Аннотация: “Я устроен так, - иначе я не был бы художником, - что влекусь ко всему летящему, текучему, опрокидывающемуся. Здесь моя пожива, это меня возбуждает, я чувствую, что не напрасно попираю землю, что и я несу сюда свой вклад.” (А. Н. Толстой)
Дмитрий Гаврилов. Сказочники и смерть//"Порог", Кировоград, N 4, 2005. СС. 71-76.
История, которую я поведаю сейчас, больше похожа на сказку. Но по зрелому размышлению рано или поздно свидетельства очевидцев представляются уже вымыслом среди их далеких потомков. Поэтому не велик грех рассказать все, как на духу, а уж моему читателю судить, что здесь ложь, а что намек, где голая наука, а где одна фантазия автора.
Случилось так, в конце 20-х годов с подачи Луначарского я поступил на Высшие государственные курсы искусствоведения. Учился, впрочем, не долго. В 1930-ом курсы неожиданно закрыли, и только чудом, опубликовав пару очерков в "Молодой Гвардии", мне посчастливилось попасть в Ленинградский институт литературы и истории.
Молодое Советское государство, как могло, заботилось о сохранении культурного наследия всех народов бескрайной нашей земли. Еще будучи студентом, я оказался участником фольклорных экспедиций в Карелию и Прионежье, собирал и записывал былины далекой седой старины, бережно хранимые на Севере.
Представьте себе пушистые, стройные сосны и ели. Кусты можжевельника, будто младые кипарисы. Ветер, набегающий невидимой волной с Белого моря. Покосившиеся от времени избы на высоком берегу. Вот здесь однажды, в поморском сельце Кереть, что на Кандалакшской губе, жизнь и свела меня с Матвеем Михалычем.
Поморы-промысловики встретили с недоверием, отчужденно. И с какой это стати тридцатилетний верзила ходит да выспрашивает? На нем бы пахать и пахать? Но мне неожиданно повезло, приехал я в Кереть как раз к самому лову рыбы, а всю неделю клева не было. Суеверные рыбаки посчитали, что гость привез им удачу. Я, понятно, разубеждать поморов не стал, а, имея кой-какой опыт собирания фольклора, старался разговорить этот бывалый народ.
Матвей Михалыч, бригадир, эдакий коренастый мужичок лет пятидесяти с окладистой бородой, которая его и старила, деловито перебирал сеть.
Мы только что отведали наваристой ухи, а семга просто растаяла во рту. Было тепло, уютно. За окном промысловой избушки стоял не то вечер, не то - раннее утро. Словом, в это время года солнце и не светило ярко, скрытое серой пеленой, и не садилось вовсе. Рыбаки курили самокрутки, отставив кружки терпкого чаю, потому как он мог уже пролиться из ушей.
- Слышь, дядько Матвей! А, Михалыч! Уважил бы гостя, он, может, с самого Питера ехал тебя послушать? - нарушил кто-то повисшую в воздухе тишину.
Матвей стал еще более сосредоточенно расправлять сетку. Потом остановился и сказал, вздохнув:
- Ладно! Шут с вами! Расскажу про Андрея-стрелка, удалого молодца.
Его глуховатый голос был в то же время так проникновенен, что я начисто забыл про блокнот с карандашом:
"Кабацкая теребень - вещает Михалыч - стаканчик вина выпил, усы вытер. - Ступай, - говорит, - к царю и скажи: пусть пошлет Андрея туда - не знаю куда, принести то - не знаю что. Этой задачи Андрей-стрелок во веки веков не выполнит и назад не вернется."
- Ты ж у нас просто кладезь, Матвей, - не удержался кто-то из рыбаков...
Надо ли говорить, что я, в конечном счете, повез Михалыча к самому Толстому в Детское Село. Сейчас этот город переименовали в Пушкин.
Красный граф, как еще прозывали в спину Алексея Николаевича, обосновался в большом особняке по улице Церковной, дом N 6. Это и вовсе отдельная история, но если вкратце - дело было так. Гуляя по голодному Питеру холодной весной 1928 года и имея последнюю наличность в кармане - кажется, полтину - Толстой встретил цыганку. Неотвязчивая предложила погадать. Толстой отдал ей пятьдесят копеек, и она предсказала, что скоро барин станет богатым и знаменитым... Предсказание не замедлило сбыться: Алексей Николаевич опубликовал вторую часть трилогии "Хождение по мукам", семья красного графа покинула северную столицу, полную суеты, и Толстые перебрались Царское, тогда уже Детское Село. Сперва снимали квартиру на втором этаже, а затем въехали в дом на Церковной.
