Аннотация: "...Ну, здесь же в округе - везде духи. Если не знать, как себя с ними вести, то они рассердятся и смертную болезнь нашлют, или уведут куда... Далеко уведут. Так, что больше не вернешься назад. Как иногда караваны в пустыне".
Опубликован в журнале "Реальность фантастики" (Киев), N 10/11 (62/63), 2008 - диск. Также опубликован в журнале "Очевидное и Невероятное" (Харьков), N 8, 2010.
Я принадлежу к тем в общем-то нередким людям, течение жизни которых определил случай. И пусть говорят, что случайностей не бывает и что они есть выражение предопределенности, сейчас, оглядываясь назад, мне иногда становится на мгновение страшно - а что, если бы тот снимок не получился "зеркальным"? Несомненно, я бы все равно когда-нибудь побывал в Теклонэ: уже тогда, в середине девяностых, она считалась наиболее традиционной деревушкой берберов во всем Тунисе. И я бы все равно увидел расстилающуюся неподалеку от нее проплешину - дно пересохшего водоема, над которым в любой час дня можно увидеть незамысловатый мираж: полноводное озеро глубоких, темных тонов - словно сама природа решила сохранить давно исчезнувшее в своей памяти. И я бы непременно сделал несколько снимков с собой на фоне миража.
Но что, если бы один-единственный из них все же не получился "зеркальным"?
***
Я долго, очень долго рассматривал его. Позже мне доводилось видеть и более странные снимки, но тогда я был просто сражен. На фотографии я, улыбаясь, махал рукой. А за мной, повернувшись спиной и так же подняв в приветствии руку, стоял никто иной, как я сам: будто на шаг назад от моего плоского воплощения поставили несколько наискосок невидимое зеркало.
- А-а! - произнес из-за моего плеча с удовольствием Ялмари; я вздрогнул от неожиданности. - Зеркальная фотография! Здорово, правда? Они очень редко получаются, и обычно возле Теклонэ: наверное, там на плато как-то по-особому свет преломляется. Помню, когда я впервые такую увидел, тоже долго не мог в себя придти. А у тебя и вовсе примечательная получилась: очень четкая. "Двойники", если хочешь знать, обычно прозрачны, сами будто миражи. Твой же словно из плоти и крови. Вообще, странная штука - миражи, - добавил он, щуря немного косящие глаза. - Однажды, тоже у Теклонэ, я видел нечто такое... Представь: желтая, растрескавшаяся корка земли под ногами. И вдруг над ней и совсем неподалеку от тебя - скалы, бухта, темная вода и огромный, ослепительно белый корабль на рейде. Я даже домишки на берегу видел - все красные, один белый. Не веришь, поклялся бы, что этот белый дом - отель моей сестры Свенты, бухта - та самая, что у нас в Симониеми, а корабль - ледокол "Сампо": он туристов вдоль побережья возит. Ну, как тут друга Горацио и мудрецов не помянуть?
Покачав головой, он вновь принялся разбирать институтскую почту.
Странная фотография словно околдовала меня. Я положил ее под стекло рабочего стола и решил при первой же возможности съездить к пересохшему озеру: чем черт не шутит, быть может, удастся сделать еще одну. Да и на Теклонэ хотелось взглянуть без обычной для туристических групп спешки.
Возможность представилась далеко не сразу. Кто сказал, что в южных странах мало и плохо работают? Мы с моим приятелем-финном - самые молодые сотрудники карфагенского отделения Тунисского археологического института - делали, конечно, часовой перерыв на сиесту, но в прочем работали на износ и зачастую без выходных. Только несколько недель спустя у меня, наконец, выдался свободный день, чтобы съездить к пересохшему озеру.
Дорога подходила к самому его краю, и машины на ней появлялись очень редко, различимые еще издалека по огромным, желтым облакам пыли. Я добирался автостопом, и когда сошел с грузовика, солнце уже стояло в зените и палило невыносимо. За исключением вздымающейся в некотором отдалении колоссальной скалы, на вершине которой, напоминая шапку снега, жались друг к другу белые коробчатые строения - Теклонэ, вокруг расстилалась пологая, унылая местность: растрескавшаяся земля да разреженные заросли кактуса-опунции. На дне же бывшего озера вовсе ничего не росло.
И ни души вокруг.
Знакомый мираж объявился почти сразу, как я ступил на проплешину, и на этот раз я даже различил в темных водах пологий, округлый остров, от которого словно исходило золотистое сияние. Видение волновало душу. На миражи, даже самые простые, вообще невозможно смотреть равнодушно. Есть в них нечто удивительное, не-по-эту-стороннее: во всяком случае - нечто, никак не умещающееся в сухое определение "отражения". Я любовался водной гладью, пока от жары и сияния колышущегося воздуха не разболелась голова, и только тогда принялся за снимки. Засняв почти всю пленку, свернул в сторону деревушки.
Там, где идущая от дороги тропинка едва-едва начинала подниматься вверх, расположилось в тени опунций несколько местных ребятишек - светловолосых, голубоглазых. Они смотрели на меня с непонятным, жгучим интересом, самый младший даже приоткрыл рот. Я поздоровался и присел к ним передохнуть. Они не сводили с меня глаз. Потом ближайший ко мне мальчуган вытащил из кармана четыре кактусовые фиги, которыми, собственно, были усыпаны все опунции вокруг, протянул мне и сказал с вызовом:
- Купи. Сладкие.
