Бабушка до последнего года была нормальная, веселая, отзывалась на Лилечку, каталась на роликах и Ванечку обещала научить, когда подрастет, через годик, то есть этим летом уже. Но в конце прошлого лета, как раз после обещаний, что-то случилось. Бабушка в одночасье замолчала, потемнела, сжалась. Вытребовала дочь с зятем из далеких солнечных краев, а к их приезду переоделась в странную, бесформенную одежду, обвязала голову платком в горошек и надела байковый халат. Халат Ванечке понравился: он был мягкий, чуточку как будто пушистый, от бабушки теплый. Но бабушка в этом халате уже не была любимой дорогой Лилечкой, на колени пускать перестала, обниматься не давалась, гнала от себя подальше и не разговаривала. Три дня, пока мама с папой летели и ехали из далеких солнечных краев, Ванечка одиноко слонялся по дому, по саду, в положенное время приходил в столовую и послушно съедал свой обед. Бабушка не появлялась - все была занята страшным преображением, требовала достать с чердака пыльные потрескавшиеся чемоданы, перестирать и отбелить какое-то тряпье. Оно потом колыхалось на ветру за домом: широкие полотнища из мелкой, частой сеточки, в оборках и фестонах, в петельчатых узорах, похожие на призраков - самых страшных, полуденных. Это призрачное войско, построившись в ровные стопки, вошло в бабушкины комнаты и осталось там. Вдруг вместо причудливых диванчиков и кресел где попало, вместо гамаков в проемах окон, вместо набитых мягким огромных мешков для сидения и валяния в комнатах поселились крашеные железные кровати с прутьями и скрипучими железными сетками. По кроватям расселись горками толстые тяжелые подушки, и эти стратегические высоты немедленно заняли захватчики - сетчатые и фестончатые, вышитые и продернутые... Другие такие же разлеглись по атласным одеялам, по невесть откуда набежавшим тумбочкам и комодам. Своры фарфоровых собачек и кошечек обсели их. Пакеты и коробки с Лилечкиной одеждой: широкими многослойными юбками, шелковыми и кружевными шалями, толстыми шарфами, замшевыми куртками и красными пуховиками, миллионы перчаток всех цветов, вереницы шляпок и шляп в перьях и цветах, туфли с бантами и пряжками, пиджаки с блестками и стразами, узорные лосины, маечки в дырах и в бахроме - всю красоту и роскошь, которые делали мир цветным и уютным, - вынесли и погрузили в фургон. Ванечка смотрел большими глазами, не успевая удивляться, пугаться, возражать. Кое-что показалось ему хорошим, например, блестящие шары и шишки на спинках кроватей. Но полюбоваться на них или скрутить один-другой Ванечке не дали. Бабушка в байковом халате и в платочке в горошек твердой рукой вывела его - за плечо - со своей половины и закрыла дверь: громко, четко, навсегда.
Тут-то родители и приехали, и бабушка имела с ними долгий разговор за закрытыми дверями. До того они были яркие, шумные, даже сквозь шампуни и бальзамы пахли горячим песком, дикой листвой, морским ветром, горным снегом, звездами и ливнями. Привезли два ящика подарков - Ванечка едва взглянул, но успел заметить три самоката, огромную железная дорогу, модели аэропланов и воздушные шары, настоящие, с корзинами размером со стакан, а еще барабан в красных треугольниках, обтянутый гулкой кожей щит, резиновые сапоги по колено, микроскоп, набор столярных инструментов и груды книжек с картинками. А когда вышли от бабушки, родители стали тихие, как шелковый шарфик, на Ванечку посмотрели испуганно, в тот же день наняли ему няню и учителя, а сами умчались в свои далекие солнечные края, заниматься спасением зверей и птиц. Ванечку не взяли, хотя он уже подрос. Мог бы даже кататься на роликах, если бы его Лилечка научила.