Толстой вспоминается мне величавым, медлительным, ироничным. Как-то Алексей Николаевич созвал к обеду к себе домой нескольких собратьев по перу. Я, тогда еще молодой специалист, имел наглость напроситься на прием под предлогом получения рецензии на свою рукопись белозерских былин, словом - терялся среди всех этих "маститостей". За обеденным столом, большой и громкоголосый, Толстой показал себя большим любителем вкусно поесть, хотя мне запомнилось почему-то, что подавали сардельки с зеленым горошком.
Между делом граф рассказал о жизни в Париже. Мы, не видевшие заграницы даже во сне, слушали, разинув рты. А Толстой повел речь, как по утру он выдвигался на рынок Муфтар, что в Латинском квартале, и закупал съестное к обеду.
- Перво-наперво - вино! - громогласно выпалил Толстой, и я подумал, что в нем Россия потеряла величайшего из актеров, сумевших воплотить на сцене гоголевского Ноздрева. Незабвенный Борис Ливанов был много позже, и я тогда о нем не подозревал.
- Это дело, я вам скажу, понимать надо. - Многозначительно подтвердил граф, сопровождая речь мощными жестами рук. - Ведь там тысячи сортов. Выберешь пуи, да такое древнее, что от пыли рук не отмоешь. Потом - сыр. Беру рокфор со слезой, камамбер, да только свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Ну, конечно, мясо для бургуньона. Но венец всему - это vitre, устрицы. Вы их ели? - спрашивал он, несомненно зная ответ заранее.
Писатели уныло качали головами. Питер голодал, и собратья по перу едвa ли завтракали в этот день.
- Ну, хоть видели. - Жизнеутверждающе продолжал Толстой. - В Эрмитаже. На картинах... Геда, Рейсдаля? Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот. К обеду придут, бывало, Бунины и, если не поссорятся, то Бальмонт с женой. Так однажды жена Бальмонта устрицами этими объелась. От жадности. Она все экономила, а тут на дармовщинку. Чуть Богу душу не отдала...
Писатели ели с большим аппетитом, я не отставал...
Уже много позже, будучи референтом Алексея Николаевича, когда он переехал в Москву, я познал в полной мере и другую его пагубную привычку. Она весьма четко и недвусмысленно являла себя во время его постоянных вояжей меж Москвой и Ленинградом. Так, загружаясь в вагон поезда на Ленинградском вокзале, Толстой устанавливал прямо перед собой стену из самых разных полных водочкой емкостей: от чаекушки до стакана. На любом полустанке и особенно станции в зависимости от значимости населенного пункта автор "Хождения по мукам" проглатывал или 25, или 50, а то 100 и даже 150 граммов за раз. Ну, а коли учесть, что в 30-е годы было таких остановок весьма и весьма, то прибывал мой научный руководитель в Питер в приподнятом настроении.
Боже мой, какой же я был дурень, и сидя напротив, как я не понимал, что это все та же актерская маска. "Когда я бываю на людях, - писал Алексей Николаевич - то веселюсь и меня считают очень веселым. Но это веселье будто бы среди призраков. И это меня удручает. И вот почему я все забываю, даже лица, имена, не говоря уже о словах и жестах..."
В первую же встречу Толстой нашел с помором общий язык, одногодки, граф и рыбак, любили жизнь на ощупь. Алексей Николаевич объяснил Михалычу, почему не надо курить папирос, изложив собственную теорию так:
- Легкие, поверьте, созданы не для перегонки жженой бумаги. Иное дело трубка! Во время работы часто гаснет, и потому меньше одурманиваешься табаком.
- Рыба, Ляксей Николаич, она табак за версту чует, хоть и в воде сидит.
- Опять же, правильно! - соглашался Толстой. - То царь Петр заразу нам иноземную привез.
- А виноват во всем Колумб, - вставил я.
- Точно, оставим Петра Ляксеича. Надоел он мне хуже горькой редьки, цельными ночами снится, император... Так вот, о чем это я. Табак надо мешать пополам: "Флотский" и "Кисет". Хорошо класть в него нарезанное антоновское яблоко. И трубка не должна быть маленькой: такие гожи только для махорки, Матвей. Не меньше десяти сантиметров. И лучше кривая. Головка обязательно толстая - чтоб не раскалялась.
