади.
   Он просмотрел множество картинок в интернете, пытаясь найти эти домики - где-то в зоне Панамского канала. Бывшее здание Школы Америк, ныне отель MeliА Panama Canal, не отзывалось никак, слишком большое - он видел маленькие белые домики, аккуратно расставленные между квадратными газонами. Но на старых фотографиях Школы он увидел маленькие, недавно высаженные пальмы. Те, что он вспомнил, были немного больше - но и Школу открыли в сорок шестом, а когда посадили пальмы и насколько они успели подрасти... Тем более что ему, похоже, нужна не Школа.
   Много вопросов. Недавно он нашел список баз США в зоне канала, строения переданы Панаме и используются как туристические объекты. Можно будет посмотреть подробнее.
  
   Записки сумасшедшего: Пора переодеться
  
   Суббота, 02 ноября 2013
   Что хорошего в этих жутких флэшбэках?
   Да ничего.
   Но. Есть но.
   Еще с весны я знаю, как я одевался тогда в прохладное время года. Это очень сильно отличается от нынешнего стиля. Даже не составляющими, а именно стилем, общим впечатлением. Я увидел свою одежду в очень... неприятной сцене, но этот вид сам по себе мне был...
   Он был со мной, на моей стороне, это был мой вид. Ледяные картонные губы, которыми я говорю невозможные и необходимые слова и улыбаюсь непосильной и необходимой улыбкой. И эти рукава.
   И еще раз - во время ареста. Рукава. И моя машина.
   Последний привет моей жизни.
   С тех пор и думал о том, чтобы завести себе здесь такую одежду. Даже присматривал. Но не решался. Казалось - это неудобная одежда. Здесь всегда так казалось. Ей? Наверное. Брюки. Пуловер поверх рубашки. Рукава поправлять. Неудобно.
   Но эти флэшбэки довели меня до ручки. Позавчера вечером я просто пошел и купил себе полный комплект одежды и несколько вещей, доводящих остальной уже наметившийся гардероб до того самого градуса. Формальный предлог был: чтобы ходить на занятия в приличный институт. Но дело не в предлоге. Сам стиль был настолько радикально "не моим" до сих пор!
   Бесконечно благодарен партнеру, бывшему рядом и поддерживавшему, без него я вряд ли развернулся бы настолько широко.
   Второй день так и хожу. В этом.
   Мне удобно, тепло и уверенно, комфортно и свободно. Я чувствую себя, как...
   Я чувствую себя.
  
  
   Неокончательный диагноз: Совмещение отражений
  
   В ноябре он ехал на занятия: записался на курс по экзистенциальной психологии, который вел как раз Дмитрий Алексеевич Леонтьев, кроме всего прочего, автор того самого предисловия к Франклу.
   По дороге, в метро, вспоминал те бетонные стены, возле которых видел себя в коротких картинках, всплывающих время от времени: то ночью в поезде по дороге из Питера, то в двадцатой и двадцать пятой сессии... И бетонный пол, который видел тогда же и еще во сне про Кима. Во всех случаях это помещение сообщается с другим через дверной проем, и второе помещение более светлое.
   И вдруг попытался наложить одну картинку на другую и понял, что это одно и то же двойное помещение, и он мог бы начертить его план.
   И сжался.
  
