Гаврилов Марк Иванович : другие произведения.

Похождения Козерога (продолжение)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Те, кого заинтересовали записки Козерога, надеюсь, не откажут себе в удовольствии последовать за ним в институт кинематографии, затем в Ухтинскую студию телевидения, милицейскую газету, знакомясь с приключениями, злоключениями, и просто байками.
  Марк ГАВРИЛОВ
  ПОХОЖДЕНИЯ КОЗЕРОГА (продолжение)
  (Часть вторая)
  Позади: детство на Памире, в Подмосковье, в эвакуации; отрочество в Кёнигсберге-Калининграде; провал на вступительных экзаменах в Пушно-меховой институт в Подмосковной Балашихе; поиск несуществующего в природе Мукомольного института в Одессе, пост воспитателя молодёжного общежития на строительстве Одесской ТЭЦ, где младшему моему "воспитаннику" было под 50 лет...
  Впереди - новые препоны и преодоления.
  Подготовка к приступу
  Я вернулся в Калининград.
  Только оказавшись дома, осознал, что смеяться над позорно провалившимся абитуриентом Гавриловым, при любом раскладе, было некому. Тем, кто разделил со мной участь изгоя, было не до смеху. Тем, кому посчастливилось поступить в вуз, вряд ли могло доставить удовольствие веселиться над чужим горем. К тому же они находились далеко от нас, сообщества неудачников. Счастливчиков, добившихся высокого звания студента, увы, среди одноклассников оказалось, что называется, раз-два и обчёлся. Твёрдо помню одного - Петухова. Странный был малый, про таких принято говорить "вислоухий губошлёп". Рассеянный, молчун, малообщительный, сторонящийся силовой мальчишеской возни. Но он был, пожалуй, единственным, кто мог успешно соревноваться со мной в решении алгебраических и тригонометрических задач, коими растравливал воображение школяров блистательный наш математик Самуил Фарбер. Так вот, Петухов поступил в Физико-технический институт, о котором ходили легенды, будто бы с третьего курса там всех засекречивают. И если Пушно-меховой институт через год после того, как меня там "прокатили", в наказание за это, что ли, расформировали и сослали в Сибирь, влив в Иркутский сельскохозяйственный. То Физтех - наоборот - открылся, как самостоятельное учебное заведение, накануне поступления туда Петухова, словно предчувствуя, что к нему стремится талантливый физик.
  Кроме меня в "невозвращенцах" числилась Птицына, кажется, Татьяна. Она с не меньшим успехом, чем я, пела на школьных вечерах. Была всеобщая уверенность, что легко взойдёт на московский вокальный Олимп. В каком музыкальном училище или даже в консерватории она провалилась - не знаю, запомнил лишь, как её горячо жалели бывшие одноклассники и даже учителя.
  Мама, торгуя газировкой, мороженым и пирожками возле входа в Калининградский зоопарк, с трудом тянула семейный воз с тремя детьми. Отец увиливал от уплаты алиментов. Мне надо было впрягаться в этот воз, чтобы облегчить усилия мамы. Пошёл по накатанному пути: устроился экскурсоводом в родной зоопарк. Собственно говоря, почти все события, описанные в главке "Зоопарк" (первая часть мемуаров), произошли в пору экскурсоводства. Не рассказал я лишь об одном эпизоде.
  В зоопарке высилась пожарная каланча. Гонимый любопытством и неутолимой жаждой приключений, я забрался на эту единственную в городе "высотку". Вот оттуда как раз и увидел, что Кёнигсберг, а ныне Калининград, действительно, город-сад. Всё утопало в зелени, вернее в пурпуре и золоте поздней прибалтийской осени. Потрясающе красивый пейзаж. Сюда бы Левитана!
  На каланче меня приветливо встретил вперёдсмотрящий пожарник, следящий за возникновением огня. При мне этой беды не случалось. Пожарник, при своем довольно угрюмом виде, оказался улыбчивым, ласковым, он даже угощал сладостями, что было несколько странным и неожиданным со стороны мордатого мужика. Не понравилась мне его кривая улыбка, а хитрые бегающие глазки настораживали. В беседе он не жалел похвальных слов по поводу моего "выдающегося" ума, и уж как-то слишком нажимал на то, что, дескать, давно не встречал такого красивого мальчика. "К чему бы все эти немыслимые, не заслуженные восхваления?" - мучился я.
  Как вдруг, внезапно, словно сноп яркого света ударил в темноту, и всё стало предельно ясно: ласковый дядечка, полуобняв меня, раздвинул пальцами мои ноздри, и явно хотел поцеловать. Педофил! Эта мразь, их мерзкие ухватки мне были известны из книг. В тот же миг я буквально скатился с вышки вниз, и больше не поднимался. А дядечка не поленился изловить меня в зоопарке, когда я был один, и уверял, что я "неправильно его понял". Видно перепугался разоблачения. Он мне был омерзителен, и успокаивать его я не счёл нужным. Педик исчез с поля моего зрения, и, вроде бы, уволился из пожарки.
  . Но это приключение, естественно, не отвлекло от главной задачи, ради которой я вернулся в Калининград. Надо было готовиться к поступлению в вуз. Вопрос только - в какой? Я уже не был уверен, что Пушно-меховой институт - предел мечтаний. Окончательно разрушил мои прежние планы Володя Хмельницкий, приехавший из Москвы на зимние каникулы. Он, студент экономического факультета ВГИК, настойчиво втолковывал мне:
  - Институт кинематографии, самый престижный вуз - это раз. Это трамплин - куда? - в "важнейшее из искусств", как учил мой великий тёзка, Владимир Ильич Ленин - это два. А в-третьих, тебя ждёт не дождётся зав кафедрой физкультуры Ростислав Беляев. Я ему уши прожужжал, какой Марк Гаврилов выдающийся спортсмен, чемпион Калининградской области по конькам. Считай - тебя уже зачислили на экономический факультет. А доказывать свои конькобежные таланты не придётся, ведь до зимы будет далеко.
  Не стал я рассказывать Володе о своём конькобежном опыте. В обычном понимании он у меня напрочь отсутствовал. Правда, я овладел "коньковым ходом", каковым гораздо позже стали пользоваться лыжники. Вот как сложилось у меня овладение таким редкостным спортивным шагом. На Калининград в очередной раз обрушился жгучий мороз. Раскисшие от оттепели улицы превратились в мгновение ока в замечательные катки. А у меня были коньки с ботинками, кои я скоренько напялил с большой радостью. Вволю накатался, да приустал. Упадок сил ощутил, находясь возле нашего кинотеатра, который находился в бывшем сарае-конюшне. Решил в нём передохнуть, а заодно посмотреть какой-то фильм. Сеанс окончился. Я вышел на улицу. О, боже! Льда как не бывало, сплошные лужи. На Калининград обрушился, как это часто бывает в Прибалтике, внезапный тёплый циклон. Коньки с ботинками - единое целое, вот и пришлось мне ковылять почти полтора километра по мокрому асфальту до своего дома. Так я освоил "коньковый шаг", который вряд ли когда-нибудь мог мне пригодился. И уж, разумеется, не был нужен во ВГИК.
  Соваться на другие факультеты Володя не рекомендовал, мол, там требуются творческие работы, к тому же, бешеные конкурсы. Да и кто мешает впоследствии, оглядевшись на экономическом, перебраться на любой факультет. Вот на курсе, где он занимается, есть ребята решившие посвятить себя режиссуре. И сам он не собирается отдавать свою молодую и последующую жизнь экономическим проблемам кинематографа. Перспектива стать директором фильма его, как и некоторых других "экономистов", вовсе не прельщала. Он оказался провидцем. Во всяком случае, его однокашники Константин Бромберг и Сергей Тарасов, да и сам Владимир Хмельницкий стали-таки, в конце концов, кинорежиссёрами. Бромберг поставил прогремевшие картины "Приключения Электроника" и "Чародеи", Тарасов - "Стрелы Робин Гуда" с балладами Владимира Высоцкого, Хмельницкий - "Люди и дельфины", "Верный Руслан".
  А Колесников вовсе охладел к вхождению в литературу через киношный подкоп. Я остался на распутье. Лишившись мощного Бориного давления, решил прислониться к Хмельницкому. Ведь вроде был самостоятельным парнишкой, а вот, поди ж ты, поддался на уговоры нового друга. Стал готовиться к поступлению. Узнав, что придётся сдавать историю, в каковой я мог "поплыть" из-за дат событий, решил её основательно проштудировать. Сделал это самым варварским способом. Приобрёл три общие тетради в клеточку (по количеству учебных томов истории) и принялся конспектировать учебники.
  На рассвете я выходил на зелёную лужайку перед нашим домом, расстилал ковровый половичок, и, лёжа, переписывал всё самое главное из тех книжек. Каждое утро. Всю весну и часть лета. Сизифов труд увенчался грандиозным конспектом в тетрадях, заполненных записями на каждой строчке, с обеих сторон листа.
  
  Завоевание Москвы
  Летом 1954 года я отбыл в Москву, поступать на экономический факультет ВГИКа. Перед глазами историческая сцена: утро, коридор и маленькая комната, где принимают и оформляют документы, залиты яркими солнечными лучами, и до отказа забиты абитуриентами. Эту толпу разрезает высокий видный мужчина с жгуче черной кудрявой головой и усиками под Чарли Чаплина. Его знают все, этот обаятельный красавец - глава приёмной комиссии Ким Арташесович Тавризян. Он обращается ко всем, кто его услышит, твёрдо зная, что сию весть разнесут не только среди поступающих во ВГИК, но и по всей Москве. Тон у него отеческий, он говорит с видимым или хорошо сыгранным сожалением:
  - Мои юные друзья! Обращаюсь к тем, кто подал документы на экономический факультет. Таких, к сожалению, оказалось невероятно много. Образовался небывалый конкурс, куда выше, чем на остальные, творческие факультеты, и почти такой же, как на актёрский факультет, где традиционно высочайший конкурс. Шансов поступить к нам, на экономический, весьма мало. Но выход есть. Прислушайтесь к моему доброму совету. Пока не поздно, заберите свои документы. Вы ещё успеете подать их в другое учебное заведение.
  Сей убийственный монолог Тавризян произнес в предпоследний день подачи документов в вузы. Наступила тяжёлая пауза. Члены приёмной комиссии, оформляющие документы, выжидающе глядели на нас, несчастных соискателей студенческого счастья. Не знаю, много ли среди нас было тех, кто пытался стать экономистами кино, к столу, где сидела женщина, принимавшая документы на экономфак, подошёл в гордом одиночестве только я.
  - Вот молодец! - буквально просиял Тавризян, увидев, как я забираю свои документы. - Нашёлся разумный юноша...
  Но в следующее мгновение настроение у него чуточку испортилось.
  - Ким Арташесович, а можно подать документы на сценарный факультет? - обратился я к нему.
  - Но туда нужно подавать творческие работы, литературные произведения, - он был в полной растерянности.
  - У меня есть несколько рассказов, - парировал я.
  Тавризян развёл руками:
  - Тогда рискните.
  Получается, я дважды не воспользовался организованным для меня блатом, который, как известно, выше совнаркома. Для поступления в Пушно-меховой институт не отдал по назначению рекомендательные письма, которые открыли бы мне путь в охотоведы - это раз. Теперь практически отказался от помощи всесильного зав кафедрой физвоспитания Ростислава Беляева - это два. Он так ждал и надеялся заполучить в команду ВГИКа выдающегося спортсмена, чемпиона Калининградской области по конькобежному спорту! А я к нему даже не обратился, хотя имел самые чёткие указания на этот счёт от Володи Хмельницкого.
  Но друг Володя всё-таки сыграл решающую роль в моём поступлении во ВГИК, хотя и не на тот факультет, который уготовил для меня. Дело в том, что в экзамены на сценарный факультет входили творческие дисциплины. Надо было написать рецензию на показанный фильм, создать за четыре часа (если память мне не изменяет) литературный этюд, пройти собеседование. Так вот, этюд я написал, используя фамилию своего друга: "Потомок Богдана Хмельницкого". В этой моей фантасмагории некий юноша, по фамилии Хмельницкий, знакомится в музее с девушкой, называя себя потомком великого Богдана Хмельницкого, у которого, якобы, был двоюродный брат Убийвола, и от него, мол, он ведёт родословную. Парень накручивает горы брехни, чтобы покорить девушку, а та, будучи студенткой историко-архивного института, по случайности занимается биографическими подробностями именно этого знаменитого гетмана. Она знает, что никакого Убийвола у Богдана не было в родне. И вообще, ей нравится этот юноша совсем не потому, что он чей-то потомок, а потому, что весёлый, находчивый, и что с ним не скучно.
  На собеседовании один из членов приёмной комиссии сценарного факультета, седовласый мэтр, похожий на Эйнштейна, с весёлыми, но хитрыми глазами, задал вопрос:
  - Есть ли у вас любимый писатель?
  Я ответил:
  - Максим Горький.
  - А нелюбимый? - прищурился он.
  - Фёдор Панфёров.
  - А какие произведения Панфёрова вам не нравятся? - не отставал мэтр.
  - Произведения, которые мне не нравятся, я не читаю, - выпалил я, и подумал, что очень лихо отбрил этого приставучего типа, ибо у членов комиссии ответ вызвал сдержанный смешок.
  - Интересно, - пробормотал мэтр, - как могут не нравиться книги, которые не читал?...
  - Ну, чего пристали к человеку, Евгений Иосифович? - добродушно прервал наш диалог крупный старикан, - у него вполне приличные оценки по творческим дисциплинам. Думаю, товарищи, и мы не станем портить ему зачётку.
  Это был Валентин Константинович Туркин, можно сказать, зачинатель отечественной кинодраматургии, по его сценариям созданы фильмы "Закройщик из Торжка", "Коллежский регистратор", "Привидение, которое не возвращается". Он основал и возглавлял в тот момент кафедру кинодраматургии, и заодно приёмную комиссию. А приставучий член этой комиссии был не кто иной, как Евгений Иосифович Габрилович, патриарх советского кино. По его сценариям были сняты "Мечта", "Машенька", "Два бойца". Другие фильмы живого классика - "Коммунист", "В огне брода нет" - ещё ждали своего воплощения на экране.
  Пять экзаменов сдано. Остался шестой и последний - история. На нём всё происходило, словно в добротном детективе, когда развязка, всегда неожиданная, наступает в самом конце действия. По закону жанра или по закону подлости, я оказался последним из отвечающих абитуриентов. За окнами тьма кромешная, прорезаемая уличными фонарями. Время позднее, казалось бы, экзаменатор устал смертельно от нас, охламонов и недоучек - других ведь, по мнению педагогов, среди поступающих в вуз не бывает. Ан нет, внезапно он вцепился в меня, несчастного. Спросил, когда произошла какая-то битва, а я, желая красиво завершить ответ, нахально брякнул:
  - Всем известно, это произошло тогда-то!
  Тогда экзаменатор, я бы назвал его экзекутором, принялся гонять меня по датам: когда родился, в каком году состоялись - сражение, коронация, мирный договор и т.д. и т.п. Радужные круги пошли у меня перед глазами, а вопросы сыпались, как горох из стручьев, и на каждый я, уже полоумный, плохо соображающий называл очередную дату.
  - Ну, что ж, - вымолвил, наконец, мой мучитель, заглянув в зачётку, и сказал нечто двусмысленное,- хорошие у вас оценки. Придётся и мне поставить то, что вы заслужили...
  Я вышел из аудитории, ни жив, ни мёртв. Чую - провалился. Через несколько шагов по пустынному коридору открыл зачётку. А её нам не давали смотреть до последнего экзамена. Момент истины настал. И увидел: по русскому и литературе - четвёрки, по творческим дисциплинам - пятёрки, по истории - отлично! Невольно оглянулся. Из аудитории, где я только что обливался холодным потом, выглядывал мой экзаменатор-мучитель, У него была сияющая физиономия, такая, будто это он сам получил высший балл.
  В итоге у меня получилось 28 баллов из 30. Таких "молодцов" на нашем курсе оказалось пятеро. А ещё один - Аркаша Локтев - был звёздным мальчиком, он выбил тридцатку.
  Впоследствии педагог, принимавший у меня историю, признался:
  - Вы так лихо сыпали датами, что мне стало любопытно, когда же споткнётесь и не вспомните какую-то дату. Вы не споткнулись.
  Пришлось рассказать ему о тех трёх общих тетрадях в клеточку, в которых я законспектировал всю историю, полагающуюся знать выпускнику средней школы. Но, разумеется, выручила меня ещё и прекрасная память. Ах, если б она сохранила свою мощь, хотя бы на половину до этих мемуарных дней!
  Правда, она сберегла анекдотические ситуации, регулярно возникавшие в экзаменационную страду во ВГИК. Так и лезут они сюда без спросу.
  Семейная пара - Сергей Аполлинариевич Герасимов и его жена Тамара Фёдоровна Макарова в 1953 г. набирала в свою объединённую мастерскую будущих режиссёров и актёров. Напомню их фильмы: "Семеро смелых", "Комсомольск", "Маскарад". В "Молодой гвардии" режиссёр занял практически весь свой блистательный курс. Нонна Мордюкова, Инна Макарова, Сергей Бондарчук... Так и подмывает выложить всё, что я знаю про человека, чьё имя ныне носит ВГИК. Но, боюсь, ничего нового о нём я не сообщу. А потом, надо выполнять обещание привести анекдотические случаи! Извольте.
  Сергей Герасимов вместе Тамарой Макаровой набирали в свою мастерскую будущих актеров. Абитуриентке предложили сыграть такой этюд:
   - Представьте, вы - воровка.
   Та в слёзы:
   - Я мечтала попасть именно к вам, великому мастеру! Приехала из далёкой провинции, хотела играть наших замечательных современниц или хотя бы Офелию и Джульетту. А вы заставляете изображать такую мерзость!..
   Она рыдала. Боясь, что девушка вот-вот забьётся в истерике, что не редко бывает на просмотрах, Сергей Аполлинариевич, как мог, успокоил абитуриентку и выпроводил её из аудитории.
   - И вот такие "чистюли" рвутся в киноактрисы,- с неудовольствием заметил он.
  Как вдруг в полуоткрытую дверь просунулась голова той девушки из провинции.
   - Мы не можем вас принять, - бросил Герасимов. - Артист должен уметь войти в любой задаваемый образ, даже если это вор.
   - Я просто хочу вернуть вам ваши часы,- спокойно сказала девушка, и протянула обескураженному мастеру его "Победу".
   Её приняли в мастерскую Герасимова-Макаровой, и она стала прекрасной киноактрисой. Но легенда тактично утаила её имя.
  Желающих ступить на актёрскую стезю в тот год оказалось, по свидетельству Зинаиды Кириенко, 536 человек на место! Её приняли в герасимовскую мастерскую. Правда, год назад, не менее маститый кинорежиссёр, Юлий Райзман, набиравший тогда свою команду, не разглядел в ней будущую кинозвезду. Выбор, как понимаете, большой, но и просчёты случаются судьбоносные. Попади Кириенко не к Герасимову с Макаровой, а к Райзману - не исключено, что совсем другую актрису вылепили бы во ВГИК. Во всяком случае, не она сыграла бы в "Тихом Доне" Наталью, жену Григория Мелехова
  Отсеянных и недовольных, понятное дело, хоть пруд пруди. И по коридору институтскому бродят, и на близлежащие аллеи молодых саженцев вдоль ВДНХ выходят. Кое-кто вновь придёт к этим непокорённым стенам на будущий год, другие поставят жирный крест на своём кинематографическом будущем. Один, пролетевший мимо ВГИК, парнишка запомнился особо: память цепко удерживает его фамилию - Майоров.
   Провалился он на этюде, и вроде бы, дело с концом. Ему было сказано, как и сотням других, "Будьте здоровы!" Вдруг, спустя некоторое время после его ухода, в аудиторию, где заседала приёмная комиссия из корифеев советского кинематографа, ворвалась разъярённая тётка с перекошенным лицом, и визгливо закричала:
   - Как вы могли не принять моего племяша?! Такой талантливый мальчик! Засели тут, холодные чинуши, не замечаете настоящих гениев из народа! Только по блату принимаете! Вот и не будет у нас настоящих выдающихся киноактёров... Я, тётка Майорова, не допущу жуткой несправедливости!..
   Ещё много чего наорала взбалмошная скандалистка ошарашенным мастерам кино. Едва оправившись от такого демарша, председатель комиссии, он же руководитель набираемой мастерской, с кислой физиономией согласился "повторно посмотреть её племянника".
   Тётка моментально успокоилась, сняла платочек, и перед обескураженными экзаменаторами предстал собственной персоной... абитуриент Майоров. Глядите, мол, как я перевоплощаюсь!
   Однако ему тут же сухо пояснили, что притвориться склочной женщиной и создать её образ - далеко не одно и то же. В общем, опять указали на дверь.
   Это не конец истории.
  На следующий день в "Московском комсомольце" появилась ехидная заметка, описывающая инцидент во ВГИК. В ней резонно спрашивалось: почему не приняли в институт Майорова - из-за его бесталанности или просто обиделись на розыгрыш?
   Вокруг искусного имитатора взбалмошной тётки поднялся такой ажиотаж! Сразу несколько театральных училищ объявили, что готовы зачислить одарённого юношу. И, вроде, в какое-то зачислили. А вот куда он делся впоследствии, не ведаю. Между прочим, легенда утверждает, что, дескать, Майоров ранее с треском проваливался именно в тех училищах, которые потом, после вгиковского скандала, гостеприимно распахнули перед ним свои двери.
  И ещё один, не столько анекдотичный, сколько назидательный эпизод лета 1954 года.
  Один настырный абитуриент, пытавшийся поступить в Институт кинематографии, буквально поймал за пуговицу кинорежиссера Ромма, поднимавшегося в здание.
   - Что делать, Михаил Ильич, если я с первого раза не поступлю к вам?
   Мэтр шагнул на следующую ступеньку и сказал:
   - Снова поступать.
   - А если опять пролечу?
   - Снова поступать.
   - А опять?
   - Снова...
   Однообразный диалог продолжался не долго - до конца короткой лестницы, ведущей с улицы к входу во ВГИК. Выйдя на площадку перед институтской дверью, Ромм, на очередной, полный отчаяния вопрос "Что делать, если?" - глубокомысленно ответил:
   - Найти лестницу подлиней.
  Ныне мой родной институт носит имя Сергея Аполлинариевича Герасимова. И автоматические блюстители точности и порядка на тех сайтах и платформах Интернета, где необходимо при авторизации указывать образование, меня аккуратно поправляют: ВГИК им. С.А.Герасимова. Никому нет дела, что я оканчивал учебное заведение, не имевшее никакого имени, а Сергей Аполлинариевич был в то время одним из преподавателей, наряду с другими классиками мирового кинематографа, готовившими здесь молодую смену: Александром Довженко, Михаилом Роммом, Юлием Райзманом. Безусловно, вклад Герасимова-педагога в российское кино огромен. Но я не могу удержаться от крамольного суждения: зачем присваивать тому или иному учреждению имя не основателя, а того, кто более других заслуживает этого почёта, с точки зрения власть имущих на сей момент? А ведь первыми преподавателями киношколы, выросшей затем во ВГИК, были режиссёр Лев Кулешов, актёр Владимир Гардин и кинооператор Эдуард Тиссэ. Любой достоин украсить фасад института кинематографии. Между прочим, Кулешов, вместе с женой, звездой немого кино Александрой Хохловой, ещё вел мастерскую в те годы, о которых веду речь. Вот и получается: присвоение учебному заведению имени одного из славной когорты "отцов-основателей" обернулось, откровенно говоря, "нанесением исторической обиды" остальным, ничем не провинившимся корифеям. Так произошло, скажем, с известной московской больницей. Построили её по завещанию и на средства купца Козьмы Терентьевича Солдатёнкова, и назвали его именем, а после 1917 года новая власть переименовала больницу. Она стала носить имя С.П.Боткина, замечательного русского врача, который не мог даже знать об этом лечебном учреждении, так как, к сожалению, за 20 лет до его открытия скончался.
  Вернёмся, однако, во ВГИК начала 50-х прошлого столетия.
  Наверняка, во время экзаменов, собеседований на операторском и художественном факультетах тоже случались забавные и поучительные истории с абитуриентами, но я их не знаю. А вот, кое-что, произошедшее тем жарким летом на сценарном, достойно упоминания.
  Так, прославился Юра Мишаткин, подавший на творческий конкурс воспоминания о Максиме Горьком. Что уж он там описывал, какие такие встречи с великим пролетарским писателем отобразил - осталось за рамками легенды. Парадокс заключался в том, что когда "воспоминателю" было всего два годика, Алексей Максимович... помер. Во ВГИК Мишаткин проучился недолго, и, если память не изменяет, ушёл со скандалом. Но, вроде бы, окончил Литературный институт, и стал вполне успешным писателем-детективщиком, заслужившим награды от МВД и КГБ.
  Мой сокурсник Аркаша Локтев отличился не только полным набором проходных баллов. Мы с ним подружились, и он дал мне литературный этюд, написанный им при поступлении. После нескольких строк я, с удивлением, опознал начало недавно прочитанного рассказа Сергея Антонова, весьма популярного тогда прозаика.
  - Боже! - схватился за голову Аркаша, - Как же это?!
  Сам того не осознавая, он воспроизвёл в первой половине своего экзаменационного этюда антоновский рассказ, остальное было его собственным сочинением. Ему повезло: те, кто проверял наши работы, не читали сего произведения молодого прозаика. Но Локтев, никоим образом, не виноват в этом непроизвольном плагиате. У Аркаши просто была фотографическая память. Прочитал - запомнил.
   На первом курсе мне довелось учиться с двумя, можно сказать, уголовниками поневоле. Димой Фурмановым и Омаром Гаджикасимовым. Заметные ребята: Дима - сын замечательного пролетарского писателя-классика, автора бессмертного "Чапаева", Омар - уже прославился какими-то песенками. Они-то и попали в криминальную историю.
   В нашем общежитии проходила очередная инвентаризация - тогда почему-то очень любили регулярно пересчитывать госимущество. Как вдруг комендант и проверяющие всполошились: в актовом зале не обнаружили рояль! Пропал инструмент. Искать в комнатах студентов - бессмысленно, ни в одну такую крохотульку, где почти впритык стоят четыре кровати, рояль не влезет. Кинулись к вахтёрам. Те спокойно докладывают:
   - Несколько дней назад, действительно, приехал грузовик, туда и погрузили музыкальный инструмент рояль. Всё официально. И увезли. Мы про себя решили, раз увозят такую большую и дорогую вещь, значит, так положено. При этом присутствовали два студента: Фурманов и Гаджикасимов, вполне порядочные мальчики, не пьяницы и не дебоширы. Они теперь у нас не обитают, говорили, вроде, поселились где-то в городе.
   Взяли голубчиков за жабры. Те сразу признались: да, увезли рояль на квартиру, которую сняли, для музыкального творчества. Виноватыми они себя ничуть не считали.
   - Чего ему пылиться в общежитии?!- горячился Омар. - Играть на нём не разрешают, стоит без дела, под замком. А кто до него дорывается, так лупит по клавишам, что только расстраивает инструмент...
   В общем, уголовного дела не получалось, да и не очень-то стремились блюстители порядка упрятать за решётку студентов, так любящих музыку. Обоих исключили из института. Но, по-видимому, мудрое руководство (директором был известный киновед Николай Алексеевич Лебедев) позаботилось, чтобы эта криминальная история не бросила тень на родной вуз, чтоб не судачили, мол, в киноинституте процветает воровство.
  Избавились от мнимых экспроприаторов под благовидными предлогами. Гаджикасимова исключили как злостного прогульщика, хотя за пропуски занятий, поверьте мне, половину студентов можно было разогнать. А Фурманова и вовсе выгнали за "аморалку". На суде, как-то походя, на Диму пало подозрение в контрабанде. Дело в том, что выяснилась странная любовь студента кататься на поезде от Москвы до Владивостока и обратно. Сгубила его неистребимая склонность фантазировать и драматизировать события личной жизни. Он, чтобы хоть как-то отвести опасное подозрение, сказал в суде, дескать, ездил по знакомству, и по любви в служебном купе проводника поезда дальнего следования. Наивно полагая, что в любовной версии копаться не станут. Однако, стали. Говорят, когда в зал заседаний вошла "любовница", сухие чинуши от юриспруденции не смогли удержаться от смеха. Ею оказалась... обросший щетиной кавказец, который и был тем проводником, с которым катался Фурманов от столицы до Тихого Океана. Обвинение в контрабанде отпало, но подозрение в мужеложстве, прозвучавшее в ходе суда, и услышанное присутствовавшим там представителем комсомольской организации ВГИК, пришло в институт. За такой экзотический антиобщественный проступок, не доказанный органами правопорядка, исключить из комсомола и института, было не с руки. Но и терпеть соседство с с этим явным "гомосеком" (что есть кошмарный грех для советского студента и комсомольца) было нестерпимо, поэтому Диму "ушли" по собственному желанию. К тому же, стало ясно, что он никак не мог быть сыном прославленного автора прославленной книги о Чапаеве, ибо писатель Фурманов умер за десять лет до рождения самозванца.
   Впоследствии Омар стал, можно сказать, всесоюзно-известным поэтом-песенником. Между прочим, по документам он - Онегин, но, видно, стеснялся столь литературного имени, каким его наградила мать, знаток и переводчик русской литературы. Наверное, для национального равновесия в семье, младшего сына она назвала Низами. Что касается Димы, и он прославился, и тоже по "музыкальной части" - прогремел в фельетонных публикациях за организацию "левых" концертов, в которых участвовали известные артисты. Тогда это крепко преследовалось. За обычный "шефский" концерт, в котором приходилось участвовать добровольно-принудительно, исполнитель получал гроши. А за "левака" в 5-10 раз больше, ибо никаких отчислений в государственную казну не было.
  
  ВГИК. Сокурсники
  В 1954 году нынешнее здание института кинематографии уже было построено, однако занятия проходили только в одном его пролёте, то есть, в части 4-этажного дома, остальные аудитории отделывались ещё год. А пока в основном ВГИК располагался в административном здании киностудии детских и юношеских фильмов имени М.Горького, которая находилась рядом. Просмотры фильмов по программам почти всех дисциплин проходили в крохотных зальчиках, что было нормально для курсов из 15-20 человек и даже для объединённых мастерских в 40 человек. Правда, в этих "кинотеатрах" можно было задохнуться от духоты и вековой пыли, набившейся в могучие портьеры. А ведь там приходилось находиться не менее 2-3, а то и 4-х часов в день. Те из студентов, которые, что называется, дорвались до кинофильмов, буквально не вылезали из просмотровых залов. Это, разумеется, отражалось не лучшим образом на здоровье. Да разве на него кто-нибудь обращает внимание в юности?! Во всяком случае, под конец первого года обучения один студент актёрского факультета вынужден был покинуть институт из-за пошатнувшегося здоровья. Кинофанатизм, удерживавший его подолгу в затхлых зальчиках, обернулся ранней гипертонией. Все изумились, ведь студент был мастером спорта по вольной борьбе, чемпионом СССР.
  После того, как мне вручили студенческий билет, произошло два события: малоинтересная поездка всем курсом на картошку и визит во ВГИК Радж Капура и Наргис. Но прежде всего, стоит оглядеться: среди какой публики я оказался.
  На курсе собралась примечательная компания. Выделялся Игорь Раздорский, самый "старый" среди нас. Во всяком случае, таким он не только казался, но и хотел казаться. Сын академика Раздорского (c его слов, я же такого академика нигде не обнаружил), он пришёл во ВГИК, отслужив призывной срок в театре Советской Армии. У него был исключительно ядовитый язык. К выходцам с окраин страны, в том числе ко мне, он относился с высокомерным презрением. Часто я схватывался с ним в словесных потасовках. И терпел поражения. Он был всезнающим и мудрым. Помнится, во время военных сборов, когда я пытался бунтовать, не желая исполнять унизительные приказания тупого старшины, Игорь наставлял меня:
  - Отнесись к нашему нынешнему скотскому состоянию, как к неизбежному, но временному злу, и тебе станет легко выполнять любой, самый идиотский приказ.
  Намного старше меня по возрасту был и Коля Гонцов. Он успел окончить Учительский институт и поработать педагогом в сельской школе. С ним мы быстро сдружились на почве страстного поклонения Максиму Горькому. Через два года, мы отправились из Москвы в Казань, а оттуда "на перекладных" - в Астрахань, повторяя маршрут Алёши Пешкова, описанный Горьким в "Моих университетах". Об этом путешествии, в который мы двинулись, имея один символический рубль, зашитый в полу пиджака, рассказ впереди.
  Заметным был и Боря Андроникашвили, сын звезды грузинского немого кино Киры Андроникашвили, снявшейся в главной роли в фильме "Элисо". Он во вгиковские времена скрывал, что его родной отец известный писатель Борис Пильняк, расстрелянный в 1938 году, как японский шпион. В 1956 году Пильняк был реабилитирован, но поступал-то его сын Андроникашвили за два года до этого справедливого акта, так что, эта его скрытность была оправдана. Другой сын знаменитости - Алёша Габрилович - разумеется, не утаивал имени папаши - сценариста ?1 Советского Союза Евгения Габриловича. Тем более, что тот, как я уже писал, входил в приёмную комиссию сценарного факультета, а затем, какое-то время, вёл у нас занятия по кинодраматургии. Однако, это славное родство Алексей особо не афишировал, более того, заметно тяготился им, как, впрочем, многие дети известных деятелей литературы и искусства. Каждому из них хотелось заявить о собственном таланте. В конечном счёте, младший Габрилович стал кинорежиссёром и снял несколько очень хороших фильмов: "Дворы нашего детства", "Футбол нашего детства".
  На курсе были и другие родственники известных людей. Друг Алёши Габриловича, Дима Оганян, являлся сыном солистки театра Станиславского и Немировича-Данченко Надежды Кемарской, и, вроде бы, приёмным сыном артиста того же театра, знаменитого Владимира Канделаки, уже упомянутого в моих записках. Это был божественно красивый мальчик, на которого гроздьями вешались влюблённые девчонки. Он сходу попал в лирико-драматическую историю. Одна студентка-актрисулька подала заявление в комитет комсомола, мол, Оганян вскружил ей голову обещаниями жениться, она забеременела, а он теперь жениться не хочет. В те времена подобные истории разбирались не в суде, а в партийно-комсомольских органах.
  - Ты должен жениться на той, что станет матерью твоего ребёнка, - грозно потребовали в комитете комсомола ВГИК.
  - Не могу! - весело отрезал Дима.
  Оказывается, ему ещё 18 лет не исполнилось, и по законодательству он не имел права вступать в брак. А потом стало ясно, что никакого ребёнка актрисулька не ждала, просто очень ей хотелось охомутать полюбившегося красавца, воспользовавшись его мимолётным увлечением.
  Родным братом очень известной нам тогда кинокритика Неи Зоркой являлся Андрюша Зоркий, которого в подпитии я дразнил "мой сыночек", ибо отчество у него было Маркович. Он женился одним из первых из нас, ходил по коридорам института в обнимку с возлюбленной - студенткой художественного факультета Эгле - и звучно целовался.
  - Показушник,- неодобрительно говорил я, - настоящую любовь напоказ не выставляют.
  Как в воду смотрел: их связь оказалась недолговечной.
  Ещё один сокурсник, Виктор Лоренц из Риги, имел за плечами такую биографию, каковой хватило бы на троих. Он-то и был самым "пожилым" среди нас - 26 лет! Его отец, Клавс Лоренц был членом ЦК Социал-демократической партии Латвии и в тоже время - министром в буржуазном правительстве. После освобождения прибалтийских стран от гитлеровских войск Клавс был сослан на 10 лет. Сын тоже оказался замаранным- был призван в Латышский легион, затем, естественно, попал в советский так называемый фильтрационный лагерь. Но, видно, грехов не натворил, и был благополучно отпущен. Затем окончил юридический факультет Рижского университета, куда поступил, чтобы приобрести знания для реабилитации отца.
  Говорили, будто Рано Махмудова, удивительно круглолицая смуглянка была дочерью какой-то сановитой женщины из правителей Таджикистана. У меня было подозрение, что девушка по поводу меня "неровно дышит". Когда нам задали написать этюд "мой товарищ по курсу", она выбрала героем Марка Гаврилова. Там наблюдательность будущей сценаристки отмечена такой запоминающейся деталью: "Он (то есть, я) любит поправлять очки указательным пальцем". Ничего более оригинального она во мне не нашла.
  Конечно, любой студент ВГИК был на особинку. По коридору нельзя пройти, чтобы не задеть невзначай гения, звезду, надежду советского или мирового кинематографа. А дух какой... Богема. Жуир... Ля мур тужур... Но случались в этой массе и вкрапления. У нас это - Игнашка Пономарёв, который убедительно прикидывался этаким мужичком из народа, каковым первое время притворялся и Вася Шукшин. Мол, мы этих вашинских высоких интеллигентских материев не понимаем и не принимаем, нам подавай чего-нибудь попроще, попосконнее. Недаром, они сошлись, и потом, в послеинститутскую пору мне, бывало, звонил Пономарёв:
  - Это Игнашка звонит. Мы тут с Васей бражничаем. Может, прибьёшься к нашему берегу?
  Разумеется, сия внезапная заинтересованность в моём присутствии за столом Василия Шукшина означала лишь, что у собутыльников не хватало средств для продолжения возлияний, и Игнат обзванивал всех, у кого можно было разжиться деньжатами. Ни разу меня они не заманили, я был горд и не хотел набиваться в друзья уже достаточно известного Шукшина, с которым был шапочно знаком. Да и денег, даже на собственную пьянку, всегда не хватало.
  Были на курсе экзотические фигуры. Эффектная раскрасавица румынка Георгиу, а вот имя запамятовал. Немка Мариана Таух, высокая, тощая и плоская, как стиральная доска. Она прибыла из ГДР чуть позже начала учебного года. Мне поручили сводить её в институтскую столовую, может, просто я в тот момент подвернулся под руку, а, может, потому что я секретарь комсомольской организации курса. Выполняя это важное политическое поручение, я взял для нас сосиски с тушёной капустой, считая их по популярной песне, которую пел Швейк устами Бориса Тенина, любимым немецким блюдом. Увидев сосиски, гостья несказанно обрадовалась и тотчас полезла ложкой в горчицу. Тогда в столовках на столах стояли тарелки с горчицей - бери, сколько хочешь, бесплатно, причём, у нас была в тот момент свеженькая, что называется, вырви глаз. Марианна набрала полную ложку острой горчицы, обильно сдобрила ею сосиску и, не успел я и ахнуть, как отправила этот огненный продукт в рот. В мгновение она широко его разинула, градом покатились слёзы, девушка хватала воздух и не могла продохнуть. Прибежали повара, вся обслуга столовки, принялись стучать немку по спине, вливать в неё молоко, в общем, еле бедную откачали.
  Очухавшись, Марианна на плохом русском с трудом объяснила, что у них на родине горчица к сосискам полагается сладкая и её иные любители едят ложками. Получилось прямо по Николаю Лескову с его немцем "железная воля" Гуго Карловичем. Одним словом, Таух на деле убедилась в глубинном смысле поговорки "Что русскому хорошо, немцу смерть".
  Самая тихая студентка звалась Ким Сун Цза, если я чего-то не напутал в написании китайского имени. Махонькая, чернявенькая, с быстрыми чёрными бусинками глаз, она старалась быть незаметной и неслышной. Всё время её носик-пуговка торчал в узком, в полкниги, но чрезвычайно толстом русско-китайско-японском словаре, благодаря чему китаянка довольно сносно изъяснялась с нами. Однажды меня взяло любопытство: отчего это Сун Цза, глядя в свой словарь, хихикает так, что, кажется, будто кошка чихает. Чего там вычитала? Когда она вышла из аудитории, я подскочил к её столу. Словарь был раскрыт на странице с русской матерщиной.
  А позже случайно нам стало известно, что эта застенчивая, малозаметная, скромная девушка обладает высшим боевым званием Китайской Народной Республики - Герой КНР.
  Двум студентам пришлось сообщать телеграфом: мол, неплохо бы приступить к занятиям на первом курсе сценарно-редакторского факультета вместе со своими товарищами. Эту миссию возложили на меня. В итоге к нашему стаду прибились ещё два "барашка" - Андрей Губин и Боря Никитин. Они, оказывается, решили, что не приняты в институт и вернулись восвояси: Губин на Ставрополье, Никитин в Подмосковье.
   Со временем Андрей вырос в крупного писателя. Писал он ярко, неожиданно, одни названия его произведений чего стоят: рассказы "Бочка Франсуа Рабле", "Велосипед Джека Лондона", роман "Молоко Волчицы".
  И Борис грозился стать заметной фигурой в литературе и кино. Ещё студентом он писал - наш мир подобен зрительному залу, в котором внезапно осел потолок: кто возвышался над общей массой, были раздавлены. Или ещё: я лежу на косогоре, слева доносятся ароматы травы и цветов, справа - зловонье отхожего места. Увы, возвращаясь домой в подмосковную Каширу, радостный от того, что у него приняли к производству киносценарий на "Мосфильме", он, по неизвестной причине вышел на промежуточной станции, и попал под электричку. Так погиб мой товарищ и друг, обещавший стать оригинальнейшим писателем.
  Пару слов следует сказать о Регине Тарасовой. Она, кажется, была дочерью какого-то сановника, принадлежала к высшим слоям общества, что ощущалось в её модном одеянии, в снисходительно-высокомерном отношении к сокурсникам-простолюдинам. Она "блеснула" домашним этюдом, каковой все мы выполнили по заданию нашего руководителя, а затем читали вслух в аудитории. Собственно, её этюд представлял нормальную литературную запись. Но сюжет - это нечто! Назывался этюд "Пятно". Вот, что мы услышали: девушка собирается на школьный бал, надевает нарядное платье, и неожиданно ставит на него пятно. Ах, какой ужас! Испорчен вечер. Загублена девичья жизнь. Это написано всерьёз, даже с некотороё страстностью.
  Надо понять, в какое время мы тогда жили: к власти пришёл Никита Сергеевич Хрущёв, из Сибири, Средней Азии, с Заполярья, Дальнего Востока в центральные районы Советского Союза хлынули потоки освобождённых из лагерей, репрессированных при Сталине людей. Пахнуло демократией. Развязались языки. Одним словом в страну Советов пришла долгожданная оттепель. В дневниках, которые мы завели по очередному заданию мастера курса Вадим Семёнович Юнаковского, у нескольких авторов промелькнула одна и та же деталь. Роман Семёна Бабаевского "Кавалер Золотой Звезды", восхваляющий колхозную действительность, становился подставкой для утюга, кастрюльки с супом, об него гасили окурки, он даже висел на гвозде в уборной во дворе в качестве бумаги для известной надобности. Так юная смена кинодраматургов прощалась с диктаторским режимом, который, правда, ещё не был подвергнут официальному осуждению, и Сталин по-прежнему лежал в мавзолее рядом с Лениным. И вот, на фоне глобальных политических, человеческих переворотных событий, которые вторгались в наши произведения, диктовали драматические сюжеты, вдруг нам преподносятся страсти по поводу пятнышка, испортившего бальное платье. Пятнышко, заслонившее реалии тогдашней бурной действительности. Вычурная манерность этой работы вызвала иронические реплики и смех.
  Как иначе можно было расценить это девичье рукоделие, сопоставляя его с другими работами? Андроникашвили, например, поразил сценарным этюдом о настоящем трагическом событии. У него, описывается, как грузин, упрятанный в тюрьму по ложному доносу, вернувшись домой, горит желанием отомстить всем обидчикам за перенесённые муки, издевательства, пытки. Но осуществить план уже невозможно. Его доносчик тоже угодил в лагеря. Разжалованный следователь доживает свой век в психушке. Дознаватель, когда стали возвращаться те, кого он пытками заставлял признавать себя виновными в несовершённых преступлениях, покончил с собой. Мстить оказалось некому, всех наказало провидение.
  Помню и остальных сокурсников. Может быть, они придут в мои записки позже, когда того настоятельно потребуют очередные описываемые события.
  
