Самое раннее: не знаю, сколько мне было лет, но, судя по ракурсу - всё снизу вверх, как это называется у художников - "лягушачья перспектива" - было мне мало. Раннее утро, всё в тумане - не знаю, настоящий ли он или это туман времени, отделяющего "сейчас" от "тогда"; второе вероятнее, - автобусная остановка. Автобусы - старые ПАЗики, абсолютно неудобные, хотя и уютные порождения инженерной мысли, еще более неудобные мне сейчас по причине моего большого роста - фрагментарно выступают из темноты, перемешанной с туманом в нечто среднее (как в том самом мультфильме про ёжика). Когда обходишь автобус сзади, проходя мимо выхлопной трубы чувствуешь, как будто кошка потёрлась о ноги. Я это хорошо помню. Вокруг лесом стоят ноги ожидающих людей, лиц не видно. Ощущения присутствия мамы нет, хотя сейчас я точно знаю - эта сцена относится к одному из тех утр, когда меня везли в детский сад... Ещё одно свидетельство эгоистичной, святой самодостаточности детства.
Всё, больше ничего не помню.
2. Neverstopmusic
And when at last the work is done
Don't sit down, it's time to dig another one
On the run, The Durk Side Of The Moon,
Pink Floyd
Началось это давно и, надеюсь, не кончится никогда.
Где-то в глубинах памяти живёт десткое воспоминание о том как меня, лет десяти, родители разбудили ночью, вытащили, не совсем проснувшегося, из кровати и отвели (отнесли?) в зал, к телевизору. Показывали действительно что-то необычное. Даже сейчас, глядя на экран через призму времени и моего тогдашнего детского восприятия, я всё равно могу узнать картинку: Pink Floyd, The Wall. Это одно из самых главных моих детских воспоминаний. Родители ничего не помнят, но ведь не мог же я сам придумать этих детей, едущих по конвееру и падающих в мясорубку? Или я отправил это воспоминание в прошлое при помощи собственной портативной машины времени? Не знаю, ничего не знаю, лучше спросите у цветущего каштана во дворе.
Потом был довольно долгий перерыв, лет пять. Потом была кассета, купленная в киоске рядом с метро "Восток", когда я ждал троллейбус, чтобы вернуться на нём домой из школы - RAKS, 45 минут, ужасное качество - The Wall, part one. Засунув плеер в бардачек своего велосипеда (большой, неудобный рамный "Аист"), стараясь особо не вертеть головой (чтобы не вылетели наушники), тем летом я ездил через лес в соседнюю деревню, туда-обратно, 45 минут музыки с паузой: шуршание пустой пленки, щелчок автореверса. Именно с этого шуршания со щелчком посередине все и началось, наверное.
Вы конечно помните, как все начинается: с шуршания едущих машин и телефонных звуков, с этого обычного аккомпанемента обычной жизни. Мух, конечно же, тоже помните. Всё это: записанные звуки жизни, звуки жизни вокруг, музыка, шуршание пустой пленки, щелчок автореверса, моё собственное дыхание, скрип педалей, шорох песка, позвякивание слабо натянутой цепи о щиток - всё это постепенно слилось для меня, срослось тогда навсегда. И даже когда музыка выключена, наушники убраны в бардачок, я стою на краю делянки, отвесно светит солнце и тихо шумят сосны - даже тогда всё продолжается. И потом - тоже. Всегда. Всё вокруг - составляющие единого музыкального замысла, и эта музыка никогда не закончится, хотя - может быть, может быть - в конце будет бесконечная тишина.
3. Вкусные груши
Груши, лежащие в хрустальной вазе на длинной тонкой ножке, украшенной ярким солнечным бликом - сейчас четыре часа дня, и блик этот скоро исчезнет, скоро наступят жидкие июньские городские сумерки, разбавленные светом уличных фонарей, сигаретным дымом и спитым чаем - так вот, груши похожи на упитанных крыс: болезненно полных, бледных и рыхлых от малоподвижной, сонной, глубоководной жизни в подвале, без света, в почти аболютной темноте; длинные, черные, засохшие хвостики, бледные эллиптические тела... С грушами всегда так, одно сплошное разочарование: живучее воспоминание из детства, даже, может быть, искуственное воспоминание - ведь откуда им там, в детстве, взяться, тем грушам, о которых я помню, тем, которых сейчас нигде не найти? - воспоминание о том, насколько это прекрасно, груша... Мягкая, со сложным и восхитительно своеобразным ароматом мякоть, темнеющая от прикосновений неловких грубых детских пальцев (приходят в голову синяки, оставляемые на женском теле жадным любовником), липкий сладкий сок (ах, как же неудобно вылизывать его между пальцев, широко их растопырив), чем ближе к сердцевине, тем кислее, и в самом центре, вокруг косточек - барбарисовая кислота. Остается только длиный черный хвостик, ссохшийся и слегка загнутый с одной стороны, размочаленный с другой: готовая метла для небольшого домовитого гнома. Впрочем, хвостик сейчас получается точно такой же, как и в детстве. Ах да, иногда ещё остается несколько липких коричневых косточек - три, четыре, пять или даже шесть - интересно, сможете ли Вы отличить их от яблочных?
