Медведев Михаил. Три с половиной месяца

Прошел почти год со дня смерти мамы. Расхожие слова, что время лечит, не помогают. Я отодвинул проблему куда-то вглубь души, спрятал воспоминания в подсознание, но они там живут и иногда выплескиваются наружу: во время сна, в минуты отдыха. Когда голова очищена от повседневных проблем, она наиболее открыта для внутренних переживаний. Чаще всего мама вспоминалась во время летнего отпуска.

Я давно думаю, что о ее болезни и смерти надо написать. Да, литературное сочинение. Зачем? Чтобы стало легче. Раньше я уже использовал литературу в терапевтических целях; теперь вновь начинаю этот непростой труд. С тяжелым сердцем, как нечто неизбежное. Я не знаю, получится ли что-нибудь путное. Но мне просто необходимо об этом написать...

Но сначала расскажу сон, что приснился совсем недавно - он лучше всего объясняет мое сегодняшнее состояние.

Почему-то я оказался в телестудии на съемках некой передачи, которую в прямом эфире ведет Дмитрий Нагиев. Программа посвящена современной поп-музыке. Из зрительного зала я подаю чрезвычайно остроумные (как кажется во сне) реплики, и ведущий явно поражен моим красноречием. Нагиев часто сбивается после моих критических замечаний, не знает, что ответить на очередной оригинальный пассаж, и вот уже я, вместо ведущего, продолжаю передачу, рассказывая об уникальных парадоксах поп-индустрии. Затем выхожу из зала, и действие меняется.

Я оказываюсь в каком-то парке - зима, горки. Темно, видны лишь одинокие скамейки, почти нет людей. И вдруг меня окликает мама. Я сразу чувствую безумную радость, потому что понимаю: она жива! Мама сидит вместе с моим отчимом Витей на скамейке, и я бегу к ней. Мне тут же наливают рюмку. По запаху я распознаю "Вана Таллин", и тотчас вспоминаю, что в нем 45 градусов. В это время Витя говорит, глядя себе под ноги: "Не знаю, она лежала... А теперь всё нормально". Я догадываюсь - мама находилась при смерти, но потом болезнь куда-то ушла, и она выздоровела. Да это и так видно!

В голове мелькает мысль, что маме не следует пить, она больна, но потом радость от ее выздоровления приглушает тревогу. Я думаю: "Какая, к черту, разница? Она же вылечилась!" И мы пьем. Три рюмки сталкиваются, и "Вана Таллин" греет горло. Праздник!

Я гляжу на маму, стараюсь рассмотреть ее подробней, осознать до конца мысль, что она жива. В этот момент мама просит: "Когда я умру, ты уж приходи ко мне на могилу". И тут мне становится просто ужасно. Смерть, которую я хитроумно обманул, всё-таки вклинилась в сновидение. На самом деле, ничего назад не вернуть!!! Я бросаюсь к маме, обнимаю ее, плачу... и просыпаюсь. В этих снах, довольно частых, я всегда плачу в голос, реву, как белуга. Когда я последний раз так плакал в реальности?

Ночь. Темно. Половина третьего. Пробудившись, я медленно возвращаюсь в реальный мир. Тоска вместе с болью неохотно, толчками, куда-то уходят.

Моя проблема не решена, она лишь глубоко загнана в подсознание. Я начинаю писать, чтобы вытащить ее на поверхность.

1. Разговоры

Наверное, необходимо короткое вступление. Меня зовут Миша, мне - тридцать пять лет. Я живу вместе с женой, которую называю Пау. Мама с Витей живут недалеко от нас - минут двадцать пешком, на Кондратьевском проспекте.

Что еще? На дворе - октябрь 2003-го года. Остальное прояснится по ходу дела.

* * *

Всё началось с телефонного звонка. Точнее, отдельные признаки маминой болезни проявлялись и раньше, просто тогда их никто так не называл. Бывает, иногда человек ведет себя нервно или раздражительно, а временами плохо себя чувствует. Кто может догадаться, что это - симптомы болезни? Вот и мы до определенного момента ни о чем не подозревали, а мамины странности, легкие и почти незаметные, списывали на плохое самочувствие, усталость или стечение обстоятельств.

Например, мама могла легко расплакаться без видимых причин. Мы говорили между собой: "Что-то она становится нервной". У нее случались ответы невпопад, она быстро уставала, но мы это объясняли физическим недомоганием или эмоциональным перенапряжением. Точкой отсчета, началом смутной тревоги для меня стало одно октябрьское утро...

Каждый день с работы я звонил маме. Я прихожу в контору к восьми, а звонил около девяти. Эта традиция установилась давно. Ничего особенного мы не обсуждали; звонки, скорее, являлись неким ритуалом, способом поддерживать связь. Я знал, что в любой рабочий день, независимо от настроения, состояния и загруженности на службе, в девять часов мне надо позвонить маме.

В последние годы я нечасто заходил к маме с Витей, да и, надо признать, без особого желания - наши интересы были совершенно разными. Изредка я заскакивал после работы, если требовалось что-то забрать или привезти; иногда - помочь. Мы с Пау навещали маму в праздники - на день ее рождения, в Новый год.

В телефонных же разговорах я и мама сообщали друг другу последние новости. Например, я говорил, что Пау себя плохо чувствует, и мама советовала, какие ей купить лекарства. Или я объявлял, что мы собираемся на дачу, и согласовывал бытовые вопросы. Да, мало ли о чем шла речь! Иногда случались откровенно пустые разговоры. "Как ты себя чувствуешь?", "Да, нормально, новостей никаких".

И этот разговор начался, как обычно. Вдруг мама пожаловалась, что утром встала, а у нее открыта дверь в квартиру. Вернее, даже так: с той стороны входной двери кто-то открутил ручку. А Витя ушел на работу и забрал все ключи, поэтому ей не выйти. А еще точнее - дверь не открыть. Но как же тогда она выяснила, что ручка с той стороны откручена?

Я задавал маме всё новые вопросы и никак не мог понять ситуацию. То получалось, что ключи от двери у мамы есть, но ей до них не добраться; то - дверь нормальная, но Витя ключи всё-таки забрал. Я разозлился и воскликнул: "Неужели ты не можешь внятно объяснить, что с тобой происходит?!" Мама расстроилась и чуть не заплакала. В итоге, мы закрыли тему, так в ней и не разобравшись.

Минут через десять я перезвонил, и мы помирились, сгладили острые углы предыдущей беседы. Ни про ключ, ни про дверь я больше не спрашивал - понял, что, на самом деле, ничего страшного не произошло. Однако в целом, разговор меня расстроил. Я ничего не понимал, но забеспокоился. Что-то с мамой было не так.

Тем не менее, человеку свойственно игнорировать намеки на плохие новости. Вечером я рассказал об этом случае Пау, закончив фразой: "Мама совсем не может что-то сложное объяснить по телефону". Замечу, маме шел 63-й год, и о старческом склерозе не могло быть и речи. А разговор состоялся 2-го октября, в четверг.

* * *

10-го числа, в пятницу, мне на службу позвонила тетя Муся. (Дома у нас с Пау стационарного телефона нет, лишь общий мобильник на экстренный случай; этим и объясняются мои многочисленные разговоры с работы).

Муся - мамина родная сестра, близкий нам человек. Неделю назад, 3-го октября, она, мама и Витя поехали на дачу. Тетя и мама - неработающие пенсионеры, а Витя - работающий, поэтому в воскресенье отчим вернулся в город. В понедельник он пошел на работу, а во вторник поехал на дачу вновь, но уже на машине. В среду с утра они втроем загрузили "Москвич" дачными шмотками и днем были в Питере.

Муся находилась вместе с мамой пять суток; они много общались, постоянно видели друг друга. Именно поэтому она и звонила.

- Миша, - сказала тетя, - я беспокоюсь за Милочку (так зовут мою маму). Ты знаешь, с ней что-то не так.

Тетя без причины мне никогда не звонила. Мы были, да и остаемся, достаточно близкими людьми; я знаю - любой из нас может положиться на другого в трудной ситуации. Но общаемся редко; у каждого своя жизнь. И встречаемся обычно либо на семейных праздниках, либо на похоронах. Печальная, но верная констатация.

- На даче поведение мамы мне показалось очень странным, - продолжила Муся.

- Что именно? - пытался понять я.

- Она всё забывает, - ответила тетя. - Делает что-то, а потом не помнит об этом. Может сесть и неподвижно сидеть минут десять. Практически не поддерживает разговор. Произносит странные вещи. А главное - она чем-то расстроена, находится в очень подавленном состоянии.

Последняя фраза меня особо встревожила. А в маминой забывчивости я еще раз успел убедиться. Мы с Пау собирались после мамы и отчима ездить на дачу; на позднюю осень и зиму дача переходила в наше распоряжение. Я заранее просил маму не забирать оттуда маленький телевизор. В четверг выяснилось, что мама с Витей привезли телевизор в город. Конечно, я очень расстроился. У нас состоялся долгий телефонный разговор, в результате которого я никак не мог выяснить - зачем мама забрала телевизор?

Сначала она уверяла меня, что мы с Пау не собирались на дачу (а я убеждал ее в обратном); потом призналась, что просто забыла о телевизоре. Что я тогда почувствовал? Досаду и недоумение. Я подумал: "Может, мама не хочет, чтобы мы с Пау ездили на дачу?"

Я пересказал тете давний разговор про ключ и дверь.

- Я хочу сводить ее к врачу, а она отказывается, - пожаловалась Муся. - Может, ты на нее подействуешь?

Я пообещал. С тех пор мы с тетей стали регулярно созваниваться.

* * *

Муся сообщила, что мама поехала на дачу после посещения экстрасенса. Мы предположили, что плохое настроение и мамина подавленность могли быть вызваны именно этим визитом. Мама начала посещать экстрасенса, причем одного и того же, лет восемь назад.

Вот что я писал об этом раньше: "Потом мама начала посещать экстрасенса, что изменило ее мироощущение. Этот путь ей предложила одна из подруг, и мама, по-видимому, ухватилась за соломинку.

Как-то мы ехали на дачу, и мама, несколько стеснительно, рассказывала мне о своей новой Вере. О том, что человечеству грозят серьезные испытания и выживут только те, кто успеет обрести Знание. Они и помогут своим близким в час беды.

А я сидел напротив и думал, что, хоть всё это слушать и болезненно, ничего я не могу предложить взамен этой теории, обманчивой и спасительной одновременно.

Теперь я называю ее начинающим экстрасенсом. Мне так удобней, чем считать, что она заблуждается. Мама лечит людей на расстоянии, в том числе, и меня; воздействует на какие-то зоны. Чаще всего такое лечение мне помогает; может быть, из-за нашей сложной психологической взаимосвязи. Я стараюсь об этом не задумываться.

Однажды мы ездили на сеанс к экстрасенсу-учителю, когда у меня внезапно заболели глаза. Разумеется, по инициативе мамы: я не хотел возражать или ссориться по этому поводу. Экстрасенс не произвела на меня особого впечатления.

Правда, после визита глаза болеть перестали, но в экстрасенсорику я так и не поверил..."

Добавлю, что разговор о маминой вере у нас состоялся всего один. Я запомнил ее фразу: "Создания, которые спасут мир, живут на Юпитере". За год или за два до описываемых событий мама перестала "лечить людей". Как она объяснила Мусе: "Я чувствую себя недостаточно здоровой для этого".

* * *

В субботу мы с Пау поехали в Лемболово, выгуливать нашего ротвейлера Малышку, которую зовем Малышкас. Было еще только начало осени, на ветках оставалось много желтых листьев. Всю прогулку мы рассуждали о маме и экстрасенсе.

Что сказать? У меня до сих пор осталось какое-то неприятное чувство от этого человека. Тогда оно ощущалось сильней. Мы, конечно, решили, что экстрасенс совсем задурил маме голову. Почему "конечно"? Просто, Пау - психолог, и мы почти все болезни трактуем психологически.

Нам не составило труда представить, что мама по какой-то причине разочаровалась в экстрасенсе, и это вызвало у нее серьезную психологическую травму. "Подобная травма, - рассуждали мы, - может породить тяжелую депрессию". Ведь, в сущности, что я или Пау знали о маме? Что мама думала в глубине души о нас, об экстрасенсе? Если она верила или верит в существ с Юпитера, какие у нее мысли о нас или о собственной жизни? Кто знает, что ее серьезно волнует?

Не хочу особо уходить в дебри, но мысль такова: если у человека нет глубоких личных связей с другими людьми, взаимопонимания в реальном мире, то он может легко погрузиться в мир иллюзорный. А у мамы для этого были все основания. Главное - я не считал ее брак с Витей удачным. Мои же с ней отношения можно назвать хорошими, но поверхностными.

В конце концов, говорила же мне мама несколько лет назад, что в ее жизни нет никакого смысла! Жить с таким ощущением очень сложно. Скорее всего, она нашла спасение в экстрасенсорике. Но если ее подвел экстрасенс, то и ее вера в него пошатнулась. Значит, и смысл жизни может исчезнуть. Разве этого недостаточно для прогрессирующей депрессии, симптомы которой мы наблюдали?

Ряд подобных соображений я высказал тете Мусе, но она отнеслась к ним с недоверием. Действительно, людям трудно принять психологические доводы, гораздо проще все проблемы трактовать элементарной болезнью.

Мы же с Пау бродили по Лемболовским холмам и обсуждали сложившуюся ситуацию. Какой тут может быть выход? А кто его знает! Когда с человеком потерян близкий контакт, когда вы годами (я имею в виду меня и маму) не говорили откровенно на волнующие темы, трудно представить, как можно помочь. Мне казалось, экстрасенс чем-то глубоко расстроил маму, совершил что-то недопустимое.

В тот день я ощущал недоумение, смешанное с тревогой. Но недоумения было больше. Я всё убеждал себя - если у мамы и есть какое-то психическое расстройство, то это можно относительно легко вылечить. Тогда я самозабвенно и твердо не верил во что-то "очень плохое".

* * *

Стал копаться в своей памяти, поговорил с Пау и вспомнил! - после звонка тети Муси я в тот же день поехал к маме. И, действительно, как я мог поступить иначе? Но почему-то визит напрочь вылетел из головы. Я ушел с работы в два часа дня, чтобы побеседовать с мамой без Вити. Около трех приехал на Кондратьевский...

Я так давно не заходил к маме просто так, в рабочее время. Мы очень давно не оставались одни. Помню, по пути я купил печенье курабье и каких-то конфет, ничего лучше не придумал. И еще я чувствовал некоторую напряженность.

Тогда я был уверен, что сумею выяснить проблему ее плохого психического самочувствия. Всё в моей голове вращалось вокруг экстрасенсов. Заочно их возненавидев, я нарисовал себе довольно яркую картину случившегося. Возможно, целитель сказал маме нечто дурное; так ее расстроил, что она погрузилась в пессимизм. Следовало обязательно выяснить причину депрессии, а дальше, несомненно, станет легче. В разговоре с мамой я пытался выступить в роли психоаналитика. Наша беседа, примерно полуторачасовая, постоянно скатывалась к одному - я пытался самыми разнообразными способами понять, что, всё-таки, произошло с мамой необычного за последние дни.

Она неизменно отвечала: "Я не могу тебе этого сказать". Мама повторила эту фразу, наверное, раз двадцать. Придя домой, я записал ее отдельные высказывания в файл на компьютере, но документ не сохранился. Я хорошо помню, как стер текст, узнав новости, о которых скажу позже.

В целом, наша встреча вряд ли пошла маме на пользу. Видимо поэтому я начисто забыл о ней. Это называется - вытеснение неприятных событий и чувств, связанных с ними, в бессознательное. После изматывающего разговора со мной, долгих, повторяющихся вопросов, у мамы осталось тяжелое ощущение. А главное, ничего объяснить она именно "не могла", а не "не хотела", как я думал.

2. Тяжелая пятница

Следующая неделя прошла в уже привычном состоянии. По утрам - осторожный, аккуратный диалог с мамой по телефону, а затем - беседа с тетей Мусей; анализ моих и ее разговоров с мамой, попытки осознать ситуацию. Тетя пару раз просила меня уговорить маму сходить к врачу. Я пытался, но не мог до нее достучаться. После моих расспросов на прошлой неделе мама замкнулась, и наши утренние созвоны стали носить более формальный характер.

Где-то к среде мама всё-таки согласилась на визит к врачу. Анализ назывался ЯМР (ядерный магнитный резонанс). Делается в течение получаса: сканируется весь организм, и выявляются болезненные, подозрительные зоны. Если пользоваться научной терминологией, ЯМР - один из методов электромагнитной томографии, исследование внутренней структуры человека посредством многократного просвечивания в различных пересекающихся направлениях.

* * *

В среду по моей просьбе Пау позвонила тете Мусе и подробно изложила нашу психоаналитическую версию.

- Возможно, у Людмилы Алексеевны - невроз, - заключила она. - Нам кажется, это может быть связано с экстрасенсом.

- Да, Миша говорил, - ответила Муся. - История какая-то странная.

- В таком случае следует обратиться к психиатру, - продолжила Пау. - Например, на 15-й линии Васильевского острова есть хорошие врачи.

Муся серьезно отнеслась к нашим соображениям. Однако напоследок заметила: "Но ты же понимаешь, что нам надо с самого начала исключить".

Честно говоря, ни я, ни Пау этого тогда не понимали.

* * *

Пятница, утро. Я только пришел на работу, и уже в начале девятого позвонила тетя Муся.

- У мамы опухоль мозга, - сообщила она.

Это стало страшным ударом. Я никак не ожидал ничего подобного!

Опухоль мозга. Не знаю, у кого как, но для меня это словосочетание напрямую ассоциировалось со смертью. Я тогда еще мало знал о болезнях, пребывал в блаженном медицинском неведении. Мне лишь явственно представилась опухоль, которая растет, растет, растет, пока у человека не происходит разрыв кровеносных сосудов, инсульт и он умирает. Или опухоль блокирует жизненно важные участки головного мозга. В итоге, результат один - смерть. Еще я знал, что опухоли бывают доброкачественные и злокачественные. На этом мои познания заканчивались. Но даже несведущему человеку было ясно - опухоль мозга можно либо удалить, либо опухоль, разрастаясь, "удалит" человека.

Тетю в сложившейся ситуации (кроме ужаса от самой новости) беспокоило, что мама узнала свой диагноз. Муся полагала, что все неприятные известия следует тщательно скрывать от больного. Я никогда не разделял ее взглядов, хотя открыто и не возражал. Мне кажется, если у человека - опухоль мозга, ему лучше об этом знать.

Но тетя считала иначе. Она ужасно корила себя за случившееся. Муся и мама задержались у кабинета и дождались результатов ЯМР. Их получают через полчаса после процедуры. Когда врач вышел с заключением томографии, мама первой схватила документ и тут же прочла "опухоль мозга". Правда, там было написано более научно - "в лобной части ... новообразования шаровидной формы радиусом ... мм". И еще фигурировал диагноз "отек головного мозга". Как сказала тетя: "Милочка прочла заключение и погрузилась в себя. За всю дорогу домой она не произнесла ни слова".

У меня тоже не было слов. Я несколько раз ответил: "Да", "Ага", "Понятно", но ничего более произнести не смог. После телефонного звонка я первым делом уничтожил файл, где записал отрывки "психоаналитического" разговора с мамой. Я испытал чувство стыда за свои расспросы. Мне показалось кощунственным вести подобные беседы с человеком, который болен на органическом уровне.

Как это ни трагично, но после диагноза всё встало на свои места. И странные разговоры мамы о замке и двери, и ее прогрессирующая путаность речи. И даже фраза: "Я не могу тебе этого сказать".

* * *

Но всё стройно обдумать я смог гораздо позже. После новости от тети я лишь понял, что работать в этот день больше не буду. Меня охватила волна неконтролируемого горя. Я не мог больше ни минуты сидеть на рабочем месте.

Не знаю, как другие чувствуют беду, скажу за себя. Первая мысль: "Случилось горе, страшное горе! Почему я еще стою на месте или сижу, а не рыдаю или бьюсь в истерике?" Вторая: "Да, я не в истерике. Но от этого не легче. Но что же делать? Как жить дальше?!" Внезапно в душе застряла какая-то болезненная, ноющая заноза. Она входила всё глубже, причиняя ежесекундное раздражение. И ее было никак не вынуть.

Очень трудно это описать. Сделаю еще одну попытку.

Мысль о маминой болезни никак не укладывалась в моей голове. Ужасно не хотелось в это верить! Но обстоятельства складывались так, что я не мог, как часто бывает в жизни, обмануть себя, утешить или успокоить. Например, махнуть рукой, сказав привычное: "Все обойдется, у нас есть шансы". Впоследствии я так говорил иногда, а затем сформулировал принцип "Живи сегодняшним днем".

Но в ту пятницу! Тогда еще никакие принципы выработаться не могли! И, в то же время, ситуация резко ухудшилась. Одно дело, когда у мамы - проблемы психологического плана, и совсем другое, когда она смертельно больна! Эта ступенька по мрачной лестнице, ведущей вниз, была особенно крутой.

Не представляю, что испытывают люди, узнав о смерти близкого человека. Например, во время дорожной аварии или стихийного бедствия. Наверное, мир полностью рушится. У меня самое сильное обрушение произошло именно в ту злополучную пятницу. Будучи до этого счастливым (как мне ныне кажется) человеком, я буквально за секунду, услышав диагноз "опухоль мозга", провалился в беду. И весь день находился в тоске и депрессии.

Чувство было мятежным, мающимся, потому что требовалось принять новую боль, смириться, пережить сердцем. И чем больше сердце ощущало боль, тем дальше уходила мятежность. Заноза проникала всё глубже в душу, надежда выдернуть ее таяла, и постепенно весь спектр чувств трансформировался в безысходную депрессию. Разумом я понимал, что надо жить дальше, что-то делать; но реальность с чудовищной силой прижимала меня к земле.