  ВГИК. Мастера-педагоги
  Итак, первым мастером нашего курса, вводивший нас в мир драматургии кино, был Вадим Семёнович Юнаковский. Наверное, он умело прививал нам навыки работы над сценариями, учил ремеслу, которому, по мнению и мастеров-педагогов, и сценаристов высокого уровня, научить невозможно. О Юнаковском было известно лишь одно: учась в кинотехникуме (предшественник ВГИК), он одновременно там же подрабатывал дворником. Не исключено, что эта легенда сочинена, как и аналогичная, в случае с писателем Андреем Платоновым, недоброжелателями, каковых хватает у каждого более или менее заметного деятеля литературы и искусства. А ведь Юнаковский был одним из первых режиссёров и сценаристов советского кинематографа немого периода.
  Мне, нужно признаться, удивительно "везло" с моими мастерами-педагогами. Я с поразительной лёгкостью, сам того не желая и не замечая, ухитрялся напрочь испортить установившиеся хорошие отношения с ними. В моём дневнике, который я, подобно всем сокурсникам, вёл по заданию руководителя курса, внимание Вадима Семёновича, уверен, привлекла такая запись: "Люди с редко посаженными зубами обычно злы". Прочтя её, он резко изменил ко мне отношение, благосклонное до этого. Дело в том, что у Юнаковского как раз и были редко посаженные зубы. А я это заметил лишь тогда, когда стал мучительно анализировать, почему вдруг Вадим Семёнович стал ко мне резок и придирчив.
  Умудрился я отвратить от себя и моего благодетеля, вступившегося за меня на вступительном собеседовании, когда Евгений Иосифович Габрилович начал чуть ли не топить абитуриента Гаврилова. Валентин Константинович Туркин, как уже было сказано, основоположник советской кинодраматургии, отчего-то благоволил ко мне, с вниманием выслушивал. На первом экзамене по теории драматургии, который он принимал, мне достался билет с вопросом "мелодрама". Под тёплым, одобрительным взглядом мастера я бодро оттараторил по другим пунктам билета, а на последнем решил блеснуть остроумием.
  - Мелодрама - это слезливая драма, - заявил я.
  Вместо того, чтобы усмехнуться или бросить какую-то одобрительную реплику, на что я, по правде сказать, надеялся, мэтр, налившись кровью, издал горловой звук, как при удушье, вздыбился надо мной всей своей массивной фигурой, и гневно проорал:
  - Во-о-о-н!
  Вылетев в коридор, ничего не понимающий, я, как мог, обрисовал, что случилось сокурсникам, стараясь понять с их помощью, какая муха укусила добродушнейшего человека. Чего он взбеленился? Мне, остолопу, разъяснили: я безжалостно и грубо наступил на больную мозоль мэтра Туркина. Всю свою творческую жизнь он посвятил теоретическому доказательству того, что мелодрама есть равноправный с трагедией, драмой и комедией жанр.
  - Ты не мелодраму унизил, обозвав её слезливой драмой, ты мастеру сказал, что всю жизнь он потратил впустую, - вот вывод, каким меня "утешили" сверстники.
  Другой, не менее серьёзный инцидент, опять же по моему разгильдяйскому недосмотру, произошёл со следующим мастером-педагогом - Ильёй Вениаминовичем Вайсфельдом. Героем для написания портрета однокурсника я избрал соседа по комнате во вгиковском общежитии. Он вёл довольно тихий образ жизни, поэтому мне показалось интересным запечатлеть на бумаге, как много шума производит тишайший человек. Когда он шаркает ногами, кажется, что по полу тащат мешок с трупом. Ворочается во сне с таким звоном панцирной сетки, будто происходит бой на колокольне. С таким грохотом грызёт сухари, будто у него во рту рушатся государства, континенты, гибнет весь мир. Портрет-этюд назвал "Илья в звуках", потому что имя моего соседа и сокурсника оканчивалась слогом "иль". Пока я читал этюд вслух, Вайсфельд прогуливался по аудитории, а ребята отчего-то сильно потешались, хотя ничего смешного в том, что я читал, на мой взгляд, даже близко не было. Андрей Губин просто ржал, утирая слёзы.
  - Вы кого имели ввиду, если не секрет, - напряжённым голосом спросил Вайсфельд.
  - Шамиля Патютина, моего соседа по комнате в общежитии, -ответил я простодушно.
  И только после занятий мне, дундуку, пояснили, что "этюд твой он отнёс на свой счёт. Он же Илья...". В конце второго курса Вайсфельд представил в деканат список студентов, которые показали себя "творчески несостоятельными личностями". Среди тех, кого он рекомендовал отчислить из ВГИК за профнепригодность, попросту говоря, за бездарность, красовался и я. Илья Вениаминович, к тому же, снизошёл до личного объяснения со мной, и, в сердцах, назвал удивительно бесталанными мои работы.
  Компанию "бесперспективных" студентов, намеченных к выкидыванию на улицу, совершенно для нас неожиданно, взяла к себе в мастерскую кинодраматург Катерина Николаевна Виноградская, прославившаяся ещё в немом кино "Обломком империи", а затем - замечательной картиной "Член правительства" с Верой Марецкой в главной роли. Мы впятером или вшестером (пока вспомнил двоих - Андрей Зоркий и Виктор Лоренц) ездили к Виноградской на её дачу в Переделкино. На первом занятии-знакомстве я усиленно прятал ноги под себя, боясь, что хозяйка с её острой наблюдательностью заметит мои дырявые носки, ведь башмаки с уличной грязью нам всем пришлось оставить в прихожей, и дырки в носках теперь сияли, как ордена. Я и жался, ибо застенчив был до болезненности.
  Виноградская жила в Переделкино рядом с дачей Александра Фадеева. Они дружили. Тогда много слухов ходило о том, как да почему он покончил с собой. Упорным было мнение, будто автор "Молодой гвардии", член ЦК КПСС, председатель правления Союза Советских писателей застрелился по пьянке. Катерина Николаевна развеяла этот миф. Она рассказала, что в тот день Александр Александрович позвал к себе переделкинского сторожа, выставил пару бутылок портвейна, и предложил тому угощаться. Раньше они с этим человеком нередко занимались распитием спиртного, но на этот раз, очевидно, Фадеев, уже полгода не бравший в рот ни грамма спиртного, специально пригласил бывшего собутыльника, что бы тот мог позже засвидетельствовать его трезвость. Сторож употребил бутылку, отпил и из другой, на том и закончил возлияние, мол, одному скучно этим заниматься. Те бутылки, найденные на столе самоубийцы, и дали пищу для досужих вымыслов о том, что Фадеев, стрелялся под влиянием алкоголизма, находясь в пьяном состоянии. Думается, что нельзя исключить желание партбоссов бросить тень на откровенную предсмертную записку писателя, где он обвиняет их в развале советской литературы, уничтожении её лучших представителей. Недаром этот документ был опубликован спустя десятки лет после выстрела писателя в себя.
  Именно Виноградская подтолкнула к написанию не выдуманных историй, а тех подлинных случаев жизни, которые поразили меня в прошлом. И писать их надо со всеми подробностями, деталями, которые не придумаешь, сидя за письменным столом. Я пересказал ей вкратце историю одного парня с хриплым голосом, с кем я познакомился при неудачном поступлении в Пушно-меховой институт. Она посоветовала записать эту историю. Так появился рассказ "Хрипун".
  Любопытна такая подробность создания этого рассказа. Событие связано с голодным человеком, а я, пережив в эвакуации в детском возрасте жесточайший голод, не мог представить, как чувствует себя, как говорит, как поступает взрослый голодный человек. В институте пользовались популярностью лекции по русскому изобразительному искусству преподавателя Сергея Сергеевича Третьякова. Мне очень нравилось, как он вводит в подтекст тех или иных картин. Он говорил, примерно, так: чтобы изобразить даже обыкновенный труп, художнику необходимо почувствовать себя убитым. Парадоксальность его суждений завораживала. Невзначай я поделился своей проблемой - дескать, как влезть в шкуру голодного человека.
  - А вы прочтите роман гениального Кнута Гамсуна "Голод". Ни в нашей, ни в районной библиотеке не ищите. Он входил в фашистское правительство Квислинга, а посему в Норвегии книги Гамсуна сожжены, а у нас, наверное, изъяты. Попробуйте спросить в Театральной библиотеке, там я нахожу порой давно запрещённых у нас авторов. Видать, цензоры о них забыли.
  Эта загадочно неприкасаемая библиотека, находившаяся на Пушкинской улице, оказалась оазисом в книжно-библиотечном мире. Тут я приобщился к творчеству Кнута Гамсуна. Не переиздававшиеся Андрей Платонов, Евгений Замятин тоже были представлены.
  Любопытства ради спросил Сергея Сергеевича, не в сродстве ли он с братьями Третьяковыми, один из которых подарил Москве известную галерею русской живописи?
  - Ни коим образом, ни коим духом - отмахнулся он, усмехнувшись, - как говорится, даже не однофамилец.
  Мне показалось, что ему весьма недоел этот повторяемый генеалогический вопрос. Пользуясь явной симпатией к себе со стороны Третьякова, я курсовую по творчеству Огюста Родена умудрился, прямо скажу, беспардонным образом, по нахалке, изложить на двух с половиной страничках. Педагог недоумевающее полистал, повертел мои листочки и поинтересовался на всякий случай:
  - Это всё?
  - Это всё, - ответил я.
  Такая явная наглость прошла мне безнаказанно, и за историю изобразительного искусства я получил "отлично", что говорило не столько о моих действительных знаниях, сколько об умении нравиться людям. Это своё, не такое уж уникальное, свойство и в дальнейшем я нещадно эксплуатировал.
  Другой педагог - Ольга Игоревна Ильинская, блистательно знавшая западную литературу и великолепно рассказывающая о писателях и книгах, тоже страдала от интереса к своим фамилии и отчеству . Ведь нахальным и любознательным студентам казалось самоочевидным, что она дочь Игоря Владимировича Ильинского. Это сейчас всё простенько: сунулся в Интернет, и мгновенно выяснил в Википедии: есть ли у выдающегося деятеля дети, и кто они. А тогда надо было копаться в энциклопедии, справочниках, а эти серьёзные фолианты, как правило, подобные интимные подробности обходили вниманием... Поэтому, легче было провести "допрос" того, на кого падало подозрение в высоком родстве.
  - Миленькие вы мои, - по-матерински жалостливо причитала она, - ну, причём тут Игорь Ильинский? Ни он, ни я не виновны в совпадениях. Мы даже не знакомы. В литературе на подобных недоразумениях построено немало сцен, ситуаций и целых произведений, - следом начинался фейерверк примеров.
  Как вживую вижу: Ольга Игоревна - очень миловидная, женственная, в платье, прекрасно обтягивающем её стройную, изящную фигуру, стоит с папироской в руке на площадке лестничной клетки, в окружении слушателей. Было такое впечатление, что её, завораживающе интересная лекция никогда не кончалась. Она открыла многих писателей, о которых мы и не слышали. Киноведы, занимавшиеся у неё параллельно, много позже, когда об этом уже было не опасно говорить, рассказывали, что Ильинская переводила им факультативно с листа произведения Ионеску, Беккета, Эме.
  Многие проникались к ней особым доверием. Когда я надумал бросить институт, то не замедлил поделиться с любимым педагогом и наставником.
  - А зачем? - спросила она меня.
  Я пустился в длинные разъяснения. Дескать, мне обрыдло жить и крутиться в этом столичном богемном обществе. Я самому себе кажусь обитателем библейских Содома и Гоморры. Меня тошнит от московского бомонда с их гипертрофированной интеллигентской бравадой. И ещё много красивостей наговорил, оправдывая своё бегство из ВГИК и стремление попасть в глубинку, туда, где бьётся подлинная жизнь, где рождаются и развиваются настоящие, а не выдуманные драмы, комедии и трагедии.
  - От себя не убежишь, - произнесла Ольга Игоревна, выслушав мою исповедь.
  Честное слово, я изредка задумывался над этой, не понятой тогда фразой, и только спустя много лет осознал её глубинный и очень печальный для меня смысл. Всю жизнь я пытался убежать от себя, от своего предназначения. Ни к чему доброму, полезному это, увы, не приводило. Надо было понять, что я есть такое, на что способен, а не ломать характер через колено, не стремиться приспособить себя к предлагаемым, складывающимся или вынужденным обстоятельствам.
  Ольга Игоревна Ильинская провидчески предупреждала о грозящей опасности. Но не была услышана мною вовремя.
  Совсем забыл сказать о хладнокровной реакции руководителя курса Ильи Вениаминовича Вайсфельда на возвращение изгнанных им студентов. Он и глазом не моргнул. Сомневаюсь, что он снизошёл до извинений перед кем-нибудь из тех, кого собственными руками выбросил на улицу. Хоть бы публично или кулуарно признал: мол, ошибочка вышла... А когда я прочитал на занятиях по мастерству один из своих свеженаписанных рассказов, он сказал:
  - Вы, Гаврилов, удивительно талантливо пишите.
  Преподавал у нас и киновед Николай Васильевич Крючечников. Он оставил след в памяти рассказом о самоубийстве Сергея Есенина, свидетелем которого стал в гостинице "Англетер". Если верить ему, то Есенин не хотел распрощаться с жизнью, просто ему нравилось пугать окружающих почитателей и друзей, и он уже не однажды залезал в петлю, но с таким расчётом, чтобы его из неё вовремя вынули. Но на этот раз "фокус" не удался. Те, кто должны были придти к нему, в номер, припоздали. Так он и стоял в нелепой позе, с петлёй на шее, на краю умывальника. И поскользнулся. В последний момент схватился за трубу парового отопления. Сколько провисел на ней, неизвестно, но, вероятно, долго, так как, кожа на ладонях слезла от горячего металла трубы. Однако, руки не выдержали, сорвался...
  Крючечников, по случайности, остановился в "Англетере" во время командировки, и стал свидетелем событий, развернувшихся вокруг этого самоубийства. Всё может быть.
  Несколько лет спустя, в столице Ненецкого округа Нарьян-Маре, нам с женой довелось познакомиться с родным братом известного советского художника Анатолия Яр-Кравченко. Он не был непосредственным свидетелем громкого самоубийства, но, видимо, со слов брата, близко общавшегося с другом Есенина Николаем Клюевым, описал гибель поэта в злополучной гостинице, примерно, так же, как Крючечников. Младший Кравченко (приставку Яр художник присовокупил к фамилии по совету того же Клюева) оказался фанатом Есенина, собирателем историй о нём. Он поведал нам, будто Есенин, находясь в подпитии, бегал в Париже по крыше дома, где они остановились с Айседорой Дункан, и грозился броситься вниз. Так что попытки покончить с собой были у него, по уверению Кравченко, и раньше. Вернее, это были публичные имитации самоубийства. С крыши его снимала пожарная команда. А ещё в Париже произошёл такой выразительный инцидент.
  В апартаменты, где находились Есенин с Дункан, заявилась незваная почитательница таланта поэта, эмигрантка из России. Сергей в это время плавал в бассейне. Айседора сообщила, что им нанесла визит графиня Бенкендорф.
  - Проси, - разрешил Есенин, и вышел из бассейна. Когда графиня приблизилась, поэт распахнул халат и принялся писать на почтенную гостью, крича с хохотом:
  - Это вам за вашего предка! За то, что он гнобил нашего Александра Сергеевича Пушкина!
  Бедная женщина бросилась из залы, но Есенин преследовал её, продолжая "мстить" за Пушкина.
  Мне почему-то всегда хотелось верить, что такое, прямо скажем, не очень джентльменское действо, произошло в действительности, и великий поэт был отмщён столь необычно.
  Вот ведь, как получается: вспоминаются не вгиковские лекции, не наставления по овладению ремеслом драматурга, а какие-то привходящие моменты, необязательные историйки. Хотя был педагог, поразивший наше воображение одним, именно профессиональным наблюдением. Профессор кафедры операторского мастерства ВГИК Ю.А.Желябужский был замечательным рассказчиком и балагуром. Он как-то обронил, что жизнь его однажды стала горькой, но со сладким содержанием. Студенты удивленно спросили: мол, "как это"? Юрий Андреевич пояснил:
  - Это когда моя мать Мария Андреева стала женой великого пролетарского писателя Максима Горького, а я, соответственно, его пасынком.
  Тут надо уточнить: это был так называемый гражданский брак, и мать - прима МХАТ Мария Андреева - не стала менять свою фамилию, оставил фамилию и отчество отца Юрий Андреевич Желябужский. Сам себя он называл пионером, ибо одним из первых снимал В.И.Ленина, делал первую советскую мультипликацию, был застрельщиком использования звука в кино и даже изобрел собственный обтюратор Желябужского. Он, поставивший знаменитый фильм "Коллежский регистратор", по повести А.Пушкина "Станционный смотритель", с И.Москвиным (он же сорежиссер) в главной роли, рассказывал нам, своим студентам немало интересного. Запомнилась его эмоциональная реакция на первую встречу с цветной кинопленкой. Это случилось, когда уже вполне маститый кинематографист работал над научно-популярной лентой "Живопись Репина".
  - Едва я увидел, что из-под пальцев царя струится... зеленая кровь, мне стало дурно.
  Мэтр в тот момент от неожиданности просто забыл, что красное в негативе превращается в зеленое. Между прочим, именно от Желябужского я узнал, что репинская картина, которую мы привыкли обозначать как "Иван Грозный убивает своего сына", на самом деле носит другое название - "Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года". Любопытно и еще одно обстоятельство, связанное с этим полотном: уже в наши дни, накануне нового, 2009 г., на телемарафоне "Имя Россия" художник Илья Глазунов, считающий и выдвигавший первого русского царя символом нашего государства, обвинил своего тезку Илью Репина в гнусном поклепе на Ивана Грозного в той картине. Мол, царь никогда не убивал сына. Напраслину на него возвели враги и злопыхатели.
  К сожалению, общаться с этим оригинальным мастером удалось недолго, и года не прошло от первой встречи, как Юрий Андреевич Желябужский умер.
  Вспоминается один странный человек. Его согбенную фигуру можно было частенько видеть в коридоре ВГИК, где располагались все сценарно-киноведческие службы: деканат, кафедры, кабинет кинодраматургии. Если бы распрямить его, то получился бы статный мужчина, выше среднего роста. Но не было среди нас счастливца, которому удалось увидеть, как он хоть на минуту вывернулся из своего скрюченного состояния Он даже не ходил, а робко пробирался по обочине коридора, глубоко опустив голову, но в то же время напряжённо всматриваясь в расстилающееся перед ним пространство. Это был доцент кафедры киноведения, кажется, по фамилии Зотов. Странность походки объяснялась чудовищной потерей зрения, что никак не компенсировали очки с толстенными стёклами. Он был не только невероятно близорук, но видел окружающий мир как бы в узкую щель. Когда он разговаривал с кем-нибудь, то осторожно поворачивал голову, стараясь поймать лицо собеседника в эту, доступную его глазам щёлочку. А говорил торопливым шёпотком, будто сообщая государственную тайну.
  Вдруг, ясным днём раздался его отчаянный крик. Что случилось? Кто заставил тишайшего доцента заорать, призывая на помощь? Дело в том, что из коридора убирали старый шкаф, набитый какими-то, явно никому не нужными папками. Шкаф всем намозолил глаза и давно просился на свалку. Вот и пришли за ним рабочие. Но взялись, как говорится, криворуко, стеклянная дверца распахнулась, и часть папок вывалилась на пол. Доцент, трусящий мимо, споткнулся об эту груду, взял зачем-то одну из ветхих папок, раскрыл её, присмотрелся, как мог, склонив для удобства голову на бок, и вдруг издал истошный вопль:
  - Остановитесь! Куда вы это несёте?
  - Да на помойку, - спокойно сообщили работяги.
  - С ума что ли все посходили?! - орал наш доцент, - Это же Эйзенштейн!
  На крик сбежались из кабинетов сотрудники нашего сценарно-киноведческого факультета. Зотов не зря поднял панику: в ежедневно обозреваемом всеми, и в то же время, всеми забытом шкафу хранились собственноручные конспекты лекций великого режиссёра Сергея Эйзенштейна, с его пометками, рисунками, и куча других ценных архивных бумаг, составляющих историю ВГИК. Полуслепой доцент открыл глаза на совершавшееся преступление: историю несли на свалку.
  За все пять лет, проведенные в институте, я услышал только ещё один отчаянный крик во вгиковском здании. Мы компашкой шли по коридору, что-то громко обсуждая. Внезапно распахнулась дверь аудитории, с которой мы поравнялись, из неё буквально выпрыгнул, словно пилот из гоночного болида, седовласый человек и заорал на нас:
  - Здесь создаётся искусство! А вам дела до этого нет? - и заскочил обратно в аудиторию.
  Нам, пристыженным, оставалось молча продолжить путь. Что-либо обсуждать расхотелось. Человек, призвавший нас к порядку, был Александр Довженко.
  С другим классиком советского кинематографа, Михаилом Роммом, нашему курсу довелось поближе познакомиться во время совместных занятий со студентами-режиссёрами его мастерской. Тогда никто из них не проявил себя каким-то образом. Это потом стало ясно, что Ромм собрал и, можно сказать, огранил, подобно ювелиру самоцветы русского кино: Шукшин, Тарковский, Митта. С нашего же курса никто в классики не попал, на нашем курсе ВГИК, видно, решил сделать передышку в кинодраматургии.
  Михаил Ильич говорил неожиданные вещи. Например, о кинематографичности произведений Пушкина.
  - У него идёт настоящая раскадровка действия. Бери и снимай. Какая великолепная сцена в "Пиковой даме" - сцена раздевания графини. Что видит Германн? "Булавки сыпались около неё", потом упало платье - это прямое указание оператору: не надо показывать полуголую старуху, дождь булавок - и всё ясно.
  Мастер задал своим ученикам и нам, сценаристам вот что. В "Тарасе Бульбе" перед казнью Остап восклицает - "Батька! Где ты? Слышишь ли ты?". "Слышу!" - раздаётся в ответ. И Гоголь пишет: "...и весь миллион народа в одно время вздрогнул". Нам предлагалось найти адекватное кинематографическое решение этому "миллион народа вздрогнул". Творческие усилия оказались неудовлетворительными. У кого-то вороньё с деревьев разом взлетело, кто-то написал, что порыв ветра взметнул в небо тучу пыли. Одним словом, видимо, никто не сумел найти впечатляющее решение, иначе оно запомнилось бы.
  
  ВГИК. Гости
  Первые гости, на моей памяти, посетившие крыло нового здания ВГИК, были Радж Капур и ослепительно красивая Наргис - герои популярнейшего в Советском Союзе фильма "Бродяга". Любой мальчишка тогда напевал "Абарая-а-а-а". Но я в день визита, в рамках Дней Индии в Москве, не был в институте, но зато видел ролик, посвящённый высоким гостям. Его сняли шустряки с операторского факультета. В новый корпус тогда вела со двора так называемая чёрная лестница, а внутри, ближе к центру, шла параллельная лестница. Чтобы не ударить в грязь лицом, и чтобы индийские кинематографисты увидели, в каких комфортных условиях идёт учёба для студентов и преподавателей, на первом этаже, где располагались административные службы, и состоялся официальный приём гостей, настелили шикарный ковёр. Его позаимствовали на время у соседей - киностудии имени Горького. Однако, возникла неожиданная проблема: гости захотели посетить все факультеты, расположенные на разных этажах. А ковёр один...
  И вот ролик. На зрителей, по толстому ковру шагают в кадре ноги, узнаваемо индийских посетителей ВГИК. Они проходят, а сзади видны руки, скатывающие шикарный ковёр, а затем - расстилающие его по коридору следующего этажа. И вновь шагают ноги индусов... Пока делегация поднималась по одной лестнице, предмет роскоши перетаскивали по параллельной, и опять торопливо расстилали для прохода гостей. И так - по всем четырём этажам нового здания. Намаялись, зато показали иностранцам, как Советское государство, родная партия и не менее родное правительство заботятся о подрастающем поколении кинематографистов, кидая им под ноги персидские ковры! Правда, всего однажды показанный для всеобщего обозрения на выпуске институтского устного журнала, этот сатирический кусочек куда-то исчез, очевидно, став жертвой цензорского рвения администрации.
  Капура и Наргис не только водили по коврам, их привели на показ курсовой работы актёров по "Грозе" Островского. Роль Катерины исполняла девушка подлинно русской красоты и незаурядного таланта. Её игра настолько впечатлила и взволновала индийскую кинозвезду, что Наргис сняла с себя ожерелье, усыпанное драгоценными камнями, и надела на смущённую и растерявшуюся студентку.
   Пожалуй, все вгиковцы, включая преподавателей и администрацию, побывали у неё в общежитии, чтобы глянуть на такой дорогостоящий подарок. Пусть меня не заподозрят в преувеличении: "весь ВГИК" того времени - всего-то 500 студентов.
   Говорят, студентка подумала: а вдруг ограбят... Побоялась не столько того, что лишится драгоценного ожерелья, а из-за страха быть обвинённой в утере государственного достояния. Ей какой-то злыдень, хохмы ради что ли, нашептал: такие, мол, драгоценности необходимо зарегистрировать в Гохране, беречь, как зеницу ока, а лучше сдать госорганам.
   С перепуга, что ли, она и сдала ожерелье государству, то ли в Гохран, то ли в Оружейную палату. А вот кинокарьера не задалась, талантливая красавица известной актрисой не стала.
  Посетил ВГИК тогдашний министр культуры СССР Николай Михайлов. Но, можно сказать, - виртуально. Готовилось институтское отчётно-выборное комсомольское собрание. К министру, которому стала подчиняться отечественная кинематография, накопилось немало острых вопросов. Например: почему затягивается открытие вгиковской киностудии, где можно было бы снимать курсовые и дипломные работы? Или: когда талантливые короткометражки наших студентов увидит широкий зритель, когда их пустят во всесоюзный кинопрокат? И т.д., вопросов, проблем - воз. Вот почему Н.Михайлову отправили персональное приглашение на комсомольский форум.
  Министр на собрание не пришёл, и своих представителей прислать не посчитал нужным. Тогда его сделали гостем насильно: наши художники, во главе с Женей Шукаевым (он потом стал знаменит в журнале "Крокодил"), изобразили Михайлова в виде перепуганного медведя, удирающего от студентов. Подпись гласила: "И куда же ты, Михайло(в) Потапыч, от комсомола драпаешь!".
  Лихое тогда собрание вышло. Студент из мастерской Михаила Илича Ромма Саша Митта заявил, что нас, студентов, стремятся выращивать ровненькими, одинаковыми, похожими друг на друга как ягодки, но обязательно красными ягодками. А что у них внутри - не так уж и важно. Громили лакировщиков, правящих бал в большом кинематографе. Не стесняясь в выражениях, предъявляли счёт к тем, кто не давал хода молодёжи во время практики на студиях страны, называя поимённо этих "душителей" и "непущателей". В актовом зале гремели аплодисменты, взрывался хохот, а некоторых из выступавших сопровождали шиканьем и даже дружным шипением, выражая неодобрение высказанным мыслей. Так подвергся такому своеобразному остракизму студент, обвинивший собравшихся в слюнтяйстве и детском лепете. Он сказал, что видит всеобщее увлечение "деньгой", а не идеями коммунизма. Это был фронтовик, коммунист, который не получил одобрения зала. Провозгласил, как бы призывая поддержать его:
  - Коммунисты, встаньте! - но никто не встал, хотя в рядах вгиковцев было немало членов партии, и они, конечно же, пришли на отчётно-выборное комсомольское собрание.
  На дворе была оттепель, политическая оттепель, освободившая умы, в том числе молодые умы от оков тоталитарной пропаганды и агитации. Мы слышали, что в МГУ организовалось общество независимого изучения марксизма-ленинизма, в котором отрицалось доктринёрство и начётничество, царящие в изучении общественных наук в вузах. Волны свободолюбия накрыли нас.
  Пока шло это бурное собрание, бригада художников быстрыми штрихами набрасывала юмористические рисунки, иллюстрирующие отдельные, наиболее яркие выступления. И тут же прилепляли эти листы в дополнение к длиннющей, чуть не на весь коридор, стенной газете. В перерыве вгиковский комсомол толпился и гоготал над шаржированным портретом Митты, утопающего в гроздьях рябины с цветочками-личиками, в которых можно было узнать некоторых популярных студентов. Досталось и мне в этом изорепортаже: меня, как такового там не было. Художники проиллюстрировали моё выступление, в котором я сетовал, что нам в институте не позволяют взглянуть на мир широко открытыми глазами, а заставляют смотреть на окружающую действительность как бы в замочную скважину, ограниченную всяческими "табу". Вот и была нарисована замочная скважина, а в ней любопытствующий, выпученный глаз.
  Прослышав о нашей "километровой" стенгазете, во ВГИК приезжали и фотографировали её студенты из разных учебных заведений столицы. Главным редактором "Вгиковки" являлся в ту пору Боря Медовой, со сценарного, фронтовик, очень душевный человек. По его сценарию снят фильм "Карьера Димы Горина", пользовавшийся успехом у зрителей. Он учился старше курсом. Я был его заместителем.
  Фото нашей газеты с карикатурой на министра культуры обошла, как говорится, всю Москву. Другие представители партийно-советской верхушки тогдашнего общества ни вживую, ни виртуально к нам не наведывались. Обходили стороной рассадник крамолы и вольнодумия, каковым слыл наш институт. Зато сюда заглядывала молодёжь, несущая с собой новое, ещё не обкатанное на широкой публике и не признанное официальной критикой, искусств.
  Явился, почти в полном составе, только-только заявивший о себе первыми постановками, театр Олега Ефремова, своё название "Современник" он получил спустя два года. На сцене нашего актового зала они ощущали себя, как дома, это им было особенно приятно, ибо собственный дом они обрели значительно позже.
  В свои дипломные и первые самостоятельные фильмы вгиковцевы приглашали Владимира Высоцкого, песни которого уже имели гриф запрещённых на радио, телевидении, в кино. В одной картине бард-изгой даже спел, правда, песню, сочинённую не им, к тому же чужим голосом, то есть, его озвучили, как иностранца.
  Кого мы только не приглашали на выпуски "Устного журнала". Весь мир увлёкся "снежным человеком", с которым, вроде бы, чуть ли не нос к носу сталкивались охотники, геологи, грибники. Пригласили и мы учёного для прояснения злободневного вопроса. На трибуну вышел пузатенький кандидат естественных наук, в очках с толстыми стёклами и бюрократским портфелем. Он сказал:
  - Моя фамилия Урыссс-сссон, - такого заикания нам ещё не доводилось слышать, - предметом рассс- сссмотрения, - заикался он исключительно на одной букве "с", - будет ссс-снежный человек.
  Послышались смешки. И тут чью-то голову из общественной редколлегии "Устного журнала" осенила мысль проиллюстрировать, это учёное сообщение, показавшееся муторно скучным. Внезапно за спиной Урысона, на белом фоне киноэкрана появился студент режиссёрского факультета Паша Арсенов, голый по пояс. А он был замечательно волосат. Ни дать, ни взять, снежный человек.
  В зале захлёбывались от смеха, а несчастный лектор никак не мог взять в толк, что же это так развеселило публику в его вполне академическом докладе. Что бы ему оглянуться! Тогда он увидел бы "снежного человека", существование которого наука, вроде, отрицала, прогуливающегося взад и вперёд по сцене, с прыжками и ужимками, свойственными, скорее, обезьяне. Думаю, кандидат наук Урысон, ни до того дня, ни после, не имел такого потрясающего успеха. Его провожали громом аплодисментов, так и не усвоив из-за хохота, существует ли снежный человек или нет.
  Во ВГИК заглядывали и зарубежные живые классики мирового кино. Как-то приехал Шарль Спаак, знаменитый французский кинодраматург - по его сценариям снято несколько выдающихся кинокартин. Нам он был известен тогда по фильмам "Большая игра" и "Великая иллюзия". А потом и по совместной советско-французской картине "Нормандия-Неман".
   Он предложил такую форму общения: вопрос - ответ. Сказано - сделано. Вопросов было много... Вот поднялась Дая Смирнова, недавно перешедшая с актерского на сценарный. Старшее поколение, может быть, помнит ее по фильмам об Иване Бровкине, там она играет Любашу, невесту героя, роль которого исполнил замечательно курносый Леонид Быков. Вострая была девица.
   Она поинтересовалась:
   - Каков творческий метод господина Спаака? Одни пишут, стоя за бюро, другие, опускают ноги в тазик с водой... А он?
   Переводчица с улыбкой:
   - Господин Спаак говорит, что любит писать лежа.
   - Надо же,- удивленно заметила Дая, садясь,- я тоже люблю писать лежа.
   Сопровождающая француза девушка пересказала слова Смирновой гостю, он что-то коротко и энергично ответил, и тогда, давясь от смеха, переводчица выпалила:
   - Шарль Спаак предлагает вам соавторство!
   Еще до всесоюзной премьеры Григорий Александров привез свою новую работу "Русский сувенир" во ВГИК. Зрительный зал был переполнен, сидели даже на полу в проходах - еще бы, не каждый день классики лично выставляют на суд студентов свои очередные шедевры. Фильм окончен. Под жиденькие аплодисменты на сцену, перед экраном, вышли члены съемочной группы во главе с самим автором картины (он и режиссер, и сценарист).
   Длительная пауза. Все ожидают, кто же отважится начать обсуждение. Затянувшееся мучительное молчание прервал студент 4-го курса сценарного факультета Гена Шпаликов. Тогда он еще не прославился фильмами "Я шагаю по Москве", "Застава Ильича". Заметно смущаясь, Гена, всё время оглядываясь на Александрова, как бы извиняясь за резкие суждения, говорил о том, что ему, при огромном уважении к классику советского кино, было стыдно смотреть эту жалкую, почти пародийную картину. Ее не спасли ни отличные актеры (там снимались Любовь Орлова, Владимир Кадочников, Эраст Гарин, молодой Валентин Гафт), ни виртуозные съемки оператора Григория Айзенберга.
   После этой погромной устной рецензии слово взял мэтр. Он стал подробно и занудливо перечислять те технические новшества, которые внесены создателями фильма в мировую кинематографию, и которые, к его изумлению, остались не замечены, не оценены по достоинству этой, как он раньше считал, профессиональной аудиторией.
   - Так было всегда,- все больше заводясь, выговаривал нам Григорий Васильевич,- каждую мою ленту встречали, сперва в штыки, а потом увешивали наградами. А я привык,- наливаясь кровью, гремел классик,- идти со своим творчеством в студенческую аудиторию, способную оценить свежесть, новации... Надеялся встретиться здесь с юностью, а встретили меня молодые старички! - прокричал он под конец.
   Зал мертво безмолвствовал, мы почувствовали себя, как бы, присутствующими то ли на похоронах, то ли на поминках.
   Случалось у нас и такое: почти буквально из могилы встал живой человек. Эта фантасмагория, разыгранная наяву, произошла на глазах гостей из страны Восходящего Солнца.
  Японские кинематографисты, во время дружеского визита в Москву высказали пожелание: мол, на родине нас не поймут, если мы не отдадим дань великому русскому мастеру, благодаря гениальному учебнику которого "Основы кинорежиссуры" все мы получили профессию, на фильмах которого воспитывалась наша современная кинематография. Одним словом, просим в программу пребывания в столице СССР, прекрасно вами составленную, внести ещё один пункт: посещение могилы Льва Кулешова.
  - Хорошо, мы повезём вас к Кулешову, - согласились те, кто принимал японскую делегацию, - только почему же на могилу?
  И отвезли их во ВГИК к преподавателю, ведущему мастерскую будущих кинорежиссёров, Льву Владимировичу Кулешову, живому и полному творческих сил. "Восставший из мертвых" долго беседовал с восторженными и потрясёнными такой неожиданной для них встречей дорогими гостями.
  Скорее, боевой, а не творческой, получилась встреча со студентами Литературного института имени М.Горького. Организовал её вездесущий зав кафедрой физкультуры Беляев, тот самый, с которым договаривался мой друг Хмельницкий о блатном для меня поступлении на экономический факультет ВГИКа, наплёв ему с три короба о спортивных победах Марка Гаврилова, якобы, чемпиона Калининградской области. Надо отдать должное Беляеву, он блистательно организовывал, чуть ли не ежемесячно вечера отдыха с физкультурным уклоном. Завершались они неизменно просмотром музыкальной кинокартины "Серенада Солнечной долины". Я её до кадрика по сию пору помню.
  Спортивные поединки с литераторами - личные и командные - насколько помню, оканчивались для них, в основном плачевно. По волейболу у нас выступала очень сильная команда во главе с Толей Мукасеем, с операторского. Легко обыграла писателей и поэтов. Та же участь ждала бы их волейболисток, где их "приложили" бы девушки, возглавляемые Светланой Дружининой с актёрского, но литераторш, умеющих обращаться с мячом, гости не сумели набрать. Кстати, Мукасея и Дружинину, уже тогда ходивших в обнимку, прозвали "Два капитана". Теперь эту супружескую пару знает весь мир, благодаря телевизионным "Тайнам дворцовых переворотов". Они, правда, более чем за полвека совместной творческой и супружеской жизни наснимали и поставили много замечательных фильмов.
  С разгромным счётом продули гости и баскетбольный матч. Не смог вытащить их и Роберт Рождественский. Он бодро носился по площадке, вызывая, в общем-то, одобрительные смешки. Уж очень потешно выглядел один из лидеров молодой советской поэзии: этакий квадрат мускулистого тела, с не самыми прямыми ногами в мире, торчащими из цветастых, длинных "семейных" трусов.
  Зато литераторы отыгрались на показательных боксёрских поединках. Тут они взяли реванш - все досрочные победы. У нас были серьёзные надежды на Эдика Кеосаяна, недавно зачисленного к нам сразу на второй курс режиссёрского, вместе с Элемом Климовым. У Эдика был 1-й разряд, и бой он повёл чрезвычайно агрессивно, не как показательный. Очевидно, захотел, "поставить на место этих писак", уже побивших нескольких кинематографистов. Поединок чуть не окончился для него нокаутом. Потом мы узнали, что литераторы пригласили друзей боксёров с мастерскими званиями. Очень возмущался Кеосаян.
  - Это же настоящий бандитизм! - кричал он.
   Не исключено, что его "Неуловимые мстители", победоносно сражаясь с кинобандитами, как бы сводили счёты с "бандитами" вообще, а заодно и с теми, из Литературного института, обидевшими постановщика фильма - Эдмонда Кеосаяна.
  
  Познание жизни
  Для меня, да и для некоторых моих сокурсников изучение жизни, сама жизнь представлялись неким непознанным континентом, который нам предстоит открыть, и уже потом изучать. Разумеется, мы знали, каким образом собирали материал для написания своих произведений классики мировой литературы. Причём, у каждого был свой идеал этого "хождения по людям". Мне, например, импонировал путь молодого Максима Горького. А кого-то привлекала "башня из слоновой кости", которая предполагала отказ от злободневности, уход в чистое искусство. Такова амплитуда настроений. Но как-то так получалось, во всяком случае, у меня, что повседневность казалась постной, обыденной, не заслуживающей пера сценариста, и не годящейся для отображения на киноэкране. Этюды, зарисовки - это всё для того, чтобы "набить руку", научиться записывать собственные чувства и наблюдения. А вот, собственно сценарий, кинодраматургия - это нечто другое, качественно выше, глубже, значительнее того, что происходит сиюминутно перед твоими глазами. Впрочем, это сейчас я могу разбирать задиристое и бестолковое, а главное - юное своё прошлое. Тогда же я просто жил и никак не мог додуматься, да и просто понять: об чём же имею я право заявить миру, что я такое знаю, что станет художественным открытием для окружающих меня людей... Временами казалось - достаточно придумать сюжет, а потом найти слова, образы, и получится интересная драма, достойная превратиться в кинофильм. Вот почему изучение жизни шло своим путём, а литературное сочинительство - своим.
   Чтобы собрать материал для создания первого киноэтюда я не стал далеко ходить, отправился на раскинувшуюся рядом с институтом ВДНХ - Выставку Достижений народного Хозяйства. Там привлекла внимание автоматическая линия по разливу молока - щёлкает, посверкивает сигнальными лампочками, лента картонной бумаги сворачивается в форме тетраэдера, а внутри пакета волшебным образом уже находится молочко. Во мне, очевидно, проснулся ребёнок, захотелось понять, как эта линия действует, кто додумался до технического волшебства. Дай мне волю, я бы залез внутрь этой линии, всё раскрутил бы, развертел...
   На стенде возились два молодых мужика. Они оказались ленинградцами, с какого-то (сейчас уже не вспомню) машиностроительного завода. Быстро нашел с ними общий язык, я по молодости чрезвычайно легко сходился с людьми. Может быть, сказывался весёлый опыт общения с рабочим классом в молодёжном общежитии строительства Одесской ТЭЦ, где самому юному работяге, как я уже писал, было не менее пятидесяти лет. Мне крупно повезло: именно эти мужики на стенде своими руками изготовили и собрали чудо-линию по разливу молока. Они толково рассказали, как создавали её, как она действует. Мне бы остановить на этом сбор материала. Но, нет, мне подавай конфликт, без которого не может существовать подлинное произведение киноискусства!
   - Неужели, - спрашиваю их, - у вас не было столкновений с конструкторами, изобретателями этого агрегата?
   - А какие могут быть столкновения с конструкторами? - удивлены мои собеседники, - их дело дать нам чертежи, наше дело - всё выполнить по чертежам. Если кой-чего не подошло, как говорится, "не в лист легло", тут же сойдёмся , помаракуем, найдём выход. А вот изобретателей у нас никто не видел. Тут такое дело, - и замялись, явно чего-то не договаривая.
  Потом разоткровенничались, мне кажется, тайна, обладателями которой они стали, тяготила их, они по извечному человеческому свойству делиться с кем-нибудь и горем, и радостью, обрадовались, что нашёлся человек, кому можно довериться. Этим человеком оказался я. Вот тайна, каковую они хранили.
  Изобретатели чудесной линии по разливу молока в пакеты необычной формы, разумеется, были, да только они не являлись нашими соотечественниками, да и жили за границей СССР. Некоторое время назад к ним, на завод, в конструкторское бюро поступил из очень серьёзного ведомства объёмный пакет фотографий. На них во всяческих ракурсах была отснята автоматическая линия по разливу молока. Вернее будет сказать, что отснят был тогдашний советский министр торговли Анастас Иванович Микоян... на фоне этой самой линии. Задание было такое: сделать подобную. Поистине, задача для тульского Левши. Поразительно, что талантливые конструкторы ленинградского завода вкупе с виртуозами рабочими сумели в короткий срок соорудить копию заграничного агрегата, который и у хозяев этой технической новации ещё не пошёл в серийное производство. Обвинений в элементарном промышленном шпионаже и воровстве чужого изобретения в родном Отечестве не боялись по двум причинам. Во-первых, мы тогда ещё не подписали Парижскую конвенцию о промышленной собственности, что, грубо говоря, позволяло нам безнаказанно разбойничать в этой сфере. Во-вторых, кто-то всё же перестраховался, и распорядился сделать какое-то "существенное различие" с первоисточником, дескать, мы не воры, просто изобрели по совпадению почти такое же. Пакеты, сходящие с ленинградской автоматической линии, получались один в один с зарубежными. Но различались по объёму: чужак - полулитровый, наш, голубчик, - помещал 450 гр. молока. Не придерёшься! Мол, идея, как всегда, витала в воздухе, а пришла в голову и материализовалась почти одновременно за рубежом и у нас. Никто никогда не догадается, что возможно изготовить рабочие чертежи машины по репортёрским фото пребывания около неё советского министра.
  Анастас Иванович прослыл за рубежом большим любителем позировать возле новинок машиностроения для пищевой промышленности, которые демонстрировали ему наивные хозяева различных фирм. Сколько же пачек фотоснимков поступило к нашим конструкторам для изготовления двойников иностранных изобретений?!
  О том, что Микоян благоволил к новаторам технического прогресса, было известно в среде изобретателей. Многие рвались под его опеку, надеясь с помощью всесильного старейшего члена Политбюро партии большевиков "пробить" придуманные ими машины. Рассказывали, как в начале Великой Отечественной войны к нему прорвался на приём технарь со своим замечательным предложением: делать конфеты из обычных древесных опилок. В условиях, когда и плантации сахарной свёклы и сахаропроизводящие предприятия были уже оккупированы гитлеровцами, такой продукт мог крепко помочь стране. Изобретатель для пущей убедительности приволок коробку, изготовленных им по собственной технологии этих самых конфет из опилок. Пока он дотошно излагал сущность новации, способ производства лакомства, Микоян, в задумчивости, пробовал принесённые конфетки.
  - Ну, что ж, - сказал Анастас Иванович, - Вы придумали очень полезный и нужный продукт для советских людей. Думаю, товарищам из Политбюро ЦК ВКП(б) понравятся Ваши конфетки, как они понравились мне.
  И тут обнаружилось, что Микоян, сам того не замечая, съел все принесённые конфеты. От изготовленной изобретателем кустарным образом небольшой партии конфет не осталось ни одной - остальные съели различные чиновники партаппарата, через которых новатор пробивался к Микояну.
  - На изготовление у меня ушёл почти год, - чуть не плача сказал несчастный изобретатель.
  За неимением "предмета обсуждения" изобретение до самой высокой в стране инстанции не дошло. Советские люди так и не попробовали замечательно вкусные конфеты из опилок.
  Нынешние киношники, возможно, вцепились бы в "жареную" историю с министром-промышленным шпионом. Но в 50-х годах прошлого столетия в Стране Советов подобный сюжет можно было изложить громким шёпотом разве что на кухне. И, разумеется, не на коммунальной, где много посторонних ушей. Я написал, после посещения ВДНХ, беззубый сценарный этюд, со стандартным научно-популярным изложением создания на машиностроительном заводе Ленинграда автоматической молокоразливочной линии.
  После 1-го курса нас разослали по разным городам на практику. В чём она заключалась? Наблюдение жизни и ведение дневника. Моя группа попала в Липецк. Наблюдать предлагалось жизнь рабочего класса на Липецком тракторном заводе. Нас любезно пустили на заводскую летучку. Ничего отличного от того, что я раньше видел на других предприятиях, будучи внештатным корреспондентом "Калининградского комсомольца", у липецких тракторостроителей не произошло. Начальники цехов, сидевшие за очень длинным столом в директорском кабинете, поочерёдно вставали и кратко говорили о том, что сделано для выполнения производственного плана, и о том, что неплохо бы кое-что получить, чтобы его выполнить в обозначенный срок и даже перевыполнить. Эта, довольно скучная для молодых кинодраматургов процедура тянулась довольно долго и была как бы единообразной, разве что сменялись номера цехов, цифры, названия выпускаемой продукции и потребных материалов. Наконец, директор завода, до этого вызывавший начальников цехов сидя, встал и почтительно предоставил слово начальнику цеха ?1. А тот, даже не вставая, принялся, безо всякого вступления, перечислять, что не додали в определённые сроки цеха-смежники. Мало того, что заседание заводской летучки протоколировалось секретаршей, сам директор опустился в своё кресло и стал кропотливо записывать претензии руководителя загадочного цеха. Делали записи и начальники тех цехов, которые, как следовало из доклада выступавшего, срывали выполнение плана.
  "Кто это такой?" - недоумевали мы. И нам разъяснили по большому секрету: цех ?1 напрямую подчиняется Средмашу и Министерству обороны. Он выпускает танки, а по занимаемой территория он в несколько раз больше остального производства, которое, в общем-то, является как бы придатком этого бронетанкового монстра. Вот почему директор завода тянется на вытяжку перед начальником цеха, кстати, по званию, генерал с чем-то.
  Липецк город пыльный, в летнюю жару лучше не высовываться из дома. Мы и отсиживались в душных номерах гостиницы. Потом решили окунуться в речку, но местные посоветовали прогуляться на "Горячку". Это ещё что такое?
  Представьте себе крутой глинистый обрыв, метров 7-8 высотой, из его толщи высовывается чёрная труба, диаметром где-то около двух метров, а из неё падает в мутный пруд горячий ручеёк. В этом пруду торчат над водой головы людей. Тут и старики, и старушки, и люди среднего возраста, и молодёжь, и даже малолетки. Это "Горячка", по твёрдому убеждению местного населения, чудесный водоём, принимая ванны в котором, можно избавиться чуть ли не от любой хвори. Внимание привлекали исключительно русоголовые девушки, погружённые по горло в целебной воде. Они, говорят, вошли в пруд нагишом, и, естественно, будут выходить на берег в том же первозданном виде. Подле противоположного берега торчат головы курчавых кавказцев, они жадно всматриваются в затылки липецких русалок, явно дожидаясь, когда они, явятся перед ними во всей своей обнажённой красоте, подобно богине любви Афродите, рождённой из пены морской.
  Мы этого зрелища дожидаться не стали, тем более, что знающие люди подсказали: никакой "обнажёнки" увидеть не удастся, ибо премудрые девицы покидают купель в глубокой темноте, подгадывая свои купания к безлунным ночам.
  Другие умные люди разъяснили, что никакой целебности в воде "Горячки" быть не может. Этот ручеёк вытекает по трубам из резервуаров Новолипецкого металлургического комбината, где проделывают всяческие технологические манипуляции с металлом, закаливая, охлаждая его.
  Я решил изучать жизнь, используя уже проторенную тропу. Пошёл в редакцию областной партийной газеты "Ленинское знамя", да и напросился в качестве корреспондента. Меня сунули в отдел культуры и быта. Его зав, громоздкая дама в кудельках с оглушительной фамилией Громыко, почему-то несказанно обрадовалась появлению юного сотрудника. Причина её радости раскрылась через пару дней, когда она, по собственному уверению, убедилась, что новичок вполне уверенно держит в руке перо, и разбирается в журналистике.
  - Теперь я могу спокойно уйти на две недели в отпуск, - сказала она.
  Ещё не простыл след отпускницы, а главный редактор газеты направил в наш отдел студентов факультета журналистики: парня из ЛГУ и двух девушек из МГУ. Интересно, что вся троица была на последнем курсе, и поездка в липецкую газету считалась у них преддипломной практикой. Каково мне, первокурснику, пришлось, чисто психологически управлять этими, в общем-то уже взрослыми, сложившимися людьми! С парнем проблем не возникло, он в первый же день умотал на какой-то им же выбранный объект, очень быстро и качественно отписался, и вновь исчез. Девицы же доставили немало хлопот. Дня три они собирали материал для статьи, затем родили вдвоём крохотную заметульку. Написана она была безграмотно - и с точки зрения русского языка, и с точки зрения требований к газетным материалам. Чему их учили в МГУ? Я почеркал заметку, понаставил вопросов и отдал девицам. Довольно долго они, как сами заявили, "перерабатывали статью". То, что девицы сотворили с заметулькой, не поддавалось описанию. Было понятно, что им не под силу грамотно изложить элементарную мысль или простой факт.
  - Что вам надо от газеты? - возопил я в отчаянии, когда увидел, что никакая правка их материал не спасёт.
  Они, чуть не плача, пробормотали, что их вполне устроит справка о полноценном и добросовестном прохождении практики, и хотя бы одна опубликованная в газете заметка. Главный редактор, выслушав меня, с лёгким сердцем выдал им требуемую справку - ведь сии, так называемые, журналистки в Липецк, слава Богу, не распределятся, скорее всего, получив диплом, выскочат замуж.
  Пришлось (грешен) сварганить заметульку за их подписями. Она была напечатана. Счастливые от такого поворота дел москвички, к всеобщему редакционному удовольствию, улепетнули.
  А я принялся мотаться по командировкам в глухие углы Липецкой области. Однажды прилепился к сельскому киномеханику, у которого график работы направлен на износ аппаратуры и человеческого организма. Прокрутил фильм в клубе - поезжай в соседнюю деревню, затем в следующую. Единственная награда в такой работёнке - искренность восприятия экранных страстей деревенской аудиторией, её наивная вера в правдивость происходящего на экране. Случалось, поверьте, что в киношных злодеев из зала швыряли огрызками яблок. О лучшем признании мастерам киноискусства и не мечталось.
  В городе Грязи наткнулся на прелестное название: Грязинская бубличная артель инвалидов имени А.С.Пушкина. Нарочно не придумаешь!
  Чего я искал в окружающей действительности, теперь, на большом временном удалении от юности, мне уже непонятно. Догадываюсь, что надеялся увидеть яркие человеческие характеры, острые сюжетные повороты. Но ни того, ни другого, с точки зрения моего юношеского максимализма, встречать не посчастливилось. Всё текло в обыденном русле привычных будней. Приходилось, можно сказать, судорожно всматриваться в людей и события, происходящие вокруг, чтобы углядеть нечто, достойное драматургии. При невероятной стеснительности, я, надо признаться, обладал гипертрофированным самомнением. Это надо же додуматься в дневнике, который вёл урывками в разрозненных блокнотах, на случайных листках, записать такую чудовищно высокомерную мысли: "получается хуже Достоевского? Не берись за перо!".
   Выдумывать парадоксы нравилось, говорить афоризмами считалось нормой общения, всё это - вгиковский дух, язык гениев и властителей дум и чаяний народных. Не надо забывать, что моё поколение получало путёвку в жизнь, выходило на профессиональный путь в кинематографе под высоким званием шестидесятников. Совсем неважно при этом, кто каких высот достиг на избранном поприще. Как всегда: у кого-то грудь в крестах, а чья-то голова в кустах.
  А сама жизнь плотно окружала нас, просилась быть запечатлённой на бумаге, на экране. Хотя призрачный и удивительный мир кино манил, затягивал, и какого кино! Мы ведь по учебному курсу обязаны были смотреть всю мировую классику. Удавалось познакомиться даже с фильмами, недоступными простому зрителю. Так, считайте, "из-под полы" Михаил Ромм показал нам на "Мосфильме" не только запрещённую в своё время постановлением партии, осуждённую самим Сталиным 2-ю серию "Ивана Грозного" в полном объёме, но и фрагменты незаконченной 3-й серии. Директор ВГИК Николай Лебедев сделал студентам невероятно ценный подарок, вернее, поделился подарком, преподнесённым ему французской синематекой, и привезённым им из Парижа. Это была лента Чарльза Спенсера Чаплина "Великий диктатор". И по этому фильму прошлась тяжёлая рука отца всех народов: посмотрев его, когда гремела Великая Отечественная, он решил, что такой фильм не нужен советскому зрителю. Можно только догадываться, что Сталин-диктатор не мог допустить осмеяния другого диктатора, хотя под именем Хинкеля сатире был подвергнут сам Гитлер. Эта картина так и не появилась в советском прокате.
  Жизнь стучалась ко мне в душу и в сердце, а в голову лезли только ситуации, порождённые просмотренными фильмами, как это сейчас модно называть, ремейки. Поглядев прекрасный фильм, с Тото в главной роли, "Полицейские и воры", придумал для курсовой вот какой сюжет. В перерыве между съёмками у киношного вора Тото спёр из кармана бумажник подлинный воришка. Артист ловит его и нравоучительно отчитывает мальчишку: мол, я ворую, потому что мне необходимо кормить семью, а ты - зачем это делаешь? А тот отвечает, что у него тоже большая семья - братья, сёстры, которую родители не в силах прокормить.
  Непридуманные истории были куда ярче, но я был слеп и глух к ним, Десятая муза всё заслонила, её законы формировали вкус и подходы к явлениям жизни.
  На зимние каникулы поехал в Кутаиси. Туда перебралась мама с детьми - Верочкой и Валеркой. Бронхиальная астма, развившаяся после того, как её боданула наша корова Милка, гнала маму по стране в поисках климата, где эта коварная и беспощадная болезнь хоть немного отступила. Таким местом оказался Кутаиси, расположенный на 300 метрах над уровнем моря и с жарким климатом. Мама устроилась работать в столовой горного села Цагери, в 90 километрах от Кутаиси. Уезжала туда на неделю, оставляя детей под присмотром подруги.
  И вот мы едем на "уазике" по серпантину горной дороги. Слева - уходят в небо отвесные скалы, справа - обрыв в бездну, по дну которой течёт речушка. Навстречу, грозно гудя, вылетают из-за бесчисленных поворотов мощные самосвалы, водитель едва успевает увернуться от очередной встречной машины, сдав на пятачок-отстойник. Один самосвал всё-таки зацепил нас, вырвав клок брезента и сломав дюралюминиевую стойку. Грузин-водитель вылез наружу, поцокал языком.
  - Эти бандиты из Ланджаури-ГЭС маму родную задавят и даже не остановятся, - в сердцах сказал он, кое-как выправляя обломанную стойку.
  "Бандиты" на самосвалах, естественно, не грузины, они пришлые, обслуживают строительство гидроэлектростанции на высокогорной речке Ланджаури. Носятся по узким горным дорогам с сумасшедшей скоростью, не соблюдая никаких дорожных правил, ни гаишных, ни человеческих, опирающихся на здравый смысл. Результаты этих, по- настоящему смертельных, гонок мы увидели, когда вынужденно вышли из "уазика" на площадку отстоя. Под обрывом покоились останки разбитых машин. Наши попутчицы, грузинки, замотанные в платки, ахали и возбуждённо переговаривались на своём гортанном языке. Мама, уже немного понимавшая грузинский, пояснила мне, что они очень переживают за матерей и детей погибших шоферов.
  Где-то в середине пути мы остановились в деревеньке Твиши передохнуть и перекусить. Я решил сдобрить трапезу бутылкой вина, благо, что марку "Твиши" пробовал на "пьяном" базаре в Кутаиси, и по достоинству оценил это вкусное полусладкое вино. А тут выпала невероятная удача: выпить "Твиши" в деревне, давшей имя этому замечательному напитку. Попросил продавщицу в винном погребке принести бутылку местного вина. Она принесла. В этот момент к нам присоединилась моя мама.
  - Сынок, ты что там покупаешь?
  Хозяин погребка (в Грузии не говорили директор, заведующий, управляющий, только "хозяин") завопил, будто его ущипнули или ошпарили:
  - Гамарджоба, генацвале! Ания, это твой швили? - и тут же, без перехода обрушился на продавщицу. - Ты что, дурра глупая, суёшь сыну дорогой Ании эту мочу?
  Он вырвал у меня из рук купленное вино, пропал в повале и вскоре появился. Сияющий, будто выиграл в лотерею "Победу", протянул мне пыльную, запаутиненную бутылку "Твиши":
  - Вот это пей, это настоящий "Твиши", дорогой. Это можно и на свадьбе, и на похоронах, не стыдно будет.
  Я постепенно привыкал к гиперболизму грузин. Обыденное, а то и просто ничего не значащее событие они умели превращать в драму, комедию, трагедию, будто происходящие на сцене древнегреческого театра. Эта чисто национальная особенность грузинского характера, видеть всё в преувеличенном виде, пришлась по вкусу маме. Она с детства была склонна к сказочному, мифологическому восприятию мира. Соответственно излагала те или иные события. Слушая её рассказы о прошлом и настоящем, я держал в уме старый еврейский анекдот.
  Еврей-сват пришёл к ребе:
  - Слушайте, ребе. Я так перехваливал невест, что мне перестали верить.
  - Что ты хочешь от меня?
  - Давайте, будем сватать вместе. Я буду говорить, какая она, невеста, а вы всё немного преувеличивайте. К вам доверие, а грех на мне. Плату делим пополам.
  Пошли. Сват говорит:
  - Вы знаете, невеста такая симпатичная.
  Ребе:
  - Просто красавица.
  Сват:
  - И такая рукодельница.
  Ребе:
  - Просто золотые ручки.
  Сват чувствует, что опять получается перебор, и решил поправить дело:
  - Но знаете, у неё есть маленький недостаточек - на самом темечке головки маленькая болечка...
  - Маленькая болечка?! - подхватывает ребе, - да она вся в струпьях!
  Находясь на грузинской земле, я постоянно ощущал волны доброжелательности, исходящие от любого, даже случайно повстречавшегося человека. Пришлось усвоить, что для грузина понятия "незнакомец, чужак" - это что-то враждебное, а любой гость в доме сходу становится близким и родным. Мама в такой атмосфере буквально растворилась, совершенно огрузинилась. Так же от восторга перед чем-нибудь цокала языком, для выражения ужаса или недоумения выпучивала свои красивые глаза. Чтобы собеседник проникся сознанием, как ему сочувствуют и доверяют, восклицала, с ясным кавказским акцентом:
  - Нэт, что ты гаварышь?!
  Это напоминало обычное обращение глубоко русского к глубоко китайскому гражданину:
  - Моя твоя понимает?
  Наконец, мы добрались в сумерки в районный центр Цагери. Ничего об этом селении не могу сказать, за несколько дней пребывания там я не вылезал из грузинских застолий. Начало положил шеф-повар столовой, где работала моя мама. Грузный, краснолицый, безусый он походил на оживший гардероб. Его размашистые, по-братски дружеские похлопывания грозили поломкой костей. Он уверенно заявил, отбив мои плечи:
  - Ти голодная, по глазам вижу. Соус будешь кушать? - ударение в последнем слове он делал на последнем слоге.
  "Вот тебе и хвалёное грузинское хлебосольство, - подумал я с горьким разочарованием, - что ж, придётся, вместо мясного блюда, обойтись одним соусом к нему".
  - Буду, - буркнул я.
  Через некоторое время он принёс и поставил передо мной тарелку, нагружённую - иначе не скажешь - нагружённую тушёной картошкой с мясом. Когда он присел напротив, я из-за этого мясного террикона видел его только выше подбородка. Знай, московский скептик (так называла мама недоверчивых людей) и помни, что такое "соус" по-грузински!
  Цагерская столовая, скорее, напоминала ресторан. Довольно обширное помещение было уставлено столиками на четверых с белыми скатертями. Некоторые столики были сдвинуты и там, на удивление, не очень шумно бражничали большие компании. Мама пояснила, что это гуляют сваны - горцы, народ, по преимуществу, тихий, в отличие от своих собратьев, живущих в долинных частях страны. Грузины ведь, едва пригубив вина, принимаются за свои гортанные невероятно громкие, но и красивые песнопения. Пьющих сванов довелось немало видеть, а поющих - нет.
  Как-то мне было почтительно доложено, что со мной желают познакомиться сам прокурор района и сам председатель райисполкома. Скажу прямо, весть не обрадовала. Хоть и сообщил её в благословенной столовой шеф-повар, накануне клявшийся, что он уже мой закадычный друг. Мне это не только не понравилось, да, что там, я насторожился, словно преступник, обнаруживший за собой слежку. Зачем прокурор?! Одним словом: "Когда вещички собирать? Куда прикажите топать?".
  - Зачем ходить не надо! - заверил сияющий шеф-повар, - Он сам к тебе будет!
  Мне уже не надо было пояснять, что "он" может быть и женщина, и любое количество людей. А словосочетание "к тебе будет" означает - придёт, приедет, приплывёт, прилетит к тебе. Никаких грехов, заслуживающих уголовного наказания, вроде бы, я за собой не помнил, однако слегка заволновался, когда к моему столику приблизились эти местные властители. Оба невысокого росточка, моложавые, неопределённого возраста, может, им лет по35-40, а может, и под сто. У горцев определить возраст трудно. Прокурор жилистый и сухопарый, с усталыми глазами, будто только сейчас закончил тяжёлую обвинительную речь. Председатель райисполкома полноватый, с мягкими движениями массажиста. Оба приветливо улыбаются, оба говорят, как они счастливы познакомиться со "стюдентом из самой столицы на шей Родины, города Москвы". Через пару минут на столике высился Монблан закусок, фруктов, вин, и пошло-поехало красноречивое и многоречивое, красивое грузинское застолье. На их цветистые тосты я, уже кое-как приноровившись к манере кавказского тамады, отвечал так же торжественно, вычурно и с несусветным преувеличением достоинств присутствующих на этом пиршестве. В какой-то миг заметил, что мои собутыльники загадочно помаргивают. Им явно чего-то не хватало или что-то хотелось сказать, но не позволяла это произнести воспитанность. Наконец, более решительный прокурор осторожно спросил:
  - А что, дарагой Марк Иванович, как в Москве относятся к нашему вождю Иосифу Виссарионовичу Сталину?
  Ещё не прошёл ХХ-й съезд партии, на котором развенчали культ личности, Сталин ещё лежал в мавзолее на Красной площади рядом с Лениным. Но уже выпустили из лагерей политических заключённых, расстреляли Берия, демонтировали репрессивный аппарат, и поползли слухи об ужасах прежнего режима, освящённого сталинским правопорядком. Видимо, слухи эти доползли и сюда, в горную страну Сванетию.
  - Уважительно относятся, - сказал я, ничуть не покривив душой, ибо ещё не представлял в всей сложности период, когда во главе первого в мире государства рабочих и крестьян стоял мудрый и всезнающий вождь и учитель. Чувствуете, как трафаретно заговорил воспитанник комсомола, верный помощник партии? Не хочу брехать, Сталин для меня тогда не потерял своего ореола.
  Застолье продолжилось в атмосфере любви и понимания друг друга, вскоре мы достигли такого блаженного состояния, когда тебя охватывает страстное желание обнять весь мир, расцеловать всё человечество.
  Утром мама, с трудом добудившись, удовлетворённо сказала:
  - Сыночек, как ты чудесно пел с ними! И откуда ты так хорошо знаешь грузинские песни? Вы втроём гуляли по Цагери и так замечательно пели, что никто не спал. Знаешь, сынок, у тебя произношение, лучше, чем у меня.
  Никак не мог её убедить, что по-грузински знаю всего несколько обиходных слов. Она лишь твердила:
  - Я всегда знала, что у тебя большие способности к языкам. Весь ты в этом в меня.
  На самом деле, мама, в отличие от меня, действительно, была настоящим полиглотом. Она говорила по-русски, по-белорусски, по-польски, по-украински, по-немецки, по-грузински, и, наконец, на своём родном языке идиш. Но, надо всё же отметить, что по иногда проскальзывавшим признаниям знакомых и друзей, с кем она общалась на их родном языке, владела она каждым из этих инструментов не совсем грамотно, путала слова, искажала их до неузнаваемости. Но это ничуть не умаляло достоинств полиглота. А грузины, непременно восторженно цокали языками и громко выражали одобрение её познаниям:
  - Ания, ты совсем как грузинка!
  Главным было то, что, хоть её не всегда понимали, зато она прекрасно понимала всех. К ней постоянно обращались за советом даже незнакомые люди, прослышавшие краем уха о мудрости "этой русской калбатоно", то есть, уважаемой женщины.
  Каникулы мои подходили к концу, а на Сванетию обрушилась снежная буря. Все жители Цагери, с которыми я успел подружиться, привыкшие к таким сюрпризам погоды, успокаивали меня, мол, такая буря долго не продержится. Обычно, два-три дня, ну, на худой конец, две-три недели, самое большее - до апреля. Ничего себе, подарочек: остаться в горах до середины весны! Я занервничал, ведь необходимо иметь какое-то документальное подтверждение того, что я прогулял занятия в институте не по злому умыслу. Добродушный председатель райсовета сказал:
  - Нэт ничего простого! - и выдал мне официальную справку, заверенную его подписью и печатью.
  Я долго хранил этот замечательный документ, и показывал при случае, когда хотелось поднять настроение. На листочке в клеточку, вырванном из ученической тетрадки, был, такой текст, написанный твёрдой рукой председателя: "Справка. Видана Гавриловой Марке Иванович она не мог выйти из Цагери снег буря мешал дороги нет до 01.04.1955 г. когда снег растает". Жаль, справка эта за давностью утеряна, иначе вы убедились, что я сильно поправил её, ибо в первозданном виде она воспринималась, как издевательство над языком, документом и здравым смыслом.
  С трудом сдерживая смех, я поблагодарил своего друга и собутыльника за столь ценную бумагу, но заметил, что такой длительный срок, наверное, не надо было указывать, так как, по-видимому, мы с мамой через день-два постараемся вырваться из снежного плена.
  - Сколько тибе надо, столько укажешь, - весело заверил меня председатель, - там цифирки легко поправляются.
  Радужная перспектива куковать здесь до глубокой весны не вдохновляла. Надо было как-то выбираться из объятий сванского гостеприимства. Машины - ни в Кутаиси, ни сюда, в Цагери - не ходили. Дороги занесло. Мама разведала, что горное шоссе снизу пробивают бульдозеры, сбрасывая сугробы в ущелье. Уже добрались до Орбели, а в это село есть короткий путь через перевал. В другое время года им пользуются, но сейчас храбрецов нет. Сейчас, когда в любой момент может рвануть шквальный ветер, он легко сметёт всё, что попадётся ему на пути.
  Грозная опасность нас не остановила. Мама, видать, вспомнила крутые проходы в скалах Памира, я вообще отличался авантюрным характером, и любил лезть на рожон. По совету горцев мы приобрели в местной лавке резиновые сапоги и байковые портянки.
  - Ти с ума сошёл! - кричал на маму шеф-повар, узнав о намерении идти через перевал, - тебя сдует, как цветочек, ни один косточек не соберёшь!
  Ему вторили и другие здравомыслящие цагерцы. Нашу затею считали безумием, ведь никто не отваживался идти сейчас через перевал.
  - Не слушай их, сынок, - сказала мама, - кто-то ведь пробил дорогу, так чем мы хуже их?!
  Ранним утром било яркое солнце, на небе - ни облачка, воздух неподвижен. Мы двинулись в путь. Нас провожали, словно, идущих на верную героическую гибель камикадзе. За околицей начался ещё не очень крутой подъём в гору. Больше никогда в жизни не довелось видеть такого удивительного пейзажа. Узкая тропа пролегала меж высоких - иногда выше головы и нигде не ниже пояса - сугробов слежавшегося снега. Вокруг, теряясь в дымке, расстилалось сверкающее под солнечными лучами снежное полотно. Смелые люди пробили эту туннелеобразную дорогу. Подниматься приходилось беспрерывно вверх, а воздух здесь, как ни как, разряжённый, дух захватывает. Через небольшие промежутки пути прямо в стенах сугробов заботливо обустроены удобные сидения. Отдыхаем, я смотрю на спутницу: как там она со своей астмой? Пока держится молодцом. Наконец, выходим на плоскогорье перевала. Тропа раздваивается - это неприятная неожиданность. Никакого камня, где, как в былинах указывается, что с тобой станется, если пойдёшь направо, налево, разумеется, нет. Но в стороне от тропы чернеет домик. Иду туда. Собачонка у порога не гавкает, а внимательно, и как мне показалось, доброжелательно смотрит на меня. Протягиваю руку, чтобы потрепать её за холку, и, таким образом закрепить добрососедские отношения. Собачонка тотчас тяпает за палец. Забыл я, поговорку: "не страшись собаки, которая лает, страшись той, что молчит и кусает".
  Постучал. Дверь открыл грузин с сединой в курчавых волосах. Я показал ему окровавленный палец. Он что-то крикнул, из полумрака на солнечный свет, бьющий сквозь подслеповатое окошко, выплыла, иначе не скажешь, грузинская красавица. Она принесла бутыль с прозрачной жидкостью. Судя по резкому запаху, это была чача. Я подумал: "Неужели они решили задобрить укушенного русского стаканом виноградного самогона? Как это похоже на кавказские ухватки". Красавица взяла меня за руку и облила её чачей. Затем оторвала от куска материи узкий лоскут и завязала моё не такое уж смертельное ранение. И ушла, даже не подняв на меня свои огромные и тяжелые, лучистые глаза, утопающие в длиннющих ресницах, глядя куда-то в сторону. Её муж, слушал, как я бормотал все известные мне грузинские слова вперемежку с русскими, и молчал. Помогая жестами, я попытался объяснить, что нам хотелось бы знать, какая дорога ведёт в Орбели. Удивительно, но, кажется, он понял, во имя чего этот странный русский очкарик уродует грузинский язык и отчаянно жестикулирует. Вышел из дома и махнул в сторону одной из троп, вымолвив единственное, различимое слово из произнесённой мною белеберды - Орбели.
  Собачонка-стерва, облизывалась, и провожала меня взглядом, полным обожания и благодарности. Видно, давненько в неё не тыкали пальцем с такой вкусной кровью.
  Пройти нам пришлось, всего ничего, несколько километров, но в желанное село Орбели мы вошли в сумерках. Легко нашли дом, где жили то ли родственники, то ли кунаки маминого шеф-повара. Это были старики. Возможно, сухому с быстрыми жилистыми руками горцу исполнилось, как говорится, в обед сто лет. По-русски они, может быть, и понимали, но не говорили. Мама по-грузински объяснила, откуда мы пришли, и кто нас к ним направил. Сомневаюсь, что они разобрались во всём, что излагала им мама, несомненно лишь то, что название Цагери вызвало у них восхищение, смешанное со священным ужасом. Приготавливая горячие ножные ванны для дорогих гостей и отважных путешественников, они поматывали головами и цокали языками. Потом нас накормили очень вкусным и невероятно солёным козьим сыром, который я имел неосторожность попробовать. Хозяева показали, что сыр надо есть с гоми - это нечто вроде кукурузной мамалыги, совершенно постное блюдо без соли. В купе с сыром получалось просто замечательно. Я бы не отказался от рюмки чачи, но её на стол не выставили.
  Спать отправили на второй, гостевой этаж. Там было ощутимо холодно, даже, можно сказать, морозно. Кровать высилась чуть ли не под потолок. Я лёг, и перины опустились едва не до пола. А сверху накрыли таким же пышным пуховиком. Спустя несколько минут стало тепло, уютно, и я уснул. Утром обнаружил, что прекрасно выспался, находясь в своей теплой пещере и дыша холодным горным воздухом. За завтраком мне поднесли чарочку чачи. Оказывается, сваныпьют чачу только по утрам, для аппетита что ли. В дом стариков в тот день заглядывали один за другим многие жители села, и с любопытством посматривали на нас. Мама шептала, что люди специально приходят поглядеть на русских, которые прошли через перевал в это опасное время схода лавин.
  Я чувствовал себя героем.
  Пришёл подросток, внучатый племянник наших стариков, прекрасно владевший русским языком. Он понадобился для важного дела. Мне нужно было поспешить на занятия в институт. Надежды на дорогу в Кутаиси испарились - её ещё не пробили до Орбели. Поэтому было принято разумное решение: мама останется в селе дожидаться, когда можно будет воспользоваться рейсовой машиной, а меня проводит до той же машины внучатый племянник. Он-то знает, как пройти по завалам.
  Только выйдя за околицу, я понял, что мой героический путь домой продолжается. Горный серпантин, по которому обычно передвигается транспорт, исчез. Вместо более-менее гладкой каменистой дороги перед нами предстали бугристые сугробы, утыканные глыбами смёрзшегося снега и обломками скал. Мой провожатый, быстрый на ногу юный сван, скакал по этим буграм, подобно горному козлу. Скоро я выдохся от этого бега по сильно пересечённой местности, и здорово отстал от моего Сусанина. Он сжалился, присел на камень, приглашая передохнуть. Мне было обидно, что спасовал перед мальчишкой, и я сказал, стремясь отыграться, мол, и мы не лыком шиты:
  - От Цагери до Орбели через перевал тоже нелёгкая прогулка. А мы прошли. Вон жители вашего села сбежались поглядеть на нас, не побоявшихся там пройти.
  - Да, я слышал, -весело подхватил мой проводник, - в селе говорили: "Пойдём, посмотрим на этих русских сумасшедших. Так повезло, так повезло - ветер утих, лавина не сошла. Эти сумасшедшие русские прыгнут в колодец, и им ничего не будет".
  Вот тебе и безумству храбрых поём мы песню! В памяти жителей Орбели мы останемся не героями, а ненормальными везунчиками, которым достался выигрышный лотерейный билет.
  