Детство - это в своём роде воспоминание о вкусных грушах. Чем дальше мы от него, тем оно перкраснее: плохое забывается быстрее, чем хорошее, и в результате где-то в глубине памяти получается миф о прошлом, о таком прошлом, которого никогда у нас не было, воспоминание о вкусных грушах, которых у нас никогда не было, грушах, растущих только в вечнозелёных прекрасных садах нашей памяти. Последнее время я всё меньше склонен верить своим воспоминания о том прекрасном, что со мной случалось (со мной ли? случалось ли? прекрасное ли?) - ведь если случалось, то почему не случается больше? Видимо потому, что наши воспоминания - это своеобразное непроизвольное, неконтролируемое литературное творчество, подспудное создание сборника рассказов о прекрасных грушах; рассказов, которые каждый из нас пишет себе сам, чтобы не было мучительно больно.
4. Полезный навык
Цы Ся сказал:
- О том, кто ежедневно узнает то, чего он не знал,
и ежемесячно восстанавливает то, что изучил, можно сказать -
любит учится.
Конфуций,
Суждения и беседы
Я очень хорошо помню тот день, это было в середине мая, я тогда учился в пятом классе.
Цвели каштаны, близился к концу учебный год, уроки постепенно теряли свою обязательность, предметы отмирали один за одним по мере выполнения плана и выставления четвертных и годовых оценок, по субботам можно было в школу не пойти, а поехать на дачу, короче - всё было готово к наступлению летних каникул: ещё одна капля - и чаша детского блаженства перельётся через край и наступит лето, и сразу станет ясно, что через три месяца в школу, и начнёшь считать оставшиеся дни. Было самое лучшее время - время накануне счастья, ведь счастья нет, мы все это давно уже знаем - бывает только его ожидание, которое, собственно, и есть счастье, но никто никогда не сознается в этом (разве что самому себе, ночью, без слов, просто молча согласиться, отвернуться к стене, долго смотреть в темноте на призрачный рисунок обоев и незаметно для себя уснуть, перетечь в сон), иначе счастье сдвинется ещё на шаг назад, и опять станет накануне, как горизонт, до которого никогда не дойти, и от которого никогда не убежать, горизонт, взявший каждого из нас в кольцо, каждого по отдельности и всех вместе, с самого рождения и до самой смерти, и даже после, почетным караулом. Даже после.
Итак, было счастливое время накануне, цвели каштаны, по городу ездили пронзённые солнцем навылет троллейбусы, звенели на блестящих рельсах трамваи, роняя невидные в голубом небе искры, растворявшиеся в воздухе, так и не успев долететь до земли, и в зелёной траве цвели оранжевые одуванчики, совсем новые.
В тот день мне почему-то захотелось научиться щелкать пальцами. Целый день я потратил на выработку этого навыка - правой рукой, левой, обеими - и оказалось, что это довольно просто. Главное - правильно упереть средний палец в подушечку большого, и тогда всё получится. Весь вечер я щёлкал пальцами, без намёка на какой-либо ритм, просто щёлкал и был доволен. Собственно, я и сейчас могу, вот - раз, раз.
Кроме того, что в школе я научился щёлкать пальцами, меня в то время учили множеству странных вещей: вбивали в голову тригонометрические формулы, различные географические названия, заставляли учить наизусть какие-то стихи, пичкали какими-то правилами орфографии и правой руки и т. п. Ничего из этого я сейчас не помню, или почти ничего. А щёлкать пальцами я научился раз и навсегда. Такой вот это был замечательный день тогда, в середине мая, день, когда я получил навык на всю жизнь, сам не подозревая тогда об этом. О том, что на всю жизнь.
5. Кольцо
Мне было тогда пятнадцать лет.
И мне вдруг очень захотелось иметь кольцо.
Сейчас я могу придумать объяснение (желание получить твёрдую точку отсчёта, совершенный объект, что-то, что всегда с тобой, но при этом тобой не является, спасательный круг в мире неуверенности, абсолютной релятивности), но тогда мне самому было удивительно это желание. Казалось, что оно возникло из ничего, просто так - взяло и возникло, такое завершённое в своей простоте и определённости, однозначности - «хочу иметь кольцо», всего-то три слова, и смысл однозначен в трактовке - возникло, и стало вроде бы даже чужеродным моей сонной, тёплой и расплывчатой тогда, душе. Такой вот островок простоты и определённости, однозначности, которую не обманешь, с которой никак не поиграть, не заманить её в трясину возможных смыслов; заманить и там оставить, бросить. «Хочу иметь кольцо».
Я долго носил это странное желание в себе, никому не рассказывая о нём, тайком примеряя материнские кольца. Постепенно складывался законченный образ «того самого» кольца: оно должно быть серебряным, довольно массивным, с мелкой бессмысленной гравировкой; симметричным, чтобы можно было его вертеть на пальце, информативным (рисунка должно быть много), но бессмысленным - никаких букв, только орнамент, желательно абстрактный. Кольцо зрело в глубине моей души, наливаясь всё большей определённостью, и становилось ясно, что эти три слова - «хочу иметь кольцо» - значат определённое кольцо, только такое и никакое иначе, и совершенно понятно - какое. Таким образом, оно родилось в моей душе, созрело и проклюнулось в реальность.
И вот сейчас, сидя откинувшись на стуле, глядя на эти строчки и машинально крутя на безымянном пальце левой руки серебряное кольцо, я думаю, что и сейчас моё самое большое желание - это иметь его, серебряное. И оно, это желание, выполнено.
6. От автора №1
Память - это импровизация на заданную тему, и не более. Конечно, что-то (наверное), что-то действительно остаётся в памяти. Точнее - не так, нет, точнее - всё не так, не так надо было начать, совсем не так.