Я посмотрел на него. Достал мелкую монетку.
- Конфеты есть? - деловито осведомился он, передавая мне фиги. - Ну, или жевачка? - добавил более примирительным тоном.
Я покачал головой. Самый младший тихонько вздохнул. Некоторое время между мной и ребятней царило молчание.
- А почему ты сюда не с дороги пришел? - выпалил неожиданно самый младший.
- А что?
- Ну, здесь же в округе - везде духи, - ответил он серьезно. - Если не знать, как себя с ними вести, то они рассердятся и смертную болезнь нашлют, или уведут куда.
- Как, уведут? - не понял я.
- Ну, далеко уведут. Так, что больше не вернешься назад. Как иногда караваны в пустыне.
- И как же надо себя с духами вести?
- Это только у нас в деревне знают, - ответил он гордо. - Если бы это все знали, нас бы давно с нашей земли согнали. Вот как северных, - он неопределенно махнул рукой, и его друзья согласно закивали. - Их деревня тоже по традиции на скале стояла, но не на земле духов. А вообще-то, если голова болеть начинает - значит, ты дорогу духу перешел и он сердится. Тогда надо быстро уходить.
Мы помолчали. Внезапно мальчишки вскочили и ловко, словно ящерки, исчезли в кактусовых зарослях. Немного погодя на тропинке бесшумно появилась босоногая девчушка с большой кастрюлей на плече. Она с осуждением посмотрела туда, где только что сидела моя компания, и осторожно, чтобы не расплескать воду, пошла дальше к деревушке. Я подождал, не вернутся ли мальчишки, но они явно занялись другими делами - поднялся и пошел следом за маленькой берберкой.
Чуть ближе к деревушке передо мной раскинулся чудесный мираж: широкая, могучая река, отчего-то напомнившая мне Волгу. Я остановился, чтобы сфотографировать ее, и сразу же понял, что это очень странный мираж, потому что он на глазах начал менять очертания и вместо реки передо мной предстало море. Самое настоящее море, и на далеком берегу - гора столь характерных очертаний, что я, как Ялмари, готов был поклясться, что вижу перед собой Этну. И только вспомнил о Ялмари, как мираж вновь текуче изменился и я увидел... скалы, бухту, морскую воду того непередаваемого цвета, какой она бывает только во фьордах северных стран, и горсть рассыпанных по берегу красных домишек - один белый. Симониеми, словно услышал голос Ялмари. Разве только что корабля на рейде не было.
Я застыл от удивления. Потом принялся лихорадочно делать снимки. Мираж не исчезал и более не менялся. Висел все так же удивительно близко от меня, слегка колеблясь в раскаленном воздухе, и я, чувствуя, как солнце жжет шею и мокрая рубашка противно липнет к спине, невольно представил себе, как стою на манящем берегу, у самой воды, и, подставив лицо бризу, полной грудью вдыхаю живительную морскую прохладу.
... Адская боль ударила в виски, в глазах потемнело. Я охнул, осел на землю - мерзлый, невозможный холод от нее продрал меня до самых костей. Когда боль отпустила, и в глаза вновь вернулся свет, я понял, что холод от земли имел свою, ужасающе реальную, причину.
Я очутился на высоком, голом холме. Рядом возвышались ровным кругом массивные камни, внизу шумел на осеннем ветру сосновый бор. А у близкого, неприветливого моря уютно устроился маленький городишко, все дома красные - за исключением одного.
Последовавшие недели были как семь кругов ада. Ялмари не ошибся: городок на самом деле оказался Симониеми, а белый дом - приятным семейным отелем, но о проведенных в нем часах я до сих пор не могу вспоминать без внутренней дрожи. И все еще не понимаю, какому чуду обязан тем, что после всех мытарств с документами и полицией не оказался ни в желтом, ни в казенном заведении, а у себя дома, в Питере, отделавшись в конечном итоге всего лишь - пусть и изрядным - штрафом.
Бывают в жизни ситуации, когда лучше бы перекреститься три раза и дальше пойти, радуясь, что все обошлось. Но человек - странное существо. В самой природе его словно заложен некий неугомонный, и, наверное, священный зуд, почти инстинкт - инстинкт любопытства, инстинкт постижения. Это я осознал, вернувшись в тишину своей питерской квартиры. Я пытался, я честно и отчаянно пытался жить изо дня в день, потихоньку, полегоньку - так, будто ничего не произошло. Смотрел на блеклые, словно смущенные, и жирные - равнодушные - печати на невразумительных бумагах, которые насобирал по пути домой из Финляндии, и перебирал в памяти все неприятности последних недель. Но глухое, саднящее чувство вины перед самим собой - что, столкнувшись с удивительной загадкой, не попытался ее разгадать - не покидало меня.
Однажды зазвонил телефон, и в трубке послышался жизнерадостный голос Ялмари. Ялмари звонил часто. Он умел убеждать, а я хотел быть убежденным.