  Там, где бродил Алёша Пешков
  Идея отправиться по местам, где Алёша Пешков, проходил свои "Университеты", принадлежала Коле Гонцову. Мы сошлись с ним на обожании великого пролетарского писателя. Других, подобных фанатов, на курсе, вроде, не было. По замыслу Николая наш маршрут пролегал от Казани до Астрахани. По Волге будущий писатель Максим Горький плавал на пароходе поварёнком, разгружал баржи, трудился в пекарне. Нам предстояло проделать этот путь, передвигаясь и зарабатывая, как это делал наш кумир.
  Сперва мы пришли получить благословение у вдовы писателя Екатерины Павловны Пешковой. Она жила в центре Москвы на улице Герцена. Дверь открыла маленькая сухонькая старушка - это и была Екатерина Павловна.
  Коля рассказал о нашей затее.
  - Очень хорошее дело, - одобрила Пешкова, - в запрошлый год ко мне уже тоже заглянул молодой человек, собравшийся пройти по местам, связанным с молодостью Алексея Максимовича. Денег попросил на дорогу. Я дала. Обещал обязательно рассказать потом про своё путешествие, да что-то больше не появился...
  Колина физиономия покрылась бурыми пятнами:
  - Нам денег не надо, - выдавил он, - мы не за тем пришли.
  - А зачем же?
  - Нам ваше благословение дорого, - дрогнувшим голосом произнёс Гонцов.
  - А конечно, - равнодушно промолвила вдова великого пролетарского писателя, - благословляю, коли вам это нужно.
  Всю обратную дорогу домой Коля не мог успокоиться и бухтел:
  - Вот ведь гад ползучий! Бывают же паразиты! Ничего святого нет! Своими руками задавил бы гада! Московский хлыщ!
  - А вдруг он, как и ты, из деревни? - ехидно заметил я.
  - Таких выродков среди деревенских не сыщешь! - жёстко обрезал Коля.
  С Казанского вокзала мы отправлялись налегке. В полу моего пиджака был зашит символический рубль. На дальнейшую дорогу от Казани мы должны были, чтобы почувствовать себя в шкуре Алёши Пешкова, зарабатывать своими руками. Первую работёнку, которая выпала на нашу долю, не назовёшь непыльной. Нас взяли на срочную разгрузку кирпичей с баржи. Берёшь на грудь несколько кирпичей и по вибрирующим под тобой мосткам относишь на берег - ничего мудрёного. Однако, вскоре я стёр пальцы до крови. Бывалые грузчики, в начале отнёсшиеся к непрошенным конкурентам, сбивающим цены, ворчливо, сжалились и дали мне брезентовые рукавицы.
  Расплатились с нами щедро. Мы сели на пароход. Плыли недолго, и сделали первую остановку - вышли на пристани села Красновидово. Большое село, расположенное на высоком берегу, утопало тогда в яблоневых садах. Николай достал меня своими беспрерывными славословиями по поводу высокой деревенской нравственности, святого отношения к чужой собственности.
  - В городе, того гляди, кошелёк сопрут, - разглагольствовал он, - а в деревне выронишь кошелёк утром, вечером, пожалуйте, бери на том месте, где обронил. Лежит, никто не возьмёт чужое.
  Я не выдержал, решил предложить довольно сомнительный, и даже провокационный эксперимент.
  - А повесь-ка свою кепку на забор. Посмотрим через пару часов, уцелеет ли она.
  - Давай! - загорелся Николай. Сорвал с головы свою огромную буклированную кепку, и водрузил её на кол забора.
  Первым делом мы разыскали дом, в котором жил Алёша Пешков вместе с Хохлом, владельцем мелочной лавки. В книге Максима Горького говорилось о том, что Хохол, продававший свои товары селянам дешевле местных купцов, вызвал такую ненависть, что ему подложили полено, начинённое порохом. От этого возник пожар, уничтоживший его торговлю. К нашему удивлению и радости, дом этот стоял себе посреди Красновидова целёхонький. О том, что это именно тот самый дом, подтвердил нам могучего сложения старикан с седой пышной бородищей, возлежавший в горнице. Деду было не меньше 90 лет. Он немного прихворнул, но постепенно разговорился.
  - Я его, этого Алёшку Пешкова хорошенько упомнил. Такой длинный, вихлястый, по улице говяшки гонял... Да только в книжке своей он всё наврал. Никто ни его, ни Хохла не поджигал. Просто в загнёток по недосмотру уголья попали, да самопал случился. Вот те и пожар. На него всё село сбежалось, те же купчишки, которые, вроде в конкурентах ходили. Еле отстояли. А Хохол со своим подручным Алексеем голодранцами были, да больно к бутылке прикладывались. Не уважали их тут. Вот и прогорело их торговое предприятие.
  Много ещё чего наговорил старикан про "паганство", как он выразился, того юноши, превратившегося в великого пролетарского писателя, которого откровенно не любил. У Коли ажник желваки ходили и кулаки сжимались. На улице он с неприязнью выругался и сказал тоном следователя по особо важным делам:
  - До чего же ядовитый дедулька. Видать, советская власть насолила ему, потому и стала поперёк горла. Это надо же, не забыл обид юности, а они, уверен у него имеются. Одной ногой в могиле, но продолжает сводить счёты с Алексеем Максимовичем. Знает, что возражений с его стороны не предвидится.
  Следующий дом, в который мы вошли, принадлежал Алексею Ивановичу Салмину, уроженцу и, можно сказать, почётному гражданину села Красновидово. До недавнего времени работал электромонтёром в Казани. Вышел на пенсию и заскучал. Чтобы убить время, стал писать воспоминания о Гражданской войне на волжских берегах, получилась толстая рукопись. Почитал в литобъединении. Товарищи посоветовали предложить издательству. Предложил. Редакторы и рецензенты на полях дали множество замечаний и отклонили рукопись. Салмин на все критические замечания ответил поправками. Рукопись получилась ещё толще. Снова вернули с новыми замечаниями на полях. Упорный автор опять учёл редакторскую критику, ответив на неё расширенными поправками. Каждый вопрос добавлял страницу-другую новых воспоминаний. Так повторилось несколько раз. В результате получилась книга, которую издали - "Буря на Волге" в трех томах.
  Историю книги, в которой описаны события Гражданской войны на Волге, в том числе и в Красновидово, Гонцов, как и я, впервые услышал от самого автора. А вот сами воспоминания, Коля, с присущей ему дотошностью при изучении любой проблемы, успел прочесть ещё в Москве, готовясь к походу по следам Алёши Пешкова. В Красновидово мы попали не случайно, адрес Салмина Николаю был известен.
  Путевой дневник Гонцова в этот день сильно пополнился. Я же, со стыдом признаюсь, никаких записей не вёл. Такому поведению у меня имелось красивое, на мой взгляд, объяснение и глубокомысленное умозаключение. Самое главное из увиденного в мозгу, как в фильтре, застрянет. В нужный момент нужный эпизод память доставит обладателю этого фильтра. Имелся впечатляющий, убедительный пример. По свидетельству любимого нами с Гонцовым писателя Константина Паустовского он никак не мог понять, когда же сядет за письменный стол Аркадий Гайдар, с которым они вместе жили одно время. Паустовский, не разгибаясь, занимался писательством чуть ли не от зари до зари, а Гайдар легкомысленно прогуливался по саду. Паустовский не выдержал: когда, мол, примешься, наконец, за работу? Гайдар отвечал, что у него уже готова повесть, осталось только записать её, после чего сел за стол и, к изумлению друга, довольно быстро, словно под диктовку, записал повесть.
  Как часто потом, всю мою непутёвую жизнь подводила такая гайдаровская установка. Обидно было, когда в нужный момент ни нужный эпизод, ни нужная деталь не вынимались из фильтра моей памяти. Никто и ничто не диктовало. Вот уверен, что Алексей Иванович Салмин, этот самородок, вроде своего тёзки, Алёши Пешкова, только масштабом помельче, рассказывал нам с Гонцовым немало интересного, достойного попасть в мемуары, а вот - что? - не запомнил.
  Возле забора, где у нас произошёл спор о деревенской природной честности, настроение у Коли сильно ухудшилось - на колу его кепки не было. Огорчение, недоумение, которые отразились на гонцовской физиономии, были таковы, что мне расхотелось торжествовать свою победу в историческом препирательстве, кто порядочнее - горожане или же селяне.
  Ближе к вечеру подавленно молчавший Коля выдавил:
  - Наверняка, кепку спёр заезжий турист-горожанин.
  Не оставил он поля боя противнику, дал залп в незащищённое место, сражение не выиграл, но и не проиграл.
  В Красновидове мы немного подработали косцами. Ах, как приятно любоваться ладными да умелыми движениями тех, кто привык косить траву сызмальства! До чего ж динамичны, полны энергии и гармонии их широкие взмахи косой. Каким красивым веером ложится на стерню под острым лезвием безжалостной косы ещё живая, не умершая, яркозелёная трава...
  Вся эта поэзия напрочь пропадает, когда берёшься за косу сам, ты, городской неумеха. Лезвие оказывается тупым, древко кривое, трава какая-то тусклая, к тому же, она не желает ложиться красивым ровным веером, а разлетается, куда попадя. Очень быстро, только что такая лёгонькая коса, становится тяжеленной. Солёный пот застит глаза, лезет в рот, увлажняет рубаху, которая высохнув под жаркими лучами солнца, топорщится коробом. Все эти беды, естественно, обходили Николая, родившегося и выросшего в тульской деревне. Мне же, привыкшему к городскому асфальту, приходилось несладко. Но и я из упрямства свой косцовый "урок" выполнил.
  Поплыли дальше по Волге-матушке. На пароходе Николай стакнулся с попом, в рясе, при окладистой бороде. Они подолгу уединялись и о чём-то беседовали. Стемнело. Я присел на шезлонг на верхней палубе. Коля с попом медленно прогуливаясь, прошли мимо, вроде бы, не заметив меня в тени. Донёсся вкрадчивый ласковый говорок священнослужителя:
  - Люди всякие бывают. Ты, сын мой, излишне доверчив. Взять хотя дружка твоего, он иудей, а жиды хитры и коварны...
  Они прошли, и мне показалось, что поп не случайно завёл разговор обо мне, он всё-таки разглядел меня в темноте. Но на что я ему сдался? С чего бы это он вдруг невзлюбил совершенно незнакомого парня? Зачем, зная, что может быть услышан, завёл антисемитскую беседу? Странно, что Коля не оборвал его.
  Высадились мы в Ульяновске. Была жаркая ночь. Я остался ночевать на пристани, а Николая поп увёл к себе домой, он жил где-то в городе. Наутро мой друг явился чрезвычайно возбуждённый и чуть обескураженный.
  - Ну, докладывай! - сердито сказал я. - Почём продал попу мою жидовскую морду?
  - Чёртов поп! - вырвалось у Гонцова. - Не ершись. Ты тут вовсе не при чём. Хотя, по большому счёту, мог помешать замыслам, которые выложил мне этот батюшка.
  Оказывается, почтенный священнослужитель пригласил Николая к себе домой, чтобы изложить ему далеко идущие планы. Он очень стар и, уверен, что недолго протянет. У него в собственности большая городская квартира, обширный участок земли с загородным домом, есть некоторые накопления. Но жена не подарила ему детей, и померла недавно. Остался он один, как перст. Он не ропщет, всё в руках божьих, но уж очень приглянулся ему Николай, почуял он в нём живую и близкую по духу душу. Дни, что отведены ему всевышним он хотел бы провести, чтоб рядом был родной человек.
  - Представляешь, - горячился в общем-то уравновешенный обычно Коля, - всю ночь он, словно бес смущал и приманивал меня своими богатствами. "Всё тебе достанется", говорил. А взамен просил пустячок: чтобы я согласился стать его сыном. Официально оформленным сыном.
  От меня он пытался отваживать Колю, ибо, не без основания, подозревал, что иудей примется отговаривать друга идти в сыновья к священнослужителю.
  Николай Гонцов не позарился на церковные богатства, от звания поповича отказался.
  - Был Алёша Попович, а Николаю Поповичу не бывать! - смеясь, провозгласил он.
  Для чего же он попёрся в дом к попу?
  - А имел бы я счастье услышать, отвернись от него, такую по-человечески трагическую историю одиночества? - спросил Коля, и я не нашёлся, что ему ответить.
  Действительно, он стал, можно сказать, походя обладателем большого богатства: исповеди тоскующего одиночки. Поп подолгу перед богом спасал души, а по складу характера оказался скаредом и стяжателем, попал в капкан собственной натуры. Сам жил скудно, а приходские дела приносили доход, который он накапливал, потому как иначе жить не умел. И вот весь он внезапно раскрылся перед случайным парнем, потому что ему показалось - наконец-то, повезло, наконец-то встретил понимающего его человека, родную душу. Какую же незаживающую рану нанёс ему Николай!
  Всё-таки, до чего же безжалостна эта писательская профессия. Старик в Красновидове на всю жизнь сберёг обиду, нанесённую, как ему кажется, Максимом Горьким. Теперь на всю оставшуюся жизнь запомнит поп обиду, нанесённую ему московским студентом. И обе эти моральные травмы связаны с писательством, оба разновеликих автора собирали материал для будущих произведений. У Горького красновидовские впечатления вошли в "Мои университеты", у Гонцова беседы со священнослужителем - в скромную повестушку "Огоньки моей земли", изданную после смерти автора.
  Других ярких приключений в пути до Астрахани на нашу долю не выпало. На питание зарабатывали, в основном, подсобляя грузчикам, участвуя в полевых работах, передвигались, где пёхом, где на попутной телеге. Редко подсаживали на грузовики. Николай не упускал случая проворчать, дескать, шоферня-то городские ребята, у них и привычки городские - не брать попутчиков, с которых вряд ли сможешь дерануть деньгу. А наш вид - сатиновые, выцветшие под солнцем шаровары и застиранные рубахи - красноречиво говорили намётанному глазу о нулевой платёжеспособности. В одном месте лютый голод заставил меня, несмотря на причитания "блюстителя частной и колхозной собственности", залезть на грядки с помидорами, находящимися за деревенской околицей. Грядок было много, а спелых помидоров я не обнаружил, наверное, предвидя появление голодного воришки, их сняли. Но и чуть розовые показались верхом вкуснятины. Поборник права и законности, только что блаживший: "Как не стыдно брать чужое! Ты ведь труда не приложил, чтобы их вырастить!" - за милую душу уплетал уворованные мной помидоры.
  На строительстве Куйбышевской ГЭС (теперь Жигулёвская) нам довелось увидеть картину, походившую на бред сумасшедшего. По дамбе, протянувшейся на несколько километров, нескончаемым караваном двигались самосвалы. В определённой точке, видимо, для каждой машины предписанной заранее, борт открывался и грунт из кузова высыпался в тело плотины. На наших глазах один самосвал сорвался с гребня и рухнул вниз. Он пролетел десятки метров, и, разумеется, несчастный водитель погиб. Но самое страшное мы увидели дальше. Поток машин не замедлил своего хода, они продолжали двигаться, продолжали опрокидывать кузова с грунтом, будто ничего не случилось. Этот "конвейер смерти" постепенно засыпал свалившуюся машину, наверное, многокилометровую гусеницу было невозможно остановить, может, отсутствовала радиосвязь или те, кто увидел аварийную ситуацию, не имел возможности о ней сообщить, куда следует. У нас остались догадки, и картина того, как плотина превратилась в памятник шофёру.
  В астраханской степи мы облюбовали для ночлега высокий стог сена. И тут на меня обрушилась беда - заболели зубы. До города далеко, на дворе вот-вот наступит ночь. Что делать? Коля, не очень переживая (он и на свои боли не обращал внимания), стараясь казаться сердобольным, посоветовал:
  - А ты заговори боль.
  - Это как? - не понял я.
  - Говори, хоть вслух, хоть про себя: "У меня не болят зубы" до тех пор, пока они не перестанут болеть. Знахарка у нас в деревне так снимала любую боль.
  Он закопался глубоко в стог, а я прилёг на охапку сена, и как последний идиот, принялся бубнить: "У меня не болят зубы". С первыми жаркими лучами солнца я ощущал себя человеком, пропущенным через молотилку, ныли затёкшие суставы, голова напоминала бубен, в который колотили всю ночь. Но - зубы, мои бедные больные зубы перестали болеть! Произошло невероятное: с тех пор у меня никогда они не болели, разве что иногда слегка ныли. В конечном счёте, на протяжении не очень короткой своей жизни, я потерял почти все зубы, не испытывая при этом проклинаемой всеми, знаковой боли. Выходит, заговорил их, словно бабка-знахарка из деревни Гонцова.
  Припомнилась мне такая детская забава, которой увлёкся в Калиниграде. Кто-то меня уверил, а, возможно, я где-то вычитал, будто, если смотреть в спину идущему человеку и мысленно приказать "Споткнись!", он обязательно выполнит команду. Главное - верить в силу своего внушения на расстоянии. Попробовал. Отдал мысленный приказ человеку, ничего не подозревающему. Хотите верьте, хотите нет - человек споткнулся на ровном месте. Понравилось. Стал проделывать эти фокусы на спор. Так втянулся, что принялся экспериментировать с велосипедистами. Очередной жертвой оказался здоровяк с подозрительным характером. Он стал оглядываться, стремясь обнаружить тех, кто каким-то образом свалил его с велосипеда. Мои сотоварищи, только что бившиеся об заклад, что у Гаврилы ничего не получится, предательски показывая на меня, радостно заорали:
  - Дяденька, это он всё подстроил!
  Здоровяк от души накостылял мне по шее, даже не подозревая, что тем самым вбивал в моё хулиганское сознание уверенность в том, будто я обладаю невероятной силой внушения. Вот и выходит, что она-то и сработала в ночной астраханской степи.
  После чудесного избавления от зубной боли ничто не мешало искать заработок на обратную дорогу. В Астрахани нам крупно повезло. Мы устроились грузчиками на базу каспийского судоходства (название приблизительное). Только погрузочно-разгрузочные наши обязанности были необычны и специфичны. На вахтовом катере нас отправили в море. Там стояла на якорях огромная баржа, из трюмов которой предстояло извлекать лёд. Работёнка немудрёная: тебя опускают через люк в эдакий ледяной стакан, чтобы ты там отламывал куски льда, и складывал их в корзину. Через определённое время приходил человек, поднимал груз наверх, перекладывал его в тележку, а пустую корзинку возвращал. Дальше наш лёд развозили по рыболовецким сейнерам, чтобы у рыбаков до сдачи на базу не протух улов.
  Не могу описать ощущения, испытанные в том ледяном мешке, это было нечто до того не испытанное: воздух почти горячий, а вокруг стены, от которых веет мертвящим морозом. Ты голый по пояс, и тебе совсем не холодно, наоборот - обливаешься потом. Я поймал себя в первый же день на том, что глаза слипаются, и безумно клонит в сон. Один раз ноги подломились, едва не рухнул в ледяную кашицу, покрывающую пол.
  Без посторонней помощи оттуда не выберешься, а в этом замкнутом пространстве, не знаю, почему, регулярно накатывало нестерпимое желание сходить по-маленькому. Как-то наверху замешкались, долго не откликались на призыв вынуть меня отсюда для естественной надобности, и я, грешным делом, как младенчик, сходил под себя - напрудонил на лёд. С этого момента грехопадения я перестал звать на помощь, справлял нужду, не отходя от рабочего места. Через несколько дней меня застукали. Наш "разводящий", опускавший и поднимавший грузчиков и корзины, обратил внимание, извините, на жёлтые подтёки на голубой стене. Вытащив меня из ледяного плена, он помахал перед моим носом внушающим уважение кулаком, и проговорил:
  - Твоё счастье, что я не стукач. Тебе ёще дополнительно повезло, что сегодня последний день твоей временной работы. А то тебя бы так штрафанули, что вылетел бы отсюда без копейки зарплаты. Вот и получилось бы, что поработал полмесяца задарма. Гуляй!
  На том и завершился наш поход по местам детства и юности Алёши Пешкова, известного, как Максим Горький.
  Николай Гонцов исписал в пути толстую тетрадь. Марк Гаврилов сохранил несколько фраз на случайных листочках бумаги. Гонцов много лет назад вставил те записи в свою книжку "Огоньки моей земли". Гаврилов отчитался о том путешествии только сейчас скромной главкой в этих мемуарах.
  
  Общежитие
  Что может быть веселее вгиковского студенческого общежития? Правильно, студенческое общежитие другого вуза. Сравнивать его с общежитием строителей Одесской ТЭЦ, не приходится. Всё разнится. Ничто не сходится. Ни нравы, ни распорядок. Прежде, чем попасть во вгиковское общежитие на Яузе, меня определили на постой в частный дом на станции Ярославской железной дороги Мамонтовка. Спать пришлось на матрасе, постеленном на пол. Ранним утром проснулся от куриного квохтанья. Изба стояла на сваях (видно, это место заливало в паводок), и сквозь широкие щели в полу можно было наблюдать, как деловито копались в песке хозяйские куры. Идиллическая картина, пронизанная снопами солнечных лучей.
  Спартанский образ жизни - а я ходил в лёгком лыжном костюме и кедах - не прошли даром. Едва наступили холода, мой организм не выдержал - я простудился и слёг. Вы бы видели гору обуви, привезённую мне сокурсниками! Тут были пижонские штиблеты для выхода в театр или консерваторию, сандалии, шлёпанцы, стоптанные башмаки не по моей ноге... Умилили модные длинноносые полуботинки с протёртыми до дыр подмётками, которые презентовал Боря Андроникашвили. Почему он их хранил, и не выбросил на помойку, Бог весть. Из этой груды я выудил то, что пришлось мне в пору: и по вкусу, и по ноге, и, главное - по погоде. Это были лыжные ботинки на толстенной подошве - дар Алёши Габриловича. В них я проходил долго, пока не сумел сменить на обычную демисезонную обувь. А башмаки Габриловича передал, словно эстафету, другому нищему студенту. Интересно было бы проследить дальнейший путь этих лыжных ботинок - ведь им сносу не было. Но это потребовало бы пера Ганса Христиана Андерсена.
  Какого-либо торжества по поводу открытия только что построенного пятиэтажного кирпичного общежития студентов ВГИК, по-моему, не организовывали. Заселяли по четыре человека в комнату. Кровати, платяной шкаф, обеденный, он же для занятий, стол, стулья - вот и вся меблировка. Поверьте, для иногородних, вроде меня, не имеющих богатых родителей, это было верхом благоустройства. Конечно, я знавал времена и получше, когда у меня, желторотого сопляка, имелся отдельный кабинет. Но, как говорится, к хорошему быстро привыкаешь, и так же быстро от него отвыкаешь.
  В нашей комнате ?306 на третьем этаже обитали: мой друг Володя Хмельницкий, его друг Саня Мейлахов - оба с экономического факультета, мой сокурсник Шамиль Патютин и я. Когда будущие директора фильмов окончили институт и покинули нас, на их место пришли: мой сокурсник и дружок Аркаша Локтев, москвич, которому надоело ездить каждый день через всю Москву на занятия, и Эмиль Лотяну, с режиссёрского факультета. Он потом поставил картины "Табор уходит в небо", "Мой ласковый и нежный зверь".
  В общежитии шла своя особая, не зависимая от институтских занятий, жизнь. Нет, конечно же, мы корпели над учебниками и учебными пособиями, актёры учили роли, входили в образы, операторы беспрерывно щёлкали затворами фотоаппаратов (кинокамер - этой роскоши - ни у кого не было), художники рисовали, сценаристы писали этюды, режиссёры создавали "своё видение мира". А между тем хватало времени на шумные застолья, на бесконечные споры об искусстве и окружающем мире.
  Вдруг становилось известным, что к девчонкам на 5-й этаж приходила в гости Нонна Мордюкова, знаменитая участием в фильме Сергея Герасимова "Молодая гвардия". Говорили, что славно посидели, "звёздной болезнью" Нонна не страдала, была простецкой, компанейской. Девчонки остались в восторге от её визита.
  Бывало мы, сценаристы, собирались в комнате своего коллеги Бондаренко. Там встречались Игнат Пономарёв, Коля Гонцов, я и ещё кто-то. Бутылка водки, нехитрая закуска, но - главное - ритуал, ради которого и происходило сие действо. На пол бросали широкополую обветшалую шляпу Бондаренко и поочерёдно топтали её. Это называлось "топтать интеллигентскую культуру". Чего уж она нам так опостылела? Не знаю, не вспомню. Мы были сборищем деревенских и провинциальных парней, люто ненавидевших столичный, на наш взгляд, обожравшийся и высокомерный "бомонд". Сынков и дочек во ВГИК хватало, они позволяли себе загулы в ресторанах, носили модную одежду, небрежно демонстрировали дорогие часы. И всем своим видом подчёркивали социальное неравенство. Правда, это происходило, в основном, на первых курсах. Со временем таланты брали своё, деревенские и провинциалы оказывались на первых ролях. Но болезненная размежёванность не исчезала, она как бы обретала новые формы.
  Наше топтание шляпы, символизирующей отвратную столичную интеллигенцию, сейчас вызвало бы смех или недоумение. Но тогда нам важно было самоутвердиться в московских пределах, стать равноправными участниками развития культуры и искусства. Кое у кого это желание выливалось иногда в эпизоды экзотического и даже странного свойства.
   Кто-нибудь видел Василия Шукшина в роли Гамлета, принца датского? Мне довелось. Это случилось в "театре из четырёх зрителей". Но об этом чуть позже.
   Вася (извините, так его все звали в пору студенчества) постоянно, особенно в пьющей компании, подчёркивал, мол, мы от сохи, мы ваших кантов-аристотелей на этом самом... видели. Нам чего попроще. Я вот, например, задыхаюсь в ваших каменных мешках. Где тот зеленый бугорок, на который можно прилечь, отдохнуть? Сплошные асфальтовые поля...
  Между прочим, он однажды тоже заходил к Бондаренко "потоптать шляпу".
   Рассказывали, что когда приехал с Алтая в Москву его дядя, то ли директор совхоза-миллионера, то ли председатель колхоза-миллионера, Вася, хорошо взяв на грудь, произнёс витиеватый спич за родимую землю, по которой тоска-печаль его гложет. Собравшиеся за богатым столом, организованным тороватым дядей, притихли, когда высокий гость сказал:
   - Так что же ты, племянничек здесь маешься. Давай, ко мне! Хоть комбайнёром, хоть бригадиром, хоть в конторщики. Все только рады будут. И алтайские - родному человечку, и московские - одним нытиком-страдальцем здесь меньше станет.
   Говорят, Василий лишь чуточку смутился, а потом сказал (он ведь с малолетства не привык в карман за словом лазать), что, дескать, судьба у него такая, бить ноги о каменные пороги, и вообще, художнику положено всю жизнь мучиться.
   Ходил Вася всегда в галифе и солдатских сапогах. А надо учесть, что многие вгиковцы, как уже сказано, были из интеллигентных и обеспеченных семей. Хватало тут и детей корифеев литературы, искусства, кино, культуры. Да и на курсе Шукшина тоже были отпрыски именитых фамилий. Вася, прибывший из глубинки, хоть и бравировал своей посконностью, надо думать, всё же был уязвлён этой, плохо закамуфлированной презрительностью вгиковского великосветского общества.
   И вот как-то, глубокой ночью, дверь нашей комнаты ?306 в общежитии распахнулась. На пороге - Вася Шукшин. Слегка покачивается с пятки на носок в своих "смазных сапогах". Может, и подвыпивший. Но вообще-то, у него манера была такая - покачиваться, беседуя с кем-нибудь. Мы вчетвером уже в постелях. Володя Хмельницкий, Саня Мейлахов, Шамиль Патютин, и я. Ни дать, ни взять, настоящий театр одного актёра для четырех зрителей, возлежащих, подобно римским патрициям. И уж очень красиво рисуется шукшинская фигура в дверном проёме, подсвеченная тусклой коридорной лампочкой.
   - ...так мы ведь не только частушки да похабные анекдоты имеем в загашнике, - будто продолжает разговор с кем-то Шукшин, - кой-чего и посущественней могём. Публика желает? Не смеем отказать! Я - Гамлет, принц датский!
   И он исполнил монолог Гамлета. Не прочитал, именно - исполнил. Блистательно. Принца он превратил в одного из потом уже знаменитых шукшинских чудиков. Но мы, ошарашенные, тогда этого не могли знать.
   За неимением занавеса датско-алтайский Гамлет-Шукшин просто захлопнул дверь.
   Свое 20-летие я отмечал в общежитии. В те времена милейших старичков-вахтёров умучивали поклонницы кинозвёзд. Некоторые из них, уже получивших всесоюзную известность, жили у нас. Пройти в дом на Яузе было не легче, чем на секретное предприятие. А когда на экраны вышел с огромным успехом фильм "Человек родился", с красавцем Володей Гусевым в главной роли, дом на Яузе превратился, в буквальном смысле слова, в осаждённую крепость. Скажем, чтобы увидеть сердцееда Гусева, отчаянные фанатки лезли по водосточной трубе к открытому окну. Правда, это было после, ставшего знаменитым, "дня рождения Марка Гаврилова".
   А получилось вот что. Я пригласил на свое двадцатилетие нескольких друзей. Но, чтобы дорогих гостей пропустили, полагалось подтвердить на вахте: "Да, это ко мне". Сидеть и ждать их прихода в новогодний вечер не хотелось. Наверху гремела музыка, был открыт буфет, набирал обороты танцевальный марафон, мелькали карнавальные маски... И я, пользуясь тем, что ко мне очень хорошо относились охранники, попросил их:
   - Отцы! Придут мои гости, скажут: "Мы на день рождения Марка Гаврилова". Вы их, пожалуйста, пропустите.
   Просьбу подкрепил бутылкой "портвея", чтобы и вахта отметила мой юбилей.
   Друзья прибыли вовремя. Новый Год, а затем и мою "круглую дату" отметили обычным русским застольем . На правах новорожденного я отплясывал официально запрещенный, но входивший в моду, рок-н-ролл. Правда, смутно замечал, что в актовом зале, в буфете и даже в коридоре почему-то толчётся уж очень много развесёлых, явно невгиковских, молодых людей и девиц. Абсолютно мне незнакомые, они отчего-то громогласно провозглашали здравицу в честь юбиляра.
   После новогодних праздников разразился скандал. Меня вызвали на ученый совет института, разбираться с "телегой", которую накатал комендант общежития. Там описывались безобразия, учинённые в новогоднюю ночь пришлыми людьми: перебили посуду, оборвали шторы, испачкали стены непотребными надписями, устроили потасовку, уронили ёлку... А при чем тут я? Да, ведь по общежитию тогда гремело: "Мы гости Марка Гаврилова".
   Вероятнее всего, кто-то из фанатов, безнадежно пытавшихся попасть в заветное жилище кинозвезд, услышал фразу "Мы на день рождения Марка Гаврилова", после которой человека, её произнесшего, вахтеры беспрепятственно пропускали. Этим паролем воспользовались. И "мои гости" пошли валом!
   Напрасно я твердил, что настоящие мои гости: Володя Бурыличев и Алик Черняховский - слушатели Военной Академии, Зарик Хухим - студент института железнодорожного транспорта - интеллигентные парни. Они, мол, в силу воспитанности, ничего предосудительного совершить просто не могли. Меня не слушали. Члены ученого совета, мэтры кинематографии - Сергей Герасимов, Тамара Макарова, Михаил Ромм, Александр Довженко, с заметным удовольствием, слушали рассказ возмущенного коменданта о том, как куролесила молодежь. Видно, вспоминали собственные подвиги своей, далеко небезгрешной, юности.
   - ...а один "гость" изловчился, и, - кипел комендант, - извиняюсь, не постыдился справить малую нужду во все урны-плевательницы буфета!
   Перекрывая невольный смех коллег, Михаил Ильич Ромм, заметил:
   - Вполне интеллигентно и воспитанно - не в угол, а в урну.
   Если б классик мирового кино, режиссёр Ромм знал, что он угадал в пакостнике рафинированного интеллигента! Ведь, судя по всему, это озорство учинил чрезвычайно благовоспитанный, статный красавец Алик Черняховский, сын прославленного генерала армии, героя Великой Отечественной войны, сам в будущем блестящий офицер, генерал-майор.
  
