Меня зовут Ильдефонсо Кунц, и я намерен рассказать вам подлинную историю моей женитьбы.
Да, я писатель. Нет, я не имею никакого отношения к "тому самому" Кунцу. Совсем. Совсем-совсем. И даже не родственник.
Больше мое имя вам ни о чем не скажет, но спросите вашу жену, вашу любовницу, вашу невесту, в конце концов - я совсем недавно понял, что на самом деле означает это слово... Невеста... Кхм. Так вот - спросите, спросите, что она думает о романах Марии Сьюдадес. Да, я пишу женские романы - разве не логично издавать их под женским псевдонимом? Такова традиция, женщины пишут для женщин, и она освящена временем. Нет, я не стану делать рекламу конкуренткам, но спросите у вашей жены - с десяток имен она вам точно назовет.
Если быть точным, я пишу дамские романы. То самое, что ваш взгляд брезгливо минует - запечатленный на обложке финальный поцелуй, обнаженный торс героя, приспущенный с плеч пеньюар героини... розовые сердечки, кружева, пылающие уста. Сиськи. Сиськи слегка прикрыты упомянутыми кружевами. Прелесть что за дамочка - вот о таких я пишу, об их нелегком жизненном пути, о судьбе игрушки в жестоких мужских руках, щепки на волнах жестокого мира мужчин, ну и так далее. Безумно интересно. Нет, вы у жены спросите, что она в этом нашла. Я же не могу сказать вам в лицо, что вы совершенно не похожи на мачо с обложки, вы же драться полезете. А мне это зачем? Я сочинитель дамских романов, а не их герой. Не рыцарь в сверкающих доспехах. И у меня завтра свадьба. Сами понимаете, не время для потасовок.
Это очень важный момент, что я не рыцарь, а свадьба всё же у меня. Вы пока не понимаете, но это ничего. Я сейчас всё объясню.
Впервые я увидел ее на прогулке, окруженную девицами и дамами, согласно ее сану. Вооруженная охрана следовала за ними, чуть поодаль. Гуляющие были в ярких одеждах, в венках из кудрявой петрушки и ажурного укропа поверх вуалей, укрывающих нежные лица от солнечных лучей. Звонкие женские голоса легко летели над полем, взмывали ввысь, им отвечал невидимый в жаркой синеве жаворонок.
Быстрой уверенной походкой она шла впереди своих дам, владетельница и госпожа. Ветер колыхал ее покрывало, небрежно откинутое за плечи - высокие скулы были румяны и смуглы. I znoi dyshal ot ust ieio i schek - пришла мне на ум строчка, которую так часто повторяла когда-то моя русская подруга... Тогда эта фраза казалась мне не только довольно бессмысленной, но и совершенно непроизносимой. Обычно Masha повторяла ее, глядясь в зеркало: последние искусные штрихи нанесены, золотисто-смуглый тон растушеван по скулам, умелый росчерк помады на губах - как вишенка на торте. И неловко переведенная фраза - смысл весь здесь, как на ладони, но очарование утрачено.
Теперь же это очарование само собой проступило сквозь туман памяти, и мимолетный образ бывшей подруги растаял в его лучах.
...И зной
Дышал от уст ее и щек...
Да, именно так: и зной дышал от уст ее и щек, темные кудри обрамляли смуглое лицо, грудь ровно вздымалась под расшитой туникой, тонкие ноздри трепетали, вдыхая ароматы полевых цветов. Улыбка цвела на ее устах темно-красной розой, и каждая ее черта была так мила моему сердцу, что у меня перехватило дыхание. Потрясенный, я впился в нее взглядом.
Нельзя, нельзя пристально всматриваться в гостей, приглашенных вольным вдохновением. Прямой взгляд - гиблое дело, крушение надежд и конец всему. Нельзя стараться разглядеть их до мелочей - так мы неизбежно замалюем их подлинные живые черты грубыми красками собственного воображения.
Лишь взгляды, брошенные вскользь, способны достигнуть цели и ухватить истинный облик этих призрачных пришельцев из неведомых краев за границами яви.