Мне было плохо. Очень плохо.

* * *

Я ушел с работы минут через двадцать после звонка тети. Позвонил Пау, сообщил об опухоли, затем набрал телефон мамы и сказал, что приеду. Сейчас уже не помню маминой реакции, но, по-моему, она не возражала. И я поехал. Сослуживцам что-то пробурчал о неприятностях, написал заявление за свой счет, но ничего толком не объяснил - я тогда не мог общаться. Мне хотелось поскорее убежать с работы...

О чем мы говорили с мамой? Особенность встречи заключалась в том, что не было потребности в словах. Вдоволь навопрошавшись на предыдущей неделе, я больше молчал. Время от времени мы произносили короткие монологи. Помню, я плакал, а потом мама плакала. А потом я еще раз плакал.

В основном, я сидел, пил чай и ел остатки курабье, которое сам же купил неделю назад. Всё происходило на кухне. Я смотрел на кухонный гарнитур, приобретенный совсем недавно; вспоминал, как мама радовалась покупке, и думал: "Кому теперь всё это нужно?"

Помню, сказал маме: "Я всё равно в это не верю, и не поверю". И не для того, чтобы ее утешить. Я действительно не мог поверить, что она может умереть. Я до сих пор не могу принять ее смерть, но лучше об этом не думать. Иначе я расплачусь и прекращу свой рассказ.

Тут, наверное, стоит сказать другое. Тогда я не знал, какая у мамы опухоль - злокачественная или нет. И не думал, что мама обязательно должна умереть. Но внезапно возникшая вероятность маминой смерти сама по себе была труднопереносимой.

А мама всё повторяла: "Как битым рублем по стеклу". Что это значило? Для меня это странное выражение означает тщетность. Я так его и воспринял тогда: как об стенку горох.

Именно в тот день окончательно установились наши отношения, наш душевный контакт. Я уже понимал, что мама время от времени говорит бессмыслицу. Но часто улавливал ее желание, настроение, чувство по интонации, с которой она произносила ту или иную фразу. Я больше не пытался разгадать сложную шараду. На бытовом уровне мы тогда общались без особых проблем, но если она хотела сказать нечто более сложное, у нее с трудом получалось. В тот день она не старалась в речи, но я ее ощущал, воспринимал на физическом уровне. Фактически, она пересказывала мне свои эмоции, и тут оказалось достаточно одних интонаций, я ее хорошо понимал.

Вот как теперь! Мне трудно выразить, объяснить тогдашние чувства, но душа моя сейчас, в момент написания, болит. Я всё помню, и мучительные воспоминания являются точками опоры, на основе которых рождается текст. Чувств много, а слов не хватает. Дело в следующем - я любил маму бессознательно, на уровне природной связи "ребенок-мать". У нас с ней сохранились первичные, "базовые" отношения. И мне-ребенку было не столь важно, о чем конкретно думает или говорит мама. Я твердо знал, она дает мне тепло и заботу, является близким человеком. Я без слов чувствовал, когда ей плохо, и она без слов понимала, что я это ощущаю. И потеря полноценного общения не разъединила нас. Может быть, наоборот, сделала ближе.

Весь пятничный день, часа четыре, мы сидели вместе на кухне, молчали или говорили невпопад. Но я очень хорошо ощущал ее внутреннее тепло, так же, думаю, как и она - мое. Я до сих пор уверен, что остался для мамы самым близким человеком в тот сложный период. Странно? Не знаю. Ни с кем на земле у меня не было такого опыта общения.

* * *

Я пришел домой около пяти вечера. Пау покормила меня обедом, я погулял с Малышкасом и лег спать. Нырнул в сон, как в спасение от гнетущих мыслей. Пау говорит, что я выглядел подавленным и почти ничего не рассказал о визите к маме.

Когда я проснулся, то почувствовал себя неважно.

- Может, тебе сварить кофе? - спросила Пау. - Будет лучше.

Она имела в виду, что от кофе легче проснуться. Но мои мысли в тот день были заняты только мамой.

- Лучше уже не будет никогда, - обреченно ответил я.

3. Попытки спасения

Осень перевалила за половину. В субботу 17-го октября я, Пау и Малый вновь поехали в Лемболово. Беседа на прогулке вертелась вокруг медицинских тем.

По сути, вопросов было два: "Что у мамы такое?" и "Как это можно вылечить?" Тогда я впервые узнал, что рак - злокачественная опухоль. От доброкачественной отличается, прежде всего, метастазами.

Но меня в тот день больше интересовало другое.

- Можно ли узнать, с какой скоростью у мамы растет опухоль? - спрашивал я Пау. - И в какую сторону?

Сейчас я понимаю, насколько был глуп: рост опухоли нельзя рассчитать с помощью каких-либо формул. Определенные лекарства могут замедлять этот процесс, некоторые обстоятельства - ускорять; никаких устойчивых закономерностей не существует.

Можно сказать, что, при общей медицинской безграмотности, я пытался осознать суть проблемы. Но это не представлялось возможным. Тогда я считал главным - оценить темпы роста маминой опухоли. И, в зависимости от этого, строить дальнейшие планы.

Второй вопрос: "Как можно вылечить?", мы обсуждали меньше. Всё-таки, здесь я полагался на тетю Мусю. У Пау есть родная тетя Таня, врач-хирург. Она и раньше много помогала нам по медицинской части. Мы думали, как в ближайшие дни свести Таню и Мусю вместе. Дальше этого разговоры не заходили.

В памяти, кроме беседы, остались знакомые пригорки, притихшие холодные озера, почти прозрачная растительность, безветрие и безлюдность. На природе еще удавалось отключаться от мрачных мыслей и даже что-то наблюдать; наваливающиеся проблемы ненадолго отступали на задний план. Наверное поэтому эти поездки в Лемболово мне теперь легко вспомнить.

* * *

Тем временем, события развивались. Поставленный маме диагноз требовал срочного медицинского вмешательства. Эту проблему, в основном, взвалили на себя Муся и Витя. Помогали им Лена (дочь Муси, моя двоюродная сестра) и я. Но главную роль сыграла моя тетя. В понедельник ей удалось записаться в институт Нейрохирургии имени Поленова. Туда маму направили из института Усовершенствования врачей, когда ознакомились с результатами ЯМР. Институт Нейрохирургии - известное медицинское учреждение. Там работают специалисты, которые часто сталкиваются с симптоматикой, похожей на мамину.

Во вторник тетя и мама пошли на прием. Он оказался весьма важным. Во-первых, выяснилось, что у мамы не одна, а несколько опухолей, но относительно маленьких. Немалую угрозу представлял и отек головного мозга. Фактически, он был следствием опухолей, но играл отягчающую роль. Именно отек давил на нервные окончания, что являлось причиной головных болей.

Но главное, врачи сказали, что ситуация небезнадежна. Они предлагали операцию по удалению, пусть и сразу нескольких, опухолей. Выходило, что это - реально и не очень опасно. Словом, операция возможна!

Но предварительно требовалось сдать множество анализов и сделать ряд диагностик. Маме выдали целый список медицинских процедур, которые необходимо пройти перед операцией (УЗИ всех органов (брюшины, почек), рентген, разнообразные анализы крови) и направили в районную поликлинику.

* * *

Визит в Поленовский институт меня обнадежил. В моей голове тут же воцарилась полная ясность: опухоль - есть, возможность ее удалить - тоже есть. Вывод - надо удалять! Больше всего беспокоили многочисленные анализы, задержка времени. Требовалось сделать их как можно быстрей. Я рассуждал тогда так: "Раз врачи назначили маме столько анализов, то знают, что опухоль растет медленно. Если бы у мамы оставалось мало времени, операцию бы ускорили".

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне хотелось бы понять, почему я тогда с такой радостью ухватился за возможность успешной операции? Наверное, из-за элементарного желания верить в лучшее. Что-то в моей душе приоткрылось, я был готов пережить этот тяжелый сезон. Конечно, беспокоился, но лишь о потере времени перед операцией.

В тот момент неутешительный диагноз маме уже поставили, но я о нем почему-то не догадывался. Думаю, что за осторожными словами тети "онкология" просто не улавливал бьющего наповал слова "рак".

* * *

Но если я не понимал, ухватившись за надежду удаления "какой-то" опухоли, то Муся осознавала ситуацию куда ясней. Дойдя в своих записках до чисто медицинских данных, я понял, что мне не обойтись без разговора с ней. Буквально сегодня я узнал новые подробности посещения Поленовского института.

На деле, маме диагностировали рак сразу после ЯМР. Только тогда это трактовалось как "подозрение на онкологию". В Поленовском институте с тетей разговаривали более конкретно. Оказывается, профессиональный онколог по форме опухоли может довольно точно определить, злокачественная она или нет. В институт Нейрохирургии обращается немало раковых больных, и к ним применяют особые методы ведения дела. После осмотра маму попросили выйти под предлогом проветривания кабинета. В это время Мусе сообщили: "Мы склоняемся к онкологии". Тем не менее, врачи считали операцию по удалению опухолей вполне возможной, хоть и не гарантировали полного излечения. Скорее всего, благодаря операции удалось бы значительно оттянуть сроки болезни; в лучшем случае, на несколько лет.

В итоге, маме оформили два направления на обследование. Одно - для пациента, фиктивное (на нем написали "направление на обследование") и второе - реальное, где указали - "для онкологического обследования".

Кроме списка анализов и диагностик, перед операцией требовалась справка от районного онколога. Как объяснили тете, в этих кругах существуют особые и иерархия, и субординация. То есть, делать операцию без разрешения этого специалиста в институте не могли. Какова причина? Скорее всего, экономическая. Хоть планируемая операция и являлась платной, бухгалтерия взимала с пациента не всю сумму, а определенный процент. Разрешение онколога (согласование и направление) означало, что остальные деньги Поленовский институт получит из местного бюджета.

* * *

Прямо со вторника развернулась активная деятельность по прохождению анализов. Первыми "пошли" моча, кровь, затем "тяжелая артиллерия" - УЗИ, сложные анализы крови. Пришлось столкнуться и с трудностями. Не все специалисты принимали каждый день, где-то требовалось долго ждать результатов. Иногда до двух недель.

Тот период можно назвать "временем большой медицины". Я не вкладываю в это понятие никакой иронии, просто пытаюсь воссоздать атмосферу. Почти каждый день мама ходила в поликлинику. Эти две недели расписали наперед, в зависимости от приема врачей. Иногда случались и "пропащие" дни, когда не удавалось сделать ни одного анализа-диагноза. В этом заключается глобальное несовершенство нашей медицинской системы. Если бы можно было всё пройти за один день! Сколько бы жизней удалось спасти!

Основным маминым координатором по медицинской части стала тетя Муся. Учитывая, что она жила в Купчино, и каждый день моталась на Кондратьевский (путь в одну сторону занимал полтора часа), можно представить - сколько на ее долю выпало забот. Она решала, в какой день и на какой анализ идти. Витя иногда брал дни за свой счет, и они втроем (мама, тетя и отчим) ходили в поликлинику.

Я в этой эпопее не принимал участия. Все анализы надо было сдавать днем, а я работал. К тому же, мне казалось, что тетя и отчим даже перекрывают друг друга. Ну, и, наконец, меня, по-моему, никто и не просил. Я такого не помню, потому что вряд ли отказался бы. Просто так получилось - мама жила с Витей, значит, ему первому ходить с ней на анализы. Муся - на пенсии; следовательно, у нее есть свободное время. Наверное, это - дурацкие доводы, но других у меня сейчас нет.

Я чувствовал некоторую отстраненность от событий. Может быть, тогда она казалась мне оправданной.

* * *

Вспоминая то время, преодолевая внутреннее сопротивление, я открываю для себя новые подробности. Постепенно картина становится более детальной. Это, правда, идет в ущерб повествованию.

Например, только сегодня мне стало очевидно - Муся не говорила мне, что у мамы - рак. Не употреблялось и слова "онкология". Тетин принцип "молчание во благо" распространялся и на меня. Пока оставалась надежда на исцеление, Муся решила не пугать меня страшным диагнозом.

Я не осуждаю ее, а может, даже благодарю. Она подарила мне небольшой период надежды, когда предметом моих тревог являлась "некая опухоль". Около двадцати лет назад маме делали операцию на щитовидной железе и тоже удаляли опухоль, небольшую и доброкачественную. Я тогда очень нервничал, ездил в больницу, не спал полночи. Связав ситуацию двадцатилетней давности с нынешней, я решил, что история повторяется. Надеялся на успешную операцию, как и много лет назад.

* * *

Иначе видела картину болезни Татьяна Андреевна, врач-хирург. В телефонном разговоре со своей сестрой (мамой Пау - Тамарой Андреевной), она сообщила:

- У Людмилы Алексеевны - рак, и шансов практически нет.

Вскоре об этом узнала Пау. Спустя пару дней мы с ней беседовали; я в очередной раз рассуждал о "какой-то опухоли".

- Но ведь у твоей мамы - рак, - сказала Пау.

Ее фраза произвела на меня сильнейшее впечатление.

- И что, она умрет? - переспросил я.

Пау ничего не ответила.

Я ужасно расстроился и некоторое время находился в сильной депрессии. Тем не менее, вскоре "вытеснил" неприятную новость. Пау долго не могла понять, что меня так шокировало; она не знала о "двойной игре" тети Муси.

Но в те дни и я вел двойную игру сам с собой, бессознательно игнорируя плохие новости.

* * *

Для меня самый болезненный вопрос того периода: "Где же я был в это время?" Долго мне не удавалось вспомнить ни одного своего визита на Кондратьевский. Но постепенно что-то начало проясняться.

За первые недели болезни я приходил к маме всего два-три раза. Почему? Дело в том, что я и раньше редко ее навещал. Несмотря на новые обстоятельства, мне было трудно изменить привычную традицию. Вообще-то, я хотел чаще видеть маму. В глубине души я подозревал, что ей осталось жить не так уж долго. Мне хотелось, пусть задним числом, восполнить дефицит общения, накопившийся у нас за предыдущие годы.

С другой стороны, мне в этом мешал Витя. Отношения у мамы и отчима сложились достаточно патриархальные. Мама всю жизнь (ну, последние лет десять) Витю обслуживала - готовила еду, накрывала на стол, разливала суп в тарелки, подавала второе. Отчим приходил с работы и садился обедать; трапезе, приему пищи в семье предавалось центральное, если не культовое, значение. Но во время маминой болезни такое положение дел казалось мне неуместным.

Тем не менее, и мама, и Витя, и Муся всеми силами старались сохранить установившийся порядок. Конечно, можно сказать, что они "цеплялись за старое". Никому из них не хотелось верить в мамину болезнь, и повторением сложившегося, традиционного общения они игнорировали горе, старались не замечать его. Как будто - всё хорошо, как и раньше. Поэтому долгий и обильный обед по возвращению Вити с работы не канул в Лету, а, наоборот, строго соблюдался.

А я был против продолжения однобоких отношений с мамой, которые сложились у нас до болезни. Наши встречи того времени - лишь взаимная любезность и дань традиции, поверхностное общение. Его можно продолжать, когда впереди - годы. Но сейчас от меня требовалось быть ей полезным, а не сохранять какие-то установившиеся схемы. Кроме того, мне хотелось просто побыть с ней вдвоем.

Но первый же вечер "в кругу семьи" подействовал на меня негативно. Я заехал с работы на Кондратьевский так же, как и во времена, когда мама была здорова. Мы с Витей пришли почти одновременно, и сели за стол на кухне есть. Но теперь вместо мамы, разливающей и раскладывающей еду, эту роль исполнил я.

Наши отношения с отчимом вряд ли можно назвать дружескими или близкими - мы всю жизнь оставались чужими людьми. Объединяла нас только мама. И сейчас, когда мамина роль постепенно ослабевала, эта чужеродность проявлялась всё больше. И вот, под телевизор, без всяких разговоров (не более чем - "погода плохая", "транспорт не ходит", "сериал закончился") и прошел обед. Всё, что я сделал потом - помыл посуду. С мамой не посидел; ничего полезного не сделал; лишь поел за чужой счет.

В то время поговорить с мамой полноценно уже не удавалось. Но когда мы оставались одни, то могли общаться на уровне чувств. При Вите это было сделать трудно. Но в тот день отчим не уходил, мама не высказала желания остаться со мной, и сразу после еды я начал собираться домой.

После формального, "бездушного" посещения мамы у меня остался неприятный осадок, ощущение собственного бессилия. Я не заходил на Кондратьевский, наверное, еще дней десять, осознав бесполезность подобных встреч, общаясь по телефону и с Мусей, и с мамой. Затем, тем не менее, состоялся удачный визит. Мы остались с мамой вдвоем и долго сидели на кухне, говорили о чем-то незначительном, у нас наблюдался близкий контакт и взаимопонимание. Тот день мне помнится очень светлым. Мама радовалась моему приходу, общалась со мной открыто. А я в те дни всегда был открыт для нее.

Странные отношения с больным, но любимым человеком. Меня до сих пор окатывает волна тепла, когда я вспоминаю тот день. И как мама с улыбкой на меня смотрела. Иногда я просто клал голову ей на плечо, и мне становилось очень спокойно. Мы всё понимали без слов. По крайней мере, самое главное. И эта картинка будет долго жить в моей памяти.

4. Окончательный диагноз

Комплексное медицинское обследование в поликлинике продолжалось. Больше половины анализов было сдано. Однако закончилось это предприятие весьма прискорбно.

В понедельник 3-го ноября маме делали рентген легких. Рядовое мероприятие не предвещало ничего страшного. Куда более опасным в то время казался анализ крови на наличие инородных тел. После процедуры Муся осталась дожидаться результатов, а Витя повел маму домой. Через некоторое время к тете вышел врач.

- Вы только посмотрите! - взволновано сообщил он, показывая снимок. - Надо немедленно ехать к онкологу!

Рентген обнаружил опухоль в легких. Вскрылась неведомая ранее информация: у мамы - рак легких, а опухоль мозга - лишь следствие, метастазы.

* * *

Узнав мамин диагноз, в Поленовском институте отказались делать операцию. Вероятно, их предыдущее согласие было чисто формальным; ведь не зря они затребовали столько разнообразных анализов! Скорее всего, врачи подозревали нечто подобное; ведь ситуация, когда рак легких дает метастазы в мозг, нередка.

В данном случае медицинское учреждение сработало как бездушная машина - посетителю вручили кучу справок, предписаний и руководств (в нашем случае - направлений на анализы), результаты которых сделали бесполезным новое посещение института. С другой стороны, по форме опухоли мозга нельзя однозначно сказать - это локализация или метастазы.

Правда, как я недавно узнал от Муси, врачи опасались последнего варианта.

- Уж больно они шарообразные, - заявили специалисты Поленовского института, изучив снимки головного мозга.

Речь шла об опухолях.

- Ну и что? - удивилась тетя.

Медики предпочли не объяснять, но теперь понятно недосказанное - "...очевидно, мы наблюдаем метастазы".

Раковые клетки, переносимые из первичного очага заболевания, порождают вторичные в благоприятных для этого местах. В мамином случае клетки, занесенные из легких в головной мозг, нашли там идеальные условия и начали стремительно делиться. Не встречая сопротивления, маленькие опухоли росли свободно, с одинаковой скоростью во всех направлениях. Поэтому и получились шаровидной формы...

Конечно, это можно назвать лишь косвенным признаком злокачественной онкологии, но после рентгена легких всё встало на свои места. Призрачная надежда, связанная с операцией, более-менее освещавшая наше существование в октябре, погасла.

* * *

Итак, болезнь поразила маму с двух сторон: сначала зародилась в легких, а потом метастазы пошли в головной мозг. Между возникновением первых раковых клеток в организме и появлением метастазов обычно проходит не менее полугода. Иногда этот период растягивается на нескольких лет. То есть, мама была больна уже очень давно, а мы ничего не замечали. За это время мама ни разу не делала флюорографию и много курила. Она вышла на пенсию и оказалась в стороне от ежегодных флюорографий, проводившихся у нее на работе. Кстати, в самом начале октября она внезапно и бесповоротно бросила курить, но тогда мы связали этот поступок с советами экстрасенса. На деле, я и сейчас не могу понять причины - неужели мама раньше всех поняла, что у нее рак легких?

Если бы рак диагностировали на начальной стадии, следовало бы вырезать одно легкое - такие операции делаются, и человек после этого не становится инвалидом. То есть, бегать не рекомендуется, противопоказаны серьезные физические нагрузки - но не более того. В мамином случае болезнь обнаружили катастрофически поздно. Если бы метастазы не добрались до головного мозга, мы бы еще некоторое время ничего не замечали. Возможно, они возникли только в августе или даже в сентябре и стали стремительно расти.

* * *

Раньше я практически ничего не знал о раке. В связи с маминой болезнью внезапно открылось, что онкологических больных - немало среди наших дальних родственников и знакомых. Стали всплывать на свет самые разные истории.

Исключая рак молочной железы, при котором удаление опухоли на ранних стадиях обычно гарантирует полное выздоровление, злокачественная онкология - почти всегда трагична. При этом в каждом отдельном случае болезнь развивается своим путем.

Самое лучшее, если так можно выразиться, легкая смерть. Так бывает, но крайне редко. Человек подмел комнату, лег на диван и умер во сне от удушья. После смерти выяснилось, что у него был рак горла. Об этом не знал ни больной, ни его родственники. Худшее - нестерпимые боли и медленное, трагическое угасание "на наркотиках".

Примитивное, дилетантское обобщение получалось следующим - рак чаще всего означает скорую смерть; период между обнаружением раковых клеток и летальным исходом обычно измеряется годами - один, два, иногда - три. Повезло рабочему из нашей конторы - у него на очень ранней стадии обнаружили рак легкого и своевременно прооперировали. Тем не менее, заболевание не прошло. Локализации проявлялись, лечение химиотерапией продолжалось, и через десять лет болезнь взяла свое. Но, всё-таки, десять лет - редкий случай!