   Харонавтика: "И тайная комната"
   Сессия N29, 11 ноября 2013
  
   - Та комната, что за проемом, более освещена. Кажется, по стене какие-то провода пропущены. Эта, в которой я, бетонная. В первый раз я видел свои мокрые брюки, во второй раз я понимаю, что там влажный пол, лужи на полу...
   Его облили водой?
   Лу смотрел туда, на эти комнаты, и ему было очень плохо. Все было пусто и размазано, и было отупение и равнодушие, и здесь, в кабинете у М., ему очень трудно было сохранять внимание, следить за "отверткой", не терять ее. Глаза закрывались, Лу через удерживал их открытыми, не всегда и удавалось. В конце концов он сказал:
   - Не знаю, что там. Я не могу туда смотреть и не знаю, что там видеть.
   Но там что-то было - в той, второй, более освещенной комнате, в которой была дверь наружу, из этого помещения. Железная дверь, выкрашенная серой краской. Лу не увидел ее. Он про нее знал. Там было что-то, оно было и в прошлый раз, когда он лежал там на полу и стонал. Ему просто было не до того, а шкаф там был... кажется. Шкаф, прозрачный, со стеклянной дверью, стеклянными стенками. Лу не смог его назвать. Очень осторожно, насколько смог приблизиться, описал: "как в кабинете биологии".
   (Когда вечером рассказывал об этой сессии партнеру, снова споткнулся на этом месте. Партнер спокойно переспросил: медицинский? Лу судорожно вдохнул, сказал: ага...)
   М. это тоже поняла, но не сказала вслух, чтобы не привносить свои смыслы в сессию.
   Лу долго не мог признать, что видит его там. Очень подозрительно проверял, не вытащил ли его из какой-нибудь здешней поликлиники или из кино. Но шкаф оставался там, на своем месте, недалеко от двери, ведущей из той второй комнаты. Смотреть на него было тошно, то есть физически тошнило. Когда Лу наконец поверил в его существование и попытался посмотреть без подозрительности, ему тут же захотелось спрятать руки за спину. Было ощущение физического прикосновения, очень неприятного, тупого давления на локтевые сгибы с внутренней стороны. Как будто игла долго остается в вене, ноющее давление, не сильное, но неприятное.
   - Мне не интересно про это место, - сказал Лу. - Я хочу в принципе знать, что там у меня было в Школе Америк или в другом месте в зоне канала. Но вот прямо сейчас у меня нет потребности смотреть на эти комнаты. Там все ясно. Меня там мучили и замучили, но ничего не получили от меня. Это была тяжелая работа, моя работа, я с ней справился. Остальное не важно. Я хочу понять происходящее, но мне важно получить информацию. А эти... Я устал проживать заново этот кошмар.
   - Это никак не обойти, - сказала М.
   - Я знаю. Я понимаю, как и почему. Просто устал. Сколько времени я уже смотрю на эти комнаты? Минут пятнадцать?
   - Сорок пять.
   - Что?!
   - Сорок пять минут интенсивной работы.
   - Да. Я точно устал.
  
  
  
   Неокончательный диагноз: Зима близко
  
   Он устал.
   Перестал радоваться каждой крупице информации, сколько бы боли ее ни сопровождало - такая цена представлялась теперь слишком высокой.
   В тридцатой сессии обнаружил, что не зря подумал о пытке электричеством во время второй. Оказалось, что и это ему знакомо, спасибо доблестному военно-морскому флоту. Скорее всего, потом тоже было, конечно. Это и было "что-то очень плохое", что с ним делали, от чего он вжимался в спинку дивана и о чем никогда не хотел говорить.
   Уже ничему не удивлялся, всему верил. Складывал деталь к детали, связывал нить с нитью, привычно ежился, привычно рыдал, привычно молотил грушу, привычно выравнивал дыхание, привычно хватался за партнера, если совсем никак не справлялся сам. Отработанно и дисциплинированно делал дело: перерабатывать травматические переживания в опыт.
   И жил в это самое время здесь и сейчас, жизнь не откладывал, не отодвигал. Общался с друзьями. Любил и заботился о партнере. Написал и издал книгу. Учился. Работал. Выступал. Снова писал, в основном стихи: на прозу не хватало сил. Однако начал делать наброски для этой книги: перечитывал отчеты и дневниковые записи, делал заметки и планы.
   Иногда вспоминал, как в прежние дни, до начала работы с М., то и дело проваливался в ужас: меня нет, я не я - кто я? Радовался: давно такого не было.
   И правда, давно. Не меньше года продержался в спокойной уверенности, ясном осознавании себя, прочном ощущении связности и цельности своей жизни - тогда и теперь. Даже когда сомневался, было ли всё это на самом деле, продолжал чувствовать себя отчетливо и крепко. Скорее сомнения касались того, как хотя бы для себя самого объяснить эту непрерывность жизни. А так-то всё у него было хорошо.
   Главное - не задавать вопросов, на которые нельзя отвечать.
   Первого декабря, в воскресенье, он начал сессию N31 с того, что спросил: на кого я работал? И попал в туман, а когда туман рассеялся - там оказалась прозрачная вязкая пустота.
  
   Записки сумасшедшего: Вот я был, вот меня нет
  
   Четверг, 19 декабря 2013
   Просто я не должен был выжить.
   В смысле - не мог. Невозможно. Там, в том, что происходило, в том, что со мной делали...
   А я и не выжил.
   ...И в том, что я сам сделал с собой.
   И меня нет.
  
   А теперь - вот, живой.
   Как бы это могло не рвать сознание в клочья?
   Удивительно не то, что со мной бывают такие провалы. Удивительно, что бывает время, когда мне спокойно и крепко в себе.
  