Не прошло и пяти месяцев со странного путешествия, перевернувшего мою жизнь, как я вновь прошел таможенный контроль в одном из тунисских аэропортов.
Не иначе, как Ялмари оказался кому-то кум, потому что меня вновь восстановили в институте. Последние события еще крепче сдружили нас, и более увлеченного единомышленника, чем он, было себе невозможно представить. У нас была одна только тема для разговоров - миражи у Теклонэ, и одно единственное времяпрепровождение - пополнение зеленой папки, в которую мы собирали сведения о них.
Папка постепенно разбухала, но чего-то по-настоящему ценного - такого, что можно было бы положить кому-нибудь на стол - в ней почти не прибавлялось. В чем мы убедились однозначно, побывав в Сахаре и проехав старыми торговыми путями вплоть до Алжира и Атласских гор, так это в том, что миражи у скалы внешне несколько отличались от "обыкновенных". Более всего они походили на объемные изображения, быстро изменялись, но при этом никогда не переходили в фата-моргану. Они были пугающе реальны, и я со смешанным чувством растерянности и страха заметил, что временами вижу их там даже тогда, когда Ялмари ничего не замечал. На фотографиях, сделанных на плато, кроме достаточно редких "двойников" иногда различались столпы света. Мы делили их на кочующие и постоянные, но и те и другие можно было различить даже невооруженным глазом, если смотреть от них несколько в сторону или, на худой конец, в зеркало. Я никогда не приближался к ним - сам не знаю, почему. Быть может, причина была в том, что в окрестностях Теклонэ меня не оставляло чувство некой одухотворенности, избранности этого места. К нему нужно было приобщиться душой, чтобы понять его. Его нужно было почитать. Ялмари не был столь сентиментален. Он бесстрашно становился в лучи и самодельной и взятой в институте техникой пытался замерить их показатели. Но никаких аномалий нам на плато установить не удалось. Разве только что иногда, очень редко, вдруг беспричинно начинало шалить магнитное поле. Ялмари тогда радовался как ребенок, и в глазах его появлялся азарт гончей, взявшей след.
В другое время известие, что его посылают на повышение квалификации в археологический институт Санторина, привело бы Ялмари в бурный восторг. Теперь он уезжал неохотно, лишь по необходимости.
Его рассказ я положил в папке на самый верх.
"Знаешь, почему я решил стать археологом?", - сказал он в первый же вечер моего возвращения, уже почти охрипнув от курева и нескончаемых разговоров. - "Ты же видел Симониеми? Ну, дыра дырой. Одни рыбаки, да еще зимой туристы на лыжи приезжают. Мне бы тоже в рыбаки податься, ну, или отель на себя взять. А я в город уехал, учиться пошел, да еще на археолога. И все почему?", - его глаза перестали косить и остановились на одной невидимой мне точке. - "Симэкен. Чертов холм. Ведьмин холм. Тот самый, на котором ты очутился. Он у нас в округе не на добром счету. Старики рассказывают, в древности там капища были: какое бы племя ни приходило, всякое своим богам именно там поклонялось. Предки наши так, почитай, до самых Наполеоновских войн старые обряды именно там справляли, правда, тайно - пока какой-то усердный священник это дело не прекратил, а на макушке холма часовню не выстроил. Да только сгорела она в тот же год. И следующая сгорела. Больше уже ничего на Симэкене не строили: видать, не зря на нем даже бурьян не растет. Ночами к холму никто не ходит. Дьявол, говорят, на вершине от темных дел своих отдыхает. И еще. Чужие люди там время от времени объявляются - вот как ты объявился. Рассказывают, например, как давным-давно один черный как сатана мужчина с холма спустился, и черная же женщина с ним. Голые. Только у мужчины срамное дело его в палку выдолбленную, что на бедрах веревкой крепилась, упрятано было. Ну, что о судьбе их сказать? Люди в старину скоры на расправу были... Еще про многих "гостей" у нас старики рассказывают. Многое, верно, выдумка, но кое-что и правда. Грудастая ведьма, например, на самом деле была, это я точно знаю. Появилась она лет двести тому назад, в лютую стужу. Одета была чудно: в меха, шубу, высокую шапку и высокие сапоги - все ярко вышитое. На шубе у нее там, где груди, два медных круга прикреплены были, потому и прозвали ее после Грудастой. На поясе подвески разные - фигурки животных, птиц, все из странной кости выточенные. А в темечке топорик засел. По следам видно было, что она словно с неба на вершине объявилась и только три шага с нее и сделала, а потом замертво упала. Тело ее тайком сожгли, и пепел в море бросили. Да вот только дед моего деда, Черный Гусак, продувной мужик был. Он подвески и прочие украшения тайком с тела снял, продать думал. А потом, представь, удача ему в ворота косяком пошла. Он и не стал ничего продавать. Думал, счастье ему вещицы приносят. Старшему сыну передал, а тот своему. Видел я эти вещицы - и с самого детства все мечтал узнать, кто Грудастая ведьма была. Потом этот интерес вообще на древность перешел, вот я и подался в археологию. И знаешь, что узнал недавно? Женщина эта не иначе как из якуток была, и, к тому же, шаманка или "мудрая женщина". Примерно такие нагрудные украшения, как у нее были, "эмий кэрэтэ" называются, и для одежды шамана обязательны. Так же и "дьэс эмэгэт", простенькая такая медная фигурка, что-то вроде изображения душ умерших и ангела-хранителя одновременно. Да и подвески с пояса в форме животных - зооморфные двойники, так сказать - в классической манере выполнены были и, заметь, из мамонтовой кости. Что там такое произошло, что на мудрую женщину напали - это ведь святотатство невиданное, - теперь, наверное, и не узнать. Но вот после ее появления собрались наши мужики, подумали крепко, да и обнесли вершину холма камнями. Ты ведь знаешь, каменные круги в древности защитой от темных сил служили: ограждали от них или в себе заточали. У нас в деревнях об этом до сих пор помнят. И вот двести лет простоял каменный круг, все тихо было, пока ты возле негоне объявился".