У мамы же положение оказалось просто безнадежным. Мышеловка захлопнулась, и смерть стала делом времени. Можно было только смотреть на часы и гадать, сколько осталось. Так, по крайней мере, я ощущал ситуацию. Ни о каком радикальном врачебном вмешательстве речи уже не шло. Опухоль мозга блокировала лечение рака легких и наоборот. Операция на мозге автоматически отменялась, потому что при этом назначают общий наркоз. Врачи же, в мамином случае, не могли рисковать, так как больные легкие при наркозе могли дать остановку дыхания. Также нельзя было интенсивно лечить рак легких (рентгено- и химиотерапия); побочные действия "химии" напрямую затрагивали мозг.

А главное, болезнь дошла до стадии метастазов. И если пациент (мне милей абстрактный больной, чем мама) перенесет сложнейшую операцию на мозг и опухоль будет удалена, метастазы могут возникнуть в любом другом месте. При метастазах рак буквально "пожирает" человека - и нет никаких эффективных способов борьбы с ним.

Как и нет по-настоящему действенного лечения. Удаление опухоли на ранних стадиях - вот единственный метод. "Химия" имеет колоссальные негативные последствия для организма, из которых выпадение волос - самое безобидное. А главное - она не излечивает. Основное применение "химии" - профилактика после удаления злокачественной опухоли, очищение организма от оставшихся раковых клеток. Например, при раке молочной железы.

Но, не имея возможности удалить опухоль, при наличии метастазов, человек вступает в неравный бой с болезнью, где максимальный выигрыш для него - время. Фактически, он встает на путь постепенной и часто мучительной смерти. Словом, он обречен.

* * *

Таким образом, передо мной отчетливо нарисовался замкнутый круг - никакой возможности радикального лечения. Как ни прискорбно, в такой ситуации оказываются многие люди. Однако опыт предыдущих, уже умерших онкологических больных никоим образом не помогает ныне живущим. Что я имею в виду? Попадая в чудовищную западню, лабиринт, из которого нет выхода, человек начинает отчаянно метаться по врачам, вопрошая: "Что теперь делать? Как мне спастись?" Иногда вместо пациента этим занимаются родственники. Если врачи характеризуют положение как безнадежное, то ответная реакция: "Не верю! Такого не может быть!"

Мы привыкли в любой ситуации искать, и главное - находить, надежду. Пусть даже эта надежда - обман. Но в случае с раковыми больными особо себя не обманешь, заболевание стремительно прогрессирует, оно физически ощутимо. Более всего, как мне кажется, не хотела мириться с безнадежным диагнозом тетя Муся. На следующий же день она поехала в онкологическое отделение районной поликлиники.

* * *

Районный онколог - врач-специалист, имеющий особый статус. Он выписывает бесплатные рецепты на лекарства, дает направления на бесплатные диагностики. Но, при всей значимости фигуры, доступ к ней ограничен. Наш врач принимал по четвергам, а записываться следовало предварительно, за неделю.

Думаю, столь редкие дни для посещения врача обусловлены банальной причиной: районный онколог - типичный бюджетник. В отличие от персонала медицинских центров, осуществляющих платные операции, консультации и диагностики, он несет службу за казенную зарплату. А стало быть, стимулов расширить прием пациентов не имеет.

Визит к онкологу состоялся 6-го ноября, в преддверье праздников. То ли Вите, то ли тете Люде (Мусиной подруге) удалось заранее записаться. Врач прочел все справки, изучил снимок, осмотрел маму и поговорил с Мусей наедине. Под каким предлогом на этот раз маму вывели из кабинета, я не знаю. Отмечу лишь, что практика "врачебной тайны" - весьма распространена в онкологических учреждениях.

- Ей осталось три месяца, - совершенно определенно заявил доктор.

- Так что же делать? - заволновалась тетя. - Может быть, химию?

- Вы хотите, чтобы она мучилась? - спросил врач. - Ситуация безнадежна, пусть она спокойно поживет хотя бы это время.

Именно тогда, а не сразу после рентгена легких, Муся и сообщила мне настоящий диагноз мамы и передала разговор с онкологом. Удивительно, но эта новость уже не так депрессивно подействовала на меня, хотя удар оказался ощутимым. В глубине души я был готов к подобному раскладу. Может, не столь безапелляционному.

* * *

Дела обстояли следующим образом. Районный онколог, через кабинет которого прошли сотни раковых больных, поставил абсолютно верный диагноз. Но нам в то время было чрезвычайно сложно его принять. И я, и тетя корили врача лишь за одно: "Почему вы не даете нам надежду?"

Как мне кажется сейчас, честность онколога определялась не столько его высокими моральными принципами, сколько невозможностью "заработать" на больном. Я понимаю, это - недоказуемо и, может быть, неверно. Просто думаю, что районный онколог, человек государственной службы, в принципе, меньше врет, чем работник коммерческой медицины. Естественно, везде есть исключения из правил.

Врач выписал направление на послойную томографию легких в современный медицинский центр на улице Сикейроса. Эта компьютерная диагностика должна была дать более точную и подробную картину заболевания.

Так как у нас до сих пор медицина условно-бесплатная, ситуация с такими дорогостоящими процедурами непростая: онколог имеет право выписать направление на бесплатный диагноз, но почти все делают за деньги. Бесплатно - не везде, и главное - в порядке общей очереди. Когда время жизни так ограничено, задержки в выяснении диагноза неприемлемы.

* * *

На следующей неделе Муся с мамой поехали в Центр на Сикейроса. Их, туда и обратно, подвезла на своей машине Лена. Визит оказался неудачным. Маме назначили целую серию разнообразных исследований, при этом диагностика осуществлялась раз в неделю. То есть, процесс затянулся бы на месяц. К тому же, конкретной послойной томограммы Центр сделать не мог. Аппарат функционировал, но не было человека, который должен снимать показания. Девушка-ассистент в тот момент то ли сидела на больничном, то ли временно не работала.

Эта история с техникой мне до сих пор кажется абсурдной. Мало того, что дорогостоящая аппаратура простаивает и не приносит доход медицинскому учреждению (на ней же делают и платные диагностики). Представьте себе, что у кого-то из ваших знакомых подозрение на рак, срочно нужна томография. Он приходит в больницу, а ему говорят: "Томограф у нас есть, но ассистент ушел в отпуск. Приходите месяца через два-три".

* * *

Обследование, предложенное на Сикейроса, нас не устраивало. Это было слишком долго. К тому же, после утомительной и бесполезной сдачи анализов для Поленовского института, не хотелось повторять ту же самую ошибку. Поэтому Муся обзвонила все клиники, медицинские центры и выяснила, что в автодорожной больнице, неподалеку - три троллейбусных остановки - от Кондратьевского, делают платную послойную томографию. Точной стоимости не помню, где-то около тысячи рублей.

За день до диагностики я пришел к маме и обнаружил ее, сосредоточенно роющуюся в старых документах. Оказалось, она искала свой диплом об окончании вуза.

- Мне нужно к врачу, - пояснила она, - а без диплома нельзя.

Я тогда находился в столь запущенном эмоциональном состоянии, что не сразу осознал абсурдность взаимосвязи вузовского аттестата и предстоящей томографии. Мы начали добросовестно искать диплом и вскоре нашли.

Муся рассказала, что мама взяла его с собой на диагностику и даже пыталась вручить доктору. Мне эта история чем-то напоминает сновидение - во сне легко разгуливать голым по городу или быть уверенным, что диплом об окончании вуза раскрывает двери в любое медицинское учреждение. "Было ли это сумасшествием?" - вот какой вопрос приходит мне в голову сейчас. Может, и было частично. Но я этого не ощущал, не замечал. Да и знаем ли мы вообще, что такое сумасшествие?

Как недавно разъяснила Татьяна Андреевна: "У твоей мамы наблюдалось расстройство психики из-за давления на мозг, обусловленного опухолью и отеком". Этот диагноз безупречен, но как мне к нему относиться? Ведь термин "расстройство психики" не отвечает на дополнительные вопросы: "Насколько? В какой степени?" Лично мне мама до самого последнего дня своей жизни казалась нормальной.

А сделанная в автодорожной больнице послойная томография, более полная, чем рентген, дала какое-то уточнение картины. Но, насколько я помню, это ничего не изменило.

* * *

Диагноз онколога поставил нас всех перед необходимостью признать скорую смерть мамы. Что же касается самой мамы, я не могу точно знать, насколько она осознавала свою болезнь. Думаю, она всё поняла после диагноза "опухоль мозга". Наша пятничная встреча своей эмоциональностью не подразумевала никакого иного итога, кроме смерти. Трудно выразить это словами. Но та трагичность для меня однозначно свидетельствует - мама хорошо понимала свое положение.

Я говорил ей в ту пятницу, что никогда не поверю в возможность ее смерти. Да, я знаю, мама может умереть, допускаю это на уровне рассудка. Так же как и могу теоретически заключить, что сам способен умереть. Но принять это душой, сердцем - никогда не смогу. Ни собственную смерть, ни мамину.

После давнишней пятничной беседы у мамы пошло медленно, но верно усиливающееся помутнение рассудка, сумеречное состояние "на эмоциях". В эти дни, возможно, она уже слабо представляла, каковы ее ближайшие перспективы. Правда, я слишком опережаю время. Пожалуй, она перестала осознавать, что ее ждет впереди, значительно позже. Здесь я вторгаюсь в область непостижимого, оперирую лишь догадками.

Мне казалось, что она осознает всю трагичность ситуации, просто очень хорошо держится. Я, конечно, лицо заинтересованное, близкое и субъективное, но знаю маму лучше других. Я не воспринимал ее, как психически больную. Я ни разу не боялся, что она совершит какой-то безумный поступок.

Тетя Муся и Лена, ближе к развязке, всё чаще смотрели на маму, как на больную; не только физически, но и психически. И относились к ней, как к больной. Они "не замечали" странных маминых высказываний, бодрились, "брали себя в руки" и улыбались. В то же время, я видел в их глазах такую боль и какой-то прощающийся взгляд. Я никогда не заигрывал подобным образом с мамой. Мне не надо было играть, я не считал нужным это делать. Почему-то мне кажется, что и мама все эти месяцы вела себя со мной естественно. Я никогда не замечал никакой душевной болезни.

А история с дипломом? Ну, это всё - сумеречность рассудка, сужение сознания. Таково, по крайней мере, мое представление.

* * *

Главная трудность заключалась в том, что у мамы колоссально нарушилась речь. Опухоль затронула область мозга, отвечающую за вербализацию, и от вполне конкретных предметов стали "отваливаться" их названия. Представьте, что человек прекрасно помнит какое-то явление или предмет (например, солнце), но из его головы вылетает само обозначение, слово из шести букв - "солнце". И этот желтый диск на небе, что жарко светит, и по которому строится весь день, остается, но как его назвать? Как о нем сообщить другому?

Иногда, правда, наблюдались улучшения. Поначалу мы даже играли: я рисовал маме всякие фигурки, пытаясь объяснить, как передать мысли через рисунок. Ведь, если забылись слова "автомобиль", "дом" или "чашка", то сами предметы можно нарисовать - тогда собеседник поймет, о чем идет речь.

Сейчас ясно, что мои попытки не имели практического смысла; процесс забывания, ухудшения памяти носит более сложный характер. С потерей слов ослабляется способность мыслить, ухудшается концентрация внимания и, следовательно, способность к рисованию. Не знаю, изучены ли учеными подобные состояния "затухания мозга". В любом случае, мама улыбалась, рассматривая мои рисунки, и хотя бы поэтому мы рисовали не зря.

Нередко к маме "привязывалось" какое-то слово; плотно застревало в сознании. Чаще всего - одно из существительных предыдущей фразы собеседника. Например, я ее спрашивал: "Чайник поставить?" Она отвечала: "Чайник" и кивала головой. Для меня это означало "да".

5. Реакция близких

Фразу о трех месяцах, произнесенную онкологом, я, Витя и Муся восприняли по-разному. Начну с себя.

В моей голове выработался принцип "Живи сегодняшним днем". Тот октябрьско-ноябрьский период можно назвать стабильной фазой маминой болезни. Временами она чувствовала себя не так уж плохо; общалась с нами, ходила, пыталась что-то делать по дому. Я не замечал явных ухудшений ее здоровья. В такие дни, а они были, и я взволнованно об этом свидетельствую, меня очень радовала неизменность ситуации. Тогда я желал, чтобы время остановилось. Я словно застыл между своим неверием в мамину смерть и диагнозом онколога. Будущее пугало, и приближать его совершенно не хотелось. Каждый день, когда маме не становилось хуже, я считал своей личной победой. Таким образом, для меня на неопределенный период отодвигалось смутное, нехорошее время "умирания" мамы.

Наверное, это являлось очередной уловкой сознания. Ведь моей заслуги в стабильности маминого здоровья не было - так реагировал на болезнь ее организм. Но человеку иногда необходимы психологические "лазейки". Я был еще совершенно не готов к смерти мамы и обманывал себя слепой верой в остановку времени. С другой стороны, никто не может заглянуть в будущее. А значит, даже ожидаемая, неминуемая смерть, в настоящем - иллюзия. Никто не знает, что ждет за горизонтом; со временем у человека очень сложные подчиненные отношения.

Когда Пау спрашивала меня о состоянии мамы и перспективах, я обычно отвечал: "В рамках сегодняшнего дня нормально". Я старался не смотреть в будущее. Всё равно наступит время, когда оно само заглянет тебе прямо в глаза, став настоящим.

* * *

Примерно в то же время я занялся энергичной интернет-деятельностью - вел два довольно посещаемых ресурса, активно переписывался с пятью-шестью респондентами. Сейчас, перетряхивая свой компьютер по датам, пытаясь откопать хоть какую-то информацию о маминой болезни, я натыкаюсь лишь на письма разным людям, собственные сообщения на форумах, просьбы и отзывы. Ни в одном из них нет даже упоминания о маме. Сначала я не понимал, почему так много и долго переписывался, и как это могло меня интересовать. Потом вспомнил.

Я просто прятался в виртуальном мире от реальных проблем. Забивал себе голову на 99.9%. Я развил невероятную сетевую активность без наличия Сети и дома, и на работе. Это надо было умудриться! Так работал мой привычный психологический механизм: "Думай о чем-нибудь одном постоянно, и другое уйдет в подсознание".

Оставаясь на работе по восемь часов каждый будний день, мне требовалось срочно изобрести метод, чтобы забыться, выкинуть из головы мамину болезнь. Не имело смысла о ней думать! И о маме, и о болезни. Звучит цинично, но так оно и есть! Другое дело, что не думать было практически невозможно.

Еще одно рассуждение того времени - я готов помочь маме всем, что от меня требуется. Но если я буду каждый день сходить с ума по ней на работе, какой в этом будет смысл? Меня, конечно, временами раздражала атмосфера туповатого юмора, царившая в нашем отделе. Люди, хоть и знали, что у меня беда, но когда беда - ежедневна и растянута во времени, почему они должны тосковать? Даже если бы я призвал их не шутить, у меня бы ничего не вышло. Иногда, повторюсь, их здоровый смех меня сильно травмировал. Но я старался не обращать внимания, поэтому и занялся интернетом. Там, как ни странно, всё происходило безэмоционально. Я говорю только о своем частном случае.

Я буквально изымал, вырезал, выжигал из головы все мысли о маме, заполняя их размещением файлов, комментариев, сообщений, обзоров и прочих текстов. На деле, конечно, загонял всю тяжесть в подсознание. Но не жалею об этом.

* * *

Тогда, наверное, так и надо было поступать. Но эмоции, связанные с мамой, никуда не исчезли. Они до сих пор сидят во мне и часто проявляются в сновидениях. Где-то, глубоко-глубоко в моей душе таятся "забытые" воспоминания. Их стоит вытащить на поверхность и пережить заново. Мне это необходимо, вот я и затеял этот труд, хотя кому-то со стороны покажусь мазохистом. Кое-что я до сих пор не могу припомнить, отчего представленная выше мысль - только схема, жизнь сложнее. Так как уже некоторое время пишу эту повесть, то ощущаю и негатив. Всё очень противоречиво и непредсказуемо.

Сейчас я вполне могу припомнить интернетовские увлечения той поры, гораздо хуже - подробности маминой болезни. Всё - далеко-далеко, в тумане. Всё очень зыбко, хотя прошел лишь год. Я с помощью тусклого фонарика пытаюсь разобраться и в тех событиях, и в собственной памяти. Часто у меня болит душа, что я ощущаю чисто физически.

Надо ли мне это? Я искренне верю: когда история будет рассказана до конца и почти везде встанут на места свои точки над буквами "и", что-то непременно изменится. Боль-воспоминание выйдет из меня и останется в этих записках, в компьютерных строчках, на белых страницах.

Я очень на это надеюсь. Поехали дальше!

* * *

С диагнозом онколога не смирился, по крайней мере, один человек - тетя Муся. Она настойчиво искала новые способы лечения. "Близкие люди не могут оставаться безучастными, когда на их глазах умирает родной человек, - недавно сказала она мне по телефону. - Надо было сделать всё, что в наших силах".

И Муся стала действовать. Друзья посоветовали знакомого врача-онколога. Он работал в городском диспансере на Березовой аллее. Вскоре тетя позвонила доктору, и врач согласился помочь.

- Правда, на Березовой у меня много пациентов, - добавил он. - Давайте лучше встретимся в платной поликлинике на Большом проспекте Петроградской стороны. Я провожу там консультации.

Муся пришла на прием, захватив все мамины диагнозы.

- Надежда есть, - заявил онколог-платный. - Всё не так уж плохо. Ситуация тяжелая, но не критическая.

У меня эта фраза вызвала смятение. Какой-то онколог явно был неправ - либо районный, либо платный. Я больше доверял первому, так как у него больше опыта.

- Раз надежда есть, - продолжил врач-консультант, - надо лечиться.

Но как? "Платный" объяснил, что одновременно противодействовать метастазам в легких и в головном мозге - сложно. Против рака легких существует много препаратов. Все - так называемая "химия". Но любая химия оказывает побочные действия на голову.

- Есть очень хорошее средство "Ломустин", - успокоил врач. - Он одновременно лечит и легкие, и головной мозг.

Кроме того, онколог посоветовал обратиться к своей коллеге, специалисту по химиотерапии. Эта женщина работала на Березовой аллее.

* * *

Через несколько дней Муся поехала в районную поликлинику с результатами послойной томографии легких. На этот раз она прошла в кабинет врача в порядке живой очереди. Знакомый онколог изучил диагнозы, полученные в автодорожной больнице, и заявил: "Я так и думал. Для меня здесь ничего нового". Слушать неутешительные новости - всегда тяжело, но врач предпочитал говорить то, что думает.

Тетя провела в его кабинете минут двадцать и внимательней присмотрелась к доктору. По ее словам, это был немолодой, знающий, но обиженный судьбой врач. Хороший специалист, он занимал непрестижную для своего возраста должность заведующего отделением, попутно выполняя обязанности участкового онколога. Выяснилось, что он знает и платного онколога, и женщину-химиотерапевта на Березовой. Вполне вероятно, наш участковый завидовал их положению. По крайней мере, не был доволен своим.

Муся попросила у врача бесплатный рецепт на "Ломустин". Онколог выписал, но без особого энтузиазма.

- Просто всё это малоэффективно, - объяснил он в своей обычной манере.

Врач достал толстенный талмуд и вместе с тетей прочел аннотацию на препарат. Ломустин - лекарство особое; оно воздействует на головной мозг, проникая через непроходимые для других химиопрепаратов "оболочки".

- Более подробно вам знать и не следует, - заключил онколог.

* * *

Ближе к декабрю ломустин удалось достать. Этот препарат в обычных аптеках не продается. Муся вместе со своей подругой ездили в онкологическую больницу возле железнодорожной станции Песочная и там, в аптеке при учреждении получили ломустин по бесплатному рецепту. Он оказался весьма странным лекарством. Принимается одна таблетка раз в пятнадцать дней. Но каков принцип действия?

Забегая вперед, скажу, что маме он совершенно не помог. По крайней мере, его воздействие на организм никак не проявилось. Конечно, не исключено, что оно было слишком растянуто по времени, вот мы ничего и не заметили.

Но, скорее всего, ломустин эффективен только на ранних стадиях онкологического заболевания. В мамином случае положительного результата лекарство не дало. Как не принесли никакой пользы и советы платного консультанта с Петроградской стороны. Но что можно было ожидать от такого специалиста? "Платный" просто решил не отказывать в приеме, хотя рак легких не являлся его профилем. Очевидно, свою роль консультант видел в другом. И главное - даже не деньги, заплаченные за прием. Врачи подобного рода частенько востребованы в России. Их миссия - не помочь, а утешить, дать надежду, заставить человека двигаться.

До визита тети в платную поликлинику в нашем стане царило грустное уныние. И вдруг жизнь, пусть ненадолго обрела какое-то движение. "Ломустин", "женщина с Березовой" - новые понятия стали крутиться в отчаявшихся головах. С другой стороны, мне кажется циничным заявлять: "Надежда есть!", когда ее нет вовсе. Но такова роль определенного сорта медиков. Я думаю, тете не зря посоветовали именно этого врача: он умел утешать и обнадеживать.

Мне же платный онколог еще тогда показался неприятным; своими заявлениями он расшатывал привычный круг понятий. Уверовать, приобрести ложную надежду я в тот период уже не мог; оптимистичные заверения врача не сочетались с мрачным прогнозом районного онколога. Мне кажется, что и Муся не особо верила в успех, просто ей руководило сильнейшее чувство долга, добровольная обязанность - "не сидеть, сложа руки", "движения ради движения". Конечно, это чувство смешивалось с надеждой; она ведь, и правда, умирает последней.