   Пятница, 20 декабря 2013
   Я это сегодня запишу, а то завтра сессия, и что там еще обнаружится, и как оно после уляжется, неизвестно. Это будет уже что-то другое.
   Запишу поэтому сегодня: не знаю, сколько времени (опять такое же сплывание всего и слипание в один пласт) меня опять донимало то, что "меня нет" и "кто я".
   Тридцать первая сессия была 1 декабря, 12 декабря я вслух признал, что мне плохо. Но мне было плохо и до того - и я не знаю точно, когда это началось.
   Я долго бился об это, но ничего не мог сделать. До этого случая очень давно не было таких длинных провалов, да и короткие, совсем короткие - на полчасика - нечасто случались. Я был очень доволен тем, как укрепилось мое чувство себя и связь с теми событиями. Даже вопрос не возникал, кто я, это было совершенно очевидно. И вдруг так глубоко и так надолго. Эмоционально я отдалился от всего, очень сильно и как будто необратимо. Было страшно, было мучительно. Когда мне удавалось зацепиться за себя и память - становилось хорошо и прочно, но это было всего пару раз, причем один из них - когда попался эпизод с "сывороткой правды" в сериале, меня скрутило, но это было большим облегчением: снова чувствовать себя, хотя бы вот так.
   Действительно, по-настоящему и прочно стало отпускать только после того, как партнеру удалось пробиться и донести до меня, что это вот бесчувствие и потерянность могут быть последствиями обработки. Того, что они со мной делали. Того, что я сам с собой сделал в конце. И что провалы бывают после того, как я цепляю тему "улитки" или вопрос "на кого я работал".
   Только после этого разговора мне удалось вместить в себя понимание, что да, я - вот такой, с этими провалами. Они входят в комплект. Я и есть, в том числе, эти провалы.
   Так что вчера мне внезапно и очень сильно полегчало. Вскоре я уже не мог представить то состояние, в котором был буквально накануне, и которое казалось беспросветным. И вдруг всё. И сейчас мне тоже вполне хорошо.
   И когда мне стало легче, я подумал... Ведь раньше, когда мне вообще ничего про себя не было известно толком, вопрос "кто я" меня очень сильно занимал. По сути, это единственный вопрос, который я себе задавал тогда. Получается, я регулярно активировал эти остатки защиты информации? И меня выносило в непонимание, неопределенность и потерю ощущения себя, и я еще больше бился в этот вопрос, и еще сильнее затягивал эту петлю?
   То-то я убивался об это.
   На случай, если такое опять случится, надо придерживаться определенного протокола. После работы на одну из этих тем обязательно ежедневно записывать отчет о состоянии. Иначе не отследить, потому что после таких вопросов все мысли, ощущение времени, ощущение себя - все слипается в один ком, и там только тьма, туман, липучка, меня нет, я не я.
  
  
  
   Харонавтика: "Защита информации. Машина и корабли"
   Сессия N32, 21 декабря 2013
  
   - Знаешь, такой туман... - говорил Лу. - Да, все эти недели, после прошлой сессии и до позавчера. Я и вспомнить толком не могу, как оно началось, как происходило. Видны отдельные моменты, но я не могу выстроить из них последовательность. Я помню, что было. Я только не помню, что за чем. Помнишь, в начале лета мы пытались восстановить хронологию того периода, когда я здесь только проявлялся, мы даже записали что-то, но у меня по-прежнему нет цельной картины, там все путается. События помнятся как отдельные эпизоды, без последовательности. Одно из другого логически вывести можно, можно восстановить кусочки последовательности. Но потом они как будто приходят в противоречие с другими кусочками.
   - Я думаю, - вздохнул он, - кто бы тогда ни был здесь, я или она, это был очень несчастный и очень потерянный человек.
   - Но поразительно, что я точно так же не могу вспомнить эти недели. Помню туман, "меня нет", "кто я?" и отдельные события, рассыпанные в беспорядке. До того момента, когда партнер сказал, что это может быть следствием обработки. И вот с этой минуты я все помню последовательно и четко.
   - Я придумал такую схему: если в сессии мы хоть краешком дотрагивались до определенных тем, я начинаю превентивно записывать ежедневные отчеты о своем состоянии.
   - Это хорошая мысль, - сказала М.
   - Надо делать это превентивно, потому что, если я провалюсь в "меня нет", я потом не вспомню, как оно началось и когда. И уж точно не начну записывать, пока не проморгаюсь... А так записи помогут постфактум проследить динамику.
   - Дело не в динамике, - сказала М. - С помощью этих записей, возможно, получится извлечь информацию, к которой не удается пробиться другим путем. Здесь может быть вход.
   Лу испытал очень резкое изменение физического состояния. Он мгновенно похолодел и замер, как парализованный.
   - Ты побелел.
   - Это было очень резко, мгновенно.
   - Когда я сказала "вход".
   - Доступ к информации...
   Лу остановился и прислушался.
   - Знаешь, там "нет" вот такими огромными буквами. Никак и никогда. Доступ к информации? - НЕТ.
   - Подожди, не надо туда... углубляться.
   Лу действительно затягивало туда, но он постарался удержаться. М. что-то говорила ему еще, он отвечал, но потом не мог вспомнить, о чем они говорили.
   Потом М. спросила:
   - Хочешь пойти туда?
   - Нет.
   Ему и так было достаточно ясно, что к чему. Не стоит зря дергать за такие рычаги...
   Но ему стало радостно и легко, спокойно, уверенно. На эту штуку можно положиться. Он был не один там. С ним была хорошая, надежная защита. Вот так он и справился, в том числе и с помощью этой штуки. Лу улыбался и говорил об этом с удовольствием.
   Потом понял, что все-таки хотел бы пойти туда: уже отдышался от первого впечатления, и теперь стало интересно.
   Но времени оставалось не много, и ему еще предстояло слушать лекции по экзистенциальной психологии с полудня до семи. Учитывая его реакцию на некоторые связанные с этим моменты, решили отложить исследование на более подходящий момент.
   Зато поговорили о психиатрах и о том, как можно было бы представлять этот кейс врачу, в его системе координат. Если представить, что ничего этого не было на самом деле, то нужно было бы сказать, что травма, пережитая женщиной, настолько глубока, что пройти туда, в тот период, никак невозможно, просто выбрасывает из этой зоны, когда подходишь поближе.
   М. сказала:
   - Когда мы пытались восстановить хронологию того периода, когда "ушла" она и "появился" ты, я замечала что-то похожее на то, что было сегодня, такой же "отказ системы".
   Лу не согласился.
   - Я помню туман. И трудно соображать. Но такого обмирания, холода и паралича я не могу вспомнить. Для меня это точно разные состояния. Туман и потерянность помню, обмирание - нет. Я был ледяной сегодня. Я бы заметил, если бы так же было во время того разговора.
  