Едва я поймал ее взгляд - она исчезла, исчезло всё: золотящееся в солнечных лучах зеленое поле, там и сям покрытое россыпями цветов, легкие вуали, летящие по ветру, яркие платья, веселые звонкие голоса, вооруженные стражи с насупленными бровями и тщательно скрываемыми улыбками на небритых лицах... всё исчезло.
Я остался один над недопитым кофе и остывшими тостами. Как дурак.
Но кое-что осталось со мной. Я знал ее имя.
Ну вот не спрашивайте меня, откуда берутся имена персонажей. Как-то вот сразу складывается: брюнет, толстяк, зовут Матиас, жена на сносях; или какой-нибудь Ригоберто образуется из ниоткуда - ну, вы представляете себе Ригоберто, да? И никак иначе он зваться не может.
Бывают приятные имена. Бывает, однако, что главный герой приходит с таким именем, что неделю плюешься. А к концу книги, глядишь, это имя уже в любимые записано, и не верится, что могло быть по-другому. Был у меня один такой Джонатан. Как же я плевался... И так, и этак пытался откреститься, имена предлагал - одно другого лучше. А вот не его - и хоть тресни. Так и остался со своим именем, и мне оно с тех пор и до конца жизни, наверное уже, слаще меда. Потому что такой человек был. Уж я постарался, чтобы у него в книге всё хорошо сложилось. Надеюсь, и там, откуда он ко мне пришел, с ним тоже всё в порядке. Шансов мало, но я надеюсь, что тем, как я рассказал его историю, я что-то в его судьбе изменил к лучшему.
Глупости, я понимаю. И тем крепче держусь за них. Когда не на что надеяться, кроме глупостей, - и выбора нет.
Итак, она звалась Томаса.
Решение пришло мгновенно - не успела разгореться от поднесенной спички новая сигарета, как я уже знал, что буду писать роман, роман о Томасе, даже не так - "Роман о Томасе", как "Роман о розе" Гильома де Лорриса и Клопинеля или "Роман о Трое" Бенуа из Сент-Мора. Да, конечно, я их всех знаю, не сомневайтесь. Я много чего знаю. Но... Я ведь пишу романы для женщин... то есть для дам. Для прекрасных дам - такая поправка будет более чем уместной.
Прекрасной даме не пристало придираться к мелочам. Что ей до соответствия наряда героини описываемой эпохе? Тонкости кроя и выделки тканей - ничто; правда сердца - всё. Что ей до блио и котт, туник и сюрко, коттарди и камис? Что ей до того, что максимилиановский доспех невообразим на артуровом рыцаре? Как раз таки - вообразим, и очень ему к лицу. И на этом воображение и сердце настаивают и готовы настаивать до окончательной победы. Над разумом ли? Всего лишь над прозаической мелочностью реализма. Ему вовсе не место в любовном романе... в романе о любви. Только правда сердца, она одна может осветить страницы из дешевой бумаги. А венки из петрушки и устланный сеном пол в замке, коптящий очаг и заколоченные на зиму окна - это так, штришки, увиденные мельком, боковым зрением - условия игры, не более того.
И я принялся за роман. Выкрутился, называется. Писать роман о ней, чтобы видеть ее, всё о ней узнать, чтобы надолго сохранить возможность оставаться поблизости от нее. Или ее удерживать поблизости от себя. Я не знаю, как движутся друг относительно друга миры автора и персонажей, который к которому приникает - этот ли к тому, чтобы подслушивать и подглядывать, тот ли к этому, чтобы нашептывать заветные истории. Так или иначе, начав писать роман, я связал миры один с другим, сделал из них сиамских близнецов, слитых воедино. Как мыслящий мозг и говорящие уста... В общем, я сделал всё, чтобы видеться с девушкой ежедневно по несколько часов. Ромео с отставанием в умственном развитии не придумал бы веселее: я собрался писать о ней роман - дамский, любовный! С непременной свадьбой и поцелуем на полстраницы в конце. А? Ну не идиот ли?