Тетя не могла остановиться, это было не в ее характере. Она ходила по врачам, чтобы потом не говорить себе: "Я опустила руки". В то время как я жил сегодняшним днем, Муся искала варианты спасения.

* * *

О чем думал Витя, сказать сложно. Он - довольно замкнутый человек. В любом случае, частенько отчим вел себя, как ребенок.

Так, один коллега по работе сообщил Вите, что существует препарат, излечивающий раковые заболевания на любой стадии. Стоило это чудо-лекарство 1500 долларов и продавалось в Петрозаводске. Отчим всерьез задумался: может, купить? Деньги у них с мамой были после недавнего обмена трехкомнатной квартиры на двухкомнатную.

Так как сам решить этот вопрос Витя не мог, он обратился за советом к тете Мусе. Отправной точкой послужила статья из газеты, которую заботливый сослуживец принес отчиму. Витя сделал ксерокс и отдал заметку Мусе. Статья называлась "Живое серебро" и была опубликована на правах рекламы.

У тети сохранилась публикация, поэтому приведу цитату: "Медицинский центр Тамары Воробьевой "Витурид" предлагает новое уникальное средство против злокачественных опухолей..." Далее авторы статьи уверяли, что лечебные качества ртути воистину безграничны; на ее основе и произведен препарат, не имеющий аналогов в мире.

- Позвони им, - попросил отчим Мусю. - Вдруг это поможет?

И тетя добросовестно связалась с "Витуридом".

- Мне нужно лекарство от рака, - сказала она. - Я читала в газете...

- Да-да, конечно! - раздался на том конце трубки приятный женский голос. - Приезжайте, у нас есть лекарство!

- Я из Петербурга, - объяснила тетя. - Может быть, у вас есть здесь филиалы?

Женщина из Петрозаводска на секунду замешкалась.

- У нас, конечно, имеются посредники в Санкт-Петербурге, - наконец, сообщила она, - но с ними связаться очень сложно. Лучше поступайте так: ночь в поезде, утром в Петрозаводске. От вокзала садитесь на троллейбус номер 2 или 5, доезжаете до железной дороги, а там увидите аптеку "Витурид".

- Спасибо за информацию, - поблагодарила тетя, завершая разговор.

- Приезжайте-приезжайте! - убеждала ее собеседница.

- Я подумаю, - честно ответила Муся и повесила трубку.

* * *

"Чудо-лекарства" - еще одна скверная ловушка, в которую иногда попадают раковые больные и их родственники. Но мне кажется странной для Вити вера в подобные чудеса; всё-таки, он имеет высшее техническое образование, не религиозен. Хотя какие тут могут быть критерии?

А телефонный звонок в Петрозаводск наглядно продемонстрировал механизм работы "целителей". Начнем с того, что они никогда не открывают свои представительства в крупных мегаполисах. Здесь выше опасность разоблачения, чем в провинции. Зато покупатели как раз и попадаются на такие схемы. Им кажется естественным, что где-то в глубинке нашелся гений-самородок, открывший уникальное лекарство. По их мнению, его просто не пускают в большие города.

Также ясно, почему Мусе предложили приехать в аптеку "Витурид", а не связываться с посредниками. В таком случае, процент от продажи получит сама аптека (ее персонал). Ну и, наконец, цена - 1500 долларов. Это общепринятая среди мошенников стоимость "избавления от смерти". Если назначить цену меньше, народ не поверит в подлинность лекарства. Да и предприятие не окупится.

- Если бы нашлось средство, излечивающее от рака, - объяснил я тете по телефону, - оно бы стало известно каждому онкологу, стоило гораздо дороже 1500 долларов, и о нем бы все знали.

Муся была со мной согласна. Но что значило для отчима мое мнение? Тогда тетя обратилась с вопросом о "Витуриде" к районному онкологу. Сначала врач просто замахал руками:

- Забудьте об этом!

Затем нахмурился и изучил рекламную статью.

- Ртуть? - удивился он. - Первый раз слышу о ее лечебных свойствах. Насколько я знаю, ртутные пары - смертельно опасны для человека.

- Вы считаете, не поможет? - спросила тетя.

- Ответственно заявляю вам: "Это - шарлатанство!" - Врач был категоричен. - В лучшем случае, "Витурид" не оказывает негативного воздействия. Помочь он просто не может.

- Я скажу Виктору Николаевичу. - Муся выглядела грустно.

- Эта сумма вам еще пригодится! - уловил ее печаль онколог. - Не выбрасывайте деньги на ветер!

Тетя дословно передала отчиму разговор с участковым. Витя выслушал молча.

- Ну, если доктор считает, - наконец, вздохнул он, - тогда покупать не будем.

* * *

Полагаю, в России процветают конторы, "излечивающие" рак на любой стадии. Цель одна - обогащение. Государству очень трудно бороться с мошенниками, ведь люди добровольно переводят свои деньги на расчетные счета шарлатанов.

Примерно в то же время я смотрел телешоу, где присутствовала подобная "целительница". Женщина заявила на весь зал: "Ведь мы даем людям надежду!" Какое всё-таки в этом кроется лицемерие!

Тут уместно привести историю двоюродной сестры Пау - Наташи. У нее обнаружили рак горла. Операцию делать было поздно, заболевание уже дало метастазы. Вскоре мать Наташи, Альбина прочла объявление. Врач из города Гродно (была указана фамилия) предлагал лекарство от неоперабельного рака, стоимость цикла таблеток (эффективного, как свидетельствовала реклама, именно в таких случаях) - 2000 долларов. Альбина позвонила в Гродно и "доктор" поведал следующее: "Больной приезжать необязательно. Я могу передать лекарство с проводником. Главное - переводите деньги!" После долгих заморочек заботливая мать деньги достала.

Как? Это отдельный разговор. Пьера Сержена - весьма обеспеченного человека из Франции и попутно работодателя Наташи - сначала шокировала просьба матери. Через некоторое время он приехал к ней домой.

- Вот вам две тысячи долларов, - заявил Пьер, доставая бумажник, - но лучше спустите эти деньги в унитаз. Пользы будет больше!

- Но я ведь для дочери! - воскликнула Альбина.

- Мне просто не нужно,- объяснил Пьер, - чтобы вы считали, будто мне жалко денег для Наташи...

Разумеется, Альбина лекарство купила; впоследствии Наташа довольно долго его принимала. Никаких улучшений здоровья не последовало; через несколько месяцев она умерла. Перед смертью Пьер устроил Наташу в хоспис, что значительно облегчило последние недели ее жизни. Это явилось реальной помощью больному, а не эфемерной иллюзией, которую дают чудо-лекарства.

Для мошенников, продающих подобные препараты, главное - деньги, полученные с людского горя. Для покупателей главная беда - напрасно приобретенная надежда. Она обходится дороже потерянных денег.

Известен случай, когда онкологический больной приобрел "чудо-лекарство" и ему стало лучше. Рост метастазов практически прекратился. Через некоторое время больному попалась на глаза газетная заметка. Препарат, за который он заплатил бешеные деньги, там назвали очередным шарлатанством. Случайное обстоятельство сыграло роковую роль - опухоль вновь начала расти.

* * *

Когда я уже заканчивал эту повесть, то случайно узнал новые подробности о "Витуриде". Всё оказалось еще хуже, чем я предполагал!

Начну с того, что Татьяна Воробьева с 1997-го года объявлена в Федеральный розыск. Тем не менее, фирма "Витурид" продолжает работать. Ликвидировать организацию должны судебные приставы Петрозаводска, но воз и ныне там. Не исключено, что исполнительные службы подкуплены и имеют процент с продажи "чудо-лекарства".

Но самое страшное впереди! Когда продаваемое средство "Витурид" отправили на экспертизу (а продается эта жидкость в "самопальных" бутылках емкостью 0,7 литра), то проверяющие содрогнулись. В составе "лекарства" оказалось недопустимое содержание солей ртути. Иными словами, "Витурид" опасен для здоровья!

"Три бутылки такой жидкости могут полностью вывести из строя печень и почки, - заявил эксперт с экрана телевизора. - Но кто в случае смерти онкобольного обратит на это внимание?"

Услышанная информация до сих пор не укладывается в моей голове. А если бы маме купили это "лекарство"? И как можно работать в подобном учреждении, продавая людям не просто напрасную надежду, а яд?

* * *

Мне кажется, отчим не хотел верить в скорую мамину смерть даже больше, чем я. Если мама говорила странные вещи, Витя это игнорировал, а ее недомогания легко списывал на временные трудности. Он часто повторял маме: "Не беспокойся. Всё будет хорошо. Ты поправишься". Может быть, отчим шел на осознанный обман? Лично я так никогда не говорил, стараясь этой темы вовсе не касаться.

Отмечу, что Витя невольно обнаружил мамину болезнь раньше других; всё-таки, они жили вместе. Но забили тревогу все, кроме отчима. Мне кажется, Витя выбрал для себя путь "игнорирования проблемы". И сообщение онколога, по крайней мере, внешне, никак не изменило его психического состояния.

* * *

Как ни относись к смерти, она неизбежна. Психологические барьеры, полное игнорирование либо кипучая деятельность - ничто не может изменить результат. Можно констатировать, что мы по-разному смотрели в будущее. Будущее смотрело на нас одинаково.

6. Ноябрь: месяц медленных ухудшений

После визита к онкологу меня на несколько дней поглотил беспросветный пессимизм. Поначалу опустились руки, но постепенно... люди привыкают ко всему.

На ум стали приходить разные мысли-закорючки, зацепки спасающегося рассудка за реальность. В чем моя задача, если смерть близкого человека предрешена? Облегчить сам процесс умирания, уменьшить страдания, которые будут нарастать. Быть рядом, готовым помочь в трудную минуту. Сделать жизнь мамы в последние дни более-менее нормальной, расцветить.

Ну, насчет "расцветить" я, пожалуй, погорячился. Пау в самом начале маминой болезни сказала, что Вите следует взять отпуск и отвезти маму ну, хотя бы на море. Увидеть что-то напоследок; чтобы мама в последние недели жизни не думала только о болезни, не умирала в четырех стенах. Но мама с Витей - не те люди, это - глубоко консервативная семья. Хотя деньги у них для этого были.

Разумеется, никакой поездки не произошло. Жизнь, в некоторых ее проявлениях, стала даже более стабильной, чем обычно. Мамино здоровье ухудшалось медленно; у нас сложились определенные ритуалы - ежедневные телефонные разговоры, посещение Кондратьевского, мысли по кругу, житье-бытье...

Витя работал, я работал, а Муся почти каждый день ездила к маме. Они еще умудрялись вместе ходить по магазинам. Я для себя решил, что мне хочется больше находиться с мамой в ее последние дни. Поэтому настаивал на своих визитах.

В то время мама часто говорила по телефону: "Не приходи". В первый раз после такого заявления я не пришел, уж больно убедительно звучала ее просьба. Но потом догадался, что подобный прием - своеобразная защита. Просто мама старалась не навязываться мне. Кроме того, она часто находилась в плохом настроении и никого не желала видеть. Но в глубине душе хотела встреч со мной, надо было лишь чуть-чуть "надавить". И когда на очередное "Не приходи", я ответил: "Нет, всё-таки, приду", мама не возражала.

Я заезжал на Кондратьевский, думаю, как минимум раз в неделю. Обычно я там ел, Витя уходил в большую комнату, а мы с мамой разговаривали около часа-полутора, сидели на кухне. Иногда смотрели телевизор (тупой американский сериал про бдительную сыщицу под названием "Она написала убийство"), иногда выключали. Я спрашивал маму о самочувствии, интересовался, как прошел день. Потом мы звонили тете, которая примерно в то же время приезжала домой.

Сейчас мне кажется, что в тот период мы все чего-то ждали. Может, старались привыкнуть к новым ролям. Судя по всему, постепенно привыкали.

* * *

С начала болезни, с первых дней октября мама резко ограничила свое общение с друзьями и знакомыми, которых у нее было много. А когда узнала свой диагноз, то и вовсе перестала им звонить. В памятную пятницу мама заявила мне: "Мой диагноз - слабоумие". Вообще-то, ее диагноз был другим, но фраза важная.

Видимо, мама решила, что не хочет в таком состоянии встречаться с другими людьми; она стеснялась путаной речи и путаных мыслей. Впоследствии часто происходила одна и та же история: очередная подруга звонила маме и постепенно, из разговора (как, к примеру, наша беседа о ключе и замке), делала вывод, что с мамой не всё в порядке. Никто теперь не хочет вспоминать те подробности, ведь столкновение с непониманием рождает раздражение. И только потом осознаешь, что рассердился на больного человека.

Нина Грачева, единственная подруга, которая ездила на Кондратьевский до самой маминой смерти, выразилась так: "Я тогда ничего понять не могла. Она, что, пьяная? Но чтобы утром, в такое время!" Нина решила, что у мамы на даче произошел микроинсульт, и позвонила Мусе. После этого многое прояснилось. Остальные подруги и знакомые шли тем же путем - в недоумении звонили моей тете. Иногда узнавали о болезни от Вити. Кое-кто из сослуживцев, давнишних маминых знакомых, получил информацию и от меня.

Большинство маминых подруг меня разочаровало. Первое время они звонили, интересовались: стоит ли прийти? Но от мамы обычно слышали: "Не приходи!" Вот и решили, что не надо. Вскоре телефон замолчал. Видимо, настоящих подруг у мамы не нашлось, ибо близкий человек придет, даже если его не зовут; он не сможет долго оставаться в неведении. С другой стороны, я никого не осуждаю - просто развеялась еще одна моя иллюзия.

Несколько раз навещала маму лишь Нина Грачева, а больше никто. Мусины подруги иногда помогали что-то приготовить, купить (в основном, лекарства). Но мамины знакомые, и близкие, и дальние - попросту исчезли. Меня это задевало за живое. В те дни нам иногда требовалась помощь. И не для себя, а для мамы! Но, кроме собственных сил, рассчитывать было не на кого.

По вышеизложенным причинам свой день рождения, 15-го ноября мама справлять не хотела. Действительно, было не до праздников, никого не пригласили. В предыдущие годы этот день отмечался многолюдно, являлся событием. Сейчас пришли только я, тетя Муся и Лена - вместе посидели за столом часа полтора. Перед этим тетя приезжала на Кондратьевский; они с мамой делали торт и салаты.

Больше запомнился не сам день рождения, а выбор подарка. Всё-таки отмечать мы решили уже в самый последний момент. Поэтому я поставил Пау перед фактом:

- Купи сегодня маме подарок.

- Это абсурд! - возмутилась она. - Что дарить человеку, который скоро умрет?

- Купи что-нибудь, - попросил я. - Не могу же я прийти без подарка...

Вечером Пау раздраженно протянула мне шампунь:

- Ничего другого я не придумала.

И я с шампунем отправился к маме. Наверное, в то время подарки, в принципе, были неуместны. С другой стороны, как можно прийти на день рождения с пустыми руками?

Уже у мамы выяснилось, что Муся с Леной купили ополаскиватель для волос. Оба флакона, довольно равнодушно, поставили в ванную комнату; впоследствии мама ни разу ими не пользовалась.

* * *

К сожалению, я столкнулся с проблемой, которая сильнее меня - часть событий того периода не могу вспомнить. Это, в первую очередь, касается моих визитов к маме, особенно в ноябре. Некоторые посещения абсолютно стерлись из памяти, а, точнее, слишком глубоко "зарыты" в подсознании - как, допустим, день рождения мамы.

Но это не самое страшное. 7-го ноября, в пятницу, я, Пау и Малый в последний раз в году ездили в Лемболово. На прогулке говорили о маме, обсуждали неотвратимость ее смерти. Недавно Пау вспомнила одно обстоятельство: я пересказал ей тогда диалог между мамой и Витей.

Мама отвернулась к стенке и молчит. Потом произносит: "Отстаньте от меня, я скоро умру".

Витя в ответ: "Милочка, ты не умрешь. Если ты умрешь, то и я умру".

У меня нет причин считать, что Пау меня обманывает. Муся рассказывала о похожем разговоре, уверениях Вити, будто он умрет тотчас после мамы. Я не помню, чтобы слышал подобное заявление от самого отчима. Но, главное, у меня совершенно вылетела из памяти фраза мамы: "Отстаньте от меня, я скоро умру". Мне кажется, что ее не было. Хотя, наверное, была.

Зачем я об этом написал? Я знаю, этим диалогом нарушается некая концепция. Но мне хочется объяснить свое нынешнее состояние. Пау напомнила мне реальную сцену, дословный разговор, но в моей памяти ничего не воскресло. Видимо, некоторые факты из прошлого так и остаются в подсознании. Мне кажется, мама никогда не говорила "я скоро умру", но, скорее всего, часть моей памяти блокирована. Ибо, в противном случае, нарушится сложившийся образ мамы, стойко переносящей собственную болезнь.

Но тогда выходит, что мое повествование - частично ложно, местами искажено и не выдерживает никакой критики? Не знаю. Я делаю всё, что в моих силах, для соблюдения максимально возможной объективности. На прошлой неделе я пытался устроить два "мозговых штурма", сконцентрироваться и восстановить в памяти свои ноябрьские визиты к маме. Оба раза безрезультатно! Но если мне даже напоминают конкретные фразы, а я их не могу вспомнить, это - неутешительный диагноз.

Поэтому в моих записках будет некоторая недосказанность. Я не оправдываюсь, просто объясняю.

* * *

И всё-таки, нитка за ниткой, распутывается клубок. Я вспомнил еще одну сцену. Как-то в ноябре тетя Муся попросила меня побыть с мамой до прихода Вити.

- Он задержится, - добавила она. - Идет на медицинское обследование.

Спустя несколько часов мы с мамой сидели на кухне и ждали отчима.

- К какому врачу пошел Витя? - спросил я. - У него что-то болит?

- У него шишка, - серьезно ответила мама. - Он может умереть.

- Он ударился?

- Шишка вот здесь. - Мама показала на голову. - Растет внутрь, и это очень опасно. Если Витя не будет лечиться, то ровно через две недели умрет...

Я решил, что с меня, пожалуй, достаточно, и прекратил расспросы. Видимо, у мамы развились какие-то навязчивые фантазии, и потакать ей в этом не хотелось. Однако в течение вечера мама сама неоднократно возвращалась к "шишке". Чувствовалось, что она переживает за Витю.

Ровно через час вернулся отчим, хмурый и молчаливый. Ни о какой шишке я у него спрашивать не стал.

Впоследствии я почти забыл эту историю и только сегодня узнал, что она - не совсем плод маминого воображения. У отчима, действительно, в те дни появилось довольно крупное образование за ухом. Природа его непонятна. Как выразилась Муся: "Жилы какие-то". Скорее всего, это был лимфоузел. Витя всерьез забеспокоился и, преодолев неприязнь к врачам, записался к хирургу. Но доктор не смог определить причину заболевания.

Через две недели шишка рассосалась. Любопытно, что это совпало с маминым прогнозом "не будет лечиться, через две недели умрет".

Мне кажется, лимфоузел у Вити возник на нервной почве. Отчим, узнав о маминой опухоли, бессознательно идентифицировал себя с больной, и у него тоже образовалась "опухоль" на голове. На мой взгляд, Витина шишка - яркий пример невротического бегства в болезнь. Слава богу, отчим сумел с ним справиться.

* * *

Состояние мамы в то время оставалось относительно стабильным; самочувствие ухудшалось медленно. Проблем, в основном, существовало две - трудности с речью и головные боли. И если первый вопрос лечению не поддавался, то второй решался медикаментозным способом. Сначала мама принимала таблетки для простых смертных - "Кетанов" и "Пенталгин". Такова была рекомендация врачей: "Старайтесь поначалу давать ей анальгин, пенталгин; всё, что может снять боль хотя бы на полчаса. Пусть не принимает раньше времени сильнодействующие лекарства. Боль будет нарастать, а к этим препаратам наступает привыкание".

Параллельно, еще в Поленовском институте, маме посоветовали "Дексаметазон", средство против отеков. Ближе к ноябрю пенталгин и кетанов стали неэффективны, и мама перешла на таблетки дексаметазона. Этот препарат помогал, снимая отек, и, как следствие, головные боли, но у него имелись свои недостатки.

Я читал аннотацию к лекарству и хорошо помню инструкцию. У дексаметазона - много серьезных побочных действий: головные боли, тошнота, повышение температуры, ослабление иммунитета. В основном, лекарство используют спортсмены, получившие серьезные травмы, в результате которых возникли отеки. Например, сложный перелом руки или ноги. В таком случае прямо в место образования отека вводят препарат.

В аннотации специально подчеркивалось, что средство следует использовать непродолжительное время; указывались максимальные дозы на короткие промежутки времени (три-пять дней) и обязательные (две-три недели) перерывы после таких сеансов. Отек, полученный в результате травмы, довольно быстро проходит, поэтому применение препарата с большим количеством противопоказаний в данном случае оправдано.

Но у мамы отек никак не мог пройти, он являлся следствием опухоли. И делать перерывов тоже было нельзя. Побочные эффекты дексаметазона со временем усиливались, а никакого заменителя без противопоказаний не существовало.

* * *

Медленно, почти незаметно, мама всё больше слабела. Болезнь разъедала ее изнутри. Опухоль росла, и хоть мы не могли знать точного количественного роста, внешние признаки об этом свидетельствовали. Маме становилось всё труднее долго ходить, она быстрее уставала от физических нагрузок. С первых чисел ноября она начала спать днем по два-три часа. Вскоре это стало неизменным пунктом распорядка дня. Иногда она даже не спала, а просто лежала с открытыми глазами, но лежала обязательно.

В самом начале болезни мама вполне нормально ходила и с Мусей, и с Витей по магазинам, да и на анализы в поликлинику; принимала деятельное участие в приготовлении еды. Помню, в середине октября я был на Кондратьевском, а когда уходил, Витя с мамой тоже стали собираться. Мы вышли из дома вместе - я пошел к Пау, а они неспешно (Витя вел маму под руку) направились в другую сторону, по магазинам. Отчим поддерживал маму, но больше психологически; она тогда двигалась вполне уверенно. Витя еще добавил: "Вот, совершаем наш привычный обход".