   В оставшиеся полчаса они говорили о "мустанге" и поездках к Хорхе.
   <...>
   И хотелось приложить руки к груди, закрывая ее середину, чтобы удержать там? Или спрятать то, что там?
   "У меня есть секрет, моя тайна, от которой я счастлив".
  
   Выписки:
  
   "...сохранив себя, свою личность, свое "упрямство духа", как он называет способность человека не поддаваться, не ломаться под ударами, обрушивающимися на тело и душу".
  
   Дмитрий Леонтьев, предисловие к книге Виктора Франкла "Сказать жизни "да"
  
  
   Записки сумасшедшего: По краю спирали
  
   Суббота, 21 декабря 2013
   В настороженности, поскольку трогали темы "информация" и "кто я".
   Все время проверяю, как ранку, как шатающийся зуб: не теряюсь ли?
   Но там все ровно и спокойно. Я знаю, кто я.
   ***
   Да, возвращаюсь мыслями к сегодняшней сессии и варианте "кейс для психиатра".
   От ума поступает мнение, что, скорее всего, я и есть психологическая защита и какой-нибудь силный анимус, вставший на защиту и все такое.
   Но мне всё равно.
   Я чувствую себя спокойно и прочно. Я есть, я знаю, кто я.
  
   Суббота, 21 декабря 2013
   <...>
   Мое личное дело.
   ***
   Я все еще чувствую себя прочно, хотя понимаю, что меня не может быть.
   ***
   А также мелькнула мысль, что вряд ли я теперь дождусь провала в "меня нет", если известно, что из записей в этом состоянии можно попытаться извлечь информацию.
   Но это будет тоже показательно.
   Опс, обложили со всех сторон... Не проваливаться тоже опасно?
  
   Понедельник, 23 декабря 2013
   Как любопытно.
   Я рассказываю себе, что меня нет, в совершенно ровном эмоциональном состоянии. Все четко, никакой размытости и потерянности. Доводы мои железны, дух мой бодр.
   Доводы мои таковы.
   Вспоминаю ее времена, до того, как "руль" перешел ко мне. Она всегда страстно любила играть, уходить с головой в истории, в воображаемые обстоятельства и воображаемых людей. В этих играх они с подругой были не просто кукловодами, от головы просчитывающими сюжетные ходы, они полностью вовлекались и проживали свои придуманные истории. И вот, когда было действительно плохо, совсем, игра стала ее убежищем. Когда на книги денег не стало и телевизора не было, заёмные истории уже не могли дать анестезии. Они играли, играли при любой возможности. Она - особенно, вообще вся пыталась туда уйти. Ну и вот, разве ей это не удалось? Разве ей не это удалось?
   Разве я не объяснял той же Маше-философу в Ярославле, что женщина не вынесла той жизни и соорудила из себя нечто такое, кого-то такого, с кем не может случиться то, что случилось с ней, свою максимальную противоположность - существо мужского рода?
  