В первые же мгновения зарождающейся вечной любви я с огромным энтузиазмом размахивал лопатой и примеривался, как бы поглубже вырыть себе яму.
Видите ли, если история начата - ее уж придется рассказать до конца. Это как расклад Таро - нельзя бросить, не закончив. Очень и очень себе дороже. И еще нюанс: отсебятиной не отделаешься. Рассказывать истории надо правдиво: так, как они происходят. Не солгать ни о событиях, ни о живых людях, с которыми они приключаются у тебя на глазах. Тебе доверили увидеть и рассказать, вот что это такое. А не так, чтобы побаловаться, потешить самолюбие и деньжат подзаработать. Тебе доверили даже не жизнь, а нечто большее - смысл ее. Рассказать, о чем была эта жизнь. Вот что такое - рассказать историю.
И я взялся, понимаете ли, рассказать историю о том, как моя любовь вышла замуж. Ну, понятное дело, за другого. Откуда ж я возьмусь в рыцарском романе?
Вижу, вы в недоумении. Взрослый мужик, достаточно циничный для того, чтобы писать дамские романы, прикрываясь женским именем, и вдруг влюбляется с первого взгляда, да еще тут же себе в этом признается. Понимаю вас. Сам бы не поверил. Но у меня, видите ли, не было выбора. В главном выбора и нет никогда, на самом-то деле. Главное - оно такое большое и круглое, не за что ухватиться, зато само оно катится на тебя с грацией и неотвратимостью чугунного шара с дом величиной. Ну какие препятствия могут его не остановить даже, а задержать хоть на долю секунды? Катит-катит, накатит, нависнет над тобой, загородив половину мира. Какой уж тут выбор? Что выбирать? Ровно одну половину тебе и оставили, бери, пока дают.
Но я сейчас не о главном, я о Томасе. О том жаре, что дышал от уст ее и щек - он был как взгляд, который видишь, не видя смотрящих глаз. Я не увидел щек, не увидел уст. Я почувствовал жар. Это было как удар под дых. Сколько-то времени я не мог дышать, а когда очнулся - впился в нее взглядом... И она тут же исчезла, как всегда бывает с теми, кто увиден краем глаза.
А жар всё еще опалял моё лицо и легкие. И я сразу знал, не понял, а именно знал, как бывает, что знаешь, как будто знал всегда: здесь подобное исцелимо лишь подобным. Парацельса мне не хватало в качестве семейного доктора, да? Но я и без него знал рецепт. Я должен был видеть Томасу, дышать этим жаром, а вне его я и жить теперь не мог. Со мной произошла как бы мгновенная трансмутация, из человека я превратился в саламандру и отныне мог жить только в огне.
В общем и целом можно сказать, что прекрасной даме - той самой, для которой я пишу романы, - нужна возможность денек-другой пожить в шкуре героини. И с этим всё ясно: реалий собственной жизни ей хватает с головой. Ей нужно отдохнуть в объятиях прекрасного принца, и никто не походит на него менее, чем настоящий средневековый рыцарь. Бррр. Даже не говорите мне об этом. Видите, как меня передернуло. Это я представил себе читательницу Cosmo в объятиях средневекового рыцаря. Он и с виду-то не очень, а уж что у него внутри... Черви ленточные, черви круглые, разнообразные сосальщики и, страшно сказать, солитеры... Нет, нет, увольте! Никаких настоящих средневековых рыцарей, пусть остаются, где были, вместе с их кольчугами-хауберками, круглыми и миндалевидными щитами, шлемами, личинами, пластинами и чешуей, наколенниками и сабатонами, и прочим, прочим, прочим железом, прикрывающим их ноги, головы, плечи и кишащие червями животы.
Тут у вас, конечно, вновь возникают вопросы. Например, такой: а как же правда сердца? Если я рассказываю утешительно-развлекательную историю для офисной золушки, если героиня предполагается просто вешалкой для эмоций читательницы, а герой насквозь фальшив и всё подтасовано - откуда же взяться правде? И как насчет сакральной составляющей, насчет сиамского родства миров?
Скажу честно: я сам каждый раз удивляюсь. Но всё это есть. Это происходит как-то... как-то помимо.