В ноябре "привычные обходы" постепенно сошли на нет; такие нагрузки оказались для мамы слишком обременительными. Впоследствии она выходила на улицу только для визита к врачу.

Примерно в то же время мама стала заметно отекать, опухать. Это произошло внезапно и развивалось динамично. В течение недели ее лицо сделалось более одутловатым, ноги и руки сильно растолстели. Причина? Из организма плохо выводилась жидкость. Это явилось первым, очевидным физическим признаком развивающейся болезни.

Мы старались бороться с этой напастью, давали маме мочегонные средства. "Верошпирон" рекомендовала участковая из поликлиники; как раз в те дни она заходила на Кондратьевский. Он помогал плохо. В первый раз после приема мама почувствовала себя неважно и наотрез отказалась принимать средство вновь. Я долго уговаривал маму всё-таки не бросать это занятие, использовать другие, более мягкие аналоги. В итоге, условились, что мама будет принимать "мочегонку" раз в два дня.

Через некоторое время ситуация стабилизировалась. Мама продолжала употреблять мочегонные средства, но это никак не повлияло на ее новую конституцию. Складывалось ощущение, что изменения в ее организме происходят сами собой независимо от принимаемых лекарств. Так, отечность возникла и развивалась примерно в течение недели, а затем - остановилась на определенном уровне. Впоследствии, почти до самого конца, в этом отношении ничего не менялось.

Отек, одутловатость лица, укрупнение тела увеличили мамин вес и оказались еще одной причиной, затрудняющей движения. В ее фигуре стало проступать нечто старческое - медлительность, неуверенность при ходьбе, продолжительная неподвижность, когда она надолго замирала в одном и том же положении. Все изменения происходили по чуть-чуть, но за месяц отрицательная динамика хорошо просматривалась.

Тогда я полагал, что ухудшение маминого здоровья напрямую связано с продолжительным курсом дексаметазона. Хорошо снимая воспалительный процесс, этот препарат в то же время является иммунодепрессантом - при раке на стадии метастазов это не может не сказываться. Но сейчас, восстанавливая картину событий из тусклого настоящего, понимаешь и другое. Общее ослабление организма объяснялось, в первую очередь, развитием самой болезни.

* * *

Отек головного мозга у мамы рос, давил на нервные окончания и вызывал сильные боли. Я боялся, как бы в результате этого процесса не разорвался какой-нибудь кровеносный сосуд, что привело бы к мгновенной смерти. Возможно, мои опасения были беспочвенны.

Дексаметазон в таблетках, как средство лечения, постепенно становился всё менее эффективным. Мама принимала в день таблеток шесть, но временами не выдерживала и глотала восемь-десять. Еще с визита в Поленовский институт было известно, что дексаметазон лучше колоть внутримышечно, чем принимать перорально. При приеме таблеток происходит растворение вещества вместе с пищей, большая часть препарата попадает в желудок. В случае уколов, наоборот, основная часть медикамента через кровь доходит до головного мозга.

С каждым днем необходимость уколов становилась всё очевидней. Но требовалось найти медсестру и преодолеть мамино сопротивление.

* * *

С самого начала болезни маму приходилось уговаривать пройти ту или иную медицинскую процедуру - метод постепенного убеждения применялся еще с ЯМР. Тогда тетя около недели не могла заставить маму сходить на диагностику, несмотря на помощь в уговорах и меня, и Вити.

В дальнейшем ситуация не раз повторялась. Перед каждым визитом к врачу, очередным диагнозом или приемом нового препарата следовало сначала сломить сопротивление мамы. Некоторое время шли переговоры-уговоры-агитация-убеждение, после чего мама неизменно соглашалась принять то или иное лечение. Мы это списывали на превращение мамы в ребенка, усиление ее инфантильности. Действительно, в маме иногда проявлялось нечто детско-капризное - больше других доставалось Мусе. Под эту же черту можно списать категоричное: "Не приходи!", обращенное практически к любому телефонному собеседнику. Мама носила вставную челюсть, о чем я лишь смутно догадывался до болезни. Затем, в октябре-ноябре у нее развилась привычка эту челюсть изо рта вынимать, рассматривать и вставлять обратно.

Тем не менее, есть и другое объяснение. Мама изначально не хотела лечиться, считала бесполезной любую медицинскую помощь. Начиная с октября (а раньше ее заболевание было практически незаметно), она не делала никаких попыток активно заняться собственным лечением.

Мне долгое время казалось, что свою уверенность в бессилии медицины мама приобрела после многолетнего общения с экстрасенсом. А может, я зря поминаю его дурным словом. Вторая версия - мама знала, интуитивно понимала свой диагноз. Ведь бросила же она курить в самом начале октября!

В любом случае, она не интересовалась лечением, и нас старалась не отягощать своей болезнью. Вообще, она была очень стойкой, выносливой и идеально-терпеливой больной. Иногда я даже поражался ее мужественности.

Частенько мама возражала против новой процедуры только потому, что не хотела лишний раз нас обременять. Но когда мы начинали наседать на нее с уверениями в необходимости лечения, мама через некоторое время соглашалась. Наверное, она понимала, что нам будет лучше, если она согласится; шла на уступки ради нашего же спокойствия.

* * *

В случае с уколами всё складывалось еще сложнее. Мама категорически от них отказывалась. Параллельно никак не находилась медсестра: тетя Муся не смогла договориться в поликлинике (надо колоть каждый день, а медсестра могла только через день); Витя пытался предложить соседке, но из этого ничего не вышло. Тетя даже вступила в переговоры с девушками из аптеки напротив - они имели медицинское образование, и почти согласились, но тут снова резко возражала мама.

А уколы требовались срочно! К пятнице, 20-го ноября страсти накалились. С работы я созвонился с мамой Пау. Она договорилась со знакомой медсестрой на вечер, но вариант оказался сложным - женщина жила в часе езды от Кондратьевского, мне следовало после работы сначала ехать к ней, встречаться у метро, затем везти ее к маме. Кроме того, в выходные медсестра была занята, а впереди маячили суббота и воскресенье.

Именно в тот день в моей голове закрепилось окончательно, что уколы маме должен делать я. Мы с тетей и раньше обсуждали эту возможность, но больше теоретически. Тогда мне казалось, что медсестра всё-таки найдется. Но после длительных поисков стало очевидно, что в маминой ситуации приходящая медсестра - не лучшее решение. Куда надежней, если этим займется близкий человек.

Во-первых, не надо согласовывать время прихода. Во-вторых, маме не понадобится привыкать к медсестре, подготавливаться морально, а медсестре - объяснять, что мама плохо говорит и не очень хорошо соображает. Взаимная притирка медсестры и мамы - процесс щепетильный, длительный и не гарантирующий успеха. А главное, кому-то из нас, близких родственников, давно уже стоило научиться делать уколы.

Так что, по любому выходило, что заниматься этим придется мне. Только я никогда раньше не держал шприц в руках и отчаянно трусил.

* * *

В пятницу 21-го ноября, прямо на работе, я принял решение. Дексаметазон в ампулах и шприцы уже давно купила тетя Муся, они в полной боевой готовности лежали на Кондратьевском. По пути к маме я психологически настраивался на процедуру, но мероприятие в тот день не состоялась. Мама возражала и против уколов, и против моего участия; она считала, что у меня это будет отнимать слишком много времени. Да я и сам оказался не очень готов морально, и сильно настаивать не решился. После общего семейного совета договорились приступить к уколам в субботу - 22-го ноября.

В тот же вечер мы с Пау купили в аптеке одноразовые шприцы, витамин В12, и для тренировки вкололи друг другу. Процедура прошла успешно, я поверил в себя. Витя, тем временем, поговорил с мамой о необходимости уколов. Отчим, несомненно, умел ее уговаривать. Мне казалось, что обычно он жестко декларировал свое решение, а мама, до болезни всегда считавшаяся с мнением Вити, соглашалась. Хотя точно и не знаю, как проходили их разговоры.

Как бы то ни было, в субботу утром я направился на свой первый укол.

* * *

С этими процедурами мне выпало сильно перенервничать. Я вообще изрядный паникер. Сноровка пришла постепенно, только, наверное, раз на пятнадцатый, а уж первые десять - явились несомненным испытанием. Начнем с того, что я просто боялся. К тому же, чувствовал ответственность. Требовалось сделать укол идеально, чтобы мама приняла меня в роли доктора.

Я не исключал, что в будущем придется колоть и в более сложных условиях, когда мама меня не узнает или при жутких болях. Поэтому старался излучать перед ней стопроцентную уверенность. После нескольких уколов, когда мама уже перестала беспокоиться, я всё еще волновался. Так, например, несколько "сеансов" у меня дрожали руки. Хорошо, что этого никто не видел.

Свой первый укол я запомнил. Мама тогда со мной разговаривала.

- Готов? - строго спросила она, и я долго объяснял, как хорошо натренировался.

Тем не менее, укол получился болезненным. После процедуры мама посмотрела на меня с обидой: мол, что ты мне хвастался? Но я догадался, что она боялась укола и напрягла мышцы. В следующий раз всё прошло нормально.

В ту субботу мы оба переживали за ответственное мероприятие, старались "не подвести". В первый же день установился нерушимый ритуал "врач готовится", перед уколом я долго мыл руки в ванной. Мы начали делать уколы вовремя, когда с мамой еще можно было объясниться. Это позволило ей расслабляться во время процедуры, а мне чувствовать себя спокойней.

Хотя не обошлось без накладок. Втыкать шприц надо с определенным усилием, которое трудно рассчитать. Поэтому однажды он не вошел с первого раза. С тех пор я понял, что лучше колоть сильней, чем пытаться аккуратно и нежно воткнуть иголку. В другой раз я испугался, когда в месте укола выступила капелька крови. Впоследствии выяснилось, что в этом нет ничего страшного. Когда место, куда я втыкал шприц, оказалось совершенно исколото, я смутно представлял, куда же сдвигаться дальше? Пришлось действовать наугад.

* * *

Так как мы сильно боялись побочных действий дексаметазона, то первый цикл провели с субботы по вторник. Маме уколы пошли на пользу, их благотворное воздействие было очевидно. Затем устроили перерыв на четыре дня, руководствуясь врачебным принципом - как можно позже "садиться" на препарат, становиться зависимым от лекарства. С 26-го по 29-е ноября мама вновь принимала таблетки.

Перерыв в уколах дался ей очень тяжело. По телефону мама не говорила, насколько плохо себя чувствует, лишь беспокоилась, что отнимает мое время. Наверное, ее это волновало, но совершенно напрасно - я делал уколы с энтузиазмом.

Когда же 30-го ноября я пришел на плановую процедуру, мама встретила меня чуть ли не в слезах - она буквально изнемогала без дексаметазона. После укола ей моментально сделалось легче, а самочувствие на глазах улучшилось.

- Я еле-еле дождалась, - призналась она, и я испытал угрызения совести.

Ведь я использовал этот перерыв, чтобы не ходить на Кондратьевский! По телефону мама убедила меня, что всё нормально. На будущее я решил больше не делать столь длинных пауз. Было абсурдно подвергать маму реальным, серьезным головным болям из-за боязни "абстрактных", "невидимых" противопоказаний. Но всё, в конце концов, познается на опыте.

Сейчас наша "мудрая" мера предосторожности, перерыв в уколах на четыре дня, кажется мне излишней и вредной. Противопоказания дексаметазона ровным счетом ничего не значили по сравнению с пользой, которую он приносил. Ведь маме становилось лучше. Не раз повторялась ситуация: я приходил вечером делать укол, мама встречала меня довольно хмуро, была неразговорчивой. Просто боль подступала настолько близко, что ей становилось трудно терпеть, общаться, эмоционально реагировать на меня. А буквально сразу после укола ее сознание прояснялось - она улыбалась и ее хмурость улетучивалась. Пожалуй, уколы дексаметазона - единственное лечение, которое мама с первого дня восприняла как позитивное, по-настоящему действенное; в них она сама испытывала потребность.

С другой стороны, на сегодняшний день у меня нет стопроцентной уверенности ни в чем. Да и трудно ее иметь, когда любое действие по отношению к больному - так или иначе, вредно. Дексаметазон ослабляет иммунную систему, следовательно, создает благоприятные условия для роста опухоли. Это невозможно сбрасывать со счетов.

* * *

Когда я начал делать уколы, то почувствовал себя лучше. Теперь я реально помогал маме, оказался востребован, нужен. Мои посещения, наконец, приобрели осмысленность. Пусть роль "медбрата" приносила определенные трудности, плюсов было существенно больше.

Конечно, я и раньше не считал свои поездки к маме бесполезными; мы с ней общались, она часто радовалась моему приходу. Но бывали дни, когда мама находилась в отсутствующем состоянии. Какая-то часть ее души отлетела в небеса гораздо раньше, чем наступила физическая смерть. Временами я чувствовал себя лишним на Кондратьевском; свадебным генералом, который пришел только ради "визита вежливости". Причем, я никогда не мог знать заранее, когда на маму накатит отчужденность.

Теперь же каждое мое посещение приносило конкретную пользу. Мама стала с большей радостью меня встречать; новый укол давал предсказуемое улучшение самочувствия. Кроме того, я заткнул брешь в сложном процессе ухода за мамой: ведь ни Витя, ни Муся делать уколы так и не научились.

Я был рад своему новому предназначению. И даже сейчас этот факт меня немного успокаивает - всё-таки, в те дни я не играл роли безучастного свидетеля, а реально помогал маме.

7. По врачам

Муся продолжала бороться за маму. В середине ноября состоялся новый визит к платному консультанту с Петроградской стороны. На этот раз доктор принимал на Березовой аллее (неожиданно тетя вспомнила фамилию врача - Соболев).

Муся поехала туда прямо из дома, а маму до диспансера сопровождал Витя. Дорога оказалась очень сложной. Сначала отчим с мамой более-менее прилично добрались до станции метро "Черная речка", но там плотно застряли. Из городского транспорта прямо до диспансера ничего не шло, мимо лишь проносились забитые пассажирами маршрутки. Прождав минут пятнадцать, Витя повел маму пешком около километра, от такого перехода она совершенно вымоталась.

Само же посещение врача можно назвать "условно-позитивным". Соболев ничего плохого не мог сказать по определению, ведь он играл роль профессионального утешителя. Выяснилось, что его имя-отчество - Алексей Александрович, как и моего дедушки по материнской линии. Этот факт иррационально подействовал на маму; она вспомнила отца и восприняла доктора позитивно. Возможно, Соболев и сам по себе производил приятное впечатление.

Он оказался доцентом и ведущим хирургом от Института усовершенствования врачей; вел на Березовой группу медиков, повышающих квалификацию. Поэтому при осмотре мамы присутствовал целый консилиум. Врачи на большом проекторе изучили снимки головного мозга, а затем послойную томограмму легких. Соболев, словно на лекции, комментировал увиденное в завуалированной, изобилующей медицинскими терминами, форме. Это делалось, чтобы больная не поняла свой диагноз.

Затем маму попросили выйти. Механизм соблюдения врачебной тайны, который практикуют на Березовой, прост - доктор обращается к пациенту: "Мы сейчас выпишем направление (диагноз, анализ), а вы пока посидите, отдохните в коридорчике. Сестра всё вынесет чуть позже". Больной выходит, а сопровождающего (в нашем случае, тетю) информируют о состоянии здоровья пациента.

Соболев сказал: "Картина болезни, в целом, понятна. Необходима химиотерапия, но в ней лучше разбирается Мария Петровна. Я дам вам направление к ней на прием".

Этим визит и завершился; относительно оптимистичный, но по сути - бесполезный. Соболев тете понравился - мобильный, энергичный человек. Впоследствии она пару раз встречала его в диспансере, мчащегося на всех парах по коридору, и один раз задала ему какой-то медицинский вопрос. На первой же встрече Соболев, не задумываясь, дал Мусе номер своего домашнего телефона; правда, она им ни разу не воспользовалась.

Я же свое мнение о докторе высказал ранее. С тех пор оно не сильно изменилось, хотя в последнее время я стал менее категоричен по отношению к "раковым" врачам. Чаще всего они просто не могут вылечить своих больных, а помощь сводится лишь к облегчению смерти. При такой профессии трудно оставаться бодрым, веселым и энергичным. У Соболева, тем не менее, получалось.

Возращение с Березовой на Кондратьевский прошло более успешно - мама с Мусей ехали на двух маршрутках с одной пересадкой. Настроение у мамы, да и у тети, было хорошим, ведь ничего негативного врачи не сообщили.

* * *

Примерно через неделю, 25-го ноября мама вновь поехала на Березовую, к рекомендованной Соболевым женщине-химиотерапевту. Муся заранее взяла талончик и заняла очередь. На этот раз маму сопровождала Лена; она подвезла ее на машине.

Мария Петровна рассуждала более реалистично, чем онколог с Петроградской. Соболев полагал, что маме пропишут серьезный курс химиотерапии. Возможно, в стационаре. Но Мария Петровна считала, что это уже бесполезно. Прием у врача вновь проходил при большом количестве повышающих квалификацию. Видимо, на Березовой это было в порядке вещей.

Женщина-онколог произвела на Мусю не лучшее впечатление, показалась ей грубой и категоричной. Так, она при маме объявила диагноз - "рак с метастазами". Врачебная тайна, тем самым, была нарушена. Но мнение тети - тоже вещь субъективная; во многом, вызванная отказом Марии Петровны от активной химиотерапии. Лично мне кажется, что доктор избавила маму от лишних поездок и нагрузок. Возможно, и от напрасных мучений. Не стоит забывать, Мария Петровна - специалист в своей области, в отличие от Соболева.

Онколог вынесла диагноз по результатам обследования: "Рак с метастазами, рекомендуется ломустин под домашним контролем". Тетю расстроило такое решение; она всё-таки надеялась на интенсивное лечение химией.

- Может, ее стоит положить в больницу? - перед уходом спросила она.

- Нет, не стоит, - твердо ответила специалист по химии. - Я же написала: "под домашним контролем".

Так как ломустин - химиотерапия, возможны различные побочные действия. В основном, врачи боятся увеличения количества лейкоцитов, при приеме лекарства необходимо каждую неделю брать анализ крови.

Для этого необязательно ложиться в стационар.

* * *

Визит к Марии Петровне принес еще одну важную информацию: маме надо обязательно сделать бронхоскопию. Эта процедура дает ответ на вопрос: есть ли в легких раковые клетки? Доктор объяснила, что такая справка крайне необходима больному. Без нее пациента не положат в хоспис, не выпишут обезболивающие наркотики. Бронхоскопию можно назвать официальной констатацией болезни; все остальные анализы и процедуры лишь уточняют общую картину.

Подобный подход - пережиток советской бюрократии, ведь ныне компьютерная томография диагностирует рак весьма точно. Но, как всегда, в нашем обществе трудно что-либо сдвинуть с мертвой точки; формальное отношение торжествует в неприемлемых для этого областях. Даже странно, что мы узнали о бронхоскопии случайно, придя к врачу совершенно по другому поводу.

Эта процедура - не из приятных и для здорового человека. Пациент заглатывает зонд и, с его помощью, производится "скопия" (осмотр оптической и осветительной системами), а также отщепляется кусочек легкого для анализа. Затем его обследуют химическим путем на наличие раковых клеток. Анализ сложный; результаты выдают только через две недели.

Думаю, в большинстве случаев больные раком легких узнают свой диагноз после бронхоскопии. Но в мамином случае болезнь зашла слишком далеко, поэтому мы проходили характерные для многих стадии не по стандартной схеме.

* * *

Муся записалась на бронхоскопию 1-го декабря, в понедельник. И Витя, и Лена не смогли поехать в диспансер - у обоих не получилось отпроситься с работы. Тетя прямо из дома отправилась на Березовую, а сопровождать туда маму выпало мне.

Я сильно нервничал перед поездкой. Маму записали на девять утра, довольно рано; в это время общественный транспорт переполнен, а такси или частника поймать трудно. Главное, что мама в то время уже плохо ходила, и было трудно сказать - насколько она вообще в состоянии перенести такую поездку?

Я пришел к маме в восемь, сделал укол, и она сразу стала собираться. Вскоре мы вышли из дома. Мама мужественно преодолела расстояние от парадной до автобусной остановки - метров, наверное, четыреста. Она шла тяжело, я ее поддерживал; но в тот день мама настроилась на поездку, мобилизовала все свои силы, поэтому пешая часть пути прошла успешно.

Поначалу я хотел ехать в диспансер на автобусе, мы подошли к практически пустой остановке. Но время шло, автобусов не было, и надежда воспользоваться общественным транспортом таяла на глазах. Минут через десять и вовсе собралась толпа, поэтому я начал ловить машину. Время для этого оказалось неудачным, долго никто не останавливался. Я уже не знал, что делать, когда белые "Жигули" затормозили перед самым носом, и частник за приемлемую цену согласился нас довести. Аккуратно посадив маму на заднее сиденье, я сел рядом с шофером.

Долго объяснять дорогу не пришлось; водитель успокоил: "Знаю этот диспансер, сам туда несколько раз тещу возил". Стало интуитивно ясно, что вскоре после этих посещений теща умерла. Иными словами, шофер попался подкованный.

По дороге мама завязала с водителем какую-то непонятную беседу. Обмен репликами получился "бесноватым", в стиле "я про Фому, а ты про Ерему". Мне показалось, частник ничего не заподозрил; просто понял, что нам обязательно надо успеть в срок. Хотя односложные и невпопад ответы мамы вывели меня из равновесия. Я всё сидел и думал, а мне-то что объяснять водителю? "Не слушайте ее, у нее не всё в порядке с головой!"? Слава богу, вскоре разговор прекратился сам собой.