Это Ялмари первым заговорил о том, о чем думал и я: что иные места постоянных появлений "миражей", вероятно, представляют собой часть некой сложнейшей системы сообщений, покрывающей все Землю. "Изображения" при этом указывают на пункт назначения.
"Симониеми - наверняка нечто вроде конечной станции. Теклонэ - незначительный узловой пункт: не так уж и много мест можно отсюда посетить", - рассуждали мы, узнав, что над морем у Сицилии (вероятно, во времена создания "портала" там еще была суша) и у Волги в окрестностях Жигулей (конечно, если могучая река на самом деле была Волгой) издревле наблюдаются удивительнейшие фата-морганы. Другие картины миражи на плато показывали редко: черная, наверняка вулканического происхождения, долина; горная гряда где-то в тропиках. Но было и еще что-то, о чем я Ялмари не рассказывал. Изредка мне случалось видеть огромный, прекрасный город. Парящий в небесах, небывалой архитектуры, он не мог быть творением человеческих рук. Но вместе с тем казался и столь реальным, что его невозможно было принять за некий побочный эффект действия "порталов" - к которым мы относили "двойников", столпы света, фата-морганы и отсутствие растительности на плато и Симэкене.
"По какому же принципу все эти места соединены между собой?", - спрашивали мы себя. - "Теклонэ - и Этна, голый холм в нынешней Финляндии, волжский берег? Полезные ископаемые? Культурная значимость в былые времена?". У нас не было ответов. Но мы начали наносить на карту мира места постоянных появлений миражей, и выходило, что они с завидной закономерностью располагались вблизи тех, в которых издревле селился человек. При этом с ними нередко была связана какая-то историческая загадка.
Созваниваясь каждое воскресенье, мы с Ялмари прорабатывали свою теорию о системе сообщений даже тогда, когда он уехал на Санторин. И за все это время только один вопрос старались обходить стороной: кто создал ее, эту несомненно невероятно древнюю систему.
Признаться, не только об удивительном, райском городе я умолчал Ялмари. Не потому, что опасался его недоверия: он бы наверняка поверил мне - и все же было нечто личное в этих невероятных явлениях, словно скрытое послание, лишь мне одному адресованное. Ни слова не сказал ему и о старухе Иллиг, но по другой причине. Хотел сначала проверить свои предположения.
Конечно, еще будучи в Питере, я прочитал о берберах, их истории и верованиях все, что только смог найти, и знал, что женщины в их культуре высоко значимы и почитаемы. Но одно дело читать об этом в книгах, и другое - видеть воочию. Старуха Иллиг была той твердью, на которой держался весь клан. Ей исполнилось сто восемь лет, но она первой вставала поутру и несла воду с источника у основания скалы. Себе на стол она ставила лишь оливковое масло и здешние твердые, высушенные на крышах лепешки, и все семьи следовали ее примеру, а если случалось кому-то захворать, то лечились исключительно притираниями мылом, которое Иллиг варила на основе местных трав. Согбенная, до костей иссушенная солнцем, но властная и крепкая старуха бесстрашно обивала пороги различных инстанций. Это благодаря ее усилиям туристы появлялись в Теклонэ только один день в неделю. Дома на скале регулярно подправлялись, ребятишки были опрятно одеты. Во всем, в каждой мелочи совсем иная картина, чем в другой берберской деревушке в тридцати километрах к югу от нас, где дома - святыни берберов - ветшали и постепенно продавались. Где был проложен водопровод и проведено электричество, но детвора бегала оборванная, выпрашивая милостыню.
И Иллиг не признавала меня. Никто не гнал меня из деревушки, но никто и не пускал в дом. Если я о чем-то просил, то мне охотно помогали, но избегали смотреть в глаза - и я понимал, что пока царственная старуха не удостоит меня хотя бы одним словом, мне не будет хода в этот замкнутый мир на вершине скалы. Не знаю, с чего я решил, что она знает что-то о миражах. Это было просто чувство, внутренняя уверенность, но настолько глубокая, что мне даже не надо было подкреплять ее логическими умозаключениями, вроде того, что за те пять тысяч лет, как берберы пришли в Северную Африку, они должны были многое узнать о миражах и научиться жить рядом с ними. И кому же владеть подобными знаниями, как не духовной водительнице древнейшего в этих краях берберского поселения - свидетеля поступи греков и римлян, финикийцев, вандалов и первых из последних завоевателей, арабов, в этих некогда более благодатных землях?
