Луна в эту ясную ночь была такой огромной, светлой и близкой, она так резко выделялась над крутыми вершинами Каркулдага и Джуфдага, что, волчице казалось, стоит протянуть лапу, и она ее зацепит когтями. Первое, что увидела Рыжегривая волчица, выйдя из лабиринтов "Пещеры кизилбашей", была круглая луна над верхушками Священного дуба-великана. Она, хромая после ранения, больно ступая на неокрепшую лапу, заковыляла к булькающему родничку. В огромном желобе, вырубленном из пня грушевого дерева для набора воды скотине, языком сделала несколько судорожных глотков. Отошла в сторону, опустив голову, прислушалась, принюхалась: было тихо, безмятежно. Ее враги под навесом из брезента, на бурках, раскинув руки, головами кто куда, беззаботно храпели. У догорающего костра там и сям валялись древесные шомпола с объедками обгоревшей баранины. Вот лежат кучи обглоданных бараньих костей. Вот на грязной скатерти, на траве, по бокам любителей безмерно выпить, потерявших сознание после обильного употребления спиртного, лежат остатки свежего мяса, объедки хлеба, солений. А вот нечто такое в откупоренных бутылках, отвратительное по запаху, вызывающее муть в голове и заставляющее неприятно чихать.
Сейчас ей ничего не стоило впиться в глотку или живот ненавистному врагу, острыми, как бритва, клыками разорвать его плоть. Она, как пушинка, перескочила через Шарханбека, пьяно спящего, беззащитного, которого можно было поразить одним ударом: щелк, щелк челюстями и нет его глотки! Она в упор разглядела безобразное, длинноносое, храпящее, кирпичного цвета лицо опасного существа. У других двух двуногих зверьков, она с ними тоже не раз сталкивалась, в руках были зажаты винтовки. Они тоже спали, блаженно посапывая. Их чуткие уши все время шевелились, улавливая малейшие звуки и шорохи леса. Если она попытается сейчас поразить своего главного врага, а этого ей очень хотелось, другие двое могли поднять шум, открыть пальбу по ней. А это не входило в ее первоочередные планы. Кормящая мать, она не имела права на промах. Сейчас и немедленно она должна решить другую задачу. Перепрыгнув через мерзкого врага в обратном направлении, стрелой пустилась к дуплу дуба, которое не давало ей покоя за последние часы, минуты. Скорей, скорей ему на помощь. Там, в дупле, он в любую минуту мог задохнуться. В том, что он еще жив, она не сомневалась.
Остановилась и прислушалась: из чрева дуба были слышны слабые стоны человека, вырвавшего из пасти врага ее детенышей и ставшего ей дорогим, как Куцехвостый волк.
Волчица из дупла передними лапами неистово стала выгребать куски сырого дерна. Вот появилось небольшое углубление. Выгребать стало легче. Теперь ее передним лапам стали поддаваться целые бугорки, кирпичи сырого дерна, переплетенные упругими корнями растений.
Еще один рывок, еще одно мгновение, и волчица на брюхе заползла в дупло. В дупле с завязанными назад руками, колодкой на шее лежал слабый, умирающий человек.
На брюхе подползла к нему, шершавым языком лизнула его мокрую от крови щеку. Подгребая передними лапами, заползла за его спину, острыми резцами отгрызла тугие узлы веревки на его запястьях. Подползла к его ногам, не вызывая в нем подозрения к себе и страха, легла рядом с ним. Волчице так хотелось унять его боль, успокоить, утешить его, но она не знала, как это делать. А одинокий человек в агонии болезни, страшно выпучив глаза, отстранялся от нее. Ей так хотелось, чтобы он принял ее, как волчицу из своего "логова", приложился губами к ее брюху и пососал ее сосцы, как ее детеныши.
В сердце Рыжегривой волчицы-матери к Гасану, двуногому раненому зверю, волнами пробуждалось такое чувство благодарности, нежности, близкого родства, что она легла на нежный дерн в дупле и, доверительно глядя ему в глаза, весело заурчала. От наслаждения всем телом подтянулась, зажмурилась, как детеныш, чмокающий губами у сосца матери. К нему протянула лапы, обняла и нежно лизнула шершавым языком его мордочку. Вдруг ей стало очень легко, так легко, что она издала истомный стон. На мгновение из сердца ушли все тревоги и обиды на племя двуногого и ласкового зверя, ненависть и недоверие ко всему его человеческому роду. И в ее сердце зажглась материнская любовь, нежность к этому тяжело больному, избитому до полусмерти человеку. Она чувствовала, как он становится ей родным, близким, таким, как ее детеныш. Нет, таким, как Куцехвостый волк, лежащий в логове после смертельной стычки с пещерным медведем. Она еще раз подтянулась, крепко обняла его за шею и заскулила у него на груди. Заскулила, как в молодости, когда она, ярочкой-волчицей, впервые встретила молодого, сильного Куцехвостого волка. Когда тот лизнул ее в мордочку, от прилива неуемной энергии она задрожала. Сердце дрогнуло, и она утробно заурчала: "Ооу-ууу. Ааа-уу-ааа! Ууу-ааа!"
Это говорило о жажде жизни, душевной теплоте, беспредельной любви матери-волчицы к своим детенышам, о нежности и заботе, которую только что проявила к этому большому больному зверю.
Гасан дрожащими руками обнял ее за шею и заплакал, причитая: "Я знал, что ты придешь ко мне на помощь, Шахпери, в облике Большой матери - волчицы...Я знал. И ты пришла, милая! Пришла, пришла..." - горячие слезы двумя грязными ручейками беззвучно текли по его воспаленным щекам.
Волчица жалобно заскулила, еще раз провела языком по его соленой в слезах щеке. Тихо встала, выскочила из дупла и серой тенью исчезла в "Урочище оборотня".
Когда Гасан пришел в себя, сгущались вечерние сумерки. Он на четвереньках выполз из дупла, цепляясь за ребристую кору дуба, на трясущихся ногах приподнялся и воздел руки к дубу: "Слава тебе, Первозданный!" - прошептал и упал на колени...
Гасан напрягся, приложил все усилия, чтобы попытаться встать на ноги. Встал. К удивлению, стоять было не так уж трудно. Можно было даже идти, опираясь на сухой сучок, не делая резких движений. И он пошел, неуверенно ставя ноги на скользкую от снега землю. Часто останавливался, прислушиваясь к ночи, всматриваясь в темные кусты. Со стороны лагеря был слышен храп мертвецки спящих под навесом его врагов. Он осмотрел себя с ног до головы и застонал. Полы его брезентового плаща пропитались кровью, замерзли, коробились, вызывали в нем неприятные чувства. Они от влаги отяжелели так, что неудобно заплетались между ног, замедляя его движение.