Что такое сны? Кто насылает на нас эту напасть? Томаса заговорила со мной во сне - проснувшись, я не знал, куда себя девать от стыда. Она всего лишь спросила: "Кто ты такой?" и "Почему ты заставляешь меня лгать?".
Как вы понимаете, яму себе я вырыл со всей сноровкой плодовитого писаки. Это был любовный роман. Героиня непременно шла замуж в конце. Но мучения мои начались еще на первых страницах. Это логично: в любовном романе всё не как в жизни, девушка должна влюбиться, прежде чем идти замуж, желательно - в жениха. Представить себе Томасу изменяющей супругу у меня бесстыдства не хватило. Только не она - и не в силу моих иллюзий, а в силу ее собственной природы, того самого жара, который, понимаете ли, не зависел от погоды, а был ее неотъемлемым свойством, ее существом и сутью. Значит, Томаса должна была полюбить того, с кем пойдет под венец - и никого иного. Вопрос был сложным, с какой стороны ни взглянешь. Я вскоре узнал, что Томаса - сирота, по праву наследования получившая немалые земельные владения и стратегически важный замок Ла Бруска, тот, что неподалеку от Испанских гор, а значит и от враждебных мавров. При всем уважении к крови и добродетелям девицы, король требовал от нее скорейшего замужества. В сложившейся ситуации короля можно было понять. Свобода выбора оставалась при ней - кто посмел бы принуждать знатную девицу? Только не у нас в Хеоли! Но сроку ей было дано всего ничего. Да и выбор был невелик. Среди тех, кому она могла отдать руку вместе с Ла Бруской, не нанеся урона своей чести, было несколько вдовцов, отменных воинов, плюс один наследник младшей королевской линии - и ни одного молодого парня, наделенного вежеством и приятной внешностью.
Мне пришлось вмешаться. Своими руками, вот этими, я выстукивал на клавиатуре его черты и повадки, сочиняя их на ходу, наслаждаясь полетом вдохновения и скрипя зубами от ревности. Одно чувство совершенно не мешало другому.
Ну, тут вы опять спросите: какая же правда, какие доверенные героями истории, если самого героя выдумывает писатель?
А вот так оно и есть. Пока я его не придумал - его нет и не было никогда. Когда я собрал его образ при помощи ритмичного постукивания клавиш, уловил его в частую сеть черных буковок - он уже есть и был всегда раньше. Не я один это знаю, по чести сказать. Но мало кто об этом говорит. Однако я сейчас о другом. Может быть, мы и не придумываем ничего, а только направляем волшебный прожектор, становимся частью играющих вероятностей того мира, обращаем внимание происходящего то на одного человека, то на другого... Если бы мы на него не указали, может быть, он так и остался бы в стороне. Но мы смотрим на него, называем по имени. И вот он делает шаг в освещенный круг, поднимает взгляд, видит Томасу - и его уже не выковыряешь из этой истории никаким ломом. Точно так же, как и меня. Понимаете, я сам, сам привел его к собору, усталого путника по дороге домой, героя войны с маврами, молодого, красивого, такого, каким я сам хотел бы быть.
Да, если я его и не придумал, то выбрал его все равно я, я сам.
Или все-таки придумал?
Вы помните, я привык мухлевать с рыцарями. Но с Томасой этот номер не прошел. Настолько она была настоящая, что и рыцари вокруг нее могли быть только самыми настоящими. Никаких подделок. Всё в этой истории и в этом мире было безобманное, подлинное до... до последнего червя. Я скоро понял, что придется говорить правду и только правду. Я не первый год топчу клаву, я вижу, когда фальшь и отсебятина - а это в моем понимании синонимы, - овладевают текстом и высасывают из него всю живую кровь. Но я, повторюсь, не первый год... Я умею обходить такие ловушки. Говорить только правду - не значит говорить ее всю. Невозможно избавиться от червей? Забудем о них. Позаботимся об остальном.