   Нет, я это так не чувствовал. Я вывел это логически из представлений о том, как может вывернуться психика. Это была "версия для печати", годное, успокаивающее собеседника объяснение наружу того, что не было понятно даже внутри. Заодно и возможность показать свой ум и психологическую начитанность, да.
   Так вот об играх. Разве это не идеальная бесконечная игра, не идеальная "бесконечная история", не замечательный способ не быть собой - принимать себя за кого-то другого?
   Но этот "кто-то другой" изначально не имел ничего за душой, не имел биографии, привычек, вкусов и предпочтений, не имел ничего вообще.
   И вот он встречает текст, а в тексте - образ человека, в которого все подряд влюблены.
   Роскошный соблазн, почему бы не натянуть на себя этот красивый пиджак?
   Очень, очень логично. Всё сходится. Даже без представления кейса психиатру можно обойтись, все равно очень логично выходит, что меня нет, что я - ненастоящий.
  
   И одновременно же, параллельно, я думаю другое. Познакомившись поближе с автоматическими предохранителями на защите информации, я начинаю верить, что действительно мог не сдать им ничего. Теперь меня больше беспокоит, смог ли я достать хоть кого-нибудь из тех, кто был причастен, лично причастен к гибели Хорхе?
   Степень моей кровожадности в этом вопросе очень велика.
   Речь не об утешении - оно невозможно.
   Речь о выполнении должного. Удалось ли? Если да - тогда я совершенно умиротворюсь.
   Но кроме предположений насчет связи с миристами и маленького "ролика" про мусоровоз у меня пока ничего про это нет.
  
   Разговоры на полях: Предохранитель
  
   - Похоже, моя вечная песня "меня нет" не с луны мне на голову наделась, а запускается и далее поддерживается даже простым собственным любопытством к тому, что же я все-таки из себя представляю. И раньше я регулярно в этот замкнутый круг влетал. И сейчас влетаю. Но сейчас страдания по поводу "меня нет" могут дать доступ к информации, если я буду записывать отчеты. А я буду записывать. Значит, страданий не будет. Я раньше загибался от таких вот размышлений, как вчера и сегодня. Сейчас они меня не удручают. Теперь то, что меня нет, мне совершенно не мешает.
   - Ох, ничего себе конструкция... И захочешь выдумать - не сможешь.
   - Ты ее видишь?
   - Я вижу из того, что ты описываешь: намерение в поисках информации записывать происходящее в страдании перекрывает доступ к страданию как потенциальному источнику информации. Очень интересный ход, по-своему логичный. Я очень рада, что тебе спокойно. Но интересно, как долго эта конструкция будет самоподдерживающейся. Отчасти это зависит от твоего настроя записывать. И что произойдет при попытке ее раскачать?
   - Хм... А как ее раскачивать?
   - Давай сделаем перерыв на праздники. Пусть идет, как идет. Как у вас говорят? "Просто побудь с этим"? А у нас - "соберите данные для определения базовой линии".
   - Прикольно...
  
   Записки сумасшедшего: Эй, куда делось?
  
   Вторник, 24 декабря 2013
   Сегодня с утра я обнаружил, что перестал понимать, в чем смысл вопроса "кто я?"
   То есть вот буквально. Тот вопрос, на который я себе отвечал "меня нет", просто испарился из души.
   Потому что он не имеет смысла. Я - вот.
  
   Вчера в разгар мыслей о том, что я не настоящий и меня нет, обнаружил, что мои шальные предположения насчет MIR подтверждаются. Магасич пишет, именно миристы поддерживали связь с военными моряками, пытавшимися противостоять заговору - значит, они могли знать имена... <...> Конкретные имена. Тех, к кому у меня был личный счет.
  
   Среда, 25 декабря 2013
   Проснулся с мыслью о том, что эта странная путаница в памяти, когда доступны только фрагменты, но общая последовательность не выстраивается, знакома мне в трех вариантах.
   В тот период, когда я только-только "просыпался" здесь - раз.
   То, что происходит в то время, когда я теряюсь в "меня нет" - два.
   И обе эти путаницы похожи на то, как я вижу последние месяцы там. Эпизоды, фрагменты, ощущения и картинки, непонятность логики и последовательности. Это три.
   И мне от этой мысли стало как-то так... не сказать, чтобы весело - но я определенно развеселился. Даже пару смешков издал. Хотя было и довольно нервно при этом. Но до чего интересно!
   И я подумал, что работа по выстраиванию последовательности событий здесь, когда я "просыпался", неожиданно может вывести на события в конце, в зоне канала, чтобы получить больше ясности о происходившем там. Толчком - небольшая тошнота и как будто мало кислорода в воздухе. Смутное напряжение и одновременно ощущение слабости в теле. Пока не буду в это углубляться. Но я уже заметил: где химия, там и тошнота. Это как-то связано?
  