  Академический отпуск и возвращение
  "Зубная боль в сердце", заставившая Алёшу Пешкова выстрелить в себя, видимо, хворь заразная, как-то она зацепила и меня. После хождения от Казани до Астрахани, я особенно затосковал. Перед глазами заманчиво маячил пример Юры Куранова, бросившего ВГИК, и ушедшего бродить по горам Алтая с экспедицией геологов. Обрыдло всё: философские споры, бесконечные просмотры кинофильмов, коридорный променад гениев (других студентов у нас не было). Душа рвалась на волю, в пампасы... Стреляться не хотелось, да и не из чего, "вальтер" был разобран мной и разбросан на могилах немецкого кладбища в Калининграде. Оборвать опостылевшее бытие решил иначе.
  - Студент сценарно-редакторского факультета Всесоюзного государственного института кинематографии Марк Гаврилов желает прервать учёбу для прохождения действительной службы в рядах Советской Армии, - эту фразу я отчеканил, стоя навытяжку перед военкомом Рижского военкомата Москвы.
  Чего скромничать, в тот момент я казался себе самому молодцом, хоть куда. Добровольно, будучи комсомольским вожаком, имея признание мастеров и педагогов, молодой человек решил отведать солдатского хлеба, послужить Родине. Только на окраине сознания тихонько тикала, не давала покоя мысль, высказанная преподавателем зарубежной литературы, мудрой Ольгой Игоревной Ильинской: "От себя не убежишь!".
  Конечно, я не надеялся, что военком бросится мне на шею от счастья, что Армия заполучит такого солдата. Но и той реакции, которая произошла, никак не ожидал. Он сказал:
  - Опоздали, студент Марк Гаврилов. Буквально сегодня утром ушла команда на Дальний Восток. Служить в танковых частях. Последняя команда. Не повезло вам. Набор в ряды Советской Армии у нас закончен. Приходите на будущий год. И без опоздания.
  Ладно. Не мытьём, так катаньем: я взял академический отпуск "по семейным обстоятельствам", и укатил в родной Калининград. Там устроился в редакцию "Калининградского комсомольца" литсотрудником в отдел культуры и быта, которым заведовал Анатолий Дарьялов. Это был молодой человек, старой комсомольской закалки. Уже прошёл 20-й съезд партии, разоблачивший культ Сталина, но сам вождь всё ещё делил с Лениным смертное ложе в мавзолее на Красной площади в Москве. Вот и, верный заветам Ленина-Сталина, журналистский функционер Дарьялов, на всякий случай, припрятал портрет Иосифа Виссарионовича в редакционной подсобке при отделе культуры и быта.
  Мне Дарьялов был не симпатичен. Хохмы ради я выволок портрет генералиссимуса из кладовки, и поставил на стул, где восседал зав отделом. Думал, что будет скандал. Ничего подобного, сталинист тихо убрал портрет обратно в потайную комнату.
  Статьи он писал, как говорится, кисло-сладкие. На его круглой румяной мордахе было прописано - "я серая немочь". Кроме почти ритуального почитания Сталина, им владела ещё одна страсть: он всеми силами стремился найти "янтарную комнату", которую, как и многие, считал упрятанной где-то на просторах бывшей Восточной Пруссии. Как он только шею не сломал, лазая по многочисленным катакомбам! Как не подорвался на мине или фугасе, каковыми была напичкана земля калининградская, как ситный батон изюмом!
  Он составлял карты поиска, копался в каких-то архивах, мучил расспросами немногих, оставшихся после депортации, жителей Кёнигсберга. Но бодливой козе Бог рог не даёт. Таких любителей-поисковиков, желающих разыскать знаменитую "янтарную комнату", в те годы было громадное количество. Наверное, то была мания или фобия, неизлечимая болезнь, охватившая тысячи людей. В наши дни это увлечение найти под носом богатство проникло на телеэкран. Так знакомые мне с калининградских времён психи продолжили искать то, что невозможно найти. Не столь давно они с самым серьёзным видом принялись за поиски так называемых миллионов купца Варгина. Кто он был такой? Вкратце. Выходец из Серпухова, в 19 лет стал главным поставщиком императорской армии, сражавшейся с наполеоновскими полчищами. Был несметно богат и невероятно непритязателен и скромен в быту. Отмечен широким меценатством, подарил Москве здание Малого театра. Затем, в результате оговора, подвергся опале, суду, тюремному заключению. Разорили его окончательно. Но вот зародилась, можно сказать, легенда, будто Варгин Василий Васильевич куда-то запрятал золота и бриллиантов на многие миллионы рублей. Те, кто хоть поверхностно изучил необыкновенную судьбу этого необыкновенного человека, ясно видел - никаких богатств у него под конец жизни не было, и не могло быть. Всё сожрали - чужая зависть и безжалостная алчность тех, кто оговорил этого купца, погубил его предпринимательский талант.
  Тому, кто не догадывается, почему я вдруг зацепился за Варгина, могу сказать: он является пра-пра-прадедом мой жены Ариши по материнской линии. В своё время я подготовил и издал книгу моей тёщи Екатерины Александровны Мангуби-Черкес (урождённой Кудреватовой) "Записки старой москвички", где она подробно описывает эпопею своего предка В.В.Варгина.
  Сомневаюсь, что телевизионщики хотя бы слышали об этой книге и других честных публикациях о трагедии Василия Васильевича. Им это не интересно, им это не с руки. Им подавай "жареные факты", чтобы была завлекаловка. Вот и ищут они в тёмной комнате чёрную кошку, которой там нет. Это напоминает расхожую шутку: "А почему Джо неуловим?" "Да потому, что его никто не ловит".
  Нет, не нашли несуществующий клад Варгина. Не разыскали и "янтарную комнату", хотя и её неутомимые телевизионщики пытались раскопать в лесах Калининграда. Им бы с Толей Дарьяловым стоило пообщаться, он бы поведал о своих злоключениях на этой тупиковой тропе.
  В редакции "Калининградского комсомольца" я стал, как и в липецкой газете, разъездным корреспондентом. Обшарил всю, не такую уж маленькую область. Побывал в основных городах, разве что, не сподобился посетить Балтийск, бывший Пиллау - морские ворота Восточной Пруссии. Если для въезда в Калининградскую область необходима была особая отметка в паспорте - двойка, напоминающая гуся, то, чтобы попасть в Балтийск требовалось ещё и специальное разрешение. Ведь там стоял второй Балтийский флот.
  Когда первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущёв и председатель Совета Министров Николай Булганин собрались с визитом в Великобританию, они отплыли туда на крейсере "Орджоникидзе" именно из Балтийска. Историческому событию предшествовало, не менее историческое для нашего края, событие. Накануне приезда высоких гостей в облисполкоме зав отделом дорог и дорожного строительства собрал начальников, отвечающих на местах за ремонт дорожного покрытия. И поведал дорожникам, мол, Хрущёв с Булганиным из Калининграда отправятся в Балтийск на машинах, а ему, дескать, посчастливилось узнать маршрут их передвижения по области. Под страшным секретом он прочертил на карте путь, по которому станут ехать руководители партии и правительства. И что вы думаете, маршрут, как нарочно, пролегал по самым неухоженным шоссейным дорогам, добиться качественного ремонта которых этому деятелю облисполкома годами не удавалось. То средств не хватает, то рабочих рук нет в достаточном количестве, то дорожная техника поломалась. Мало ли отговорок у нас находится!
  В кратчайшие сроки все магистрали, где предполагался проезд именитой кавалькады, были приведены в блистательное состояние, наверное, они стали не хуже, чем при немцах.
  Хрущёв и Булганин из Москвы прилетели прямо в Балтийск, оттуда на крейсере "Орджоникидзе" к берегам Туманного Альбиона. Ездить по дорогам Калининграда и не предполагалось. Обман раскрылся. Зав отделом, придумавшему авантюру с правительственным лжемаршрутом, влепили выговор по партийной линии за введение в заблуждение подчинённых. А за то, что сумел организовать высококачественный ремонт дорожного покрытия в таких невероятных объёмах и за такие сроки, - наградили огромной премией, по сумме равной его годовому окладу.
  Вернулся я во ВГИК задолго до окончания академического отпуска, но не на свой курс, а в тот, который шёл за нами. За какие-такие особые заслуги меня избрали секретарём объединённой комсомольской организации сценарного, редакторского и экономического факультетов, можно только догадываться. Уж больно правильный и горлопанистый был я в то время. До меня секретарём был теперешний сокурсник Володя Трифонов, симпатичный парень, на перевыборном собрании попросившийся в отставку, вместе со своим другом и замом Димой Ивановым, тоже представлявшим яркую индивидуальность . Заместителем у меня стал Володя Валуцкий, талантливый сценарист, автор очень хороших фильмов. Один "Начальник Чукотки" с блистательным дуэтом Алексей Грибов-Михаил Кононов чего стоит! А дальше были у него другие заметные фильмы, в том числе "Зимняя вишня". Стоит заметить, что во ВГИК он поступал вместе со мной в 1954 году, но не добрал "проходных баллов". Пришёл на будущий год, и одолел все экзаменационные препоны. Впереди его ждала известность. Но на пороге своей славы он крепко споткнулся.
  Это случилось на вечеринке по поводу "Дня рождения" курса, на которую собрались у Наташи Вайсфельд, дочери руководителя того курса, с какового я ушёл в академический отпуск. Пока готовился праздничный стол, пустили магнитофонную ленту. То была запись "капустника" (так его назвали авторы), пародирующего историко-революционный фильм. Дело, якобы, происходило в Смольном, штабе Октябрьской революции. Роль Ленина исполнял Володя Валуцкий, роль Сталина - Дима Иванов, роль Надежды Константиновны Крупской - Дайя Смирнова, та самая, которой Шарль Спаак предлагал "соавторство лёжа". Роль ведущего взял на себя Володя Трифонов.
  Итак, у микрофона ведущий, идёт такой текст:
  "Смольный. 1917 год. В комнате руководители восстания - Сталин, Дзержинский, Крупская, представители революционного пролетариата и трудового крестьянства. В комнату быстрыми шагами входит Владимир Ильич, он подходит к представителю нацменьшинств.
  - Как настроены, дорогой товарищ?
  Представитель нацменьшиств отвечает:
  - Тулды булды...
  - Оччень хорошо! - потирает руки Ильич"
  И такими хохмами был нашпигован весь "капустник". По свидетельству участников вечеринки, выслушали запись в полном молчании, видно, ощутили, что несколько перебрали в сатирическом запале. Никто не засмеялся. Запись по обоюдному согласию тотчас стёрли, как бы заметая следы, если не преступления, то глумления над святыми, как считалось, для комсомольцев и, вообще, советских людей понятиями, людьми, событиями. Казалось бы, всё могло быльём порасти. Но одна из сокурсниц, принимавшая участие в той злополучной вечеринке, поделилась "этим ужасом" со своим мужем, журналистом. А тот со смехом рассказал о пародии на историко-революционный фильм друзьям, среди которых находился работник райкома комсомола. Примерно, таким путём выползла наружу стёртая магнитофонная запись. Конечно, может быть, тут не обошлось без элементарного стукачества. Но в это не хочется верить.
  Говорят, будто нашего директора Грошева внезапно вызвали к В.В.Гришину, всесильному первому секретарю Московского комитета партии. Виктор Васильевич немного послушал обалдевшего от неожиданного внимания к делам кинематографического вуза высокопоставленного функционера, и прервал вопросом:
  - А как дела на 3-м курсе сценарного факультета?
  Немного сбитый с толку Грошев забормотал, мол, именно на этом курсе собрались очень талантливые ребята. У некоторых есть перспективы заключить договор на производство фильмов по своим сценариям.
  - А вам известно, как они проводят внеучебное время? - снова оборвал директора Гришин.
  И тут же пересказал известную нам историю вечеринки со слушанием "кошмарного поклёпа" на нашу революцию и его вождей.
  Институт забурлил. В состав преступления вписали и то, что на вечеринку, якобы, специально не были приглашены: Люков и Панов - единственные члены партии на курсе, Филиппов - секретарь комсомольской организации курса, и я - секретарь комсомольской организации факультета. Напрасно было что-то доказывать. На самом деле всё было объяснимо. Люков и Панов в тот вечер отмечали в другом месте выпуск своего романа. Филиппов отсутствовал по каким-то сугубо личным мотивам. А я, простуженный, лежал в общежитии с температурой под сорок. Никто не хотел слушать нормальные эти объяснения.
  На бурных собраниях, заседаниях, конечно слышны были голоса разума и снисходительности. Боря Андроникашвили, помнится, взывал снисходительно отнестись к инциденту. "Ну, пошутили ребята неудачно. Но за неудачную шутку голов не рубят!"
  Ошибся Андроникашвили, не помогли и другие студенты, которые пытались отвести нож, занесённый над авторами "капустника". Увы, им таки "отрубили головы". Трифонова, Иванова, Валуцкого, Смирнову и Вайсфельд исключили из института и комсомола. В газете "Комсомольская правда" появился разгромный фельетон Ильи Шатуновского с соавтором, описывающий вгиковские драматические события.
  Ребята получили "волчьи билеты". Но, к их чести, все пробили путь в литературу и искусство. О Валуцком уже сказано. Трифонов и Иванов придумали и вели на Всесоюзном радио знаменитую передачу "С добрым утром". Да, и другие пострадавшие за неосторожную, недальновидную шутливость, выправились, ускользнули из-под мощного идеологического катка, раздавливающего инакомыслящих и просто зазевавшихся. Крохотную долю в их реабилитацию внёс и я, спустя годы писавший в различные инстанции хвалебные, и, по сути, честные характеристики на них. А за Валуцкого пришлось заступаться в ЦК ВЛКСМ, правда, заочно, опять же в письменном виде.
  Ещё два события обрушились на мою голову в то время, оставив след разной глубины в памяти соплеменников, современников и прочих людей.
  Международный Фестиваль молодёжи и студентов в Москве. Мимо нашего института целыми обозами по Ярославскому шоссе везли цветочную рассаду, каковая затем украсила город. Показухи было достаточно. Скажем, дома вдоль того же Ярославского шоссе, в основном деревянные избы, ярко выкрасили, как пряничные домики, а избу, стоящую на развилке двух дорог, покрасили по диагонали - ту лишь часть, которая видна с Ярославки. Когда там шествовала гигантская кавалькада машин с делегатами Фестиваля, украшенная флагами всех стран, посланцам планеты видна была окрашенная половина той избы. Но те, кто стоял в кузовах на специальных конструкциях для гимнастических упражнений, и возвышался над окружающим миром, конечно же, видели, что крыша злополучной хаты выкрашена только наполовину.
  Во ВГИК собрались киношники. Для них организовали просмотры фильмов, снятых выпускниками вуза. Для зрителей предусмотрели синхронный перевод через наушники, аж на пяти основных языках человечества.
  Какой-то иностранный молодой человек шустро выманил у меня вгиковский значок, а мне нацепил зачок с надписью, каковые тогда продавались за копейки в любом газетном киоске. И вот на улице ко мне привязался другой иностранец, и что-то долго лопотал по-английски. Я развёл руками, ибо моё знание английского ограничивалось двуми-тремя расхожими фразами. Тогда мой случайный собеседник сердито ткнул пальцем в подаренный значок, который был приколот у меня на груди - "Канада!". Мол, чего ты, канадец, открещиваешься от родного языка?! На значке, действительно, сияла надпись "Канада". Я выдавил "Литл спик энглиш", и ретировался.
  Другое событие сулило победное вхождение в кинематограф. Мне, верному ленинцу и комсомольскому вожаку поручили написать сценарий для курсовой студенту-режиссёру Алексею Салтыкову. Мы с ним отправились на благословение к его мастеру, Сергею Аполлинариевичу Герасимову, домой, в высотку на Кутузовском проспекте. Поразила настенная полка вдоль длинного коридора, уставленная матрёшками, африканскими и индийскими масками, сомбреро, лаптями, разнообразными ритуальными причиндалами, статуэтками божков и т.д. Всё это вперемежку, эдакое единение всего и вся - стилей, форм, религий, языческих предметов, культовых штуковин. Домашний музей подношений великому мастеру, сделанных во всех частях света. Как только не резала ему глаз такая вопиющая эклектика!
  Благословение было получено. Я написал сценарий на тему, которую можно обозвать криминально-дорожной. Мы ходили для консультаций в управление ГАИ. Генерал, при нашем появлении, поднял собравшихся в его кабинете офицеров-гаишников по стойке "смирно", и отрапортавал:
  - Руководство ГАИ собрано для дачи консультаций.
  Однако, сценарий был отдан Салтыковым товарищам по режиссёрскому факультету, а те, видимо, раздраконили мою писанину. Во всяком случае, когда в главный холл ВГИК из коридора вышли Андрей Тарковский чуть ли не в обнимку с Алексеем Салтыковым, я услышал, как Лёша процитировал;
  - И какой русский не любит быстрой езды по плохим дорогам?! - это он прочитал начало моего сценария.
  И оба стали давиться от хохота. Чем уж так развеселил их мой сценарий, до сих пор не могу вникнуть. Но написан он был, уверен, скверно до того, что никак не годился для создания хорошего фильма. Честно говоря, я и теперь не очень понимаю, как нужно писать для документального кино.
  Салтыков пытался уговорить меня переделать сценарий, придать ему более драматичный вид. Я не представлял, каким образом можно выполнить такое пожелание. А у меня в ушах стоял издевательский хохот Тарковского и Салтыкова. В это время из ЦК ВЛКСМ во ВГИК поступил заказ на съёмку фильма о целине. Причём, заказ персональный - номинальным сценаристом был назван Марк Гаврилов. Конечно, как драматурга меня никто, нигде не знал и не мог знать. В ЦК знали секретаря комсомольской организации сценарного факультета Марка Гаврилова, этого было вполне достаточно, чтобы отрапортовать наверх; задание создать фильм о подвиге советской молодёжи на целине поручено комсомольскому вожаку. Наш человек, не подведёт.
  С Салтыковым мы расстались.
  В новую киногруппу вошли студенты с режиссёрского Михаил Богин и Валентин Максименков, с операторского Юрий Ильенко и Александр Княжинский. В газете "Комсомольская правда" появилась заметочка под названием "Земля комсомольская", именно так была названа мною будущая картина.
  Разумеется, вся эта затея сейчас выглядит сплошной авантюрой, ибо, вместо того, чтобы выехать заранее на целину, изучить по возможности, материал, потом написать хотя бы сценарную заявку, как основу будущей картины, я со товарищи бросился в бурную порожистую реку жизни, не ведая брода, да и не умея плавать. Ребята буквально вывернули мне руки, заставив набросать вчерне сценарную разработку фильма. Набросал умозрительную схему с элементами дикторского текста, где напыщенно и выспренно воспевал подвиги комсомольцев на поднятии целинных земель.
  Всё это происходило в Кустанае - тогдашней столице целины. На моё счастье-несчастье здесь же проходили практику сценаристы младшего курса. Миша Богин уговорил меня прочитать свой сценарный план на общем сборе этих младодраматургов. Больше никогда в жизни не пришлось мне выслушивать таких хлёстких и яростных попрёков. В профессиональной непригодности, серости, да чего там, меня в глаза назвали бездарностью. Особенно зло говорил юный Паша Финн. Впоследствии он стал заметным сценаристом, по его сценариям поставлены прекрасные фильмы. Например, он создатель, совместно со Светланой Дружининой, великолепного телесериала "Тайны дворцовых переворотов". Дружинина режиссёр-постановщик и, как водится, соавтор сценария. Это не упрёк, это просто справка для киноманов.
  Что я предпринял после зубодробительного обсуждения моего целинного опуса? Правильно. Активно поддержал традиции русской интеллигенции - запил по-чёрному. Из запоя вывели проблески сознания, что провал не столько мой личный, и что от меня, в какой-то степени, зависит - защитят ли курсовые четыре человека; Богин, Максименков, Ильенко, Княжинский.
  Обком комсомола выделил нам грузовик. Юра Ильенко, оказавшийся замечательным художником, разрисовал фургон атрибутами кинематографа - киноаппарат, киноэкран, ленты киноплёнки, Микки-Маусс, а поверх всего шикарная размашистая надпись "Земля Комсомольская". И начали мы колесить по целинным землям, снимая по принципу едущего на верблюде акына: чего вижу, то и пою. Кое-что снимали, опираясь на мой жалкий сценарный план.
   А ведь позже я уже понимал, что сюжетные ходы, яркие эпизоды освоения просторов Казахстана буквально валялись под ногами, сами просились на бумагу и на киноплёнку. Например, меня потрясла история девушки-комсомолки, которая по дороге на важное совещание в центр попала в снежную пургу. Машина не смогла идти, всё замело, сугробы - выше крыши. Два парня - водители решили повернуть назад. Но девушка, подчиняясь сознанию долга, ушла в одиночку в центр. И замёрзла, погибла в пути.
  Другой сюжет. На Соколовско-Сарбайском горно-обогатительном комбинате, в открытом руднике трудился шофёр, здоровяк почти двухметрового роста. Он пришёл из степи, никаких документов у него не было. Но нужда в рабочих руках заставила кадровиков закрыть глаза на отсутствие паспорта и каких-либо справок. Оформили "со слов, в связи с утерей документов". Трудился он ударно, от зари до зари. А это надо представить себе: чудовищных размеров чаша открытого рудника, уходящая на десятки метров вглубь земли, опоясанная серпантином грунтовых дорог. По этому серпантину мчатся МАЗы, поднимая тучи пыли. Если учесть, что у могучих 25-тонных минских самосвалов нет обычных рессорных амортизаторов, то станет понятным присказка - "от такой езды всю душу вытрясет".
  Самосвалы шли под погрузку к экскаватору, бухавшему в кузов глыбы породы или руды. Бедные машины только вздрагивали от страшной тяжести, обрушивавшейся на них. И - в путь. Их, вроде бы, даже не чинили, отслужит свой ресурс, и оттаскивают разбитый окончательно МАЗ на кладбище таких же покорёженных собратьев, на самом дне котлована. Когда отслужил свой срок самосвал того двухметрового здоровяка, он выехал на обрыв рудника, как раз над свалкой ржавых остовов машин, и пустил его с крутого обрыва вниз, под откос. А сам ушёл в степь, не оглядываясь. Больше на комбинате его не видели. Чем не драма "Человек-машина"?
  Между прочим, первый секретарь горкома ВЛКСМ Рудного, с пышной шапкой рыжих кудрей, в очках с чудовищно толстыми стёклами - такова была у него потеря зрения - открыл небольшую тайну. По его словам, от отряда комсомольцев-добровольцев, подвиг которых нам надлежало воспевать, в Рудном, включая горно-обогатительный комбинат, не осталось... ни одного! Вернее, в наличие числился один-единственный, он сам. Поначалу всё было красиво и празднично. Встреча с цветами и хлебом-солью, песни о целине и комсомоле. Палаточная романтика! Но затем надо было вкалывать, а бодрые энтузиасты, радостно вопящие патриотические песни, к обыденному, тяжкому и нудному труду не были готовы, им освоение целинных земель представлялся эдаким сплошным праздником. Труд и быт ударили по мордасам. Начались пьянки, драки из-за девушек, даже поножовщина. А надо сказать, что на комбинате работали и жили бок о бок комсомольцы-добровольцы и бывшие заключённые. Именно заключённые пришли в администрацию комбината и в горком ВЛКСМ и потребовали "гнать в шею" разгильдяев, пьянчуг, развратников, хулиганьё. Иначе "мы за себя не отвечаем". Нахлебавшимся тюремной и лагерной баланды бывшим зэкам совершенно не светило стать по определению ответчиками за те безобразия и преступления, которыми отличились безбашенные комсомолята. Быстренько город и комбинат очистили от так называемых целинников-добровольцев. Массовое дезертирство прошло без эксцессов. Убегавшие ни о чём не сожалели, оставшиеся не помянули их добрым словом.
  Я робко пытался направить съёмки по руслу, обозначенному мной в своём бездарном сценарном плане. Меня не слушали. Снимали экспромтом, на их взгляд, наиболее выразительные кадры. Позже, естественно, обнаружилось, что сложить ленту из разрозненных кадров невозможно. А тем временем мои коллеги, главным образом, операторы придумывали необычные ракурсы. Ильенко попросил привязать себя под днище МАЗа. Что уж там могло получиться на плёнке, учитывая, что на бугристой, в колдобинах дороге его трясло, как отбойный молоток - не известно, ибо всю картинку, чего и следовало ожидать, заволокло, поднятыми колёсами густыми клубами яркооранжевой пыли. Из кинолаборатории студии нам потом сообщили: отснятое - брак. Зато у Юры великолепно вышла панорама котлована. Он умудрился закрепиться на конце стометровой стрелы шагающего экскаватора. И тут тряска стала как бы художественным элементом, подчёркивающим грандиозность котлована и работы в нём происходящей. Игрушечные машинки, снующие по серпантинному пути, крошечные ковшовые экскаваторы, люди, как букашки, и шикарные букеты взрывов. Серые с чёрными отливами - породы и оранжевые - руды.
  В Москве, отсмотрев киноматериал, понял: ничего путного из этой кучи обрывков и отрывков у меня не выйдет. Не только для апофеоза битвы за целину, но и нормального рассказа о первопроходцах целинного края не получится. А видовой фильм о казахстанской степи и котловане Соколовско-Сорбайского горнообагатительного комбината нам никто не заказывал. Я с тяжёлым сердцем отказался участвовать в доведении картины до кондиции, ибо не видел выхода из тупика. За дело, обречённое на провал взялся другой студент-сценарист, бывший, между прочим, до ВГИКа секретарём обкома комсомола. Ни его прошлое, ни какой-то опыт по производству документальных фильмов, имевшийся у него, не выручили. В ЦК ВЛКСМ "Земля комсомольская" (название сохранилось до официального провала) получила резко отрицательную оценку. Я мог бы позлорадствовать, ибо постоянно предупреждал участников съёмочной группы, что напрасно они увлекаются съёмками сплошного негатива - кладбище проржавевшей техники, полуразвалившиеся глинобитные жилища аборигенов степи, пылевые бури и т.д.
  - Да кто ж туда поедет в этот ужас, мрак, неприспособленную к жизни пустыню! - только и восклицали цековские деятели. - Мы ожидали увидеть поэму о целине и целинниках, а вы сляпали какую-то панихидную ленту.
  Правда, курсовые по этому неудачному фильму, кажется, ребятам удалось защитить. Из них получились классные профессионалы. Миша Богин прославился чудесным короткометражным фильмом "Двое". Валя Максименков стал сценаристом. Саша Княжинский был оператором у Тарковского и других выдающихся мастеров. Юра Ильенко отснял с Сергеем Параджановым, потрясшую киномир картину "Тени забытых предков", а позже поставил, как режиссёр, очень поэтичную ленту "Белая птица с чёрной отметиной", насобиравшую кучу призов.
  
  Играем в солдатики
  К концу обучения, после четвёртого курса, всё мужское население ВГИК заставляли вспомнить детство с играми в солдатики. Но в ту, счастливую пору мы управляли своим оловянным войском, теперь же нас самих превращали в настоящих солдат, отправляя на военные сборы. У нас были две непрофильные кафедры: любимая - физвоспитания, возглавляемая обожаемым Ростиславом Беляевым, и малопочитаемая - военная. Однако, последняя давала не только освобождение от службы в армии, но, после двух сборов - солдатских и сержантских, присвоение звания лейтенанта запаса, что гарантировало призыв под боевые знамёна только в случае объявления войны.
  В командиры нам достался угрюмый старшина, составленный из квадратов: массивная квадратная фигура, квадратная башка, квадратная челюсть, квадратные ладони с квадратными ногтями, окаймлённые въевшимся машинным маслом. Команды его во время изнурительных занятий шагистикой на плацу отличались убойной внушительностью: "Шагом. Бегом. Стоять. Лежать. Ползти". Ползать приходилось по узкому лазу, оставленному между землёй и сеткой с колючей проволокой. Если его не понимали или делали вид, что не понимают, дабы не исполнять приказ в десятый раз отбарабанить то или иное солдатское упражнение, он коротко бросал:
  - До ружпарка - беее-гом!
  Пробежишь это немалое расстояние (хорошо ещё, коли один-два раза), и забудешь о непонимании приказов старшины. Вот тогда-то и поучал меня философствующий Игорь Раздорский воспринимать тяготы солдатских буден, как неизбежное, но временное зло. И посему смириться с ним, и тогда будет свободен твой разум, и не ощутишь себя угнетённым изгоем.
  В первый же вечер старшина преподал первый урок повиновения приказам. Вывел наш взвод на так называемую вечернюю прогулку. За низенькой решётчатой оградкой скомандовал:
  - Взвод стой. Вольно. Разойдись. Оправиться.
  Но мы уже тихо ненавидели его за то, как он измывался весь день над нашими свободолюбивыми душами и телами, не очень-то подготовленными к нагрузкам курса молодого бойца. Взвод молча стоял. Не расходился. Не опралялся. Это был бунт.
  Старшина вдруг выдал сентенцию:
  - Не хочется - расхочется, расхочется - захочется.
  Потом скомандовал:
  - Смирно. Бегом марш.
  Мы бегали в сумерках раз десять, а, может, больше, вокруг территории военного городка. Вскоре ощутили себя загнанными скакунами, в мыле. Да тут ещё голодные комары со всей округи набросились на свежатинку. Наконец, раздался голос старшины. Он тоже, между прочим, бегал, но это не производило на квадрат из мускулов, жил и сухожилий никакого впечатления.
  - Взвод стой. Вольно. Разойдись. Оправиться.
  Мы бросились врассыпную в кустики, ибо казалось, вот-вот наши мочевые пузыри лопнут. Воля к свободолюбию и вольнодумству была старшиной сломлена раз и навсегда. Служить и выполнять команды командиров стало легче и, главное, не обидно.
  Во взводе были студенты сценарно-редакторского, режиссёрского и актёрского факультетов. Однокашников с операторского и художественного факультетов, проходивших сборы в первую смену, мы повстречали на подходе к военному городку. Вид у них был, ни дать, ни взять, отдохнувших курортников, возвращающихся с южного побережья Чёрного моря. Загорелые, отъевшиеся на обильных в те времена солдатских харчах, они вызывали зависть. Неужели и нас постигнет такая счастливая участь? Вечерком зависти у нас несколько поубавилось. Нас, вместе с первой сменой вывели на речку купаться. И тут обнаружилось, когда все разделись, что курортный загар покрывал у них только лица и кисти рук, тело же осталось, как кипень, белым.
  По-моему отцы-командиры стремились не только подавить свойственное студенчеству вольнодумство, но и старались избавить нас от интеллигентских замашек. Окончательно уничтожил иллюзии на этот счет наш высший начальник - старший лейтенант, ладно сложённый, в хорошо подогнанной форме, сверкающий до глянца надраенными сапогами. На поверке он, по уставу, спросил: "есть вопросы, просьбы?
  - Вечером от поверки, до отбоя не хватает времени даже зубы почистить, - раздался чей-то голос.
  - Десять лет в армии, ни разу не чистил зубы. Не вывалились, - и он продемонстрировал свою великолепную зубастую челюсть.
  - В дневных переходах, на жаре, ноги преют, нужно время, чтобы их помыть, - подал голос ещё один чистюля.
  - Десять лет в армии, ни разу не мыл ноги. Не отвалились, - заявил непробиваемый и невозмутимый старлей.
   В общем-то он нам понравился: миниатюрный, ладненький, упругий, как гуттаперчевый мальчик. После первой переклички он сжато изложил нашу будущую диспозицию:
   - Курс молодого бойца рассчитан на три месяца. У нас - что? У нас их нет. У нас - что? У нас есть месяц. Задача: трехмесячный курс молодого бойца пройти за месяц.
   И началась, знакомая всем призывникам, выматывающая муштра, только в три раза плотнее, энергичнее, насыщеннее. Самым тяжким испытанием оказался безобидный, на первый взгляд, марш-бросок на полигон, где проводились стрельбы. Казалось бы, преодолеть несколько километров проселочной дороги для здоровых парней - легкая прогулка. Но представьте: на небе безоблачная лазурь, жара под тридцать, а мы топаем нахрапистым бегом-трусцой по самому солнцепеку. Видать, для полноты счастья быть молодым бойцом, нам приказали надеть нижнее белье: рубахи из плотной ткани и такие же, извиняйте, барышни, кальсоны. Прибавьте ко всему этому почти полную походную выкладку - винтовка, подсумок и фляжка на поясе, противогаз, вещмешок с балластом для веса за спиной и шинель-скатка через плечо. Разве что плащ-палатки не заставили брать с собой, ввиду их отсутствия в военном лагере.
   Кто пониже, естественно, сзади, а там пылюга страшенная, вместо идущих впереди какие-то тени мелькают. Хорошо это запомнилось мне, ибо гренадерским ростом природа не наградила, и тащился я в замыкающих рядах.
   Старлей налегке скакал сбоку колонны, и монголоидная его физиономия выражала готовность к тяжкому ратному труду и рукопашному бою - это почему-то мне удалось разглядеть. Когда пот окончательно залепил нам глаза, и ноги стали ватными, готовый к подвигам старлей скомандовал:
   - Взвод стой! Вольно! Разойдись! Привал!
   Морды у нас были как бы в серых масках. Для трудов и боев мы явно не годились. Растянулись вповалку на пыльной траве, хватая ртами горячий воздух. И тут увидели такое, чего никогда позже наблюдать, мне, по крайней мере, не приходилось.
   Студент режиссерского факультета Вася Шукшин, покряхтывая, потянул с себя гимнастерку. Он уже тогда привлекал особое внимание. Еще бы! Успел сыграть главную роль в фильме "Два Федора", напечатал в центральной прессе великолепные рассказы, и ко всему слыл во вгиковской среде, как и его герои, чудиком. Все и воззрились на него, ибо он сделал значительное лицо: наверняка чего-то удумал учудить! А Василий скинул гимнастерку, потом стащил нижнюю рубаху и принялся выкручивать ее, как это делают прачки. Не поверите? На наших глазах материализовалась присказка - "пот лил ручьем" - на землю из скрученной рубахи обильно закапал шукшинский пот!
   Почему впоследствии мастер не использовал в своих кинокартинах столь выразительный кадр? Да, потому, наверное, что подозревал: никто не поверит в его реальность. Ведь Шукшин провозгласил: прекрасное - есть правда! А правда, как я сегодня подозреваю, могла заключаться в том, что Василий, большой любитель эффектных сцен, потихоньку от всех, предварительно, ещё будучи в рубахе, облился водичкой из своей, подвешенной к поясу фляжки.
   Неимоверная радость охватила весь наш кинематографический взвод, когда на вечерней поверке старлей объявил в обычном своем стиле:
   - Что мы имеем на завтра? На завтра мы имеем смотр техники.
   Солдат, хоть и укороченной краткосрочной службы, весьма сообразителен. Смотр техники - это поход на танкодром. Танкодром рядышком, не придется пылить за горизонт на стрельбище. В отставку нудную муштру! Долой изматывающее ползание под колючей проволокой полосы препятствий! Виват отцам-командирам!
   У ворот танкодрома нас поджидал бравый, усатый, сверкающий пуговицами и сапогами, будто сошедший с плаката "Советская армия всех сильней!", баскетбольного роста майор. Но - в очках. Печатным шагом приблизился к нему наш помкомвзода, выпускник сценарного факультета, Боря Андроникашвили, бывший мой сокурсник, тоже высокий и статный. Между прочим, член юношеской сборной Грузии. Глаза с поволокой, одним словом, "смерть бабам". Опять, между прочим, на тот момент - муж Людмилы Гурченко, уже заблиставшей в "Карнавальной ночи", а затем, впоследствии, муж Нонны Мордюковой. Может быть, кто-то припомнит кинокартину "Отарова вдова"? Так вот там Боря сыграл молодого красавца князя. Я почему все это излагаю? Да потому, что хочу, чтобы вы представили эту великолепную сцену встречи двух рослых, неотразимо прекрасных молодых людей в ладно подогнанной форме. Мы залюбовались.
   - Взвод в составе студентов актерского, режиссерского и сценарного факультетов Всесоюзного Государственного института кинематографии на смотр военной техники прибыл! - шикарно, как на параде, отчеканил помкомвзвода Андроникашвили.
   Майор просиял:
   - А-а, аллегра! - радушно приветствовал он нас, полагая, видимо, что именно этот термин относится к нашим легкомысленным, с его, военной точки зрения, профессиям. Не менее радостно он приказал: - Ведра, концы, швабры в руки - и в бой!
   До самого обеда мы, как чушки чумазые, "осматривали" танки и бронетранспортеры, которые, видать, никто и никогда не чистил, не мыл и не смазывал в ожидании прибытия этих самых "аллегро".
   Помните, в одной из первых люмьеровских картин неловкий поливальщик обливает водой самого себя? В этой роли политого поливальщика однажды оказался хохмач и балагур Борис Андроникашвили. Случилось это, когда Боря попал в ночное дежурство на кухне. И вот, наконец, все котлы вымыты до блеска, на пол можно ронять кашу, а потом ее, совершенно не брезгуя, есть - такую чистоту навели студенты-солдаты. Разделанная туша для завтрашнего обеда варится, до готовности далеко, наступило блаженное время ночного передыха и солдатского смачного трепа. Я не стану пересказывать скабрезные анекдоты, которые травили на кухне военного городка будущие выдающиеся мастера отечественного и мирового кинематографа. Они не украсят их биографии. Запомнилось другое.
   Неожиданно буквально фонтанирующего анекдотами и хохмами из киношного бытия Борю Андроникашвили перебил старослужащий повар:
   - Вы, пацаны, вроде как киношники... Я кой чего про это знаю. У меня свояк киномеханик. "Карнавальную ночь" видали? Он на съёмках был. Гурченку запомнили? Ох, девка! Съёмка ночная была, так Михаил Жаров прям-таки всем велел отвернуться и..., - далее повар изложил, что происходило в том павильоне, в самых выразительных словах.
   Конечно же, мы знали, что Жаров не был занят в фильме "Карнавальная ночь". Безусловно, мы понимали нереальность эротической фантазии поварского свояка. Но всем было любопытно - какова будет реакция Бори Андроникашвили. Стоически вытерпев рассказ старослужащего, он только и сказал, вымученно улыбаясь:
   - Киношники - они все такие.
   Забавно бы вышло, если б повар узнал, что перед ним сидит законный муж Людмилы Гурченко, который только что получил от нее радостную весточку из Ростова-на-Дону о рождении их дочери.
   Однажды, не дождавшись конца стрельб, наш старлей куда-то заспешил, и напоследок поручил отвести взвод после занятий в палаточный городок славному помкомвзвода, всё тому же Борису Андроникашвили. Отстрелявшись, мы построились по его зычной команде. До чего ж преображается человек, получивший власть над себе подобными! Прямо-таки генеральским голосом Боря вопросил:
   - Кто жаждет маршировать по солнцепеку, глотать пыль на дальней дороге - шаг вперед!
   Мы не шелохнулись.
   - Кто рискнет прогуляться коротким путем в тени деревьев, но с опасностью попасть под артобстрел - три шага вперед!
   Строй одобрительно заурчал и сделал эти три шага. Все, конечно же знали - опасность не придуманная. Лес, где пролегала короткая тропа домой, служил своеобразным полигоном для танковых и артиллерийских стрельб. Входить туда категорически запрещалось: и вслух, и плакатами. Но кто же в юности слушается запретов и трусливо сторонится даже смертельной опасности? В тот момент жара да пыль казались нам страшнее артналета, который - то ли будет, то ли нет.
   Попёрлись на авось и на рожон. Цепочка солдатиков-студиозов, среди которых были, как уже сказано, будущие классики советского и мирового кинематографа, втянулась под сень корабельных сосен. В бору было прохладно, ароматно, пели птицы. Мы двигались ускоренным темпом, все же исподволь охватывала опаска...
   И вдруг среди этого ясного солнечного дня где-то отдаленно глухо громыхнуло, потом с нарастанием загудело и уже близко оглушительно жахнуло. Затем, снова, будто кто-то вдалеке сильно бабахнул по пустой бочке, и, как нам показалось, над самыми нашими непутевыми головами противно заныло, а потом опять шандарахнуло с отвратительным треском совсем рядом.
   - Взвод! Бегом! - отчаянно заорал помкомвзвода.
   Мгновенно сломав отлаженную цепочку, мы пустились через колючие кусты, наутек из-под внезапно начавшегося артналета. А вокруг свиристели, гудели невидимые нам металлические чушки, которыми заменяли при стрельбах боевые снаряды. Нам казалось, что они срезают ветви и верхушки деревьев, крушат стволы буквально рядышком, и вот-вот угодят прямо в нас.
   Животного ужаса натерпелись за несколько минут вдосталь. Наконец - о, счастье! - выскочили на опушку. Сгрудились, как стадо перепуганных баранов, убежавших от волка. Нам, конечно, крупно повезло, обошлось без потерь, без ранений. Ура! Будущее советского кинематографа уцелело! Кое-кто даже судорожно захихикал. Как вдруг забился в истерике один парень, с актерского факультета. Подумали: прикидывается. Но, нет, все по полной программе: с конвульсиями, пеной изо рта. Еле отпоили его тут же найденной ключевой водой.
   Между прочим, малый не слыл трусом. Крепкого сложения, мужественное лицо, как говорят, "медальный профиль". Жаль, язык не поворачивается назвать его - он много потом снимался. Особенно хорош был в образе воина-богатыря, которого "пуля боится, и штык не берёт".
   В военных лагерях приключилась и трагикомичная история. К Эдику Абалову, любителю розыгрышей, привязался, на собственную голову, студент МИИТ ( Московского института инженеров транспорта) - будущие инженеры-железнодорожники тоже, в параллель с нами, краткосрочно изучали курс молодого бойца.
   - Вы, говорят, режиссёр. Сможете мне помочь? У меня, как считают друзья, довольно приличный голос. Но считают так же, что его нужно укреплять...
   Эдик сделал важное лицо, и милостиво разрешил спеть. Тот спел.
   - Прекрасный голос. Но, друзья правы, его надо укреплять, я бы даже сказал, закалять. Готов помочь, но предупреждаю: моя методология не каждому по плечу. Она требует предельного напряжения всех духовных и физических сил.
   Железнодорожник поклялся, что ни перед чем не остановится, и готов пойти на любые жертвы. На первом задании ему пришлось петь гаммы, вися на турнике. А педагог в это время довольно крепко лупил его по животу - укреплял диафрагму. Потом парень, распевая во всё горло, бегал по кругу. Затем преодолевал полосу препятствий, исполняя известные арии. Этот урок стоил ему и пота, и крови. Представьте: "Куда, куда вы удалились...?" - отчаянно выпевает солдатик-Ленский, ползущий на спине под низкой сеткой из колючей проволоки! Прямо-таки в духе нынешней модернистской оперной постановки, где пушкинские герои под музыку Чайковского стреляются из дробовика через обеденный стол.
   Прячась за палатками, студенты помирали со смеху. Наконец, Эдик заверил смотрящего ему в рот восторженного, доверчивого и простодушного ученика, что голос значительно укрепился. Теперь - самое главное - необходимо его закалить. И он задал необычайное, прямо таки изуверское упражнение: с вечера парень залез в сырую, сохранившуюся, наверное, с Великой Отечественной войны полуразвалившуюся землянку, и всю ночь тихохонько там завывал, считая, что, в соответствии с абаловской методикой, закаляет свой голос.
   Утром миитовцы, его сокурсники, видно, сжалились, и рассказали осипшему за ночь певцу, что весь вгиковский лагерь буквально потешается над его "занятиями" с педагогом-самозванцем. Не знаю, стал ли вокалистом тот парень, но "отблагодарить" Эдика на прощание он не сумел, "режиссер-педагог" искусно избежал роковой встречи.
   Не так давно я вновь столкнулся с вгиковским шутником, но, так сказать, виртуально.
   В Интернете наткнулся на изумившее меня такое извещение (оно и сейчас там висит) для скачивающих фильм "Иваново детство" - режиссеры-постановщики Андрей Тарковский и Эдуард Абалов. Брехня? Конечно.
   Но нет дыма без огня, подумалось мне, и я стал копать. Оказывается, действительно, Абалов имел самое непосредственное отношение к экранизации рассказа Вл.Богомолова "Иван" - ему доверили снимать по этому произведению фильм. Но когда руководители "Мосфильма" посмотрели материал, отснятый дебютантом, то ахнули, такое это было, мягко говоря, некачественное кино. Режиссёра от работы отстранили, все расходы списали в убытки. Тут и явился "ангел-спаситель" - молодой Андрей Тарковский, и снял знаменитую кинокартину.
   Интересно, как отнёсся бы к этой интернетовской хохме Эдик, сам, во студенчестве, великий хохмач? Вообще-то, их было двое главных весельчаков ВГИК 50-х годов: Эдуард Абалов и Томаз Мелиава, его сокурсник по режиссёрскому факультету (мастерская С.Юткевича). Знали их не только в нашем институте.
   Представьте: зал Большого театра, публика затихла в предвкушении увертюры. Внезапно в партере поднимается смуглолицый человек и, хорошо поставленным голосом, с небольшим восточным акцентом, провозглашает:
   - Среди нас, на спектакле присутствует чрезвычайный и полномочный представитель Тамбу-Ламбу, Томаз Мелиава! Поприветствуем его!
   То были времена хрущёвской оттепели, когда в Советский Союз зачастили правители и представители со всех концов земли, между прочим, совершенно неизвестные простому люду. Все они в обязательном порядке посещали балетные и оперные постановки Большого театра. Откуда было знать собравшимся, что "Тамбу-Ламбу" - это название короткометражки их вгиковского сокурсника В.Бычкова по рассказу Галины Карпенко, где два мальчишки бредят мечтами о несуществующей стране Тамбу-Ламбу?
   Рядом с Эдиком Абаловым (а это был он) встает ещё более смуглый и весьма солидный Томаз Мелиава, и чинно раскланивается. Не подозревающие подвоха зрители, стоя, бурно приветствуют неведомого посланца неведомого государства.
   Чуть позже молодые люди в одинаковых костюмах, при галстуках, со скучающими взорами, долго, но безуспешно искали загорелых представителей Тамбу-Ламбу. Те смотались.
  Самое любопытное, что завзятые весельчаки Абалов и Мелиава по окончании ВГИК сняли совершенно не смешную кинокомедию "У тихой пристани". А вот мрачноватый и несловоохотливый Отар Иоселиани, на тех же военных сборах сторонившийся всех, и молча вырезавший деревянные фигурки, поставил замечательную комедию "Жил певчий дрозд". Правда, чуточку печальную. Но это уже другая история...
  Наше возвращение из военных лагерей в общежитие на Яузе ранним утром переполошило жителей посёлка Моссовет. Мы прихватили с собой взрывпакеты и петарды - умыкнули у родной и доблестной армии. И вывалившись из электрички пустили в ход эти боеприпасы. Разбуженные аборигены, должно быть, решили, что на нашу землю вновь пришла война. Поди, попрятались по подвалам, и ещё уцелевшим бомбоубежищам. Хулиганство сие сошло нам с рук, осталось безнаказанным.
  