Память, как мне кажется, состоит из двух частей, работающих в тесной связи друг с другом. Первая - это хранилище информации о случившемся. Объём этой информации невелик, она обрывочна и неполна, и, рассматривая только её, картины прошлого не получишь. Вторая часть - это, собственно, то, что позволяет эту картину получить: некая способность заполнять пробелы и придумывать прошлое на основании того, что про него известно. Действуя совместно, эти два инструмента обеспечивают нас воспоминаниями, грёзами на заданную жизнью тему. Забавно, но творческий процесс и память обладают сходной структурой: набор реперных точек, сцементированных причинно-следственными, ассоциативными и прочими связями. В качестве точек в случае творчества выступают некоторые базовые образы, задумка сюжета, второе - собственно ремесло, способность писать из того, что в голове, текст, который на бумаге.
Наблюдение своих воспоминаний, исследование процесса изменения их содержания с течением времени, сравнение их с достоверными сведениями о прошлом - всё это представляет собой инструмент самопознания, сходный с толкованием сновидений и галлюцинаторными опытами.
7. Сегодняшний день становится вчерашним
Открытое окно приносит не только свежий воздух, но и звуки с улицы: чириканье воробьев, голоса детей, шум машин; тем самым освежает вдвойне.
Я хотел бы рассказать о сегодняшнем дне, я очень надеюсь успеть это сделать до того, как он станет вчерашним.
Что-то делают с метромостом, что точно - я не знаю. Металлические щиты, закрывавшие проходящие по мосту пути метро теперь сняты, и, когда поезд замедляет ход перед тем как выехать на мост, я уже жду обещанного зрелища, жду с нетерпением: Москва река, тронутые весенней зеленью берега. И вот поезд выезжает на мост, и я уже готов 100 секунд смотреть.
100 секунд пошли:
сонно блестит оливковая вода, маслянисто облизывая гранит набережной, по параллельному пролёту моста ходят рабочие в оранжевой униформе, которые что-то делают, один из них просто стоит, опершись на перила и смотрит вниз, на медленно текущую грязную реку, и очень хочется встать с ним рядом, и тоже смотреть вниз, на медленно текущую грязную реку. Поезд медленно движется по мосту, параллельно ему идёт рабочий, я смотрю на него. На бетонном островке одной из опор моста выросло маленькое кривое деревце, я чувствую, как ему одиноко там, посреди мутной спящей реки, а особенно - зимой, когда река замерзает, и одиночество ещё больше усиливается иллюзорной связью с остальным миром. К пирсу пришвартована ржавая баржа, под борт набилось плавучего мусора, воду затянуло плёнкой. Река неподвижна, неподвижен городской пейзаж, в небе замерли облака: всё движение связано с людьми, машины, пешеходы; через реку перелетает ворона, своим движением подсознательно включаясь в людское царство, на середине роняет белую каплю в оливковую воду, из глубины к центру расходящихся кругов всплывает любопытная рыба, и, разочарованная, уходит обратно в глубину. Река в глубоком обмороке медленно несёт свои воды вон из города. 100 секунд прошли, занавес темноты падает, въехали в тоннель.
Но этот сегодняшний день уже стал вчерашним, уже стал прошлым. А в мире прошлого нет «более прошлого» или «менее прошлого» - временная шкала это не более чем способ упорядочить сведения, разложить их в линию для удобства создания на их базе воспоминаний, пронизывающих их от одного к другому... Тянущиеся от вчера к сегодня ниточки связей на самом деле существуют только в нашей голове, и нигде кроме; они - способ упорядочить её, головы, содержимое, добиться минимального согласия с ним. Так что вчерашний день - тот, что только что был сегодняшним - ничуть не ближе, чем тот, с которого начинаются мои воспоминания; может быть, я знаю про него больше, хотя и это не так уж и очевидно...
8. Школьные годы
И пока есть хоть одна душа, где наше дело живёт и побеждает, это дело не погибнет.
В. Пелевин,
Омон Ра
Я окончил школу №1253, окончил с отличием.
Наша школа находится на станции метро «Парк культуры», сливаясь с главным выходом со станции в единое целое. Если выйти из вестибюля к Крымскому мосту и обогнуть вестибюль слева, то вы попадёте во дворик, где моя школа, собственно, и расположена. Можете как-нибудь выйти из метро и посмотреть, убедиться, что я вас не обманываю. Можете спросить про меня у нашего директора, Льва Сергеевича Поздемного, он меня помнит. Передайте ему от меня привет.
В центре нашей школьной игровой площадки расположена вентиляционная шахта метрополитена. Зады школы плавно переходят в станцию «Парк культуры», и не понять, где кончается школа и где начинается станция метро. И это не так уж и удивительно, ведь наша школа готовила кадры для метрополитена, а метрополитен был нашим предприятием-шефом.
Всё мое детство пропитано метрополитеном, и до десятого класса, когда я, тяжело переболев скарлатиной, стал страдать острейшей клаустрофобией, я был твёрдо уверен, что буду водить поезда по тёмным тоннелям московского метро, глядя на змеящиеся впереди серебряные рельсы, точно зная, когда угольная темнота разорвётся великолепием сияющей станции, и даже знал, что моя линия будет Кольцевая. Вы только вслушайтесь в это название - Кольцевая линия. Все остальные линии могут быть названы «ветка», а она, единственная - нет. Только «линия». Кольцевая всегда пленяла меня именно тем, что у неё нет ни конца, ни начала - О. Помню, в младших классах я мог бесконечно долго (ну, не бесконечно, а лишь до тех пор, пока учительница не замечала этого) смотреть на карту метрополитена, висевшую у нас в школе в каждом классе над доской, рядом с портретом Ленина, чьё имя наш метрополитен носит - именно так, по крайней мере, я трактовал тогда причину его наличия там; смотреть на неё и представлять себе безумных водителей Кольцевой линии, в неистовстве наматывающих круги по бесконечному кольцу: глаза остановились, волосы на лбу слиплись от пота, руки срослись с рычагами: правый - газ, левый - тормоз, это в нашей школе знает даже первоклашка, ведь это один из обязательных вопросов на приёмном экзамене, наряду со знанием названий всех станций метрополитена.