Михалыч рассказывал историю за историей, точно какой Баюн. Толстой быстро делал пометки в блокноте, не прерывая гладкую речь мастера. На каждую быличку ему как раз хватало трубки. Прерывались.
Наталья Васильевна сама разливала чай, крепкий по меркам города, но совсем не той крепости, привычной для опытного промысловика.
- Ты словно священнодействуешь, - посмеивалась она над уютным мужским занятием мужа, разглядывая какие-то проволочки, щипчики, которыми Толстой прочищал мундштук.
- А вот скажи-ка нам, Матвей Михалыч! Что говорят в народе про водяных да русалок. Как зимуют водяницы? - спрашивал писатель.
- Дык, дело темное, - помор чесал затылок, хмурил лоб, но потом из каких-то закоулков памяти доставал красивое и вкусное народное словцо и на этот счет. - Водяной, как у нас на Севере говорится, зиму и приносит. Пока с озер не уйдет - вода еще волнуется. Едет он по глади на ледяных конях, в каменных рукавицах да глиняных сапогах, идет с Беломорья на Ильмень в гости к тестю. Я сам видел - весь ледяной: лошадь, дуга, сбруя и сани. Русалки ж, они как рыбы, по зиме ложатся на дно и засыпают, а то и в лед вмерзают. Их водяной весной в ледолом будит.
- Занятно, - молвил Толстой, - а мне вот мать сказывала, что осенью и зимою русалки в древяниц оборачиваются, выходят из вод озерных и в древе хоронятся. Весной же опять русалками будут.
- Может и так, - соглашался в свою очередь рыбак.
Расставались. Алексей Николаевич благодарил помора за Андрея-стрелка, обещал, что обязательно из былички вещь сделает, напишет сказку ребятам - зачитаются. Сконфуженный Михалыч пенял на край свой:
- Север вскормил и напоил меня, наградил языком... Север - исток всему.
- А ты, Александр, - выговорил мне Толстой, - вези-ка кудесника слова в Петербург... Тьфу, черт. В этот, как его, Ленинград. Пиши, пиши живую речь народную. Есть у вас фонограф в институте? Ну, то-то? - и добавил. - А в январе, на Новый год, слышите, приезжайте снова. Какая зимой рыбалка?!
Однако новый, 1935 год он, заводила, кутила, устроитель истинно русских застолий и веселых забав с шумом, гамом, размахом, встретил в кровати с обширным инфарктом миокарда. Недвижимый, Толстой с завистью посматривал в дверь, как домашние поднимали бокалы с шампанским. Впрочем, ему тоже дали пригубить.
О болезни Алексея Николаевича я узнал из газет. Поморский сказитель, зачастивший на радио, разыскал меня в Питере сам, и сам напомнил о приглашении "господина графа".
- Как можно? - возмутился я.
- А если мне его на ноги дадено поставить, - ответил Михалыч, не моргнув и глазом. - Есть средство. Какое - не скажу, коли поедешь со мной - так сам узнаешь. Авось сгодится по жизни.
И снова мы в Детском. Обледенелые парки, замерзшие пруды, - точно водяной проскакал, - воспетые еще лицеистами. Вот и особняк на Церковной. Занесенный снегом палисадник.
Дом встретил нас мертвый, опустелый. "Тишины боюсь. От нее тоскую, у меня всегда был этот душевный изъян, боязнь скуки. Тишина для меня - как смерть!" - сказал Толстой как-то раз. Вот и привычный удар гонга, возвещающий о прибытии гостей. Правда, вечный приворотник не ответил нам: "Господин граф уехал в горком". Он вообще ничего не сказал, сухо пригласил раздеться.
Наталья Васильевна, встретив в покоях, на мое осторожное рукопожатие обеими ладонями ее иссохших утонченных пальцев, почти что шепотом сообщила:
- Он совершенно измотал себя. Эти бесконечные чтения в редакциях. Едва окончил вторую часть про царя Петра... Статьи, сценарии, а потом эти граждане, лезущие туда, куда должно бы входить с уважением. А ему каждая хамская рожа интересна, как объект наблюдения. Это ужасно, Александр!