  
  За стенами ВГИКа
  Творческая жизнь продолжалась и за стенами ВГИК. Как-то так случилось, что у нас сбилась поэтическая компашка, не в том смысле, что нас объединили какие-то романтические идеалы, а просто потянуло друг к другу начинающих поэтов. Разумеется, в компанию вошёл Боря Колесников, в то время студент МТЭИ (Московского транспортно-экономического института), Володя Хмельницкий, его друг, оруженосец, сокурсник по экономическому факультету Саня Мейлахов, вывернувшийся из небытия Володя Бурыличев, с которым мы не виделись с детства. Одно время нам составлял компанию и Эмиль Лотяну, с режиссёрского факультета, тоже баловавшийся стихосложением.
  Мы ходили на московские литобъединения. Читали там свои вирши, но не это было для нас главным, генеральным посылом. Нам втемяшилось в головы, будто мы призваны громить, высмеивать те беззубые, "сопливые" стихи, которые несли читателям члены литературных объединений. Мещанство, обывательщина были нами объявлены врагами, подлежащими уничтожению. После моего скандального выступления в литобъединении при "Московском комсомольце" дело чуть не дошло до рукопашной. Объединение временно закрыли.
  Следующей "жертвой" мы избрали одно из старейших литературных объединений Москвы "Магистраль" при Центральном Доме культуры железнодорожников, что на Комсомольской площади, около трёх вокзалов. В вестибюле нам преградил путь парень в кожанке, настроен он был решительно, по-боевому.
  - Здесь не пройдут ваши номера, какие вы выкинули в "Комсомольце", - заявил он угрожающим тоном и распахнул кожаное пальто. На груди поблескивал значок мастера спорта.
  Я тут же вспомнил своего двоюродного брата, трудившегося в гальваническом цехе "Гознака". Он тайком изготавливал там именно такие значки, и недорого продавал их из-под полы. Таким образом, он буквально наводнил Москву липовыми мастерами спорта СССР. Между прочим, по значку нельзя было определить, по какому виду спорта он выдан, мастер - и всё тут.
  Надо было полагать, что грозный парень в кожанке был боксёром или борцом, уж больно он грудь вперёд выпячивал, мол, сейчас я тебя нокаутирую, туширую. Схватки не произошло. Обе стороны вели себя подобно диппосланникам на переговорах. Моим временным противником был Игорь Шаферан, ставший крупным поэтом-песенником. А мастером спорта он был то ли по лыжам, то ли по лёгкой атлетике, то ли попользовался услугами моего двоюродного брата Лёвы. Во всяком случае, скандала в "Магистрали" не случилось и мы тихо мирно разошлись, вдоволь наслушавшись стихов самого Шаферана, тогда студента Литературного института, Юнны Мориц, Володи Хмельницкого.
  С Шафераном мы подружились. Колесников даже стал, можно сказать, его тенью. Много позже, когда Игорь уже был всесоюзно знаменит, они вдвоём явились в Москве ко мне домой. Пьяны мы были просто замечательно. Когда пришла жена Ариша, она застала такую картину. За столом с полупустыми бутылками и стаканами, с миской солёных огурцов сидели откровенно спящий и похрапывающий сопровождающий Колесникова какой-то ефрейтор, грустный и слегка подвыпивший Шаферан, клюющий носом Гаврилов и размахивающий руками Колесников. Так ему лучше было витийствовать.
  - Шаферан, ты гений, Шаферан! - восклицал Боря и принимался за исполнение популярнейшей тогда шаферановской песни, - "Ромашки спрятались, увяли лютики...".
  Автор не реагировал, а Боря начинал сызнова:
  - Шаферан, ты сам не знаешь, что ты гений, Шаферан! "Ромашки спрятались, увяли лютики...".
  Бедная Ариша признавалась, что, наверное, целый месяц не могла избавиться от навязчивой той мелодии, поселившейся у неё в ушах и как бы въевшаяся в музыкальную память. Избавилась от "ромашек" с "лютиками" только побывав на концерте выдающегося исполнителя в Московской консерватории.
  Володя Бурыличев вынырнул из детского прошлого, как потом я осознал, не случайно. Он надумал изменить свою судьбу. Прекрасно учившийся в Военной Академии, он вдруг возмечтал стать писателем, поставить крест на маячивших в отдалённом будущем генеральских погонах, и поступать в Литературный институт. Он показал мне свои литературные опыты. Увы, это были беспомощные строки типичного графомана. Но я ведь в те годы был уверен, что писательство - это всего лишь профессия, ремесло, доступное, практически, любому более или менее способному к творчеству человеку. "И зайца можно при желании научить зажигать спички", - вот и весь сказ. Академию свою он бросил. И уговорил меня взяться за подготовку его к поступлению в Литинститут. Сдуру, поддавшись уговорам, стал готовить будущего писателя. Это надо же, сам не набрался смелости даже попытаться поступить в этот вуз, находившийся за пределами моих мечтаний. А пижона, с бухты-барахты возомнившего себя литератором, взялся натаскивать, обучать азам писательского дела!
  Честно говоря, ученик мне попался хреновый. Единственное, чем обладал Бурыличев, была блистательная память. Он однажды, прочитав четырёхстраничный мой рассказ, тут же воспроизвёл его, сделав не более пяти ошибок-разночтений. С собственным сочинительством обстояло куда хуже. Выполняя мои задания, он создавал такие бездарные этюды, что хоть стой, хоть падай. Они скорее походили на самопародии.
  Я уехал на практику. Когда вернулся, Володя уже сдал документы для поступления в Литинститут. Помню яркий солнечный день. Мы толпимся в вестибюле института. Выходит председатель приёмной комиссии и громким голосом вопрошает:
  - Кто тут автор "Хрипуна"?
  Бурыличев пробивается к нему:
  - Я автор "Хрипуна".
  - Молодец, - говорит председатель, - вы приняты.
  Но позвольте - буквально взрывается у меня в мозгу! - Это ведь я написал рассказ "Хрипун"! Володя, вытащив меня на солнечную улицу, принимается объяснять мне, обескураженному таким поворотом событий, что, мол, времени было в обрез, он не успевал написать свои рассказы для поступления, и ему пришлось использовать мои, всего-то пять штук. Уж извини. Вот уж поистине, наглость ценнее силы.
  За одно я благодарен этому простецкому приятелю-ворюге: он свёл меня со своими друзьями, интереснейшими личностями. Один Феликс Тенцер чего стоит. Крупный массивный молодой человек, он, не торопясь, двигался по улице Горького в окружении мелюзги, смотрящей ему в рот, низко наклонив голову, словно пытаясь разглядеть нечто у себя под ногами.
  - Феликс, - подавал голос кто-то из мелких сопровождающих, - ты не обратил внимание на девулю, что прошла навстречу?...
  - Русая коса. Крашеная. Юбка в клетку клёш. Лакировки на шпильках, - Тенцер выдавал предельно точный портрет мелькнувшей красотки, хотя, вроде бы, не поднимал на неё своих тяжёлых еврейских глаз. Как это ему удавалось - загадка.
   Другой дружок - Зарик Хухим. Когда-то, чтобы подчеркнуть невероятность, фантастичность, неправдоподобность услышанного, я ехидно замечал:
   - Это вам Зарик рассказал?!
   Одну его, зариковскую, байку я долгие годы со смехом пересказывал для того, чтобы показать, вот, мол, до чего заврался человек, утверждая, будто такой-то бард пел, стоя на моем обеденном столе. И только на днях, читая в ЖЖ интервью, которое взял Марк Цыбульский у проработавшего 40 лет фотографом киностудии им.Горького Валерия Кузина, понял, что, оказывается, был неправ. Я смеялся, смеялись мои слушатели не над диким полётом фантазии хохмача и поливальщика, а над чистой правдой.
   Думал ли я, что Хухим, станет легендой! Тогда, в 50-х это был "Зарик, которого знали все, Зарик, который знал всех". Худенький, маленький живчик, с очень резкими движениями. Я был поражен, увидев его обнаженный торс: мускулы будто расчерчены для изучения анатомии. И уже не удивился, узнав, что он - чемпион Москвы по боксу в весе "мухача".
   Жил он в центре Москвы, в Настасьинском переулке, в здании, которое потом захватила редакция газеты "Труд". В огромной комнате коммуналки, вечно болталась московская богема. Но у нас была своя компашка: Зарик, Вова Бурыличев, сын бывшего председателя Мособлисполкома, Алик Черняховский, сын генерала армии, героя Великой Отечественной и я, из тех, что "понаехали тут", зато студент престижнейшего ВГИК. О том, как умела куролесилить святая эта четверка, я уже поведал, рассказывая о наших похождениях в общаге на моём дне рождения.
   Между прочим, зарикиному отцу, Давиду Хухиму, заму наркома иностранных дел Советской России, принадлежала в свое время вся эта многокомнатная квартира. Потом - "а теперь у этой ножки отпилю ещё немножко..." - папочка постепенно терял и власть, и жилплощадь, пока его не выбросили на обочину политической жизни и не сузили жилое пространство до единственной, но зато огромной, 40-метровой комнаты.
   Зарик весело излагал, как его "предок" ездил в Англию для каких-то правительственных переговоров.
   - А там был его родной брат-эмигрант, капиталист-кровопивец. Мой папашка Давыд побывал на его фабрике. Потолковал по-свойски с рабочим классом, открыл глаза на Страну Советов, и просветил их, как отстаивать свои права. На следующий день трудящиеся английского Хухима объявили забастовку, требуя повышения зарплаты. Брат-засранец побежал в свой МИД, настучал на "красного комиссара-агитатора", и Давыда, хоть он и был замом наркома, в 24 часа выперли из Туманного Альбиона.
   Рассказывал Зарик и о том, как на Лубянке, добиваясь показаний об антисоветской деятельности отца, его, пацана, сажали в ледяную ванну и жутко били - "... уроды, козлы вонючие, отбили почки!". Где тут правда, а где буйный полет фантазии будущего кинорежиссёра - определить, а тем более, проверить, было трудно.
   Теперь о том концерте на моём столе. Помнится, Зарик ввалился ко мне (в дом на улице Горького, напротив Белорусского вокзала, жильцами которого были в разное время Алексей Толстой, Перец Маркиш и др.) летним солнечным днем. Компания из нескольких человек. Врезалось в память явление ослепительно красивой девушки и то, что эти, совершенно незнакомые мне "чуваки и чувихи", выжрали единственную бутылку водки, ожидавшую меня в холодильнике. Оставили, паразиты, без выпивки. Пока я допытывался у Зарика, что за красавицу он привёл и как бы к ней подъехать, какой-то невысокий, не запомнившийся мне, парень взгромоздился на круглый обеденный стол, забренчал на гитаре и запел блатные песни. Все ему с энтузиазмом подпевали и аплодировали. А я - нет. Мне бутылку было жалко. К тому же я пытался набиться в дружбаны к поразившей меня девице.
   Потом я уехал на Север. Мы долго не общались с Зариком. Встретились во второй половине 60-х. Как водится, стали вспоминать юность, всякие выпуклые события, заслуживающие отдельного разговора. Вот тогда-то он и сообщил мне:
   - Помнишь, как мы завалились к тебе кодлой на Горького? А парня, который солировал на твоем столе, припоминаешь? Нет? Так это же был Володя Высоцкий, тогда еще ничем не прославившийся...
   - Ну, да, - вторил я ему, - а та красотка была Брижит Бардо. Жаль, отшила меня...
   Так и оставался я абсолютно убеждённым в том, что Зарик слегка приукрашивал свои связи и знакомства. И только из упомянутого интервью кинофотографа узнал, что у Зарика, в Настасьинском переулке, кучковались и порой ночевали многие позже известные и даже выдающиеся личности, в том числе и Владимир Высоцкий. Стал копать дальше. Глядь, уже "заклятый друг" всенародного барда - кинодраматург Эдуард Володарский в другом пространном интервью назвал Зарика не только приближённым, но и просто собутыльником Высоцкого. И каждый отмечал его залихватское гостеприимство, доброту, человеческий талант, нереализованные способности. Однако я обнаружил досадную неточность - оба мемуариста говорили, что он не снял ни одного фильма как режиссер-постановщик. Исправляю их оплошность: Зарий Хухим поставил в 1991 г. фильм "Это я - дурочка". И ликвидирую собственное многолетнее заблуждение: Зарий Хухим, действительно, привел ко мне на обеденный стол петь блатные песни тогда еще просто студента театрального училища МХАТ Володю Высоцкого.
  Зарик ввёл в мой обиход и другого приятеля - Олега Осетинского, он запомнился человеком, у которого почти не было зубов и каковой, тем не менее, съел у целую пачку пельменей. Сырыми. Оставив меня без еды почти на неделю. Он считал себя гением и утверждал это при любом случае громогласно. Он написал сценарий про Антарктиду в соавторстве с АндреемТарковским и Андроном Михалковым-Кончаловским. Отрывок был напечатан в "Московском комсомольце". Вскоре Олег сообщил:
  - Эти обормоты выкинули меня из соавторов, не поскупившись заплатить отступные.
  Впоследствии по его сценарию был создан вполне приличный фильм "Звезда пленительного счастья". Прочитал в Интернете первую часть его мемуарной книги "Витька - дурак. История одного сценария". До чего ж хвастлив и не самокритичен автор. Андрона Кончаловского, у которого он жил, Олег терпел только потому, что тот исправно бегал за водкой и не мешал Осетинскому создавать очередной шедевральный киносценарий. С Михаилом Ильичом Роммом он был на "ты". Гениальное его творение про Витьку было загублено другим гением - карликом Ролланом Быковым, и запрещено к производству из-за явной антисоветчины. Только один штрих из его писанины: на ступеньках Дома Кино к нему привязалась некрасивая итальянка с просьбой на плохом английском помочь попасть в мавзолей на Красной площади. Олег объяснил, как найти "главный труп" большевиков - так он назвал Ленина. Потом, на просмотре в Доме Кино фестивального фильма "Ночи Кабирии" он понял, что некрасивая итальянка, давшая ему зачем-то автограф на календарике, была Джульетта Мазина. Таких закидонов в книге Олега - хоть отбавляй. Невольно позавидуешь кругу его знакомств, но одновременно ощутишь досаду: видел, знал, а ничего интересного из знакомства и общения со звёздами не вынес. Первым в СССР танцевал с Мариной Влади - сообщает Осетинский. Пущай. Поверим. Но что дальше? А дальше - тишина. Про Влади тишина. Зато про конгениальность Олега Осетинского вновь километры текста.
  Может мне стало обидно, что не нашлось у него хоть какого-то слова обо мне? Поверьте, нет. Чего уж тут приятного попасть на страницы безудержного, безоглядного восхваления автором себя-любимого. Да и не мог заслужить я его внимания. Известным не стал, за водкой ему не бегал, жизнь непризнанного гения не портил.
  Единственно, что нас сближает, вернее, что явилось совпадением в наших биографиях, это то, что нас постигло возмездие за вольнодумство в один и тот же злополучный 1953-й год. Меня (напоминаю) тогда мытарили за высказывание в том духе, что врачи-убийцы могли спасти Сталина. Осетинского в том же году за выпуск стенгазеты "Одесские новости" с пародиями на учителей, стихами Ахматовой и рассказом Зощенко вышибли из школы. Между прочим, он стал редактором стеннушки в школе-десятилетке будучи учеником седьмого класса. Я редактором газеты своей школы-десятилетки, как уже писал, стал, учась в шестом классе.
  Бурыличев слёзно умолял помочь ему с курсовой. "Что-то не очень идёт", - хныкал он. Пришлось написать ему курсовую - сказку "Ничегошик", о мальчике, который был ничего себе во всех отношениях. Володя был счастлив. А я, помнится, не без злорадства подумал: "Вот уеду из Москвы, исчезну с его горизонта, кто ж ему курсовые будет писать?". И вдруг узнаю: он женился на студентке своего же Литинститута, Маше Сторожевой из Кудымкара. Она уже признанный коми-пермяцкий драматург, её пьесы идут в местных театрах. Так что, беспокоиться за литературную судьбу Вовика не осталось оснований. Кстати, мелькнуло - поставлена пьеса драматурга Бурыличева "Ничегошик". Любопытно, что там осталось от моей сказки? Впрочем, я её абсолютно не помню, а посему, опознание проводить бесполезно.
  
  
  Ах. это знакомство в поезде!
  Афоризм собственного изготовления: "Драматург в дипломе не нуждается"- я выдал, когда обнаружилось, что защищать-то мне нечего. Об этом мне сообщил руководитель моего диплома Иосиф Михайлович Маневич.
  Собственно говоря, дипломный сценарий существовал. Назывался он символично - "Неудача". Это надо ж так угадать собственную творческую судьбу в качестве сценариста! Я впихнул в свою кинодраму историю создания провального целинного фильма "Земля комсомольская". Маневич прочитал сценарий, и воззрился на дипломника с нескрываемым соболезнованием.
  - Вы что, молодой человек, хотите защищать ЭТО, - он постучал по рукописи, - во ВГИК?!
  - А почему бы и нет? - нахально выпалил я.
  - Да от вас перья на защите полетят. Рожек-ножек не останется. Кто ж вам позволит кусать грудь, вскормившую вас, простит издевательство над альма-матер?!
  Следует пояснить. В моем дипломном сценарии действовали некоторые, узнаваемые вгиковские персонажи с их фанаберией, высокомерием. Доставалось и педагогам, учивших ремеслу, но не гражданской позиции. С моей точки зрения я запечатлел дух элиты, верховенствующей в нашем институте. "По коридору не пройдёшь, чтобы не отдавить ногу встречному гению!". По Маневичу же выходило: я написал, по меньшей мере, поклёп, по большей- донос на взрастивший меня вуз.
  Он по косточкам разобрал мой опус, и отметил, что при определённых коррективах сценарий можно спасти. Поправки, им предлагаемые, в корни меняли идеологию, взгляд на происходящие в сценарии события, образы обращались в свою противоположность, становясь из сатирических героическими. Одним словом, каких ещё советов можно было ожидать от автора слащавого лакировочного фильма "Флаги на башнях" по книге Макаренко!
  До защиты оставалось несколько дней. И надо было начисто переписывать свой труд. Даже согласившись на коренную переделку, я просто не успевал её выполнить в столь сжатый срок. Вот тогда-то я и бросил афоризм о драматурге, который не нуждается в дипломе. Тени великих драматургов, поди, весело ржали надо мной.
  Между прочим, справедливости ради надо сказать, что Иосиф Маневич был прекрасным педагогом, из его мастерской вышли Эдуард Тополь, Валерий Приемыхов. В моей неудаче он нисколечко не виноват, к ней меня подвели и самоуверенность, и полное отсутствие дальновидности. Я тогда просто не понимал, что сценарное дело во многом опирается на тонкое искусство находить приемлемые компромиссы. А когда понял, воспротивился, и остался на обочине кинематографа.
  К тому же, в тот момент на наши головы обрушилось новое постановление - отныне защищать диплом полагалось на экране или считать его защищённым, если он принят к производству на киностудии. Таким образом, на нашем курсе защитился только один Славка Филиппов, у которого дипломный сценарий, экранизацию по сказам Бажова, приняли на Свердловской киностудии. Так ведь его папаня был директором той студии. Все остальные мои сокурсники, включая романистов Люкова и Панова, а так же прославившуюся позже фильмом "Крылья" (режиссёр Лариса Шепитько) Наташу Рязанцеву, были, как и я, отчислены с правом защиты диплома. Я этим правом, с упрямством, достойным лучшего применения, не воспользовался, а другие поступили умнее.
  Накануне вторых военных студенческих сборов, где мне должны были присвоить звание лейтенанта запаса, и, тем самым, закрепить отсрочку от службы в армии на всю оставшуюся жизнь. И на меня вдруг накатило страстное желание поехать к маме, в Кутаиси. Думаю, это был некий толчок изнутри моего существа, означавший, что я должен немедленно устремиться навстречу судьбе. Стипендию выдавали стабильно 25 числа каждого месяца. Но, пользуясь той симпатией, которую выказывали мне женщины нашей бухгалтерии, я ухитрился, вопреки строгим правилам, получить степуху 24 мая. На следующее утро, знаменательного дня, 25 мая 1960 года я отправился на Курский вокзал. Провожал меня Володя Бурыличев. Купили большую бутылку портвея, понемногу отпили за добрый путь.
  Плацкартный вагон поезда Москва-Цхалтубо шёл почти пустой, курортный сезон и время летних отпусков ещё не наступили. Нет, в одиночестве моя натура, слегка подогретая глотком вина, никак не желала пребывать. Тянуло к общению. В своём вагоне подходящей компании не обнаружил. Двинул в соседний. Прихватив у проводницы коробку с домино, продолжил поиск собеседников и собутыльников, держа в одной руке домино, в другой - початую бутылку. И этот вагон пустовал. Но одно купе было заполнено: три девушки и сильно плешивый паренёк с грустными, типично семитскими глазами.
  - В домино играть будете? - призывно спросил я.
  Одна чернявая девушка бойко ответила:
  - Будем!
  Плешивый что-то недовольно пробурчал. Ему явно не понравилось вторжение чужака в его "гарем".
  - А как насчёт винца?
  Чернявая сверкнула на меня выразительными и такими красивыми глазами, что сердце ёкнуло.
  - А у нас тоже есть, что выпить, - заявила она, - Саша, доставай!
  Очень неохотно парень извлёк из-под нижней полки початую бутылку коньяка. Убей меня, если он не спрятал эту выпивку, едва увидел, что к ним приближается незнакомец.
  Мы играли в домино. Пили вино и коньяк. Я, кажется, травил анекдоты, на которые был большой мастак. Перезнакомились. Две девицы сразу, как говорится, выпали в осадок, я даже имён их не запомнил. Зато глаз не спускал с третьей, чернявой, Иры. Она, прямо скажу, была убийственно, наповал обаятельной. Запомнил и парня - Саша Гуральник.
  В перерыве между партиями домино он поманил меня за собой. В тамбуре Гуральник напористо убеждал:
  - Не трать силы и время на Ирку. Бесполезняк. Я тебя с Веркой познакомлю, она тоже из нашего НИИ, в соседнем вагоне едет. Это верный номер. Безотказная девушка. К тому же красивая, с такой фигурой, что обалдеешь. Богиня...
  - Слушай, Саша Гуральник, - он мне не нравился, этот скользкий еврей, пытающийся торговать не принадлежавшим ему "товаром", - не нужна мне твоя безотказная богиня.
  Но он всё-таки сбегал в соседний вагон и привёл за руку Верку, действительно красивую, фигуристую молодую женщину. Гуральник явно хотел отвадить меня от Иры, в которую был, как выяснилось, безнадёжно и безответно влюблён. Не получилось. Богиня Верка не стала неким громоотводом.
  На станции Гагра мы расстались. Я дал новым знакомым слово:
  - Если мама напечёт хачапури, ждите меня в своём Доме отдыха, с чачей.
  Все ушли в здание вокзала, а мы с Ирой стояли на перроне и не могли оторваться друг от друга. Потом она повернулась, и пошла. А я подумал: "Оглянется, она будет моей". Она оглянулась.
  Мама заметила мою необычную нервозность.
  - По-моему, сыночек, тебе не терпится поскорее уехать? Вижу, на свидание с кем-то спешишь, - мама, как всегда, была наблюдательна, догадлива и прозорлива.
  Я всё ей по совести рассказал, у меня секретов от любимой матери не было. Она напекла гору пышных грузинских лепёшек с сыром - хачапури. Я сходил к знакомому грузину за чачей. И отправился в обратный путь, с остановкой в Гаграх. Хочу заметить, что таких вкусных хачапури, как у мамы, мне больше не довелось едать - ни магазинных, ни с базара, ни в гостях у знакомых грузин. Мама их делала так. Тонко раскатывала тесто и посыпала его измельчённым сыром. Затем складывала блин конвертиком и снова раскатывала скалкой, посыпала сыром. И сию операцию проделывала четырежды, а то и шесть раз. Вот такую слоёную лепешку она зажаривала на сковороде в масле. У меня даже сейчас при воспоминании о тех маминых хачапури слюнки текут.
  Встретили меня в Доме отдыха Саша Гуральник и девчонки, только что вернувшиеся с танцев. Моя Ирочка подзадержалась. Да вот, и она поднимается по длинной лестнице с широкими ступеньками. Боже, как она поджарилась на солнце, смугла как арапчонок, глаза сверкают, белозубая улыбка - до чего же хороша, чертовка!
  - Марк Гаврилов слово держит! - картинно расшаркиваюсь, любил я в те годы театральные жесты, - Чачи - хоть залейся, мама напекла хачапури.
  Сами понимаете, в тот день едва сил хватило после застолья добраться до постели. А устроил меня на ночлег всё тот же Саша Гуральник. В комнате, где он жил, меня определили на место молодого человека, который каждую ночь уходил к жене, отдыхавшей "дикарём", а потому снявшей угол где-то в посёлке.
  Зато на следующий, благоуханный вечер, соблюдая осторожность, лишь слегка отведав чачи, но вновь воздав должное маминым кулинарным талантам, всей компанией отправились шляться по Гаграм, вдыхая ароматы субтропической природы, цветущих магнолий и акации. Гуральник, потерпев фиаско с подсовыванием Верки, видно, не оставил надежду отвадить меня от Ирочки. Да и девчонки, её подружки, кажется, задумали окрутить студента. Они откровенно сватали мне довольно симпатичную их сослуживицу, тоненькую, словно былинка, замечательно белокожую, к таким, как известно, загар не пристаёт. И вот, та, опьянев с непривычки от глотка чачи, вдруг стала, смеясь и хныча, жаловаться на безжалостное южное солнце, которое опалило её.
  - У меня вся грудь лоскутками полезла, - сообщила она, и для вящей убедительности продемонстрировала свою далеко не выдающуюся, плоскую грудь. Действительно, вся облезшая, она не вызывала эротических эмоций. Этим девица уничтожила свои и без того минимальные шансы вызвать интерес с моей стороны.
  Да что там говорить, Ирочка заслонила собой весь женский мир, поклонником которого я всегда был. Мы бродили с ней по тёмным гагринским аллеям, она легко вспрыгивала на широкую дорожную ограду и грациозно бежала по ней. Я подхватывал её на руки, и нёс, прижимая к себе это чудо природы, ставшее для меня всего за несколько часов необычайно дорогим подарком судьбы. Случайное знакомство в поезде Москва-Цхалтубо, продолженное на южном побережье Чёрного моря, оказалось на всю жизнь!
  А безотказная, по определению Саши Гуральника, Вера сходу закрутила курортный нешуточный роман с местным пляжным фотографом абхазом Димой. Они были красивой парой. Мы гуляли вчетвером, и, честное слово, на нас оглядывались: мы были красивыми парами.
  Дима, улучив момент, спросил меня, с определённым намёком:
  - Ну, как у вас с Ирой, всё в порядке?
  Я его понял, и ответил, улыбчиво жмурясь, подобно пресыщенному любовью коту. Мне почему-то было важно, чтобы местный сердцеед увидел во мне завзятого ловеласа.
  - Куда спешить? Да и условия здесь не располагают. Оставлю это удовольствие до Москвы.
  Но ловеласом в ту пору я не был. Да, мы страстно прижимались с Ирочкой друг к другу. Жарко целовались. Но большей близости не возникло, я об этом и мечтать не смел.
  Трое суток продолжалось наше курортное счастье. Затем я уехал в Москву.
  В ту пору прилетавших с юга встречали на площади Свердлова, ныне Театральная площадь. Самолёты приземлялись, естественно, в аэропорту, оттуда пассажиров доставляли на автобусах, с мягкими креслами и высокими спинками, сначала на Центральный аэровокзал, а потом - в центр столицы, на площадь Свердлова. Спустившись из автобуса на асфальт, любимая Ирочка кинулась мне на шею. А рядом уже стояла её мама, Екатерина Александровна, высокая статная дама с лучистыми глазами, в которые я так и не научился открыто смотреть. Мне всегда почему-то, за что-то становилось неловко, будто я в чем-то перед ней несказанно виноват.
  Мы познакомились, они пригласили к себе домой, в Люберцы. А на площади Свердлова остался ещё один, встречающий Ирочку, но он так и не подошёл к ней, очевидно, увидев меня, и то, как она радостно бросилась меня целовать. Это был её бывший муж.
  Для полноты картины вынужден признаться, что и я был на тот момент бывший муж. Женился по глупости, из юношеского романтизма. Володька Хмельницкий спровоцировал эту никому не принёсшую радости женитьбу.
  - Тебе всё равно, сам говорил, на ком жениться, - внушал он мне, - а она любит тебя. Сделай человека счастливым!
  Поэтическая натура, возвышенные идеалы, и в то же время железная хватка напористого агитатора-демагога - таков был молодой Хмельницкий. Убедил. Я женился. Поселился у неё, в том самом доме на площади Белорусского вокзала, где беззубый Олег Осетинский съел пачку сырых пельменей, где на обеденном столе пел свои песенки ещё малоизвестный бард Владимир Высоцкий.
  Перед входом в ЗАГС доброжелательный и дальновидный мой приятель прошептал: "Ещё не поздно, сматывайся". Не послушал доброго совета. Исполнил его, только спустя год.
  Ах, как нежна была прелестная Ирочка, которую я переименовал, к её удовольствию, в Аришу. Без объяснений. А причина была проста - бывшая жена тоже звалась Ириной. Не мог я их путать. Каких только имён-кличек я ей не напридумывал! Панда - милый, бамбуковый медведь, округленький и очень симпатичный. Между прочим, редкий зверь, вымирающий. Вот и моя Ариша была редкой, штучной, неповторимой - чем не панда?! Звал я её и Аку-Аку. Это уже из фильма о Туре Хейердале, совершившего удивительное путешествие на плоту из бальсовых брёвен по Тихому океану, разгадавшего тайну каменных истуканов на острове Пасхи, открывшего миру Аку-Аку, духа-хранителя местного племени. Ариша смеялась, но на клички эти отзывалась.
  Состоялась и знаменательная встреча Ариши с моей мамой. Мама приехала из Кутаиси, и остановилась в Раменском, у подруги. Там-то я их и познакомил. Слегка выпили, поболтали, и моя возлюбленная, никого не стесняясь, пустилась в пляс. Уж очень она была хороша в тот миг, ну, просто неотразима. Потом вместе с мамой они пошли во двор, "сходить до ветру". О чём уж переговорили там мои "курочки", не знаю, но вернулись обе довольные друг другом, а мама, улучив момент, прошептала мне на ухо: "Это огурец с нашего огорода". Судьба любимой женщины была, таким образом, решена.
  А ещё мы успели побродить по Москве, побывав во всех тогда заметных выставках. Даже Манеж посетили, где на Первой Всесоюзной выставке народного творчества (надо же, как хитро закамуфлировали устроители экспозицию модернизма, вошедшую в это собрание произведений разных направлений!), помнится, у дверей выросла изрядная толпа, недовольно ворчавшая, хотя до открытия оставалось не меньше получаса. Всем нетерпелось увидеть картины ранее запрещённых художников русского андеграунда. Перед собравшимися выступил Илья Эренбург:
  - Дорогие сограждане! Мы эту выставку ждали тридцать лет, так подождём ещё тридцать минут!
  Напряжённость разрядилась добродушным смехом.
  Самыми впечатляющими показались работы отца абстракционизма Василия Кандинского. Цветовые пятна, линии, геометрические фигуры, которые налезают друг на друга, будто рожают себе подобных, какие-то, вроде бы, случайные, небрежно уроненные на холст, брызги красок. Всё это ярко, броско, всё это будит эмоции, фантазию. Впечатляли и другие работы модернистов.
  Потом я отправился на сборы в военный лагерь, пребывание в котором уже описал. Вернулся, и очутился перед проблемой: куда податься бедному бездипломнику с законченным высшим кинематографическим образованием? Путеводного камня, встречавшего былинных героев на распутье, не было, зато, как и у них, передо мной открывались три дороги. Направо пойдёшь - в ЦК ВЛКСМ попадёшь, меня туда приглашали инструктором в отдел культуры. Ведал бы там вопросами киномолодёжи. Эту перспективу отверг, становиться чиновником - было не для меня, захлопнул гостеприимную дверь без колебаний. Оставались открытыми две дороги: направо пойдёшь - в студию телевидения Кабардино-Балкарии попадёшь, у Кавказского хребта. Прямо пойдёшь - в Ухтинской студии телевидения окажешься, у Полярного круга. Запрос из Нальчика пришёл ещё до знакомства с Аришей, и я дал предварительное согласие. Ухтинское предложение возникло позже. Когда же об альтернативе узнала моя возлюбленная, которую я спросил, куда бы она хотела поехать, то Ариша, не раздумывая, заявила:
  - Я нефтяник, заканчивала нефтяной институт, а Ухта - это столица нефтяного края.
  Пришлось пойти прямо. Так что за все треволнения, удачи и беды, выпавшие впоследствии на мою долю, имею законное право предъявить счёт нефтянику Арише.
  
  Ухта. Мифы и явь
  Так я завербовался на Север. Режиссером на только что открывшуюся Ухтинскую студию телевидения. Охмурял меня в Москве, рисуя широкие горизонты свободного творчества в краю непуганых птиц, директор студии, Давид Львович Берлянд. Большой, упитанный, улыбчивый, с пышной гривой причёсанного льва, человек с весёлыми глазами радушного ребе. Смотрит на собеседника внимательно, словно стремится проникнуть в его потаённые мысли. Говорит, немного заторможено, будто обдумывает каждое слово, чтобы не брякнуть лишнее. Я понял эти особенности взгляда и речи Берлянда, когда узнал, что он до недавнего времени заведовал культ-массовым отделом в Ухтпечлаге.
  А на вокзале, где скорый поезд Москва-Воркута стоял ровно 2 минуты, меня встречал главный редактор студии Александр Кириллович Ляпкало, показавшийся мне мрачным, нелюдимым типом, с лицом, состоящим из одних желваков, и пронзительным взглядом убийцы. Эта, абсолютно несовместимая пара, потом постоянно изумляла меня: они регулярно отправлялись со студии обедать в столовку, словно закадычные друзья. Берлянд - с трудом скрывал врождённое интеллигентское презрение к "быдлу". Ляпкало был от сохи и, как мог, прятал свой махровый антисемитизм. Давид Львович не забыл, какую должность занимал в Ухтпечлаге. Александр Кириллович помнил, что там же, по другую сторону колючей ограды, тянул срок по политической статье. Думаю, именно в лагере и доведён был до кондиции его от природы сухой и скаредный характер. Он говорил мне:
  - Сестрица пишет- "Помоги, братец". А за что это я обязан ей помогать? Только потому, что родня? Я её сто лет не видел. Живёт, чёрт знает, где. Она протянула руку помощи в трудную минуту? Держи карман шире! А теперь, "помоги, братец"... Да, мне родней и ближе сосед по лестничной клетке. Он, я знаю, придёт на помощь. Далеко идти не надо.
   В другую минуту откровения Ляпкало признался, что с большим удовольствием удавил бы своего начальника, "этого жи...ру". Да и тот не остался в должниках. Берлянд однажды, не удержавшись, обронил: "Таких, как наш главред, я бы из лагерей, вообще, не выпускал". А вот, поди ж ты, судьба бросила их друг другу в объятия, и, вроде бы, вспыхнула между ними "неугасимая ведомственная любовь". Потом подобные парадоксы частенько попадались мне на ухтинской земле: начальник зэк, его зам надзиратель, или - наоборот. И не собачатся, ладят, в душе ненавидя или презирая друг друга.
  Для полноты сложного, противоречивого нрава Александра Кирилловича хочу добавить немаловажный эпизод его биографии, ставший известным мне недавно и совершенно случайно. Не знакомая мне ухтинка Вера прочла в интернетовском Живом Журнале мои воспоминания об Ухтинской студии телевидения, на которой и сама поработала. "Как много знакомых имён", - умилилась она, перечисляя их, в том числе помянула и Ляпкало, прибавив, что он на склоне лет, узнав, что его жена в молодости служила капо в немецком концлагере, тотчас разошёлся с ней.
   Открытием студии телевидения ухтинцы обязаны директору Ухткомбината Владимиру Никифоровичу Мишакову, фактическому хозяину города и его окрестностей. Это был громадный мужик с замашками казачьего атамана. Вечно возникающие проблемы нефтяного края он привык решать с размаху. Рассказывают, что когда он осматривал новостройку в поселке нефтяников Вой-Воже, ему пожаловались новосёлы: мол, тесноваты туалетные комнатушки. Мишаков, гаркнув, "Проверим!" - тут же сам влез в туалет. А вот выбраться оттуда не сумел, застрял в дверях. Тотчас примчалась бригада, высокое начальство вызволили. Тесные туалеты в домах-новостройках , по приказу Мишакова, расширили.
  Ухта, её история, всё пронизано мифами и легендами, причём, правда и вымысел так переплетены, что их не всегда возможно отделить друг от друга. Я бы даже назвал легендарные дополнения к действительным событиям не вымыслом, а домыслом. Ощущаете разницу? Официальная историография Ухты утверждает, что телевидение в город пришло обычным плановым путём. Возвели вышку, построили здания, привезли оборудование, смонтировали, пустили в эксплуатацию. Скучная производственная картина. Другое дело мифологическое изложение того же события.
  С телевидением, гласит легенда, получилось так. Мишаков на ВДНХ в Москве увидел отечественное оборудование телецентра для небольшого города. Каким-то невероятным образом умудрился приобрести его и привез в Ухту. Обратился к умельцам, коих в тех краях, хоть пруд пруди: "Чего надо, чтобы ухтинцы телепередачи глядели?". "Нужна вышка". "Нефтяная подойдёт?". "Приспособим", - ответили умельцы. Вскоре на самом возвышенном месте, на окраине города - Пионер-горе - вознеслась ажурная телевышка.
   В Москву полетела депеша: построили телецентр со студией телевидения, просим принять к эксплуатации. В соответствующем министерстве оказался "рояль в кустах" - командированный по каким-то делам в Москву, инженер, кажется, с телецентра Комсомольска-на-Амуре, Юрий Перелыгин. Ему-то и поручили возглавить комиссию. "Поезжай. Осмотри. И закрой эту самодеятельность".
   Перелыгин поехал, осмотрел и подписал акт госприёмки: Ухтинский телецентр, после несущественных доделок, готов к эксплуатации! Ах, так, - рассвирепели в министерстве, - вот и доделывай, и эксплуатируй... Так Перелыгин стал главным инженером Ухтинского самодельного телецентра. А ухтинцы кинулись закупать телевизоры, и вскоре превратились в счастливых телезрителей.
   В том же 1960-м я приступил к обязанностям телережиссёра общественно-политической редакции Ухтинской студии телевидения.
  В какой же пёстрый коллектив я попал! Оригинальнейших личностей - хоть отбавляй! Ведущий телеоператор Виталий Добротворский был просто богатырского сложения, он мог, наверное, поднять тяжеленную телевизионную камеру. С ним связан такой эпизод. Я вёл Ухтинский вариант"КВН". По ходу передачи задавал приглашённым какие-то задачи. Как вдруг, гляжу, ко мне в кадр влезает Виталий. Бросил камеру, и изображает гостя-участника "Клуба Весёлых и Находчивых". Причём, его поводит из стороны в сторону. Принюхался - боже, да, от него несёт сивухой! Знает же, поразит, что под нашими софитами, по-моему, это были соллюксы из хирургической операционной, поддатого развезёт за несколько минут. Нет полез. Его и развезло. На моё вынужденное, дурацкое:
  - Давайте, знакомиться, - он назвался Васей, качнулся, и порвал кирпичную стену. Она была нарисована на холсте. Его напарник телеоператор Сергей Карпов, продолжавший вести передачу, вильнул камерой, чтобы вывести нас из кадра. Позор! Безобразие! Однако сошло с рук. Нам, молодым, многое прощалось и зрителями, и студийным начальством, и городскими руководителями. Мы ведь были штучными, незаменимыми. И пользовались этим на всю, как говорится, катушку.
  Диктор Рафик Гизатуллин, за коим я не уследил, под конец дежурства совсем прокис от бормотухи и выдал в эфир:
  - Программа на завтра, - и дурашливо захихихал, - интересно, интересно, посмотрим, посмотрим, что нас ожидает, дорогие телевизоры!
  Пришлось дать заставку "Доброй ночи".
  Он всё-таки был уволен за свои прегрешения, и тут же принят на работу в местное управление КГБ. Любопытный финт?!
  Удивительно симпатичным был редактор Николай Абрамович Володарский. Вот что я от него услышал. В 1940-м году он, студент Литинститута имени Горького, выступил на комсомольском собрании, и посетовал, что приходится ему с молодой женой делить комнату с родным братом, тоже женатиком. "Отделяемся друг от друга простынёй, повешенной на верёвке. Когда же нам хоть немного улучшат жилищные условия?".Примерно, так заявил он на собрании. К нему незамедлительно явились товарищи в штатском.
  - Володарский, вы жалуетесь на жилищные проблемы советского студенчества?
  - Жалуюсь. Ну, не всего студенчества, а на свою, личную.
  - Вашу личную жилищную проблему мы решим.
  И вкатили ему десять лет лагерей за антисоветскую агитацию.
  Николай Абрамович спрашивал:
  - Откуда берутся такие изуверы? На входе в лагпункт, после тяжкой работы на лесосеке, меня поджидал один вертухай, охранник. Ему доставляло удовольствие сорвать с меня очки в проволочной оправе, смять их, бросить в снег или в грязь и гоготать, глядя на то, как я за ними ползаю.
  Реабилитированного Володарского рекомендовал в Союз писателей СССР поэт Виктор Боков, тоже отсидевший в ГУЛАГе "за разговоры" больше десяти лет. Николай Абрамович рассказывал мне, что радостный от того, что принят в члены СП, решил позвонить знаменитому тогда Евгению Евтушенко, пообщаться.
  - Вам звонит Николай Володарский, как и вы, тоже поэт...
  Дело было утреннее, может, Евтушенко недоспал, может "головка бу-бо" от неправедно проведённого накануне вечера, но он сердито буркнул:
  - А не пошёл бы ты куда подальше, "тоже поэт".
  Николай Абрамович повторял эту историю неоднократно, явно гордился, что удосужился чести услышать от такого знаменитого поэта матерщину в свой адрес.
  Другой бывший заключённый. "Заслуженный зэк Ухтпечлага", как он себя игриво называл, Василь Петрович Надеждин, руководитель киногруппы Ухтинской телестудии, был невероятно говорлив. Завидев меня поутру на противоположной стороне улицы, мог закричать:
   - Слыхал, Марко Поло, - он любил самые неожиданные клички давать, - слыхал, как разгулялась реакция в Турции?
   - Не-е-е, - мычал я, испуганно озираясь, ибо знал - сейчас Петрович выдаст ехидный политкомментарий, не предназначенный для посторонних ушей.
   - Совсем оборзел мировой капитал, - весело горланил он, по-прежнему через улицу: - в Стамбуле арестовали свежий номер нашей "Литературки". Им, видите ли, не по вкусу пришёлся панегирик, напечатанный в газете по поводу постановки новой пьесы нашего-ихнего коммуниста Назыма Хикмета.
   Он любил острое словцо и обожал балаганить на публике. За что и угодил в северные лагеря. Во время обороны Ленинграда фронтовик Надеждин получил за воинскую доблесть увольнение на сутки или двое. Добрался в город. Встретил там приятеля, того тоже отметили увольнительной. У них, что называется, "было". Сели, выпили, закусили, и, естественно, зашел разговор о том, когда же эта проклятая война кончится, когда фашиста одолеем. Василий в подпитии решил покрасоваться оригинальностью решения мировой проблемы.
   - Чтобы война кончилась, надо убить всего двух человек...
   - Это кого же? - поинтересовался приятель.
   - Гитлера и... Сталина!
   Ранним утром Надеждина взяли. Самое удивительное, что он через какое-то время встретил на пересылке этого, заложившего его с перепугу, "стукача". И тот загремел в лагерь за какую-то вольность в разговоре.
  Василь Петрович показывал мне толстые альбомы с фото, каковым цены нет. Он был в лагере официальным фотографом, снимал для документации всех заключенных. И ухитрился сохранить, и вынести на волю, после отсидки, негативы тех съёмок. Так он создал целую ГУЛАГовскую фотолетопись своих товарищей по несчастью.
  Кинооператор Иван Кильдюшов появился в Ухте по невероятному раскладу судьбы. Ему, первому секретарю сельского райкома комсомола приятель из органов шепнул : "Ваня, драпай куда-нибудь, тебя взяли на заметку, вот-вот заметут". Кильдюшов не нашёл ничего мудрее - взял, да и удрал в те места, куда мог попасть позже, но под конвоем. "Решил, что там-то, на Севере, никто не догадается меня искать". Не догадались. Так и остался в Ухте добровольно ссыльный Иван Кильдюшов.
  А насчёт бесчеловечного обращения с заключёнными, помимо примера с очками, приведённого Николаем Володарским, я слышал множество рассказов. Один из них превратил в новеллу.
  В жуткий мороз конвоиры ведут колонну заключенных через тайгу. Один от слабости всё время отстаёт и падает. Во время привала его наказывают. Все греются у костров, а слабака отводят в лес, и сажают на пенёк, словно ребёнка ставят в угол. Окончен привал. Колонна строится. Ему кричат, что бы встал в строй. Но он на окрик не реагирует. Разъярённый конвоир подбегает к сидящему на пне, и бьёт его прикладом. Тот падает с глухим стуком, он замёрз, превратился в ледяную глыбу. У конвоира появляется седая прядка.
  Самое ужасное, что в новелле нет ничего придуманного, разве что поседевший конвоир - это плод писательской фантазии. Вряд ли такое могло быть. У охранников были зачерствелые души, в зэках они не видели, не могли видеть страдающих людей, для них это были пронумерованные преступники, враги советского народа.
  Такое отношение настолько въелось, что иногда принимало совсем уж уродливые формы. Мне рассказывал один инженер на промысле, как его чуть до самоубийства не довёл особист. Инженер числился в расконвоированных, то есть, отсидев срок был зачислен в штат нефтепромысла. К нему приехала жена. Зажили семейно, тихо и мирно. Вдруг его вызывает бывший начальник особого отдела лагеря, который к тому времени стал заведовать кадрами в той же организации. Инженер занервничал, вроде, никаких проступков за собой не знал, но многолетний страх перед особым отделом ещё не растаял.
  Пришёл. Начальник принялся расспрашивать, как дела, как устроился... Инженер, немного запинаясь, отвечает: всё хорошо, дали комнату в общаге, жена вернулась, на работе уважают... Особист кивает головой, улыбается, и вдруг срывает со стены портрет Берия, который висит у него над головой. Срывает, кидает на пол, топчет ногами. Инженер в ужасе. А хозяин кабинета зловещим тоном говорит:
  - Это что же ты наделал?
  Инженер в холодном поту рухнул на колени:
  - Не губите, гражданин начальник!
  Он ведь понимает, что ему никто не поверит, будто портрет всесильного Лаврентия Павловича собственноручно растоптал начальник отдела кадров, особист.
  - Ты пока иди, - говорит изувер, - мы разберёмся с твоим поступком.
  Домой еле добрался. Если б имел наган, застрелился бы, чтоб снова не попасть в проклятый лагерь. Сел на стул и тупо глядел в пол - что делать? Жена, видя, что на нём лица нет, забеспокоилась:
  - Родной, что случилось?
  Он, сдерживая рыдания, изложил, что произошло.
  - Господи! - воскликнула жена. - Ты что - радио не слыхал? Берия арестован как враг народа, английский шпион.
  Особист при встрече только похохатывал: "Здорово я тебя разыграл?". Он-то хорошо понимал, что бывший зэк, политзаключённый не посмеет пожаловаться на него. А тоска по утерянной власти над людьми не давала покоя, и толкнула его на такую изощрённую "шуточку". История хоть и дикая, но, увы, достоверная.
  А вот, у моего коллеги, телережиссёра Владимира Богоявленского, ничего не скажешь, биография в его изложении была такова, что трудно поверить в её подлинность. Судите сами.
  Богоявленского, секретного агента с Лубянки, засылают за границу. Там он выступает под разными личинами, в основном, представляется богатым дельцом. По окончании второй мировой войны он попадает к американцам. Всяческими путями добивается передачи его в советскую зону оккупации. Особистам называет фамилию генерала, с которым поддерживал связь все свои шпионские годы. Но того уже нет в живых - расстрелян. А у Богоявленского это единственная ниточка, связывающая его с Родиной. Больше никто не может подтвердить, что он доблестный разведчик и патриот. Самозванца высылают в северные лагеря, где он и отсидел до массовой амнистии. В подпитии со мной у него любимое воспоминание, как он катался в старинной карете в Венеции по площади Святого Марка.
  - Вашим именем, Марк, площадь в Италии назвали, а вы водку глушите, - он был в обращении со мной безукоризненно галантен.
   В Советском Союзе и в 50-х годах еще не угасла шпиономания. Выходили книги, фильмы на эту тему, кое-где, в общественных местах, уцелели со времен войны плакаты "Болтун - находка для шпиона". А вот на Севере, в краю, где в Ухтпечлаге совсем недавно томились политзаключенные, в том числе посаженные именно за "длинный язык", почему-то эта мания не ощущалась. Более того, здесь, в пивной можно было услышать такую сверхсекретную информацию, за которую, думается, ЦРУ или МИ-6 отвалили бы хороший куш. Скажем, разгоряченные работяги обсуждали проблемы добычи тяжелой нефти, которой официально в Ухтинском районе просто несуществовало. Геологи с пеной у рта спорили: перспективно ли месторождение.... Нет, я и сейчас боюсь называть то стратегическое ископаемое, которое тогда там было найдено. Вроде бы, чего мне дрейфить? Подписку о неразглашении не давал, всебдительнейшим ведомством не предупреждался, а, на вот тебе, застарелая комсомольская закваска внутри меня настороженно бубнит - "не болтай!". Так вот, у бывших зэков, расконвоированных и уже реабилитированных, эта острастка напрочь стерлась. Они себе такое позволяли, за что и во времена недолгой хрущевской оттепели могли не погладить по головке.
   Меня поразил своей бесшабашной откровенностью случайный попутчик в вагоне-ресторане поезда Москва-Воркута. Дело было зимнее, в ресторане мы оказались с этим лейтенантиком вдвоем. Он сам позвал к себе за столик - "Одному чтой-то не пьется".Тяпнули-хряпнули, пошел разговор за жизнь. Ну, поверьте, редкостный собеседник мне попался. Всем доволен: и службой, и сослуживцами, и довольствием. И вдруг обронил он фразу:
   - Только надоедает без солнца подолгу жить.
   Я с пониманием откликнулся, мол, служба за Полярным Кругом в полярную зиму - не сахар. Зато летом хоть с головой ночью укрывайся или в темных очках ложись спать.
   - У нас, - говорит бравый офицер, - хоть лето, хоть зима -все одно, солнца никогда не бывает.
   И поведал он мне с подробностями, что его часть, вооруженная тем-то и тем-то, расположенная в таком-то районе, находится на глубине.... В общем, охраняет он наш мирный труд и покой в подземном военном городке.
   - А сверху ничего не видать. Тундра и тундра. Во, как!
   Поглядывал я на него: вроде как не сильно пьян, а так распустил язык перед незнакомым человеком. Удивительная беспечность!
   Наконец, не выдержал:
   - Слушай, дружище, а что, ежели я - шпион?
   Лейтенантик хитро прищурился, и мне показалось, мгновенно протрезвел:
   - Да какой ты шпион, - протянул он, - ты не шпион. Такого чернявого сюда не пошлют. Шпион не должен выделяться, должен быть незаметным, таким белобрысым русопетом, как я.
   С белобрысым русопетом мы отлично надрались. Он взял с меня клятвенное обещание приехать к нему в подземельный рай.
   - Тебе там понравится. Все, чего душа пожелает. Уезжать не захочешь. Но солнышка нема.
   Нет, я тогда все же не отважился выяснять - а не выдумал ли тот офицер свой городок в подземелье. Может, и не болтун он был, а просто любитель шутки шутить. Шуточки, подобные тем, что привели в прошлом на лагерные нары многих, в том числе остроумца Василь Петровича.
  На студии поначалу сложилась дружная тройка: редакторы - Юра Семейкин и Валера Булычёв, а так же режиссёр Марк Гаврилов. Затем к нам присоединился Саня Мейлахов, которого я заманил в Ухту, и где он сделал карьеру, но не на студии. Телерепортёрство его страдало огрехами. Он рождён был не для этой профессии. Тогда у нас видеоматериалы состояли исключительно из фотографий. До киноочерков мы ещё не доросли. Не было аппаратуры, не было кинооператоров, не было киноплёнки. Так вот, один из опусов Сани немного залежался. Это был фотоочерк о передовом рабочем с НПЗ - нефтеперерабатывающего завода. Перед выходом материала в эфир Мейлахов не удосужился проверить, как там поживает герой - может с ним что-то случилось, может, вдруг, у него какие-то неприятности... Едва началась передача, в студии раздался звонок:
  - Вы что делаете? Он же на днях умер! Вдова увидела его в телевизоре, услышала рассказ, как о живом, упала в обморок.
   Со студии Александр Михайлович перешёл на преподавательскую работу в индустриальный институт, защитил там кандидатскую. А я всё вспоминаю, как тогда мы вчетвером весело проводили время, делая вылазки на природу. Облюбовали на Пионер-горе некий холмик, присвоив ему имя Мейлахов-курган.
  Проще назвать нас собутыльниками, и это будет правдой, но не всей. Нас тянула друг к другу жажда интеллектуального общения, мы были интересны друг другу.
  Булычёв - особая статья. Он приехал в Ухту, окончив факультет журналистики ЛГУ, на месяц позже меня. Сам - вятич. Белокурый, белобрысый, белокожий, с плиточным румянцем на щеках. И само обаяние! Прибыл с женой Люсенькой и крохой, ползающей в кроватке Леничкой. Им дали, роскошную, по ухтинским меркам, однокомнатную квартиру со всеми удобствами, на последнем пятом этаже дома в центре города, напротив горкома партии и горисполкома. Считай, местный Дом на Набережной, правда, до реки Ухты и впадающей в неё Чибью, не речки, а грязного ручья, было далековато. Главной чертой его характера была безбрежная доброта. Он любил и всё человечество в целом, и всякого отдельного человека в отдельности. Помню, как он поразил меня однажды. Мы с ним что-то покупали в продмаге. В зале ныл какой-то явно больной мальчонка. Его, грязного, сопливого покупатели обходили стороной, старались не замечать. А Булычёв подошёл к нему, вынул свой белоснежный носовой платок и утёр мальчонке его зелёные сопли. Успокоил малыша. Я - не брезгливый человек, но, честно признаюсь, мне было бы противно сделать то, что Валерий сделал, как само собой разумеющееся.
  У Булычёвых собирались посиделки после работы. Рассаживались, где попало: на стульях, столах, кухонной тумбочке, газовой плите, да просто на полу. По окончании передач вваливались я и звукорежиссёр Гера Перминов, прозванный мной за любовь к джазу Гершвином.
  Скоро Валерий Булычёв стал ведущим телерепортёром, автором интереснейших киноочерков. Он забирался с кинооператорами в медвежьи углы Коми, и за её пределы, например, на остров Колгуев в Баренцевом море, принадлежавший Ненецкому национальному округу. Герои булычёвских кинорепортажей и очерков становились его и общими друзьями. Так он ввёл в наш круг геофизиков Серёжу Толстова и Мишу Серякова, главного инженера нефтяного промысла на Тэбуке Алексея Бровенко, с которым мы дружны до сих пор.
  Каждый из них был по-своему интересным человеком, и с каждым связаны какие-нибудь значимые события. Благодаря Серёже Толстову я попал в Большой театр на генеральную репетицию "Чио Чио-сан" с Галиной Вишневской в главной роли. Весь обрыдался. Он же познакомил, наверное, с самым богатым в Москве геологом. Тот вывалил перед гостями, среди которых был и я с Толстовым, груду драгоценных камней и самоцветов, вывезенных им из Южной Америки в качестве коллекции минералов. Впрочем, это и была коллекция, но драгоценностей, на очень крупную сумму. Он глядел, вместе с нами, на сокровища, пил горькую, и горестно обглаживал ручищами свою голову:
  - И чего мне делать с этим мешком брульянтов?
  Толстов иногда называл себя "дважды лауреатом неполученной Сталинской премии". В шутке была немалая доля правды. Дело в том, что он, геофизик, разведал на Севере два крупных нефтяных месторождения. Группу разведчиков и разработчиков выдвинули на соискание тогда ещё Сталинской премии. Это уж потом, когда стали разоблачать "кровавый режим дедушки Сосо", она превратилась в Государственную. Как и полагается, изначальный список пошёл вверх, по инстанциям: управление, объединение, главк, министерство. И в каждом ведомстве к нему добавляли фамилии тех, кто, по мнению начальства, заслуживал высокой по статусу и по деньгам награды. Но тут же выбрасывали некоторые фамилии тех, кто мог обойтись премией ведомственной. Обычно рядовых сотрудников заменяли начальники. Так, фамилия Толстова, открывшего месторождение, сначала съезжала в конец списка, а затем и вовсе вымарывалась. И это случилось дважды.
  Интересно, что он же являлся первооткрывателем "закрытого" месторождения. Такой случился парадокс. Вернувшись с поля вместе с возглавляемой им партией разведчиков недр, Толстов в отчёте указал, что обнаружено залегание весьма полезного ископаемого. Боюсь ошибиться, но, кажется, это был молибден. Сергея вызвали на самый верх, и объяснили, что отчёт надо поправить. Мол, найденное вами ископаемое является стратегическим сырьём. Неизвестно, сколько его там, но одно упоминание о нём грозит нам перераспределением средств, отпускаемых на разведку и освоение нефтегазовых месторождений. Их сократят в пользу освоения стратегического сырья. Лапу наложит военное ведомство. А нам это надо? Уберите из отчёта всё о молибдене. Пришлось Толстову "закрыть" своё открытие.
  Замечательную байку-быль поведал геофизик Миша Серяков.
  В тесном зальчике аэропорта небольшого северного городка Печора толчея. Из-за затяжной метели здесь скопились пассажиры нескольких отменённых рейсов. Но вот пронёсся слух, будто бы проясняется, и, возможно, отправят пока один самолёт. В город за Полярным кругом, Нарьян-Мар. Кто оказывался в такой ситуации в те, стародавние времена, середины прошлого века, тот знает: улетишь, если у тебя крепкие локти.
   Сквозь взволнованную радостным известием толпу к девушке в фирменном лётном полушубке, усиленно работая локтями, продирается молодой человек. На его неотразимо красивом лице буквально читается: уж мне-то просто нельзя отказать!
   - Милая, - вальяжно обращается он к девушке-диспетчеру хорошо поставленным голосом, - мне необходимо срочно вылететь именно в этот самый Нарьян-Мар.
   - А другим туда не надо, - иронично уточняет она.
   - Но меня кинозрители ждут! - багровеет красавец, - Я - Михаил Козаков!
   Убейте меня, не могу понять, почему милую северянку не охватил восторженный столбняк, когда она услышала это, уже прогремевшее среди зрителей имя! То ли она не смотрела только что вышедший тогда на экраны фильм "Убийство на улице Данте", где блистательно дебютировал артист, то ли несколько дней не была в городе, обклеенном афишами, извещающими, что на встречу к печорцам прибыла восходящая кинозвезда, то ли ещё почему-то... Девушка совершено будничным тоном сказала:
   - Михаил Козаков? Ну, и что! Вон стоит Михаил Серяков, начальник электроразведчиков. Вот ему позарез нужно в Нарьян-Мар. Он зафрахтовал рейс и полетит со своей партией.
   Уже немножко избалованный вниманием поклонниц ослепительный наш красавец заметно потускнел. Через некоторое время Миша Серяков, он-то узнал киноартиста, хлопнул его по плечу, и весело предложил:
   - Хочешь лететь, тёзка? Давай оформляться, и - на посадку.
   Будущего всемирно известного артиста и режиссёра кино и театра оформили рабочим партии электроразведчиков. Иначе его не пустили бы в самолёт, зафрактованный Серяковым. Эту роль Козакову пришлось играть до посадки в аэропорту за Полярным кругом. Ни в фильмографию, ни в творческую биографию она не вошла.
  Не могу удержаться от желания рассказать после серяковской байки другую историю, уже совершенно анекдотичную. Её мне рассказал приятель, геолог-северянин.Не исключено, что он изложил анекдот "с бородой", но мне клялся: "Вот тебе, рупь за сто! Чистая правда, всё, как на сливочном масле".Когда нельзя проверить, то страсть как хочется - поверить. Вот она, эта история.
   "В мою партию электроразведчиков зачислили, как и полагается, разнорабочего. На этот раз попался совсем зелёненький стюдентик. Инструкция для рабсилы у нас короткая: "Делай, чего скажут. И заруби на носу, в поле сухой закон".Обычно рабсила недоверчиво хмыкает, знаем, мол, какие геологоразведчики трезвенники! А этот, вроде даже, обрадовался "Я и вовсе непьющий",- говорит. Парень оказался рукастый, аппаратуру таскал, словно невесту, бережно.
   Поработали мы, помнится, на Полярном Урале как ударники комтруда. В болотистой лесотундре от души намахались. Наконец, вывезли нас вертолётом в коми-деревеньку. Там, в избе-пятистенке располагалась наша постоянная база для отдыха и первичной обработки данных электроразведки. Затоварились в сельмаге. Сели за стол.
   - Вот теперь, Семён, - говорю студиозусу, - можешь пить в своё удовольствие на законном основании.
   Он немного покочевряжился, непьющие, мол, мы, всё семейство, до седьмого колена... Но долго уговаривать этого убеждённого трезвенника не пришлось. Знаешь, после сверхударного труда во мшаниках, когда изо дня в день тянешь груз или провод, обливаешься потом, а тебя атакуют миллиард-триллион комарья и гнуса, на отдыхе рука сама хватается за стопарь. В общем, назюзюкался наш "рабочий класс" с непривычки до синих пузырей из ноздрей. И, с кем по первопутку не бывает, начал "хвастать харчами". Всю шкуру белого медведя, на которой мы сидели, заблевал, поганец! Грех этот невольный стюдиозу простили. Работяга он был безотказный, вписался в партию так, будто всю жизнь был с нами. Расставаясь, мы по всеобщему сговору, подарили ему осквернённую им же медвежью шкуру.
   У истории приключилось через несколько лет продолжение. Я был командирован в тот украинский городок, про который толковал нам студент: "Окажетесь в тех местах, обязательно заглядывайте, судя по всему, меня туда распределят работать. Я и мои родичи будем несказанно рады". Дал адресок. Почему бы не порадовать хорошего человека?
   Не ожидал такого пышного торжества: в доме нашего бывшего работяги собралась целая толпа родственников и знакомых. И вот, когда все угомонились, старейшина рода огладил бороду и торжественно произнёс, указывая на ту самую, но вычищенную и распростёртую на стене, шкуру:
   - А теперь уважаемый, расскажите всем нам, как наш Сеня застрелил этого белого медведя!..
   У звукорежиссера Германа Перминова было не?сколько отличий. Он имел нулевое музы?кальное образование. В считанные мину?ты подбирал для передач музоформление. Замечательно разбирался во всевоз?можной технике. Но самое главное - он обладал особенным талантом чинить лю?бую аппаратуру.
   Что ж тут удивительного? Мало ли умельцев-золотые руки на нашей земле?! Уникален способ его ремонта: он вни?мательно всматривался, вслушивался в неисправный магнитофон, радиолу, телевизор, а затем стукал своим увесистым кулаком по аппарату. Как ни странно, его варварские манипуляции возвращали к жиз?ни любую барахлившую технику.
   Прозвал я его, как уже сказано, Гершвиным, и за то, что джаз любил, и за то, что самоучка, и за то, что просто гениален. Впрочем, на молодой только что открывшейся в Ухте студии трудилась сплошь юная поросль, и все были гениальны.. . Прозвище укоренилось, так его звали даже в городе, он на него охотно откликался.
   В новогоднюю ночь ему на студию во время передачи позвонил председатель Ухтинского горисполкома, коми по националь?ности, Василий Дуркин:
   - Герман Андреищ, Гершвин, милый щеловек, в телевижере каша какая-то, нищего не видать. А новый, однако... Не сможешь заехать пощинить? Ведь празднищная передаща?..
   - Нет, - сказал Гершвин, - приехать не получится, я ж за пультом, веду передачу. Ты, Василь Никитич, сам управишься.
   У нашего гениального умельца и звуко?режиссера была собственная теория, по?чему выходят из строя аппараты: "Все от контактов, - уверял он, - в новых аппа?ратах они еще не притерлись, а в старых, глядишь, разошлись". Так что стучал он не наобум, а определив - на слух, на глаз или просто по наитию, - где неладно с контактами. И не было случая, чтоб обми?шулился. Почему и зазывали его во все дома, почему и знали его все ухтинцы - городок-то невелик.
   Обспросил Гершвин городского голову, как барахлит его новый телевизор, и ска?зал:
   - Слушай, Василь Никитич, тебе надо по телевизору стукнуть кулаком. Сверху, справа. Но не от души, однако, но и не слегка, а как жену хлопаешь, любя. Только жену-то ла?донью, а тут требуется - кулаком. Понял: справа - и не от души, с размаху, и не слегка, а как жену, любя?
   - Понял. Стукаю, Герман Андреищ, Гер?швин наш милый, - с благодарностью ответствовал Дуркин.
   Гершвин положил телефонную трубку и вздохнул, понимая, что законный магарыч сейчас ему не светит. Но высокопоставленный клиент потом, наверняка, выставит не один пузырь.
   Наутро стало известно, что после того, как предгорисполкома ахнул кулаком по телевизору, тот взорвался. Квартира в осколках. Городской голова в шоке. Жена в сангородке с сердечным приступом.
   По расчету Гершвина, надо было стукнуть по той стороне, где расположе?ны коммуникации управления аппаратом, то есть справа, если стоишь перед тем теле?визором. А Василий Никитич зашел сзади и сада?нул прямо по трубке. К тому же наш гени?альный ремонтник, видно, еще и не учёл силу любви Дуркина к своей супруге. Впрочем, всё обошлось. Жену Дуркина медики подлечили. Городской голова очухался и купил новый телевизор. Авторитет Гер?швина только укрепился. А ухтинский фольклор обогатился его афоризмом: "Стукать надо там, где надо стукать!".
  А что же режиссёр Марк Гаврилов? О, тут надо сказать, что я брался буквально за всё. Никаких оригинальных передач, циклов не придумывал, как ныне на ЦТ берут заграничный "формат" и переносят к себе, так и я копировал, дублировал виденные мною передачи Центрального телевидения. "Кинопанорама", "Голубой огонёк", "КВН", сейчас уж и не припомню, чего ещё я передрал из творческих достижений московских телевизионщиков. Но, разумеется, с ухтинским колоритом. Не уверен, что придумавший КВН Альберт Аксельрод, и ведущие Светлана Жильцова и Александр Масляков одобрили этот коми-клон своего клуба.
  Как и Валерий Булычёв, я мотался по республике в поисках интересных сюжетов. Есть фото, запечатлевшее меня, вылезшего из-под земли на Яреге, где добывали тяжёлую нефть особым, шахтным способом. Она стекала по нарезанным в стенах желобкам в чаны. Из тяжёлой нефти на специальном заводе получали сажу, которая шла в аэро-космическую промышленность. Жуть какой засекреченный в ту пору объект. А я побывал там, о чём свидетельствует фотография чумазого человека, в котором угадывается молодой Гаврилов.
  По-моему, с Яреги привёз на студию семью не очень обрусевших немцев. Они были из поволжских немцев, которых в начале Великой Отечественной войны выслали на Север. Муж, жена, куча конопатых рыжих детишек. Семья Шмидке привлекла меня своей музыкальностью: все играли на нескольких инструментах. Приехали они на студию прямо к передаче, репетировать было некогда. Их сразу выпустили в эфир, ведь тогда не было передач в записи. Боже, что мы услышали! Они не только косноязычно, с акцентом говорили, но и самым безобразным образом, просто чудовищно фальшивили. В игре на инструментах это было ещё мало заметно, а когда заунывно запели, хоть уши затыкай. И всё это, увы, прозвучало во всеуслышание, в живом эфире. Стыдобище! Особенно потешалась и возмущалась моя Ариша, музыкальный слух которой воспитан на концертах лучших исполнителей в Консерватории . До сих пор, услышав, как кто-то фальшивит, говорит:
  - Ну, будто семейство Шмидке играет и поёт!
  