Ванечка гадал: на какой из железных кроватей бабушка лежит сейчас? Неужели ей не скучно там, одной? Почему она в сад не выходит, почему окна ее комнат теперь всегда забраны ставнями, почему, почему...
Со временем выяснилось, что бабушка там не одна. Откуда взялась Минна, никто не знал, может, она завелась, как моль заводится. Просто однажды бабушка не открыла горничной, принесшей завтрак, а вскоре после этого Минна явилась на кухню и потребовала поднос с завтраком для хозяйки. Все так и поняли, что она теперь компаньонка и что надо ее тоже кормить, обстирывать, а вечером подавать с самоваром две чашки.
Ванечка тоже вскоре ее заметил. Она ежедневно появлялась на пороге классной комнаты, придирчиво оглядывала его и, не сказав ни слова, исчезала. При ее появлении учитель строже сдвигал брови и диктовал задание особенным сухим, жестким голосом, не так, как говорил обычно. Казалось, он боится Минну. Боялся и Ванечка, и его молоденькая няня Гита с глазами, как черные озера. Все боялись Минну. Она одна могла входить к умирающей хозяйке, она перекладывала ее с кровати на кровать, включала телевизоры, готовила таинственные отвары, от которых кухня пропахла немочью и страхом, выставляла за дверь ночные горшки и эмалированные тазы, подносы с недоеденными обедами пустыми пузырьками от лекарств - и бог весть где брала новые! Временами она выбиралась из бабушкиной части дома и как будто бесцельно брела по коридорам, обходя все закоулки, заглядывая во все комнаты и кладовки, и никто не смел препятствовать ей. И самое жуткое было то, что она при этом бормотала. Бессмысленно, безостановочно, на одной ноте. Говорили, что если расслышишь, что она бормочет, сойдешь с ума. Или бородавки вырастут. Одно из двух. А потом умрешь. Поэтому все разбегались с ее пути, для верности прикрывая уши ладонями. Глухонемая посудомойка закрывала глаза, чтобы ненароком не увидеть Минниных губ.
Минна была ужасна, в этом сходились все, хотя никто не мог объяснить, в чем заключался ужас. Но именно она открыла путь к спасению дорогой любимой Лилечки из этого кошмара.
За время безумной болезни бабушки Ванечка приучился подслушивать. Честно бранил себя перед сном, честно ставил в угол - когда никто не видел, и честно просил прощения у жертв подслушивания - шепотом, тайно. Но продолжал подслушивать, и не только всякий раз, как представлялся случай. Он сам стал искать возможности подслушать. Ему надо было хоть как-то понимать, что творится и чего ждать в этом доме, где все с ума посходили, где учитель боится сумасшедшую тетку, а няня плачет по ночам, и неоткрытые ящики с подарками втащили на веревках на чердак, и они пылятся там; и где томилась в добровольном заточении самая любимая Лилечка, подательница радости и жизни. Ванечка подслушивал всех и каждого. Однако в этом доме никто не понимал происходящего, каждый предлагал свое толкование событий, и от обилия версий Ванечка только больше запутывался. Но продолжал подслушивать. Однажды он подслушал и Минну. Долго не решался, потому что боялся бородавок, а еще больше боялся саму ее. Но как-то вечером страх вырос до того, что Ванечка поместился в нем весь целиком, с руками и ногами, с головой и сердцем и перестал его замечать. Как раз в тот вечер Минна вышла бормотать. Она, как обычно, шаркающей быстрой походкой обегала дом, и Ванечка на цыпочках бегом крался следом, но ничего не мог расслышать, потому что шарканье заглушало все, что она бормотала себе под нос. Ванечка почти отчаялся, но тут Минна повернула к бабушкиной двери и, подойдя почти вплотную, остановилась. Коридор был пуст, один Ванечка стоял, едва дыша, за углом. Минна стояла перед бабушкиной дверью, шорох ее подошв стих, и она как будто возвысила голос - Ванечке показалось, что он слышит каждое ее слово.