Творческая жадность Алексея Николаевича, как истинного русского писателя, не знала границ. Он работал на износ. Мне осталось лишь посочувствовать ей, супруге, но, увы, не соратнику:
- Он умирает? - спросил я жестоко.
- Врачи опасаются самого худшего.
- Там, где пасует современная медицина, должно пробовать средства народные, - сообщил я и попросил проводить нас с Михалычем к умирающему.
Осунувшийся, с глазами на выкате, бледный, Толстой был как сама смерть. Он взглядом указал мне на кресло, а Михалыч опустился на стул у самой постели.
Толстой протянул безвольную ладонь, казалось, рука жила сама по себе - длань с артистическими тонкими пальцами упала на одеяло. Помор вложил свою, горячую, полную жизненных сил руку в графскую ладонь. Рука сказителя была моментально схвачена и судорожно сжата. И тогда, не размениваясь на вступление, сказочник начал свое повествование...
* * *
Дед моего прадеда, тоже Матвей, прослужил двадцать пять лет. Ходил он и на турка, и на шведа, довелось и мусью штыком пощекотать. Отпустили солдата на все четыре стороны. Ступай себе с Богом, куда удумаешь.
А чего тут думать? Некуда русскому человеку без земли родной. Двинулся Матвей-солдат в путь-дорогу до отчей стороны, проведать стариков, батюшку с матушкой:
- Коли в живых родителей не застану, хоть на могиле у них посижу. Приклоню буйну голову.
Долго ли коротко шагал себе солдат, на встречу ему прохожий. Худой, как жердь, седой, как лунь.
- Подай, служивый, старцу милостыньку!
Поделился Матвей с встречным всем, что интенданту было не жаль. Вынул последние сухари и подал старику.
- Спасибо, тебе, солдат! Пусть же будет с тобой удача.
- На добром слове спасибо, отец, а моя удача всегда при мне, - отвечал Матвей.
Набил солдат трубочку, закурил и в путь тронулся. Идет себе, дым пускает.
Шёл он так, шёл и вдруг глядь, видит: у дороги пруд, а по глади гуси дикие плавают. Притаился Матвей, дождался, когда лапчатые на берег выберутся. Изловчился, да и оглушил палкой двух гусаков.
А солнце уже за полдень клонится. Дай, думает, до села какого добреду. Один гусь за ночлег хозяевам будет, а вторым пообедаю.
Вернулся Матвей на дорогу и скоро пришёл к городской заставе. Там ему братки служивые и указали по старой дружбе:
- Вот светла корчма шумит - там себе и ужин найдешь. Вон хоромина темна стоит, молчит - там ночлег сыщется, коли черти не защекочут преждевременно,- советуют да посмеиваются.
Заявился солдат в корчму, подает хозяину гусей:
- Вот тебе два гусака. Одного возьми себе за хлопоты да винца штоф, а другого для меня зажарь.
В корчме дым и чад, мальцы бегают, кружки стучат. Точно на войне. Да солдату не привыкать. Покуда ужин поспевал, сел Матвей у окна, хоромину через улицу разглядывает.
Подали ему гуся жаренного, поставили штоф зелена вина. Угощается Матвей: гусятины откусит и винцом запьет. Всегда бы так!
- А что, хозяин, - спрашивает, - чьи там палаты новые да темные все?
- А это, - отвечает корчмарь, - самый что ни есть купец богатый выстроил хоромину, да вот никак не может туда перебраться жить. Завелась, видишь ли, там нечистая сила, - говорит . - Бесы по ночам гудят. Галдят черти, пляшут, народ окрест пугают. Человек близко, как стемнеет, не пройдет, побоится.
- Ах, братки-братки, служивые, - думает Матвей и головой качает, - чуть не подвели меня под монастырь. Ладно же, погодите! Хорошо смеется последний. - А сам и спрашивает, как ему того купца отыскать. - Охота мне с ним повидаться да перемолвиться.
Нашёл купца.
- Человек я хожалый, дорожный. Определили меня на ночь к тебе в палаты - всё равно они никем не заняты.
- Шуткари! - говорит купец. - Мало ли в городе других постоялых домов! А у меня, грехи мои тяжкие, в новых то палатах черти веселятся, и никакой поп их выжить не в силах.
- Не мудрено, - отвечает Матвей. - Каков поп - таков и приход. Я солдат бывалый, и на нечистую мне положить сам знаешь чего. Меня и пуля не взяла, и штык не поддел. С турками, шведами да французами справлялся доселе, так уж и от чертей-то как-нибудь оборонюсь, не поддамся Сатане.
