"Три-им. Три-им. Три-им" - Чапай Сыромятников сначала даже не понял, что это так упорно пытается его разбудить. "Дверь", - наконец дошло до него и он начал искать руками - джинсы, ногами - тапки. "Надо же, блин, - растирая глаза заворчал он про себя. - Только понадеялся на свободное утро. Понежусь, думал, до девяти, потом, не спеша, сварю кофе..."
Противная трель продолжала распространяться по квартире словно невидимая армия огромных комаров. "Если какой-то алкаш заблудился - убью", - подумал он, шаркая, словно лыжами, тапками по направлению к двери, хотя совсем не представлял, как, собственно, он это сделает.
Это свирепое чувство: "Убью!" время от времени накатывалось на него еще в детстве. Ну, не виноват же он, в самом деле, если родители решили назвать свое долгожданное чадо этой звучной укороченной фамилией легендарного комдива, от которой так и несет белой лошадью, буркой, шашкой, да черной папахой. Сколько он в детстве натерпелся от своего имени! Сколько надеялся, что сами поймут, отстанут. Сколько в кровь дрался с дразнилами, пока не заставил уважать себя не только сверстников, но и более старших дворовых парней!
Уменьшительное имя Чапа, которым его звали в семье, тоже, конечно, было мало привлекательно. Как будто он маленькая вислоухая собачка какая-нибудь, а не бугай, выросший под два метра и у которого, сколько он себя помнил, всегда рукава и штанины были короткими, словно у Никулина в клоунском обличье. Что делать? Старшего брата, от которого бы переходила одежда, не было, а покупать постоянно новую одежду, поспевая за ростом сына, родители возможности не имели. Так и жил он с короткими рукавами, из под которых особенно угрожающе выглядели его кулаки, всегда готовые постоять за уважение к памяти самому до черта надоевшему, но все еще остававшемуся легендарным, комдива.
У лифта стояла женщина-почтальон. Коротконогая, в дешевой курточке, в общем - никакая. В руке - телеграмма и тетрадь учета. Он расписался её простенькой шариковой ручкой, сказал спасибо и пошел досыпать. По крайней мере, так ему поначалу показалось. Это же надо! Раз в жизни захотелось в субботу поспать подольше. Ребенком и то никогда не залеживался. Наверное, годы берут свое. Так нет. Принесло же эту почтальоншу! Пусть теперь телеграмма подождет. Раз решил поспать - надо поспать.
Но любопытству, конечно, достаточно было двух-трех минут, чтобы развеять все эти робкие надежды на сон и руки сами собой начали раскрывать сложенный лист.
"Умер кто или в гости едет?" - Успели пронестись в голове догадки одна хуже другой. Из текста следовало, что ни заказывать венки, ни прибираться в квартире пока нет никакой необходимости. Вполне жизнеутверждающий, но довольно-таки безальтернативный текстик: "ЧАПА МНЕ ПЛОХО ТОЧКА ПРИЕЗЖАЙ НАДО ПОГОВОРИТЬ ТОЧКА =СЕСТРА ОЛЯ="
Так как Чапай не помнил, чтобы его Ольга хоть раз жаловалась ему на свое самочувствие, да и вообще удосужилась посылать телеграмму, на ум пришла только одна, но вполне, на первый взгляд, неплохая мысль: "А что, если хоть раз в жизни поступить с дорогой родственницей по-человечески? Раз - и приехать. Вызывали? Какие проблемы?" Да и дел в Москве особых нет. А это Надеждино, где обитала со своим семейством сестричка, ровно четыре часа на электричке. Конечно, скорее всего, у сестренки это просто эмоциональный порыв, ничего серьезного. Ну, и ладно. Так, проветрюсь, а к вечеру буду дома. Или, на худой конец, переночую у неё. Все какое-то разнообразие. Посидим вечерком на кухне с бутылочкой, перетрем её проблему под названием "Плохо". На то и родственники, чтобы помогать друг другу в такие минуты. Просто так ведь такие телеграммы не посылают.
Выйдя из пропахшего не то кошачье-собачьей, не то человеческой мочой подъезда, Сыромятников с удовольствием глубоко вдохнул свежий февральский воздух.
У подъезда, переминаясь с ноги на ногу, несколько рабочих в касках и оранжевых жилетах стояли возле двух самосвалов. Около первой машины валялись лопаты, ломы, куски труб, доски и один, вывороченный с корнем, как больной зуб, бордюрный камень. Он был весь в выбоинах, словно изъеденный кариесом, с прилипшими к нижней части комьями грязи, похожими на запекшуюся кровь. Видимо, местная власть решила, наконец, заменить давно осевшую старую шеренгу камней на новые. Он давно замечал, что в Никулино каждый год то тут, то там проваливается асфальт. Заполнят дырищу машиной гравия или песка, кое-как подлатают сверху новым асфальтом, а через год-два опять на этом же месте провал. Когда-то на этом месте была деревушка, которую со всех сторон, словно огромная вражеская армия, окружала свалка. Деревушку снесли, свалку разровняли, понастроили новых домов. Вот и результат.
Рабочие маялись без дела, матерились, то и дело закуривая и высматривая, не едет ли долгожданная подмога. То ли ещё чего-то не подвезли, то ли ещё не подъехал тот единственный, который должен властным голосом гаркнуть: "Начали!" Простой настолько затягивался, что начал уже надоедать самим рабочим.
--
Да, где же они? - Вопрошал басистой хрипотцой из кабины водила, добавляя, конечно, к своему вопросу витиеватые добавления в адрес не приехавших.
--
А я знаю? - Вопросом на вопрос отвечал ему один из рабочих, что помоложе, привыкший, наверное, к роли всегда виноватого стрелочника.
--
Чего они там делают-то? - Не унимался любопытный водила.
--
Трахаются! - Улыбаясь, реагировал молодой, довольный своим чувством юмора и возможностью поговорить со старшими на равных. Сделал театральную паузу, во время которой смачно сплюнул и закурил, и вновь срикошетил вопрос водиле:
--
А я знаю?
С козырька подъезда монотонно, словно метроном, капало с прозрачных сосулек. С бамперов легковушек, прикорнувших рядом, другим, более важным и редко звучащим метрономом плюхались на асфальт грязные комья снега. "Как будто коровы испражняются", - подумал Сыромятников и пошел в сторону метро.
Ночью шел снег, а с утра опять начинало всё таять. На фоне белоснежной пороши то там, то тут проступали яркими точками пустые бутылки и сигаретные пачки, разноцветные фантики и невзрачные окурки. При виде подобной картины ему почему-то всегда было стыдно, как будто он сам все это раскидал, а сейчас снег сойдет, и все увидят, какой он плохой.
Сочетание белоснежного цвета с разнообразными яркими пятнами мусора напомнило ему одну историю. Случилось это несколько лет назад, когда все только начали заселять этот дом. Новый район, новые стены, новые соседи. С каждым из них, как водится, своя история первого знакомства.
Легче всего, конечно, было познакомиться с Иваном - соседом справа, из такой же "двушки", как у самого, только "распашонки". Тоже, как и сам Чапай, одинокий, вполне довольный собой представитель нижней трети среднего класса сорокалетний молодящийся мужик. До перестройки где-то инженерил, потом попал под сокращение и пошел в бомбилы на своей старенькой шестерке. Вскоре поменял её на десятку, что-то скопил, а потом... Потом пришел дефолт и накрыл все медным тазом. Сейчас тоже потихоньку подрабатывает со своими постоянными клиентами, но уже не так, как прежде. Говорит, получает немного, но достаточно. Главное, спит спокойно. Много ли надо одинокому?
Дальше - "трёшка", в которую в тот год, казалось, въехало человек десять, а то и больше. Всё несли и несли огромное количество каких-то аляповатых матерчатых тюков, дерматиновых чемоданов с перевязанными изолентой ручками и сумки, сумки. Как то раз, наблюдая за этим переездом, Сыромятников впервые (не вслух, конечно, про себя) назвал это семейство хомяками. Так и повелось. Хомяки и хомяки. Вслед за ним, все на площадке вскоре приняли это негласное правило, называть всех проживающих или гостивших в "трешке" хомяками. Позже оказалось, что въехало всего двое - мать и дочка. Остальные - просто помогали с переездом и обживанием новой норки и все, как один, являлись родней этих двух, казавшихся чуть ли не сестрами, женщин. И действительно, все были очень сильно друг на друга похожи. Женщины, как и эти две въехавшие новоявленные москвички, с красными, обветренными лицами, длинными косами, платками и юбками до пят (сестры или дочки - определил он тогда на глаз женскую половину въезжающего табора). Разновозрастные мужчины - с красными шеями, выступающими под шляпами из затертых воротничков байковых рубашек и в старомодных темных костюмах. Переехали откуда-то с юга, где они как не старались мирно уживаться с так называемым, коренным населением, но все же не смогли. Продали все, получили поддержку кого-то из своей столичной родни, да и переехали.
Самое интересное, что через год-два у этих соседей начались заметные преобразования. Мужчины довольно быстро переоделись в кожаные куртки и джинсы, да так и остались в этой новой униформе. А женщины... Здесь преобразования за сравнительно короткий срок прошли несколько этапов: в начале исчезли платки, затем - длинные юбки и, наконец, косы. А ещё через несколько месяцев, младшая из этой парочки позвонила Чапаю в дверь и робко поинтересовалась:
--
Извините, вы не подскажите, где здесь в районе поблизости компьютерные курсы?