  Декабристка Ариша
  О том, как она появилась в Ухте, существует семейная баллада. Из Москвы мы выехали на Север вместе. В Кирове, куда она была командирована, вышли. Собственно говоря, её командировали в три города: Киров, Ульяновск, Горький. Мы выбрали бывшую Вятку, расположенную на перепутье между Ульяновском и Ухтой. Побродили по городу. Зашли в пельменную, тогда их много пооткрывали по городам и весям. Кировские пельмени были отменно вкусными. Приобрели дымковские фигурки: свинку-свистульку, мохноногого козлика и птичку. Эти игрушки стали нашими талисманами, и сопровождают всю жизнь, они и сейчас глядят на нас из ниши застеклённой стенки.
  Потом я поехал дальше, с пересадкой в Котласе. Там впервые прогулялся по деревянным тротуарам.
  А накануне 1961-го года встречал Аришу на земле Коми. Её прозвали декабристкой: во-первых, потому, что не побоялась бросить насиженное место в столице, и, подобно женам декабристов, устремилась за любимым человеком в дальние края, а во-вторых, потому, что приехала в Ухту 31 декабря. Говорила, что провожали её сослуживцы и друзья так торжественно, словно это были проводы целинников.
  Обязан признать: в тот первый день нашего пребывания в Ухте дал себя знать мой дикий, глупый и необузданный нрав. На новогодней вечеринке со студийными коллегами я, крепко подвыпив, по-идиотски приревновал Аришу к режиссёру Щеглову. Она, видите ли, посмела танцевать с ним! Во мне проснулся замшелый, домостроевский собственник. То, что я совершил, до сих пор не поддаётся хоть какому-то разумному объяснению. Даже, спустя более полвека, я остаюсь по-прежнему, справедливо, не прощённым за тот дикий поступок. Пьяный идиот Гаврилов просто напросто бросил любимую женщину в незнакомом городе, оставив её среди, в общем-то, чужих людей. Слава богу, что её приютили Булычёвы, ставшие самыми дорогими, самыми близкими друзьями. Они-то и свели нас вновь друг с другом и заставили помириться. Вот тогда мы, наверное, впервые почувствовали, что врозь, ну, никак нельзя, что мы рождены, чтобы быть вместе всегда. Какие только потом выпадали на нашу долю испытания! Даже, казалось, окончательно разорванные отношения снова восстанавливались, любовь и взаимная привязанность неизменно торжествовали.
  А в ту пору, едва образовавшаяся и тут же треснувшая, семейная связь быстро укрепилась, обиды зарубцевались.
  Поселились мы в общежитии железнодорожного техникума на окраине города, в том месте, где в 1929 году высадилась первая партия зэков для освоения нефтяного края. Туда я и повёз прямо с вокзала декабристку Аришу в предновогодний день. Багаж у неё был немудрёный, но красноречиво свидетельствующий о привязанностях хозяйки: книги, проигрыватель с набором пластинок фирмы "Мелодия". Комната на втором этаже, большая, светлая, да только стены в ней голые и никакой мебели. Из потолка торчат куски оборванной электропроводки. Еле отыскали коменданта, вернее будет её назвать, комендантшей, которая успешно совмещала должности кастелянши, сторожа и уборщицы. Она выдала пару матрасов, одеяла, подушки, постельное бельё и панцирную сетку. Из всего этого мы соорудили тахту. А мастер-золотые руки Гершвин где-то срезал патрон с лампочкой и позаимствовал электроплитку, каковую подсоединил всё к тем же проводам. Таким же образом присобачил к питанию электропроигрыватель. Делалось всё в качестве времянки, а служило нам долго, ибо электрика в общежитии не было, его надо было приглашать из города, а у Гершвина не нашлось времени провести нормальную электросеть. За неимением розетки так и висел посреди комнаты провод с потолка, подсоединённый к электроплитке и проигрывателю.
  Жильё постепенно заполнилось бесхозной мебелью, оставленной в комнатах, покинутых съехавшими ребятишками. "Гарнитур" был невелик: стол, пара стульев и шкаф, служивший, как для посуды, так и для белья и одежды.
  В общежитии царил странный порядок. Ранним утром раздавались звонки: это подростки начинали бегать по коридору со звенящими в руках будильниками. Отзвонят, и вновь заводят, и снова бегают, звеня, навстречу друг другу.
  Поход в туалет, особенно для Ариши, превращался в целую экспедиционную операцию. Туалет в конце коридора. Крючок едва болтается и держать дверь не желает. Я становлюсь "на стрёме", оберегая Аришино убежище от постороннего вторжения на всё время её пребывания там. А ребятишки, как нарочно, крутятся вокруг, пританцовывая и делая вид, что сей момент описаются.
  Стоило бы вам заглянуть в тот заветный туалет, на "одно очко", напоминающий опрокинутую сталактитовую пещеру. На помосте наледь, а вниз, от "очка" наросли настоящие сталактитовые многоцветные столбы. Красота, да и только, если забыть, как она, эта красота образовалась.
  В нашем экзотическом жилище собирались не часто, но, случалось, набивалось народу не меньше, чем в квартиру Булычёвых. Молодые, без бытовых запросов были, чего с нас взять.
  Однажды, вернувшись со студии после вечерней передачи, застал такую картину: моя Ариша сидит на тахте, закутавшись по самое горло в одеяло. Глаза перепуганные.
  - Что случилось?
  - Мышь, - шепчет в ужасе Ариша, - она там, в шкафу!
  На полке открытого шкафа сидел мышонок и безбоязненно, с любопытством разглядывал людей. Я накрыл его стеклянной банкой, подсунул под банку крышку, создав, таким образом, переносную закрытую вольеру.
  - Посмотри, Аришенька, какой миленький мышоночек, - почти пропел я, поднося к ней банку с пленённым зверьком. Теперь и у него был перепуганный вид.
  - Убери! Уничтожь! - отчаянно закричала Ариша. Она, бедная, сидела, обернувшись в одеяло, словно кокон, с утра и до моего позднего возвращения. Ни юмора, ни увещеваний, мол, чего бояться крохотного мышонка, - она не воспринимала.
  Пришлось отнести хвостатого пленника в туалет и опустить его в сталактитовую яму.
  Сложной эпопеей обернулся её перевод из Московского НИИ в УТГУ - Ухтинское территориальное геологическое управление. Я был, как уже неоднократно хвастал, шустрым малым, поднаторевшим в общении с разного уровня руководителями. Пошёл в УТГУ, разыскал нужных начальников, организовал запрос и вызов моей драгоценной Ирины Ильиничны на Север. Разумеется, это заняло немало времени, и пришлось подключать горкомовских и горисполкомовских вождей, побывавших в моих телепередачах.
  Ариша рассказывала, что ей пришлось побить ноги, оформляя направление в Ухту.
  Приняли декабристку во вновь образованную лабораторию по изучению экономической эффективности геологических партий. Почти полгода там числились она и ещё одна сотрудница, ленинградка Нина Кейрис, в ожидании приезда руководителя лаборатории из Питера Дубровенского. Он переводился на Север полгода, и всё это время лаборантки, поочерёдно или вместе, исправно ходили в пустое помещение лаборатории, и спали, подстелив газеты, на полу.
  Ухта городок небольшой, компактный, красиво построенный. Его спланировали два ленинградских талантливых архитектора, сидевших в Ухтпечлаге. Улицы прямые, дома белые и розовые. Ни дать, ни взять, миниатюрный Питер. Но там, где мы обрели кров, стояли облезлые двухэтажные бараки. Не исключено, что, в недалёком прошлом, здесь жили спецпоселенцы. Когда я, движимый любопытством телережиссёра, заглянул в находившиеся рядом с общежитием Центральные Ремонтно-Механические Мастерские, меня поразило выражение лиц работников предприятия. Они глядели на гостя недоверчиво и с опаской. И говорили со мной как-то уж очень сдержанно. Только в кабинете директора всё разъяснилось. Секретарь парткома, он же начальник отдела кадров и 1-го спецотдела, сказал:
  - А чего вы хотите? Здесь работают расконвоированные. Они уже не заключённые, но за пределы города их не пустят. Ведь это бывшие власовцы.
  Чтобы доехать из города к нам домой - автобуса не дождёшься, поэтому приходилось добираться пешком через окаменевшую от мороза речушку. После новогодней оттепели наступила настоящая приполярная зима. Ледяную низину старались преодолеть как можно быстрее. В ухтинском районе и так нехватка кислорода, да тут ещё от лютого мороза обжигающий холодом пар надо льдом клубится. Сунешь нос в шарф и мелким бесом трусишь поскорее на другой берег.
  Ариша человек южных кровей, видно от папаши-крымчака по родословной ей эта особенность передалась. Теплолюбивая мерзлячка. А она окунулась в морозную, 50-градусную атмосферу. Да ещё и в общежитии остервенело дуло изо всех щелей. В общем, простудилась бедненькая, температура под сорок. Вызвал врача из медпункта на ЦРММ. Пришёл доктор с печальными глазами вечно страдающей нации, с порога почему-то потянул носом воздух, и изрёк:
  - Всё ясненько, - и подмигнул.
  "Что это за новый метод такой осматривать больного с порога? - подумалось мне. - И чего он подмигивает?".
  Впрочем, доктор тут же расположил своими вполне профессиональными действиями. Умело провёл осмотр, определил, чем страдает пациентка, прописал лекарства, но больше рекомендовал народное средство: горячее молоко с маслом и содой. Уходя, представился: врач Варшавский Николай Николаевич, и неожиданно спросил:
  - Если вечерком загляну, не прогоните?
  - Милости просим, - ответил я, недоумевая.
  Он заглянул вечерком, и поставил на стол бутыль с медицинским спиртом. Я достал какое-то винцо, уцелевшее от предыдущего набега студийной оравы. Когда выпили-закусили, спросил:
  - Николай Николаич, а как это ты так храбро заявился к незнакомым, в общем-то, людям со спиртягой? А вдруг мы оказались бы непьющими?
  - Ха-ха! Да я с порога понял - здесь живут свои люди, - засмеялся Варшавский. - У вас стояло такое амбрэ, хоть закусывай! А от больной так и несло сивухой.
  С минуту я переваривал сказанное им, а потом, всё поняв, расхохотался. Мне стало ясно, почему он сходу выразительно потянул носом воздух, и почему заговорщицки подмигивал. Он, видно, решил, что попал к сильно пьющим гражданам. А дело заключалось в том, что Ариша лежала с грелкой, в которой мама прислала нам из Кутаиси грузинскую чачу. От неё-то и провоняло наше жилище. Узнав об этом, захохотал и Николай Николаич, даже болящая подхихикнула.
  Мы стали друзьями.
  Стали заглядывать к нам и сослуживица Ариши Нина Кейрис с мужем, вертолётчиком. Весёлый был человек. Он, чтобы показать, как любит свою Кейресиху - так мы её прозвали - пролетел над конторой, где мирно почивали наши лаборантки. От рёва двигателя они пробудились, и с восторгом следили, как Кейрис приветственно раскачивал над их головами свою винтокрылую машину.
  Кейрис оказался прекрасным рассказчиком. Запомнились две его истории. Одну из них я долгое время побаивался записать, да и излагал её только некоторым особо доверенным друзьям. Вот, что он поведал.
  В заполярье ему довелось летать на тюлений промысел. Они ценились не из-за мяса и шкуры, а, главным образом, из-за чрезвычайно целебного жира, который шёл в фармацевтическую промышленность. Добывали там и бельков, новорождённых детёнышей тюленей.
  - Жуткий промысел. У бельков белоснежная шкурка. И вот, чтобы не портить такой красивый мех, их принято убивать ударом дубинки по голове. Представляете, младенца лупцуют дубиной!
  Несмотря на покоробившую его картину жестокой добычи, Кейрис приобрёл у зверобоев несколько шкурок и у знакомого скорняка заказал супруге шубу. Но предупредил, что во всём мире объявлен мораторий на промысел бельков, и если её зацепят те, кто выступает в защиту животных, то неприятностей не оберёшься. Мог произойти и международный скандал. И в те времена хватало у нашей страны недоброжелателей, готовых ухватиться за вопиющий факт нарушения моратория на добычу бельков со стороны СССР. Находчивая Кейресиха решила не испытывать судьбу. Она отдала всё тому же скорняку белоснежную свою шубку, чтобы тот перекрасил её под норку. Так была уничтожена серьёзная улика. Кейресы уберегли страну Советов от мирового скандала.
  Кейрес очень красочно рассказывал о порядках и нравах, царящих в их вертолётном мире, с северной спецификой. Он говорил:
  - Ну, нету охоты лететь. Предчувствие нехорошее. Достаточно на медкомиссии пожаловаться на плохое самочувствие - и, пожалуйста, отдыхай. Полное доверие пилоту.
  Надо было учитывать при этом, что он с коллегами летал на вертолетах давно выработавших свой лётный ресурс. Перед каждым рабочим днём давал подписку, что подтверждает исправность машины и отвечает за её сохранность. Разумеется, обе стороны знали - бумаженция эта филькина грамота, при технической аварии никому оправданий она не гарантировала. Но какой-то важный и тупой чиновник завёл такое дурацкое правило, и теперь, по традиции, его придерживались и пилоты, и администрация. На моей памяти разбивались вертолёты ухтинского отряда, гибли люди. И всякий раз списывали катастрофу на погодные неблагоприятные условия. Однажды моя киногруппа должна была лететь с таёжного промысла в Троицко-Печёрск, но застряла из-за бездорожья, и их не дождались на вертолётной площадке, улетели. Тот вертолёт обнаружили через пару дней разбитым в горах, на окраине Печёро-Илычского заповедника.
  Вторая история связана, как ни странно, с мелкокалиберной винтовкой и сёмгой. Кейрес работал в Ханты-Мансийском автономном округе. Его МИ-4 зафрахтовали геолого-разведчики. Как-то он высадил их партию вблизи стойбища. Решил, не теряя времени даром, пострелять водоплавающую птицу, коей на озерках и болотцах в тундре было великое множество. К нему подошёл старый хант с девчонкой. Теребя типично жиденькую бородку, спросил:
  - Не дашь внучке ружо пострелять? У ней глаз вострый.
  Дал ей свою мелкашку. Смеха ради подбросил вверх пузырёк с пробными духами, их выдают вертолётчикам, чтобы они проверяли обоняние - а вдруг не учуешь утечку топлива.
  Девчонка, не вскидывая винтовки, как в вестерне, от бедра пальнула - пузырёк вдребезги. Поражённый такой меткостью юной охотницы, всего-то ей было 16 лет, Кейрес подарил девчонке свою мелкокалиберную винтовку. Счастливый хант сказал:
  - Другой раз будешь, я тебе сёмку приготовлю.
  Через какое-то время Кейрес вновь приземлился подле того стойбища. Старый хант схватил его за руку и потащил в чум. Там он открыл кадушку с сёмгой.
  - Меня буквально выбросило из чума, - возбуждённо говорил Кейрес, - такой тяжёлый дух исходил от кадушки. А хант бежал за мной, держа в ладонях серую вонючую жижу, и кричал: "Какой сёмка. Тебе делал. Лучше сёмки не быват".
  - Он сгноил сёмгу по всем классическим обычаям хантов, и мой отказ от этой замечательной "сёмки" глубоко поразил старого оленевода. Даже оскорбил. Ведь хранить её в условиях кочевого образа жизни, когда не обустроишь ледника в чуме, невозможно. Да и засолкой ханты не владели, ибо не было у них соли. Вот, потому и привыкли они есть тухлую рыбу.
  Кстати, некоторые учёные утверждают, что протухшая, то есть, подвергнувшаяся разложению красная рыба легче усваивается организмом. Этим, мол, объясняется приверженность к тухлятине северных народностей, да и многих хищников. Я однажды попал скорее в смешную, чем неприятную ситуацию. Оказался в доме коми, где базировались ухтинские геологи. Сели обедать. Радушная хозяйка водрузила в центр стола громадную сковороду с жареной сёмгой, и выжидающе посматривала на гостей. Я обратил внимание, что никто из геологов к сковороде не тянется. "Наверное, - подумалось, - это из уважения ко мне, гостю и режиссёру, не трогают главное блюдо. Ждут, когда я первым отведаю".
  Положил себе аппетитный кусок, и боковым зрением отметил, что остальные сотрапезники искоса поглядывают на меня. Откусил я от той сёмги, и чуть не задохнулся. Отвратительная, хоть и зажаренная, тухлятина! Геологи грохнули. Потом, мерзавцы, признались, что я не первый, попавший на эту удочку. Приезжает новичок, и хлебосольные хозяева готовят своё фирменное блюдо жаренной слегка уже подгнившей сёмги. И каждый непосвящённый покупается.
  Поговаривали, что коми переняли любовь к рыбе с душком у пленных французов, что отбывали ссылку в Зырянском крае после разгрома великой армии Наполеона. Мне же кажется, что этот кулинарный изыск французы заимствовали у коми. Сведения о пребывании пленных наполеоновских солдат на севере, практически, легендарны. Правда, есть живое подтверждение - местечко Париж под Сыктывкаром, столицей Коми республики.
  Легенды, которые мне пересказывали, были красивы, в них хотелось верить, как, может быть, в приукрашенную историческую правду. Они гласят, будто французы переженились на симпатичных комячках, и пошли раскосые коми-французские детишки. Мне, кстати, такие типы частенько попадались, особенно среди девушек и женщин - оригинальные и очень привлекательные лица. Так выглядела жена писателя Александра Рекемчука, красавица Луиза Павловна, заведовавшая на Ухтинской телестудии киноархивом. В ней текла кровь трёх народов: коми, французов и немцев.
  Интересная судьба выпадала мальчикам в смешанных семьях, где глава семьи и его дети сохраняли французское подданство. Достигнув призывного возраста парни отправлялись на этническую родину служить во французской армии. Как и у всякой легенды, у этой тоже необычная концовка: якобы, не зафиксировано случая невозвращения этих солдат-призывников домой, в Зырянский край.
  Посчастливилось мне столкнуться и с такой историей, уж совсем отдающей мифологией. Из староверского села Усть-Цильма, раскинувшегося на берегу Печоры, повезли меня вглубь тайги, на хутор под странным названием "Тихон-пиян", что означает в переводе с коми-пермяцкого языка Сыновья Тихона. И поведал мне возница в нескорой езде по зимнику такой миф. Хочу упредить маловеров, что всё записано со слов развесёлого малого, подогретого от выпитого перед студёной дорогой винца.
  Тихон этот, пленный француз, прибыл в Усть-Цильму на поселение. И влюбился в местную девушку-кержачку. Родители, естественно, на дыбы. Мало того, не из староверов, так ещё и католик, чуть ли не басурман. Тихон и ушёл с красоткой в тайгу. Рукастый был солдат, выстроил большую пятистенную избу. Жена, хоть и не венчанная, оказалась плодовита. И как только она забеременеет, муж берётся за топор да пилу, и принимается возводить новый дом. "Это для моего сына, - говорил Тихон, - в нём он будет жить со своей семьёй". Но родилась дочь. Снова забеременела жена. "Неудачный дом я построил, - горевал муж, - надо новый строить для сына". Пять раз рожала любимая, пятерых дочерей принесла, пять домов возвёл для непоявившихся сыновей неутомимый папаша. Когда жена, как говорится, вновь забрюхатела, отчаявшийся Тихон решил больше не строиться, потому что, подумал, что бог наказывает его за ненужную торопливость. На этот раз жена родила двойню - двух великолепных сыновей.
  Когда сыновья выросли, они отправились служить во французскую армию. А вернулись оттуда с полюбившимися француженками. Род Тихона, таким образом, не оборвался. А хутор так и прозвали в народе Сыновья Тихона - "Тихон-пиян" по коми.
  Я потом написал сценарий-притчу "Тихон-пиян", но снимать фильм по нему охотников не нашлось, а я к тому времени уже переквалифицировался из режиссёра в журналиста. Предполагалась многосерийная семейная эпопея. По моему замыслу сыновья Тихона, отслужив в армии, расстались. Один вернулся на родину к отцу с матерью, на хутор под Усть-Цильму, другой брат-близнец женился на француженке, и остался во Франции. Они потом столкнулись на поле брани, как противники, во время Крымской войны 1853-56 гг.
  Да, что там ронять горючие слёзы по поводу несбывшихся, не получивших экранного воплощения идей!
  В техникумовском общежитии мы прожили сравнительно недолго, но к нам в это время приехал погостить отец Ариши, Илья Михайлович Мангуби-Черкес, интеллигент 19-го века. Он и родился в 1898-м году, и учился в Рижской гимназии. Чрезвычайно деликатный человек, всю жизнь пишущий стихи, поэтическая натура.
  Во дворе он увидел женщин, возвращающихся из леса с лукошками, полными грибов-красноголовиков. Страстный грибник, каковым он был, заволновался:
  - Ирочка, смотри, какая прелесть. Сейчас же идём!
  Ариша знала теоретически, что идти в чащу, не намазавшись антикомариновым диметилфталатом, небезопасно, однако, то ли забыла, то ли посчитала, что рядышком с домом - какие же здесь комары... Едва вошли в тайгу, начинавшуюся чуть ли не от порога нашего дома, как остановились, поражённые невиданной красоты картиной: перед ними расстилалась поляна, утыканная десятками великолепных крепеньких подосиновиков. И в тот же миг на них накинулись полчища насекомых. Комары буквально облепили свеженьких людей и с удовольствием попили у них крови. Местных они не трогают, ибо ухтинцы осмотрительно мажутся всяческими мазями против комаров. А на коми даже не садятся, так как, у тех в организме, оказывается, вырабатывается особое вещество, оберегающее их от укусов насекомых.
  Аппетитные москвичи стали приятным лакомством для комариной армады. Отец и дочь не стали отбиваться, просто кинулись наутёк из леса, а стая летучих и жалящих разбойников с воем их преследовала до дверей. Горе-грибники встретили меня вечером обескураженные и опухшие от укусов. Но эти камикадзе всё-таки успели набрать грибов, и это в какой-то мере восполнило страдания обгрызенных.
  - Такой красоты и такого ужаса я никогда не видывал, - с восторгом делился Илья Михайлович, весь обмазанный с ног до головы облегчающими боль снадобьями. Мне кажется, что он по поводу комарино-грибной вылазки должен был написать стихи.
  Запомнился ещё один инцидент, связанный с общежитием. Как-то Ариша растолкала меня:
  - Маруся! - так она звала меня ласково. - Вставай, мы проспали на работу.
  В комнате было светло. За окном слышались возбуждённые возгласы подростков. Я выглянул - они играли в футбол. Потом посмотрел на часы - на много ли мы опоздали. Стрелки показывали 3 часа ночи. Эти паршивцы готовы были гонять мяч круглосуточно, ведь у них летние каникулы. А на дворе было постоянно светло, ибо солнце в это время года в Приполярном краю заходило на пару-тройку часов вечером. Сон у нас был молодой, крепкий, разбудили только азартные вопли футболистов. Но с того дня мы стали на ночь завешивать окно покрывалом.
  Подружились мы с малолетним сыном комендантши-кастелянши-уборщицы белоголовым, как одуванчик, Серёжей. Они выходцы из Архангельской области, с характерным северным говорком. Этот малец, лет семи, забавлял очень взрослыми рассуждениями. Он выговаривал мне:
  - Ты, пошто, хлебушек-то выбрасываешь?
  - Так ведь заплесневел. Куда ж его девать?
  - Птичкам скорми. Хлебушек выбрасывать нельзя. В доме хлеба не будет.
  Помнится, угостил его апельсином, привезённым моим тестем Ильёй Михайловичем. Прихожу вечером, глядь, сидит в коридоре и катает апельсин по полу.
  - Серёжа, я ж тебе есть апельсин дал, а не катать.
  - Ага, - солидно засопел мальчишка, - думашь, я дурак совсем? Твой мячик горький.
  Очищенный мною апельсин он всё равно есть не стал. С той поры к любому моему предложению относился насторожённо.
  Ближе к осени нам дали нормальное жильё в городе: комнату в коммуналке. Там жила семья Гриненко - Рая, помреж со студии телевидения с мужем Анатолием, инженером телецентра и дочерью, которую мы прозвали Тонконожкой за её худые длинные, как у цапли, ноги. В третьей комнате поселился милиционер с женой. Однажды мы застали такую картину: вдоль стены возле их жилья стоял целый ряд милицейских сапог. Это отмечалось новоселье. Народу, судя по сапогам собралось немало, но из комнаты, где пили и ели, не раздавалось никаких звуков, хотя стены и двери были хлипкие, даже ночной храп соседей прекрасно прослушивался.
  Мебелью нас снабдил студийный столяр Рассавичус. Милейший человек. Он ранее изготовил для Булычёвых кровать, столы, шкаф, тумбочки, стулья. Ведь приобрести обстановку в те годы было трудной, а то и не решаемой проблемой. Во всяком случае, домашняя мебель до Ухты не доходила. Тогда в моду вошли журнальные столики треугольной формы. Вот такой моднючий полированный столик на изящных ножках сварганил нам столяр, которого вполне можно назвать мастером-краснодеревщиком, ведь он обустроил квартиры многих приезжих студийцев, да и декорации он делал отменные.
  Особой нашей гордостью было уютное широкое кресло, правда, не производства Рассавичуса, а купленное по случаю, куда Ариша любила забираться с ногами. Юра Семейкин, приходя к нам в гости, долго мерил шагами коротенькое жилище, пыхтя и выжидающе поглядывая на отдыхающую в кресле хозяйку. Она, наконец, уступала ему место, и этот здоровенный мужик удовлетворённо плюхался в полюбившееся ему кресло. Он проделывал этот вольт даже тогда, когда Ариша была беременна. Нависнет над ней, сукин кот, и сопит, пока не выдержав, та не поднимется.
  Не жалел её, находившуюся в положении, и начальник их лаборатории Дубровенский - посылал в командировки в такую тьмутаракань, где к нужным геологическим партиям порой приходилось добираться по узкокалейке или на вездеходе по глубоким сугробам.
  