Купец обрадовался такой смелости:
- Ну, твое дело, служивый. Коль не трусишь, ночуй. А ежели еще и от силы нечистой меня избавишь, проси чего и сколько хочешь.
- Дай мне сейчас, - говорит Матвей, - свечей побольше, репу печеную да покрупнее и орехов каленых фунта три-четыре.
Хлопнул купец в ладоши, все тут же приказчик солдату доставил, как на подносе.
Расположился Матвей в красной комнате. Шинель на плечи накинул, а ранец рядом на скамью положил - все какая никакая подушка. Набил трубочку, свечи расставил, засветил. Сидит себе, покуривает, орехи пощёлкивает. Ждет. Дело уж к полуночи.
И точно, в самый двенадцатый час - что откуда только взялось - вздыбились половицы, гвозди повылезали из гнезд. Двери поскрипывают, ставни похлопывают, посуда на полках да подсвечники потопывают, визг и вой кругом.
- Эка нечисть шебаршится, - смекает Матвей, а сам сидит, будто все в полном порядке: орехи щёлкает, трубочкой попыхивает.
Тут дверь в горницу приотворяется, и бес один мелкий рогатую голову в проем сует:
- Ага! Попался! - визжит. Собирайтесь, братцы - дружкам кричит - тут про нас пожива имеется!
Тут-то чертей разных набежало видимо невидимо: козлоногих да зеленых, волосатых да полосатых. Но в дверях толпятся, ближе подойти не торопятся - больно невозмутим Матвей сидит, да еще поверх рубахи нательной у него крестик серебряный.
- Готовься, служивый! Сейчас мы тебя мучить будем до смерти! А потом и сожрем.
Солдат им в ответ:
- Была у моего батюшки хавронья. Все жрала, да пила, жрала, да пила - так и лопнула с жиру! И не таких чертей видал я на своём веку, и бивать нечистой силы приходилось мне немало.
Протолкался тут вперёд самый старый да рогатый чёрт:
- Хвастовство - дело не хитрое, солдатик. А давай силой мериться!?
- Идет, - отвечает Матвей. - Может кто у вас камень лапой сдавить, чтобы сок из него побежал?
Принесли верховоде чертовому булыжник, ухватил он его, да как сожмет - один песок посыпался:
- Ну, как служивый? Наша взяла?!
Достал Матвей репу печеную из ранца, что на скамье у него лежал.
Показывает издали бесам:
- Глядите, черти полосатые, вот мой камень, и поболе вашего будет!
Как сдавил Матвей репу в ладони мужицкой: сок во все стороны брызнул.
Приутихла нечистая сила, присмирела.
- И чего ты всё грызёшь? - старшой спрашивает, чтоб разговор, значит, поддержать.
Солдат ему в ответ:
- Орехи солдатские. Но куда вам до моих орехов, все зубы, или что у вас там есть, обломаете. Потому и не предлагаю.
- А ты все ж дай попробовать, служивый. От тебя не убудет.
Тот, не глядя, кинул солдатский орех в пасть. Кусает, кусает, плющит свинец, а толку чуть. Состязатель кидает в рот один орех за другим и щелкает, как ни в чем не бывало. Только треск стоит.
Видит солдат, обмишурил он нечистую силу.
- Как бы не обиделась, - думает. - А что, как и кинется скопом, тогда конец смертный.
- Вел я с одним дьяком спор, - говорит Матвей, - сколько чертей остроухих поместится на кончике иглы. Говорил мне дьяк, что ваш брат-бес хитёр: может из маленького в большого перекинуться, и обратно. А я все ему не верил. И не было все случая подходящего разрешить наш спор.
- Это нам раз плюнуть! - повеселели черти.
- Да быть того не может! - не соглашается солдат. - А вот, сколько тут всех вас имеется, полезайте-ка в мой ранец. Коли хоть один не поместится...
- ... Все там будет! - закричали черти да и кинулись в Матвеев ранец прыгать один за другим.
- Ишь, чехарду затеяли, - усмехнулся солдат.
Не прошло и полминуты, даже мелкого беса в палатах купеческих не осталось. Все уже в ранце сидят. Тут Матвей изловчился, ремни перекинул крест-накрест, затянул там да сям, чтоб никто не вырвался.