Он понял, что в данном случае преобразование соседей в нью-москвичей пройдет в ускоренном темпе, в одно поколение.
Чапай давно заметил, как с годами меняются у людей цели наездов в столицу жителей Подмосковья и более отдаленных уголков, вплоть до бывших братских республик.
Когда-то (кто жил в те добрые застойно-застольные времена, помнит), среднестатистический житель Подмосковья носился на электричках от дома в Москву и обратно с сетками и сумками, наполненными колбасой, импортными макаронами, конфетами, да апельсинами. Люди побогаче везли сервизы, бытовую технику, гарнитуры и автомобили. Правда, для того, чтобы купить что-нибудь из серьезных вещей им требовалось вначале купить талон на очередь за вожделенной вещью, а уж потом приобретать сам гарнитур/автомобиль.
Перестройка значительно изменила не только общую социальную картинку приезжающих, но и сам спектр их покупок.
В столице встретились две "пятые колонны" современного мегаполиса: малообеспеченные и просто нищие жители окраин, и свои новоиспеченные, обманутые и вышвырнутые из жизни за нерасторопность и безволие бомжи. Эти практически ничего не покупали, стояли в переходах и надеялись на удачу и милосердие.
Среднестатистические ездить туда-сюда за едой перестали. Теперь в этом необходимости не было. Кто смог - устроился в первопрестольную на работу. Другие остались на своих местах, и им уже не было такой острой необходимости куда-то ездить за тем, что и недалеко от дома лежит: бери - не хочу.
Те, кто побогаче, смогли экономить не только на покупке талонов в очередь на приобретение новомодных импортных гарнитуров, но и на их перевозке в родные пенаты. Купил квартиру, провел в ней ремонт, какой душе угодно, силами среднестатистических, и завози себе сколько угодно и чего угодно.
Так и поступали новые соседи из "трешки", самостоятельно претворяя в жизнь известный постулат: "Всё лучшее - людям!"
Много на его глазах историй разных прошло. Но ни одна из этих историй не сравнится с той, которая приключилась с ним во время знакомства с одинокой соседкой по площадке - Иринкой из однокомнатной. Сколько уже лет прошло, а как вспомнит, так вновь его начинают одолевать досада и смех одновременно.
А дело было так. Иринка - одинокая, симпатичная девица, весьма аккуратно сама за собой ухаживающая - практически с первых же дней обратила на себя внимание холостого Сыромятникова. Конечно, во время мимолетных встреч у лифта ему всегда хотелось произвести на неё хоть какое-нибудь мало-мальски приятное впечатление, после чего будет удобно познакомиться, не выставляя напоказ свою застенчивость и робость. И, конечно же, хотелось, чтобы произошло это случайно, между прочим, как-нибудь буднично и спонтанно. Например, было бы неплохо, если она сама обратится к нему по-соседски с какой-нибудь пустяшной просьбой. Слово за слово, кофе с сухим тортом на кухне. А может, и рюмочка. Так бы и познакомились. Да, вот беда. Никакой удобный случай для реализации этих его мечтаний всё не представлялся и не представлялся. Хоть тресни.
Но вот, однажды, сидел он у себя утром один и жевал по совету одной знакомой врачихи тёртую морковку с песком. И для желудка полезно, советовала она, и для цвета лица хорошо. Сидит себе, сидит, уплетая вторую тарелку этого витаминного снадобья. Вдруг слышит - звонок в дверь. Подходит к двери и слышит, что все соседи засуетились - двери отпирают и уже выходят на площадку, шаркая тапочками. "Значит, ко всем, - думает. - Или торгаш-коробейник, какой, или частный мастер предлагают свои товары или услуги". Так и оказалось. Когда он подошел к общей двери, две краснощекие девицы уже вовсю предлагали выскочившим соседям разноцветную тюль и комплекты постельного белья.
Ни хомяки, ни Иван не проявили никакого интереса к этой мануфактуре. Одни все привезли с малой родины, другому - что-то есть, и достаточно. Не на приданное же собирать. Зато Ирине понравился белоснежный отрез тюли и, к радости Сыромятникова, которую ему хватило ума не показывать открыто, к тому же не хватило денег. Чапай сразу же согласился одолжить триста рублей, вынес деньги и в знак благодарности сразу же был приглашен на долгожданную чашечку чая.
На кухне соседки все отдавало этим не особенно любимым Сыромятниковым белоснежным, как в операционной, цветом: и полки, и плита, и стол со стоящей напротив хозяйки тарелкой недоеденной манной каши, и обои, и даже пустая палка для штор со свисающими, на больших белых кольцах, зажимами. Не хватало только этой, словно вытканной из снежинок, тюли, которую она бережно, словно платье невесты, положила рядом с собой на табуретку. "Наверное, - подумал он, - только уйду, сразу начнет мерить, да подшивать".
Чтобы не показаться молчаливым бирюком, он без умолку рассказывал о своем переезде, предлагал свою помощь, если понадобится, в перестановке мебели, в то время как Ирина отвернулась к плите в ожидании темной шапки над симпатичной пузатой медной туркой. И так он тогда увлекся этой своей болтовней, что сразу и не заметил её широко открытых в недоуменном огорчении глаз. Проследив её взгляд, он с начала ничего не понял. Весь белый стол, вся тюль, и даже манная каша были в мелких оранжевых точечках неизвестного, в первые секунды общего оцепенения, происхождения. Только через минуту до него, наконец, дошло, что вся её кухня оказалась в его злополучной, мелко изжеванной морковке. Судя по всему, во время еды она коварно и весьма обильно заполнила все его межзубные пространства, чтобы в самый неподходящий для него момент дробью обстрелять и покупку, и завтрак соседки. Он был готов провалиться на месте или (но об этом, конечно, можно было лишь мечтать) начать заново этот день, как "день сурка". Но ни то, ни другое не представлялось возможным. Надо было испить свою горькую чашу вины и унижения до дна, что он и сделал, глупо улыбнувшись и поблагодарив хозяйку за кофе, пить который прошло всякое желание.
После того случая прошло много лет. Конечно, очень хотелось думать, что Ирина давно забыла о том случае. Но сколько бы лет не прошло, стоило Сыромятникову его вспомнить, как он всегда начинал одновременно стыдливо краснеть и с трудом подавлять вырывающийся из него безудержный хохот, чем всегда приводил в замешательство окружающих людей, если был в эти минуты не один.
Так, с воспоминаниями о былом, он не заметил, как подошел к Южке - станции метро Юго-Западная, известного в округе злачного места охоты лохотронщиков и карманников. Последних, конечно, видно не было. Их всегда не видно. Понимаешь, что недавно был совсем рядом с тобой, да поздно. А вот десятка два лохотронщиков, как всегда, пели свои песни развесившим уши новичкам, то есть тем, кто еще не попадался на их крючок. Рядом прохаживались не по годам пузатые, словно по арбузу проглотившие, два круглолицых стража порядка.
Чуть в стороне, лоточники развернули торговлю полотенцами. Среди различных диснеевских героев пестрили своими фосфорическими надписями наши "придумки": "Папа", "Мама", "Бабушка", "Дедушка". Нет, чтобы наделать с надписями: "Гость" или "Врач". А то, как набегут. Вроде бы все предусмотришь: ложку, блюдце, полотенце: предупредишь, вывесишь на самое видное место. Так нет, смотришь - вытирают свои руки родным полотенцем для лица.
Когда Сыромятников оказался на станции, поезд показал ему свой хвост. "Придется подождать, - подумал он и сел на лавочку рядом с миниатюрной старушкой, заступившей на свою невеселую вахту с картонкой в руках: "Люди добрые! Помогите, Христа Ради!" Мимо пробежала черная собачка средних размеров, ничем не примечательная дворняга. "Фигово тебе здесь, - подумал Сыромятников, провожая её взглядом, одновременно выгребая из кармана щепотку мелочи и насыпая её в маленькую ладошку старушки. - Глубоко под землей, куда она непонятно как попала и откуда ей будет очень сложно выбираться. Абсолютно незнакомая ей не только станция (это было бы какие-то человеческие размышления), но и всё окружение: обстановка, вещи, люди. С чем это её ощущение можно сравнить нам, людям? Может, с заграницей? Первый день в чужой стране, без карты на непонятно какой станции? А, может быть, с какой-нибудь новой компьютерной игрой, которая заставляет поверить в реальность происходящего на мониторе, поверить, что ты действительно попал в какой-то малореальный, но действительно существующий мир со своими вполне реальными домами, жителями, и подстерегающими тебя за каждым углом опасностями?"
На вокзале было, как всегда, гулко и неуютно. Казенный женский голос время от времени зачитывал какую-то очередную сводку о прибытии, задержке или отходе поездов. Кто-то бежал за билетами, кто-то - за пивом и бутербродами.
Среди всей этой толчеи, словно высматривая шпионов, ходили сотрудники московского ГУВДН и время от времени, козыряя, останавливали кого-нибудь из проходящих мимо и начинали медленно, надменно глядя на "задержанного" просматривать документы. В эту зиму Чапай впервые заметил, что у доблестных сотрудников ГУВД г. Москвы герб своей организации появился не только на форме, но и на серых шерстяных перчатках. "Интересно, - подумал он, - а на служебных носках он есть?" Спросить и стража порядка было, конечно, неудобно, но рано или поздно он это решил непременно узнать.