Потеряв надежду добраться до поселения, он пошел в ту сторону, где журчал родничок. Ему казалось, что стоит напиться воды, возвратятся силы, уймется боль, голова перестанет кружиться, она станет свежей и легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги. Жажда становилась все более нетерпимой. Ни о чем другом он уже не мог думать, кроме глотка воды. Вдруг опять, впадая в забытье, он услышал звонкое журчание родничка между свисающими в его течение длинными зелеными усиками травинок. Он, не чувствуя тела, прибавил шаг. Наконец, добрался до родничка.
Лег на колени у желоба, он был покрыт тонким слоем льда, и весь был в крестиках от птичьих следов. Ударом руки разбил лед, окунул в воду лицо. Корчась от боли во рту, пил жадно, мелкими глотками. Поднялся. Сильно закружилась голова. Не будь у него обломки сучковатой ветки, он бы упал в этот желоб. Встал с колен, кое-как справился с собой и пошел дальше. Самый малый подъем давался ему большими усилиями. Ноги скользили по снежной траве, он все чаще падал и все дальше лежал на снежной поляне. Ходил кругами, в одно время вновь увидел себя у входа в дупло Священного дуба. Споткнулся о сырой кирпич дерна, упал лицом в снег, его затошнило. Подняться не смог, еще раз упал, в глазах потемнело. "Прощай, Шахпери. Умираю", - вдруг вырвалось у него.
"Шахпери, я здесь! Я здесь!" - кричало его сердце. А горло издавало лишь одно невнятное мычание. И он до боли сжал челюсти, чтобы не сорвался с языка крик, крик отчаяния, умопомрачительный, оглушающий все живое вокруг. Ему показалось, словно услышав его, Шахпери приподняла голову, со слезами на глазах бросила взгляд перед собой. Ему померещилось, что и он приподнялся на носках, чтобы Шахпери его увидела. И она его увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. "Шахпери, я здесь! - ликовал он. - Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!"
На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставляя две поблескивающие дорожки. Казалось, душа ее кричит: "Спаси меня!"
Ночной холод вернул его к жизни. В ветвях дуба-великана шуршал ветер. Кружилась голова, дрожали руки и ноги.
2
Гасан бредил, весь горел. Неожиданно воспаленный мозг унес его в далекие годы прошлой жизни.
Сияло Солнце. Воздух прогрелся до невозможности, от прогретой земли приятно пахло полынью и теплом. Они с отцом по степи погоняли повозку, запряженную волами. Усталые, изможденные волы еле тащили повозку. Копыта глухо стучали об окаменевшую землю. Гасану нестерпимо хотелось пить. Как о божественной благодати он думал о глотке холодной родниковой воды. Он несколько раз спрашивал отца, скоро ли доберутся до источника. Отец каждый раз отвечал, что скоро. Но впереди стлалась серая холмистая выжженная степь. Гасан до боли в глазах всматривался в ту сторону, где небо, охваченное зарей, смыкалось со степью, надеялся увидеть кусты саксаула, метелки камыша или высокую осоку - спутников прудов, крытых колодцев и зеленых оазисов в степи.
Вдруг из серых, сизых сумерек, которые сливались с серыми барханами степи, просочился тревожный желто-зеленый, переходящий на оранжевый свет, - кровавый облик сгорбленной женщины.
Это была она, его вторая жена Айханум в свои пятьдесят лет. Гасан видел ее глаза: зеленые, потухшие, из которых сочилась гнойная жидкость с кровью, глаза молодой старухи, сиротские, ждущие и зовущие глаза.
Всматриваясь в эти глаза, Гасан испытал укор совести, но вместе с ним и странную легкость от мысли, что ее рядом нет, и он свободен.
Спиной он ощутил и другое присутствие, которое давало тепло, притягивало его, как магнит, как луч солнца. Это была она, Шахпери. И он невольно оглянулся, а она внезапно исчезла за барханом. Только что она была здесь и вдруг исчезла. Шахпери, прекраснейшая небожительница, красота, стремящаяся к святости, пери, приговоренная жить вечно с ним, неожиданно исчезла... А Гасан сам боялся признаться, сказать всю правду той, с сиротливым взглядом. Не хватало мужества открыто сказать жене Айханум, что он вкусил от близости с Шахпери!
Его ладони взмокли и похолодели. Впервые в жизни у него возникло желание, такое знакомое всем смертным, соврать и не выдать себя, позаботиться о собственном благе. Он был не в состоянии найти в себе отвагу и одним махом погубить уважение и веру больной женщины. "Я есть порок, душа моя порочна, и дела мои порочны. Ох! Как мне тяжко!".
Пусть будет ложь, но не катастрофа, приводящая близких мне людей на грань смерти. Надо забыть все заученные слова, дать волю сердцу, говорить свободно, как в младенчестве. Ведь когда он ласкал Шахпери, ему не думалось, что он порочен. Мысли пробудившегося от многолетнего сна человека отличны от тех, кто каждый день есть пьет, встает, ложиться спать, мыслить машинально. Он осознал себя и понял, что вел двойную жизнь. Даже по восточному календарю он родился под созвездием Близнецов, и в нем живет два человека: один светлый, другой серый. Один тянет его ввысь, в небеса, другой - в пучину густого и серого тумана, в пропасть. И вот последствия: теперь его по-настоящему затянуло во всепоглощающее колесо жизни. Есть одно избавление от муки - или вернуться в неосознанность, к жене-калеке, за отпущением грехов, или же пойти, обнять Шахпери, сказать, что он всегда любил и ждал ее. Вот оно колесо, колесо той, серой, жизни. А вот она, жизнь, полная страстей. Только дотянись рукой, и ты в объятиях земного рая. Оказывается, он отрекся от желаний, но желания спящим вулканом кипели в нем.
- О боже, вразуми... А вдруг Шахпери откажется от меня, как в одно время отказалась Мила. Оставит меня, как оставил я свою больную жену, и уйдет к другому мужчине, более молодому? О боже, что же мне делать? Что же тогда со мной будет?
Он в страхе выскочил на веранду, закрыл глаза, набрал полную грудь воздуха. Через дрожащие губы выговорил:
- Я в смятении. Я не могу просить у Всевышнего совета. Я ничего не знал, не понимал. Я сегодня тоже ничего не знаю, не понимаю. А Первозданный молчит...
Гасан вспомнил темную ночь в лесу, Шахпери, вкус фундука из ее рук. Может, сострадание подтолкнуло его к Шахпери? Нет, еще раз нет! Безмерное влечение желанной женщины, звериная похоть его тела, затаившаяся под маской жалости и сострадания, долго усмирявшаяся добродетельным житьем, привели его в ее объятия. Едва Шахпери приникла к нему, дикий зверь мгновенно стал собой и запустил в ее тело свои кровососущие когти.