Вот и петухи первые пропели, постучало солнышко красное в ставенки.
Закурил солдат, сел, заказчика, стало быть, дожидается.
Приходят за ним вскоре купеческие работники:
- Будь здоров, служивый! Видно удача с тобой, коль живым сидишь.
Улыбается Матвей:
- Русский солдат в воде не тонет, и в огне не горит! Слыхали такое?
Те рады радешеньки за солдата, кивают.
- Не хороните меня, братцы, прежде времени! Подсобите лучше вот этот ранец кузнецам снести. Далеко ли?
- А тут рукой подать, - отвечают работники, - на соседней улице.
Пришли они в кузню, взвалили ранец на наковальню.
Матвей и говорит мастерам:
- Вдарьте-ка мужики покрепче по-кузнечному!
- Дык ничего сейчас - беспокоятся, - от ранца твоего не останется, солдат!
Те и вдарили молотами. И раз, и другой, и третий раз.
Заорали тут черти на разные голоса благим матом:
- Пожалей, солдатик, дай волю!
- Чего хочешь для тебя сделаем!
- Выкуп богатый дадим! Только пусти!
- А клянитесь Господом Богом, бесы рогатые, - говорит им Матвей, - что не будет вашего духу в этом доме и этом городе.
- Нельзя нам, - отвечают.
- Ах, так! По молоту соскучились! - кричит солдат.
- Стой! Стой! - орут черти. - Мы лучше самим Дьяволом тебе поклянемся, он у нас больше в почете и первейший начальник в нашей преисподней.
- Все не как у людей, - хохочет Матвей. - Да ладно, клянитесь, кем можете!
- Именем правителя нашего удостоверяем, - стонут черти, - никогда к дому купеческому и граду этому не подойдем.
- Ну, вот то-то! - молвит служивый им. - Запомните навек, без пользы с русским солдатом воевать да спор держать!
* * *
- Храбрый портняжка... - прошептал Толстой и слабо улыбнулся. - Семерых одним махом. Но у Гансов репа не растет... Он творог выжимал.
Михалыч посмотрел на меня, чего мол, сижу, словно пень.
- Хорошая сказка, Алексей Николаевич! - нашелся я. - Даже очень хорошая, традиционная! Бродячий сюжет, сколько раз слышал - а все какие-то детальки новые.
- Пиши, пиши, - прошептал Толстой. - Грех не записать будет
- Погодите, - усмехнулся Михалыч, - то не сказка была, а присказка.
- Так по этому поводу, - оживился больной. - Вы как?
- Александр... там, за книгами... Чтобы Наталья Васильевна не волновалась. Дюму проверьте...
И точно, за толстым томом "Графа Монте-Кристо" у нашего красного графа была схоронена бутылочка коньяка, единственно правильного французского, припасенная Толстым, как видно, в поездке по загнивающему буржуйскому Западу.
- Да кто ж его так уничтожает? - изумился Толстой.
- Извиняйте, мы люди простые, - сконфузился Михалыч. - Так о чем это я? Ах, да, и не сказка то была, а присказка. Вы послушайте, что случилось дальше.
* * *
Матвей-солдат остановил молотобойцев:
- Постойте тут пока, вдруг подвох какой.
Стал он чертей из ранца выпускать по одному.
Считать бесов не пересчитать, сбился. Знает, что главного черта проворонить нельзя. Тот только высунулся, а Матвей ему:
- Куда!? А выкуп кто обещал?! Посиди еще.
Старший черт на кузнецов косится, стоят молодцы наготове, молоты поглаживают. Послал он самого смышленого чертенка за выкупом.
- Ты и трубки не выкуришь, солдат, уже все здесь будет, - обещает.
И точно, не успел Матвей и двух затяжек сделать, глядь - несется бесенок, тащит старую котомку:
- Возьми себе выкуп, служба, а нам возверни старшину!
Матвей котомку взвесил на ладони, больно легка. Развязал - пустая.
- Ах, черти полосатые, - выругался солдат, - облапошить меня удумали?! А ну, кузнецы, положите-ка ранец между наковальней и молотом.
А из ранца-то доносится:
- Какой обман! Дьяволом клянусь, солдат! Нет тут никакого плутовства. Котомка наша не простая, а волшебная. Ни у кого другой такой нет во всем Белом свете, и на Том свете тож нет!
- Ты мне Ваньку-то не валяй, старый черт! Молоти его, ребята!