Хотя, гербы на перчатках, которыми будут козырять отпрыски на улице, да предки на дачах, это еще что. Вот депутаты Госдумы, как недавно писали в газетах, вводят себе к десятилетнему юбилею униформой позолоченные запонки для манжет с выгравированными двуглавым орлом и надписью: "Депутат Госдумы". Позже к комплекту планируют и фирменную булавку для галстука. Это тебе уже не скромные перчатки, понимаешь.
Сыромятников прошел в вагон и сел на первое попавшееся свободное место по ходу поезда. "Внимание! - Заухал казенный мужской голос. - Наш поезд проследует по расписанию до станции "Надеждино" со всеми остановками, кроме..." Далее шло перечисление, видимо, незаслуживающих особого внимания остановок, до которых бедолагам, избравшим рядом с ними места проживания, останется добираться незнамо как. - "Просьба не курить, не ссс..." - голос ненадолго запнулся и продолжил: "Не сорить. Приятного вам пути!"
По перрону, нехотя переставляя ступни, обутые в грязные, стоптанные кроссовки, развязно виляя ходой задницей, шла малолетка в вылинявшем свитере с цифрой 69 на спине.
Справа сидел бритоголовый, с серьгами в обеих ушах, коренастый, толстомордый парень лет двадцати пяти. От него кисло пахло грязным телом, концы джинсов были мокрыми, словно он недавно прошелся по лужам. Но так как Чапай знал, что ни сегодня, ни даже вчера дождей не наблюдалось, сама собой напрашивалась мысль, что пропитал свои джинсы парень наверняка в вокзальном туалете, что как раз и объясняла распространяющийся во все стороны от парня запашок.
Хотя состав подали, по всей видимости, недавно, бритоголовый спал. Если не спал, то дремал. Его склоненная вперед голова небритым подбородком опиралась на грудь и держалась, хоть и упавшая вперед, достаточно уверенно. По крайней мере, было не похоже, что парень в любую минуту может завалиться направо или налево, как нередко можно наблюдать в подобных сценах московского метро.
Слева место долго пустовало, пока не пришел худосочный, монголоидного типа, паренек, на пару-тройку лет помоложе бритоголового. Он поставил свой длинный рюкзак между ног и, вынув из одного его кармана книжку на непонятном языке, принялся читать.
В первое время Сыромятникову казалось, что это соседство гораздо приятнее мирно похрюкивающего серьгастого толстяка. Но, к сожалению, только в первое время. Уже через пару-тройку минут студент-азиат, как окрестил его Чапай, задрал правую, ближнюю к нему, штанину и, не обращая ни на кого внимания, со стоном принялся чесать ногу вокруг щиколотки. Простонав минуты три, он отложил книжку на рюкзак и, словно задумавшись над глубокой важностью книжного слова, запустил обе пятерни в свою и без того взлохмаченную прическу и также яростно, как только что свою щиколотку, стал боронить ногтями корни волос. Затем вновь взял правой рукой книжку и, вперив в неё взгляд, пальцами левой руки начал возить по лицу не то в поисках прыщей, не то, проверяя, чисто ли выбрит. Затем работа нашлась и для его ступней: продолжая сосредоточенно читать, он левой кроссовкой стянул с себя правую, затем поставил свою правую ногу на левую, освободившейся от поисковых работ левой рукой стянул с себя правый носок и продолжил свой почесон, переключившись на ступню.
Это окончательно переполнило чашу терпения Сыромятникова и он начал озираться в поисках более экологически чистого места. Вагон был на треть пуст, он прошел вперед и без труда втиснул свою широкую спину с нижней частью туловища между одетым в какую-то робу неопределенного цвета рыбаком и тщедушным, интеллигентного вида старичком, читающим газету. У рыбака между грязно-коричневыми ватными штанинами и немного приспущенными (застежки, как водится, оторвались, а пришить лень) зелеными бахилами, натянутыми прямо на валенки, стоял ящик, на нем - тощий рюкзачок, в руках - ледоруб с подвязанной к нему пешней. Нос красный. Все, как полагается.
Когда-то, Сыромятников тоже увлекался рыбалкой. Много лет летом и зимой ездил со своими удочками по разным речкам и озерам. А с чего все началось, что вдруг его потянуло на это занятие - вспомнить не мог. Может быть, думал, в нем решила немного повспоминать былое душа его деда по материнской линии? Заядлый рыбак был. Может быть, порыбачила с ним несколько лет и насытилась, ушла себе с миром на покой. А после этого ушло и желание рыбачить самого Сыромятникова. Так, наверное, оно и случилось.
А, может, свою роль сыграл один случай. Однажды, где-то на втором или третьем курсе, поехал он на один из подмосковных прудов, недалеко от станции Зосимова Пустынь. Место подсказал один из рыбаков, с которым он тягал небольших карасиков на прудах совхоза "Коммунарка":
--
Там щуки - что твои руки, - божился тот, делая характерные для рыбацких рассказов жесты. И, видя недоверчивое выражение лица Чапая, добавлял для убедительности:
--
А то, и ноги! Съезди, не пожалеешь! И малька там - тьма!
--
А чего же там малька - тьма, коль щука есть? - Пытался возразить недоверчивый Сыромятников.
--
Говорю тебе, охрененное место. Не успевают тамошние щуки, не успевают жрать они этих мальков! Там раньше воинская часть какая-то стояла, подходы к прудам были закрыты, вот и расплодилась там щучка.
Короче, поехал. Долго ничего не брало, потом, когда уже готов был уезжать, так у самого берега по блесне что-то легонько стукнуло. Вытащил - щуренок-карандаш. Маленький, глазастый, смешной и беспомощный. И так он неудачно подсел на тройничек, что пропорол себе, видно, пузырь. Сыромятников пустил его обратно в воду - тот только беспомощно, кверху пузом, пошел ко дну.
Вот именно с того самого раза Сыромятников больше никуда и не ездил рыбачить, и удочки со спиннингами стояли в туалете в стенном шкафчике, грелись и рассыхались у канализационной трубы.
За их спинами какой-то мужик беспрерывно учил жизни своего соседа. Речь нравоучителя изобиловала ахами, которые далеко разносились по всему вагону: "Ахули ты... ахули они... ахули мы все...", - беспрерывно ахал он вопросами, на которые не было ответов ни у соседа, ни у него самого.
Свои соседи показались Сыромытникову довольно милыми людьми, начинающими беседу по всем правилам светского этикета в электропоездах.
--
Женат? Дети есть? - скороговоркой выспрашивал у рыбачка старичок, такой же скороговоркой перескочив через обсуждение погоды.
--
Все, как у Райкина.
--
Это как?
--
Дом большой, народу много, а поговорить не с кем!
--
Ругаетесь, стало быть?
--
Да нет, - рыбак даже как-то удивился этому предположению. - С чего нам ругаться-то? Чего делить? Живем себе. Дети.
--
Ну и...
--
Что "ну и"? Молча!
--
А хочется? - не унимался старик.
--
Чего хочется?
--
Это, насчет, поговорить?
--
А то, как же. Разговоры разговаривать - это как души греть - всякому приятно.
--
А если на стороне что-нибудь найти, - по старой школьной привычке влез в разговор со своими подсказками Чапай. - Дома не получается поговорить по душам - на стороне обязательно же кто-нибудь найдется для этого дела.
--
Так то оно так, - отвечал рыбак, только стоит ли овчинка выделки? Я же часто на рыбалке. Опять же электрички - те же разговоры. Я, может быть, наполовину из-за этого и езжу. Поговоришь, вот так, потом сидишь себе полдня и думаешь. А окушёк или другая какая рыбешка - это так, чтобы не уснуть.
--
Это верно... - согласился старик. - Ни жену, ни бабу какую-нибудь по вагонам с собой не потащишь. Бабы - бабами, разговоры - разговорами, а рыбалка - рыбалкой. Чего тут мешать сладкое с соленым, верно?
--
Ну да, - поддержал его рыбак и представился, поочередно протянув всем свою, как ни странно, вполне холеную, ладонь:
--
Тимофей.
Познакомились.
--
Да... - продолжая разговор, понимающе поддакнул старик, оказавшийся, как Тургенев, Иваном Сергеевичем. - Так поговорить, как, бывает, с каким-нибудь незнакомцем в вагоне, с женою точно не бывает.
--
Это верно, - вновь влился в разговор Чапай, вспомнив свои переписки с незнакомками в инете. - Вагон тем и хорош, что все в нем останется, а мы все как бы оставим вместе с прочитанными газетами на скамейках часть своих проблем, выйдем и пойдем своей дорогой, верно? Кстати, пока можно и перекурить, а?
--
Скоро тронемся, - предостерег старичок.
--
Я быстро, - сказал Чапай, закинув на плечо свою сумку, на дне которой должны были быть сигареты, поспешил к выходу.