Его начитанность, умение слушать и понимать ближнего, привычка вызывать в себе сострадание таили губительную опасность для мужчины с подобными внешними данными и подобного склада ума. Он не видел, если видел, то бы осознал, что его умение философски рассуждать, убеждать людей, заглядывать в душу изможденных жизненными неурядицами людей, особенно женщин, одиноких, а их в мире большинство, забитых и покинутых, не один раз вызывали к нему страсть, любовный огонь. Она по любому поводу могла воспламениться, превращаясь в огонь, переходящий в большой пожар. Оказывается, в обществе его не только воспринимали как ученого-арабиста, имама мечети, но и как тонкого знатока женской души, искусителя женских сердец. Только он этого не видел, об этом никогда не задумывался. Он не осознавал, что в женском обществе он не представляет опасность только глухим и слепым бабулям. Теперь вот усмиренный волк помимо его воли неожиданно вырвался из замурованного логова на волю и с рычанием обнажил свои клыки.
Шахпери! Руки его жаждали ласкать ее лицо, губы, пушистые волосы, грудь. И все его существо стремилось к новым ощущениям. Он даже и не жил до сих пор. Он просто делал то, что считал назначенным себе сверху. Каждый день ходил в мечеть по одной тропинке, возвращался домой по той же тропинке. Читал вполголоса одни и те же молитвы. Ухаживал за скотиной, больной женой, читал ей вслух одни и те же суры Корана. Заглядывая в ее запавшие, беспомощные, тусклые глаза, глаза калеки - символ ее больной души, символ его самоотречения, - говорил одни и те же слова утешения.
Счастливой жизни он не видел, он давно перестал о ней мечтать. Она, как твердое семя в расщелине гор, пропитывалась дождевой влагой, не давая ей высохнуть. Вот пришла она. Она выводила его семя из летаргического сна дыханием губ, нежностью рук, теплотой сердца. Если бы семя не упорствовало, если бы она не упорствовала, он бы давно в этой расщелине высох.
"До Шахпери я был сухим семенем. Моя вера упорствовала, а я, оказывается, всю жизнь старался переупорствовать ее. Но раз желания моей плоти естественно движут мной, даже тогда, когда я верю, почему не может вот так мною двигать моя вера. Почему она не движется сама, без моего стремления к ней?"
Гасану стало жарко. Разбежался по лестнице и в мгновение ока оказался во дворе. Выбежал на улицу, по знакомой с детства тропе побежал к реке. Гасан разделся, прыгнул в нее и поплыл. Плыть бы так без конца, мечтал он, плыть да плыть всю жизнь в этой прохладной воде без душевных страданий, противоречивых поступков, без самоистязаний. Вспомнил, как мальчишкой удирал от матери к реке. Подумать только, столько лет прошло, а в нем еще живет мальчишеский задор, стремление еще раз убежать, куда глаза глядят. Не хотелось возвращаться в селение, к больной калеке-жене с ее охами, ахами, стенаниями.
Он выбрался на берег, на спине растянулся на большом ровном горячем валуне. Под горячими лучами солнца тело быстро высохло. Полежав с минуту на припеке, он вскочил на ноги и пошел в сторону лесной поляны, где недавно был с Шахпери.
В лесу прохладно, сумрачно, кусты уходили в гудящий от насекомых полумрак. Гасан остановился там, где переменилась вся его жизнь. Измятая зеленая трава, где они сидели, еще не обрела былую свою форму. Он присел на корточки, как умалишенный, на четвереньках стал обнюхивать лежанку. Лег животом на землю, обнял прохладную помятую травку. Его руки нежно гладили траву, цветы, что росли рядом. Взять бы нежно все это в охапку и прижать к горячей щеке! Он весь наполнялся душистыми, пряными запахами леса. Сидел под тенистым деревом и думал о жизни такой знакомой, незнакомой, потерянной на веки Шахпери. "Шахпери, мы были вместе в горе и радости. Потом ты потерялась. А я остался... Здесь можно было бы поставить точку на наших отношениях. Потому что в смерти нельзя быть вместе. Но можно продолжить жить жизнью той, которая меня любила. Сейчас я почти что счастлив, потому что каждую ночь вижу тебя, общаюсь, целуюсь с тобой. Иногда мне кажется, что я - не я, что проживаю чужую жизнь, а моя жизнь осталась где-то там, далеко в прошлом. Не понимаю, зачем продолжаю жить на этой земле..."
Уйти из жизни он самостоятельно не мог. Но в жизни тоже его больше ничто не удерживало. Он уходил в горы, ночи напролет сидел на высокой макушке горы и думал о ней. Когда ложился спать, душил подушку духами Шахпери и не мог сомкнуть глаз. Иногда выл как волк. Воспоминания сжигали все изнутри...
Горячие лучи солнца, прохлада от травы, зелень, цветы - все это нежило его сердце, и он рассыпался в благодарностях этой сказочной природе... "Надо жить, просто жить во имя жизни. Но не карабкаться, не тянуться, не рваться". Сейчас он был и поэтом, и философом, и мыслителем. Какая благодать! Что-то колючее тронуло его щеку. Это был зеленый колючий усик ежевики. Только недавно его в своих руках нежно теребила Шахпери. Он потянулся к нему всем телом, прильнул губами и через ноздри глубоко втянул в себя его запах. От него пахло жарой, прохладой, земной влагой и небесным простором. Он оторвал кончик усика, положил в брючный карман, полной грудью вобрал в себя дыхание леса и застыл...
Гасан долго не смог здесь остаться, встал и ушел. Он зашагал по лесной тропе. Жизнь одному прожить оказалось гораздо сложнее, чем он думал. Никогда в жизни так, как сегодня не боялся. Боязнь выдать себя, боязнь быть разоблаченным довила, душила его. Его мозги перестали рассуждать, все входы и выходы в сердце и из него забились неприятным холодом, который сковывал все его тело. Иногда он в забытье спрашивал себя: "Может, это сон?.. Может, все это не со мной происходить?.. Может, я давно умер, а мне грезится, что я все еще жив?..". Боязнь - такая скрытая сила, что ее и не скроешь от близкого человека. Выходит, жизнь без страха - тоже конец. А почему? Да потому, что страх - это жизнь, а жизнь - это подъемы, спуски, риск, встреча с трудностями, столкновение с неизведанным мною до сих пор. Жизнь - это нечто невиданное, неожиданное, входящее как огонь в грудь. Я и домой к больной жене из страха не возвращаюсь. Боюсь, что не смогу заглянуть ей в глаза. А заглянув, не смогу не упасть перед ней на колени и не каяться. Я действительно не умею жить по формуле лжи. А Мила не боялась - жила во лжи, она ложью заряжалась энергией. Ложь была ее главной гаванью, в просторах которой кормилась она, как плотоядная, ненасытная хищница.