- Она вынет душу ниточка за ниточкой, вынет сердце крошечка за крошечкой, кровь вытянет, мозг выест. А как станет жить долго и счастливо, так заест маленького. Радостно жить нельзя, старости надо покориться, платочек носить, тапочки войлочные, халатик. Стариться надо и слабеть, как мертвенькой делаться потихоньку-помаленьку, надо скручиваться, надо съеживаться. Негоже старушке на колесиках, негоже молодыми юбками пол мести, танцевать в саду при луне, песни звонкие петь, на мужчин глазами ярко смотреть, улыбаться. Надо петь старые песни, для старух, заканчивать себя, истончать, измельчать, истрепывать, рассеивать. Лоно иссушить, замкнуть, сгноить. А не хочется жадной душе укладываться в смерть. Хочется на колесиках, хочется на ветру, на солнышке, на облаках. Ах, видит: ангел навстречу ей идет, крылами белыми землю черную метет. Ты зачем дитя выесть хочешь? Ты зачем родных родителей от себя гонишь, сама в мамку играть вздумала? Ты зачем на колесиках, зачем глаза подвела, зачем юбка в лентах, в кружевах, в искрении, в сверкании? Пьешь маленького, а он и рад. Отойди от него, не то иссосешь, источишь, истребишь его заживо, отойди от себя, в смерть себя сложи, живи старухой, живи бабушкой. А она ему: нет, нет, нет. А ангел ей глаза раскрыл, в глаза смерть вложил, чтобы видела, как дитя не растет, не живет, как ей свою жизнь отдает, лет уж лет и года пошли, а он все маленький, все дитятко, все не растет. А как увидела - задрожала вся, заплакала, и на том жизнь-молодость свою закончила, а смерти все нет, старость и старость, а смерти нет и нет, и не будет, пока дитя не умрет.
Тут Ванечка и сам задрожал, забился, упал на пол и закричал. И никто, никто не посмел прибежать и забрать его, потому что Минна все стояла перед дверью и не уходила внутрь бабушкиной части. Только старенькая Гита, трепеща длинными покрывалами, пробежала мимо безумицы, зажмурившись от страха, подхватила Ванечку на руки и унесла в детскую. А тогда и Минна исчезла и больше ее никто не видел.
Ночью Ванечка пролез на чердак и нашел стамеску. Ящики открывались легко и весело, со славным певучим скрипом. Он нашел и отбросил три самоката, железную дорогу и воздушный шар, микроскоп и стопки разноцветных книжек: у него все это было. Одного только с тех, пор, как заглянул в ящик, не видел он больше никогда. Вот он, этот огромный, широкий, гулкий, будто за эти бессчетные годы он вырос и возмужал, как должен был Ванечка, но вместо него - барабан. И палочек, сухих и легких, какими их Ванечка вспомнил, больше не было. Одна из них, видимо, потерялась, и осталась только вторая, толстая и гладкая, с пухлой блямбой на конце, не палочка, а целая колотушка. И она вся просилась в руки, так и тянулась к Ванечке и беспокойно ерзала.
Ванечка протянул руку, совсем уже не дыша, потому что что-то страшное должно было произойти теперь - но должно было произойти немедленно, и он бы жизнь отдал, чтобы оно произошло, хотя и не знал, что оно есть. Он давно не верил ни в смерть, ни в бородавки, а сумасшествия не боялся уже много-много лет, с тех пор, как его страх вырос больше его самого. Он подхватил прыгнувшую ему в руку колотушку, замахнулся и нанес удар - так что ухнуло и дрогнуло все внутри барабана, и воздух, и струны, и пружинки, и все его неявное, но могущественное устройство, и все струны и спирали, наполняющие вселенную, дрогнули, подпрыгнули и наконец встали на место.
После стольких лет.
Но, конечно, бабушку пришлось похоронить, да и Ванечку тоже. Ну да ничего, в другой раз аккуратнее будут. Только бы снова барабан не потерять.