Вообще, наша школа была насквозь пропитана духом метрополитена; обычным, нормальным, приемлемым было лишь то, что к нему, метрополитену, непосредственно относилось. Прочие, не связанные с метро явления характеризовали в школьных кругах эпитетом «внешний». Школу, и метрополитен, в который она плавно перетекала, окружал, таким образом, «внешний» мир.
Наша школа была не такая, как остальные. Все обычные предметы имели специфику: они подспудно готовили нас к жизни под землёй, к служению метрополитену. На уроках математики мы рассчитывали, сколько времени займёт путь со станции «Южная» до «Университет», сколько человек перевезено по кольцу за сутки по часовой стрелке и сколько - против. Все диктанты, все изложения - только на темы метро. На уроках физики мы решали задачи про движение поезда, работу по поднятию пассажиров эскалатором, про сопротивление проводов. Устройство электромотора - очень важная тема. Геология рассматривала проблемы прокладки туннелей и методы борьбы с подземными водами и осыпями грунта. История подземного дела изучалась с третьего класса.
Как я уже говорил, трудно было понять, где кончается школа, и где начинается станция, а уж понять, где кончается станция - это было ещё сложнее. Это для вас, людей далёких от метрополитена, людей поверхности, станция метро это резко очерченный объём. На самом деле всё не так: вокруг этого объёма, «внешней станции», как говорят у нас, земля источена различными подсобными помещениями на многие сотни метров. Из нашей школы можно было беспрепятственно попасть (через подвал, например) в эту сеть. Как было забавно, выйдя из неровно окрашенной оливковой краской двери с ничего не значащим для идущих мимо непрерывным потоком пассажиров номером Щ-587 в вестибюль «Парка культуры», спуститься с ними вместе на эскалаторе вниз, к поездам, чувствуя себя носителем тайного знания.
Моим ближайшим школьным другом был парень со странным именем Блез Паскаль. Откуда оно такое взялось, он толком объяснить не мог, и о своём великом тёзке он (да и я, впрочем, тоже) узнал только в десятом классе, на уроке истории подземного дела, и был несказанно этому удивлён. Блез был из метросемьи, как у нас говорили: отец водил поезда по Сокольнической ветке, мать продавала жетоны на «Речном вокзале». Впрочем, в нашей школе большинство детей были из подобных семей. Многие, но не я - я был сиротой, меня взяли в школу на воспитание из детского дома. Дело в том, что наша школа совмещала в себе интернат с обычной школой, и когда они, семейные дети, уходили из школы после занятий к домашнему обеду, ласке матерей, собственной комнате, игрушкам, к друзьям, мы, интернатские, смотрели с сумрачной завистью на них, уходящих, через окна нашей школы, ставшей для нас домом.
Блез был невысок ростом, плотен. Его зелёные глаза глядели пронзительно, и где-то в их глубине поблескивал лёд, который не таял даже самым жарким летом. На правой руке у Блеза не было указательного пальца - его в третьем классе начисто отрезало электрофуганком на уроке труда. Помню, Блез тогда удивлённо посмотрел на свой отрезанный палец, замотал его в носовой платок и быстро, ни с кем не прощаясь, ушел из класса, роняя алые капли. Вернувшись в класс через полчаса, он громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: «похоронил!» и упал в обморок. Потеря крови. Придя в себя в скорой, он не смог вспомнить, где же похоронен его палец. Так что теперь никто не знает, где теперь указательный палец Блеза, с правой его руки.
Поэтому полное имя Блеза в школе было Блез-не-знаю-где-палец, или, короче, просто Палец. Учился Палец средне, однако по профессиональной подготовке - Палец тоже, как и я, хотел стать водителем поездов - был одним из лучших учеников школы. В пятом классе он уже мог проехать Кольцевую вслепую: он не только знал на память расстояния между станциями - столько-то минут с такой-то скоростью, это не очень сложно - но и помнил всю фактуру туннелей - где вверх, где вниз, где налево, где направо - и помнил её так, что мог ориентироваться только по ощущениям своего вестибулярного аппарата, по малейшим ускорениям, в абсолютной темноте - а вот это уже был безусловный талант. Льдистые глаза Пальца, казалось, видели в абсолютной темноте, или, точнее, они знали. Подобный талант к ориентации появился у Пальца как раз после травмы, так что в школе считали (но Блезу об этом говорить побаивались), что он продал за него свой палец.
Самым любимым моим предметом в школе была история подземного дела, а самым любимым преподавателем - читавший её Сергей Андреевич Крот. Сергей Андреевич был высокого роста, сутулый, сносил аккуратную эспаньолку, которую имел привычку забирать в кулак и теребить, когда о чём-то думал. Глаза его смотрели на мир сквозь лёгкие стёкла старомодного пенсне, и он курил маленькую, просто крошечную, трубку.
«Ну-с, коллеги, приступим» - говорил он, быстро входя в класс и открывая журнал - «что у нас на повестке сегодня?» Любимым его прилагательным было «глубоко», и он использовал его в своей речи по поводу и без повода.