Молчание леса понемногу его успокаивало. Он замедлил шаг. Надо разобраться. Он подумал, что самое главное - не изменять вере, мысленно стал копаться в текстах Священной Книги, потом стал молиться. Остановился. Напряженно стучало сердце, мешая думать до конца. Когда стараешься оживить в памяти подробности значимых событий, это похоже на попытку вспомнить нескончаемый сон.
"...Шахпери так нежно и неожиданно прижалась ко мне грудью, что я вздрогнул. Я задрожал перед ней. Потом прижала мои руки к своей груди. Загремел гром, небеса в меня выпустили сотни своих огнедышащих молний; я по ее телу соскользнул, припал к ее коленям. Небеса так и не дали мне ответа. Святой был миг... То, что не было раньше, осуществилось в мгновение ока, а мгновение прекратило свое существование, уходя в прошлую жизнь. А я не несу никакой ответственности за то, что случилось в этот миг. Однако он в корне изменил меня. Нет, теперь я несу ответственность за себя, что так изменился. А это меня страшно пугает. Миг стал памятью. И, вспоминая его силу и хватку, я опять желаю прожить его. Вот снова наклоняюсь целовать Шахпери..." Тело Гасана напряглось от желания, перед глазами поплыли дымчатые круги. Надо разыскать Шахпери, разыскать ту березу, ту веревку, на ветвях которой она повесилась... Гасан упал на колени и зарыдал: "О Аллах, я потерял ее, не смог уберечь!.." - он бился головой о рыхлый снег; с его глаз на него падали крупные слезы, они, падая, превращались в маленькие ледяные стекляшки...
"Если бы я нашел ее, всю ответственность за все понес бы сам. И тогда меня не мучило бы сознание, что потерял ее по своей беспечности. Это я, я сам творю свою истину. Вместе с сотворенной истиной я становлюсь новым человеком. Значит, и Богу без греха могу смотреть в глаза. Это правда, что миг наступил неожиданно, помимо моей воли, как послание сверху. Хотя я ждал, искал его, но всеми силами души избегал его. Протянулись ее руки, мои руки коснулись ее груди, вспыхнуло желание, а потом страсть, похожая на огромное пламя, сгорела меня дотла. И миг решил за меня, как быть, куда повернуть. Никогда в жизни я не рвался к праведности с такой страстью, с какой в первую и последующие ночи моя душа, мои руки рвались к Шахпери...
Ведь жизнь - не лучезарная розовая картинка, которая рисуется в воображении человека. Никто не может гарантировать ей благополучие на протяжении всей человеческой жизни. В ней, как в природе, возникают бури, цунами, пожары, вулканы, землятрясения, засухи. Даже самая насыщенная жизнь несет в себе некие драмы, даже катастрофы. Но для того, чтобы жизнь была благополучной, полной смысла, даже при самых сложных обстоятельствах, необходимо что-то очень важное иметь внутри себя - самосознание, душу. Самосознание у меня есть, но душу мою за недолгую жизнь обстоятельства выпотрошили. Внешние жизненные катаклизмы отняли у меня то, что я называл счастьем.
Первая катастрофа в моей жизни - это смерть отца. Никто тогда ему не помог, а я с малютками - братьями остался один. Вторая - когда убили моего единственного сына. Третья - это измена Милы. Четвертая - когда люди в масках напали на нас и выкрали Шахпери. И когда я искал тебя, нигде ни у кого не нашел помощи и сострадания, даже у районных властей, милиции и прокурора. А потом этот Шарханбек... Его дружки. Да, я узнал их голоса: это они отобрали у меня Шахпери. Это они надругались над ней, над нашей любовью. Это они лишили ее, мою звезду, жизни...
Я проиграл в этой жизни, проиграл сатане и хлопнулся лицом о землю. Все, против чего я бился, теперь во мне самом. Чем больше стараюсь понять жизнь, тем сильнее запутываюсь в ней. Частица священной веры, которая испытывала меня всю жизь, по земле рассыпалась пеплом".
Гасан не сдерживал слез. Слезы, выворачиваясь горькими частицами страждущей души, сверкая на ресницах, крупными горошинами стекали к уголкам глаз, оттуда падали на грудь и под ноги: кап, кап!.. "Только бы они не звенели, как пули..."
На востоке полыхала кроваво-красная заря. В "Урочище оборотня" стояла тишина, какая обычно бывает перед грозой.
Вдруг верхушки Священного дуба - великана засияли ярко-красным и зеленым пламенем. В мгновение ока оно заполнило всю долину Караг-чая, вершину "Священной горы", где хранится шашка Абумуслима, и "Урочище оборотня".
Тут же пришел в движение небесный купол над "Урочищем оборотня". С шапки "Священной горы" рядом с родником у "Урочища оборотня" в землю зигзагом ударила молния, другая, третья. Удары грома, разламывая небеса над Священным дубом - великаном, раскатывались по горам и долинам. То красный, то зеленовато-белый свет молний зловещими сполохами бил вокруг дуба. Удары были такими сильными, что в считанные секунды участок вокруг дуба-великана, родника превратился в горящий ад. По всей долине полыхал пожар.
Гасан увидел, что в палатку, где находились Артист, Волкодав, Пеликан, ударила молния. Силой удара оттуда крутящимся мячом выкинуло Шарханбека. А сама палатка, вместе с Артистом и Пеликаном в ней, в мгновение ока вспыхнула...
Молнии, продолжающие обрушивать всю мощь на поляну вокруг Священного дуба, не трогали Гасана. Они становились какими-то зеленоватыми. И предрассветный воздух переливал то белым, то красным, то зеленым цветом. Вдруг из дупла Священного дуба выскочил кроваво- красный язык пламени, поднимаясь ввысь, оно преобразилось в рыжеватую волчицу. Это пламя, сливаясь с разноцветными красками на вершине Священного дуба, сияло и, крутя, с воем поднималось в небеса.
Через некоторое время наступила тишина. Все вокруг замерло и задрожало: с вершины "Священной горы" на "Урочище оборотня" двигался смерч - сотни зеленовато-белых молний. Молнии, сбитые в прочный строй, рысью стремились на "Урочище оборотня". Как пыль оси смерчи, в небесах сгущаются и крутятся тучи, а вокруг небесной вихри формируется веер зигзагообразных молний. И с небесных высот они с громом, треском устремляются в этот пятачок земли.
Одно мгновение Гасану почудилось, что с огненными саблями в руках на него движется огромная лавина бандитских формирований под предводительством Шарханбека. Гасан вооружился огромной огненной шашкой Абумуслима со Священной горы, воссел на огненном скакуне. Вдруг в его угасающем мозгу зажглась мысль об удивительном феномене запрограммированного клеточного самоубийства - апоптозе: "Когда клетка становится не нужной или опасной для организма, она убивает себя. В самый критический момент жизнедеятельности химические сигнальные вещества отдают приказ клеткам на самоуничтожение. И я стал никому не нужным: ни самому себе, ни родным и близким, ни умме, ни Шахпери... Значит, я стал опасен себе, обществу, в котором живу. У меня остается один выход - покончить с собой. Но прежде расправлюсь с сатаной Шарханбеком и его бесами..."