   Неокончательный диагноз: "Артишок"
  
   В конце весны он находит в книге Тима Вейнера "История ЦРУ" информацию о том, что в зоне Панамского канала у ЦРУ была большая секретная тюрьма, в которой "было позволено всё; как в Гуантанамо".
   Лауреат Пулитцеровской премии, двадцать лет изучения документов и интервью с действующими агентами, ветеранами и директорами, все такое.
   То есть, что - правда была тюрьма именно там?
   Ничего себе.
   До того Лу встречал упоминания только о секретной тюрьме в Германии.
   Парой абзацев ниже Вейнер сообщает, что в панамской тюрьме велись работы по проекту "Артишок". Значит, думает Лу, там как раз и были подходящие специалисты.
   Его тошнит. Он радуется.
  
   Записки сумасшедшего: Я победил
  
   Я не хочу забывать.
   Я не хочу ничего забывать. Я хочу помнить всё, каждое мгновение.
   И я хочу, чтобы мне было возможно с этим жить. Чтобы все, что со мной было, осталось со мной.
   Я не рассыпался там, не расточился в ничто. Я победил.
   Я хочу забыть то, что делали со мной, то, как меня разрушали, ломали и раскалывали, терзали и разрывали мое тело и мою душу, растворяли саму мою суть в адских химических смесях, заливали мое сердце отчаянием, унижением, мерзостью и ужасом.
   И я хочу помнить все это.
   Потому что я победил.
  
   Да, я был бы счастливее, если бы ничего этого не случилось. Я был бы целее, сильнее, живее. Наверное. Но раз уж оно случилось... И я прошел через это, потеряв честь, достоинство, силу, надежду, веру, память и любовь, но сохранив от них то, что они хотели отнять - ту информацию, ради которой они все это проделали, отнимая у меня честь и достоинство, силу и память, веру и надежду. Кажется, это и означает, что я все сохранил.
   Раз уж это случилось, я хочу это помнить. Я не хочу покоя. Я хочу знать. И быть спокойным.
  
   Как это возможно? Возможно ли вообще?
   Я слышал не только о посттравматическом стрессовом расстройстве. Я слышал и о посттравматическом росте. То, что нас не убивает, не делает нас сильнее. Но мы можем стать сильнее сами - вопреки произошедшему. Это уже не прежняя сила, вольная и уверенная в своей безграничности и неуязвимости, сила невинности. Это сила жизни, осознающей свою смертность. И более того...
   Воланд недоговаривает, хотя чего еще ожидать от отца лжи. Хуже всего не то, что человек смертен внезапно. Самое страшное - что его можно долго мучить.
  
   Я не знаю, сколько сил нужно иметь, чтобы снова стать спокойным. Сколько сил нужно, чтобы переработать все мое ПТСР в посттравматический рост. Я не знаю, есть ли у меня достаточно сил для этого. Но я готов попытаться.
  
  
   Харонавтика: "Сила живого"
   Сессия N33, 28 декабря 2013
  
   Лу немедленно поделился с М. своим открытием: путаница во времени и невозможность выстроить связную последовательность, логику событий, наблюдается не только в воспоминаниях о том периоде, когда он только "просыпался" здесь, и не только в попытке вспомнить те "провалы", когда он мучительно пытается нащупать, кто он, есть ли он вообще, и пытается доказать себе, что его нет. Есть еще третья зона такого же тумана и разрозненности воспоминаний. Он уже довольно много вспомнил и понял про то, что происходило после ареста. Но он не может выстроить эти воспоминания в последовательность. Они плавают отдельными обрывками, кажется невозможным их выстроить в линию, как будто невозможен такой порядок, в котором они могут расположиться.
   М. сказала:
   - Значит, их четыре.
   - Четыре? - удивился Лу.
   - Да. Твое появление здесь, плюс твои "провалы", плюс воспоминания о пытках - и четвертое... Может быть, ты переживаешь это по-другому. Но для меня оно выглядит похоже. Вспомни, ты рассказывал, как писал роман про мастеров. Какое-то время казалось, что это отдельные рассказы, их можно читать в случайном порядке. И ты долго не мог найти им место в последовательности.
   И тут Лу посмотрел на нее и тихо, медленно сказал: ё-мое.
   - Посмотри, - сказал он, - как там устроен мир. Обрывки во тьме. Мир был, и он был разрушен, и остались такие маленькие разрозненные клочки, и вот мастера их расширяют и связывают в целое...
   Он очень сильно почувствовал, что в нем что-то происходит, настолько глубокое, подспудное, что и не описать, но совершенно точно оно происходит. Какое-то усиление...
   Он сказал:
   - Получается, даже когда я совсем ничего не знал о себе, не помнил и не понимал, я с такой силой стремился к восстановлению... Собрать себя, собрать в целое. Какой же я сильный.
   - И как сильно меня... Не убило, потому что вот же я - есть. И не ранило. Рана - это дыра в чем-то целом. А меня... растерзало?
   - И разметало.
   - Да. Но какая сила... во мне.
   - Есть такие существа, миксомицеты. Знаешь? Очень древние существа. Их можно растереть в ступке, и они снова собираются в единый организм. Просто воплощение силы жизни, которая стремится собрать разорванное в целое. Очень древняя сила.
   - Очень необычное переживание - вот так знакомиться с собой. Стоять с таким собой лицом к лицу.
   - Очень странно было, когда ты молчал после моих слов про тот же паттерн в романе. Что-то происходило, быстро и сильно, это было видно снаружи, но совершенно непонятно.
   - Да, как раз в это время я и стоял лицом к лицу с этой силой во мне. С жаждой цельности, которая даже неосознаваемая работает с такой... страшной мощью. Я принимал себя.
  