Сергей Андреевич страдал нервным расстройством, довольно широко распространенным среди работников метро - агорафобией, боязнью открытых пространств. Открытое пространство, небо вызывали у него панический ужас. Не было ничего невыносимее, по его мнению, чем авиаперелёт. Боюсь, что если бы он оказался в самолёте, то его сердце остановилось бы ровно в тот момент, когда шасси оторвались бы от земли. В связи с этим метрополитен выделил ему персональную двухкомнатную квартиру прямо на станции «Парк культуры», а в классе истории подземного дела не было окон.
Сергей Андреевич не был просто учителем, он был больше. Он ваял молодые души, как скульптор. Его неофициальная роль в школе заключалась в том, чтобы направлять наиболее талантливых - и поэтому наименее управляемых, наиболее подверженных искушениям внешнего мира - учеников под землю, или, как это называлось на учительском жаргоне, «заглублять».
Однажды, остановив меня после своего урока, он пригласил меня в гости. «Приходи сегодня к двум, - сказал он - к двум ночи». Я согласился, конечно, - это была большая честь. Когда я пришел, учитель уже ждал меня, сидя на скамейке рядом со своей дверью. Он задумчиво курил, пуская маленькие аккуратные колечки дыма. Рядом с ним на скамейке стояла чашечка кофе на блюдце.
«Садись» - пригласил он меня. Я сел. Сергей Андреевич выпустил ещё одно аккуратное колечко дыма. На станции стоял уютный полумрак - горело минимальное освещение - рельсы тускло поблескивали, змеясь, уходя в обе стороны в угольную черноту тоннелей, стояла непривычная для метро тишина. «Ты хочешь водить поезда, ведь так?» - спросил он, и я утвердительно кивнул. «Собираешься посвятить этому свою жизнь?» - спросил он, и я кивнул ещё раз. «А знаешь ли ты, что это значит - посвятить жизнь метрополитену? Всю свою жизнь, до последней её капли? Достаточно ли ты твёрд, решителен? Ведь ты ещё не знаешь толком, что это такое, по 14 часов в сутки вести свой поезд по одному и тому же маршруту, ты ещё не видел лица человека, шагнувшего тебе под колёса, закрыв глаза, как будто прыгающего в холодную черную воду, солдатиком уходя в небытиё, не слышал того звука, что получается при ударе тела поездом... А я всё это видел, ведь до того как я попал к нам в школу я тоже водил поезда, по Кольцевой. До сих пор помню все повороты, все спуски и подъемы». Учитель выпустил ещё одно колечко дыма и о чём-то задумался, глядя на горящую в полнакала лампу.
«Что ж, - сказал он, немного подумав, - видимо, ты твёрдо решил стать настоящим метрополитеновцем. Тогда пора открыть тебе тайну. Только учти, узнавшему её нет пути обратно, во внешний мир. Ты готов? Ещё есть шанс повернуть назад». Учитель глубоко заглянул мне в глаза. Если честно, то я испугался, но - видимо, я был слишком молод, и, наверное, учитель, разговаривая со мной так, хорошо знал, что он делает, недаром его роль в школе была «заглублять» талантливых учеников, он был хорошим психологом - и я выдохнул: «Я готов». «Что ж, ты сделал этот шаг... Тогда слушай и запоминай, больше тебе этого никогда рассказывать не будут, - сказал учитель, затянулся трубочкой и выпустил колечко дыма, - Ты думаешь, что основная роль метрополитена - это перевозка пассажиров? Это далеко не так. Скажи, зачем тогда всё это великолепие станций, вся безумная сложность Системы. Разве ты уже не замечал, что метро постоянно разговаривает с тобой? Что ж, тогда знай - наш Московский метрополитен - это огромный ретранслятор шифрованной информации. Расписание поездов, надписи в вагонах, рекламные объявления, порядок ремонта эскалаторов, внезапно проезжающие мимо станции без остановки пустые поезда - всё это послания. Шесть вагонов, на каждом - номер, прочитай их - вот тебе целый зашифрованный текст...
При помощи этих посланий ведётся координация действий различных организаций, тебе еще рано знать, каких. Сами штаб-квартиры этих организаций тоже размещаются в метро. Ты замечал, что в некоторых вагонах на стекле, которое было бы лобовым, если бы выгон был локомотивом, имеется красная, трафаретом нанесённая надпись - «ИГЛА». Задумывался, что это такое? Нет? Это один из шифров... Да просто сидя на станции и читая интервалы приходящих поездов, можно узнать очень многое! Если знать шифр, конечно.
Так вот, мой мальчик, когда ты будешь водить поезда, знай, что от точности выполнения тобой расписания значит точность секретного послания. Ошибешься на две минуты - и неизвестно, что случится: может, погибнут люди, может, даже начнётся война. На твоих плечах будет судьба мира, мальчик. Запомни это». Учитель замолк, и долго смотрел на свои ладони, словно пытаясь прочитать в узоре их линий не только своё будущее, но и моё, и всего человечества.
Потом он резко встал и обернулся ко мне, на лице его играла ласковая улыбка. «А теперь тебе пора идти, уже поздно, тебя давно ждут в школе», - сказал он.
Учитель пожал мне руку, улыбнулся на прощанье ещё раз и, скрипнув дверью, скрылся в своей квартире. Я остался один в полумраке станции. Постояв немного, я медленно пошел к эскалатору, подниматься на поверхность. И я понял тогда, что моя жизнь пройдёт здесь, под землёй, в мире абсолютного спокойствия, в вечном подкопе под внешний мир, и, когда я умру, меня похоронят на одном из подземных кладбищ, где обычно и хоронят заслуженных работников метрополитена. Кладбища эти расположены точно под внешними - только закапывают на них гораздо глубже. Так, есть Новодевичье, есть Преображенское, есть Ваганьковское; я всегда хотел оказаться после смерти на Новодевичьем.