  "Землепроходцы". "Таёжная притча"
  Нет, вы только подумайте: как меня притягивала тема первопроходства! Провал фильма "Земля комсомольская", посвящённого подвигу целинников, не остудил интереса к ней. Теперь меня манила загадочная история освоения Зырянского края, таившего в своих недрах "чёрное золото", как высокопарно величают нефть. Отправился в Сыктывкар, копаться в республиканской библиотеке, в доступных архивах. Добыл документы, заслуживающие киношного интереса. Но не хотелось ограничиваться бумажками.
  Захотелось запечатлеть на плёнке самых первых ухтинских "первопроходцев" живьём, благо, подлинных портретов не сохранилось. Горного изыскателя Фёдора Прядунова, обнаружившего на реке Ухта нефтяной ключ, сыграл студийный художник. Михаила Сидорова, купца, заложившего первую буровую, и почти разорившегося в поисках нефти, изображал мой приятель, геолог. Внушительный получился из него купчина. А вот знаменитого изобретателя Григория Черепанова, придумавшего и построившего завод по переработке ухтинской нефти в керосин, "играла" рука одного из членов съёмочной группы. Черепанов в кадре просто писал докладную в правительство, писал гусиным пером.
  Одним словом, получалась почти художественно-документальная картина. Втянул в эту, во многом авантюрную, затею очень хорошего кинооператора Алексея Гамбаряна, потом поставившего на "Ленфильме" фильм "Солёный пёс" и другие. В соавторы ко мне пристроился наш главред Ляпкало. Он самолично вписал в договор себя, как соавтора сценария. Кроме фамилии в сценарии нет ни одной его строки. Меня умолил директор студии Берлянд: "Знаете, у Ляпкало неприятности. Пожалейте его, не вычёркивайте его фамилию из титров". Я, дурак, пожалел. А липовый соавтор, пользуясь тем, что он по должности главреда сам определял гонорары, выписал себе две трети, причитающейся авторам суммы. "Ты ведь ещё постановочные получишь", - нагло заявил он на мой недоумённый вопрос, почему, мол, такое распределение.
  Но всё это случилось потом. А пока съёмки "Землепроходцев" набирали темп, причём, немало сил уходило на постановочные эпизоды.
  Понадобилось отснять сцену, в которой коми-охотник наткнулся в тайге на розлив нефти - тут пришлось затеять целую экспедицию. По замыслу, выдуманный мной персонаж зачёрпывает из таёжного озера воду котелком, а вода-то оказывается чудной - тягучей, как смола. С перепуга охотник бросает котелок и, по таёжному обычаю, чтобы не случился лесной пожар, кидает в воду горящие сучья от костра. И тут, к его ужасу "вода" загорается! Эффектное зрелище? Но у нас не было пиротехника, чтобы грамотно осуществить этот нефте-пожарный номер. Храбро взялись готовить его самодеятельно. Предварительно выяснили - нефть, разлитая на поверхности воды, от тлеющих углей, да и горящих сучьев не хочет загораться. Однако мы были, мало того, что дико упёртые, так ещё и без царя в голове. Вернее, все эти эпитеты, главным образом, относятся ко мне, отвечающему за всё происходящее на съёмочной площадке режиссёру-постановщику. Кто-то подсказал, мол, надо добавить бензинчику. Вбухали в озерцо бочёнок нефти и бочёнок бензина.
  В роли коми-охотника выступил уже знакомый нам студийный столяр Рассавичус. Убедительно сыграл, надо сказать. Снимали с двух точек. Оператор Алексей Гамбарян устроился в лодке у противоположного берега, вдали от костра и места вброса горящего хвороста. Со вторым аппаратом засел в кустах, сбоку ассистент оператора.
  - Мотор! Пошёл охотник!
  Всё по плану. Опустил котелок в воду коми-охотник, он же литовец- столяр. Нефтяная плёнка потянулась за котелком. Бросил в испуге посудину. Схватил горящие ветви костра, швырнул в озерцо... И - караул, спасайся, кто как может! Над водной гладью выметнуло пламя, окаймлённое чёрным дымом, закрыв от нас лодку с Гамбаряном. Мы - в ужасе. Но, слава Богу, всё обошлось. Огонь до Гамбаряна не добрался. Скоро бензин выгорел, остатки огня, охватившего береговые кусты, погасили огнетушителями, каковыми всё-таки додумались запастись.
  На экране эпизод выглядел внушительно, хотя не так страшно, каким виделся на съёмках.
  Для того, чтобы показать, какими жертвами обошлось освоение Севера, в подкрепление дикторского текста на экране были засняты могильные кресты на склонах холмов. Эта бутафория - дело рук вездесущего Рассавичуса. Говорят, какие-то сердобольные и наивные бабульки принялись ухаживать за безымянными "могилками". Так вот рождаются мифы и легенды.
  Познакомился я с человеком удивительной судьбы. Мастер по сложному ремонту буровых Григорий Федорович Андрющенко - это один из тех, кто под конвоем добирался в 1929 году до того места, где потом вырос город Ухта. А взяли Гришу вместе с его братьями за драку на ярмарке. Не сошлись характерами несколько деревенских парней, начистили друг другу морды, их и арестовали. Подождите, а каким таким макаром им пришили политическую, знаменитую 58-ю статью? Очень просто: кулаками они махали, то есть, нарушали общественный порядок в общественном месте в праздник Великого Октября, стало быть, это можно было квалифицировать, как антисоветскую вылазку.
  На ухтинских промыслах он стал не только знатным буровиком, но освоил уникальную профессию мастера по самым сложным ремонтам. Где застопорилась работа из-за сломанного и застрявшего в стволе бура - там жди приезда или прилёта Андрющенко. Скольким буровым вернул жизнь этот кряжистый, основательный мужик! Одна особенность его характера приводила меня в уныние - несловоохотлив. Сведения о лагерном прошлом приходилось вытягивать из него с натугой. Да, впрочем, они для фильма и не понадобились, хотя были хрущёвские оттепельные времена, я, не без основания, полагал, что ГУЛАГовская тематика у нас не пройдёт. Приходилось пользоваться иносказаниями. Показываем партию заключённых, идущих по тайге, а говорим о первопроходцах нефтяного края. На экране бывшие уголовники, ставшие ударниками труда, как их характеризуют в сюжете киножурнала "Наш край"за 1936 год, подобные формулировки тогда допускались, хотя о политических заключённых - молчок. А у нас те же персонажи, в цитате из киножурнала, фигурируют, как просто ударники социалистического труда.
  Монтировать и озвучивать фильм я уехал на Ленхронику. Многие сотни метров плёнки прошли через мой монтажный стол. Я отказался от первоначальных услуг профессиональных монтажниц, всё резал и склеивал сам. С открытия до закрытия студии документальных фильмов горбатился за плёнкой. Долгое время для меня любая вещь, даже котлета в столовке, пахла ацетоном.
  На озвучивание, по совету Василь Васильича Надеждина, вызвал из Москвы популярного тогда диктора Всесоюзного радио Алексея Задачина. Для музыкального оформления мне на студии порекомендовали композитора Сергея Томбака. Мне захотелось вставить в фильм песню.
  - Есть хорошая мелодия, - сказал Томбак, - правда, со словами совсем не относящимися к теме вашей картины.
  Сыграл. Мне понравился мотив. Тут же Томбак набросал "рыбу", то есть, размер, в котором должна звучать песня. А я, как сумел, под эту "рыбу" сляпал стишки:
  Над тайгой опускаются сумерки.
  День угас и костёр заалел.
  Мы усталость оставили в сумраке.
  В белом сумраке чёрных аллей.
  Как только на первых кадрах начинала звучать эта унылая, похожая на пародию, самоделка, мой друг Валерий Булычёв не мог удержаться от смеха. Хорошо ему веселиться, а каково было мне, когда я связался с Ленинградским отделением Союза Советских писателей, и мне профессиональный поэт-песенник озвучил сумму гонорара, каковую нужно заплатить за слова будущей песни? Эта сумма сожрала бы почти весь авторский гонорар, отпущенный мне Ухтинской студией телевидения, на приглашенных для производство фильма людей. Вот и пришлось взяться за собственное перо. Получилось коряво, зато за копейки. Я и певцу, солисту Филармонии, пользуясь тем, что он не смог представить справку о своей индивидуальной ставке, заплатил столько, что он воскликнул:
  - Вы, что, издеваетесь?!
  Студийный главбух, когда я отчитывался по смете за наличные, которые израсходовал на озвучивание фильма, укоризненно заметила мне:
  - Уж певца-то не надо было так обижать. Ему бы раз в десять больше следовало заплатить. Я бы нашла для такого случая подходящую статью списания.
  Два месяца возился я на Ленхронике с монтажом, титрами и озвучиванием. С петухами вставал и уходил на студию, а возвращался, когда ночная уборщица выгоняла из монтажной. Меня друзья в Ухте спрашивали: в каких музеях побывал, какие постановки видел? Как-то отбрёхивался. Не станешь ведь рассказывать, что и город Ленинград я видел только на коротких отрезках улицы от студии до метро, от метро до гостиницы. В выходные дни, когда Ленхроника была закрыта, писал, переписывал дикторский текст, оформлял документы на оплату различных услуг студии и привлечённых мною к производству картины специалистов. Жил я в двухместных номерах, меняя их по указанию администрации: то обнаруживалось, что именно этот номер забронирован каким-то иностранцем, то выяснялось, что необходим ремонт. Переезды, выяснения отношений с чиновниками из дирекции - вот и все мои развлечения.
  Правда, однажды выпало на мою долю удовольствие участвовать в странном переселении. Поздно вечером явилась дежурная по этажу:
  - Надо освободить место. Иностранец, забронировавший номер утром приезжает. Вас временно поселят в старом корпусе.
  Я взбеленился, мол, до каких пор у меня на родине будут отдавать предпочтение заезжим иностранцам? Им, видите ли, привилегии, а для нас, советских граждан и старьё сойдёт. По сигналу дежурной пришла администраторша, и вдвоём они меня выперли в старый корпус.
  Зашёл в номер и обомлел. В огромном зале стоят два роскошных ложа под балдахинами. У стены письменный стол, обтянутый зелёным сукном. На нём старинный телефонный аппарат с большой трубкой на рогульках, не хватает только ручки сбоку. С потолка, до которого от пола метра четыре с лишним, свешивается грандиозная люстра с подвесками, убранная в марлевый кокон. Заглянул в ванную. Господи, помилуй! Ванна в виде гигантской ракушки из розового мрамора, зеркала во всю стену, диван для отдыха. А рядом с залом закуток с секретером, видимо это мини-кабинет.
  Разумеется, я не удержался, поинтересовался, почему за такие царские палаты берут чуть ли не в полтора раза меньше, чем за стандартный номер в новом крыле гостиницы. Объяснили: уровень комфорта в старом здании по международным стандартам ниже, чем в новом корпусе. Заодно мне, с плохо скрываемой гордостью, заявили, что в номере, мной занимаемом, до революции останавливались исключительно высокопоставленные представители императорского двора. Стало быть, до меня под шёлковым балдахином почивали, в мраморной ракушке купались великие князья.
  Роскошествовал я недолго. Мне объявили, что в гостинице я проживаю уже месяц, а со второго, по существующим правилам, пойдёт двойная оплата. Пришлось переехать в другую гостиницу, тоже рядом с метро и Московским вокзалом, на Невском проспекте.
  Обычно завтракал я в гостиничном ресторане на скорую руку, торопясь на студию. Но в выходные позволял себе неспешную трапезу, с горячительным. Сижу как-то в воскресенье, кайфую, оглядываюсь по сторонам. Однако, разглядывать нечего, в этот ранний час ресторан пуст. Лишь за одним столиком сидит невзрачный дедушка в потёртом пиджачишке. Невольно остановил на нём взгляд, подумал: "О, господи, бывают же такие несчастные старики!". Официант принёс ему тарелку нарезанного хлеба и графин воды. Дедуля накрошил хлебушек в тарелку, залил его водой, и принялся хлебать эту тюрю. Хлебает и пофыркивает.
  Я подозвал официанта и потихоньку говорю ему:
  - Послушайте, любезный, нельзя ли тому бедному старичку, вместо тюри из хлеба и воды, дать нормальный завтрак? Я бы оплатил, анонимно.
  Официант в ответ хехекнул:
  - Да этот бедный старичок запросто может купить весь ресторан вместе с гостиницей. Это богатейший дед. Чем занимается, не скажу, не знаю. А вот про тюрю скажу: ему пекут особый хлеб, а в графинчике настоящая смирновская водка.
  В двухместных номерах, куда меня вселяли, менялись соседи, с которыми я практически не общался. Последний сосед задержался, не съезжал, видно, и у него была, как и у меня, длительная командировка. Мужчина этот, уже не первой молодости, был на редкость мрачным типом. С ним я тоже не общался. Утром, когда уходил, он ещё спал. Вечером, когда возвращался, он уже спал. Но вот в выходной день, где-то к концу моей работы над фильмом, я проснулся поздно. Никого в номере нет, может, съехал сосед? Как вдруг распахивается дверь - на пороге он не он...Его просто не узнать: улыбается, сияет, человека распирает от радости. В руках две бутылки коньяка и сверток, наверное, с закуской.
  И пошёл у нас праздничный трёп. Оказывается, товарищ прибыл из Свердловска, с турбинного завода. У него сверхважное задание. Вот его рассказ: "К выпуску готова очередная турбина. Коллектив взял обязательство сдать её досрочно, и готов выполнить данное слово. Но для завершения работ не хватает фильтров, которые делают на ленинградском заводе. Пытались просить их ускорить поставку. И по телефону, и по почте. На все телефонограммы, телеграммы-молнии ответ стандартный: заказ получите вовремя. А нам-то надо досрочно! Посылают меня - мол, разбейся в лепёшку, но ускорь поставку этих фильтров. Вот и обивал пороги кабинетов. Даже взятки предлагал. А мне толкуют - мы с большим бы удовольствием, но сверх плана выскочить не можем. Мы бы и сами у себя эти фильтры запросто изготовили, но материала, из которого они делаются, у нас нет. Тут я с горя зашёл в рюмочную около завода. Разговорился с работягами. Так, мол, и так, мне бы хоть бы ломанные-переломанные эти фильтры достать... А они меня на смех подняли. "У нас, - говорят, - этими бракованными фильтрами все мусорные корзины переполнены". Так это ж то, что надо! - ору. Они мне и притащили, чего надо. Бракованные из-за пустяковых царапин, у нас отполируют в лучшем виде!".
  С изумлением рассматривал я злополучные фильтры, которые он вынул из кармана. Из-за двух этих фиговин повисла в воздухе сдача громадной паровой турбины для ТЭЦ, оказались под угрозой срыва соцобязательства по досрочному завершению работ. Стало быть, коллектив не получил бы заслуженных, немалых премий, зато руководители получили бы по шапке.
  Счастливый и пьяный, не столько от коньяка, сколько от сознания выполненного перед начальством и коллективом долга, мой сосед по номеру ускакал в аэропорт.
  Вскоре и я собрался в дорогу. Фильм готов, теперь предстояла сдача в Москве, в Госкомитете по радиовещанию и телевидению. Члены комиссии приняли "Землепроходцев" благожелательно. Однако, дама, представлявшая редактуру, высказалась весьма критично: и это надо поправить, и это подсократить, и это разъяснить... Я с ней сцепился, хотя, может быть, она и была во многом права. Но не переделывать же картину! Первый заместитель председателя Госкомитета по радиовещанию и телевидению Энвер Назимович Мамедов успокоил и меня, и редакторшу:
  - Замечания товарищей полезны. Молодой режиссёр, надеюсь, сможет учесть их в дальнейшей работе. Фильм переделывать не надо. Он принимается к показу по Центральному телевидению.
  И его показали по ЦТ, да не один раз. Теперь с удивлением узнаю из "Истории ухтинского телевидения", написанной, видимо, местной журналисткой, что, оказывается, одним из первых фильмов Ухтинской СТ является документальная картина 1963 года "Заря над Тиманом", снятая оператором Валентином Лебедченко. Публикуется и интервью с ним. Могу дополнить эту информацию: автором сценария и режиссёром этой работы является Геннадий Помадов. Снимал фильм Лебедченко вместе с Яковом Колунтаевым. О том, что первая полнометражная документально-художественная картина УСТ, попавшая на союзный телеэкран, это "Землепроходцы" 1961 года , в той "Истории" ни слова. Забывчивые потомки и коллеги не упомянули тех, кто по-настоящему создавал историю ухтинского телевидения. Не упомянуты ни Валерий Булычёв,ни Юрий Семейкин, ни Николай Володарский, ни патриарх Василий Васильевич Надеждин, ни Алексей Гамбарян, ни Герман Перминов-Гершвин, ни ваш покорный слуга. Зато классиками стали их неблагодарные ученики, поистине "не помнящие родства", - Лебедченко и Мансуров. Как всё это напоминает Большую Историю, когда из советского обихода в одночасье вычёркивались Владимир Набоков и Евгений Замятин, замалчивались Игорь Сикорский и Владимир Зворыкин, а такие гении, как один из основателей мультипликации Александр Алексеев и отец абстракционизма Василий Кандинский просто не существовали для россиян. Вот уж поистине, лилипуты не замечают Гулливера! Но маститым советским архивистам приходилось вынужденно действовать идеологическими ножницами, кромсая правду истории. А северяне-то чем руководствовались?
  Вернувшись, можно сказать, триумфатором в Ухту, снова сел за опостылевший телевизионный пульт, откуда шло управление телепередачами. Конечно, случалось вести что-то интересное, скажем, когда приезжали известные люди - артисты, писатели. Одной такой передачей мы прославились на всю Коми-республику. Правда, мне в ней "не посчастливилось" участвовать, всё еще занимался "Землепроходцами".
  В начале августа 1961 года директору студии Берлянду позвонил редактор Анатолий Козулин, и сообщил: только что, при нём с почтового отделения Сангородка космонавту ?2 Герману Титову, в связи с успешным космическим полётом, отправил поздравительную телеграмму его родной брат.
  - Так и подписал телеграмму: "Твой брат"...
  Давид Львович моментально сообразил, что Козулину подфартило подловить сенсацию.
  - Хватай этого брата, лови машину, и пулей на студию. И никому ни гу-гу!
  Вскоре Козулин с братом космонавта был в кабинете Берлянда, а в приёмной уже топтался, каким-то образом пронюхавший о "бомбе", готовящейся к эфиру, спецкорр. республиканской газеты "Красное знамя" Владислав Круковский. Не удалось ему взять интервью у дорогого гостя. Как уже было сказано, никакой записи тогда не было, передача шла живьём. И вот, Толя Козулин повёл в телеэфире разговор с братом космонавта. Так мол, и так, уважаемый, отчего у вас, родных братьев, разные фамилии.
  - Ничего удивительного, - вещает брат космонавта, - у нас мама одна, а отцы разные...
  Откуда мне известно, о чём говорили в студии перед ухтинскими телезрителями Козулин и его гость? Ведь я был в Ленинграде... Тут еще одна почти детективная история. Я попросил своего звукорежиссёра Германа Перминова, незабвенного Гершвина, прислать на Ленхронику чистую кассету для звуковой перезаписи. У ленинградцев она была в дефиците. Этот халтурщик решил, что для перезаписи сойдёт использованная плёнка, и прислал мне... запись беседы Козулина с братом космонавта. Вдруг ко мне в монтажную влетают с хохотом звуковики:
  - Ты только иди, и послушай, чего мы получили от твоего звукорежиссёра.
  Послушал и вместе с ними развеселился. Дело в том, что тогда биография Германа Титова была у всех на слуху. Слава космонавта ?2 была, конечно, скромнее, чем у Юрия Гагарина, но все помнили, когда и где он родился, и другие даты биографии. А пресловутый брат плёл нечто несусветное. По его словам получалось, что родился Герман не в Алтайском крае, а в Свердловске, школу закончил ажник четырёх лет отроду, плюс мамаша с двумя мужьями, плюс побег из дома в раннем возрасте, плюс другие несуразности.
  Потом я узнал подробности той скандальной эпопеи. Во время передачи директору Берлянду позвонил оперуполномоченный КГБ по Ухтинскому району:
  - Вы кого выпустили на телевидение? Передо мной биография Германа Степановича Титова. Официальная. Этот тип перевирает все факты этой биографии. И самое главное: у Титова есть сестра и нет никакого брата. Откуда вы его выкопали?
  Выяснилось, что так называемый брат космонавта приехал из Свердловска лечиться в Сангородок. Услышал по радио о полёте Титова, поглядел на его портрет в газете, и решил, что это его брат, пропавший из дома много лет назад. Пошёл на почту и послал вышеозначенную телеграмму, в каковую на свою беду заглянул Толя Козулин. С неадекватного болящего чего возьмёшь... А бедного Козулина со студии попёрли. Он занялся краеведением, выпустил несколько книг. Ушёл из жизни несколько лет назад трагически: его убили бандиты- грабители в собственной квартире. Наводчиком у них был внучатый племянник, на голос которого он и открыл безбоязненно дверь.
  Задним умом мужик крепок, - справедливо упрекает нас народная поговорка. Как легко рассуждать, предполагать, когда уже ничего изменить нельзя. Казалось бы, вот тебе великолепный сатирический сюжет, с готовым названием: "Брат космонавта". Но, нет, прошёл мимо. Правда, зацепил как-то раз криминальную историю, приключившуюся на танцах в посёлке Седъю, под Ухтой. Примитивная молодёжная драка, но со смертельным исходом. Отснял двухчастёвку "Следы, ведущие к преступлению". Её посылали на Центральное телевидение, а показывали там или нет - не знаю.
  Жизнь неустанно подбрасывала интереснейшие коллизии, можно сказать, готовые сюжеты, а я брал не самое оригинальное, а то и нос воротил или проходил равнодушно мимо. Студию и интеллигентскую среду Ухты взбудоражила весьма необычная история. Телережиссёр Дроздов и геолог, фамилию которого запамятовал, в буквальном смысле, поменялись жёнами. История осталась за кадром. А гений Акира Куросава снял в 1970 году ситуацию, по сути, похожую на ухтинскую, в фильме "Под стук трамвайных колёс", где женами меняются по пьянке два японских алкаша.
  Могло бы стать основой для картины и такое происшествие. Из Троицко-Печорска вертолёт доставлял на дальнюю буровую смену рабочих-буровиков. Один из них был крепко поддатый, а потому, вопреки строгому запрету курения в вертолёте, закурил. Штурман покрутил пальцем у виска и показал на топливный бак, стоящий в салоне: мол, ты, что, сбрендил? Взорвать нас хочешь? Работяга понял. Но вместо того, чтобы просто послюнявить сигарету и погасить в кулаке, решил её выкинуть. Для этого он... отворил дверь летящего МИ-8, а она открывается навстречу воздушному потоку. Дверь резко распахнулась, и мужика, державшегося за ручку, с силой выбросило наружу.
  Остальные работяги, естественно, всполошились. Командир по радиосвязи передал на базу:
  - Несчастный случай. Человек с высоты 300 метров выпал за борт.
  Диспетчер вызвал, в связи с ЧП, главного вертолётного начальника. Тот приказал вернуться, засечь место падения, и продолжать полёт, а подберёт погибшего, как и положено, санитарный вертолёт. Через какое-то время командир МИ-8 передаёт:
  - Выпавший за борт человек бегает по сугробам и машет руками.
  Начальник рассвирепел.
  - Прекратите глупые шутки в эфире!
  Вертолётчик повторил своё сообщение.
  - Ты, что, пьяный? Передай микрофон штурману.
  - Подтверждаю сообщение командира, - заявил штурман, - тот человек, что вывалился из нашего вертолёта, бегает по сугробам и машет руками.
  - Вы, что, перепились там?! - изумился начальник, и отдал новый приказ: - Приземлиться, взять на борт человека, выпавшего из вертолёта и возвращаться на базу.
  Когда везунчика подбирали, он ещё просил "маненько подождать, пока я свалившуюся шапку-ушанку найду".
  В Троицко-Печорске врачи придирчиво осмотрели работягу, грохнувшегося с 300-метровой высоты, и не нашли никаких трамв, никаких нарушений в организме. Ему чудесным образом повезло: он упал на склон высокого холма, и, как горнолыжник пролетел по нему вниз, постепенно теряя скорость.
  - Чего ты бегал-то по сугробам, дурак? - поинтересовались у везунца.
  - Так ведь шапку потерял. Вот и искал.
  Об этом, почти неправдоподобном "полёте" пьяного буровика, появилась заметка в "Известиях". Он прославился на всю страну, а, может, и на весь мир. Стал разъезжать по Коми-республике с рассказом о падении из вертолёта без особых последствий. Его принимали "на ура", но требовали подробностей. Тогда наш герой принялся придумывать подробности.
  - Выпал я, это, из вертолёта, и выглядываю - как бы мне, это, попасть на склон горы, чтобы сосклизнуть вниз безо всяких там травмовреждений. Глядь, имеется такой подходящий склон. Да, только далековато до него, упаду раньше. И сообразил: я же в рабочей куртке! Расстегнул её, и расставил полы куртки, они словно крылья получились. И стал ими планировать на тот склон. Аккурат на самую вершинку и спланировал.
  Много ещё "вспомнил" работяга, украшая свой полёт, ставший историческим, в общем-то, фантастическими деталями. Разумеется, как водится у российских людей, после каждого его выступления в Доме культуры или сельском клубе, куда набивалась уйма народу, состоялось обильное угощение. Говорят, мужик, до этого нормально потреблявший спиртное, спился.
  А я продолжал протирать штаны за режиссёрским пультом в нашей телестудии. Впрочем, были события в телевизионной жизни, хоть как-то скрашивающие однообразие программы Ухтинской студии. Помню, с каким удовольствием работал над новогодней передачей. За несколько минут до боя Кремлёвских курантов, извещавших о наступлении Нового Года, вывез телекамеру в заснеженный студийный двор, и дикторы в шубейках поздравили дорогих наших телезрителей. То, что это идёт с морозной улицы, они могли судить по клубам пара из дикторских ртов. Зрители атаковали нас восторженными телефонными звонками. Директор же хотел влепить мне выговор за то, что едва не вывел из строя дорогостоящую телевизионную аппаратуру. Но та, к счастью, не пострадала, и Берлянд издал благодарственный приказ с премиями за хорошую передачу.
  Ездили мы к коллегам на Воркутинскую студию телевидения, открывшуюся годом раньше нас. Это были успешные гастроли, если можно так назвать наш воркутинский десант. А ещё раньше, едва я появился в Ухте, ко мне наведался телережиссёр из Воркуты, которого я отлично знал по ВГИК, Костя Бромберг. Мы с ним, учась в институте затеяли любительскую киностудию. Заправлял ею странный человек. Очень энергичный. Всю энергию он черпал из единственной пачки пельменей, каковую ежедневно растягивал на завтрак, обед и ужин. А ещё он любил голубей и кормил их остатками своих скудной трапезы и накрошенными сухарями, выкладывая всё это на свой подоконник. Окно он не закрывал, и мы там находились не снимая верхней одежды. Соседи написали на него жалобу: мол, голуби, им подкармливаемые, изгадили дом. Действительно, от окна квартиры на шестом этаже шёл по стене шлейф засохшего голубиного помёта. Нам, под его руководством, не удалось снять и выпустить ни одного фильма.
  Бромберг выказал все восторги по поводу того, что мы теперь с ним не только коллеги по профессии, но и соседи. А потом аккуратненько попросил не распространяться, что он кончал во ВГИК экономический, а не режиссёрский факультет. Нигде и никому.
  - Так получилось, - сказал он, - что пришлось немного подправить биографию.
  Я поклялся не выдавать его. Теперь, на склоне и моих, и его лет, клятва сия потеряла смысл и силу. Недоумеваю, однако: отчего до сих пор во всех доступных мне словарях против его фамилии значится - окончил сценарный факультет ВГИК в 1965 году. Почему надо скрывать, что в 1958 году он получил диплом экономиста кино? Его сокурсник по экономическому факультету Сергей Тарасов, тоже ставший известным режиссёром, почему-то этого факта своей биографии не игнорирует, хотя мог бы ограничиться сообщением - в 1964 году окончил сценарный факультет ВГИК. А всё дело в том, наверное, что сказав правду о своём первоначальном образовании, Бромбергу пришлось бы признаться во вранье при поступлении на работу режиссёром в Воркутинскую СТ. А не хочется...
  Итак, меня по-прежнему манило кино. Я взялся за сценарий по притче, когда-то рассказанной Юрой Курановым. Вот она.
  Охотник вместе со своей собакой шёл по тайге. Оголодали. Встретили другого таёжника. Тот их накормил. Ему приглянулась собака. Он попросил продать ему собаку. Хозяин сказал, что собака его друг, а друзей не продают. "Пойдёт с тобой, я возражать не стану". Встречный таёжник позвал за собой собаку, показав ей кусок колбасы, та побежала за ним. Охотник вернулся в свой домик. А через какое-то время вернулась и собака. Тогда охотник взял её на поводок, и отвёл в тайгу. "Ты бросила меня, я простил. Может, другой человек оказался лучше или ты ему была нужнее. Но ты бросила и его. Такая собака-предатель не должна жить", - сказал он и застрелил её.
  На роль охотника перебрал, наверное, всех студийцев - режиссёра Богоявленского, звуковика Перминова-Гершвина, друзей своих Семейкина и Булычёва - никто не подошёл. Уже определился, после долгих поисков, исполнитель второго персонажа. Таёжника решил играть сам. На этот раз сработало не самомнение, а желание хоть в этом выйти из тупика. Но по-прежнему не было даже претендента на роль героя притчи.
  И вот, однажды увидел на улице человека уже в летах, по виду подходящей фактуры. Он выгуливал собаку! Так и хотелось выкрикнуть "Эврика!". Им оказался рабочий с Нефтезавода, который - вот удача - занимался в самодеятельности, так что азы актёрского мастерства ему внушать не пришлось.
  Уговорил сниматься. Разумеется, для его собаки кастинга не устраивали, её зачислили в съемочную группу безоговорочно.
  А вот Лёша Гамбарян, вдосталь намаявшись со мной на "Землепроходцах", наотрез отказался участвовать в этой "очередной гавриловской авантюре". Согласился быть оператором картины Исаак Ульяницкий, его коллега. Пришлось съездить в Сыктывкар к республиканскому руководству телевидением. Председатель комитета Разманова не скрывала удивления, что предлагается такой "аполитичный сюжет", но над ней довлел приказ по Союзному Комитету, где отмечалось, что воркутинец К.Бромберг и ухтинец М.Гаврилов создали лучшие в стране телефильмы, посвящённые 22-му съезду КПСС. Ну, как можно отказать в такой небольшой прихоти - фильм планировался всего на две части - дорогому режиссёру, прославившему Коми край!
  - На вашу ответственность, - вздохнула Разманова и подписала разрешение на съёмки телевизионной картины под названием "Таёжная притча". Мы начали подготовку, репетиции. Неподалеку от города подыскали заброшенную охотничью избушку-развалюшку, поправили её, малость перестроили, превратив, по сути, в съёмочный павильон.
  Наш самодеятельный артист вживался в роль. Его собака оказалась просто кладом. Все команды выполняла вдумчиво и точно, ей впору было присваивать звание заслуженного артиста Коми АССР.
  Но тут вмешалась коварная северная погода. Грянула ранняя оттепель. Лыжня, нами налаженная для съёмок, поплыла. Надо было торопиться. Для поддержания зимнего антуража стали возить на подтаивавшие места предполагаемых съёмок самосвалы снега. В общем, как могли подменяли обленившегося Деда Мороза. Вроде выправили положение.
  Да тут неожиданно забастовал наш работяга. У него, видите ли, в связи с отлучками на репетиции упали на работе показатели, он стал подводить свою бригаду. Пролетарское самосознание пришло в суровое противоречие с требованиями кинематографа жертвовать собой во имя искусства. Предпочтение было отдано заводской работе и неукоснительному выполнению производственного плана. Никакие уговоры не подействовали. Герой навсегда покинул кино вместе с верным псом.
  "Таёжная притча" заняла достойное место в гробнице моих замыслов.
  "Красиво излагаете, гражданин Гаврилов", - как сказал бы один мой друг и суровый критик.
  
  "Россия - кладбище поэтов"
  Мы с Аришей частенько посещали ресторан "Ухта", расположенный в двухэтажном домишке, где когда-то находилось управление Ухтпечлага. Там была приличная кухня. Почему-то мимо ресторана нередко шествовал оркестр городской пожарной части, сопровождая то свадебный кортеж, то похоронную процессию.
  Меня здесь хорошо знали, ибо я сюда захаживал довольно часто после вечерних телепередач. Однажды даже заночевал на кожаном диване в кабинете директора.
  Из-за чего я сцепился с рыжим, мордатым, красноликим коми парнем - убей бог, не помню. И он не запомнил, почему возникла ссора, едва не дошедшая до драки. Да и Ариша не могла назвать причину конфликта, хотя присутствовала при инциденте от начала до конца. Скорее всего, то был пустяк, случайно обронённое обидное слово. Так бывает, когда твёрдая песчинка, попав между жерновами, вызывает пламя.
  Был солнечный день. За окном шагал оркестр, исполнявший марш - то ли свадебный Мендельсона, то ли траурный Шопена. А два молодых человека, как задиристые петухи, наскакивали друг на друга, сражаясь, к счастью, лишь словесно. Через короткий промежуток времени, неожиданно для окружающих, они обнялись и превратились в друзей, закадычных друзей на всю жизнь. То были Марк Гаврилов, ухтинский телережиссёр, и Витя Кушманов, журналист из Сыктывкара. Тогда я ещё не подозревал, что он настоящий поэт. А он, поди, и не догадывался, какое место займёт в моём сердце.
  Рассказывать о нём связно, последовательно невозможно. Весь он состоял из поэтических преувеличений, фантазий, доходящих до несуразностей. Биографию свою излагал мне несколько раз, и всегда, не похожую на предыдущий вариант. Так что, и приводить здесь эти мифические судьбы, созданные под минутное настроение, вряд ли стоит. Недавно прочитал в Интернете книжку "Виктор Витальевич Кушманов", где краеведы, его друзья, сослуживцы коллективно и, думаю, близко к истине, отразили факты его жизни. Они достаточно просты и драматичны.
  Юную казачку, ещё девчонку, по возрасту, в ходе раскулачивания и расказачивания, выслали на Север. Когда её заметил и полюбил молодой коми-учитель Виталий Кушманов, у неё уже было двое детей. В 1939 году появился на свет божий в лагерном бараке их общий сын Виктор. Спустя три года с небольшим мать померла. Отца вскоре репрессировали. Детей отправили в детдом. В детстве и юности он, что называется, намаялся. Даже в чужой семье воспитывался, и мамой называл чужую женщину, о чём потом не раз с болью вспоминал, и просил прощения у родной, умершей матери. В журналистику он пришёл, будучи обыкновенным землекопом в строительном тресте. У Вити Кушманова повороты судьбы всегда отличались парадоксальностью: из землекопов - в корреспонденты республиканских газет "Молодёжь Севера" и "Красное знамя", из корреспондентов - вновь в землекопы. Покопал землю годик, и стал заведовать литературной частью Республиканского драматического театра.
  По-моему, такие качели в жизни устраивали его, давали импульс к творчеству. Главная черта Кушманова - доброта. Он, как и Валерий Булычёв, любил человечество и в целом, и всякого отдельного человека. Но у Валерия это проявлялось на бытовом уровне, у Виктора - отражалось в его поэзии, добротой и любовью пропитаны все его стихи. Не избежал он и гонений на своё творчество. Помнится, к нам, сидящим в ресторане, прибежали из Дома культуры:
  - Вас там, на конференции творческой интеллигенции пропесочили!
  Интересно. На конференцию мы не пошли. Поднялись в будку знакомого киномеханика. Я знал, что ему поручалось записывать на магнитофон все важные совещания, собрания, происходящие в Доме культуры. Так и есть, записал. Прокрутил для нас. Мы услышали, как секретарь по идеологии Республиканского Коми обкома комсомола клеймил нас. Он говорил, примерно, так: "И у нас водятся аполитичные коми-евтушенки. Такие, как Виктор Кушманов. И на Ухтинской студии телевидения завелись модернисты. Такие, как Марк Гаврилов". Коми-евтушенко и ухтинский модернист горячо пожали друг другу руки.
  - Со стыда бы сгорел, если б он меня похвалил, а не охаял,- совершенно искренне говорил Витя.
  Правда, я никак не мог взять в толк, в чём же проявился мой модернизм. Не исключено, что мне тогда намекнули: "Нечего дружбу водить с Витей Кушмановым".
  Его крёстный отец в журналистике - писатель Александр Рекемчук, опекавший его в газете и способствовавший выпуску первой книги стихов "Мне двадцать лет" в 1965 году, сказал: "Ты очень хороший парень, но сволочь, потому что похож на Есенина". Это сравнение даже спустя годы, на склоне лет, повергало Виктора в смущение. Он не принимал таких сравнений, сопоставлений. Хотя по своей бесшабашности и странности поступков его вполне можно сравнить с великими поэтами.
  Почитатели таланта уверены, что Виктор Кушманов исключительно лирический поэт. И я был убеждён в том же, пока не прочитал:
  Россия - родина поэтов,
  То средь солдат, то средь крестьян
  Их находили пистолеты
  Однажды в утреннюю рань.
  Убит поэт! - строка кричала.
  А кто-то праздновал тот миг.
  А баба русская рожала
  Взамен убитого двоих.
  И поднималось солнце красное
  На куполах колоколов.
  И становилось всё опасней
  И всё прекрасней от стихов.
  Тогда-то и укрепилось в сознание, что Виктор не только лирический поэт, но и гражданский лирик. Он укрепил это понимание многими своими стихами, написанными в зрелые годы. А ещё яснее стала его позиция, когда в воспоминаниях композитора Михаила Герцмана, создавшего сто песен на слова Кушманова, прочитал, что изначально вышеприведённое стихотворение называлось и начиналось словами - "Россия - кладбище поэтов". Бдительные редактора схватились за головы: Вы что? Ополоумели?!". Пришлось "кладбище" заменить на "родину".
  Воевать за стихи он не умел, при всем при том, что обладал взрывным характером, предпочитал молчание, добрый мир вместо войны. Но случалось, вставал на дыбы, если затрагивали глубокие убеждения, святые понятия. Когда опубликовали его стихи о посёлке Ниашор, на него обрушился секретарь обкома ВЛКСМ. Топая ногами, он орал, мол, какое право ты имел прославлять в комсомольской газете посёлок, где живут заключённые, враги народа?! На что Витя негромко, но твёрдо ответил: для тебя это посёлок врагов народа, а для меня - Родина. Впрочем, он порой подчёркивал, что его сердце принадлежит простым вещам, обычным людям, окружающим нас.
  Не штурмовал я царский Зимний,
  И на войне не воевал.
  Я видел радуги и ливни,
  Девчонок рыжих целовал.
  Он неустанно твердил множеству людей "Ты же знаешь, как душевно я тебя люблю". Знакомя кого-то со своим приятелем, он говорил: "Это гениальный журналист, фотограф, инженер, геолог, лётчик...". Мог сказать и так - "Это гениальный человек".
  Одно время он жил у меня в Ухте. Как-то привёл девицу, всю такую пухленькую, соблазнительную. У Вити была слава неотразимого ловеласа, девки липли к нему, наверное, не меньше, чем к Сергею Есенину, тут он мог спокойно сравниваться с кумиром. "Интересно, - подумал я, - как и где они пристроятся?". Жил я тогда в комнате коммунальной квартиры. Дело было жарким летом, в белую северную ночь. Симпатичная белокурая деваха только красивыми глазищами постреливала. Я ушёл спать, оставив их на кухне. Ранним утром обнаружил их там же. Витя читал стихи. Девушка с трудом удерживала ресницы, её неудержимо клонило в сон. Ухажёр, по всей видимости, не оправдал её надежд. Он всю ночь декламировал ей стихи.
  А вообще, к женщине он относился, как к основе мироздания, как к самому дорогому на свете. Он много стихов посвятил ей. Так он изливал любовь к своей матери и боль от того, что она рано покинула этот мир.
  Любил Витя посреди разговора, неожиданно, закинуть ногу за ногу, забренчать по ней, словно это балалайка или гитара, да запеть что-нибудь. Песен у него было несколько сотен. В основном, музыку к ним создавал Яков Перепелица, их песню "Деревенька моя", в исполнении республиканского ансамбля песни и пляски "Асья кыа", в переводе на русский, Утренняя заря, можно вполне считать визитной карточкой Коми.
  В друзьях у него числился весь мир. По Сыктывкару с ним идти было нелегко, практически каждый встречный кланялся - "Здорово, Витя!", а то и на шею бросался. Он мог рассказать о человеке, только что приветствовавшем его, невероятную историю. Вот тот раненного сохатого на себе из тайги тащил, и потом вылечил. А у того дюжина детей: одиннадцать сыновей Иванов, и одна дочь - Марья. Затем, хитро прищурив плутоватые глаза, признается: "Сам выдумал". Понять, где у него - правда, а где - поэтическая фантазия, было просто невозможно. Как-то на сыктывкарской улице он остановился с пожилым коми мужичком. Долго с ним что-то обсуждал, энергично, по своему обыкновению, размахивая руками. Вернулся ко мне возбуждённый и явно огорчённый. Не удержавшись, я спросил - кто это? "Да отец это мой!" - сокрушённо ответил он и замолк, в душу к себе не пустил, а ведь что-то угнетало его в отношениях с отцом, о существовании которого я так случайно узнал. Раньше он, по рассказам Вити, пропал в сталинских лагерях, погиб во время Великой Отечественной войны, бросил детей и исчез неизвестно куда. А вот ведь, оказывается, жив, и несёт с собой мучающую сына, так и не решённую проблему.
  Приезжая ко мне в Москву, он с упоением, как ребёнок, катался на велосипеде по балкону - благо тот был десятиметровой длины. На этом уникальном велотреке я познакомил Кушманова с моим московским сослуживцем Михаилом Карловым. Они присели за столиком, а я ушёл за закуской. Произошло между ними то, чего следовало ожидать. Виктор стал читать свои стихи, а Михаил брюзгливо заметил какую-то неточную или сомнительную рифму. Карлов был из тех людей, каковые видят на солнце пятна. Если вы явились в новом пиджаке, он обязательно найдёт торчащую из него нитку или скажет, что обновка вам не к лицу. Кушманов взбеленился. Когда я вернулся с закусками, они уже закатывали рукава.
  - Да чёрт с вами! - плюнул я и пошёл доставать бутылки из холодильника.
  Через минуту-две на месте начинавшейся боевой схватки, застал вместо взъерошенных врагов нежнейших приятелей, если не закадычных друзей. Оба читали друг другу стихи: любимых поэтов и свои собственные - вперемежку. Оба наслаждались общением. В тот день я узнал, что мой сослуживец по журналу "Изобретатель и рационализатор" Миша Карлов недурственный стихотворец.
  Нелепость в биографической справке Виктора Кушманова, когда он вдруг из журналиста вновь стал землекопом, объяснялась, как многие события бурной кушмановской жизни, несовпадением причины и следствия. А дело было так.
  К нему похмельному заявилась одна из поклонниц. Стала говорить всякие приятные слова. Клялась, что пойдёт за ним, её кумиром, хоть на край света.
  - Так далеко ходить не надо, - буркнул кумир, - сходи лучше за четушкой.
  Девушка в слёзы: я тебе о любви, а ты - о выпивке! Разревелась, разнюнилась. Витя, чтобы привести её в чувство, применил испытанное средство - шлёпнул по щеке. Та выскочила на улицу. На скамеечке сидели кумушки-старушки ненавидевшие Кушманова за разгульный, с их точки зрения, образ жизни. Оскорблённая в лучших чувствах девушка вопила, что изверг унизил её. А войдя в раж, уже кричала, что негодяй избил её. Сердобольные вредные старушки настропалили заявить о хулигане-истязателе в милицию, что та со злости, сдуру, и сделала.
  В милиции давно ждали такого заявления. Они откровенно рады были, что смогут засадить хоть на несколько суток Витю Кушманова, всеобщего любимца и отчаянного дебошира. Уж больно много хлопот он доставлял раздольной своей жизнью. Иначе были настроены сама девица, по уши влюблённая в поэта, и её родители. Они предложили, как в старину: под венец или в тюрьму. Жениться на этой идиотке Витя никак не мог, хотя бы потому, что был на тот момент женат. Дело направили в следственные органы. Тут надо прояснить одно обстоятельство. Свободолюбивый, не желающий ходить по струнке в общем строю корреспондент "Молодёжки", уже не только не устраивал руководство комсомолом республики, он просто раздражал всех в верхах. То напишет очерк на запретную гулаговскую тему, то стихи на встрече с читателями прочтёт, мягко говоря, не прославляя советскую власть... Его решили за вздорность, неуступчивость, показательно, публично наказать.
  Следствие, возможно, заинтересованное "пострадавшей стороной", а так же опытный и продажный медэксперт состряпали дело... об изнасиловании отвергнутой поклонницы. Завертелись страшные в своей управляемости и бесчеловечности правоохранительная и судебная машины. Ни у кого не вызвал недоумения тот факт, что Кушманов отчего-то насиловал девушку, готовую на всё без принуждения. Ему, надо думать, по указке сверху, влепили реальный срок. Но этого показалось мало. Его, заключённого, заставили копать противоливневую траншею вокруг редакции, в которой он только что работал журналистом.
  - Детишек приводили, показывали на меня с лопатой и говорили: "Не будешь кашу кушать, будешь, как дядя Витя, землю копать!" - весело комментировал Кушманов это публичное позорище.
  Кем он был, лучше всего об этом говорит он сам в своих стихах.
  Среди городов и туманов,
  Бетона, стекла и ольхи
  Жил-был Виктор Кушманов,
  Писал он простые стихи.
  Писал о реке и о море,
  И тихую в поле траву,
  И тихое горе людское.
  И красную в небе листву.
  Ходил он в пальто нараспашку
  И весел, наверное, был
  Тем, что любил он ромашки,
  Собак и деревья любил.
  Он верил и в Бога, и в сказки,
  В принцессу, там в Ваньку, царя.
  Друзьям отдавал он рубашку
  Последнюю, если была.
  Терпел иногда что угодно,
  Светило бы солнышко в даль:
  И много на свете народу
  Хорошего он повидал.
  Известен ли он, неизвестен,
  Не ведал и не гадал.
  Но он написал десять песен
  И несколько книжек издал.
  А если бывал он обманут,
  Оболган людскою молвой,
  Шептал сам себе он: "Кушманов,
  Прости ты их всех, дорогой...
  И может, наступит вдруг время,
  Простят и тебя они, брат...
  Ты сам виноват перед всеми,
  Но ты навсегда виноват.
  На чествование его с 60-летием в Республиканский драматический театр набилось множество почитателей. Всем не хватило места, и для толпы, собравшейся у здания, вели радиотрансляцию этого торжества. За всю жизнь он, наверное, не слышал столько хвалебных слов в свой адрес. Зам председателя Союза писателей республики Коми, после исполнения песни "Деревенька моя", ансамблем гимназии искусств, провозгласил:
  - Только что прозвучала в прекрасном исполнении замечательная песня на слова великого поэта земли Коми Виктора Кушманова.
  Композитор Михаил Герцман и вовсе сказанул, что два поэта Пушкин и Кушманов различаются тем, что один кудрявый, а другой нет. Юбиляр, в знак согласия, покивал плешью. Мне показалось, что милый, душа на распашку, Витя Витальевич в тот вечер слегка забронзовел, хотя по-прежнему плутовски посверкивали глаза, и в пляс пускался, и кому-то давал тайные знаки, что свидетельствовало: торжество срежиссировано им самим.
  У него вообще была страсть превращать любое событие в театральное действо. Особенно проявилось это качество во время гастролей в Москве сыктывкарского республиканского драматического театра, где он был завлитом. Он позвонил мне и спросил - смогу ли обеспечить полноценную информацию в "Вечёрке", в которой я работал зам ответственного секретаря.
  - Нет вопросов, - ответил я.
  Информационное сопровождение, организованное мной, было на должном уровне. Интервью с главным режиссёром, анонсы к премьерам, заметки о каждом спектакле... Не обошлось без театральных сцен, на которые Виктор был горазд. В гостинице "Урал", где остановилась часть труппы, мы сидели в его номере и немного выпивали. Зашёл паренёк.
  - Запомни этого человека, - сказал мне Кушманов, - это мой лучший друг Валерий Леонтьев. Он гениальный эстрадный певец.
  В то время эта фамилия ничего не значила, она ещё не прогремела на всесоюзном уровне. А Витя сообщил, что этого паренька, родом из Усть-Усы, скоро будет знать каждая собака в Москве и других городах Союза и мира. Я принял его слова за обычный кушмановский трёп. А паренёк и ухом не повёл, наверное, привык к своей роли восходящей звезды. Что потом произошло, действительно, знает каждая московская собака.
  Познакомил Виктор за рюмкой в театральном буфете во время большого перерыва с артистом его театра:
  - Знакомься: народный артист СССР, гениальный артист...
  Чрезвычайно приятный дядечка. Мы с ним мигом сошлись. Правда открылась много позже, когда я узнал, что в Сыктывкаре был только один народный артист СССР - Иван Иванович Аврамов, главный режиссёр их театра. Вот и маюсь об сию пору: с кем я обрюмашился в буфете, на ходу, впопыхах? Ему ж потом пришлось выходить на сцену, ежели то был Аврамов, который являлся, что называется, играющим режиссёром, и был в тот вечер занят в пьесе, идущей на сцене московского театра.
  Торжественную и одновременно забавную сцену организовал Кушманов по окончании спектакля, куда пригласил нас с женой Аришей. Она находилась в зале, а я, наотдыхавшись с Витей и народным артистом СССР, мирно спал в фойе. Неожиданно Виктор с Аришей подняли меня, вывели через служебный вход во дворик, на свежий воздух. Ещё более неожиданно мой друг объявил перед гуляющими во дворике артистами:
  - Это наш друг, главный в "Вечерней Москве" Марк Гаврилов.
  Было не очень понятно, то ли я главный друг театра, то ли главный в газете. Во всяком случае, к моему ужасу, со мной принялись знакомиться все подряд. Артисты театральной труппы выстроились гуськом, подходили, называли себя, жали мне руку, и убедительно делали вид, что невероятно счастливы от нашей встречи и знакомства. Кушманов, как настоящий гид, перечислял их роли и звания, комментировал достижения на подмостках. У меня же была одна сверхзадача: не упасть на одного из этой вереницы заслуженных, народных и просто гениальных актёров.
  В те времена популярность и любовь к Виктору Кушманову в Коми республике можно было бы сравнить (разумеется, не сопоставляя творчество) с популярностью и любовью в Советском Союзе к Владимиру Высоцкому. Народ испытывал к ним нежные чувства, власти относились насторожённо. Интересно, что памятники обоим появились только на их могилах. И лишь спустя 15 лет в Москве поставили памятник народному поэту России Высоцкому. Возможно, и народному поэту коми Кушманову, ушедшему из жизни в 2004 году, удосужатся соорудить памятник в Сыктывкаре, примерно, через такой же срок.
  
  Вниз по матушке-Печоре
   Жарким летом 1962 года решили провести отпуск в путешествии по реке Печора. Втроём: Ариша, я и наш будущий ребёнок, по имени Антонина или Антон - в зависимости от того, кто родится, девочка или мальчик.
  На поезде приехали в город Печора. Дальше запланировали плыть по реке Печора. Знакомые геофизики, муж и жена Габлины, приветившие и приютившие нас, поинтересовались, как мы экипировались, и посоветовали не обманываться насчёт знойного солнца, учитывать коварство северной погоды. Я вспомнил о внезапной оттепели, сорвавшей съёмочный план "Притчи". Они заставили взять с собой телогрейки и сапоги. Там впервые мы с Аришей отведали вкуснейшие рыбники с сигами, купленные в магазине. С большим аппетитом она набросилась на эти пироги. Николай Габлин отправил нас полетать на двухместном вертолёте, мы глядели под ноги и через прозрачный пол любовались проплывающей под нами лесотундрой, а будущая мама продолжала жадно поедать рыбник.
  Как потом выручили нас габлинские телогрейки и сапоги! Не раз помянули с благодарностью их заботливую предусмотрительность.
  Колёсный пароход "Сыктывкар", походил на "Севрюгу", из кинофильма "Волга-Волга". Отведенную нам каюту мы никак не могли найти, ибо вахтенный и прочие матросы, попадавшиеся нам, были, как нынче принято выражаться, неадекватны, а попросту говоря - вдребезги пьяны. Так они отметили "отходную". Наткнулись то ли на стюарда, то ли на юнгу, который был тоже "под мухой", но чего-то соображал. Спросили:
  - Кто командует на судне?
  - Сегодня водка на судне командует, - заплетающимся языком выговорил он.
  - А какую каюту нам занимать?
  - Да, любую, - широким жестом разрешил стюард-юнга.
  Наконец, встретили единственного трезвого члена экипажа: тощий, жилистый, чумазый человек в замызганной рваной тельняшке, с крупным носом и характерными грустными глазами, представился так:
   - Кочегар Шварц.
   И провел в нужную каюту.
   Еврей-кочегар? Это звучало, анекдотично. Вот его история, похожая на притчу.
   Папашу Шварца с женой и сыном советские воины-освободители вызволили в Польше из нацистского гетто, а затем их выслали на наш Крайний Север, видимо, посчитав главу семейства "недорезанным буржуем" - ведь он владел лавкой. Попали в старинное коми-село Щельяюр. Потом в хрущевские времена отца реабилитировали, и он вернулся на родину. Младший Шварц уже успел жениться на коми-девушке и категорически отказался ехать в Польшу. Он так объяснил свою любовь к Печорскому краю:
   - Здесь говорят - "есть коми и другие люди". А в Польше меня жидом будут называть.
  И всё у него было замечательно: жена, дочка коми-еврейка, которую никто не обзывает жидовкой, хорошо оплачиваемая работа кочегаром на пароходе, кругом сплошное уважение, в школьный родительский комитет выбрали. Но тут грянула беда.
   - Вызывает меня главный доктор речного пароходства: "Послушайте, Шварц,- говорит,- хватит вам позорить нацию. Еврей-кочегар - это же анекдот! С нас уважаемые люди смеются. Занимайте, на выбор - любую должность на берегу". А я ему: "Позвольте-позвольте, главный доктор Шапиро, кому это перешел дорогу кочегар Шварц? Я работаю и живу среди людей, с которыми позабыл, что я "жидовская морда". Так что вы думаете? Этот байстрюк Шапиро взял и уволил меня, списал на берег, якобы, по состоянию здоровья. Я здоров как бык и, на тебе, не гожусь даже в матросы! Потыркался туда-сюда, никто отменить указание доктора не может...
   И отправился Шварц в Москву.
   - Пришел я в министерство речного флота, а к кому обратиться - не знаю. Пошел по коридорам, нашел самую высокую, шикарную, обитую кожей дверь. Здесь, думаю, должен сидеть большой начальник. Секретарша заверещала, но я прорвался. Действительно, в огромадном кабинете с коврами, зеркалами и моделями кораблей сидит важный мужик с такой доброй улыбающейся физиономией. "Так и так,- говорю,- меня, такого бугая, комиссовали, чуть ли не как инвалида за то, что я еврейской национальности, и как считает главный доктор нашего Печорского пароходства Шапиро, позорю всех евреев, работая кочегаром на пароходе. Он считает, что еврей-кочегар - анекдот". Давно я не слыхал, чтобы мужик так ржал. А, отдышавшись, он приказал осмотреть меня на министерской специальной медицинской комиссии. Там все проверили, как следует. А чего проверять: и так ясно, что я здоров, как бык?! И выдали полную справку за подписью того веселого мужика, который оказался самим министром: мол, никаких препятствий кочегару речного пароходства Шварцу не делать. Здоровье у него в полном порядке, что позволяет ему служить в качестве члена экипажа на плавсредстве - пароходе "Сыктывкар".
   Такого позора главврач Шапиро не перенес и уволился.
  А чадящий, как изношенная керосинка, колёсный "Сыктывкар" увозил нас с Аришей из цивилизации в старину. Около села Щельяюр, ставшего родным для кочегара Шварца, пароход, как и его двойник "Севрюга" сел на мель. Пока снимали с мели, нам удалось погулять по горбатым улочкам села, расположенного на высоком левом берегу Печоры. От души пофотографировали.
  Ещё издали нам приглянулось село Усть-Цильма, тоже, как и Щельяюр, сбегавшее к воде по холмам. Но, в отличие от соседа, основанного коми, это было староверческое поселение. В столовой познакомились с женщиной, которая радушно пригласила нас погостить у неё:
  - Мне в Сыктывкар надо, к сыну. А дом всё одно пустовать будет, - сказала она.
  Какими разносолами она угостила! У неё попробовали чудесную рыбку зельдь - это род особой мелкой селёдки. Водится только в Печоре. Вкусна необыкновенно. Показала нам хозяйка кадушки с солениями - рыба, грибы; банки с варением из морошки, голубики; вяленую оленину, зелень, картошку, и наказала всё брать, не стесняясь. Дней десять мы блаженствовали, как на курорте. Упорно рыбачили, но кроме мелюзги, ничего не добывали. Зато окрестное кошечье племя было счастливо. Они облепляли берег, и терпеливо, не мявкая, ждали улова.
  А потом мы продолжили речное путешествие всё на том же "Сыктывкаре".
  Чумазого кочегара Шварца мы с Аришей увидели совсем в другом обличье, на следующее утро по прибытии парохода в Нарьян-Мар. По доскам городского тротуара шёл молодой мужчина в хорошо отглаженном черном костюме, в ослепительно белой сорочке с бабочкой. Он обдал нас волной благоухающего "Шипра". Лицо, гладко выбритое, сияло, но глаза, как и у всякого еврея, были грустными.
  Заполярный город Нарьян-Мар встретил нас 30-градусной жарой. Улицы мощеные, домики двухэтажные, раскрашенные ярко, как игрушечные, тротуары - деревянные мостки на столбиках. В двух или трёх местах, на сходе мостков от тротуара к дому сиротливо стояли башмаки с носками. Нам пояснили: это не совсем трезвые мужья, возвращаясь поздно, и, не желая будить домочадцев, разуваются, как в прихожей, и дальше идут бесшумно, босиком. Видели мы потом под тротуарными мостками и тех, кто не добрался до постели, и заночевал на свежем воздухе.
  На газончике заметили какие-то бледные росточки. Пригляделись: батюшки, да это ж кукуруза, которую по призыву Хрущёва, стало быть, пытаются выращивать и здесь, в краю вечной мерзлоты. Вспомнил, как возвращался из Москвы в одном купе с первым секретарём какого-то сельского райкома партии. Мы хорошо поддали. Он, рассказал о совещании в ЦК КПСС, при этом, размазывая слезы, орал:
  - Кой чёрт меня дернул вылезть на трибуну и заверить товарища Хрущёва, что мы у себя тоже посадим кукурузу! Не её сажать надо, а меня, кретина! Разве она уродится за Полярным кругом?
  В Нарьян-Маре никакой зелени, кроме жалких хвостиков "царицы полей", не видно. Только у здания обкома партии и облисполкома торчат четыре пыльных дерева. На наших глазах к ним подобралась тощая корова и принялась жевать листья. Тут же из дома выскочил человек с палкой, и прогнал животное. Как нам пояснили, то был глава городской администрации. Он постоянно воюет с голодной коровой, отстаивая единственные в Нарьян-Маре деревья.
  В гостинице сюрприз: дежурная проверила паспорта и отказалась поселить в одном номере. Сердито выговаривала нам:
  - Вы не муж и жена. Не положено.
  На тот момент мы не были даже разведены. Для провинциальной барышни наше поведение было верхом аморальности.
  Я, известный скандалист, потребовал директора гостиницы. Вместо директора явился сам начальник горкомхоза. Взглянул на телевизионное удостоверение, нахально мною сунутое ему под нос, и милостиво разрешил "В порядке исключения, поселить вместе". Однако, дверь номера не открывалась. Намедни прошёл ремонт, двери покрасили и закрыли. Краска засохла, двери намертво приварились к фрамуге.
  - Это мы счас! -успокоил начальник горкомхоза. И в коридоре двухметровой ширины ухитрился с разбега вышибить плечом прилипшую дверь.
  На стадионе нам довелось присутствовать на самых удивительных соревнованиях. Состязались собачьи упряжки. Команды спортсменов перетягивали канат. Голые по пояс атлеты боролись прямо на песке. Оленеводы набрасывали лассо на воткнутые в землю хореи, палки-погонялки для оленей . "Что же тут необычного? - спросите вы, - Что вас удивило в этих национальных ненецких соревнованиях?". Да, вот что. На стадионе собрались сотни зрителей, но соревнования проходили в абсолютной тишине. Никаких эмоций, выкриков восторга, разочарования. Рядом с нами встали четыре брата-ненца, могучие, широкоплечие, но коротконогие молодцы с совершенно невозмутимыми бронзовыми лицами. Мы их сразу прозвали "великими моголами". Они метали в цель хореи, довольно метко метали, а теперь "болели" за других оленеводов, не дрогнув ни единым мускулом, не издавая ни звука.
  Только один раз тишина была нарушена. Петли лассо с хореев снимал паренёк. Он не успел сделать свою работу, как очередной оленевод бросил лассо, и оно опустилось точнёхонько на голову этого подручного паренька. Если бы на глазах зрителей так заарканили человека на любом стадионе России, раздался бы шквал оваций и хохота, а в Нарьян-Маре прошелестел сдержанный смешок.
  Поздним вечером в коридоре гостиницы послышался шорох. Я выглянул. Великие моголы шагали в раскорячку гуськом друг за другом. Было видно, они пьяны в драбадан, но двигаются почти беззвучно.
  Познакомились с ещё одним обитателем гостиницы, по фамилии Яр-Кравченко. Он представился авиационным начальником и младшим братом знаменитого советского художника. За какие-то не очень благовидные дела его сослали из Ленинграда в Ненецкий национальный округ. Яр-Кравченко часами ублажал нас рассказами, связанными с его старшим братом Анатолием. Тот был близок с поэтом Николаем Клюевым, который, как известно, дружил с Сергеем Есениным. Запомнился такой рассказ.
  Младший Кравченко (приставку Яр художник присовокупил к фамилии по совету того же Клюева) оказался фанатом Есенина, собирателем историй о нём. Он рассказал нам, со слов брата, эпизод с самоубийством поэта. Это изложено мною ранее. Затем поведал о том, будто Есенин, находясь в подпитии, бегал в Париже по крыше дома, где они остановились с Айседорой Дункан, и грозился броситься вниз. Так что попытки покончить с собой были у него, по уверению Кравченко, и раньше. Вернее, это были публичные имитации самоубийства. С крыши его снимала пожарная команда. А ещё в Париже произошёл такой выразительный инцидент.
  В апартаменты, где находились Есенин с Дункан, заявилась незваная почитательница таланта поэта, эмигрантка из России. Сергей в это время плавал в бассейне. Айседора сообщила, что им нанесла визит графиня Бенкендорф.
  - Проси, - разрешил Есенин, и вышел из бассейна. Когда графиня приблизилась, поэт распахнул халат и принялся писать на почтенную гостью, крича с хохотом:
  - Это вам за вашего предка! За то, что он гнобил нашего Александра Сергеевича Пушкина!
  Бедная женщина бросилась из залы, но Есенин преследовал её, продолжая "мстить" за Пушкина.
  Мне почему-то всегда хотелось верить, что такое, прямо скажем, не очень джентльменское действо, произошло в действительности, и великий поэт был отмщён столь необычно.
  Когда в московской студии на улице Горького я напомнил вскользь в беседе с народным художником РСФСР Анатолием Никифоровичем Яр-Кравченко о его брате авиаторе, он отреагировал на это без энтузиазма, видно, у них не было родственной близости.
  В начале сентября мы покинули Нарьян-Мар на самолёте. До чего же он красив с высоты! На жухлой тундре выделяется яркое жёлтое пятно, на котором раскинулась небольшая, компактная столица ненцев. Домики разноцветные. Жёлтый песок здесь появился по преданию, благодаря царскому указу брать с торговых иностранных кораблей в виде пошлины речной песок. Им-то и были засыпаны болотистые берега Печоры, где постепенно вырос этот игрушечный городок.
  В Ухту вернулись, можно сказать, не ранним утром, а глубокой ночью при ярком солнечном свете, ведь ещё не закончилось время северных белых ночей. На улицах - ни души. А газоны, как воздушным алым пуховиком, покрыты шикарными маками, крупными, с ладонь, на высоких стеблях. Сказочный пейзаж.
  Теперь всплывают в памяти всё какие-то, именно сказочные, да фантастические происшествия. Вот, к примеру, такое. Будущую маму-Аришу приходилось, как доктор прописал, постоянно выгуливать. И вот, как-то забрели довольно далеко от дома, а на неё накатил очередной приступ зверского аппетита, будущее дитё заставляло её быть прожорливой. Зачастую довольно не ко времени, как это случилось в вертолёте над Нарьян-Маром, когда она уплетала рыбник. На этот раз ей захотелось почему-то щей. До своего жилища далеко, да и нет у нас щей. На пустынном, ночном проспекте я заорал во все лёгкие:
  - Есть хочется! У кого есть щи?!
  И вдруг из одного дома раздался заспанный голос:
  -У меня есть щи! Заходите! Второй этаж, налево...
  Мы не зашли. Арише, так же внезапно, расхотелось есть. Позже мы не смогли определить, где живёт неведомый благодетель, и кто он, этот сердобольный человек, готовый утолить голод случайных прохожих. Это осталось неразгаданной тайной.
  Фантастическую историю, под большим секретом, рассказали мне геофизики о происшествии в УТГУ - Ухтинском территориальном геологическом управлении.
  Накануне испытания свехмощного ядерного оружия на Новой Земле, поступил приказ из Москвы: вывести все поисковые партии из районов, прилегающих к Баренцеву морю. Но получилась накладка: дело в том, что партии закреплены за кураторами, а один из них был в отпуске. Вернулся куратор с югов, узнал о секретном приказе - мать честная! - за ним же числится партия, о которой никто не знал, и она осталась в поле. Доложил по инстанции. Дальше приведу рассказ участника той партии, как его запомнил.
  - Работаем в Большеземельской тундре. Вдруг неподалеку от нашей стоянки приземляется самолёт. Оттуда выпрыгивают какие-то, ну, чисто, инопланетяне в скафандрах. Подбегают, и без каких-либо объяснений, скручивают и упаковывают в самолёт. Летим довольно долго. Приземляемся. Нас выгружают в закрытый автомобиль и, опять же долго, неизвестно куда, везут. Попадаем, судя по одежде персонала, в медицинское учреждение. Пытаемся выспросить: где мы, что происходит? Персонал отмалчивается. Зато каждого из нас дотошно расспрашивают, измеряют, прослушивают, берут пробы для разнообразных анализов. Через несколько дней какой-то важный товарищ, наверное, главврач объявляет каждому: "Радуйтесь, всё у вас в норме. Счастливого пути!". Отвозят, опять в закрытой машине, на аэродром. Высаживают, и только тут мы узнаём, что побывали в столице нашей Родины. Расписок о неразглашении не требовали. Да, и что мы могли разгласить? Каков анализ крови, мочи и кала?!
  В Нарьян-Маре нам говорили, что в устье Печоры тогда ударила приливная волна шестиметровой высоты. Впрочем, у страха глаза велики, может, высоту сильно преувеличили. А в Усть-Цильме сетовали, что посрывало сети, поставленные на ход сёмги.
  Припоминаются и другие события. Смешные и не очень.
  Некоторые из студийного молодняка ещё не остыли от студенческих спортивных баталий. А тут предложили поучаствовать в баскетбольном первенстве города. Мы загорелись. Встречи команд проходили в новом спортивном комплексе на берегу реки Ухта. В городе немного развлечений, потому зрителей набилось, как на концерт заезжей эстрадной звезды. Первый матч мы позорно продули с разгромным счётом. Вид у наших игроков вызывал откровенный смех. Болельщики от души веселились и азартно выкрикивали:
  - Пасуй рыжему пузырю!
  Это они имели ввиду пузатенького Валерия Булычёва, который безуспешно атаковал корзину.
  - Отдай мяч кривоногому!
  Это уже в мой адрес. Я не отличался стройными ногами.
  - Дылде кинь мячик!
  Дылдой прозвали долговязого Саню Мейлахова, он выполнял роль "столба" в команде, и, прямо скажем, выполнял её - хуже, просто не куда. Его обязанность: закладывать мяч из-под кольца. Так он, кажется, не принёс ни одного очка. Мы могли быть довольны лишь тем, что доставили своей бездарной игрой огромное удовольствие ухтинцам, болеющим "за своих". О том, что мы приезжие, знали многие зрители, ведь наши морды почти ежевечернее торчали в телепередачах. А неместных товарищей в малых городах отмечают быстро. Мы были популярны. Разве можно упустить счастливый случай посмеяться над известным человеком?
  Однажды, впрочем, я попал в ситуацию, когда известность не спасла меня от неприятностей. В подпитии у меня появлялась дурная привычка дразнить людей. Как дурачок высовывал язык, кривлялся. Мы с Аришей возвращались зимой от Булычёвых. Повстречались два молодых человека. Я и принялся выдрючиваться перед ними. Им это не понравилось, решили меня поучить хорошим манерам. Сбили в сугроб и принялись бить ногами. А я только дурашливо смеялся, и не оказывал сопротивления. Ариша кричала:
  - Что вы делаете? Вы же видите, он пьяный!
  Мой смех и полное непротивление только раззадоривало их. Потом они всё же вняли слёзным просьбам Ариши помочь отвести избитого мужа к друзьям. И отвели под ручки, как закадычного друга, к дому Булычёвых. Более того, подняли на пятый этаж. Отделали они меня основательно, на что я заявил, протрезвев;
  - Правильно сделали. Дуракам закон не писан, даже пьяным. Их наказывать надо.
  Через несколько дней я заметил, что Ариша в столовой что-то уж очень пристально смотрит на двух парней, сидящих за дальним столиком.
  - Знакомые? - ревниво поинтересовался я.
  - Ага, - пробормотала она, - знакомые. Это они тебя лупцевали пьяного.
  Я подошёл к ним, и понял, что этих тщедушных пацанов и в одиночку при необходимости смог бы отметелить. Они, видно, узнали свою жертву, и поняли, что сейчас могут получить возмездие. Тихо встали и молча ретировались. Сдрейфили. Этого для меня было вполне достаточно. Спору нет, получил я, пьяный задира, по заслугам, но зачем же ногами?!
  В Ухте как-то принято было ходить друг к другу в гости. Поводов для этого хватало. Тут нас пригласили в гости геологи Габлины. На сёмгу, на днях отловленную в Печоре, и свежезасоленную.
  На всякий случай мы прихватили пару четвертинок водки, вернее, это были красивые бутылочки с выдавленными на них цифрами 0,33, то есть, ёмкость 330 грамм. Нас встретила интересная картина. За столом сидели абсолютно трезвые люди. Тут же стоял чемодан с грудой маленьких бутылочек из-под спиртного. Оказывается, Габлины только что вернулись из круиза вокруг Европы. Теплоход, по ходу, останавливался во многих портовых городах, и везде туристы получали сувенирные бутылочки различных вин. Чета Габлинах накопила их целый чемодан, чтобы удивить друзей. Но, видно, они "наудивлялись" до нашего прихода, осталась только красивая порожняя тара. Как нам показалось, хозяева радостно ухватились за принесённое нами спиртное, и тут же его разлили. Сувенирных бутылочек явно не хватило.
  - А вам специально оставили "Перно".
  Посреди стола стояла бутылка "Перно", напиток, которым наслаждались герои Хемингуэя, Ремарка, Экзюпери.
  - Только пьют перно разбавленным, - предупредили нас.
  Нам налили этот божественный абсент, он был изумрудного цвета, добавили минералки, он стал белым, как молоко. Чудеса! Краем глаза я отметил, что присутствующие исподтишка поглядывают на нас, явно, чего-то ожидают. Мы с Аришей хлопнули одновременно. И тут же нас перекосило, перекорёжило: будто мы только что проглотили парикмахерскую. У прославленного напитка был вкус и запах тройного одеколона.
  За столом царило веселье. Габлины, в успокоение, сообщили, что мы не первые, кто за их столом приобщился к любимому абсенту любимых писателей.
  Несколько дней пища пахла парфюмерией.
  