Я придумал - или нашел - младшего отпрыска знатного, но обедневшего рода и отправил его в монастырь еще подростком, на послушание с перспективой пострига. Это был бенедиктинский монастырь. Мальчика научили читать, писать - кстати, очень красиво, - и петь псалмы. Мальчик был уже готов совершить решающий шаг, почти гарантированно вычеркивающий его из генофонда... но тут один за другим погибли его отец и трое, нет, лучше четверо старших братьев, а следом от горя скончалась мать.
Как вы думаете, сколько дней после этого я ходил небритым, просто потому что мне было стыдно смотреть на себя в зеркало?
Зато какого жениха я обеспечил моей возлюбленной! И тебе рыцарь, и вежества хоть в какой-то мере не чужд.
И я стал бойко излагать незамысловатую фабулу. Они полюбили друг друга с первого взгляда. Их души потянулись друг к другу. Оба сироты, они искали друг в друге утешения, а обрели страсть. И всё такое. Конечно, в событиях участвовали несколько соперников, одним из которых была нужна сама Томаса, другим - замок и земельные владения, а третьих одинаково влекло и то, и другое. Были и соперницы, потому что Адальберто был и в самом деле чрезвычайно привлекателен. Уж я не поскупился, вкладывая в него все свои тайные мечты о совершенном себе.
Я писал о внезапно возникавших препятствиях и преодолении их, о предприимчивости и отваге жениха, о верности Томасы...
Тут-то она мне и приснилась.
Да, сказала она. Он милее их всех, и я с радостью пойду за него - мне не из чего выбирать. Я буду ему верной супругой, преданным другом и заботливой матерью его детям. Но не заставляй меня лгать, не вынуждай меня лгать самой себе. Это не мои слова - те, что я шепчу наедине с собой. Чуждая сила заставляет меня произносить их, но это не моё. Сегодня я долго не могла заснуть, размышляя о том, чья же это тайная власть неволит меня. Кто принуждает меня думать то, чего я не думаю, говорить о чувствах, которых во мне нет и следа? Сьер Арауский приятен и даже... мил... и не противен мне. Нет, не противен. Но это всё, что у меня есть для него. Для других - и этого нет. Я пойду за него. Но я его не люблю. Чьи же это слова, такие нежные и грустные, такие волнующие? Кто говорит моими устами, чей голос звучит в моей голове?
Я думала об этом почти до рассвета. И мне приснился ты. Кто ты, я не знаю, но уверена: ты связан со всем этим, ты имеешь власть. Не заставляй меня лгать самой себе. Я готова отказаться от свободы и надежды на счастье - но не заставляй меня отказаться от себя самой!
И знаете, что я решил тогда?
Что нужно как можно быстрее закончить проклятый роман, отправить его издателю и хорошенько отдохнуть. С женщинами. Чтобы мозги встали на место.
То есть я решил отодвинуть главное - помните масштаб, да? - я решил его отодвинуть, расчистить обзор. Не люблю, когда нет выбора. Я только одного не учел: если эту махину толкать и раскачивать, она действительно может сдвинуться. Только неизвестно, в какую сторону. Вот в чем вопрос, как говаривал один принц. Он плохо кончил.
Я начал отдыхать, не дожидаясь окончания романа, я стал водить в дом женщин. Хороших. Действительно, хороших, порядочных женщин. В наше время они и есть порядочные. Они не виноваты. У них у всех был единственный общий недостаток, и я не буду его называть - вы сами догадались.
А Томаса тем временем, принуждаемая моей авторской волей, шептала в уединении слова любви, которой не чувствовала. Она не плакала. Но лицо ее день ото дня становилось всё жестче, взгляд - упрямее. Она снилась мне еще несколько раз за тот кошмарный месяц - но разговаривать не пожелала. Видимо, ее затягивало в мои сны против ее воли, и она покидала их, словно бы хлопнув дверью. По утрам у меня жестоко болела голова.
Вот таким я был.
С другой стороны - а что мне оставалось?
Я влюбился мало того что в литературный персонаж, так еще и в свой собственный. Когда я об этом задумывался - что называется, с холодной головой, - мне становилось страшно.