Новодевичье - одно из самых старых и больших, основанное тогда, когда ещё умели строить. Больше всего оно похоже на станцию Маяковская, только, естественно, без путей, и вход в зал без эскалаторов, просто небольшая арка. Так как под землёй строить большие площади - это не то, что снаружи, каждый кубометр - огромные затраты, более того, по секретной статистике метростата, на каждые 100 кубометров объёма приходится одна жизнь метростроевца, то приходится экономить. Поэтому на подземных кладбищах хоронят вертикально, ногами вниз. Свежая могила, таким образом, представляет собой дырку в полу, глубиной 2,5 метра и диаметром 60 сантиметров. Так они и гниют, заслуженные работники метрополитена - вытянувшись во фрунт, по стойке смирно, и после смерти отдавая честь. Как запутавшиеся в водорослях утопленники на дне Москвы реки. Могилы на этих кладбищах, вследствие технологической сложности их рытья, выкапываются заранее, и новое кладбище больше всего похоже на пустые пчелиные соты, ждущие мёда и личинок. «Нулёвку» - то есть пустую могилу - каждый метростроевец получает при уходе на пенсию, и обязан был с этого момента за ней следить, ухаживать. Поскольку кладбища устраиваются в местах с хорошим, плотным, сухим грунтом, хозяева «нулёвок» используют их, до того как использовать по назначению, как погребки для хранения зимой различной сельскохозяйственной продукции с личного огорода. При заселении могилы всё хранящееся внутри из неё вынимается, а клиент, наоборот, помещается внутрь. Такой вот обмен.
Я бросил последний взгляд на пустую полутёмную станцию, включил молчавший эскалатор и поехал в полумраке вверх. Рекламные щиты слепо проплывали мимо. Полумрак станции плавно перетёк в полумрак школы; мои гулкие шаги в пустых тёмных коридорах школы звучали не менее удивительно, чем на станции. Добравшись наконец до своей комнаты, уже лёжа в собственной постели, в темноте, блестя открытыми глазами в лунном свете, я долго думал над словами учителя, а потом незаметно для себя уснул. Я был абсолютно счастлив, и мне снилось, как я точно по графику веду свой поезд по Кольцевой линии, гордый тем, что всё вокруг меня - и поезд, и тоннели, и станции, и пассажиры - весь этот механизм работает точно и слаженно, четко передавая нужную информацию. Я чувствовал огромную любовь ко всем этим невидимым людям, которые под видом простых пассажиров читают скрытые послания, анализируют информацию, принимают решения. Я чувствовал себя винтиком, но необходимым винтиком в сложнейшей машине, вершащей судьбы мира. Я пытался узнать этих тайных агентов, всматриваясь в лица стоящих на станциях людей, и, как мне казалось, точно узнавал их, и улыбался им.
Но внезапно случилось трагическое событие, разрушившее всю мою жизнь, и все мои детские мечты пошли прахом.
Как-то раз - это был начало апреля, мы тогда учились в десятом классе - Палец за обедом сказал мне, что у него появилась девушка из внешних, и что его очень тяготит то, что та никак не хочет связать свою жизнь с метрополитеном. «Понимаешь, - говорил Палец, ловко орудуя вилкой, зажатой в четырёхпалой руке, - я ей говорю, давай я устрою тебя дежурной по эскалатору - а она смеётся. Это же скукотища, говорит, и платят гроши. Не понимает она...». Палец сокрушенно качал головой. Надо заметить, что я в то время считался в школе мастером слова, и мог, считалось, убедить кого угодно в чём угодно. Обо мне в школе ходила слава метафизика метрополитена, философа подземелья, и было совершенно понятно, чего хотел Палец - чтобы я повлиял на его девушку. Я предложил Блезу втроём пойти в воскресенье в ЦПКиО, и он радостно согласился.
У Пальца появилась надежда.
В воскресенье я пришел к главному входу в ЦПКиО точно в 9 утра, и никого, естественно, там не нашёл. Ночью прошел дождь, и - наконец-то! - запахло весной. До этого проклюнувшаяся зелень была стерильна, она как бы зеленела только для себя, каждый листик отдельно. Теперь же всё было пронизано общим пространством запахов, всё слилось в общем порыве вверх. На черном от влаги асфальте под деревьями зеленели грязью серёжки, те же сережки, как мохнатые гусеницы, висели на ветвях. Я ждал Пальца с его девушкой, и утреннее солнце постепенно вступало в свои права, и в его свете поблескивал стеклом ЦДХ.
Наконец они появились.
Они шли по Крымскому мосту - я издалека узнал коренастую фигуру Блеза - взявшись за руки. Под ними проплывали неторопливые баржи, груженые желтым песком - одна, вторая, третья, - и они остановились, облокотившись на перила, посмотреть как баржи исчезают под мостом. Я махнул им рукой и пошел навстречу. Блез заметил меня и махнул рукой в ответ.
У девушки - «Лена», - представилась она, протягивая руку под непонятным углом, то ли для пожатия, то ли для поцелуя - были слегка раскосые крыжовенно-зелёные глаза, смотревшие, когда она разговаривала, собеседнику куда-то на мочку левого уха (поначалу это немного нервировало), тяжелая коса до пояса и хрупкие кисти нервных рук с удивительно круглыми розовыми ногтями.
Мы уже втроём направились в парк.