С перрона люди спешили войти в вагон, пришлось галантно пропускать входящих. Выбравшись, наконец, на воздух, Сыромятников порылся в рюкзаке и обнаружил, что, скорее всего, забыл сигареты дома. Никакие прощупывания многочисленных карманов их не обнаруживали. Рядом стоял киоск с пиво-водами, жвачками, шоколадками и этими самыми лечебными палочками, как называл он сигареты. Чапай посмотрел на свой вагон и быстро подошел к окошку. Девица что-то считала, но вскоре взяла у него десятку и протянула долгожданную "Яву". Чапай ещё раз посмотрел на вагон и увидел, как двери закрылись, и электричка медленно поплыла вдоль перрона.
Следующая электричка в Надеждино ожидалась только через четыре часа.
ГЛАВА 2.
ТИМОФЕЙ
Тимофей шел в сторону полюбившегося еще летом водоема и, как заведенный, сам с собой продолжал размышлять о разных путях общения. Тема эта была для него актуальна с детства. В детский сад не ходил - мама имела возможность сидеть с ним до тех пор, пока ему не исполнилось десять лет. Во дворе все были то гораздо младше, кто старше. Пошел в школу - тоже с завистью смотрел на тех, кто легко сходился со своими одноклассниками. Сам был неразговорчив и, как тогда могли написать в анкете, "не пользовался авторитетом среди сверстников". Хотя всем писали одно и тоже. Да еще к этому вожделенному Тимофеем слову "авторитет" всегда добавляли слово "заслуженным", что оставалось для него таинственным и абсолютно непонятным. Как его заслуживают? Где? Почему у одних получается всюду иметь полно друзей, а у других - нет?
Эти же вопросы не давали ему покоя и во время учебы в институте. Кто-то постоянно на вечеринках, у кого-то не жизнь, а сплошной кутеж, а он корпит, корпит, никуда не ходит (не зовут), а оценки все получают примерно одни и те же. Потом, после окончания вуза, одни как-то сразу стали большими начальниками, другие - начали тянуть лямку с самых нижних чинов, без особой надежды достигнуть к пенсии большого прибавления к первоначальному окладу.
И стало тогда Тимофею казаться, что он в этой жизни постоянно чего-то упускает. Упускает безвозвратно. Что главное в этой жизни - общение, что все остальное - суета и пустое самокопательство, которое рано или поздно приведет его к болезням и депрессии.
Но, что делать, если никакие новые знакомые долго не задерживаются в этой жизни, и всегда спешат куда-то, где им, как догадывался Тимофей, интереснее и веселее, чем с ним. И решил он тогда перехитрить свою незавидную долю. Выбрал общительную девицу, увешанную со всех сторон, как елка игрушками, поклонниками, стал красиво ухаживать, составляя фразы как изысканный букет из кладовых мировой поэзии и прозы. Женились. Родила она троих детей, да и потеряла к нему всякий интерес. Хочешь - живи рядом, за детьми смотри. Не хочешь - иди куда хочешь. Никто не держит.
И понял он тогда, что вся жизнь так и пройдет - и рассказать что-нибудь о своем, наболевшем, может быть, специально через него откуда-то из космоса для всех посланном, будет некому, да и все его мысли просто рано или поздно забудутся им самим. Ничего не останется, как будто и не было.
От кого-то остаются дома, книги, картины, фильмы, роли. А от кого-то только кости, да пуговицы.
Самые, конечно, популярные при жизни, это актеры и исполнители эстрадных песен. Вот где фанаты балдеют! Да, только помнят о них два, от силы - три поколения, не больше. Кто сейчас назовет актеров и эстрадных певцов начала XX века? А Достоевский, Чехов, Толстой, эти фамилии еще века будут известны любому, даже тем, кто их никогда не читал.
И тогда стал он все записывать. А потом, складывать эти разрозненные записи в незамысловатые сюжеты и ставить на литературные сайты инета.
Как и всякому начинающему автору, ему постоянно что-то недоставало. В начале - откликов родных и знакомых, потом инетовских рецензий. Но вот все это появилось, и оказалось, что ему всего этого катастрофически мало. Как ненасытной бабе, оскорбившей Золотую рыбку, ему захотелось, чтобы его первые произведения непременно увидели свет, были опубликованы. Казалось, что вот тогда он найдет, наконец, целую армию единомышленников, людей, которых волнуют те же проблемы, те же темы.
Казалось, ничего больше и просить у судьбы не надо. Но вот пошли публикации - и ему вновь стало чего-то не хватать. Поначалу он даже не понял - чего именно. Потом, наконец, понял. Понял, что хочет достичь в литературе того, на что не способен. Понял и то, что при жизни ни один автор не может сказать себе: "Вот, наконец, я написал лучшую свою вещь". Потому что, если только он себе такое скажет, то сразу же поставит крест на всей своей непутевой жизни. Зачем жить дальше, если лучше уже ничего не сделает на выбранном себе пути? И вот, как только он все это понял, успокоился и продолжил писать так, как пишется. Не всем же гениев рожать? У каждого свои дети. Может, не такие умные, как у соседа, но свои, родные. А, значит, все равно самые лучшие на свете, самые любимые.
"Если к ночи ударит мороз, - подумал Тимофей, спускаясь на светлый, местами устланный замысловатыми завитками пороши, лед, - хреново будет". Уже сейчас ветер выдавливал из глаз слезы и заставлял непроизвольно сутулиться, как будто это добавит телу тепла.
Чем дальше он отходил от берега, тем темнее становился лед. То там, то тут виднелись явные промоины, отличающиеся совсем темными местами. Их он обходил стороной, не доходя трех-четырех метров. Опасно. Два-три раза в своей жизни он уже "купался". Обошлось. Опыт делал его более осторожным, но ничего не мог сделать с его желанием ездить на последний весенний лёд, когда голодная рыбешка брада особенно хорошо.
Он снял с себя рюкзак, поставил самодельный, изнутри сваренный из морозильной камеры какого-то старого советского холодильника, а снаружи обшитый шинельным материалом рыбацкий ящик, подолбил немного пешней и начал сверлить коловоротом первую лунку. Сразу стало теплее и мысли, словно маятник, понесло в другие, более приятные воспоминания.
Сколько он себя помнил - с самого раннего детства - всегда любил рыбалку. Ещё в школу не ходил, а отец его брал с собой за карасем. Облазили тогда всё Калужское направление. Сядут у метро Калужская на пригородный автобус, и давай осваивать какое-нибудь новое место. То с прошлой рыбалки кто-то отцу подскажет. То, по ходу, прямо в утреннем автобусе он расспросит такого же рыбачка из москвичей. Знал отец и большое количество домов рыбака на Клязьме и других водохранилищах. И всюду таскал с собой Кольку. "Чего дома сидеть? Пусть на свежем воздухе больше бывает", - успокаивал он, когда мать начинала беспокоиться после их незапланированных ночевок прямо у воды, когда по тем или иным причинам не получалось вовремя вернуться.
Когда ездили на Черном море, тоже обязательно брали с отцом если не по спиннингу, то по оснащенной простенькой механической катушке обязательно. Часто ли в жизни еще испытываешь такую радость, когда отчаливаешь ранним утром от берега и полдня тягаешь бычков. Иногда им с отцом удавалось попасть на косяк ставриды. Тогда уже без спиннинга не обойтись. Оснащаешь конец лески самодуром и кидай себе в разные стороны. Только успевай снимать красавиц. На десяток крупных блестящих крючков, окруженных разноцветным оперением, они шли как безумные.
А однажды, когда он сам уже был взрослым мужчиной и отдыхал в Сочи, приключилась с ним история, которую он каждый раз вспоминал с содроганием и брезгливостью. Как обычно, утром взял лодку местного рыбака, встал метрах в трехстах от берега, как раз там, куда тот советовал и только полез за снастью - леской, намотанной на простенькую спиннинговую катушку - как сразу понял, что оставил в своем номере все креветки, с таким трудом наловленные с пирса самодельным сачком днем раньше. Ну, что делать? Обидно! Стал осматривать лодку: перевернул и потряс черпак, развернул все газетные комки, валявшиеся под кормой и распространяющие смрадный запах морской тины. Ничего. Только какие-то остатки еды, абсолютно неподходящие для наживки, да прогнившие кишки давно выпотрошенной рыбы. Наверное, кто-то как поймал, так сразу решил и почистить, чтобы дома время не терять.
В общем, окончательно теряя всякую надежду и уже собираясь грести к берегу, поднял под ногами деревянную решетку и увидел пару одного дохлого бычка, напоминающего небольшого лягушенка с хвостиком вместо лапок.
Делать нечего. Взял его за толстую щекастую голову и откусил часть с хвоста. Насадил на крючок - рыбалка и пошла.
Но, то ли бычок в то утро очень хитрый был, то ли судьба его была слишком игриво настроена, да только сколько он в тот день не ловил - все у его ног прыгал один из очень похожих друг на друга вислогубых собратов. То лениво обглодают наживку и уйдут, то зеленуха или еще какая несъедобная рыбешка попадется. Время идет, солнце поднимается, а не то, что улова, рыбалки нормальной и то не получается. Одна морока - крючок изо ртов сорной рыбы вынимать, да ладонь колоть острыми, во все стороны ощетинившимися, плавниками.
А во рту уже было - хуже некуда! Ничего с собой не взял, ни конфеток, ни печенья, ни водички. Много лет после того случай прошло, а у него до сих пор перед глазами нет-нет, да и всплывет: берет он за зевающую морду бычка, откусывает от него часть, а тот все еще обрубком своим задним во рту шевелится, по небу скребет, как гадкий змеёныш. Жуть. Сколько уже лет с того случая прошло, а, как вспомнит, во рту сразу так тошно становится - ну, словно кошки насрали - беги до умывальника, если успеешь, и полощи, полощи...