Гасан судорожно стиснул рукоятку шашки Абумуслима. "Идет минута ожидания, - подумал он. - Страх железной рукой стискивает мое сердце, все тело немеет, становится чужим. Мгновение - все это исчезнет в горячке сражения, от звона оружия, крика ярости, храпа кроваво-красных лошадей. Я о себе перестаю думать..."
Удар, еще удар.... Меж громами, треском палящих молний - небесных стрел - до ушей Гасана доходили мольбы и вопли Артиста, Пеликана... Он заметил, как Шарханбек отскочил от горящей палатки, успел броситься в дупло Священного дерева и там укрыться. Через огнедышащие удары грома молний до ушей Гасана обрывками доходили дикие вопли Шарханбека: "О, Священный дуб, защити меня от гнева небес! Тогда я буду твоим вечным рабом... Рабом... Вечным Рабом... Вечным..."
Угасающее сознание Гасана запечатлело, как в Артиста и Пеликана, с воплями и криками выскочивших из палатки, ударила еще одна молния. Они упали, стали исчезать в пасти красно-голубого пламени... Гасан, ослепленный ударом молнии, рухнул на землю. "Исчадии ада, возмездие настигло - вы горите в огне ада. Настал конец и моим мучениям..." - прошептал Гасан, и все вокруг заволокло в сером тумане...
3
Гасан сквозь туман увидел сельскую мечеть за густой порослью могучих ясеней, лип в золотистых сережках. На крыше мечети завели свою любимую музыку воробьи: шелест крыльев, трели, чириканье, писк, веселое щебетание, - буря жизни и страстной любви. Гасан, широко раскрыв руки ладонями вверх, с полуоткрытыми глазами лежал в густой зеленой траве, пахнущей мокрой землей и какими-то дурманящими запахами; он вслушивался в окружающие звуки и шорохи. Жужжание шмелей, диких ос, пчел, мух, собирающих нектар с луговых трав и разноцветий, приятно нежило его слух, клонило ко сну. Он даже не успел заметить, как быстро задремал, наверное, не больше двух-пяти минут. Перед ним стояла Шахпери, вся блистающая, улыбающаяся. И эти ее глаза! Какие они были яркие и живые! Такой блеск, такую силу энергии он видел только в глазах у дикой кошки.
-Шахпери, покажи мне твое лицо, дай услышать еще раз твой голос, - зашептал Гасан в умилении.
Гасану показалось, как она медленно выпрямляется и оборачивается лицом к нему. В это время с верхушки гор срывается сильный ветер и треплет на ней легкое шелковое платье небесно-голубого цвета. Ветер плотно облепляет его вокруг сильного, как ствол белой березы, тела и между ног. Под одеждой вырисовываются все контуры ее тела - мощное тело сорокалетней женщины с выпуклыми чашеобразными грудями с возвышениями сосцов, от которых материя платья на груди лучами расходится врозь. Видит и круглый, объемистый, как медный таз, сильный живот зрелой женщины, глубокую линию ее плотных округлой формы стройных ног. Линия, которая разделяет ее ноги снизу, там, под животом, плавно расходится по бокам.
Шахпери подходит вплотную и всматривается в лицо Гасана с трепетом и восхищением. Невыразимо прекрасно ее смуглое и яркое, как луна, лицо. Тяжелые густые темные волосы множественными ручейками стекают на ее плечи, пронзенные лучами солнца, струйками медных огней разлетаются по спине.
-Как ты прекрасна, моя Шахпери! Богиня, каких небес, какой земли породила тебя? - с восхищением вопрошает Гасан.
Шахпери в ответ, смущаясь его слов, застенчиво прячет глаза под тенью густых и пушистых ресниц. А Гасан не может не видеть, что под ее длинными ресницами и в углах губ дрожит тайная, страстная улыбка.
-Да, да, Шахпери! Ты прекрасна. Солнце из своих лучей и огня соткало тебя красивой, прекраснейшей из женщин! Губы твои рдеют над блестящими зубами, брови дрожат вызывающе. Ты манишь, притягиваешь мои жаждущие взоры к себе, как магнит. Мои губы жаждут страстным поцелуем ставить печать на твоих губах, - он мягко поцеловал ее влажные губы. - О, боже, какая красота! На своих губах чувствую пламень твоих губ, на своих зубах скользкость твоих зуб, на языке сладкую влажность твоего языка.
Она молчит, сгорая от стыда, счастья. Бирюзовые ее глаза светятся и меркнут, туманясь в блаженной улыбке.
Гасан вгляделся в глаза Шахпери так, что она не выдержала этого пламенного взгляда и засмущалась:
-О, не гляди на меня так горячо и не говори такие страстные слова! Этот жаждущий взгляд для глаз обычной горянки не привычен, твои слова меня смущают, они меня вгоняют в краску, - умоляет женщина. - Более того, блеск твоих глаз меня смущает, мой милый! Сладость речей твоих, меня волнуют, сводят с ума! Я ни у кого из мужчин на свете никогда не видела таких живых и манящих глаз, ни у одного влюбленного мужчины на устах, даже в кинофильмах, не видел таких волнующих речей. Прости, меня, Гасан, мой философ, мой устаз, но я пойду. Если кто увидит нас вместе, то не оберешься, не спастись нам от сплетен вездесущих завистниц.
Она ушла. Ее шаги, отдаляясь, угасали, как трели бубна в долине Рубас-чая, в буйных водах реки, уносясь вдаль, заглушали, заглатывали их, беззвучно таяли на лесной тропинке вдоль реки и замирали. Шахпери ускользнула, как звезда на небосклоне, спряталась, как угасающий луч солнца в сумерках, под тень дымчатых красно-сизых облаков, с запада перышками оседающих на длинную цепь холмов...
4
Гасан любил фруктовые деревья - сколько забот и внимания уделял он небольшому садику, возделанному возле мечети! В былые времена здесь была пустырь, этот клочок земли заросла крапивой, бузиной, на ней красовались кусты дикой алычи, вишни, айвы. Это место было сущим раем грызунов и ползучих тварей. Но в упорных трудах заботливая рука Гасана привела ее в порядок: он посадил и вырастил десятки яблоневых, грушевых, сливовых деревьев и кустов розы. Под деревьями посеял семена клевера, который весной цвел и благоухал. Весной этот сад создавал многоцветную палитру, симфонию красок и ароматов, излучающих и звучащих под лучами весеннего солнца.