Лена предложила покататься на американских горках: «Вы же любите поезда!», и мы с Пальцем согласились. Отстояв положенную очередь, мы стали занимать места в поданном поезде. Я, в силу природной наглости, сел первым, причём оказалось, что во всём поезде осталось только два места - рядом со мной и ещё одно, в другом вагончике. Я было встал, но Палец замахал руками, и Лена села рядом со мной, а Блез отдельно, впереди. «Ты боишься?» - спросила она. Я ответил, что нет. «Тогда я буду за тебя держаться» - сказала Лена, и взяла меня за руку. Поезд тронулся, медленно взбираясь на горку, чтобы потом оттуда низринутся вниз. Я смотрел на бритый затылок Пальца, и вдруг почувствовал к нему беспричинную антипатию; его плотность, его какая-то демоническая целеустремлённость вдруг стали меня раздражать. Поезд взобрался на горку, замер на мгновение и с грохотом устремился вниз, Лена завизжала и вцепилась в мою руку.
Поезд мчался, закручиваясь спиралью, делая мёртвую петлю, с грохотом устремляясь вниз, чтобы потом опять взлететь вверх, пассажиры истошно визжали, а чувствовал только вонзившиеся мне в кисть ногти сидевшей рядом девушки, сладкую боль, ими причиняемую, чувствовал тепло её бедра, прижатого к моей ноге... Когда поезд остановился, я, пошатываясь, встал и подал Лене руку. «Какие-то вы нервные, метрополитеновские!» - сказала она, пристально всматриваясь в моё бледное лицо. Блез подошел к нам, увидел мою расцарапанную руку и помрачнел. «Ну, что дальше?» - сказал он. «Я хочу мороженного, а потом - колесо обозрения!» - ответила Лена.
На прощанье Лена, улыбнувшись, дала мне свой телефон.
В тот же вечер я понял, что безнадёжно влюблён в девушку моего лучшего друга. Через три дня я позвонил Лене, и она предложила встретится на Маяковской, у слепой стены. Она опоздала на тридцать минут. «Ну, куда пойдём? - спросила она. Я ответил - куда угодно. Пошли гулять по весенней Тверской, потом свернули, купили мороженного - она ела у меня с рук, смеясь, белые капли у меня на брюках, попыталась стереть - только размазала, дошли до сада Эрмитаж, посидели на скамейке - она рассказала, что учится в Гнесинке, будущая пианистка - в качестве иллюстрации пустила руками что-то вроде волны на стадионе, улыбнулась.
Я провожал её домой, мы доехали до её станции - «Юго-Западная». «Вот и моя западня!» - пошутила она, и мы вышли из вагона, держась за руки. Когда мы ехали на эскалаторе вверх, и сами не поняв, как это получилось, стали целоваться. Я проводил её до дома. Остановившись у дверей своего подъезда, Лена сказала, что сама расскажет обо всём Блезу. «Кстати, - сказала Лена - я недавно переболела скарлатиной. Если заболеешь, то считай, что это от меня подарок». Она улыбнулась, поцеловала меня и скользнула за дверь, оставив меня одного. Мысли мои были в полном беспорядке, я не понимал, что делать. Было ясно только, что я только что потерял своего лучшего друга.
На следующий день Блез не появился на уроках. Не появился он и через неделю. Все учителя делали вид, что его никогда не было. Его фамилия в школьном журнале была аккуратно заклеена.
В школе говорили, что Палец договорился с ней о встрече на парке в три часа ночи (Блез, как и все мы, ученики метрошколы, мог попасть и провести с собой на станцию кого угодно и когда угодно), чтобы поговорить. Предложил ей прокатится на дрезине, и та согласилась. Видимо, услышав, что Лена его больше не любит, он свернул в тупик на полной скорости, и этот тупик стал им могилой.
К концу недели я слёг с чудовищной скарлатиной, температура доходила до сорока трёх градусов, я метался в бреду, наворачивая на себя влажное одеяло. Мне чудился мчащийся в темноте поезд с потушенными огнями, визг колёс, снопы искр, истошный крик Лены метался у меня в голове. Поезд мчался по бесконечным тоннелям, как тогда, в парке аттракционов - закручиваясь спиралью, делая мёртвую петлю, с грохотом устремляясь вниз, чтобы потом опять взлететь вверх. Я метался в постели, а в ушах моих стоял Ленин крик.
Когда температура спала, я понял, что больше никогда не спущусь в метро. От одной мысли о том, чтобы спустится под землю, в темноту, прячущуюся за непрочным электрическим светом, и терпеливо ждущую свою жертву, в вечную хищную темноту, живущую под землёй испокон веку и ждущую нас всех после смерти, в темноту, которая и есть сама смерть, при одной мысли об этом липкий пот выступает у меня на спине и темнеет в глазах, и из горла начинает рваться безумный крик. Я боюсь закрывать дверь своей
9. Старый автомобиль и весенний дождь: немного настоящего
Дедушку отвезли в больницу на прошлой неделе, а три дня назад мне позвонили из больницы и сказали, что он умер. Мы жили с дедушкой вдвоём уже восемь лет, и вот теперь он умер. Человек, сообщивший мне об этом - наверное, врач, - сказал, что так как я ещё несовершеннолетний, все заботы по организации дедушкиных похорон он возьмёт на себя. Больше он не звонил. Дедушку, наверное, уже похоронили.
Первый день я провёл дома. На ужин съел найденную в морозилке пачку мороженного, забытую с моего недавно отпразднованного дня рожденья; крем-брюле, моё любимое. Я достал мороженное днём и положил в чашку, и к вечеру оно растаяло, и пришлось есть его чайной ложкой. До ночи смотрел теливизор, пока не уснул в кресле.