Так с одним бычком тогда и вернулся. Бросил его под решетку. Может, подумал, ещё кто в такую передрягу попадет, так пусть этим же путем и пройдет. Узнает, что это такое - рыбацкое счастье.
Тимофей уже накрутил себе три лунки. В одну из них, которая получилась чуть выше по течению, опустил всю в дырках, словно дуршлаг, самодельную банку с подкормкой. Во вторую укрепил запасную удочку с мотылем. Основную, самую любимую, оснастил мормышкой, и сам стал потихоньку играть над третьей лункой. Минут через пять схватил первый небольшой окунек. Ветер дул слабо, никаких тебе любопытных лыжников и словоохотливых дедулей. Сиди себе и таскай потихоньку.
Тимофей вытащил флягу, заполненную до краев водочкой, и сделал пару-тройку глотков. Жидкость в начале немного обожгла горло, потом приятно потекла в желудок, и, наконец, словно своими парами, поднялась к голове, как бы рапортуя о прибытии.
"А, может, и хорошо было бы, если кто подойдет?" - подумал он и еще раз посмотрел вокруг. Никого. Тут, хочешь - не хочешь, а вспомнишь, как бывало хорошо с отцом. Хочешь - говоришь, а хочешь - молчишь. Они и молчать всегда умели об одном и том же.
Как-то раз, зашли они случайно на одну выставку собак. Постояли молча, посмотрели, порадовались за чемпиона - умного, сильного кабеля восточно-европейской овчарки. А через день приходит отец, и за пазухой у него - тупорылый, толстоногий щенок того чемпиона. И имя у него уже было - Рим. Мать тогда растерялась, не знала, как себя и вести. Собаку заводить не планировала, но и потушить счастливые глаза мужа и сына не осмелилась. Больше месяца ходила, обидевшись на то, что с ней не посоветовались. А ещё через несколько месяцев настолько свыклась с новым членом семьи, что, казалось, он у них уже давным-давно.
Отец, мать, Рим. Если Тимофей не мог сказать, что жизнь отца и матери прошла у него на глазах, то уж про жизнь Рима это можно было сказать определенно. С начала толстый, неуклюжий, очень смешной карапуз, потом смелый, иногда шкодливый, драчун и, в последние годы, мудрый и, казалось, уставший от всё еще влекущих за собой запахов, седеющий и лысеющий кобель. Но во всех этих трех своих ипостасях Рим всегда оставался для них одним из тех существ, которые способны каждого спокойно выслушать, а затем, в качестве ответа, одобрительно рявкнуть или сочувственно проскулить. А, главное, так посмотреть, что в любом, даже самом паршивом-припаршивом настроении без всяких слов вновь найдутся где-то силы глубоко вздохнуть, резко выдохнуть и посмотреть на все совершенно другими глазами.
Лицо полоснули струи холодного, жгучего ветра. Мороз начинал искать лазейки, словно пытаясь найти остатки спрятанного где-то под его бушлатом тепла.
Правая рука все еще пыталась вести свой привычный танец с удочкой: вверх - вниз, вверх - вниз, остановка - рывок, ещё чуть выше и снова медленный ход мормышки вниз. Самодельный кивок на конце короткой удочки то наполовину приближался к её концу, то вновь распрямлялся при свободном падение оснастки. Вверх - вниз, вверх - вниз. О! Ну, наконец-то! Кивок вновь мелко застучал о конец удочки и небольшая рыбья силенка передалась руке. Тимофей начал выуживать, помогая вытаскивать леску левой рукой. Еще один окунек. Повезет - опять, как частенько бывает, набросает рядом с собой целую горку этих красивых полосатиков.
Начало смеркаться. За дальним берегом, на пригорке, мутным разноцветьем, словно елочные гирлянды за чужим, покрытым изморозью, окном, зажглись окна какой-то многоэтажки. Тимофей допил из горлышка фляжки все, что в ней оставалось и водка, приятно согревая и пощипывая горло, потекла вниз. "Интересно, - подумал он, - как происходит смешение водки с кровью?" И ему представилось, как составляющие водку молекулы сближаются с тельцами крови, соединяются и начинают кружиться в бешенных хороводах по венам, пока не сольются воедино, в одно целое.
Но огненной воды явно не хватало. В конечностях, кровяные тельца так и не дождались вожделенного совокупления и выражали недовольство мелким покалыванием стенок сосудов. Вначале он попытался пошевелить внутри варежек пальцами - не вышло. Затем стал стучать постучать нога об ногу, но и это не помогало. Тогда он попытался попрыгать, чтобы хоть немного согреться и уже тогда сложить снасти и пойти на станцию. На третьем прыжке он почувствовал, что с хрустом проваливается вниз. Его с головой накрыло водой, а ноги понесло течение под кромку льда. Рядом покачивался его ящик. Ни пешты, ни коловорота он рядом с собой не увидел. "Наверное, - подумал, - топориком ушли на дно" - и начал вылезать из разом отяжелевшего бушлата. Попробовал и валенки стянуть нога об ногу, но не получилось. Подплыл к ледяной кромке и попытался подтянуться - лед треснул и остался в руках, похожий на кусок пенопласта для обучения плаванию. Тимофей взял немного в сторону и повторил попытку. Результат оказался прежним. Он с надеждой посмотрел на дальние огни. Кричать было бесполезно - никто не услышит. Оставалось повторять и повторять попытки. Он развернулся и подплыл к противоположному краю полыни. Здесь, казалось, лед был покрепче. Наученный неудачными попытками быстрого преодоления хрупкого льда, он медленно вытянул руки и распластал их, как только мог, на льду. Потом зацепился остатками ногтей за снег и попытался медленно-медленно подтянуться. Получилось. Только где-то под животом вновь предательски хрустнуло, и теперь надо было еще раз повторить попытку. Силы заканчивались. Тимофей понял, что если сейчас не вылезет, то не вылезет уже никогда; если позволит себе отдохнуть, то ослабевшие, одеревеневшие руки окончательно перестанут ему подчиняться и тогда река просто всосет его в своё черное, ледяное нутро и он пойдет, обессиленный и парализованный холодом вслед за топориком и пешней. Он еще раз подплыл к краю полыни, и, матерясь, собрав все свои последние силы, сначала положил на лед свою грудь, потом немного отполз, подтягивая за собой ноги.
Затем он несколько раз перевернулся, отодвигаясь от черной воды, но встать не смог. Силы окончательно покинули его и Тимофей решил немного отдохнуть. Ему казалось, что спасительное тепло начинает заволакивать его тело и еще несколько минут, и кровообращение полностью восстановится, силы вернутся, и тогда можно будет встать и мелкой трусцой, благо - налегке, побежать на огни. "Сейчас, сейчас еще немного аккумулируешь свои силенки, - успокаивало тепло, - откроешь глаза и побежишь... Отдохни... Чем лучше отдохнешь, тем больше сил накопишь для своей спасительной пробежки".
Ему приснилось, что он плывет по реке. Вода теплая, как летом. А по берегу картинка время от времени меняется, словно быстрая смена времен года: были ели с нахлобученными белыми снежными шапками, вдруг пошли зеленые березки, потом снова белые-прибелые бескрайние заснеженные поля.
Он плывет абсолютно голый, но ему не холодно; усталости нет, есть только смутная догадка, что все, что творится вокруг него нереально, что это просто сон, из которого он рано или поздно вернется в свою обычную жизнь.
Вдруг недалеко от себя он увидел покачивающуюся на волнах странную лодку, напоминающую итальянскую гондолу, наподобие той, какую он видел на днях по телевизору. Он подплыл к ней, перекинул в неё свое тело, и поплыл, лежа на её почему-то мягком, уютном дне, смотря на небо. Медленно рассекая волны, гондола шла беззвучно, без весел, без мотора. Он сел и огляделся. Вокруг - никакого движения. Только он и лодка, плывущая и плывущая по завораживающей глади воды, в которой играют солнечные зайчики, ослепляя и заставляя закрыть глаза.
Лодка длинная. Её нос постепенно становится невидимым. Это туман, стелящийся с приближающегося берега, он уже начинает поглощать лодку. Вот уже Тимофей и сам в этой белой, зябкой пелене. Ничего, кроме пелены. Не видно ни воды, ни лодки.
Но вот, туман рассеивается, и он ясно видит берег: экзотические зеленые дерева, в кронах которых воркуют разноцветные пернатые, большую поляну с коротко подстриженной, под ворсистый ковер, ярко-зеленой травой.
На поляне стоит лавочка. На ней сидят мать и отец, о чем-то разговаривают друг с другом и смотрят в его сторону. Вдоль берега бегает Рим, лает, машет хвостом и чуть не прыгает в воду навстречу лодке. Тимофей стоит на корме и машет им рукой. Ему спокойно и хорошо. Он понимает, что, наконец, будет там, где его ждут и любят, где он сможет разговаривать на любые темы, и его поймут, где, наконец, он не будет страдать от недообщения и где у него все будет хорошо.
ГЛАВА 3.