Гасан ложился ничком на зеленую травку, при этом, сливаясь с землей, ощущал себя частицей природы, затерянной в ее необъятном чреве. Кипение, трепет окружающей жизни, все эти таинственные краски, шорохи сада приводили его в восторг. Это место убаюкивало, усыпляло Гасана. Он чувствовал, что он душой и телом сливается с этими деревьями и цветами, уносится в всепоглощающий поток живой материи. Ему казалось, что струящаяся в его жилах кровь не кровь, а нектар живой природы, и она, устремляясь по его жилам, возвращается не обратно в его сердце, а, переливаясь в жилы деревьев, рек, трав, цветов, горных вершин под ледяными шапками, течет все дальше и дальше в сердце Матери-Земли. И там, набирая силу и мощь, неведомыми каплями, родниками возвращается в его жилы, оттуда она вливается в жилы могучих гор, равнин, ущелий, холмов.
Так лежал он и наслаждался природой, раскинув руки на нежной, еще молочной спелости траве. Ему казалось, что его тело и есть часть этой необъятной планеты, что в нем зарождаются живительные родники, из него выступают юные побеги и ростки, что он является первоосновой того, где зачинают, рождаются и растут горные массивы, широкие долины, безбрежные моря, глубокие океаны.
Солнечный хмель вскружил ему голову. Шатаясь, он встал и пошел в сторону мечети. В это время по узкой тропе, проложенной вдоль огородов за мечетью, проходила Шахпери. Она тихо, в наитии, распевала душераздирающую песню. Гасан прислушался. Эти мягкие переливы, протяжные, нежные, кристально чистые звуки расплывались в синеватом дневном воздухе, словно круги на водной глади реки, оставляемые, волнующие выпрыгивающими из нее рыбками. Под конец от этих звуков, как от кругов на воде, оставалось тонкое, легкое дрожание, похожее на замирающие ноты струн гитары. Если хорошенько прислушаться, даже после того, как исчезали круги на воде, создавалось впечатление, что догорающая нота все еще звучит мелкой дрожью ряби воды. В той песне слышалось биение сердца Шахпери, пульс и стоны ее сгорающего от любви сердца. Ее песня опьянила Гасана, как тончайшие запахи, благоухания, распространяющиеся от ее здорового тела, пышных волос, как его цветущий сад. Шаги Шахпери удалялись все дальше и дальше, ее голос становился все глуше и нежнее. Она все еще продолжала петь, томно покачивая бедрами, истомно тянула мелодию, нежную, трепетную, душераздирающую:
То зеленые, то небесные -
Глаза твои непокорные.
То печальные, то зовущие,
То брызги дождя колючие...
Гасан слушал, как зачарованный. Песня, как дыхание, зачарованные шелести, вдохи и выдохи самой природы, врывалась сквозь закрытые створки ставень мечети. Она, нежная, трепетная, сводящая его с ума, пробуждала дремавшие в его душе бесчисленные природные краски, интонации, видения. Ему казалось, что он где-то уже слышал эту песню, близкую и далекую, ясную и неясную. Да, он ее часто слышал еще тогда, когда находился еще в утробе матери, в колыбели, в бесконечной и трудной дороге, собираясь с матерью на дальние сенокосы в урочище "Чухра". Мама эту песню тихо и нежно распевала, когда оживала вся природа, пропалывала колосистую рожь от сорняков. Он ее слушал в хлебном поле, во время жатвы, когда мать, нагибаясь, подбирала колосья хлеба, сорвавшие во время жатвы. Эта песня, после того, кок повзрослел, часто звучала в его сердце в бессонные ночи его долгой и тяжелой жизни.
Шахпери удалялась по тропинке вдоль берега реки между валунами. Песня душераздирающе звучала, оседая в сердце Гасана нарастающим комом. Вот прозвучали последние аккорды, но их дрожащий звон все продолжается звучать, не угасает в глубинах сердца. Вдруг кругом все замерло. Лишь река журчит в объятиях лучей солнца, плескается о круглые речные камни и валуны, оставляет на их краях тонкие, незаметные следы белой и искрящейся пены в такт уходящей в вечность музыки.
Гасан зажег камин в мечети, взял потрепанный молитвенник и преклонил колени в нескончаемой молитве. Он чувствовал, что в это время между ним и Аллахом стоит какая-то невидимая пропасть, и виной всему тому явилась та самая греховная музыка. А виноват во всем этом сам Гасан. В гневе на самого себя он склонился еще ниже, пытаясь забыться в молитве.
-О, Аллах, не покидай меня. Обрати ко мне свои взоры, помоги мне, ибо томят меня суетные мысли и бесконечные страхи...
Но тщетно, Аллах не внял его мольбам, сладостные, нежные звуки песни, протяжные и властные, ускользающие от него, все еще звучали в его сердце, ввергая его в пучину растерянности, смятения.
Он встал с колен, на шаркающихся ногах подошел к врезанному в стену мечети шкафу, вставил ключ в замочную скважину, два раза со скрежетом покрутил и распахнул двери шкафа. В лежащих столбиками Священных Книгах долго чего-то искал и, наконец, нашел Библию. Открыл ее и начал читать горящими глазами "Песнь песней" пророка Сулеймана. "...Сотовый мед капнет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим... Положи меня, как печать, на сердце твоем, как печать на мышце твоей, зажми крепко, как смерть, любовь. Любовь жестока, как смерть, ревность - стрелы ее огненные..."
Его охватил трепет: "О, Аллах! Прости и защити меня, грешного". - Закрыл Книгу, запер ее в шкаф и выскользнул из мечети, прошелся через темные коридоры и вышел на улицу. Там тоже он сердцу не нашел никакого утешения. Не удержался, шаркающими шагами окольными путями направился за селение, туда, где майская луна заливает серебристыми лучами уснувшие в дымчатом тумане поля. Там в горячих думах, молитвах пробыл он до утренней зари...
Прошло несколько дней, пережитых Гасаном в лихорадочном трепете, в жгучих сновидениях, в жестоких сомнениях и тоске. Даже в своем саду не обрел он былого спокойствия. Тщетно искал он в созвучиях окружающей природы ту ноту трепетной песни Шахпери, ту самую жаждущую струю, которая, вырываясь из горделиво изогнутой груди Шахпери, томила его плоть и жгла ему кровь.
"За что такое наказание, Великий Аллах, за что?!" - с трепетом вопрошал он, падая в ночи на колени.
Иногда, сидя на зеленой траве в своем саду, Гасан мысленно возвращался в свою прошлую жизнь, еще с той поры, когда он носился по полям, по долине Рубас-чая, словно гордый олень. И рвал растущий среди колосьев мак для Шахпери, георгины, цветы шиповника в пойме реки, розы, привитые им на дички в колючих кустах, растущих на тенистых буграх. Он помнит каждый час, каждую минуту, каждую секунду, проведенную с Шахпери! Помнит зрачки ее глаз, которые меняют цвет при малейшем повороте головы, смене настроения, от количества проникающих в их глубину солнечных лучей. Потом ее выдали замуж за другого мужчину, а он уехал учиться в богословский университет в Бухару. Юные годы предстали перед ним, словно озаренные вспышкой молнии. Ему казалось, что и тогда, в годы далекой юности, при встрече с девушкой на реке, он испытывал подобный трепет, также пылали его щеки, такие же мурашки бегали по спине, также пьяно кружилась его голова.