   Записки сумасшедшего: Печаль
  
   Среда, 04 июня 2014
   Сегодня с утра произнес прочувствованный монолог. В пустоту. Которая у меня теперь на месте терапевта.
   Я ушел потому, что не мог больше выдерживать ее позицию "процесс точно есть, но насчет фактов не знаю, было это на самом деле или нет".
   И вот я разбирал стирку и произносил. Что я тогда не могу делиться с ней своим настоящим. Не могу делиться страданием, кроме как в формате "я страдаю, но не знаю, от чего" - а это неправда. Я знаю, от чего. Не могу делиться смыслом всего происходившего - тем смыслом, который назначаю я и который так велик для меня. И не могу делиться гордостью. Потому что нельзя же чувствовать гордость за то, что я смог, если неизвестно, было оно на самом деле или не было.
   Это вот так.
   Это очень горько. Мне нужен терапевт. Только где ж его взять?
   Мы с ней были вместе не один год. И она очень сильная и стойкая. И очень смелая. И наша работа мне очень помогла. Во всем-во всем. И я благодарен ей - за исцеленные раны той девочки, которая покоится где-то глубоко во мне, и за многое, что она сделала для меня, называя словами то, что я едва решался предполагать.
   Но сейчас мне очень нужна помощь. Вполне конкретная. И я не могу ее получить. А все остальное по сравнению с этим страданием... Да что говорить?
   Сначала мне хватало ее позиции.
   А теперь нет.
   Потому что я теперь уверен: я был. Я есть.
  
   Разговоры на полях: Массажист
  
   - Ты меня знаешь года четыре. Знаешь тело. Мог наблюдать в течение этого времени. Можешь сказать, что изменилось?
   - Мы не виделись вплотную практически год. Могу сказать, что заметил теперь.
   - Давай.
   - Что изменилось за год? Стало меньше микродвижений. Микродвижения эти стали четче и резче, с более фиксированным окончанием. Стала четче и резче пластика. Изменился ритм движения - если раньше по походке, по жестам, по положению фигуры в пространстве четко читалось женское, то сейчас иногда читается мужское начало, а иногда непонятно.
   Изменилась структура мышц. Это мой материал, я привык с ним работать. И если раньше я ощущал мышцы женские, то сейчас я затруднюсь - такая структура волокон может быть и у женщины, и у ведущего в целом неспортивный образ жизни мужчины твоего возраста.
   Изменилось лицо. В лицах я понимаю мало. Но тут точно дело не в прическе. Это как из одного лица выступают контуры другого. Четче видна нижняя челюсть. И страсть, которая раньше жила только в глазах, уже захватила постепенно и лоб, и скулы.
   Появились новые позы и положения тела, которых я раньше не видел. А когда ты убеждал меня в чем-то, опираясь руками о стол и чуть нависая надо мною, я почти испугался - столько энергии и напора было в этом положении тела.
   Мне очень интересно, как будет развиваться твоя жизнь в теле дальше.
   - Ну, ты-то сможешь наблюдать.
   - И еще, про левую руку. Я все-таки схватил знакомого боксера и проверил. Потом схватил еще одного, давно бывшего боксера. Да, напряжение от сдерживаемого удара живет в руке именно так. Или тебя учили бить с левой, или - левша.
   - Ну, почерк спросонок я пытался повторить левой, так что... возможно. Еще и левша! - смеется. - Бедный папа. Какой неудачный сын...
  