ИВАН
"Да, если бы Сашок, етить, вчера ушел вовремя, - не болела бы так сейчас моя голова, факт", - размышлял Иван, пытаясь не споткнуться о заметенные снегом куски льда, не сойти со старой протоптанной дорожки - самого короткого пути от деревни к дому отдыха "Березки". "Молодой еще - меры не знает. Придет, сидит, пока все не вылакает..."
С утра сильно вьюжило и тропинку совсем уже было занесло: только иногда проглядывал сквозь порошу серый край былой дорожки. Полшага в сторону и привет - валенок уйдет почти целиком, выбирайся тогда. "Хорошо на озере летом, - продолжал свои думы Иван. - Плывешь на зорьке или вечерком на своей лодченке, снасти проверяешь. Пустой никогда не вернешься. Это у горожан одно баловство - удочку забросить и ждать. Им же не рыба нужна, а так, время на природе, етить, провести. Одно слово - графья!"
В прошлом году он навещал своего младшего в городе. Был шкет босоногий, стал важным таким, батю своего нет-нет, да стыдится, если что не так. А, разве он что худого ему сказал? Сказал, ему: "Мол, корней не забывай, сынок! Какой ты есть, сам по себе, помни!"
А то ведь, стали в этом городе друг на дружку похожи: детей настругают один-два, не больше, в квартирах своих многокомнатных половину стен поснесут, да ездиют, хоть на стареньких, да иномарках. А еще, вместо того, чтобы стариков навестить, дачу купят кирпичную, да чтобы обязательно с бассейном и глухим забором. Это, от людей, что ли, прятаться?
А на газонах дог какой, или лабродор испражняется. А они и рады за ним с совком бегать. Тьфу, етить!
"Впрочем, - думал он так, безо всякой злобы и неприятия к этим горожанам, - это у молодежи, бывало, взбрыкнет кто-нибудь под пьяную лавочку и ну на них задираться. Да, и давно это уже было. Сейчас и молодежи-то, етить, не осталось. Самому молодому, почитай, годков сорок пять, не меньше. А где по нашенскому сорок пять, так с бороденкой-то и не определишь, пенсионер аль нет.
Вот, с председателем давеча встретились. Еще прадеда его помню, а сам-то нонешний начальник еще совсем недавно пацаном на велосипеде гонял. Сейчас все на газике по деревням шастает. У него спросил: "Какие, мол, задачи решаем?" А он: "Какие, батя, задачи? На задачи деньги нужны. А кто их даст? Вот, дают только помощь на похороны. Вот и езжу от деревни в деревне. Сейчас ведь в них только старухи, да собаки и остались. Стоит, старая, весь день на огороде, копошится в ожидании тетки с косой. А, неровен час, так и упадет в избе или в грядку. Так никто же и не приметит. Вот и езжу, больше живых считаю. А ты говоришь, задачи".
Самому Ивану недавно семь десятков стукнуло. В самые, что ни на есть, деревенские долгожители выбился среди мужицкого племени. Бабок-то действительно ещё много, они все крепкие. А мужиков, почитай, раз два и обчелся. Отсюда и хозяйства в упадке, и скотины много не держат, и, ежели что покосилось - ходи, бабка, начальству в ноги кланяйся, подсобляйте, мол. Без мужика-то, конечно, на селе хуже, чем в городе. Там живешь на всем готовом.
В голове били по мозгам тысячи колючих молоточков. И будут бить, пока их не пугнуть хотя бы бутылочкой пивка. А без неё - никак. Без неё, етить, больной будешь ходить целый день. Больной и злой. Хотя, все знали, что он покладистый мужик, всем всегда уступит, отказа нет. Сколько раз жена пилила: "На таких, как ты, воду возят! Говори: "Нет!" и баста. Тоже мне, добренького нашли. Сами, небось, не безрукие!". Он и сам понимал все это, но по-своему: "Только таких, как я, жизнь и дрючит до самой смерти. Другой, действительно, не дастся. Жена, конечно же, права, хотя и дура. Надо учиться и "нет" говорить, хоть под старость лет. Эх, Сашка, Сашка. Скажу в следующий раз: "Раздавили банку и все, хорош". Интересно, что он ответит? Обидится, небось. Уйдет, а потом всем будет рассказывать, что жадный стал дед, скупой. А ну и хрен с ним, пущай говорит - голова здоровее будет".
Солнце постепенно вставало, рассыпая огоньки зори по белому снегу. Морозный воздух холодил зубы, паром возвращаясь на свободу из потрескавшихся стариковских губ. За лесом прогудела первая электричка. "Да что тут изменишь? - Продолжал размышлять он, - с базара давно, под семьдесят, интересы уже не те, в одной упряжке с молодняком делать нечего. Из всех желаний с каждым годом остаются одни только самые земные: получить вовремя пенсию, да мизерную свою зарплату, поесть на эти копейки со старухой, поспать, да чтобы здоровье было. Болеть то нонче шибко дорого, да и умирать пока месть не хочется. А эти причуды молодых хонуриков: покуролесить под банкой, с бабами там или ещё что, это уже давно побоку. Не до этого. Всякому овощу свое время".
Работа истопником давала хоть небольшие, но все же деньги. Вместе с пенсией хватало. Дети давно разъехались по городам. Приезжали дачниками, летом, да и то не каждый год. Наверное, промеж себя договаривались: делили, когда кому съездить, проведать, да внучкам показать, что пакеты молока не на дереве растут. Ходят гоголями, в городском шмотье, лишний раз не испачкаются, графья, етить их, твою, в головешку. И чего хорохорятся-то? Жили бы, да жили здесь. Красота-то какая! Вон, в Америке, так все больше о здоровье своем стали думать, на природе живут! Летом и ходить-то никуда не надо: с ближних дач работы всегда много: кому печку сложить, кому баньку поставить, кому беседку сварганить, а кому просто, вроде отдыха (какая же это работа?) дорожки выложить или забор поправить. Дачники, они ведь и есть - дачники. Почти все, как один, безрукие. Да, и в деревне нонче работать уже некому. Никого из старых крепких мужиков и не осталось. Молодняк (он так называл тех, которым еще не стукнуло пятьдесят) - ненадежный стал. Хоть своих поносить вроде бы нехорошо, а ненадежный. Возьмет какую работу, получит аванс, да сразу же к ларьку. Ну, какой он после этого работник?
Когда-то, было время, в город на стройки разные вербовали, Тепереча, етить, уже наоборот пора, в село вербовать. Да, кто же сюда поедет, из города своего? Это же много денег надо платить. А где ж их взять?
Вот и едут, вот и берут работу всякую, какую не предложат, приезжие из бывших наших республик. Говорят, в одном Таджикистане из 6 с небольшим миллионов жителей более 600 тысяч у нас вкалывают. Это же надо! Чуть ли не каждый второй молодой таджик здесь! Как приедут, сразу адаптируются: был Абдулла - стал Алешей; был Рафиком - стал Романом.
А здешние мужики теперь просто сдают им часть избы - да опять к ларьку. И так каждое лето. Свято место, как говорится, пусто не бывает. Здесь дачники всегда сполна заплатят, как договоришься. А там, на их родинах, видать, совсем плохо, раз в такую даль едут, не зная, чем дело кончится.
Всех этих приезжих Иван называл чудным, где-то услышанным заморским словом гаструбайтеры. Мужики, они, конечно, рукастые. Но им же на время работы подавай и комнатушку с кроватями, и для готовки плиту, и тарелки с кружками, и для постирушек условия создай. Одним словом, пусти на постой. А такой расклад далеко не каждому дачнику нравится. Другое дело, когда, вот, как он сам, работник сделает свое и уйдет до следующего дня. Утром - пришел, в обед, часа на три отлучился, а вечером, когда закат уже совсем еле-еле подсвечивает лесную дорожку к дому - ушел.
Поэтому-то никакими конкурентами и не были эти гаструбайтеры Ивану. Пущай себе крутятся. Дел, да денег на всех хватит.
Можно было, конечно, как старуха время от времени приговаривала, вообще на эти заработки не ходить. Спина ломит, ноги по ночам сводить начало. Старость. Да как на пенсию, да на копеечную зарплату проживешь? Дом отдыха, конечно, дело, прибыльное. Путевки нонче целую гору денег стоят. Да, хозяина толкового нет, оттого и зарплаты такие малые, что и деньгами-то их не назовешь.
Взять, к примеру, бильярд ихний. Зимой, наряду с прокатом лыж, коньков, да санок, один из самых прибыльных культурных мероприятий. Стол стоит в огороженной от коридора решеткой зале. Навесной замок. Ключ, кии, шары - все берешь и сестры-хозяйки, 50 рублей в час плотишь и играй хоть с десяти утра до десяти вечера.
Значица, как давно подсчитал Иван, в день имеют 600 рубликов. Это при том, етить, что зарплата истопника - 300, а слесарь, он же электрик, смотрящий за всеми ихними механизмами - 400 рубликов в месяц.