* * *

Неподалеку от диспансера мы застряли в пробке. Шофер, памятуя о наших проблемах со временем, рванул в объезд, но ничего путного из этого не вышло - спустя пару минут белые "Жигули" встали в другой пробке, образовавшейся из объезжающих. Через некоторое время мы всё-таки прорвались к диспансеру. Я заплатил и помог маме вылезти из машины.

Водитель указал на нужное здание, но тут случилось непредсказуемое.

- Куда теперь идти? - спросил я маму, взглянул на нее и понял, что она забыла дорогу.

От беспокойства и нервного напряжения у нее ухудшалась не только речь, но и память. И вот мы застыли перед больничным зданием, не зная точно, в какую сторону направиться. По невнимательности мы с тетей не обговорили подобный вариант. Муся была где-то внутри, ждала нас у кабинета. Но как найти этот кабинет?

Мама уже с заметным трудом стояла на ногах. На пару минут мы с ней бессмысленно замерли на дороге. Затем я впал в панику, и накричал на маму: "Ну, может, ты вспомнишь?! Я-то откуда могу знать, куда идти?!" Ничего хорошего из моей истерики не вышло, мама просто замкнулась и замолчала.

Потом мы направились к центральному входу в главное здание, хоть мама и возражала. Я решил оставить ее в вестибюле, а самому расспросить персонал и найти злополучный кабинет. Когда мы вошли в холл, мама достала направление на анализ. Она не могла объяснить дорогу, но поняла, что в бумажке указано, к какому именно врачу мы записаны. Так работало "сумеречное сознание".

Направление сыграло важную роль. Я прочел название процедуры девушке в регистратуре, и она более-менее доходчиво объяснила дорогу. Мы вышли из главного корпуса, а дальше мама и сама частично вспомнила путь. Совершенно измученные, с пятнадцатиминутным опозданием, мы всё-таки добрались до нужного кабинета. Последние метры я буквально волочил маму за собой.

* * *

У входа нас встретила тетя Муся, которая уже давно стояла в очереди. Сразу стало легче. Мы с мамой плюхнулись на стулья и начали приходить в себя. Выяснилось, что наша очередь не прошла, потому что прием с самого утра сбился. В итоге, мы просидели перед кабинетом еще около часа. Всё это время мама вела себя абсолютно нормально, производила впечатление здорового в психическом отношении человека. Она прекрасно знала, что надо пройти анализ, и, когда ее вызвали, одна пошла к врачу с направлением в руках. А вот сама процедура оказалась болезненной; мама вернулась из кабинета со слезами на глазах, очень измученная. Тогда она уже опухла и тяжело передвигалась.

После процедуры мама очень устала и не могла самостоятельно пройти даже пятидесяти метров. Поэтому, без всяких вариантов, обратно мы добирались на частнике, которого я поймал на оживленном проспекте рядом с диспансером. Пришлось заплатить в полтора раза дороже, чем по дороге сюда - на меньшее никто не соглашался. Зато шофер подвез от входа в диспансер прямо до парадной маминого дома.

Мы с Мусей с обеих сторон подхватили маму и повели ее вверх по лестнице; с большим трудом добрались до квартиры и ввалились в прихожую. Так закончилось наше тяжелое и нервное путешествие. После бронхоскопии стало очевидно, что маме уже слишком сложно ходить по врачам.

* * *

На Кондратьевском мы втроем пообедали, и я поехал на работу. Было около двух часов дня. По пути на службу я чувствовал, что сегодня свернул горы. Я, мама и Муся искренне радовались, что ответственная процедура сделана. Сейчас кажется непонятным: откуда взялось столько положительных эмоций? Видимо, в качестве компенсации за большое количество отрицательных.

В тот же день при мне мама приняла ломустин, первую таблетку. Тяжелейшая поездка в диспансер придала нам решимости бороться с болезнью. А еще я неплохо чувствовал себя по другой причине: не было Вити. Только тетя Муся, мама, я и сделанная бронхоскопия.

* * *

Один выход мамы на улицу стоит особняком в череде плановых визитов к врачам. Он случился в ноябре. Тогда мама иногда днем оставалась дома одна. В такой ситуации тетя как-то позвонила на Кондратьевский, но к телефону никто не подошел. Длинные гудки раздавались в течение получаса. Муся занервничала и позвонила Вите на работу. Отчим подтвердил, что тоже не может дозвониться. По всему выходило, что мама куда-то исчезла.

Тетя уже собралась мчаться на Кондратьевский, но, на всякий случай, еще раз позвонила. И тут мама сняла трубку.

- Я была в поликлинике, - спокойно объяснила она. - Меня вызывала медсестра.

Эта информация показалась тете странной - зачем медсестра будет вызывать маму в районную поликлинику? Обеспокоенная Муся позвонила в онкологическое отделение. Там ответили, что маму никто не вызывал, а медсестра отделения вообще находится в отпуске. Получалось, мама куда-то уходила, а вот куда - неизвестно. Да и вообще, звонил ли ей кто-нибудь?

Я, по обыкновению, подумал, что мама рванула к экстрасенсу; долгое время во многих ее поступках мне мерещилась зависимость от бывшего лекаря. Тетя просто терялась в догадках. Возникли сомнения: можно ли после этого случая оставлять маму одну?

На следующий день Муся поехала на Кондратьевский. Мама, после долгих расспросов, произнесла: "Я была на площади Калинина, в женской консультации". Только тогда всё встало на свои места. Тетя вспомнила, что когда мама собиралась ложиться в Поленовский институт, ей, среди прочих, требовалось пройти обследование и сдать мазок в женской консультации. Анализы сделали, а результаты никто не взял: после рентгена легких и диагноза районного онколога все попросту забыли о них.

Из женской консультации позвонила медсестра. И мама совершенно осознанно туда пошла. Площадь Калинина находится в двух кварталах от Кондратьевского. Мама дошла до консультации, но анализы забрать не смогла. Скорее всего, она поняла, что не сможет полноценно провести беседу с медсестрами. Как мама объяснила Мусе: "Я просто посмотрела расписание врачей".

Слава богу, что мама прошла такое расстояние (туда и обратно!) и успешно вернулась домой, - не заблудилась, не потерялась и не попала под машину. Вдобавок, ее вывели из дома не какие-то голоса, а вполне конкретный звонок из медицинского учреждения.

Впоследствии у нас не раз вставал вопрос: стоит ли маму запирать в собственной квартире? Разумеется, никому не хотелось этого делать, и не из-за сложностей с установкой нового замка. Просто таким поступком мы бы нарушили атмосферу доверия и взаимопонимания, которая сложилась у нас в общении с мамой.

Через некоторое время проблема отпала сама собой. Мама настолько ослабла, что ей стало физически невозможно выходить одной на улицу. Со 2-го декабря она больше ни разу не покидала квартиру.

8. В гостях у мамы

11-го декабря больную маму в первый раз увидела Пау. До этого она старалась не заходить на Кондратьевский.

- Из-за малодушия, - объясняет она сейчас.

Тогда, по моим рассказам у Пау сложилось не совсем верное представление о сложившейся ситуации. Она опасалась столкнуться с больным человеком, который бормочет разные глупости или смотрит на всех безумным взором. Я часто говорил ей о маме: "Того человека, который был раньше, больше нет". Наверное, я не совсем точно объяснял, а Пау поняла меня слишком буквально.

Что ни говори, а идти в гости к безнадежно больному человеку - тяжелое испытание. Но мне казалось, что Пау нужно его пройти. На мамин день рождения, правда, я пошел один. Но тогда еще в запасе оставалось какое-то количество времени. В декабре болезнь стала развиваться более динамично. Мне хотелось, чтобы Пау увидела маму "во здравии", а не в предсмертном, критическом состоянии.

- Зайди, пока мама еще что-то соображает, пока не на последней стадии, - сказал я ей как-то раз. - Посмотришь на нее, чтобы она осталась в твоей памяти.

Мы запланировали визит на четверг. Это был укороченный рабочий день накануне трехдневных выходных. Подробности мне помогла вспомнить Пау, что только подчеркивает документальность моего рассказа. Но здесь более важен свежий взгляд со стороны, частичка объективности, которой мне не хватает.

* * *

Был короткий и пасмурный зимний день. Несмотря на ранний уход с работы, мы шли к маминому дому уже в темноте. В моем рюкзаке булькала бутылка молдавского "Муската", болтались нарезки колбасы и красной рыбы. Дорога этим маршрутом стала до боли привычна; я вел Пау кратчайшим путем через дворы. Настроение было напряженным, словно перед ответственным испытанием.

Дверь открыла мама, Витя еще не пришел с работы. Вид у нее был приветливый. Чувствовалось, что она настроилась на наш визит.

- Я тебя давно не видела и соскучилась, - уже в дверях сказала она Пау.

Правда, в течение вечера мама несколько раз назвала Пау "Леной", путая чисто вербально, по принципу замены слов, с моей двоюродной сестрой. Но это оказалось единственным очевидным отклонением от нормы. Надо сказать, что с путаницей слов у мамы уже давно существовали проблемы, - года два-три назад. Просто в последнее время - еще фактически до болезни - они стали усиливаться.

Мы прошли в прихожую, сняли куртки, переодели обувь. Потом я с мамой ушел в спальню делать укол, а Пау направилась на кухню. В этот момент с работы вернулся Витя. Отчим открыл дверь своим ключом, и, как обычно, без лишних звуков начал раздеваться в коридоре. Затем вошел в кухню.

- Что же не делаете еду? - с плохо скрываемой обидой обратился он к Пау.

Видимо, Витя испытывал голод и хотел поскорей сесть за стол. Он всегда с работы возвращался хмурым, ему поднимала настроение еда, а еще больше - выпивка.

- Мы не знаем, что приготовлено, - ответила Пау, испытывая неловкость.

- Я и сам не знаю, - угрюмо констатировал Витя и полез в холодильник.

До болезни мама много внимания уделяла хозяйству; еды в доме всегда имелось предостаточно. Когда мы раньше приходили в гости на Кондратьевский, подобных вопросов не возникало. Судя по всему, отчиму было сложно привыкнуть к таким переменам.

На плите стояла кастрюля с картошкой, залитая водой; оставалось только зажечь газ. Видимо, ее приготовили для нас. Не знаю точно, кто почистил - мама или тетя Муся. Скорее всего, тетя.

Я сделал укол, и мы с мамой вышли из спальни. Начались скромные приготовления к ужину. Я достал нарезку и вино из рюкзака, Витя зажег газ под картошкой. Что-то отчим нашел и в холодильнике. Мама села в большой комнате перед телевизором (стол заранее накрыли скатертью), а мы втроем принялись носить из кухни в комнату еду и посуду. Отчим тотчас включил телевизор - в его присутствии ящик работал постоянно.

Я резал хлеб на кухне, а Витя стал разводить спирт, они с мамой пили его последние годы. Спирт канистрами, прямо с завода, доставала знакомая. Я тоже раньше употреблял его, он был хорошего качества, а стоил дешево.

Чтобы снять возникшие вопросы, расскажу подробней о выпивке.

* * *

В течение всей болезни, вплоть до декабря мама время от времени пила водку. Не исключено, что в те октябрьские и ноябрьские дни они с Витей употребляли разведенный спирт ежедневно.

Мне припоминается случай из "раннего периода"; я пришел к маме, и мы долго сидели в комнате. Она хотела мне что-то сказать. После ряда уточнений я догадался, что мама просит налить ей водки. Я отказался по вполне понятным причинам - спиртное вредно для ослабленного организма. По-моему, она тогда расстроилась.

Обозревая проблему в целом, вернусь к истокам, к здоровому и безоблачному прошлому. Люди по-разному воспринимают выражение "пили водку", но маму и Витю можно смело назвать "культуропитейщиками". Они пили по выходным, в пятницу и субботу, иногда в воскресенье. Довольно много, но всегда под обильную закуску. Реально пьяным за всё это время я видел Витю, наверное, только раз, а маму вообще ни разу. Для них водка являлась обязательным дополнением к столу, но не стол - дополнением к водке.

И октябрь, и ноябрь, и декабрь у мамы был хороший аппетит, она питалась, как здоровый человек. Водку ее организм тоже принимал вполне успешно. Меня это немного беспокоило, но постепенно я привык, что мама периодически выпивает несколько рюмок. Водка укрепляла их семью; это была Витина и мамина традиция, несомненно, важная. Скажу больше, водка маме помогала. Она не впадала от нее в тоску, а чувствовала себя душевно лучше. Да и с Витей проще разговаривать, когда он выпил грамм сто-двести. Наконец, водкой в те дни по вечерам снималась напряженность и гнетущая атмосфера маминой болезни.

Почему я думаю, что Витя с мамой, хоть по чуть-чуть, пили практически каждый день в период болезни? Просто отчим, сразу же по возвращению с работы, начал разводить спирт. Обычно мама и Витя делали это заранее и настаивали водку на лимонных корках.

* * *

Всё приготовив, мы сели за стол. И первым делом разлили. Я и Пау - свой "Мускат", мама и Витя - водку. Мама выпила первую рюмку и сказала: "Ой, как хорошо!" Чувствовалось, она ждала этого вечера. В течение вечера мама часто подставляла отчиму свою рюмку, даже в моменты, когда только что выпила. Пару раз Витя замечал: "Ну, Милочка, куда ты спешишь?" Правды ради стоит заметить, что Витина рюмка была в два раза больше маминой.

Разговор за столом развивался весьма банально. Временами чья-то фраза зависала в воздухе, например, моя: "Да, удачную мы купили рыбу!" или Витина по поводу ТВ: "Все время выключаю рекламу! Смотреть ее невозможно!". Периодически обсуждалось происходящее на телеэкране. Мы сидели так и раньше - до маминой болезни. Но в этом и было главное достоинство вечера - мы могли провести время с мамой почти так же, как в старые (и, как теперь кажется, очень добрые!) времена. Мама лишь стала более молчаливой, раньше она много говорила на бытовые темы, а ныне отдала нам бразды правления и по части приготовления еды, и по части сервировки стола. В остальном она была похожа на себя прежнюю, для больной выглядела не так уж плохо. Наверное, она сумела положительно настроиться на визит Пау. К тому же, надвигались длинные выходные; возможно, в ее памяти воскресла атмосфера пятничных посиделок. В любом случае, она находилась в светлом настроении.

Посидели мы около полутора часов, постепенно "добили" свою бутылку вина. Витя с мамой за это время выпили около бутылки водки. Картошку с рыбой сменили чай и печенье, а "Смехопанораму" - "Последние известия". Под них мы и начали собираться домой.

Вечер, конечно, получился уникальным. С одной стороны, чрезвычайно скучным, потому что говорить не о чем, с другой - некой "обязаловкой", а с третьей - мама еще вполне неплохо себя чувствовала. Если исходить из этого, вечер вышел просто замечательным! Ведь, фактически, мама была в ясном сознании.

Когда мы уходили, мама и отчим проводили нас до дверей. Еда и тарелки остались на столе. Судя по всему, после нашего ухода посиделки продолжились. Я, одеваясь, похвастался маме, что купил новые зимние ботинки, и она их довольно долго рассматривала и одобрила.

Наш, традиционный для гостей уход, создал у Пау (в большей степени, чем у меня) ощущение спокойствия относительно маминого здоровья.

- Всё не так уж плохо, - сказала она. - Я ожидала худшего.

* * *

Мама в тот день была одета в розовый свитер и рейтузы. Пау бросилась в глаза ее короткая стрижка и круглое лицо. Круглое лицо - следствие общего отекания тела. Короткая стрижка - отдельная история. Где-то в середине октября Витя с мамой ходили в парикмахерскую, где ее коротко постригли. Это было функционально. Мама осталась довольна прической, много улыбалась, и мы все говорили ей, какая она красивая с новой стрижкой.

Дополняя общую картину воспоминаниями Пау, я невольно начинаю переосмыслять прошлое. Конечно, мама в те дни была похожа на большого ребенка. Ничего законченного и оформленного, конкретной и ясной фразы она произнести не могла. Нарушение вербального аппарата, "выпадение слов из сознания", неизбежно сказались и на ее способности мыслить. Когда мир становится "беспредметным" и из него "уплывают" важные понятия, думаю, и мысли делаются более размытыми.

Мы с мамой в те дни часто общались на уровне эмоций. В некоторой степени это можно сравнить со сновидением, где масса чувств, но очень мало четко очерченных, осмысленных действий и образов. Во сне многие поступки кажутся вполне разумными, а по пробуждению - абсурдом. Но переживаемые во сне чувства - всегда натуральные, сильные, более яркие, чем в реальности. Так, через эмоции, мыслит наше бессознательное.

Мне кажется, в мамином случае, бессознательное вышло на первый план, компенсируя общее ослабление сознания.

* * *

Мы покинули Кондратьевский и направились в магазин "Пятерочка", который располагался неподалеку.

- Она понимает, что скоро умрет? - вдруг спросила Пау.

Наверное, ей казалось, что мама не ощущает скорой смерти. Действительно, атмосфера вечера за столом никоим образом к этому не располагала.

- Раньше понимала, - ответил я. - Я чувствовал. Сейчас у нее постепенно сужается сознание, и иногда мне кажется, что не понимает. Может быть, это к лучшему.

- Разве можно этого не понимать? - вновь спросила Пау.

- Не знаю, - признался я. - Иногда мне кажется, что она понимает. А в этот вечер, пожалуй, нет...

- Всё не так уж плохо, - повторила Пау. - Я ожидала нечто более ужасное.

Тем самым, она, сама того не ведая, утешила меня. Диагноз "все не так уж плохо" закрепился в моем сознании, пока его не опрокинуло новыми, сметающими всё на своем пути, событиями.

9. Декабрьские будни

Практически весь декабрь я делал маме уколы. Вскоре это стало привычной процедурой. Первое время я приходил сразу после работы и невольно участвовал в общем "долгоиграющем" ужине. Маме хотелось, чтобы я ел вместе с ней и Витей, а мне это было и неудобно, и обременительно.

Неудобно, так как я знал, что готовить еду им сейчас трудно - в основном, этим занималась тетя Муся; в такой ситуации мне совсем не улыбалось быть лишним ртом. А обременительно, ибо совместное времяпровождение с Витей не доставляло мне удовольствия. Тем не менее, первую неделю я придерживался установленных правил: добирался до Кондратьевского раньше отчима, делал маме укол, а затем мы разогревали еду на троих. С работы приходил Витя, мы накрывали на стол, я разливал ему и маме суп, а дальше тянулся длинный, чинный и тоскливый ужин под телевизор.

Отчиму непременно хотелось делать всё, как всегда. А мне это было противно. Почему теперь, вместо мамы, я должен разливать суп, да и мыть посуду? Дело не в лени, просто я видел свое предназначение совершенно в другом. Мне не о Вите следовало беспокоиться, а о маме; и чтобы отчим, в первую очередь, заботился о ней. К тому же, я ловил себя на мысли, что Витя смотрит на меня, как на "объедалу".

Как бы объяснить? Меня не трясло от негодования после совместных ужинов, просто я ощущал определенный негатив. Это - один из примеров тусклых эмоций, "получувств", из которых состоит повседневная жизнь. Многие вещи нас немного раздражают, чуть-чуть не устраивают или слегка не нравятся. Иногда эти "чуть" - настолько малы, что их и не замечаешь, если специально не задуматься. Мой негатив усиливался и от неизбежных повторов - ведь я стал ходить на Кондратьевский ежедневно.

Думаю, мама хотела, чтобы я ужинал вместе с ними по своей извечной привычке обо мне заботиться. Но времена изменились, и отныне заботиться о ней должен был я. Всем же остальным мои "ужины" точно были не нужны: тете Мусе - лишнее готовить, Вите - терпеть мое бесполезное присутствие.

Скоро я прекратил приходить к маме сразу после работы. Мой график немного изменился. Сначала я шел домой, Пау меня кормила, я гулял с Малым, а затем отправлялся к маме делать уколы. Я объяснил, что временами после работы захожу в интернет, ротвейлер хочет есть и гулять, и так поступать удобней. Собственно, и оправдываться было не перед кем, кроме мамы.

Новый распорядок меня больше устраивал. Хоть это был крюк, и определенная потеря времени, но сводилось к минимуму пересечение с Витей и увеличивалось время общения с мамой. Иногда возникали удачные случаи - когда Витя уходил в комнату смотреть телевизор, а у мамы было разговорчивое, светлое настроение, и мы понимали друг друга на уровне чувств.

* * *

В те дни я частично растерял свои предыдущие установки и желания. В октябре-ноябре я действительно хотел больше общаться с мамой, видеть ее. То была теория "живи сегодняшним днем". В начале декабря стало ясно, что маме не так уж и важно, как часто и много я провожу с ней времени, насколько долго сижу на Кондратьевском. По крайней мере, к тому моменту у меня не осталось ощущения недосказанности между нами.

Больше всего, как это ни странно, мы сообщили друг другу в ту тяжелую октябрьскую пятницу, к которой я мысленно часто возвращаюсь. Еще несколько раз происходили позитивные или запоминающиеся диалоги (если так можно назвать наше общение), а уже в декабре установилось эмоциональное постоянство. Стали возникать начальные признаки, раздаваться первые звоночки, а затем формироваться новое психологическое состояние, последняя и наиболее безысходная фаза - ожидание смерти. Слова в тот период потеряли смысл.

Ближе ко второй половине декабря я начал осознавать нецелесообразность задержки на Кондратьевском. Это было вызвано и тем, что мама хуже говорила; иногда мы почти не разговаривали, а просто сидели рядом. С другой стороны, я посещал ее ежедневно. Это несравнимо с визитами раз или два в неделю, когда мой приход воспринимался как событие. Наверное, важнейшую роль здесь сыграла именно обязательность моего визита. Уходя раньше от мамы, я знал, что на следующий день, в любом случае, снова приду.