  Рождение любера
  Шёл третий год нашей ухтинской эпопеи. Приближалось важное событие - ожидалось прибавление в нашем семействе. Врачи сказали однозначно: новорождённого ребёнка нельзя будет вывозить из Приполярья, по крайней мере, три первых года. А мы, признаться, уже до отвала наелись северной экзотики. Оставаться здесь еще три года, ну, никак не хотелось. Да ещё в комнате коммуналки, где не было даже элементарного душа!
  Ариша настроилась рожать в Люберцах, где по-прежнему жили её родители. После Нового года мы туда и выехали. Екатерина Александровна и Илья Михайлович были несказанно рады.
  Ранним утром сообщили: "У вас родился сын". Это случилось 17 марта 1963 года. Имя будущему чаду, как я уже писал, мы с женой выбрали после долгих творческих поисков и споров: будет мальчик, назовём Антоном, девочка - Антониной. Появился Антон.
   Я кинулся к роддому, который находился в пяти минутах ходьбы от нашего жилища. Было солнечно. Природа будто радовалась рождению нашего сына. В те времена в роддом не пускали, поэтому вокруг него толпились родственники - отцы, бабушки, дедушки новорождённых, а также друзья рожениц.
  Окна ещё не распаковали от зимних утеплителей, вот почему все, собравшиеся в палисадничке, выразительно жестикулировали и орали со всей мочи, стараясь выразить свою радость и докричаться до счастливых мам. А те сгрудились у окон второго этажа. На первом, видимо, располагались комнаты административного и медицинского назначения, и посему окна были густо замазаны почти доверху белой краской.
  Пришлось и мне орать, чтобы позвали мою любимую жену, которая теперь уже мама. Долго орал, молодой был, глотка лужёная. Наконец, мне замахали, мол, идёт, идёт твоя краля.
  Боже, какое счастье было увидеть её живой и, наверное, здоровой! Но радость моя удвоилась и стала безмерной - моя Ариша держала в руках сверток. Сейчас я увижу своего сынульку... И я увидел его. Всего-то на какой-то миг-другой мне его показали, ибо мамочку с ребёночком тут же увела от окна медсестра. То ли на какие-то процедуры, то ли просто "Не положено, мамаша в окне торчать!" Но этих мгновений хватило, чтобы я ощутил, будто на мою голову рухнул мешок с песком. Какой ужас! Я успел разглядеть сквозь замызганное оконное стекло, что личико у моего маленького Антошки было какое-то скособоченное, ненормально растянутое, словно отражение в комнате смеха.
  По дороге домой я заметил - от меня люди шарахаются. Только подходя к дому, отстранённо услышал собственное бормотание:
  - Ну, и что, что не красавчик! Все-равно я его люблю... Вон Костя Райкин, почти уродец, а какой обаятельный...
  Заскочил в наш сельмаг, где продавалось всё вперемежку. В этот ранний час здесь, как всегда, выстроилась длиннющая очередь: мужики - за опохмелом, бабоньки - за молоком. Я взмолился:
  - Люди добрые! У меня сегодня сын родился! Разрешите без очереди вина взять - отметить же надо!
  Люди заулыбались, словно это у них самих произошло моё радостное событие. Конечно же, разрешили. Народ тогда горазд был на доброту. Ни у кого язык не повернулся сказать, как нынче, "А у меня любимая тётя померла... Нечего тут мозг грузить... Все торопятся!".
  Только через несколько дней, когда моих дорогих жену и сына выписали из роддома, я обнаружил - о счастье! - Антошка красавчик хоть куда. Просто милашка! А главное, как две капли воды схож со мной во младенчестве - есть тому фотодокумент. Пацана мы сварганили что надо, как говорится, "Трепещите, девки, вот ужо он подрастёт!". Так оно и происходило через определенное время.
  А что же случилось возле роддома в тот солнечный день? Отчего сынулька показался мне уродцем?Объяснение сего простое: на личико его я невзначай взглянул сквозь стекольный наплыв, исказивший его миловидное личико. Кстати, и лицо жены мне показалось тогда непривычно перекошенным, но про неё-то я подумал, что после родов женщина может и подурнеть... Вот противное стекло! Всё наврала, подлая стекляшка!
  Так родился мальчик-любер Антоша. Любер, ибо место рождения - подмосковные Люберцы. Впрочем, настоящие любера появились, как известно, в середине 70-х.
  В Ухту на телестудию полетела телеграмма: "Пейте здоровье Антона Марковича Гаврилова". По возвращению узнал: телеграмма выбила коллектив из рабочего состояния. Во всяком случае, лучшие творческие силы были, мягко говоря, не готовы к эфиру.
  Начались в Люберцах обычные треволнения и хлопоты, которые сопутствуют младенцам. То одно, то другое... Возникли проблемы с молоком. Патронажная сестра порекомендовала Машу. У Маши была грудняшка-девочка, но молока её хватило бы еще, не знаю на сколько детей. Носил сынулю к кормилице я. Она меня совершенно не стеснялась, и мы вдвоём, можно сказать, "прилаживали" капризулю Антошку к могучей груди. Маша скоро наладилась кормить нашего малыша и свою дочурку одновременно. Будь у неё третья грудь, накормила бы ещё одного младенчика.
  Однако, пришлось мне возвращаться на работу. Дела на студии пошли наперекосяк. Я стал сильно поддавать. Общественность, которая не дремлет, взялась за перевоспитание. Причем, прихватили за компанию и Валерия Булычёва, тоже не отличавшегося трезвым образом жизни. Директора студии Д.Л.Берлянда, благоволившего к нам обоим, и закрывавшего глаза на наши пьяные выходки, уже не было, его сменил Ф.М.Трубачёв. Давид Львович возглавлял в прошлом отдел культуры Ухтпечлага, и всё-таки разбирался в вопросах искусства, понимал людей искусства и их характерные недостатки. А потому был снисходителен к проступкам тех, на ком, по существу, держалась студия. Феодосий Матвеевич пришёл к нам с поста директора банно-прачечного комбината. Не могу обвинить его в том, что он относился к нам, как к шайкам и мочалкам. Под его руководством находилась до телевизионщиков орава банщиков, не блиставшая трезвым поведением. Однако, в тонкости интеллигентских завихрений он не умел и не желал вникать. Рубал с плеча: или завязывай, или скатертью дорога.
  Как всё обошлось, не помню. Занозой в памяти осталось общее студийное собрание, на которой проявили себя правдолюбы и правдорубы. Поусердствовал мой ассистент, светлоглазый, кудрявый мальчик Эдик Беднов. На творчество у него не хватало ни силёнок, ни способностей. На разоблачение вреда, наносимого студии и коллективу Гавриловым, у него вдруг, откуда ни возьмись, объявился и пыл, и гневные слова.
  Видя, как я опускаюсь всё ниже, Булычёвы забили тревогу и вызвали Аришу. Она приехала. И мы вновь соединились под Новый Год, на этот раз 1964-й.
  Трубачёв, когда я положил ему на стол заявление об увольнении по собственному желанию, неожиданно для меня стал уговаривать остаться. Посулил дать квартиру, трехкомнатную! Думаю, тут он хватил лишку, надеясь удержать меня. Я был стоек.
  А до этого пришлось заняться бракоразводным процессом. Дело в том, что покидая Москву, я не стал, как полагалось в те времена, бронировать московскую прописку. Порывая с Севером, я превращался в гражданина, не имеющего ПМЖ, то есть постоянного места жительства. Ариша, естественно, забронировала свою прописку в квартире, где она проживала до моего появления, с родителями. Но прописать к ней меня не имели права - кто я ей?! Такого добряка, как директор горкомхоза в Нарьян-Маре, поселившего в гостинице молодых людей, не имевших росписи в паспортах, в Люберцах, сами понимаете, искать было бесполезно.
  Развестись в Советском Союзе было нелегко. Нужны были веские основания. Лить грязь на бывшую супругу было бы и подло, и не справедливо, хотя многие, сговорившись, шли именно по этому пути, "уличая в неверности" друг друга. Пришлось пойти на менее болезненное враньё. Я позвонил первой жене и для ускорения развода попросил у неё разрешения сказать в суде, что она не поехала со мной на Север. Она дала согласие. Когда в Сыктывкаре судьи, женщины-коми, услыхали, что москвичка отказалась ехать вслед за мужем в Республику Коми, брак моментально признали недействительным.
  Ариша тоже развелась. Теперь, на четвёртом году совместной жизни мы отправились в Люберецкий ЗАГС. Расписались, шлёпнули нам по печати в паспорта. Ариша стала Гавриловой. Можно топать домой, чтобы отметить торжественное событие. Но остался пустячок, маленький недосовершённый нами документальный штришок. Я заглянул в дверь регистраторши:
  - Простите, а ребёночка нашего можно оформить?
  Сынулька, Антошка при появлении на свет белый получился как бы незаконнорожденным. Не могли строгие чиновницы указать в метрике папашей человека, не имевшего к матери мальчика никакого отношения. Даже фамилии разные...
  - Большой ребёночек? -поинтересовалась регистраторша.
  - Нет, - успокоил я её, - всего годик.
  Она удивлённо ахнула, но оформила. Антошка обрёл, наконец, официально, документально, и папу, и маму. Я перестал быть бомжем, меня, как законного мужа, прописали на жилплощади жены в Люберцах.
  
  "На страже"
  Мужу и отцу надо было кормить семейство. Отправился на поиски работы проторённым путём: в редакции городских и областных газет, благо, они помещались в одном здании на Чистых прудах. В длинном коридоре меня заинтересовала доска с объявлениями о вакансиях в многотиражках. Заинтересовала, ибо мне очень не хотелось идти на поклон к редакторам больших газет. Тем более, что одну попытку я сделал. Влетел, игнорируя верещащую секретаршу, к редактору одной из городских газет и выпалил:
  - Вам не нужен литсотрудник?
  Он смерил насмешливым взглядом нахального молодого человека, и ответил, как гвозди заколотил в гробовую крышку:
  - Нет. Нам не нужен литсотрудник.
  Желание навязываться к другим редакторам он убил. На доске меня привлекла бумажка с текстом: "Многотиражке Второго Часового завода требуется литературный сотрудник". Завод, выпускавший знаменитую "Славу" находился рядом с Белорусским вокзалом, по другую сторону моста от него, перекинутого через железнодорожные пути. Я очутился в двух шагах от дома, где жила бывшая жена. Ничего интересного на том месте не произошло. Заполнял две странички газеты с лозунговым названием "За точность и качество" новостями заводской жизни, откликами на важнейшие политические события, очерками о передовиках. Потом даже свой рассказ напечатал. Скучно стало очень быстро. Поэтому, регулярно бывая на Чистых прудах, где печатались все многотиражки, всякий раз приглядывался к доске объявлений. Стоп! Это привлекательно! О вакансии заявляет газета областного управления милиции "На страже".
  Редактор милицейской многотиражки Борис Иванович Соколов пришёлся по нраву. Быстроглазый. Говорит отрывисто, словно отдаёт
  приказы. Матерщинник. Но, главным образом, я купился на том, что по условиям работы надо ездить в командировки по всей Московской области. Еженедельно! А меня, заядлого путешественника, только и мечтающего о знакомстве с новыми местами, хлебом не корми - дай приобщиться к городам и весям. Между прочим, на территории столичной области разместилась бы Дания, причём, осталось бы место для десятка Монако и Лихтенштейнов. Так что, катайся в своё удовольствие.
  Куда отправился в первую командировку - не помню. Вообще, все поездки связаны с какими-то событиями, в основном, забавными, поучительными или ярко криминальными. Вот одна такая... По предложению редакции руководство ГАИ области организовало проверку бдительности гаишников. Выбрали Симферопольское шоссе, на котором дислоцировались 14-е и 15-е отделения ГАИ.
  Выехали ранним утром. Два полковника и я. Один из них за рулём. А нашу "Волгу" накануне объявили в розыск, как угнанную. Мы, соответственно, угонщики.
  - Номер-то забрызгать грязью надо, что ли, ведь могут сразу задержать, - предложил я. Честно говоря, мне было не по себе. "Ведь и подстрелить могут", - мелькнуло в голове.
  - Не бойся, журналист, - успокоил один полковник, - никто не остановит.
  - До самого Симферополя можно катить, никто не прочухается, - добавил другой.
  Да, они знали своё дело, знали своих подчинённых. Мы спокойно миновали три или четыре поста. На нас не обратили внимания, хотя в каждом пункте на видном месте висел список объявленных в розыск автомобилей, и наш номер там значился. Где-то в середине пути, на развилке дороги, приближаясь к очередному посту ГАИ, понаблюдали, как из будки вышел гаишник со старшинскими погонами, с шампуром в руке. Время приближалось к обеду, и служивый захотел полакомиться шашлыком. Что ж тут такого? На нас он бросил равнодушный взгляд.
  Мы зачем-то свернули на этой развилке, прокатились с километр по боковой дороге. И - назад. Вновь проехали мимо поста. Старшина на этот раз даже голову не повернул в сторону нашего авто. Он был занят шашлыком.
  "Полканы" внесли ясность в загадочную для меня ситуацию:
  - Пост поставлен на повороте к особо охраняемому объекту. Туда проезд разрешён ограниченному количеству машин, номера которых висят перед носом этого хмыря. Остальным - строжайший запрет.
  - Чего же поставили на такое место вислоухого старшину? - не удержался я.
  - Никакой он не старшина, - заметил один из полканов, - на такие объекты младше капитана не ставят. Просто тем, кто на спецпостах, принято надевать старшинские погоны. Считается, что этот камуфляж обманет заинтересованных лиц, скроет от них важность охраняемой дороги. Кстати, на всём пути следования первых лиц, обрати внимание, расставлены тоже старшины, хотя туда ниже подполковника никого и близко не подпустят.
  Другой добавил:
  - Шашлычника до старшины, конечно, не понизят, но следующей звёздочки ему ждать долго придётся...
  До Серпухова прокатились без приключений. На обратном пути мои сопровождающие сделали остановку возле отделения ГАИ, обслуживающего половину Симферопольского шоссе, соединяющего Москву и Серпухов. Их радушно встретили, началось дружеское похлопыванье по плечам.
  - Каким ветром занесло?
  - Да, вот, катаем журналиста, показываем, как служит ГАИ.
  - И как служит ГАИ?
  - Это он отпишет.
  Перекинулись ничего не значащими фразами и разошлись. На нашу "Волгу", с номерами объявленной день назад в розыск автомашины, ноль внимания.
  Всё это я описал в статье "Сто километров ротозейства". Прочитав её, говорят, начальник Областного управления комиссар милиции Васильев пришёл в ярость. На ковёр, то есть, на коллегию управления, были вызваны руководители обоих отделений ГАИ, обслуживающих те самые злополучные сто километров. Васильев орал на них, топал ногами, стучал по столу кулаками. Он требовал "гнать в шею людей, дискредитирующих милицию". Грозил самолично сорвать с них погоны. Еле успокоили комиссара. Виновные получили выговоры, их лишили премий, отодвинули очередное присвоение звания. Одним словом, гром и молния! А мне зам начальника управления Акопов дал дружеский совет:
  - По Симферопольскому шоссе на машине не езди. Есть другие виды транспорта, чтобы добраться до Серпухова.
  На скрытые угрозы мне везло. В редакцию поступило письмо от группы работников Бронницкого ГАИ. Они жаловались на то, что их замучили проверками, которые проводятся по доносам явно клеветнического содержания. Не стану раскрывать все тонкости того криминального расследования. Скажу лишь, что было неопровержимо доказано: напраслину наводит на своих товарищей по службе старший инспектор ГАИ - Брехайло (фамилия выдуманная). Определить автора подмётных писем долго не удавалось потому, что они были написаны детским почерком. Оказалось, что сей страж правопорядка не постеснялся диктовать доносы своему малолетнему сыну.
  Во всяком преступлении ищут мотив. Брехайло руководствовался жаждой власти, и любыми средствами расчищал себе путь к посту начальника отделения.
  Узнав, что готовится разоблачительный материал, клеветник заявился в редакцию "На страже". Он лебезил, унижался, просил простить его, даже грохнулся на колени. Я сказал, что поздно он осознал свои ошибки. Газета с фельетоном о нём завтра будет у читателей. Он вмиг переменился, злобно ощерился:
  - Ты ведь в Люберцах живёшь? - сказал он угрожающе, - А это наша дистанция. Мы там постоянно ездим. Мало ли что по дороге домой может случиться с тобой. Подумай!
  Фельетон вышел. Клеветника досрочно, без обычных почестей, отправили на пенсию. Честно говоря, идя из дома на станцию Люберцы, или возвращаясь с работы, я внимательно оглядывался по сторонам, переходя улицу.
  Вообще-то, с гаишниками корреспонденты милицейской газеты дружили. Мы ведь еженедельно отправлялись в командировки по области. Бесплатный проезд нам, вольнонаёмным, не аттестованным работникам, не полагался. Однако, билетов на электричку мы не брали, а при необходимости предъявляли милицейское удостоверение. Если бы напоролись на сверхбдительного контролёра, то он мог открыть этот документ, и прочитать, что предъявитель его не сотрудник милиции, а сотрудник милицейской газеты. Впрочем, в такие тонкости вряд ли кто полез бы.
  Ездили бесплатно, а проездные железнодорожные билеты не гнушались собирать на платформе. Народ их щедро выбрасывал за ненадобностью. Мы билетики прикладывали к отчёту о командировке, и получали компенсацию. В дело шли и автобусные билеты, хотя автобусами мы не пользовались. Надо в области куда-то переехать, подходишь на пост ГАИ. Там встречают приветливо:
  - Журналист? "На страже"? Куда едем?
  И подходящую машину тормознут, и водителя предупредят:
  - Наш человек. Корреспондент. Доставишь, как полагается!
  Доставляли за милую душу. Особенно приятно было садиться в кабину дальнобойщика. Те от души радовались пассажиру, ведь за долгий путь в сон клонит, а тут собеседник, не даёт заснуть. Однажды попал в попутчики к водителю молоковоза. Он вёз свеженадоенное молоко с фермы прямо к потребителям в столицу. Представляете, от городка Озёры, на окраине Московской области, до Москвы?! Ни на минуточку не останавливаясь, чтоб молоко не прокисло. Водитель жаловался: "С трёх часов утра на ногах. Мотор, не поверишь, как няня дитю убаюкивает. Ты, корреспондент, рассказывай чего-нибудь, да спрашивай чего-нибудь, чтоб я не закемарил".
  Познакомившись с милицией изнутри, могу сказать: встретил там немало порядочных, честных работников, ревностно, а то и самоотверженно относящихся к своим обязанностям. Участковый шёл с дежурства. Вдруг слышит крик:
  - Держите вора!
  Подросток вырвал у тётки сумку и бросился наутёк. Участковый за ним. Парнишка - в пруд. Дело было ранней весной, холодрыга. На это и надеялся воришка, дескать, вряд ли мильтон в ледяную воду полезет. А свои силёнки не рассчитал, стал тонуть. Мильтон же скинул верхнюю одежду и полез в пруд. В общем, догнал парня, вытащил его на берег.
  - Давай, растирайся, - приказал, - а то простынешь.
  Сумку тётке вернули. А паренёк стал бригадмильцем и верным помощником участкового. Разумеется, такие благостные истории случались редко. В основном милиционерам приходилось иметь дело с настоящими преступниками, закоренелыми пьяницами и бытовыми происшествиями. У меня перед глазами стоит высокого роста, крепкий милиционер. Он разглаживает почти оторванный ворот новенькой шинели и плачущим голосом вопрошает:
  - И чего же мне теперь делать? Митька, пьянь, оторвал. Чего ж с него возьмёшь?
  Сослуживец подсказывает:
  - Накостыляй ему.
  - А воротник от этого - что - пришьётся?
  Обычная ситуация: доставлял в вытрезвитель вусмерть пьяного Митьку. Тот оторвал воротник шинели, только что полученной со склада. Получить с него в компенсацию хоть грош - не получится, гол, как сокол. Отвести душу кулаками - совесть не позволяет бить пьяного дурака. С такими мелкими, но порой неразрешимыми проблемками бедный мильтон сталкивался каждодневно. Конечно, случались избиения задержанных, выявлялись взяточники, происходили более серьёзные нарушения законности стражами правопорядка. Писал я об этом, но главным образом, меня привлекали, так называемые нестандартные преступлений, копался и в расследовании запутанных дел. Одно такое дело нашумело в Москве.
  На подмосковной даче были убиты пожилые супруги. Осмотр места преступления дал не много. Действовал непрофессионал, вещей взято мало, так как и грабить-то было нечего. Следов, практически, никаких не найдено, орудия убийства - ножа - тоже нет. Возле крыльца обнаружены отпечатки шин мотоцикла, почти что смытые дождём. Сыщики пришли к выводу, что здесь побывали залётные гастролёры, и дело попадает в разряд "глухарей".
  Руководителю Уголовного розыска области полковнику Экимяну не давало покоя только одно необъяснимое обстоятельство. Убитая, найденная возле входа, сама открыла дверь. Свидетельством тому служили отпечатки пальцев. Но кому пожилая женщина могла открыть дверь глубокой ночью в ночной рубашке? Близкому родственнику. Но в Москве таких нет, кроме сына (назовём его Костей). Разумеется, допросили и его, но выяснилось, что во-первых, на даче у родителей он бывает крайне редко, во-вторых, в тот вечер он встречался с друзьями, и провожал свою девушку.
  Экимяна насторожило спокойствие сына убитых родителей. Было похоже, тот готовился к такому разговору. Смущало и то, что у него имелся мотоцикл. Но следы протекторов, обнаруженные возле крыльца дачи, из-за стёртости и размытости невозможно было идентифицировать. После допроса парень позвонил своей подружке, и попросил, если вызовут в милицию, сказать, что он проводил её до самого дома. Таким образом, получалось, что он никак не успевал попасть к месту преступления, даже на мотоцикле. Провели следственный эксперимент. Нет, не успевал, даже если бы поехал на мотоцикле, когда на самом деле расстался с девушкой. Зачем же он перестраховывался? Костя явно занервничал.
  Но где же мотив преступления? Оказывается, родители были состоятельными людьми. Когда в шутку друзья говорили: "Ты у нас богатенький Буратино. Старики оставят немалое наследство", - он, вроде бы отшучивался: "В последнее время они болеют. Тратятся безмерно на лекарства. Так что и на похороны может не хватить".
  И тут неожиданно узнали, что на дачу из Москвы есть другой путь, значительно короче. Однако мостик через ручей ремонтируется, короткий путь прерван. Но ремонт начался на следующий день после убийства! Там сохранились следы мотоцикла, а в ручье обнаружили нож, которым убивали стариков.
  Оперативным путём выяснили, что сын убитых связан с пареньком из Белоруссии, с которым вместе занимался в вечерней школе. Взяли того в оборот: на ноже, мол, твои отпечатки. Паренёк, у которого была судимость, быстро раскололся.
  Всё было задумано до гениальности просто. Костя, сын приговорённых к смерти родителей, расстался с девушкой в городе, никуда он её не провожал. Затем нырнул в проулок, где его ждал на мотоцикле подельник, и они отправились на дачу коротким путём. Мама отперла дверь сыну, не накинув даже халат. Белорус пустил в ход нож. Затем скрылись тем же коротким путём. О том, что мостик закроют на ремонт, Костя знал. За эту кровавую работу он обещал щедро заплатить. Но почему-то позвонил и сказал, что они должны на время скрыться из Москвы. Поедут на юг, билеты уже взяты. Он будет ждать на Курском. А гонорар передаст в поезде.
  Костю взяли на вокзале. Обещанного гонорара при нём не оказалось. Под конец следствия Костя признался: он хотел избавиться от подельника - столкнуть его из вагона по ходу поезда. "Не денег пожалел, а болтливости этого идиота побоялся, - цинично говорил он.
  - Зачем нож выбросил не там, где было сказано?!".
  Он, действительно, страшился того, что больные родители лишат его наследства, истратив свои богатства на лечение. Но продуманная им до мелочей операция провалилась. Хорошо ещё, что намеченное убийство нанятого киллера не состоялось.
  К этой истории следовало бы добавить кое-что о прозорливом сыщике. Судьба Алексея Гургеновича Экимяна уникальна - он прервал свою милицейскую карьеру ради музыки, и стал профессиональным композитором. Ещё в 1957 году на конкурсе самодеятельности, посвящённом Международному Фестивалю молодёжи и студентов в Москве, его "Фестивальный вальс" завоевал первое место. Вручая молодому милиционеру первую премию, председатель жюри композитор Вано Мурадели сказал: "Не знаю, товарищ старший лейтенант, дослужитесь ли вы до генерала, но композитор из вас, думаю, получится неплохой".
  Экимян дослужился до генерал-майора, а также исполнил пророчество Мурадели. Его песни пели Зыкина, Магомаев, Кикабидзе, Ратару, Брегвадзе и другие звёзды эстрады.
  Интересный народ собрался в редакции "На страже". Взять хотя бы машинистку Клаву. Она в прошлом работала в так называемых тройках Особого Совещания. Это те самые тройки, которые выносили внесудебные приговоры. Если бы правосудие осуществлялось обычным законным путём, то пересажать всех выявленных чекистами "врагов народа" не удалось бы до скончания века. На подмогу суду пришёл конвейерный способ "троек", где действовало правило - чем скорее, тем эффективнее.
  - Бывало, опечатаешься, - рассказывала Клава, - вместо 5 лет по приговору, настучишь 10. Так, что же, перепечатывать весь лист? Ведь править нельзя. Да, так и оставляли.
  - Смертный приговор никому вместо отсидки не настучала?
  - Такой меры не было. Была высшая мера наказания. С ней какая же может быть опечатка - это ж не цифра? - искренно недоумевала Клава.
  Служили со мной два Льва. Лёва Родионов, который отличился тем, что вывел из строя управленческого бухгалтера. Он вывалил перед ней кучу автобусных билетов. Бухгалтер стала их перебирать, прямо скажем, с брезгливостью:
  - Что это они у вас мокрые?
  - Да в плевательницу уронил, - брякнул Родионов.
  Бедную женщину так выворачивало, что позвали сестричку из медпункта. А паршивец Родионов ведь, действительно выуживал билетные ленты из плевательниц. Мы же собирали для оплаты проездные документы, где попало. Но дойти до плевательниц ни у кого не хватило ума.
  Другой Лев - Фишер, красивый малый, рослый, с чёрной кудлатой головой, был несусветный бабник. Он демонстрировал записную книжку с именами и телефонами своих амурных связей. Хвастал, что любовных побед у него 500! Но, видно, пришла пора остепениться, Лёва решил жениться. Невесту выбрал то ли по любви, то ли по расчету, у него не поймёшь, Фишер был отменный балагур. Сказал лишь, что теперь живёт в шикарной квартире, вместе с тестем генералом, тёщей и женой. Назвал место - возле метро "Сокол". Дом этот я знал очень хорошо, неподалеку жила моя тётя Маня, мимо этого массивного здания я ходил в школу и обратно. Дом так и назывался "генеральский".
  Счастье Лёвы Фишера с молодой женой было недолгим. Говорил, что однажды, катаясь в автомобиле тестя-генерала, он обнаружил там презерватив. Во время семейного обеда, решив пошутить, выложил на стол эту свою находку, и весело сказал:
  - А наш папаша-генерал, оказывается, баловник. Чем это он занимается в служебном автомобиле?!
  Вернувшись домой после работы Лев упёрся лбом в запертую изнутри дверь, а у порога был выставлен его собственный чемодан, на котором лежала записка: "Забудь навсегда адрес этого дома". Фишер вновь оказался в армии неунывающих холостяков и продолжил пополнять свою коллекцию любовных побед.
   А ещё в редакции работал журналист, который говорил: "Меня и семь силачей не разденут", ибо фамилия его была - Голый. Мы с ним подружились с первых слов. Подружились и семьями. У него был уникальный папаша Иван Иванович Голый, очень крупный, могучего сложения мужчина, многолетний аккомпаниатор-баянист легендарной Лидии Руслановой. Утверждал, что может шарахнуть бутылку водки, и "ни в едином глазу". Он рассказал такую историю.
  На гастролях, кажется, в Финляндии Иван Иванович стал несколько перебирать, да, так, что однажды, на концерте сел мимо стула. Тотчас собралась партячейка гастрольной бригады. Секретарь ячейки выступил: "Иван Иваныч, ты бы поаккуратней с выпивкой. Вот и Лидия Андревна замечает, что ты играешь не очень...". Другие поддержали секретаря: надо полегче налегать на выпивку. В ответном слове Иван Иванович сказал: "Слушаю я вас, товарищи, и удивляюсь вашей беспринципности. "Поаккуратней, полегче...". Разве так должны выступать коммунисты? Настоящий коммунист должен сказать: коли водка мешает работе, долой водку! С этого дня ни грамма в рот не возьму!".
  Утром, на завтраке, вместо традиционного стакана водки, Иван Иваныч берёт в буфете два стакана молока. Через пару дней секретарь ячейки говорит: "Молодец, Иван Иванович! Железная у тебя воля. И Лидия Андревна не нахвалится. Очень хорошо стал играть Иван Иваныч, говорит". Как-то утром один из группы, еврейчик-задохлик Фима подошёл к столику и просит: "Иван Иваныч, в буфете молоко кончилось. Поделись, у тебя же два стакана". Иван Иваныч говорит: "Нет, Фима, мне одного стакана мало". Но задохлик хвать стакан, и проглотил содержимое. Да чуть не окочурился. В нём оказалась водка, закрашенная молоком.
  Юра тоже здоров был выпить, причём, как и отец, пьянел почти незаметно. Писал он лихо. Вскоре Голый ушёл в "Вечёрнюю Москву" на должность заместителя ответственного секретаря. Дружба наша продолжилась. Более того, Юра перетащил меня в "Вечёрку", где я стал его коллегой в секретариате. Но об этом разговор впереди.
  В милицейской газете попадались дела - одно чуднее другого. Не буду обозначать города и села, где это произошло, излагать стану только суть. Вот, скажем, дело под условным названием "Одноногий летун".
   Гражданка Епифанова заявила в милицию, что ее квартиру ограбили. Сама она в это время в квартире не жила, потому что там шёл ремонт, а обитала в доме отца. Расследовать дело поручили следователю Серёгиной.
   - Пришла я домой, чтобы обои поклеить, - рассказывала Епифанова, - дверь отворила и сразу увидела - шкаф раство?рён и в нём пусто. Все выгреб, ворюга. А под подоконником боти?нок валяется, видать, впопыхах потерял, когда убегал...
   Вышла следователь Серёгина на место преступления, вместе с экспертом-криминалистом, всё осмотрела. И вот какая картина нарисова?лась, судя по следам, оставленным преступником. Проник он с улицы (под окном имеются чёткие следы) на второй этаж, через окно, не пользуясь ни лест?ницей, ни верёвкой. Выгреб из шкафа одежду и белье, сложил всё это в узел (след на полу) и... видимо, вылетел в форточку. Дело в том, что следов обратного хода ни на подоконнике, ни у дверей нет, а окно закрыто на шпингалеты изнутри.
  Очень интересная деталь: вылететь-то в форточку он каким-то образом сумел, а вот приземляться почему-то не стал - нет следов приземле?ния. Но самое поразительное - преступник был одноногим! Все от?печатки обуви - на земле, в комнате - левого ботинка, который валялся тут же, на месте преступления.
   - Я знаю эту туфлю! - радостно сообщила Епифанова. - Эта туфля принадлежит моему мужу, который меня, подлец, бросил.
   Взяли Епифанова, надо сказать, человека в поселке уважае?мого, работящего. Тот упёрся: не виноват, а больше ничего не знаю. Долго билась следователь Серёгина с упрямцем, пони?мая, что не может быть такого фантастического ограбления. Если даже допустить, что Епифанов всё время, обчищая бывшую суп?ругу, скакал на одной ноге, то, как же он выпорхнул в форточку и неизвестно, на каком помеле улетел...
   - Ладно, - тяжко вздохнув, наконец, сдался он, - расскажу всё как есть, да только вы опять же не поверите.
   И поведал: бывший тесть зазвал его к себе для разговора, мол, надо бы семью восстановить. А Епифанов и брякни: "С этой бешеной ба?бой, да пьянчужкой, жить не могу...". Тут ворвалась в горницу благоверная с огромной вилкой, какой солонину или капусту из бочки достают:
   - Или со мной будешь жить, или вообще не будешь жить! - заорала бешеная баба и кинулась на мужика.
   Тот наутек, на ходу вдевая ноги в ботинки. Полы были мытые, да и принято у деревенских в горницу входить без обуви. Один ботинок, правый, сумел надеть - другой не успел. А благовер?ная с вилкой настигает! Замахнулась, но муженек - в окошко. Только и успела пришпилить полу плаща к подоконнику.
   И задумала брошенная жена "страшную месть". Сгребла собственные вещички в своей квартире, где шел ремонт, наследила мужниным башмаком, где ей показалось нужным. Узел унесла, ботинок, как важнейшую улику, оставила в комнате.
   Трудно было поверить в этот рассказ. Но к делу присовокупили и пресловутую вилку, и след от нее на по?доконнике, и лоскут, вырванный из плаща. Обнаружили и следы Епифанова на огороде тестя, когда мужик убегал от разъярен?ной супруги - правая нога в ботинке, левая в носке. Под самым окном хитрая женщина их затёрла, чтобы подумали, будто муж-вор воспользовался собственным ключом от квартиры, а дальше затирать поленилась.
   Привлекать к уголовной ответственности Епифанову за клевету не стали.
   - Она итак наказана,- оправдывалась следователь Сереги?на, - муж ушел и все над ней смеются.
   А вот какая скверная история приключи?лась с молоденьким лейтенантом мили?ции. Парень он был видный и женился, по любви, на местной красавице. На службе его уважали за смекалку, хватку, старательность и безотказность. Подменить заболевше?го товарища, поработать сверхурочно - всегда, пожалуйста. Вот из-за того, что он свою милицейскую службу ставил превыше всего, и начались семейные не?лады.
   Жили они вместе с тёщей. Раз он при?шел вечером - жены нет. Где? У подруги. Другой раз - опять отсутствует любимая. Где? В кино ушла.
   И вот как-то вечером сослуживцы под?няли его на смех, мол, что-то жёнушка твоя ведет себя уж слишком вольготно, будто свободна от супружеских уз. В не?больших городках ведь каждый человек как под увеличительным стеклом, всё про него известно, иногда даже то, чего он и не совершал. Подзавели парня: наведи порядок дома, мужик ты или не мужик! А тут еще немно?го поддали, по стопарику, вроде бы, лей?тенанту для храбрости. И он отправился домой "наводить порядок". А дежурство его ещё не окончилось, и та-бельное оружие он не сдавал...
   В тот вечер молодая оказалась дома, но - уже в пальто. Куда это ты, жёнушка, намыли?лась? Тёща вспылила: "Во что ты, мильтон несчастный, превратил жизнь моей ненаглядной дочурки! Ты будешь за шпаной и ворьём день и ночь гоняться, а молодая красивая женщина, как арестант?ка, сиди дома? Она собралась на танцы и пойдет танцевать. А ты иди, лови своих уголовников!"
   Не сдержался лейтенант. Выхватил пис?толет:
   - Перестреляю!
   Обе дамы с виз?гом под стол. Парень сгоряча нажал на курок. Пуля попала в дверной замок. Так надо ж такому случиться: за дверью лю?бопытная соседка подслушивала - и ей вывороченным замком челюсть выбило.
   Милиционера наказали, но слегка. Зато жена и ее мамаша стали шёлковыми.
   Соседке челюсть вправили. Говорят, подслушивать под дверьми она перестала.
  Наслушался я затейливых историй от водителей попуток, в которые подсаживали меня гаишники. Вот одна из них.
   На автобазе, где служил мой шофер, был водитель бензовоза. Ну, ни в чем дурном, вроде бы, не был замечен, но чуяла всё же шоферская братва, что нечист он на руку. Да и заказчики, получатели бензина, который он им доставлял, нет-нет, да и жаловались: мол, в цистерне, "выдоенной" ими до капли, не хватило до заказанного количества десятка два литров топлива.
   Проверяли его и бензовоз неоднократно. Однако, пломбы на месте, цистерна не худая, а как пропадает в дороге бензин - пойди, догадайся!
   Но нашелся дотошный и догадливый детектив: заглянул он под крышку цистерны, а там, внутри висит, совершенно не видимая сверху, некая ёмкость. При заливке бензина эта ёмкость наполняется вместе с основным баком. Затем, после слива топлива заказчику, до полного опоражнивания бензовоза, пломба снимается для новой заправки, а машина возвращается на автобазу.
   По пути хитроумный умелец останавливается, и извлекает свою "добычу" - полнёхонькую ёмкость.
   А эту байку поведал старый участковый.
  В далёкие времена, когда простые советские граждане ещё не обзавелись холодильниками, в студёное время года мясо, рыбу, закупленные перед праздниками, вывешивали наружу, в форточку, прицепляя авоськи, сумки к оконной ручке.
   И вот участковый милиционер, обходя подопечную территорию в канун Нового Года, приметил двух ребятишек, которые затеяли подозрительное дело. Один из них, подставив лестницу, подбирался к импровизированному "холодильнику". Другой, с рюкзаком за плечами, поджидал внизу.
   - Это что такое?! - рявкнул страж порядка.
   - Дяденька милиционер, - заверещали пацаны, - мы вот на праздник решили сделать подарки. Вот и развешиваем. Как Дед-Мороз...
   - Не положено! - изрек участковый, - Ишь, понавешали... Сей момент всё снять!
   Мальчишки, изобразив огорчение, стали выполнять грозный приказ дяденьки милиционера. Хотя, разумеется, они не "развешивали подарки", а - наоборот - присваивали содержимое сумок и авосек.
  Хочу заметить, что многие преступления совершались, особенно в сельской местности, по пьяной дури. Среди таких "подвигов" один выделяется своей, можно сказать, грандиозностью.
  Взломали двери в сберкассу, унесли сейф, и вскрыли его в ближайшем овраге. Что ж тут грандиозного? А вот что. Эксперты сделали вывод: обитые железом двери на мощных засовах просто снесли, будто тараном, обернутым чем-то мягким, так как, царапин не оставлено. Преступников было двое, о чём свидетельствуют следы: одни легковесные - это шёл худой человек, другие глубокие, вдавленные в почву - их оставил здоровяк с грузом на плечах. Скорее всего, он нёс тяжеленный железный ящик. Наконец, самое поразительное являл собою ящик-сейф, вскрытый, видимо, так называемой клешнёй. А рядом нашли оброненную перчатку.
  - Это какую же силищу надо иметь, чтобы двери выбить плечом, а потом сейф вскрыть, как обычную консервную банку, - восхищался эксперт-криминалист. - Поглядите на перчатку, да в неё свободно влезают обе мои ладони.
  Участковый милиционер глянул на все эти "рекорды", и твёрдо заявил, что это дело рук местного силача. Допросили Голиафа. Тот не стал отпираться. Самое забавное в этом детективе, что в подготовке преступления принимал невольное участие тот самый участковый, подсказавший имя преступника. Сынишка участкового добрался до учебника по криминалистике. Похвастал школьному товарищу, вместе рассматривали картинки. Заинтересовался книгой отец школьного товарища, привлекавшийся за мелкое воровство, и отсидевший срок. Увидел он в учебнике фото с орудиями для взлома, и показал их своему сослуживцу по механической мастерской, хорошему слесарю. Тому самому силачу. Заинтриговал: слабо такую "клешню" сделать? Силач загорелся: "Да, запросто!". И выточил бандитский инструмент. Затем, как водится, по пьяному делу подзадорил бывший уголовник слесаря-здоровяка, мол, а сможешь испытать своё орудие в деле? Завёлся хмельной дурак, и как несмышлёный телёнок на верёвочке, стал выполнять то, на что спровоцировал его хитрый сослуживец. А тот знал, что в сберкассу накануне завезли крупную сумму для выплаты пенсий, зарплат и так далее.
  Пьяный Голиаф плечом выбил две двери, подхватил железный ящик, в котором, по разумению его наводчика, хранились купюры, и понёс до оврага. Там с помощью изготовленной им "клешни" вскрыл ящик. А в нём, вместо денег, пачки профсоюзных марок.
  Кажется, их привлекли к ответственности всего лишь за хулиганство. В тюрьму сажать неудачливых взломщиков не стали, пожалели, особенно силача, работник-то он был замечательный. К тому же, разбитые двери они починили, за испорченный ящик заплатили.
   (Окончание следует: ПОХОЖДЕНИЯ КОЗЕРОГА. Окончание.) Надо же глянуть, чем закончились приключения и злоключения автора...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"