И от безнадежности. Если бы даже я написал удивительную историю, в которой Томаса выходит замуж за меня самого, разве от этого что-то изменилось бы на самом деле?
И от того, что я оказался способен на такое. Понимаете, всегда знаешь, что эти люди, персонажи, они где-то есть. Но это 'где-то' настолько расплывчато и недостижимо, что лучше не связываться, лучше даже не думать... Я и не думал, я просто влюбился, а думать я стал уже потом - и мне было откровенно страшно. Я никогда не чувствовал такого к настоящим, реальным женщинам. И теперь я не представлял себе, как это может развиваться. Куда это заведет меня. Не стану ли я в итоге уродом, выскакивающим из кустов со спущенными штанами, пугая малолеток?
Смешно. Вам смешно. Мне, признаться, тоже. Мне не было так весело тогда.
Когда не знаешь, что такое с тобой происходит, невозможно знать, и что будет дальше.
Такая вот простая мысль.
Но Томаса дала мне еще один шанс. Сама того не желая, конечно. Она приснилась мне еще раз - сидела под пологом своей кровати, обхватив руками колени поверх стеганого одеяла, и изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать. Почувствовала мое присутствие и подняла на меня взгляд.
- Ты маг? Тебе нужна моя душа, чтобы творить злые чары?
И тут я не выдержал. Я стал говорить и говорил долго, много: путано рассказывал ей о себе, о том, что если бы я был магом... О, если бы я был магом!.. О том, как впервые ее увидел, что чувствовал, что думал, отчего так мучительно мне продолжать рассказ о ней... Всё, я сказал ей всё. А она пугалась и удивлялась, плакала, бранила меня, переспрашивала, требовала разъяснений, оскорблялась, заливалась смехом, не верила, верила, снова сомневалась, гнала меня прочь - а я всё говорил и говорил, и не мог остановиться. Я покрывался холодным потом от мысли, что могу проснуться, не закончив своей речи, которая давно превратилась в беседу, сначала лихорадочно-торопливую, потом задумчиво-доверительную. Я уже сидел с нею рядом, не касаясь, впрочем, ни ее, ни даже той части одеяла, которая непосредственно прилегала к ее телу. Жар, исходивший от нее, не затмевал рассудок, а напротив - прояснял его, одновременно обостряя чувство. Она была в высшей степени настоящей - и делала таковым же всё, что к ней приближалось. И всех. Я сказал ей об этом. Я сказал, что она огонь, а я - саламандра. Я сказал, что умру без нее или, по крайней мере, не буду жить. Она спросила, что это значит. Я поэтическим языком описал разницу между жизнью и существованием - так, как я это понимаю. Она горько улыбнулась: думаешь, всё знаешь, волшебник? Я иду замуж за нелюбимого, потому что таков мой долг. Но я собираюсь жить. Не существовать, а жить - всеми теми частями сердца, которым это будет возможно. Я видела одну женщину... она, несомненно, святая. У нее отнялись ноги, но она была жива - всем сердцем, всей душой. Она творила добро, как могла, утешая и подбадривая ближних, не отказывая им в совете, когда ее просили о нем. Она не жаловалась на свою беду - она шутила над ней. Ее мучили боли. Но она была ангелом для всех, кто ее знал. Я верю, что смогу так, сказала она. Это - не существование. Это жизнь. Я намерена жить.
Я тут же проснулся, чтобы она не видела моих слез.
Мы виделись еще дважды. Один раз молчали весь сон. Я попытался заговорить, но она прервала меня, покачав головой, и у нее был такой взгляд, что я сразу заткнулся.
Не знаю, что тогда творилось в ее душе. Я не написал ни строчки за два месяца. Я боялся засыпать: а вдруг она приснится мне? А вдруг не приснится? Я сам не знал, чего хочу.
Но она приснилась и строго сказала: не тяни с этим. Разве ты не понимаешь, что мы ничего не можем изменить - и нет смысла продолжать мучение?
Тогда я поцеловал ей руку и пообещал закончить роман так быстро, как только это возможно.