К середине декабря всё приелось, притерлось, окончательно скатилось в повседневность; а может быть, я сейчас вспомнил чувства какой-то конкретной недели или нескольких дней. Ведь тогда не было ничего постоянного, эмоции определялись складывающейся ситуацией, а она постоянно менялась.

Переживания того времени всплывают в сознании хаотично, и напоминают спектр, где ярче вспыхивает то один, то другой цвет. Описать целиком всю гамму не получается. Всё-таки, главными в те дни были уколы, которые приносили маме реальное облегчение. Сам факт укола компенсировал короткое посещение Кондратьевского.

* * *

В те дни я был сторонником постепенного увеличения дозы дексаметазона. Пока что мама вечером получала укол (1 миллилитр), а днем принимала таблетки. Я стал думать, что полезнее или разом колоть два "кубика", или по одному - утром и вечером. Второе - эффективней, первое - легче. Я предложил и Вите, и Мусе перейти на уколы два раза в сутки и отказаться от таблеток. Мне казалось, так будет правильней.

Все-таки я своими глазами видел результаты воздействия дексаметазона, улучшение состояния мамы сразу после укола. Муся заметить это не могла, она приезжала с утра, а уходила до моего появления. Но одного укола на сутки не хватало. К вечеру мама замыкалась в себе, становилась хмурой, принимала всё больше таблеток.

Тем не менее, родственники не прислушались к моему предложению. Витя был против, да и Муся склонялась к его точке зрения. Главное, они сходились в следующем: не стоит спешить.

- Мы еще успеем перейти на двухразовые уколы, - объясняла мне по телефону тетя. - Зачем форсировать события?

Но они "форсировались" и без нашего вмешательства. В первой половине декабре мама слабела гораздо быстрее, чем в ноябре. Те же симптомы (нарушение речи, головные боли, общая слабость) последовательно, день ото дня, усиливались. Речь мамы уже редко превышала одно, а то и полпредложения; перемещения по квартире становились более замедленными, она быстрее утомлялась. Мама с трудом вставала с кровати после укола, долго не могла отдышаться. Словом, трудности наступали со всех сторон.

Они были на виду, всем заметны, но каждый из нас трактовал их по-своему. И если наши с Мусей позиции обычно совпадали, то Витя частенько имел особое мнение. Так, отчим полагал, что мама, наоборот, принимает слишком много лекарств, а я колю ей избыточное количество дексаметазона. Витя беспокоился, что мы с тетей "перелечим" маму.

В этих надуманных страхах и неоправданных подозрениях, как мне кажется, проявлялись патриархально-крестьянские взгляды отчима. Его мать, верующая и малообразованная женщина, с детства учила сына простому житию-бытию. Материнские советы не прошли даром. Например, во всякие "чудотворные препараты" Витя был готов поверить, а в целесообразность приема лекарств с непонятными для него названиями - вряд ли. В его голове крепко, неистребимо, с раннего детства сидело, что мудреные уколы и таблетки - от лукавого, а лечиться следует традиционными способами: много лежать, хорошо питаться, в крайнем случае, глотать простые и проверенные таблетки. Отчим заботился, в основном, об аппетите мамы, с радостью наливал ей еще рюмку водки, приветствовал длительный сон. По большому счету, Витя был не готов всерьез, до конца, осознать мамину болезнь.

Вся эта совокупность причин породила у отчима желание, которое со временем только усиливалось, - не замечать объективного развития болезни, а любые ухудшения списывать на чрезмерное употребление лекарств. Моя точка зрения - "делать уколы два раза в день" компенсировалась Витиной - "колоть надо меньше", поэтому долгое время ситуация с дексаметазоном оставалась неизменной.

* * *

После приема первой таблетки ломустина у мамы еженедельно брали анализ крови. Медсестра приходила из нашей, по месту жительства поликлиники, где, на удивление, маму не забыли. Пару раз была и участковая, Галина Михайловна. Она делала общий осмотр, прописывала витамины, общеукрепляющие лекарства, мочегонные средства. Надо отдать ей должное, она проявила редкую для участкового заботу о раковом больном; обычно местная поликлиника передает все свои функции специалистам по онкологии.

Ломустин не давал никаких противопоказаний; анализы крови у мамы были хорошими, количество лейкоцитов оставалось в норме. Этому следовало только радоваться. Огорчало, что наряду с отсутствием отрицательных, не было и положительных моментов от применения лекарства. Складывалось впечатление, что мама приняла "таблетку-пустышку", и врачи надеются лишь на эффект плацебо.

Во второй визит Галина Михайловна выписала маме для лучшего сна "Феназепам". Однако Витя заявил, что после этих таблеток "мама слишком сонная". Мы с тетей Мусей решили не спорить и таблетки давать прекратили. Хотя вряд ли мамина слабость была обусловлена исключительно феназепамом.

* * *

Через две недели после 1-го декабря стали известны результаты бронхоскопии. Они оказались парадоксальными - опухоль обнаружили, но наличие раковых клеток не подтвердилось. Дословно заключение звучало так: "Образование на периферии легкого и прорастание его в бронхи в областях Б2 и Б6". "Образование" - и есть опухоль. Насчет ее злокачественности в диагнозе не было сказано ни слова.

Муся, которая ездила на Березовую за результатами, очень обрадовалась. Получалось, что рака нет! Тетя срочно направилась в кабинет Марии Петровны.

- Рак не обнаружен! - воскликнула Муся с порога.

- Тем хуже, - ответила врач, изучив заключение. - Мы-то видим ситуацию, а они не могут ее подтвердить.

От таких речей у тети голова пошла кругом. Наконец, онколог объяснила, что, скорее всего, вместо кусочка легкого зонд отщипнул кусочек слизистой. Поэтому раковых клеток и не нашли.

Подобные ошибки иногда случаются, но обычно врачи сразу видят, какую ткань взяли для анализа. Следовало не ждать две недели, а тотчас (или хотя бы на следующий день) делать повторную бронхоскопию. Но нам очень сильно не повезло.

* * *

В итоге, тяжелейший визит на Березовую оказался напрасным. Все наши физические усилия и эмоциональные переживания не имели ровным счетом никакого смысла. Впрочем, ошибочный диагноз имел и отрицательные последствия.

Так, один наш родственник - врач на пенсии Володя Филатов, с которым тетя Муся общалась во время маминой болезни - воспринял результаты бронхоскопии по-своему. Я не уделял этому человеку внимания в своем рассказе по причине его полной никчемности и даже вредности. Тетя нередко с ним консультировалась; горе-медик настойчиво плодил напрасные надежды и давал разнообразные, но всегда бесполезные советы. На этот раз Филатов превзошел самого себя; он принялся с жаром уверять Мусю, что у мамы - не рак.

- Напрасно ты лечишь ее химиотерапией! - заклеймил медик тетю. - Прекращай немедленно!

Когда Муся пересказала мне этот разговор, несколько сомневаясь в собственной правоте, отрицательные эмоции захлестнули меня. Почему конкретной помощи, практического участия в уходе за мамой почти никто предложить не мог, зато пустых советов у каждого был целый воз?!

Лично я в те дни не поддался беспочвенным иллюзиям "отсутствия рака". Он был, и другого названия заболеванию еще не придумали. Хуже, что благодаря неверному диагнозу мы лишались официального подтверждения болезни. На поздних стадиях это могло доставить много проблем с получением наркотиков. Мы с тетей Мусей рассматривали возможность новой бронхоскопии (Мария Петровна так и рекомендовала), но... больше гипотетически.

К сожалению, к середине декабря мама была уже слишком слаба. Она немного ходила по квартире, но выйти с ней на улицу казалось делом нереальным. С каждым днем возможность повторного диагноза уменьшалась, а болезнь набирала обороты.

* * *

Витя воспринял результаты бронхоскопии вполне предсказуемо - поверил в них. Отчим по-своему игнорировал мамину болезнь, старался обходить стороной вполне конкретные факты. Человек при желании может не замечать очевидного; у меня в жизни так бывало.

Стечение обстоятельств дало Вите еще один шанс поверить в чудо. Я уже не мог, а он оказался способен. Отчим сделал вывод, что у мамы, скорее всего, не рак. Впрочем, это решение Витя принял лишь в собственной голове. Он не стал нам что-либо доказывать, спорить или называть "дураками", как Володя Филатов. Не пытался отчим и отменить ломустин или возродить идею операции в Поленовском институте. К каким-либо активным действиям Витя был не готов, а вот пассивные использовал.

Перемены в мировоззрении Вити сказались на одном: возросла его уверенность во вредности излишних медикаментов. Отчим буквально настоял, чтобы я на некоторое время прекратил делать уколы. Буфером между нами явилась тетя Муся; иногда она пыталась исполнять роль третейского судьи, на деле сводившуюся к принципу "и нашим, и вашим".

Начиная первый курс дексаметазона (четыре дня - уколы, четыре дня - таблетки), мы договаривались и в дальнейшем делать перерывы. Однако после первой же паузы я решил колоть препарат ежедневно. И Муся, и Витя вспомнили старые договоренности. В данном случае мои аргументы: "Я же вижу, что маме от уколов лучше" никакой роли не играли. Контрдоводов выдвигалось немало - от тетиного "умеренного": "Она подсядет на лекарство, мы боимся зависимостей" до Витиного категоричного: "Нет, ей становится от уколов хуже".

Было и еще одно соображение, которое позволило мне уступить. Мне казалось, что впереди у нас - месяцы. Ситуация могла еще много раз повториться. И сделать небольшой перерыв не возбранялось. Конечно, он бессмысленный, и головные боли у мамы усилятся. Но вы настаиваете? Тогда, пожалуйста!

* * *

Без уколов мы прожили три дня. Чем всё закончилось? Только тем, что мама пережила напрасные мучения. Она стиснула зубы и прожила несколько дней без уколов. Ей было плохо, но она вытерпела. Вот и весь результат. Вряд ли ей стало от этого лучше.

Перерыв, скорее, продемонстрировал другое - с мнением Вити следует считаться. Может, отчим так настаивал на прекращении уколов, чтобы доказать собственную значимость, настоять на своем? В таком случае, Витя одержал победу. Но разве можно было в те дни думать об амбициях?

После перерыва я начал вновь настаивать на двух уколах в сутки. Мотивация такова - я буду колоть утром и вечером по одному миллилитру дексаметазона, а мама откажется от приема таблеток. И здесь Витя "дал слабину". Ведь, если колоть, то какая разница - один или два раза в сутки? Что-то в этом духе он мне и ответил. Его позицию вряд ли можно назвать последовательной, но меня она устроила.

В итоге, несколько дней я посещал маму дважды в сутки; на службе договорился приходить с утра на полчаса позже, а вечером тридцать минут отрабатывать. В коллективе к просьбе отнеслись с пониманием, своей "сдвижкой" я никого не подводил.

В очередной раз изменился и график визитов к маме. Теперь с утра я шел на Кондратьевский. Когда доходил до квартиры, отчим уже ехал на работу. Разумеется, я специально так рассчитал, чтобы лишний раз не пересекаться. Мама открывала мне дверь, я делал укол, а затем сразу отправлялся на службу.

В первое утро она встретила меня особо радостно.

- Я тебя давно жду, - как-то странно сказала мама.

Выяснилось, что она с пяти утра лежит с открытыми глазами в ожидании дексаметазона. Это ли не доказательство действенности препарата? К сожалению, отчим считал иначе.

В первое утро "двойных уколов" мама хотела, чтобы я задержался, попил кофе. Но мне пришлось спешить на работу. Я объяснил, что свое опоздание мне придется отрабатывать; а оставаться вечером больше, чем на полчаса, довольно сложно. В результате утренние процедуры занимали у меня не более пятнадцати минут, а вместе с "крюком по местности" - около часа.

Сейчас, когда я пишу эти строки, то отчетливо понимаю: повествователь должен быть спокоен как танк, и бездушен, как последняя сволочь. Но мне так жалко, что я не остался хотя бы на час в то первое утро! В конце концов, на работе бы всё объяснил, а сам бы побыл с мамой! Ведь она после укола дексаметазона находилась в ясном сознании.

Вырвав эту мысль, просто выкорчевав из головы, повторюсь: я считал, что впереди еще много времени. Я рассчитывал на месяцы. Задержавшись с мамой, я опоздал бы на полтора часа. Приплюсовав отработку пропущенного, дальнейший путь домой, ужин и выгул Малышкаса, получалось, что на Кондратьевский во второй раз я попал бы около девяти вечера.

Но всё равно ужасно обидно!

* * *

В те дни я добирался до работы другим путем. Это сильно разнообразило мои скудные впечатления. Декабрьские будни были настолько похожи друг на друга своей унылой затертостью, что новая дорога воспринималась как серьезная перемена образа жизни. Первый раз за последние месяцы я смотрел в окно троллейбуса и фиксировал в памяти пейзажи, проносящиеся мимо.

Уточню, что наблюдалась неизбежная двойственность. Маму постоянно преследовали новые ухудшения здоровья. Таким образом, нельзя говорить о стандартности или похожести дней. С другой стороны, то время было пропитано общим негативным эмоциональным состоянием. Я старался перевести "негатив" в "повседневность", переживания и волнения - подавить, а самому уподобиться роботу, который делает уколы "на автомате" и приходит на Кондратьевский строго по расписанию.

* * *

На некоторое время я перешел в режим "вахты". Но ходить к маме два раза в день вместо одного оказалось слишком сложно. И через три дня подобных "ходок", мы единодушно решили вернуться к уколам раз в сутки. Первой на этом стала настаивать мама - она переживала, что я слишком устаю. Муся выразилась иначе: "Еще наступит время, когда это будет просто необходимо". Я склонялся к мнению тети. Вите, по-моему, было всё равно, сколько раз в день я буду колоть препарат - в утренний визит он со мной не сталкивался, а остальное его не беспокоило.

Для морального утешения я вывел следующую формулу: "если вместо двух доз по одному миллилитру колоть одну двухмиллилитровую, то большой разницы не будет". Хотя, конечно, она чувствовалась. Но, повторюсь, я видел впереди долгие месяцы болезни и неизбежную "вахту" в ближайшем будущем. И мы вновь перешли на один укол...

Возможно, эти подробности не так уж и важны. Если бы можно было вернуться в прошлое, я бы колол два раза в день по два миллилитра. Правда, для этого потребовалось бы убедить отчима. Иногда в мою голову приходит и такая мысль: "А что мешало Вите самому научиться делать уколы?"

Но жизнь проходит так, как проходит. Подробности важны только тем, что они случились. "Жизненный путь" - отпечаток во времени одного человека. Он может быть прямым как стрела или напоминать синусоиду. В любом случае, он всегда такой, какой есть. Я просто пытаюсь восстановить последовательность событий - с поправкой на погрешность моей памяти, психики и интуиции.

* * *

Шел последний период перед глобальным ухудшением маминого здоровья. На этом отрезке времени смешались различные чувства и настроения, переживания и ожидания. Можно сказать, что лечение мамы превратилось в привычное занятие. Некоторые вещи стали обыденными. Я приходил делать уколы по расписанию, выполнял обязательную ежедневную процедуру. Нередко мамина болезнь воспринималась, как дополнительная, но уже постоянная работа.

Но признаки надвигающегося кризиса усиливались; я не хочу их сейчас заново перечислять. Главное, они были очевидны, и игнорировать их стало почти невозможно. В случае с отчимом дело обстояло сложнее - ему становилось всё тяжелей себя обманывать.

И, наконец, гипотетические надежды всё равно существовали. Для меня это была уверенность в долгой, медленно усложняющейся, болезни. Для тети Муси - вера в ломустин. Со скрипом, из последних сил, но всё же работала моя теория "живи сегодняшним днем".

Словом, в душе царила привычная неразбериха. Между тем, листки календаря постепенно перелистывались, стрелки часов продолжали привычный бег по кругу. Развивалась и злополучная болезнь. Рак последовательно разрушал мамин организм, выдвигая перед нами всё новые трудности.

* * *

Одной из них оказалась проблема с мытьем. Уже в конце октября маме стало сложно залезать в ванну. Первое время ей успешно помогала тетя Муся. В течение долгого времени проблему удавалось решать, с каждым разом всё сложнее. Но в конце ноября мама категорически отказалась от попыток мыться в ванне. У нее появился страх поскользнуться и упасть; феномен исключительно психологического свойства. Когда мы поняли, что метод убеждения-уговоров не помогает, Муся начала мыть маму более трудоемким способом.

Она набрасывала на пол ванной комнаты груду тряпок, используя их в качестве впитывающей губки, а сверху в таз вставала мама. Ее намыливали по пояс, она наклонялась над ванной, и тетя с помощью душа смывала мыло. С нижней половиной тела дела обстояли сложней, часть воды проливалась на пол.

Слава богу, под квартирой мамы и Вити (второй этаж) находилось нежилое помещение, поэтому опасность залить соседей остро не стояла. К тому же, большая часть воды впитывалась тряпками. Конечно, это был не лучший выход из положения. После такой "бани" приходилось мыть пол, собирать воду и долго сушить белье. К тому же, мама могла простудиться. Но ничего другого нам в голову не приходило.

Через некоторое время тетя предложила купить пластмассовое сиденье для ванны. По мнению Муси, оно избавило бы маму от многих страхов. Мне эта идея очень понравилась. После вечернего укола я совершил рейд по хозяйственным магазинам и нашел самые дешевые и надежные сиденья.

Но, увы, слишком поздно. К тому времени мама уже физически не могла залезть в ванну. Поэтому неудобный метод помывки так и остался в силе. Правда, и сиденье пригодилось; когда маме мыли голову, она держалась за него руками.

Тем временем, процесс всё усложнялся. Сначала мама прекратила забираться в таз, затем ей стало трудно просто стоять. С середины декабря Мусе помогала Лена. Таким образом, водные процедуры превратились в тяжелое и ответственное мероприятие.

* * *

И еще нас тревожило, что мама становилась всё менее самостоятельной. По большому счету, ей уже было нельзя оставаться одной в квартире. В выходные, конечно, проблема решалась - кто-то из родственников постоянно находился дома. По будням, когда приезжала Муся, мама оставалась без присмотра только два-три часа с утра (обычно она спала) и полтора-два часа вечером - до возвращения с работы отчима.

Но иногда тетя приехать не могла; у нее, всё-таки, имелись свои дела, да и проблемы со здоровьем. Наконец, ее домашние - дочь и внук, а также собака - требовали внимания. В такие дни мама оставалась в квартире одна, и мы за нее беспокоились. Причин для тревоги было более чем достаточно.

Во-первых, мама могла упасть, а самостоятельно не подняться, да так и пролежать до прихода отчима. Во-вторых, у мамы постепенно "тускнело" сознание, а рассеянность возрастала. Иногда она словно отсутствовала в этом мире. Мама могла забыть принять лекарство или, наоборот, съесть слишком много таблеток. В-третьих, нас беспокоили газовая плита и спички. Однажды тетя, уезжая с Кондратьевского, забыла погасить газ в ванной. Потом целый вечер мучилась: вдруг мама не до конца откроет кран с горячей водой? Из-за слабого напора воды газ не зажжется, и... далее рисовались сплошные кошмары. По всему выходило, что с мамой должен кто-то оставаться днем. Но Витя хранил молчание, а нам с тетей было неудобно поднимать этот вопрос.

В то время я часто жаловался Пау на сложившиеся обстоятельства. Мы считали, что с мамой должен сидеть Витя. Наверное, ему стоило взять отпуск за собственный счет, а тетя бы время от времени его подменяла. В конце концов, и я бы мог сутки через трое оставаться с мамой днем - как-нибудь на работе бы договорился.

Все было возможно, но не обсуждалось между родственниками. К сожалению, я, тетя и отчим не имели по-настоящему доверительных отношений, не могли поделить уход за мамой. В первую очередь, процесс тормозил отчим. Допустим, Витя не хотел, чтобы Муся ночевала на Кондратьевском только потому, что ему было неприятно терпеть чужое присутствие. Хотя он мог бы понять, насколько сложно тете каждый день мотаться из Купчино к маме и обратно.

Нечто смутно-тревожное уже носилось в воздухе, ощущение грозящей опасности незримо присутствовало. Конечно, временами от дурных предчувствий отмахиваешься. Иногда даже это не удавалось. В те дни мы все боялись - одного, другого, третьего....

Ну, и в итоге, конечно, грохнуло.

10. Скорая помощь

22-го декабря, в понедельник вечером я пришел делать маме укол. В прихожей меня встретил мрачный Витя. Отчим сообщил, что маму с самого утра тошнит, и она ничего не может есть. Видимо, последовал новый виток развития болезни - еще вчера состояние мамы было вполне стабильным, а сегодня она впервые не открыла мне дверь.

В тот день тетя Муся на Кондратьевский не приезжала, с мамой я уже не созванивался, а с Витей никогда не поддерживал телефонную связь - поэтому случившееся оказалось для меня полной неожиданностью. Ничего подобного с мамой раньше не бывало; в течение всей болезни у нее наблюдался хороший аппетит. Отторжение пищи началось внезапно и столь серьезно, что Витя не пошел на работу и целый день просидел с мамой.

Я разделся, вымыл руки и отправился в спальню. Мама с каким-то потухшим взглядом лежала на кровати. Она меня узнала и улыбнулась, но вскоре улыбка вновь сменилась отсутствующим выражением лица. Меня это испугало, я еще не видел ее в таком плохом состоянии.

После укола мы вместе вышли в кухню. Буквально за день мама стала хуже ходить. Она шла, придерживаясь за стену; делала шаг левой ногой, а правую подтаскивала.

Я поставил чайник и закурил. Уже несколько дней, каждый визит повторялось одно и то же: я залезал в знакомый шкаф, доставал чашку с термостойким покрытием и заваривал в ней кофе. После прекращения совместных ужинов на этой процедуре настояла мама. Меня устраивал подобный расклад: чашка кофе в данных обстоятельствах была даже уместна.