На следующий день проснулся поздно. Стоя перед окном, я тер руками лицо, пытаясь избавиться от высохшего гноя в уголках глаз. Гной колол глаза, крошась, я чувствовал чужие руки, трущие мои веки, прикаслся к чьим-то глазам - приизходило мгновенное раздвоение личности, а сам я был где-то посередине, висел в пустоте рядом с собой. Два дня, проведённые без элементарной гигиены, в одной и той же одежде, опутали меня тонкой тканью запахов моего тела. Поднимая подмышку, я чувствовал кисловатый запах пота и немытого тела, что-то вроде обратной связи, это как у богомола, который ощущает поворот своей головы по увеличению давления па специальные длинные волоски, растущие на головогруди и прикасающиеся к голове насекомого. Аура собственных запахов придала бытию одновременно подлинности, настоящести и некотрой автономности. Получалось что-то вроде постепенного переселения в собственный космический корабль на околоземной орбите.
Сегодня утром еда дома кончилась.
Я залез в ванную. Сидя в горячей воде, я чувствовал, как пот выступает у меня на голове под волосами. Обхватив колени руками, я откинулся на спину и горячая вода сомкнулось у меня над головой. Вода замечательно передавала звуки, и я улышал передаваемый по заполненным трубам чей-то голос; лёжа на дне ванной, я случайно проник через сеть водоснабжения в чужие квартиры. Мужской голос - обладатель, по-видимому, так же как и я принимал ванную - сказал: “У сна одно крыло и одна нога: зрение и слух во сне чувствуют, а осязание, вкус и обоняние - только знают”.
Еда кончилась, и я понял, что в этом доме меня больше ничего не держит. Я взял дедушкину связку ключей, погасил во всех комнатах свет - за эти три дня, проведённые мной в полусне, его накопилось много, выдернул из розеток все электроприборы - холодильник тоже, благо еда кончилась и он теперь был пуст, вышел из квартиры, закрыл за собой дверь и спустился по лестнице вниз. Я открыл дверь подъезда и увидел, что только что закончился дождь. Во дворе стояли прозрачные сумерки конца весны и пахло только что закончившимся дождём.
Я пересек двор по диагонали, оставляя четкие следы своих босоножек. С влажных листьев цветущих каштанов срывались тяжелые капли, падали на другой лист, а с него - на следующий, и так пока не достигали влажной земли. От этих капель листья постоянно шевелились, и в воздухе, напоенном запахом влажной коры и листьев, стоял тихий шорох. В тёмной шевелящейся листве каштанов тихо горели белые свечки неподвижных цветов. Я отпер гараж. Замок был влажным от холодных безвкусных капель воды. В гараже стаяла старая дедушкина машина, трофейная BMW.
Дедушка не ездил на ней - вернувшись с войны без кисти левой руки, он не мог получить прав, но от машины не отказался. Это была не просто машина - эта была мечта, глупая, собственно, мечта - он хотел вернуться с войны живым, на собственной машине, счастливый, в пыльной гимнастёрке. Эта мечта помогала ему выжить в самые тяжелые годы войны. Когда в сорок пятом, уже в Берлине, ему оторвало кисть левой руки, и он лежал в госпитале, однополчане подарили ему трофейную BMW. Единственной рукой держа руль и ей же переключая скорости, по разбитым военным дорогам он пригнал её в Москву, домой и поставил её в свой чудом сохранившийся гараж; дом же его во время бомбёжек был базрушен.
Мой однорукий дедушка не получил прав и на своей машине никогда не ездил. Летом, на выходных, мы с дедушкой выгоняли её во двор и он проверял её состояние: что-то смазывал, затягивал какие-то болты, на промасленой тряпке лежали, блестя, металлические внутренности. Вечером, когда темнело, мы с дедушкой, сидя в машине, тихо урчащий работающим под длинным лакированным капотом двигателем, слушая потрескивающее радио, ели бутерброды и пили пиво, мне ещё по молодости не полагавшееся; я сильно хмелел и часто засыпал и тогда дедушка относил меня домой на руках. В салоне пахло кожей и бензином. Шумели листья каштанов.
Я стоял в открытых воротах гаража, держа в левой руке влажный от дождевой воды замок с воткнутой в него связкой ключей; пахло бензином, машинным маслом, прогретым за день металлом. Поблескивало лобовое стекло, поймав висящую в темно-синем небе луну. Протиснувшись в машину, я завел мотор и включил радио. Приятный женский голос сказал: “Суть литературы в том, чтобы обманывать. Литератор не может сделать ничего такого, что может сделать профессиональный философ, социолог, психолог. Писатель создаёт образы, в которых известные, ничего не решающие ответы на неразрешимые вопросы представлены так, что читатель не узнает их сразу, для этого ему нужно некоторое усилие, но ему, читателю, не дают этого сделать - повествование увлекает его всё дальше и дальше, и ему кажется, что единственно верные ответы даны. Задача писателя создавать именно те ответы, с которыми будет приятно жить дальше. Инструмент отбора этих ответов - память, превращающая реальность в приятный и удобный её вариант”, а затем полилась легкая пузырящаяся музыка. Мои бледные костистые кисти лежали на тонком ободе руля и я смотрел на них.
Я медленно выехал из гаража, свернул, выезжая из двора, налево, протянул, перегнувшись, руку к бардачку, где всегда лежали дедушкины сигареты, достал пачку и подумал о том, что я забыл закрыть за собой ворота, но решил не возвращаться.