Единственные, кто охотно общался со мной, были ребятишки. В Теклонэ столетиями женились исключительно между собой, но детвора была на загляденье здоровой, шебутной и любознательной. Незаметно для себя я начал уделять им даже больше внимания, чем плато. Пересказывал им книги, учил понемногу то английскому, то географии, показывал, как смастерить летучего змея, ветряную мельницу или игрушечную катапульту - и записывал из удовольствия все те занимательные истории, игры, считалки, шутки, загадки и поговорки, которыми они так щедро делились со мной.
- Ошибся ты, дружище, со своим призванием, - сказал мне добродушно как-то раз по телефону Ялмари. - Тебе бы в этнографы податься, а еще лучше - в воспитатели. Серьезно, кроме того, что Сангвой сегодня голубую ящерицу приволок, что-нибудь еще случилось?
- Банковская карточка разрядилась, - сообщил я. - Пришлось перед банком отчитываться. Как-никак, вторая за три месяца.
- Да? - произнес Ялмари, и голос его стал странно скучен. - Разрядилась, значит...
Он замолчал. Я не тормошил его: знал уже, что бесполезно. С Ялмари в последнее время творилось что-то неладное. Созваниваться мы стали нерегулярно, говорил он о себе неохотно...
...Пожалуй, из всех детей только к Бахике я не смог найти подход. Но Бахика - это был особый случай. Дети почтительно смолкали, когда маленькой воспитаннице Иллиг - той самой девчушке, которую я впервые увидел с большой кастрюлей на плече - случалось присоединиться к нашему шумному кругу. Я ни разу не слышал, чтобы она произнесла хоть слово, и даже не знал, была ли она нема или просто исключительно молчалива. Временами казалось, будто голос ей не положен, да и не нужен, и чем дольше я за ней наблюдал, тем более мне чудилось, будто миражи - вовсе не загадка. А настоящая загадка, это она - Бахика, в повадке которой было так много от орикса*, берберское имя которого она носила. И когда Бахика тихо и неподвижно сидела в кругу моих подопечных, мне порой казалось, будто у ее худых исцарапанных колен плещется зачарованное озеро - то самое, которое показывал мираж над дном пересохшего.
Как попасть к нему, я узнал случайно - если можно назвать случайной такую разгадку.
Я достаточно хорошо понимал людей в деревушке - в их языке было много слов с латинскими и греческими корнями. И вот однажды, когда сидел у своей палатки и приводил в порядок записки, а ребятня как раз затеяла шумную считалку, меня словно крепко ударили по затылку. Я поднял голову и прислушался. Считал Сангвой. Я слушал считалку, позорно приоткрыв рот. Потом чертыхнулся и начал торопливо рыться в записках. Ну конечно, эту считалку - пожалуй, самую любимую у детворы - я записал одной из первых:
Башиарпантары - у горы,
Саннаиараланы - у воды,
Джуба...
Я пробежал глазами правую сторону столбца. Она часто варьировалась. Рифма для "башиарпантары" выстраивалась, например, с "великой горой", "много еды" и "убежищем", а для "саннаираланы" с... "озером".
Я принялся лихорадочно перелистывать записки. В считалках, шарадах и загадках было много подобных вставок на "ары" и "аны", но до сих пор я считал их милой бессмыслицей, чем-то вроде "эники-бэники" или "эна, бена, раба" наших питерских дворов.
- Сангвой... - позвал, когда игра закончилась.
- Да, Саша, - с готовностью отозвался он. - Хочешь на мою ящерку посмотреть?
- Нет... да... Послушай, Сангвой, ты сейчас ребят считал. Интересная такая считалка, про гору и воду. Не можешь ее для меня повторить? И как ты еще ее говоришь - тоже скажи.
Он присел передо мной на корточки и, загибая пальцы, начал обстоятельно и с удовольствием перечислять: "джубабашисаннаны - много травы, ванджучинаантары - кони-бегуны". Я торопливо записывал.
Дома сразу же стал звонить Ялмари.
- Слушаю, - сказал тот, когда я уже было подумал, что он в институте. Запинаясь от волнения, тут же начал выкладывать ему свою теорию. Какое-то время Ялмари слушал молча, а потом очень вежливо сказал:
- Извините, вы, кажется, ошиблись номером, - и положил трубку.
Внутри у меня все заледенело. Ни на секунду не возникло чувство, будто ослышался, будто здесь какая-то ошибка. Нет. Вот оно, пришла с частящими гудками пугающая мысль. То, что происходит с Ялмари. Но что?
Поздно ночью он перезвонил сам.
- Ты скажешь, наконец, что с тобой творится? - сразу же спросил я.
Ялмари долго молчал.