Недавно ходил он за зарплатой - слышал: шумят отдыхающие, что-то там требуют, недовольство свое не сдерживая. Да, ладно бы бабы - эти всегда всем недовольны. Тут мужики! Солидные такие, статные. Прислушивался. Оказалось, что пятый день этот ихний бильярд "на ремонте". Дотошные мужики рассмотрели, что стол в порядке, кии на месте и давай бузить: мол, отдых проходит, а расширить диапазон своего культурного отдыха, дескать, нет никакой возможности. А наша Зойка - сестра-хозяйка им одно, етить, толдычит: нет, мол, такой возможности. Карниз, мол, слева на одном шурупе еле держится, а подрутить некому. Мол, трижды вызывала уже слесаря - не идет (вестимо, в запое он, это всем в деревне известно). "Делов-то, - пытались успокоить её мужики по-культурному, абсолютно, на удивление Ивана, без матюка, - давайте лестницу, отвертку - подправим". "Не положено, - талдычит Зойка.- Ежели вам по головам карниз со шторой бабахнет - мне отвечать. За всем у нас свой человек имеется".
Как услыхал Иван такое, подождал, пока мужики разойдутся, и к Зойке. Давай, говорит, сам все сделаю. Деньги-то, какие, уходят. "Не положено, - вновь гнет свое Зойка. - Что с тобой случись - заморозимся. А мне отвечать". Так у них цельный месяц этот бильярд и не работал. Денег прозевали - тьму.
Дачники, хоть и безрукие, но, видно, у себя в городе, мужики головастые, все при деньгах. Без работы не оставят. Он уже давно заимел свою "клиентуру". Видели: не злоупотребляет, цену не заламывает, делает все справно, не пытается обмануть: урвать, схалтурить, да сбежать, как многие из молодых. Ну, чем не жизнь? И сыновьям бы с их жёнками хватало. Так нет...
Иван продолжал вытаптывать новую тропинку поверх старой и вдруг увидел какой-то заснеженный предмет, возвышающийся в двух метрах от дорожки. Сердце сразу почуяло, как старый кабель, недоброе. Подошел. Так и есть - мужик. Замерз, бедолага. Веки все заснежены, не моргают. Глаза стеклянные. Попробовал нащупать пульс - холодная кисть как приклеилась к коленкам - готов. Вот те и раз. Сходил, понимаешь, на рыбалку. Эх, житуха ты наша, житуха. Утром встаешь - не знаешь, что последний раз проснулся. Потянуться бы, понежиться - ведь в последний раз. Так нет, вскакиваем и бежим; бежим себе, покуда вот так, на ровном месте не споткнемся. И всё....
В начале Иван зашел в котельную, сменил напарника, расписался в журнале, наскоро рассказал о мужике на речке и пошел в медпункт. Дверь была открыта. Надюха, медсестра, уже пришла и наводила марафет: красила глаза, кидала на веки тени; в общем, готовилась встретить трудовой день во всеоружии. "Понятное дело, - усмехнулся Иван, - молодое. Для деревенских она, понятное дело, такой марафет бы не наводила. Только "курортники" эти, городские, её и интересуют. Впрочем, ничего плохого по этому поводу он о ней не думал. Зачем девке связывать себя с таким, как, например, Сашок? Каждый желает себе судьбу поинтереснее, чем здесь прозябать. Девка не замужем, надо, ясно дело, следить за собой". Он разок стукнул пальцем по косяку и вошел:
--
Утро доброе!
--
Доброе утро!
--
Я тут, правда, не с хлопотами к тебе пришел, ты уж извини.
--
А что такое? Сердце? Накапаем!
--
Да нет. Там, на речке, сидит... Как бы сказать, не наш, городской.
--
Ну...
--
Он того, замерз. Насмерть.
--
Что? Как насмерть?
--
Точно - проверил.
--
Ух ты, - она откинулась на стул и стала прикидывать, что делать. Она уже два года здесь работала, но такого ещё не было. Так, кто на лыжне лодыжку вывихнет, один даже ногу умудрился сломать, а все чаще по пьянке упадут, расшибутся, да давление кому измерить. А чтобы покойник!
--
Ты в милицию позвони, да этим, в неотложку. Пусть труповозку гонят.
--
Да, да, сейчас, - постепенно начиная соображать, согласилась она. - Его же тащить сюда не надо, да и не дотащим мы его, правда?
--
Это верно. Крупный мужик, да окоченел весь, не согнуть, не разогнуть.
--
Не повезло.
--
Вот-вот, и я говорю. Не думал, наверное, не гадал, что вот здесь, у нас под боком, так закончится у него житуха. А я вот, думаю...
Но Надя уже его уже не слушала и тупо вертела диск аппарата, пытаясь дозвониться до "Скорой" районного центра Надеждино. Иван ушел, а она все крутила и крутила, полностью окунувшись в этот однообразный до одурения процесс: набираешь номерок и ждешь. Секунда, две, три, пять. Короткие гудки - занято. Она подсчитала, что за одну минуту аппарат успевает делать четыре попытки соединения. Прошло минут пятнадцать. Значит, ей уже раз шестьдесят пришлось прослушать чуть слышное электронное воркование, затем мучительную паузу и... вновь короткие гудки, за которыми вновь начинался казавшийся вечным процесс соединения.
Наконец-то на том конце провода прозвучало долгожданное:
--
Скорая.
ГЛАВА 4.
ВЛАДИМИР
"Молодого нашли! - злился Владимир, выезжая на бетонку. - Ни санитара, ни водителя. Никого! Только он, да Наталья. Вот и вся смена. А какой от неё толк? Труп не понесет. Уколы жмурику все равно уже не нужны. А если с ним самим что случится - руку, ногу сломает, всякое может быть, никто ни от чего не застрахован, так и застрянут у черта на куличках. А если, к примеру, с машиной что? Водить не умеет, колесо не заменит. Хорош экипаж!"
Наташка сидела рядом и с серьезным видом рассматривала карту области.
--
Сейчас, вроде бы, налево, - неуверенно предположила она и виновато улыбнулась. Знала, что штурман из неё получится только в одном случае - когда придут враги и заставят показать дорогу к партизанам. Вот тогда, хочешь - не хочешь, а героем станет однозначно.
Впереди, в просвете между заснеженными елями, виднелось поле. За ним и должно бы уже показаться это Кольчужино, откуда позвонили насчет рыбачка.
Сколько он знал Наташку, она постоянно и с удовольствием вставляла в свою речь какие-нибудь странные обороты и выражения. Хотя, в отличии от известной Эллочки-Людоедки в основном изъяснялась на обычном, всеми понятном языке. Если ей что-нибудь не нравилось, непременно говорила: "Терпеть ненавижу!" Если хотела кого-нибудь подбодрить, говорила: "Не горюй мордой лица!" Если была с кем-то знакома, уверенно заявляла: "Я знаю его/её в зад и поперек!". Последней своей фразой, конечно, несколько шокировала тех, кто видел её впервые.
Владимир ко всему этому давно привык и давно знал все её выражения наизусть. Даже мог с уверенностью предположить в тот или иной момент разговора, что именно она скажет. Что делать? Три года бок о бок. Иногда целыми сутками.
Их служебные отношения за это время успели пройти все основные стадии: деловое знакомство, приглядывание друг к другу, увлечение, роман, ссора, примирение, бурный роман и, наконец, вялотекущее сожительство в рабочее время в нерабочих ситуациях.
Жила она вместе с матерью и Сашкой, который появился года через полтора после начала их отношений. Как говорится, уберегались, уберегались, да не убереглись. Хоть и сами медики. "Скорее всего, сама захотела", - всегда думал Владимир, приезжая к ним в середине смены или, отпросясь у жены на охоту или рыбалку, переезжая к ним дня на два. Больше не мог. И так жена уже, скорее всего, обо всем знает. "Добрые" люди везде найдутся, подскажут, если что не знаешь. Но молчит. А, впрочем, что ей говорить? Так и продолжают жить.
У Наташки тоже муж был. Ходил по домам унитазы чинил. Там нальют, тут нальют, за то, что сделал так, чтобы вода из бачка не текла. А в третьем месте деньгами получит. Так всякий рабочий день заканчивался у него с друганами в гаражах, вокруг старого тестиного, царство ему небесное, москвиченка. Когда есть деньги, там всегда кого-нибудь можно найти, чтобы горло промочить. Не одному же в квартире набираться. Наташка скандалила, мол, все люди, как люди, живут нормально. А тут вся зарплата уходит коту под хвост. В доме - хоть шаром покати. Даже, как-то раз сказала ему, что не рожает только потому, что не хочет, чтобы ребенок увидел такого отца. "Не хочешь такого?" - Вспылил он. - "Будет тебе другой!" Взял и уехал. Сказал, в Москву, на заработки. Обещал деньги высылать, а как устроится и заживет новой, другой жизнью, возьмет к себе. Видно, так и не устроился, так и не стал "другим". А, может, и стал.
С тех пор от него так ни одной весточки и не было. Наташка обивала пороги милиции, Просила, чтобы объявили его в розыск, хоть узнала бы - жив или нет, так сказали: жди, мол, девять месяцев не объявится, вот тогда считай пропавшим без вести. С тех пор прошло уже больше пяти лет.
Поначалу они просто, оставаясь наедине, как две целые сутки работавшие бок о бок лошади, молчали, поглядывая друг на друга. Потом начался период длинных задушевных разговоров. Потом пошли дальше разговоров. Так и пришли к этой жизни.