- Стойте! - завопили истошно из ранца. - Проверил бы сперва, служивый, чем поклеп на честную нечисть возводить! Коли хочешь вещь какую заиметь, котомку развяжи и скажи только: "Полезай" - по твоему желанию и исполнится.
- Погоди, - говорит Матвей миролюбиво, - сейчас испытаю. Вашему брату доверия у меня нет, так что не взыщи, коли надуть решил.
Вспомнил солдат, как на заставе хотели его под монастырь подвести: "Пусть, - думает, - в котомке будет весь табак, что пока еще в кисетах моих насмешников-шуткарей!"
- Полезай! - командует.
И на тебе, потяжелела котомка. Глядит, а там фунта два табаку. Отсыпал он фунт кузнецу, а фунт молотобойцу.
Пошел по улице, смотрит по сторонам - дерево, и ворона на суку. Котомку размахнул:
- Полезай!
Смотрит - ворона уж словлена.
Выпустил Матвей старшого черта:
- Правда твоя, погорячился я маненько!
А бесы и рады, наконец, от солдата отделались, припустились черт с чертенком, дали такого стрекоча - только их и видели.
Распрощался Матвей с купцом.
- Живи себе в новых палатах. Никакая нечисть к тебе боле не пожалует.
- Неужто сладил с чертями? Расскажи, служивый, утешь старика!
Ну, Матвей порассказал, как дело было, а кузнецы и работники подтвердили:
- Клялись бесы геенной огненной, что не будут озорничать.
- Спасибо тебе, русский солдат! - говорит купец. - Проси, чего пожелаешь. Хочешь - красна золота, а хочешь - бела серебра.
- Ничего, - отвечает Матвей, - мне от тебя не надобно. Я при руках вроде, и сам в дороге себя прокормлю. А путь мой лежит в белозерскую сторону далеко, и хоть своя ноша плеча не ломит - налегке я быстрее обернусь.
И пошел солдат с котомкой на боку, да ранцем пустым за плечами. Долго ли, коротко ли шагал Матвей, никому про то не ведомо, велика земля Русская.
Привела его дорога в отчий край. Уж деревенька на взгорье замаячила. Остановился Матвей, огляделся. Вроде все по-старому, да не все. И деревья уж большие стоят, которые кустиками росли. И тропинка, что на холм взбирается, еле видна, быльем подернулась.
Двадцать пять годков минуло - шутка ли!
Подходит Матвей к избенке своей, стоит вся перекошена, на ладан дышит.
На крыльце сидит старая женщина, и знакомая вроде, и совсем чужая.
Смотрит солдат, все никак не признает. А она встает, и ладони в синих жилках к груди прижимает:
- Али не признал, Матвей, своей матушки? Хоть почти я темная, но чует сердце, где-то рядом сынок мой родный. Всё тебя, Матвеюшка, отец вспоминал, да не дождался! Года три, как отпели его.
Кинулся солдат к матери, колени обнял, чуть не плачет.
- Ты ни о чем больше, матушка, не заботься. То мне беречь тебя отныне да покоить.
Размахнул Матвей котомку, загадал яства да сладости всякие:
- Пей родная, кушай досыта!
... Минуло еще лет пять. К тому времени сработал Матвей избу новую, обзавелся хозяйством. Из котомки злата-серебра натряс - коров купил, лошадей тож.
- Что, - думает служивый, - молодых девок тебе портить? Уж полвека будет от роду.
Взял он в жены тогда вдову-солдатку из деревни соседней, чтоб хозяйствовала, да за домом приглядывала. Стал растить сирот ее, как детей собственных.
Раз случилось, шел малец по льду весеннему, по Белозеру, да в полынью и провалился.
Услыхал Матвей крик о помощи, побежал спасать пацана не мешкая, да и сам под лед ушел. Но то правда, не тонет солдат в воде. Кое-как на льдину выполз, мальчишку за собой выволок. И с того самого случая, с непривычки, должно быть, заболел Матвей, занедужил. То в жар его бросит, то обратно - в холод. Уж неделю в бреду валяется, а на день осьмой глаза открывает - у постели сама Смерть сидит, чернявая худющая баба с косою длинною.
- Повяжу я тебя, Матвей, - предупреждает. - Ты со мной теперь пойдешь.