Позднее, после десятилетки, дядя отправил его в Бухару в богословский университет, чтобы он там изучил таинственный мир философии, премудрости богословия. И после гибели отца отправил подальше от злых людских глаз, его, жалкого, потерянного, сходящего от горя с ума.
А отец давно и тяжело болел, Гасан ухаживал за ним. Сутками просиживал рядом с отцом, своими смешными рассказами, историями отвлекая отца от горьких дум. И вот однажды ночью у изголовья отца у него было видение. Он закричал и, кажется, упал в обморок. Про этот случай в жизни он быстро забыл. Потом отец долго скитался по больницам: сначала в районном центре, а потом в городах Дербент, Махачкала.
Все, что тогда увидел его возбужденный мозг, до мельчайших подробностей помнит поныне, словно это видение было вчера. Предчувствуя исход жизни, отец выписался из больницы, приехал в селение. Вдруг на рассвете отец с хриплым стоном вызвал его из соседней комнаты, стиснул его руки своими пальцами, точно клещами, пристально уставился на него затухающими глазами, он пытался что-то говорить. Говорить он уже не мог. О, эти глаза! Гасан увидел блеск дрожащих бусинок в уголках глаз отца. Они, как последние капли жизни, догорали красным пламенем. Глаза с этими бусинками остались открытыми и после того, как отец испустил дух. У Гасана не хватило силы смахнуть их с ресниц и закрыть его глаза. В его памяти эта картина запечатлелась на всю жизнь.
Потеряв отца, Гасан потерял и самого себя, опустела душа, окаменело сердце. Он отвернулся от людей и полностью ушел в себя.
Через неделю после смерти отца Гасану опять что-то померещилось. Казалось, он отца видит повсюду, вот он стоит и смотрит на него влюбленными, но строгими глазами. Вот отец, уткнувшись в книгу за рабочим столом, просиживает ночь напролет. Вот отец озабоченно ходит по рабочему кабинету, упорно что-то обдумывает, быстрым шагом подходит к столу и мелким разборчивым почерком записывает свои мысли. Что-то вспомнил, перелистал шершавые листы обратно, прочел мелко исписанные листы, кое-что вычеркнул, что-то быстро добавил, задумался, опять стал писать.
От неотступного горя, этих непонятных видений Гасан помешался умом, он стал как одержимый. Дядя водил его в город к психиатру. Но его видения не исчезали. Ходил в мечеть к мулле Шахбану, к народным целителям. Тоже не помогало. Однажды ночью, шатаясь от слабости и бессонницы, в бессознательном положении он вышел на улицу. Ноги его понеслись в темноту, в сторону пропасти под селом. Он стоял на краю глубокого обрыва, вот-вот должен был падать в бездну. Но словно сама судьба удерживала его от рокового шага. В последнее мгновение чья-то крепкая рука взметнулась из темноты и подхватила его. Бережливые руки крепко обхватили его за плечи и отвели домой. Когда Гасан пришел в себя, то увидел, что перед ним сидит какой-то странный старец в огромной зеленой чалме и с Кораном в руках. Сказал, что из Бухары. Это он спас его от гибели. Он был весь в зеленой одежде, даже сапоги с изогнутыми клювами вверх были зеленого цвета. Голова, покрытая чалмой, была обрита наголо. Говорил на арабском языке, вставляя иногда в свою речь узбекские слова. Но Гасан понял, что он хочет его куда-то отвести. Ему было все равно, куда, лишь бы его увели подальше от места гибели отца. Вскоре он увел Гасана в Бухару.
В один из вечеров ученый-арабист привел его в одну из мечетей на окраине Бухары. Сказал, что он научит Гасана удерживать равновесие в самых сложных жизненных ситуациях. Он учил его медитации, восточной медицине, астрономии, богословской философии, восточной литературе. Но странные видения во сне часто приходили к Гасану, сея в душе страх, тревогу, разочарование.
Суровое воспитание в богословском университете, горечь потери отца, от которого он так и не смог оправиться, мрачный колорит учебного заведения, премудрые и требовательные алимы, муллы, муталлимы, старинная мечеть, где он медитировал, наложили суровую печать на его сердце. Он стал молчаливым, мрачным, задумчивым и одиноким.
В один из дней Гасан сказал ученому-арабисту, что он перестал бояться, больше не придет в эту мечеть, так как его сердце здесь больше ничего нового, утешительного не черпает. Ученый не обиделся, просто изрек удивительную мысль, которая запала в его сердце: "Если не боишься, значит, ты в душе наткнулся на новую неведомую тропу, следуй по ней, не оглядывайся..."
После посещений старинной мечети, бесконечных медитаций и скитаний по городам, священным местам Средней Азии Гасан постепенно стал понимать, что Восток перевернул его душу. Он изменился, стал совершенно другим человеком: начитанным не по годам, умным, спокойным, рассудительным. В одно время он стал замечать, что к нему за советом, просто пообщаться стали обращаться не только его сверстники, но и умудренные жизнью люди. Это было его настоящим триумфом, перерождением.
Гасан после окончания богословского университета вновь ушел путешествовать. Он скитался по Средней Азии, Ближнему Востоку, Тибету, Индии. Несколько лет подряд пополнял свои знания в буддийских, индийских, тибетских храмах. В какое-то время успешно занимался коммерцией. Но все это было не его. Несвойственные ему занятия только печалили его, вгоняли в тоску. Его тянуло в родные края, родная стихия и еще что-то близкое, забытое и томящее душу будоражили и манили его сердце. Гасан вернулся на родину. Из жалости женился на больной, немощной девушке и стал имамом мечети в своем селении.
5
Он верил, молился исступленно, самозабвенно. Из мечети не выходил сутками. Этот жесткий ритм работы истощал его мозг, усмирялась воля, слабело тело. Больная фантазия порождала в его мозгу новые картины фанатизма и галлюцинаторных видений. Был сильно подавлен, опьянен необычайными видениями, возникавшими в его сознании. Когда плоть и кровь бунтовали под чалмой священнослужителя мечети, он в конвульсиях корчился на полу, извивался как змея с перебитым хребтом. Он слезно просил Аллаха о милости. Потом обретал спокойствие, ясность духа от горделивого сознания того, что он поборол себя, принес в жертву жене-калеке. Он со стойкостью преодолевал свои терзания и приступы беспамятства, словно орел, высвободившийся из клетки, взлетевший ввысь и парящий над грозовыми тучами. То были короткие передышки. Внутренняя борьба, еще более мучительная, обескровливающая, возобновлялась снова. Упорно напрягая все силы, он усмирял бунтующую плоть, а в самые тяжкие минуты стискивал зубы, ревел и стонал, как снежный барс в железной клетке.