- Я теряю память, Сандро, - сказал потом просто. - Вот уже месяц, как меня вырубает по несколько часов в день. Врачи пока не могут найти причину. Я навешиваю по всей квартире бумажки, чтобы постоянно знать... ну, разное, но это не всегда помогает. Думаю, меня просто "разряжает" - вот как твою банковскую карточку: читал где-то, что магнитные поля и память взаимосвязаны. Наверное, колебания у Теклонэ как-то повлияли на меня, и это сейчас проявляется... Давай не будем об этом, ладно? У тебя со здоровьем все в порядке - значит, волноваться нечего. Все само собой образуется. Ты лучше скажи, почему звонил? Что-то случилось?
Голос его звучал очень ровно, но в нем было такое напряжение, что я не посмел возразить. Еще никогда с таким трудом не подбирал слова, рассказывая о чем-то. Ялмари слушал внимательно.
- Это идея! - сказал он очень медленно потом, и в его голосе вновь послышались знакомые нотки воодушевления. - Об этом надо хорошо подумать... Постой-ка, что-то ведь я тебе хотел сказать, - прервал он себя. - Что-то важное. Ах да, вот бумажка висит. Слушай, Сандро, а ты, случаем, не спрашивал у того парнишки из деревни, откуда у него голубая ящерица?
- Нет. Почему?
- Потому что в Тунисе они не водятся. Я специально перепроверил. Вроде бы, единственное место, где эти зверушки встречаются - скалы возле острова Капри. Насчет миражей в той округе я пока еще ничего не нашел, но места сами по себе мифологические. Напротив на континенте, неподалеку от нынешнего Неаполя, древние греки себе вход в Аид представляли, в море же - Сциллу и Харибду.
"Потом", - сказал я себе. - "Потом об этом".
- Слушай, - спросил осторожно, - а на плато у тебя никогда не болела голова?
- Еще как, - отозвался он удивленно. - А у тебя разве нет? Там же такое пекло было.
Я не нашелся, что ответить. Мы подробно обсудили мою теорию, кажется, оба испытывая затаенное чувство смущения и неловкости, и попрощались.
"Кюри", - подумал я, положив трубку и тяжело опускаясь на стул. - "Кюри и Рентген. Она носила ампулу с радием на груди - как талисман, он фотографировался в излучении. Конец известен. И мы тут тоже в игрушки играли".
После разговора я целых три недели не ездил в Теклонэ. И если бы не чувствовал, что Ялмари приходится мучительно преодолевать себя, чтобы взять трубку, звонил бы ему каждый день. Последнюю неделю он вовсе не отзывался. Я мог бы позвонить в его институт, но боялся. Боялся набрать номер и убедиться в том, что пришло ко мне однажды ночью тихой, глубинной уверенностью, опустошив душу. Когда, наконец, поехал на плато, это было так, словно отдавал последний долг другу.
Грузовик мотало на поворотах. В кабине дурно пахло козьими катышками, надрывалось голосом муэдзина радио. Знакомый однообразный пейзаж за окном. Духота.
Башиарпантары, подкидывало меня на ухабах. Что может лучше сохранить старые, быть может, даже потаенные знания, чем повседневность, чем считалки и загадки - священные в древности, а ныне забава детей? У многих народов ритуальные заклинания и величайшие магические формулы вырождались, например, в шарады или умышленно запрятывались вот в такие штрихи обыденной жизни. Абракадабра. Принцип "а розы", упавшей на лапу Азора.
Саннаиараланы, казалось, выводил муэдзин. Наверняка это цифровой код: он угадывается в самом ритме строк. Создавая систему мгновенных переходов по всей планете, было бы на самом деле логично запрограммировать "порталы" цифровым рядом. Для каждой точки назначения - свой собственный. Но какой это язык, и как кода попали к берберам? Здешние земли были так или иначе населены еще 300 000 лет назад, и когда берберы пришли сюда, "портал" уже наверняка существовал. Кто же передал им кода? Каждый ли взрослый член рода понимал или ныне еще понимает их значение? Вопросы, одни вопросы и допущения. Мысли скачут, рвутся.
Джубабашисаннаны, шептала бесконечная равнина. Что произойдет, если произнести на плато код? Наверное, ничего: хотя бы потому, что его звучание могло измениться со временем или же быть умышленно изменено. Древние славяне, например, нарочно иначе выговаривали цифры, выполняя некоторые тайные или связанные с магией ритуалы. Пера, эра, чуха, рюха, пята, сота, ива, дуба, мака, крест - кто ныне догадается, что это один из множества вариантов потайного счета от одного до десяти? С другой стороны, произношение кода могло охраняться каноном...
Ванджучинаантары...
И такая усталость. Многие ли люди видят на плато неразличимые для других миражи? Замечал ли еще кто-нибудь этот райский, парящий в небесах город с тысячами башен и минаретов? Почему я прошел сквозь "портал", и как? И отчего плато щадит меня?
В этот раз я не пошел к деревушке, а остановился у того места, откуда однажды увидел Симониеми. Некоторое время бездумно разглядывал окрестности, прислушиваясь к всепоглощающей тишине. Наконец, заставил себя встряхнуться и, невольно полушепотом, произнес код - левую часть той строки, которая рифмовалась с горой, обилием еды и защищенностью. Ничего не произошло. Я подождал немного. Потом сел и принялся упрямо повторять на разные лады все то же слово. Минута проходила за минутой. По-прежнему ничего не происходило.