   Неокончательный диагноз: Чек-пойнт
  
   Невозможно не заметить, записывает М., возросшую работоспособность и физическую активность клиента. Вообще понимание собственного тела стало больше, от внимания к физической форме до смены стиля одежды. Произошла очевидная трансформация из относительно невнятного и случайного набора к камуфляжу и к очень гармоничному, элегантному внешне и явно комфортному стилю унисекс. И аккуратные манжеты из рукавов пуловера - на пару сантиметров.
   Лето прошло без кризиса. Впервые с тех пор, как он ведет свои записи. Последний кризис был этой зимой... и всё.
   Заметна огромная разница между тем, как тело реагировало на физические нагрузки в начале нашей работы, почти два года назад, и сколько может теперь. Он же был весь мокрый, запыхавшийся при любом усилии. А теперь приезжает на самокате - довольный, легкий, крепкий.
   И новые отношения гораздо... более удовлетворяющие, по его рассказам это заметно.
   Можно продолжать.
  
  
   Неокончательный диагноз: Лабиринт перевертышей с видом на жизнь
  
   После открытия в себе великой силы жизни пришла пора попрощаться с провалами и "меня нет". Лу сделал это довольно быстро и, кажется, даже красиво. Пятого января он записал в своем дневнике:
   ""Меня нет" подкралось по-тихому, незаметно. Вкралось.
   Кто я теперь?
   Каким мне быть?
   Кто я без моего дела?
   Какое дело должно быть у меня, чтобы я мог, имел право считать себя собой?
   "Я - это я? И если да, то насколько?" - так называется книга одного философа, которую я сейчас читаю, и это название точно описывает нынешний лабиринт. Отрадно, что не обязательно иметь такой опыт, как у меня, чтобы терзаться этим вопросом".
  
   Седьмого января:
   "Простая мысль быстро и качественно помогает прийти в себя: это сейчас со мной происходит из-за того, что происходило там. Это последствия обработки и собственного финта с "улиткой".
   Я думаю: "это будет повторяться, от этого никуда не деться, надо учиться жить с этим, жить как выживший". Через это очень легко понять: "я справился тогда, справлюсь и сейчас".
   И всё, очень быстро всё проходит".
  
   Последнюю запись о провалах в отрицание себя он сделал через неделю, 15 января 2014 года:
  
   "Это я ловко придумал - переделать сомнения, которые раньше были доказательством того, что меня нет, в доказательство того, что я есть.
   Раньше, наткнувшись на эти сомнения, я считал, что они как раз и означают, что я - фикция, конструкция, защита, что меня нет.
   А теперь я себе говорю, что так и должно быть. "Меня нет" - это результат всего, что со мной делали и что я с собой сделал в конце. Результат интенсивного промывания мозгов. Краешек моей "улитки". И раз это происходит - значит, я есть. Более того, я это именно я, тот самый, с кем это произошло.
   И теперь "меня нет" заканчивается, практически не начавшись. И даже когда оно пытается продолжаться, я учитываю его не в минус, а в плюс".
  
   Раньше внутренний диалог на эту тему выглядел примерно так:
   - Кто я...
   - Не знаю...
   - Меня нет...
   - Раз ты так думаешь, значит, тебя действительно нет...
   - И не может быть, потому что в научной картине мира для меня нет места...
   - И психиатры так говорят...
   - А кто я...
   - Тебя вообще нет...
   - Но я же кто-то...
   - Все равно тебя нет, потому что в научной картине мира...
  
   Теперь - примерно вот так:
   - Кто я... Меня нет... Раз я так думаю, значит, меня на самом деле нет...
   - Эй, чувак, тебя пытали, тебе промывали мозги, а потом ты сам себя уничтожил. Так и должно быть.
   - Да? Точно! Круто. Пойдем жарить мясо и смотреть кино.
   Или еще что-нибудь делать. Что-нибудь такое, из чего состоит нормальная человеческая жизнь.
   Работать и любить, как определил Фрейд.
   Учиться, как завещал Ленин.
   Играть, как напомнил Винникот.
   Получать удовольствие от жизни, как уточняет Нэнси Мак-Вильямс.
   Кататься на велосипеде.
   Бегать.
   Путешествовать.
   Читать длинные романы.
   Сочинять стихи.
   Рассказывать истории.
   Например, вот эту.
   Да-да, эту самую, которая вот прямо сейчас подходит к концу: историю про человека, которого нет. Мы же договорились: представим себе, что это фантастика. Поиграем в прятки, а потом, когда игра окончена - откроем глаза, разжмуримся. Ну вот, уже можно.
  
   Привет, это я, Лу.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

1

  
  
  
  
Оценка: 7.90*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"