Все препятствия были устранены довольно скоро: я подыгрывал Адальберто Араускому, как только мог. "Роман о Томасе" на глазах превращался в худший из моих романов, столько в нем было подтасовок и передергивания в пользу жениха. Я думал только о кареглазой девушке в высокой башне, ожидающей скорейшего решения своей судьбы: ну пусть бы уже всё случилось необратимо, чтобы жалеть было поздно...
На самом деле жалеть было поздно с самого начала. Даже если бы Томаса и решилась отказаться от своего положения и обязанностей владелицы Ла Бруски, даже если бы согласилась отдать руку ничтожному простолюдину... нас всё еще разделяла бездна. Как говорил один мой друг, которому я по большой пьяни все рассказал, ответвления фрактала могут подходить друг к другу вплотную, но между ними - бесконечность. А если напролом, спросил я. Если перепрыгнуть? Перепрыгни, пожал плечами друг, подливая мне Smirnoff.
Жалеть было не о чем. На словах, поэтическими образами всё решалось легко. Раз плюнуть с одной ветки до другой. Недоплюнешь...
Томаса больше не снилась, но я видел ее каждый раз, когда возвращал своих читательниц в ее спальню, или в сад, где она, как велит обычай, посвящала некоторое время воздыханиям у ручья. Золотое колечко обручения свободно вертелось на смуглом пальчике, лицо осунулось, нарядное платье служанки спешно ушивали к свадьбе.
Я остервенело молотил по клавишам, изо всех сил стараясь приблизить роковой день и последнюю страницу, ту самую, с поцелуем.
Я вынужден был следить за происходящим очень внимательно, рассмотреть во всех подробностях, не скомкать заключительных сцен. Читательницы мне этого не простили бы! И я прилежно выписывал наряды и прически.
Прости, Томаса, шептал я под стрекот клавиш. У тебя есть твой долг, у меня - свой. Я привел всех этих женщин гостьями на твою свадьбу - она же свадьба их мечты. Они должны радоваться, торжествовать и веселиться на этом пиру. Должны почувствовать себя счастливыми. Я только исполняю свой долг. Еще немного, любовь моя. К закату ты будешь... свободна, хотел закончить я фразу - но язык не повернулся. Свободна от надежды, через силу выдохнул я, зная, что она, как и я, до последнего мгновения надеется и будет надеяться, не надеясь. Без причин и оснований, кроме одного единственного: что вот так, как оно есть на самом деле, быть не может, быть не должно.
Хотя никакого спасения для нас не существовало во всем множестве соприкасающихся, но не пересекающихся, непроницаемых миров.
Я сглатывал и откашливался, я, сам не замечая, вздыхал и бормотал ругательства, я старательно описывал приготовления и сборы. И вот уже невеста, прикрывая невесомой фатой строгое лицо, спустилась по лестнице вниз, в сопровождении своих дам, девиц и служанок. Венчание должно было состояться в замковой капелле - пятнадцать минут ходу всей процессии. Всего-то, дорогая. Потерпи еще.
Итак, она вышла - со своими дамами, девицами и прочими лицами женского полу. На голове золотой обруч с яркими камнями, тонкое покрывало окутывает кудри полупрозрачной дымкой, нарядное платье ярко-красное, пояс богато украшен и всё такое. Красавец жених ожидает возле часовни со своими вассалами и друзьями.
Скажу откровенно, руки у меня тряслись, пальцы заплетались, я путался в клавишах, как будто впервые сел за компьютер, а ведь я начинал еще с пишущей машинкой... Но об этом в другой раз, конечно. Я набивал букву за буквой, складывая слова и предложения. И всё это виделось мне, и я не могу сказать, чт`о происходило первым:. воплощалось ли в реальности то, что я описывал; описывал ли я уже происходящее. Так или иначе, в какой-то момент мои пальцы выстучали по клаве: 'Невеста вскрикнула: кольца обручения не было на ее руке'.