И вдруг из зарослей опунций неслышно появилась Бахика. Личико у нее было непривычно торжественно, глаза печальны. Она села рядом со мной и протянула мне цветок.
Это был очень красивый цветок, очень странный - и тяжелый. Такие растут, верно, в тропиках. Он напоминал чем-то подсолнух, но шероховатая мякоть его была конической формы, а бесчисленные длинные и твердые тычинки, совершенно лишенные аромата, были нежно-розового цвета, становясь сиреневыми по краям.
Бахика смотрела на меня.
- Это очень красивый цветок, Бахика, - сказал я тихо. - Самый красивый из всех, какие я только видел. Спасибо.
Она грустно улыбнулась, легонько погладила меня по руке, поднялась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед.
Значит, не зря мне чудилось, будто у ее исцарапанных колен плещется зачарованное озеро.
У меня пропало желание шептать "заклинания". Но почему-то, когда вновь взглянул на чудо в своих ладонях и только коснулся мысленно строки, передо мной начал медленно проступать мираж. Безмолвно и неподвижно я наблюдал его величественное появление.
Это на самом деле была гора - великая гора. Но вовсе не Этна, как предполагал. Я никогда не видел ее вживую, но сразу узнал по многочисленным фотографиям; узнал даже ракурс, с которого смотрел на нее. Гора называлась Тейда, и возвышалась на одном из островов, когда-то величавшихся Блаженными, или Счастливыми. И смотрел я на нее из долины Гуймар, в которой на несколько колеблющемся изображении возвышались не жалкие остатки ступенчатых пирамид, а словно только что возведенные. В научных кругах давно дискутировалось и было практически принято предположение, что берберы являются предками истребленного испанцами племени гуанчей - высокорослых, светлокожих и голубоглазых людей, воздвигших некогда на Канарских островах эти столь похожие на сооружения инка и майя пирамиды. Предположение основывалась среди прочего на общности языков. Считалось, что берберы преодолели все расстояние от Северной Африки до островов в тростниковых лодках - хотя между континентом и островами нет перевалочных пунктов, и раскопки показали, что гуанчи не были знакомы даже с примитивным мореходством.
Великое Небо! Какие, к черту, лодки!
Я просидел перед миражом до самого вечера. В сумерках же ко мне, опираясь на палку, спустилась старуха Иллиг.
- Твой друг уже далеко, - сказала она, и голос ее был скрипуч, как заржавелый замок. - Он был добрый, хотя и легкомысленный человек, и потому Великая Мать в своей милости не отмерила ему тяжкого пути. Но даже там, куда он сейчас направляется, ему не будет дано узнать то, что он так желал.
Она кивнула на мираж. С заходом солнца он не пропал, но начал тихо лучиться, так что я по-прежнему отчетливо видел очертания могучей горы и силуэты пирамид.
- Для тебя тоже скоро настанет время, - продолжала она, - когда везде, куда бы ты ни направился, тебе станет являться Город Тысячи Минаретов. Каждому, видящему его, он предстает в ином обличье. Но кто бы в него ни вошел, больше не вернется. И ты войдешь в него.
- Зачем ты говоришь мне это, мать? - спросил я, помолчав.
Иллиг не отвечала долго, очень долго. Потом села передо мной.
- Раньше все было проще, - произнесла, сложив руки на животе. Ее изрезанное глубокими морщинами лицо стало странно отстраненно, словно у глиняных идолов. - Когда приходили с войной другие племена, мы, дети этой скалы, уходили на Тайные острова, чтобы переждать напасть, и когда возвращались, наша земля встречала нас свободной, потому что никто, кроме нас, не знал, как на ней жить. Но теперь все изменилось. По нашей земле проложили дорогу, к северу отсюда хотят добывать соль, мы стали слабы и малочисленны, и куда бы не вели незримые пути, везде живут люди, даже Тайные острова осквернены. Там же, - она указала острым подбородком в сторону побережья, - уже давно лучше быть мужчиной. Еще лучше - быть белым мужчиной. И совсем хорошо - быть белым ученым мужчиной, потому что их слушают.
Взгляд старухи стал пронзителен, и она закончила свою мысль чеканным, непреклонным голосом:
- Белый ученый мужчина мог бы сделать так, чтобы наша земля осталась нашей землей и стала неприкосновенна.
Она торжественно замолчала, словно давая мне время проникнуться ее словами. Я слушал напряженно, но в голове была пустота.