Единственными друзьями Гасана, кому полностью он доверял, стали теперь деревья в саду и кусты роз. В одно время он пришел к умозаключению, что Аллах слился в его воображении с благодатной природой, и сам тоже стал частицей Ее благодати.
Наступило время вечернего намаза. Небо над горами было желто-золотистое, с полосками и перышками лиловых облаков, выше оно принимало светло-бирюзовый оттенок изумительной прозрачности.
Гасан сидел в своем саду под яблоневым деревом, наслаждаясь вечерней прохладой, глядя на резвящиеся под самым небосклоном облака. С водоворотов Караг-чая доносились ласковое журчание водных струй, с полей и лугов вязкие запахи марева летнего зноя.
Внезапно порыв ветра издалека принес обрывки женских голосов и заразительный смех. Они звучали не громче шелеста колосьев, разливающей за его спиной пшеницы, но и среди этих голосов Гасан различил голос Шахпери. Вся кровь его отхлынула к сердцу, он побледнел, в спешке схватился за сердце.
На тропинке вдоль Караг-чая показались три сельские женщины. Они были одеты в тонкие летние блузки и юбки на уровне колен, волосы были распущены по плечам и спине. Шахпери шла посредине, "затянутая" в строгий бирюзовый корсаж с золотистой шелковой каймой. Ее грудь, спина и обнаженные до плеч руки смотрелись величественно. Бирюзовое шелковое платье с золотистым шелковым шарфом, небрежно наброшенным на ее крутые плечи, мерно колыхались в ритме движения ее тела.
Проходя мимо Гасана, они поздоровались: "Добрый вечер, дядя Гасан, как поживаете?"
Он взглянул на Шахпери глазами жаждущего живой плоти зверя: "Добрый вечер, мои родные! Спасибо, живу, как песню пою..."
Но не тут-то было! Вдруг Гасан почувствовал, что сердце взбесилось, устремилось вслед за любимой женщиной; он почувствовал, если она не остановится, не утешит его, оно выскочит, расколется на части, разобьется. Какая-то медленная лихорадка стала жечь ему кровь, мутить рассудок. Много лет умерщвлял он свою плоть и усмирял кровь, теперь они восстали, грозные, беспощадные, победоносно отстаивая перед ним свои права.
На бедного имама жалко было смотреть. Он лежал, распростершись на зеленой траве. И муки терзали его, озноб тонкой змеей пробегал по спине, в груди пылал огонь. Больно было смотреть в его неподвижные глаза, горящие, словно раскаленные уголья. Одинокий, ни от кого не слыша теплого слова, лежал он в высокой траве, стонал и медленно угасал.
Ему снились кошмары. Перед его взором возникали зеленые леса, высокие горы его детства; отец в своей безмолвной агонии перед смертью; вопрошающие глаза и протянутые руки раненного сына в предсмертной агонии; плутоватые глаза и манящие движения Милы; пожухлое лицо жены-калеки; бесстрастные лица священнослужителей, старых и колючих мулл, завистливых муталлимов. И, наконец, перед его взором стал лучезарный лик Шахпери, окруженный сиянием неба, сопровождающий мягким дыханием, страстной музыкой Вселенной, лик горделивой мадонны, бросающей вызов черным силам подземелья и пагубной природной стихии.
Ему грезилось, что он идет один, идет по необъятной иссохшей серой пустыне. Солнце жжет ему голову, жажда - горло. А он идет, все идет в ужасающем безмолвии моря огня, идет упрямо, исступленно, словно голодный, покинутый родней дервиш. И перед ним все та же пустыня, тот же безграничный, подернутый багровой дымкой горизонт. Он не видит уже ничего, кроме этого ровного, неугасающего света. Пытается крикнуть, но голос его не пробуждает малейшего звука, замирает в раскаленном воздухе, разделяющем небесный купол пополам: на голубую часть, прозрачную, как слеза, и на тяжелую, огнедышащую, нависающую свинцовыми тучами над его головой.
Гасан очнулся, немощной рукой стал шарить по земле, искать кувшин с водой, нашел, но он был пуст.
Ветер издалека до его ушей доносил звуки песни любимой женщины. Песня наполняла его сердце глубокой печалью...И песня звучала:
В твоих глазах лазурный свет,
В моих - блуждающий туман,
Туман за ожерельем слез.
Тихо. Буря. Сердце плачет...
Сделав сверхчеловеческое усилие, он приподнялся на своих дрожащих ногах, оперся о ствол яблоневого дерева. Лучи заходящего солнца ударили ему прямо в лицо. Он прошептал:
Взмахом ресниц рассеяла туманную россыпь,
Кистью руки растворила небесную синь,
Легким дыханьем губ стопы моей коснулась,
С дрожащей ладони смахнула звездную сыпь...
Песня любимой все приближалась и приближалась. Она несла ему на своих крыльях ее нежное, томящее сердце. Собрав последние силы, Гасан закричал: "Ша...х-Периии..."
Он повалился на землю, тело его окоченело, словно деревянная болванка. Биение сердца прервалось и снова возобновилось. Его свело судорогой, он открыл глаза, снова закрыл их, опять открыл, в них еще теплился свет. Ему почудилось, что предсмертная дрожь пробегает по его ногам, ватным и холодеющим, по всем его жилам, начиная от ступней ног, кончая самым сердцем. Предсмертный холодок поднимался выше и выше... Руки и ноги вытянулись, он застыл в неподвижности...
Вдруг со стороны "Урочища оборотня" послышался вой волчицы. Этот вой, набирая высоту, постепенно переходил в душераздирающие вопли. Вой, отдаваясь гулким эхом в лесном массиве, приближался к Священному дубу-великану. У дупла дуба-великана вой превратился в скребущий душу плач. В воспламененной голове Гасана он отражался плачем Шахпери. Он застывал кровь в его жилах, притуплял его рассудок.
Вой нагонял на лесных обитателей жуткий страх, от этого ужаса, стынущего кровь, все попрятались в своих норах. Глухие отзвуки, как из глубины подземелья, замирали в угасающем сознании Гасана. И тут вой перешел в горестный стон, охи, ахи. В этом плаче слышалась боль, утрата, стон страждущей матери-волчицы.
"Оуу - оуу - ааа - ааа! Тяв-тяв-тяв!" - впервые в жизни к горестному вою одинокой волчицы присоединились визгливый плач, прерывистое тявканье ее волчат. И эти дикие, полные тоски рыдания волчицы и ее детенышей в темной ночи сочетались с треском ломающихся и падающих с небесной вышины огромных сучьев и тяжких вздохов Священного дуба. Сорвавшийся с огромных холмов на западе ветер разносил эту жуткую многоголосицу далеко вниз, по долине Караг-чая.