Я этого не планировал. Но надо было как-то выкручиваться. Я понимал, что не могу вернуться и переписать абзац. Всё уже произошло и продолжало происходить - только успевай фиксировать. Вернуть Томасу в ее покои, где она кольцо забыла... или, скорее, на лестницу, где оно скользнуло с исхудавшего пальца, было бы жестоко. Ей пришлось бы заново пережить последние минуты сборов и еще раз спуститься по лестнице, с каждым ее витком приближаясь к невозвратной черте.
Не буду ничего менять, решил я. Еще немного, девочка, любовь моя, сокровище, воплощенное пламя. Держись, уже недолго.
Тут же нашлись желающие немедленно побежать, найти и принести, либо отправить слуг с тем же поручением. Но Томаса остановила их резким окриком. Хотела ли она оттянуть окончательное решение судьбы еще на несколько минут, или просто должна была сама вернуть себе обручальное кольцо, чтобы чувствовать себя достойной супругой и вершительницей собственной судьбы? Может быть, в самом деле, она хотела доказать себе, что этот выбор она сделала сама и готова его повторить. Не знаю. Она велела всем оставаться на месте и отказалась от сопровождающих. Только я незримо для всех следовал за ней. Она об этом знала. Она не видела и не могла слышать меня, я - видел ее и слышал. Более того, мои пальцы послушно скользили по клавиатуре, отмечая каждый ее шаг, воспроизводя каждое ее слово. Что же ты, чародей, шептала она, поднимаясь по ступеням, что же ты. И я не возражал ей - меня не было там, я не мог возразить. Сам же я и без слов знал и помнил, что ничего чародейского, магического, волшебного во мне нет и не было никогда.
Кольцо блеснуло вверху на ступеньке - Томаса замедлила шаги... наклонилась, протянула руку... Я записывал всё это слово за словом, буква за буквой, не глядя в монитор. Зажмурившись, я видел, как ее пальцы дрожат, почти касаясь золотого блика на красноватом камне. Руки мои дрогнули в очередной раз и сместились чуть правее - а я не заметил, и продолжал стучать по клавишам. Не знаю, что за абракадабра вышла из-под моих пальцев, не помню, какое движение или мысль преобразились в таинственное чародейское слово, не имеющее смысла, но имеющее силу... Томаса резко выпрямилась, потеряла равновесие, пошатнулась... я рванулся к ней - не дать ей упасть на крутые каменные ступени... успел, подхватил, прижал к себе.
Все кофейные чашки, коробки от пиццы и прочей готовой еды с доставкой на дом, все переполненные пепельницы, что скопились за последнюю неделю на моем столе, были сметены подолом ее платья. Поскользнувшись на кофейной гуще и картоне, я упал, не выпуская ее из рук, и кто-то из нас, брыкаясь в испуге, пнул системный блок моего компьютера. Он упал с подставки, шнур питания выдернулся. Последние пять минут текста, начиная от пропажи кольца, слизнула языком священная корова мироздания.
Потом я, конечно, восстановил заключительные сцены. Томасы там уже не было. Была составленная из букв героиня романа, красивая бойкая девушка, в высшей степени привлекательная и милая. Томасы там не было. Она сидела на подоконнике, наморщив лоб, наблюдала за потоком автомобилей далеко внизу и требовала вернуть ее обратно во имя долга. Единственная ее просьба, которую я наотрез отказался выполнить. Я не чародей, не маг и не волшебник. И теперь это обстоятельство делает меня насквозь, без опаски, счастливым. Я наскоро закончил роман пышной свадьбой, ни словом не упомянув о растерянности свиты и разочаровании жениха, случившихся, когда невеста не вернулась с обручальным кольцом. Ее, конечно, искали, но не нашли - ни в замке, ни под окнами замка, ни в саду, ни в садовом пруду, ни в соседней реке, и слухов о ней не дошло больше ниоткуда и никогда. Всё это я утаил от моих дорогих читательниц - что им до того, как оно было на самом деле? Получилось красиво, и я усилил эффект, посвятив последние полстраницы замечательному поцелую - я писал его почти с натуры.
Вот, собственно, и всё. Как уже сказал, я женюсь. У меня будет лучшая жена в мире. Ей повезло значительно меньше. Но я буду стараться, честное слово.