А кто виноват, что они подходят друг другу, а у него с женой вместо секса сплошные простые движения, когда ни жене от этого не холодно, не жарко, ни ему. О каком удовольствии может идти речь, когда действо никому не приносит полного удовлетворения? Так, небольшое снятие напряжения, не больше. И огромная досада, которая отнюдь не улучшает ни настроение, ни взаимопонимание, а только копится, копится, словно ржа год от года разъедая былые чувства.
Наверное, думал он, есть женщины, в которых заложено стремление к получению удовлетворения. Он верил в это и, основываясь на своем отнюдь не громадном опыте, считал, что таких большинство. Но есть и такие, которым всегда будет некогда, для которых всегда будет не ко времени, которым, в конце концов, все эти движения абсолютно не нужны.
Разводиться? А дети? И кто может гарантировать, что ситуация вдруг не повторится? Человек каждые семь лет абсолютно меняется на клеточном уровне. Все может быть. Будешь тогда, как Евдокимов со сцены, тянуть с невеселой физиономией: "Судьба-а!"
Может, именно поэтому природа и распорядилась, что женщин, начиная с 20-летнего возраста год от года все больше и больше, чем мужчин? И куда им, сверхплановым, деваться? А, может, им это важнее? И мужчине, без всякого сомнения, важно, когда его ценят не только за то, что деньги принес и по магазинам с сумками прошелся.
И что делать, если мужиков в России мало, а каждая женщина имеет право на эту самую "нормальную", или, хотя бы похожую на нормальную семейную жизнь. "Мрем как мухи, - вздыхал Владимир. - Во-первых, война косит, сколько уж лет идет и все нет ей конца. Во-вторых, пьянство беспробудное, безнадежное. Статистика эта у него вся на глазах была, изо дня в день. Лето - утопленники. Зима - обмороженные. Или, как этот мужик, не утонул, так заморозился насмерть. Тоже, скорее всего, принимал "для сугреву". Вот и допринимался. А сколько в стране таких каждую минуту принимают? Потом драки, поножовщина, автокатастрофы. Все больше по пьяной лавочке. И никуда от этого не деться. И никак этим бедолагам не помочь. Тут трезвые, и те никакой помощи дождаться не могут, не то что выпивающие, а, тем более, пьющие.
Вот, к примеру, хочется ему Наташке помочь. И семью свою сохранить, тоже хочется. Да, что там. Он бы даже мужу Наташки помог. Да, только как им всем поможешь? Получается, когда кому-то помогаешь - себе же обязательно навредишь. Скажи он о своей "помощи" жене - сразу возьмет низкий старт и вперед.
--
Кажется, подъезжаем, - предположил он, выезжая на край деревушки, откуда был сделан звонок. Справа протекала речка. Сейчас, подо льдом, её течение было скрыто от глаз и, казалось, это просто какое-то поле, широкой полосой перепаханный участок, отнятый у стоящего по обеим сторонам леса.
Никого вокруг не было, и они решили постоять немного на возвышенности, оглядеться.
--
Чушь собачья, - оценила обстановку Наташка. - Опять, наверное, мужик напился в сиськи, глаза набекрень и заснул. - Щас разотрем бедолагу, будет на нашем счету еще один пришелец с того света.
Но, не увидев, на лице Владимира никакого энтузиазма от такой перспективы, продолжила в тон его настроения :
--
Щас все люди, как люди, дома сидят, у телевизоров. А мы, долботерпимые, здесь. Да, чего же это нас никто не встречает?
--
Щас, - передразнил её Владимир. - С минуты на секунду.
Он посигналил, и вскоре они увидели спешащую к ним девушку в полушубке.
ГЛАВА 5.
ОЛЬГА
"Опять опаздывает, - беззлобно, словно просто-напросто констатируя данность не сложившейся, по её мнению, семейной жизни, подумала Ольга. - Сколько уже говорено обговорено. Козел. Двое детей. Уже большие, все понимают. Ну, чего ему не хватает?
Впрочем, ладно. Сколько можно себя изводить? Все уже давно говорено обговорено. Ничего не изменить. Ему-то что! Все с гуся вода. Придет - радуйся. Не придет - жди. А мне-то что делать? На танцы идти? Так, лет двадцать назад все мои танцы уже прошли. Как-никак сороковник уже за плечами. Всякий сверчок, как говорится, знай свой шесток. И что остается? Писать в местную газету в раздел объявлений, мол, кому нужна я, такая хорошая и хозяйственная, добрая, симпатичная и отзывчивая в меру упитанная блондинка? Или, может, так: "Ласковая, обеспеченная (квартиру, конечно, оставит, куда денется), спокойная моложавая женщина предбальзаковского возраста ищет серьезного, самостоятельного мужчину до 50 лет... Не напишешь же - обеспеченного - сразу в разряд путан попадешь. А так, мол, сами с достатком. А то, что мужик в каждом доме нужен - это каждый понимает. Впрочем, если он алиментщик какой, без квартиры, то и нафиг нужен на свою голову? И так не шибко просторно живем. Да, и дети скоро переженятся. Как-то у них все сложится? Может, на первых порах, тоже сюда приведут? О них в первую очередь думать надо. Сейчас новую площадь уже не купить. Эту бы вовремя оплачивать.
Впрочем, про детей можно пока не писать. Да, они и взрослые уже, не помеха. А вот, чтобы не пьющий был, это пиши - не пиши, а сразу не узнаешь. Пожить надо. Да, и есть ли сейчас такие? Сейчас больше, если не пьет - значит болен. А на кой черт больной? Своих болячек хватает с этой нашей медициной. Здесь же как: пока здоров - вроде бы и хватает на жизнь. Заболеешь - пиши пропал, будешь скатываться и скатываться в самые низы, пока все не потеряешь и не окажешься в каком-нибудь там интернате.
Если бы с молоду друг друга знали - тогда, конечно, другое дело. А так, на кой черт мне больной незнакомец, со своими устоявшимися годами привычками? Может, и характер - не подарок? Разве сразу разберешь?
Электрический чайник, телефонный звонок и звонок в дверь затренькали почти одновременно. "Не везет, так во всем", - подвела итог своим грустным мыслям она, и пошла открывать дверь. Чайник сам отключится, а по телефону, наверное, опять будут дышать или звать наглым девичьим голоском мужа. И подходить незачем. Отзвонит и перестанет.
На пороге стоял братец Чапа. Как же она могла забыть, что сама попросила его приехать? Надо же, как быстро собрался!
Ольга подставила братцу щечку, взяла у него цветы и тортик, которые обычно продаются у них на небольшом рынке у вокзала. "Да ты почти не изменился", - подумала она, рассматривая его с ног до головы, пока он, сидя на старом, ободранном Бимом, стуле, снимал ботинки. Сам Бим, гордость семьи, шикарный черный кот с белой грудкой и барскими манерами, нехотя заглянул в прихожую поинтересоваться гостем, потянулся и, не выразив никакой радости от приезда Чапая, ушел в комнату. Из неё доносились "Иванушки" со своей неоптимистичной песней:
Небо - чистая вода.
Тучи-тучи на ветру.
Пишешь адрес: "Никуда
Безнадега точка ру".
--
Ты проходи. Я сейчас, - на ходу, перетаскивая на кухню подарки, крикнула Ольга. - Тебе чай или кофе?
--
Давай чай, а то еще не засну.
Зазвенели чашки, забряцали ложки. Чапай вошел на кухню и по-хозяйски начал разрезать торт.
--
Не, не надо, я сыт, - отказался Чапай. - Просто попьем чайку, поболтаем.
--
А-а, - согласилась Ольга. - Вовка вот-вот должен подойти. Наверное, опять на каком-нибудь вызове задерживается. Мы уж с ним вместе и поужинаем, ладно?
--
Конечно, садись, не суетись. Ты лучше расскажи, как живешь.
Ольга зачем-то, скорее, по привычке, вытерла руки о фартук, села и... заплакала.
Ему сразу вспомнились их игры дошкольного возраста, её упорное желание всегда и во всем побеждать. Стоило ему куда-то добежать первым, или применить силу в овладении той или иной игрушкой - тоже были такие же слезы. Отец с матерью увещевали: да, уступи ты, она же девочка, тем более, твоя сестренка. Но уступать не хотелось. И только слезы, которыми она, как он считал в детстве, всегда умело пользовалась, заставляли его послушать родителей. Притормозить, разжать пальцы, сказать: "На, бери, мне не надо".
Теперь, если бы не знал её с детства, тетка теткой, каких полным полно на улице. Глаз на таких никогда не останавливается. А как заплакала, так вновь стала маленькой Оленькой, которую обидели, отняв конфетку или игрушку. И так сразу захотелось ей что-нибудь вернуть. Знать бы, что.
--
Ты знаешь... Я сразу тебе скажу... Ты уж извини, что приехать заставила.
--
Да, ладно, сестренка, ерунда. Прокатился с ветерком. Чего дома-то всегда сидеть в выходные дни. Спасибо, что позвала. В чем дело-то? - И он, поставив недопитую чашку, потрепал её за плечо, как бы делясь своей решительностью.
--
Ну, во-общем, изменяет он мне.
--
Володька? Да, ладно тебе. Сейчас в любой семье время от времени...
--
У них давно. Там уже сын у него растет, понимаешь?
--
Да-аа... - протянул Чапай. Эта новость действительно для него стала очень неожиданной. - И что делать думаешь?
--
А, что делать? Не знаю. Вот, решила у тебя спросить.