- Это, - выдержав паузу, Иллиг подняла обе руки ладонями вперед, будто призывая в свидетели богов, - святое место. Его охраняют духи. Великие духи, малые духи, глупые духи, мудрые духи, даже неживые духи. Они охраняют его для людей - хотя и не для нынешних людей, - и потому ему положен человек, отмеченный духами и видящий их. С незапамятных времен матери-хранительницы жили на этой скале - задолго до того, как мои предки пришли в эти края и духи стали выбирать посредника нашей крови. И мать-хранительница должна жить здесь и дальше до определенного не нами великого срока, когда в ней не станет нужды. Те святые места, где линия хранительниц прерывается, приходят в запустение, медленно умирают. Каждый раз, когда происходит подобное - это страшно. Страшно для всех: тебя, меня, торговцев солью и их детей, детей их детей, детей тех людей, откуда ты родом и где ты никогда не бывал. Страшно даже для солнца, благостного неба и богов. И все же таких мест, подобных кускам отмершей плоти на живом теле, становилось все больше на моей памяти и памяти моей матери, а теперь подходит черед и нашей пробы и испытания. Ненасытная жадность побережья все ближе подбирается к нам. Городские торговцы хотят соли; белые люди хотят приезжать сюда день и ночь, и недавно мне сказали, что поблизости для них будут строить большой отель. Бахика станет одной из величайших хранительниц, каких только порождал наш род. Но что, если однажды ей больше не станет места в доме ее предков? Что, если тем из наших детей, которые уйдут в города, будет некуда вернуться - потому что эта земля перестанет быть нашей землей, землей духов и заповедей праматерей? Я наблюдала за тобой, - продолжала она. - Ты сможешь назвать эту землю родной. Ты любишь наших детей; голова, сердце и глаза у тебя не порожние. Сейчас ты можешь встать, уйти и через несколько лун увидеть Текучий Город Безмолвия, потому что хотя нутро у тебя не пустое и духи бережнее обходятся с тобой, чем с другими людьми со стороны, но неживые из них уже дохнули на тебя.
И у тебя есть другой путь. Слушай меня.
На кого дохнули неживые духи, нуждается в их дыхании, чтобы жить дальше, и погибает, если лишается его. Поэтому ты не должен надолго покидать нашу землю. Но остаться на ней ты сможешь только если узнаешь ее законы и предназначение. Я не могу рассказать тебе о них - это должны сделать духи. Сходи к их святилищу - тому, что на острове среди вечно полноводного озера, - и если сможешь вернуться назад, оставайся жить среди нас. Пока ты будешь принадлежать нашей земле, а она - тебе, Город Тысячи Минаретов не позовет тебя раньше положенного срока. Я позволю тебе жить в доме моих предков. Ты даже сможешь покидать его, но не более чем на пять полных лун. Что жду от тебя взамен, ты знаешь. Решай. Решай сейчас - или никогда.
Словно загипнотизированный, смотрел я на нее, на светящиеся контуры горы за ее спиной, и непреклонная воля Иллиг веяла точно горячий, сухой ветер пустыни мне в лицо. Не знаю, как долго я молчал. Но когда-то услышал свой голос:
- Где это озеро, мать?
- Ты знаешь это не хуже меня, - отозвалась она.
"Саннаиараланы", - пришла бесцветная мысль, - "я должен сказать саннаиараланы". Но челюсти словно свело судорогой.
- Ты ничего не должен говорить, - удивительно тепло произнесла Иллиг. - Разве, уходя отсюда в первый раз, ты произнес хоть слово? Слова нужны невидящим. Учись говорить не словами, и смотреть не глазами. Кто смотрит и приказывает так, тому отсюда - тысячи путей. Даже туда, где минувшее все еще живо и где оно только могло бы быть, а не только в невидимые врата тех земель, образы которых духи путей изымают из тебя... Но раз уж ты подумал о Слове, я скажу тебе, как его правильно произнести.
Она почти пропела слово из детской считалки. Ее голос падал и взлетал - словно в тех азиатских языках современности, в которых различные интонации одного и того же слога-слова определяют его смысл - и, сменив очертания горы и пирамид, передо мной появилось, выпуклое и живое, знакомое изображение озера.
А потом я старался не думать. Я очень старался не думать. Не помню даже, как встал, как пошел вперед. Помню только, как надвигались на меня светящиеся контуры берега, и то напряжение, звенящую пустоту в голове - лишь бы ни о чем не думать. Потому что только возникнет мысль - и повернешь, побежишь прочь, сочинишь какую-нибудь правдоподобную историю, лишь бы уверить себя, что ничего этого не было. А потом бессмысленно умрешь. И окажется, что Ялмари, вернувший тебя сюда, веривший тебе, когда никто не верил - тоже ушел напрасно.
Затем стало темно. Всего лишь на мгновенье. Или все же больше? Потому что ясно помню, как прежде, чем в лицо мне потянуло озерной свежестью, а в глаза упал даже не золотистый, а насыщенно-золотой свет - боли в этот раз не было, - мои губы прошептали вслед за звонким, беззаботным детским голосом, пришедшим из глубин памяти: "... сапожник, портной, кто ты будешь такой?".
***
На острове меня ожидало совсем не то, что я только мог себе представить; ни одна из тех разгадок, которые за все месяцы от своего первого странствия до второго перебрал как возможные. Совсем, совсем другое - больше, невообразимей, величественней. Но я, наверное, никогда и никому не расскажу, что.
На моем рабочем столе в старом доме Иллиг всегда лежат три фотографии. Я беру их с собой в каждое путешествие. Это: самая первая "зеркальная"; вторая - мы с Ялмари, взъерошенным и счастливо улыбающимся, у скалы; и третья, совсем новая - праздник в Теклонэ, когда деревушка и прилегающие земли были объявлены культурно-этнографическим заповедником.
* Орикс, или сернобык - вид саблерогих антилоп, обитающих в Восточной и Южной Африке.