- Да рано мне! - ей солдат в ответ. - Мне детей на ноги надо ть поставить. И не прочь я еще годов тридцать пожить на Свете Белом.
- Нет, - возмущается Смерть, - и часа у тебя по запас, - и косу расплетает.
И так, и эдак солдат увещевает, Смерть ни в какую, неумолима.
- Ох, и неохота помирать, - думает Матвей. - Ну, погодь, баба вредная! Я тебя проучу.
Изловчился он да и вытащил из-под изголовья котомку свою волшебную. Размахнул и командует:
- Полезай!
Только солдат это вымолвил, вроде и озноба нет, и жара нет, и дышится легче.
Глянул в котомку, и верно, поймал собственную Смерть, точно зайца в силки. Запахнул он крышку, завязал потуже:
- А неплохо, - думает, - выпить чего, и закусить, да трубочку набить.
Пропустил он по маленькой для здоровья, ломоть ржаного с салом отрезал. Совсем прекрасной жизнь ему показалась.
- Не желала, чернявая, мытьем, так будет катаньем! Попомнишь ведьма, как с нашим братом, солдатом, воевать!
Смерть туда-сюда - а не выбраться. И так, и эдак - попалась. Тогда она Матвея из котомки и вопрошает:
- Ты, служивый, что со мной удумал сотворить?
Матвей ей в ответ, что хоть и жаль ему волшебного своего имущества, но ничего не поделаешь:
- Отнесу тебя, Смерть, к морю ледовитому, там и утоплю!
- А может, сговоримся, солдат!? Ты живи еще тридцать лет, я ни тебя не трону, ни семью твою.
Почесал Матвей затылок:
- Хорошо, - говорит, - выпущу тебя, чернявая, ежели все эти тридцать годов вообще никого из людей здешних не станешь морить. А коли не про тебя уговор - отнесу к ледовитому морю.
Помолчала Смерть, поскрипела зубами:
- Будь пусть, служивый, как ты хочешь. Пойду я искать себе другого наделу.
- Смотри, уговор дороже денег! - сказал Матвей. - Обманешь, все косы повыдергаю.
Вынес Смерть подальше из дому. Котомку развязал:
- Ступай!
Вот проходит тридцать лет, солдат успел от вдовушки и своих кровных детишек прижить. И приемные дети давно уж остепенились. Большая семья у Матвея, да и сам он при деле, весь в хлопотах. Одному помочь надо, другого на ум наставить. Во всём удача старому солдату. Про Смерть уж забыл и думать Матвей. Только сама Смерть не позабыла, все злобу копила. Дождалась костлявая точного дня и часу, является и говорит:
- Кончился промеж нас уговор. Вышел ныне срок. Собирайся, служивый, я за тобой.
Матвей видит, спорить бесполезно:
- Раз такое дело, командуй. Мне не в первый раз, чай, по тревоге в дальний путь сбираться. Где гроб-то?
Смерть рада радешенька, тащит домовину дубовую, тяжелую, с железными обручами. Сама крышку сняла, приглашает:
- Лезь, касатик!
- Ты что ж, темная, армейского уставу не знаешь? Я рядовой, ты - старшина. Сперва все покажи, а потом и командуй.
Смерть прыг в домовину, улеглась:
- Видишь, дурья твоя башка! Вот как надо! Ноги вместе, руки на грудь, глаза закрыть.
А Матвею только того и надобно. Он крышку то от гроба хвать и приладил, словно и не снимали. Обручи округ набил, отвёз домовину к самому ледовитому морю и отдал Водяному царю на попечительство. Носили-носили волны тот гроб, солили его солили. Далеко уплыла Смерть, не сыскать ей Матвея.
Еще много годов проходит, а Матвей-солдат живет - не старится. Приходит тут весть, что враги опять на Россию-Мать войной пошли. Не гоже, думает, опытному вояке на печи лежать.
- Внуков я вырастил, правнуков воспитал. Пора и честь знать.
К тому времени проскребла-таки Смерть дубовую домовину, выбралась на берег, от ветра шатается. Злющая, голодная. Упала на песок, передыхает. Очухалась она немного, поплелась в деревню к солдату, счет закрыть.
А Матвей как раз вещевой мешок собирал, чтоб на фронт идти.
Засмеялась костлявая да чернявая, захохотала:
- Молись своему Богу, служивый. Это я к тебе пришла!
Чует Матвей - беда, и котомку уж правнукам оставил на хранение.