По кухне из угла в угол ходил расстроенный Витя.

- Совсем ничего не ест, - наконец, произнес он. - Всё оказывается на полу.

Мама кивнула, но ничего не ответила. Она напоминала ребенка, который всё понимает, но еще не научился говорить. Я тоже решил промолчать.

- Вот, три часа проспала, - продолжил Витя. - Теперь опять попробуем поесть.

Еще в октябре районный онколог велел маме пить соки, есть фрукты и овощи; в числе прочих продуктов упоминались йогурты. Теперь они всегда имелись в холодильнике. Отчим полез за одним, открыл и, буквально с ложечки, начал запихивать йогурт маме в рот.

- Ну, Милочка, мы должны поесть, - приговаривал он.

Мама ела с аппетитом, но когда йогурт закончился, ее внезапно вырвало. Она даже не пригнулась, что непременно бы сделал здоровый человек, и всё изо рта вылилось прямо на грудь и колени.

Это оказалось очень неожиданным. Витя изменился в лице и бросился за новой одеждой, а я взял тряпку и начал вытирать рвоту. Выяснилось, что Муся предусмотрительно оставила смену чистого белья; она нам очень пригодилась. Пока я ползал с тряпкой по полу, Витя переодевал маму. На его лице просматривалась сложная смесь обиды и расстройства. Отчим совершенно не умел заботиться, ухаживать за больными; в то же время был испуган, даже раздражен резким ухудшением маминого самочувствия. Он, конечно, пытался соответствовать образу няньки, но у него плохо получалось. Вместо спокойствия и уверенности он вселял смятение и растерянность.

Только мы полностью переодели маму (футболку, свитер и тренировочные), как ее снова, довольно сильно, вырвало - и всё опять оказалось на одежде. При этом мама нам совершенно не помогала; у нее как будто отключилось сознание. Здоровый человек, возможно, подошел бы к раковине или хотя бы отклонился, но мама так и осталась сидеть во время приступа рвоты.

Второй "сеанс" тошноты Витя воспринял панически. Он забегал по квартире, повторяя: "Куда же Муся еще положила одежду?!" Я же опять принялся вытирать пол. Неподвижность мамы при рвоте меня напугала. Я подумал: "А если это случится во сне? Она же элементарно захлебнется".

Наконец, Витя нашел какую-то одежду, и мы вновь переодели маму. Выглядела она плохо, безжизненно и отрешенно, ее лицо не выражало никаких эмоций. Даже обычно выручавший дексаметазон на этот раз не помог. Мы проводили маму в спальню и уложили в постель. Затем пошли на кухню совещаться.

Не помню, кому первому пришло в голову вызвать скорую помощь. Заинтересованы мы были оба: я не хотел уходить домой в столь критическом положении, а Витя боялся меня отпускать - возможно, ему пришлось бы договариваться со скорой одному.

Самое главное - мы просто не знали, что делать дальше? Как именно лечить маму? В сложившейся ситуации требовался совет, поддержка более опытных врачей. Поэтому наше решение можно было считать криком о помощи. Ну и, конечно, констатацией собственного бессилия.

* * *

Я начал звонить по "03", но там всё время было занято. Безуспешно набрав номер раз десять, я призадумался: сколько еще продолжать напрасное занятие? Затем позвонил тете Мусе. На Кондратьевском стоял спаренный телефон, и периодически вклинивались соседи; дозвониться из Купчино казалось более вероятным.

- Позвоню сначала в платную, - ответила тетя. - Хотя бы спрошу, сколько стоит вызов.

Платную скорую Муся с Витей вызывали несколько лет назад, когда у мамы внезапно "вступило в спину". С тех пор у тети сохранился важный телефон. Тогда маме стало очень плохо, она упала на пол, ей было не встать; даже Витя не мог ее поднять. По вызову приехала бригада врачей. Они сделали несколько уколов и, в буквальном смысле слова, поставили маму на ноги. Медики сработали профессионально, главный врач-женщина организовала работу четко, грамотно и предупредительно по отношению и к пациенту, и к родственникам.

И в этот раз Муся дозвонилась до платной скорой без всяких проблем. Выяснилось, что вызов стоит 3000 рублей (100 долларов). Посовещавшись, мы решили подобной услугой не пользоваться. Максимум, что могли сделать "платные", капельница; но вряд ли она бы кардинально изменила ситуацию.

- А вызывать их каждый день - нереально, - добавила Муся. - Всё-таки слишком дорого.

Услышанная сумма мне тогда показалась космической. Правда, сейчас, из застывшего настоящего, неспособного изменить прошлое, я почти недоумеваю - почему мы отказались от "платников"? Три тысячи - дорого, но настолько ли? Может быть, Муся боялась, что Витя не захочет платить такие деньги? Или мы надеялись, что бесплатная скорая увезет маму в больницу?

Наверное, родственники решили, что вызвать платную всегда успеют, а пока лучше воспользоваться услугами бесплатной. Позднее я узнал - 3000 рублей стоит не вызов, а час работы. Время отсчитывается с момента, когда скорая выехала по адресу до возвращения машины в отделение. Кроме того, если общее время вызова составит, например, 3 часа 5 минут, плата взимается за 4 часа. Условия, мягко говоря, драконовские. Возможно, кто-то намеренно создает недоступность подобных услуг для простых граждан. Но у нас иначе и не бывает.

Лично у меня была надежда на обыкновенную скорую. Я рассчитывал, что маме сделают укол чего-нибудь противорвотного либо поддерживающего, а также порекомендуют, какие лекарства в дальнейшем принимать. Через пятнадцать минут Муся дозвонилась до "бесплатных". О маме сообщила: "Рвота, слабость, онкологический больной". На том конце трубки прозвучал традиционный ответ: "Ждите".

И мы принялись ждать.

* * *

С момента вызова прошло полтора часа. Наконец, машина приехала. Когда раздался звонок, я находился у мамы в спальне. Витя открыл дверь, и вскоре в комнату вошли две молодые девушки в белых халатах. Одна, крепкая и представительная, была врачом; другая, более хрупкая, медсестрой.

Первая фраза врача прозвучала так:

- Зачем вы нас вызвали?

Отчим не уловил в вопросе ничего странного и начал объяснять, когда его перебили:

- А нас вы зачем вызвали?

- Ее тошнит с самого утра, - продолжил Витя. - Она ничего не ест...

- Чем докажете? - повысив голос, спросила врачиха. - С чего вы взяли, что ее тошнит?

Происходящее напоминало театр абсурда: мы ожидали помощи, а наткнулись на необоснованные "дикие" вопросы.

- Вам, что, принести тряпку с рвотой? - удивился отчим.

- Несите! - прозвучал убийственный ответ.

Работники скорой повели себя крайне агрессивно. Каждая их реплика была очередным ударом. Время от времени девушки переговаривались между собой в хамско-базарном стиле.

Врач: "Нет, ну надо же, какие люди встречаются!"

Сестра: "Точно! Если что - сразу скорую вызывают!"

Врач: "Приезжаем, а ведь кто-то дождаться не может!"

Всем своим поведением медицинские работники пытались доказать, что их вызвали абсолютно напрасно. Разумеется, мы стали возражать, и беседа превратилась в вялую перепалку.

Я вспомнил, что во время болезни Малышкаса мы кололи ему противорвотное средство "Церукал"; людям оно тоже подходит.

- Может быть, у вас есть Церукал? - спросил я. - Это может остановить рвоту.

- Не нужен вам никакой Церукал! - последовал ответ.

* * *

От переизбытка чувств Витя пошел в ванную, чтобы продемонстрировать тряпку с остатками рвоты. В это время врач обратилась к маме.

- Как вы себя чувствуете? - спросила она.

- Да, - ответила мама.

- Вы себя чувствуете хорошо? - девушка изменила вопрос.

- Да, - снова повторила мама.

Тут врач безошибочно сообразила, что кроме "да" от больной ничего не услышит, поэтому последовало:

- Вы хорошо себя чувствуете?

- Да...

- Ни на что не жалуетесь?

- Да...

- Аппетит хороший?

- Да...

- Самочувствие нормальное?

- Да...

У мамы произошло зацикливание на слове "да". На все вопросы она отвечала одинаково, причем, всё более громко и нервно. Со стороны это выглядело, как допрос:

- Вы себя хорошо чувствуете?

- Да!

- Температура нормальная?

- Да!!!

* * *

Меня эта сцена ужасно разозлила. Тот факт, что из нас с отчимом пытались сделать идиотов, я мог простить. Мы - здоровые люди. Но обращаться столь хамским образом с беспомощным человеком было непозволительно.

- Она не может разговаривать! - встрял я в беседу. - Что вы ее спрашиваете?!

В данной ситуации мне просто хотелось защитить маму.

- Что вы мне тут говорите? - среагировала медсестра. - Вы, что, не слышите? Она говорит "да"!

- Она не может говорить! - воскликнул я. - Неужели не понятно? Разве здоровый человек будет всё время отвечать "да"?

- А вы не мешайте! - накинулась на меня врачиха. - Я с ней хочу поговорить! Зачем вы вмешиваетесь?

Тогда я понизил голос и сказал, что я, конечно, не вмешиваюсь, но и нас держать за идиотов тоже не надо; мы не вызвали бы скорую помощь только потому, что нам хочется...

В это время в разговор вмешался Витя.

- Ладно, Миша, поспокойней, - обратился он ко мне. - Какой смысл пререкаться?

Тут и "скорая" сбавила обороты. Ситуация с самого начала складывалась фантасмагорическая, но теперь маразм достиг критической точки. Оставалось либо морды друг другу бить, либо беседовать.

- Что вы хотите? - спросила врачиха.

- Вколите церукал, - ответил я. - Или витамины для поддержки сил.

Работники скорой переглянулись.

- Церукала нет, - вступила в разговор медсестра. - Можем сделать укол глюкозы. Но, вы понимаете, у нас - все средства подконтрольные. Можем только за наличный расчет.

- Я готов заплатить. - Мне стало легче.

"Значит, - мелькнула спасительная мысль, - весь этот спектакль они затеяли лишь ради денег!"

Я снова взглянул на медсестру и добавил:

- Денег не жалко.

В этот момент вмешалась врачиха.

- Да не нужны ей никакие витамины! - с какой-то отчаянной злостью воскликнула она. - И дело не в деньгах, я говорю вам!

В последней реплике мне почудилось что-то дьявольское.

"Эта скорая нам не поможет, - отчетливо понял я. - Мало того, как бы хуже не сделали".

Меня настолько шокировало поведение врачей, что я начал всерьез их опасаться.

- Ну, колем? - еще раз спросил медсестра.

- Нет, пожалуй, не надо, - ответил я. - Если говорите, что не поможет...

Мне вдруг стало страшно доверить маму этим чудовищам. Я подумал, что у них может быть нестерильный шприц, просроченное лекарство или еще что похуже!

"Лучше завтра сам принесу церукал, - подумал я. - Так будет надежней".

* * *

В итоге, скорая начала собираться "на выход", так ничего и не сделав. Витя к этому времени нашел какие-то документы, подтверждающие мамину болезнь, и предъявил их врачам. Это только вызвало новое озлобление. Девушка-врач закрыла дверь в комнату и в прихожей заорала на отчима:

- Вы, что, не понимаете, что у нее рак? Да, ей плохо! А скоро будет еще хуже! И совсем плохо! А потом она умрет!

Я стоял в комнате и всё слышал, но до сих пор надеюсь, что мама не поняла эту речь. По крайней мере, выражение ее лица никак не изменилось.

С этой секунды я думал лишь о том, чтобы скорая быстрее уехала. Они находились в квартире не более десяти минут, но принесли огромное количество негатива. Когда дверь за людьми в белых халатах закрылась, мы с Витей почувствовали себя, словно оплеванные.

Может быть, другие, более решительные люди, выбили бы из скорой помощи какие-то лекарства или укол. Но, скорее всего, завязалась бы непотребная, чуть ли не с матюгами, словесная перепалка, грозящая перерасти в мордобой. Возможно, более мягкие постарались бы уговорить медиков. Я не знаю. Мне ни разу раньше не доводилось вызывать скорую, а ныне я совершенно разуверился в этой службе.

* * *

Долгое время мне казалось, что в тот день у людей со скорой то ли было плохое настроение от предыдущего вызова, то ли они меркантильно экономили лекарства, то ли столь хамские привычки выработались у них по отношению ко всем пациентам. Но затем, когда я восстановил сцену в деталях...

Для начала приведу две цитаты из статей, посвященных российской онкологии. Первая: "Вечно перегруженная "Скорая помощь" с великой неохотой едет к раковым больным". Вторая: "Ни для кого не секрет, что 70-80% выездов неотложной помощи - это онкологические пациенты, страдающие от боли".

Муся при вызове скорой сообщила, что у мамы - рак. Диспетчер передала эту информацию дежурной смене. И девушки-медики, которые приехали на Кондратьевский, заранее договорились разыграть сцену "напугаем до смерти" или "отобьем охоту вызывать нас вновь". Почему? Странное, на первый взгляд, поведение врачей имеет свои причины. Дело в том, что скорой выдают наркотики "под отчет", в малых количествах, на крайний случай. Так много ограничений, что врачи скорой помощи стараются лишний раз наркотики не использовать. Тем не менее, родственники всё вызывают и вызывают "03". Этих людей тоже можно понять: что им остается, если их близкий человек кричит от боли?

Каков ответный ход врачей? "Наши" девушки решили предвосхитить развитие событий. Если бы они повели себя любезно, мы бы через некоторое время снова вызвали скорую. Потом еще раз. Впоследствии при жутких болях пациента медики бы с нами замучились. Поэтому они договорились заранее проучить "вызывальщиков". Хамское поведение врача и медсестры должно было показать: "Не вызывайте больше нас! Мы не можем вам помочь!" Именно так следует "переводить" шокировавшую меня фразу: "Да не нужны ей никакие витамины! И дело не в деньгах, я говорю вам!" Можно сказать, что девушки добились своей цели - больше скорую мы никогда не вызывали.

Конечно, не все неотложки работают таким образом, но тенденция налицо, и причины - в изначально ущербной организации медицинской помощи. Очевидно, для раковых больных должна действовать специальная врачебная служба. Пока же ее нет, родственники и пациенты получают от медиков "шоковую терапию", а врачи пестуют стойкую ненависть к больным раком.

Что же касается платной скорой помощи, тут своя специфика. Недавно Муся вспомнила, что ей сказали "платники" после того, как она произнесла зловещие слова "онкологический больной": "Боюсь, мы вам не сможем помочь, наши средства малоэффективны. Мы ставим капельницу, но это улучшает самочувствие лишь на несколько часов. Советуем вызвать бесплатную скорую, у них больше медикаментов".

И вновь всё объяснимо. Дорогостоящая служба заботится о своей репутации. Как платные родильные отделения не берут рожениц, у которых есть хоть малейшие противопоказания, так и эта служба не хочет иметь дело с неизлечимыми больными. В платной скорой прекрасно понимают, что онкологическим пациентам они не смогут помочь, ведь у них нет наркотиков.

Почему они перенаправили Мусю к бесплатной службе? Возможно, там, действительно, больше медикаментов. Но главная причина - цена за вызов. Платная скорая берет слишком крупные суммы. Если бы они приехали и сделали капельницу, больному бы стало лучше. Но в случае рака на следующий день симптомы заболевания проявились бы снова. Однако 200-300 долларов на вызов уже потрачены, а это, очень часто, все сбережения! Наверное, "платникам" и раньше предъявляли претензии подобного рода, поэтому в службе имелся негласный циркуляр - по возможности онкологических больных не обслуживать.

При скрупулезном рассмотрении проблемы многое становится ясно, но в то же время - как горько! Наша медицина напоминает воинскую часть, насквозь погрязшую в неуставных отношениях. Государство отворачивается от раковых больных, как от прокаженных. Платные вежливо отказываются или сдирают жуткие деньги, бесплатные откровенно посылают подальше. Люди, столкнувшиеся с одним из самых страшных мучений - изматывающей смертельной болезнью, попросту оказываются в изоляции! Отношение врачей скорой помощи - одно из незначительных следствий. Причина - страна, в которой мы живем, извечные российские безрассудство и жестокость.

* * *

В тот вечер у нас с Витей произошло определенное единение. Мы оба оказались в роли "побитых жизнью", а это, как ни странно, сплачивает. Скорая уехала с Кондратьевского в девятом часу, а мама после их отъезда быстро заснула. Настроение у нас было подавленным; никакие перспективы обсуждать не хотелось.

Осознав, что на сегодня моя миссия закончена, я стал собираться домой.

- Завтра на работу возьму с собой церукал, - напоследок сказал я. - Если маму будет рвать, подъеду и вколю.

Отчим кивнул головой. Спустя несколько минут мы простились. На этот раз теплее обычного.

А главная мысль, которая зафиксировалась в моем сознании после случившегося: "Теперь можно рассчитывать только на собственные силы. Врачи скорой помощи нам не помогут".

* * *

На следующий день рвота прекратилась. Витя с утра покормил маму йогуртом, и ее не вырвало. А вскоре и аппетит восстановился. Правда, самочувствие уже никогда не было столь хорошим, как до 22-го декабря. Вечером я принес на Кондратьевский церукал, но вводить препарат не потребовалось.

Что же тогда случилось? Я до сих пор не знаю. Скорее всего, очередной, пусть и странный, виток болезни. 23-го декабря Витя позвонил на работу и взял отпуск за свой счет до Нового года. Далее намечались долгие Рождественские каникулы, а за праздники никому заглядывать не хотелось. Таким образом, случилось лишь одно позитивное последствие - мама перестала оставаться дома одна.

11. Сложности с отчимом

Вечером 24-го декабря я пришел на Кондратьевский делать маме укол. После 22-го она преимущественно перешла на лежачее положение, поэтому дверь открыл Витя. С того же дня мне уже никто не предлагал выпить чашку кофе. Иногда я делал это по собственной инициативе.

Отчим с порога заявил, что маме стало хуже. Это было видно и так. Рвотный период закончился, но последствия оказались очень серьезными сразу по многим направлениям - речь, движение, самочувствие. Я разделся и пошел мыть руки. Всё это время Витя находился рядом.

- Она почти не разговаривает, - сообщил он с недовольством. - Я сегодня ее вел до кухни.

Можно было подумать, что это случилось из-за меня.

- Да, Витя, - ответил я и направился в спальню.

Отчим проследовал за мной.

- Я считаю, не надо делать уколов, - сказал он, зайдя в комнату.

Слова Вити показались мне абсурдом. Я оставил без внимания, что отчим сегодня был угрюмей обычного. Похоже, он никак не мог привыкнуть к новой роли. Вместо восьмичасовой работы, где Витя чувствовал себя на месте, он перешел на круглосуточное дежурство, где не существовало скользящего графика или обеденных перерывов.

- Уколы делать больше не надо, - твердо повторил отчим. - Этот сделай, а больше не приходи.

Подобная постановка вопроса меня задела. Значит, если я не буду делать уколы, то и вход в дом мне тоже закрыт? Да и само предложение Вити не обрадовало. Ориентируясь на мамино самочувствие, следовало думать об увеличении дозы дексаметазона, да и частоты уколов тоже. И, не подумав, я обратился к отчиму, словно к маленькому ребенку, не понимающему элементарных взрослых вещей:

- Ну, Витя! Врачу, наверное, лучше знать, надо ли делать уколы. Так что я, наверное, всё-таки приду.

В моих словах, безусловно, присутствовал здравый смысл, но Вите в тот момент было не до логики. Отчим вбил себе в голову, что все напасти с мамой происходят исключительно из-за "моих" уколов.

Он зло посмотрел в мою сторону и ответил:

- Ну, приходи... Я тебе дверь не открою.

После этих слов я чуть не застыл со шприцем в руках. Тут же стало ясно, что главное - не обсуждать этот вопрос при маме.

- Ну, хорошо, - пришлось мне ответить невпопад, после чего отчим вышел из спальни.

Он всегда так поступал при уколах, добавляя: "Ну, не буду вам мешать" или "Ну, вы тут занимайтесь своим делом". Ни разу за всё это время отчим не спросил: "Может, тебе надо помочь?" В большинстве сложных, ответственных ситуаций в Вите просыпался маленький ребенок. Высказавшись, он отправился на кухню, а я остался с мамой.

Первым моим желанием было представить, что ничего не произошло. Я попытался сосредоточиться на уколе, но мысли понеслись по кругу. "Главное - не раздражаться", - думал я тогда. Тем не менее, обида возникла. В ней было всё - и понимание, что маме без дексаметазона нельзя; и досада на Витю, который, видимо, считал, будто я спорю из-за упрямства.

Слова отчима совершенно затмили в моей памяти общение с мамой. В тот день ей было трудно даже перевернуться на живот, чтобы я сделал укол. Попутно она слышала наш разговор с отчимом и, наверное, расстроилась.

Мама сказала:

- Не ссорьтесь с Витей.

- Конечно, не буду, - пообещал я.

* * *

Сделав укол, я пошел на кухню - надо было решать зависший конфликт. Витя молчал, насупившись и глубоко уйдя в себя, поэтому разговор пришлось начать мне:

- Вы, Витя, конечно, сами решайте с уколами. Если вы мне дверь не откроете, никакого смысла приходить нет.

Вместо ответа отчим уставился в окно.

- Мне кажется, маме от уколов становится лучше, - продолжил я, - но решайте сами.

Действительно, ситуация складывалась глупейшая. Говорить: "Я взломаю дверь" или "Ты мне, всё-таки, откроешь, скотина!" - было совершенно не в моих правилах. В конце концов, я решил отступить перед грубой силой. Во мне еще жила надежда на вмешательство тети Муси, только она могла встать на мою сторону. К тому же, я цинично полагал (и даже имел сильную уверенность), что маме без дексаметазона станет значительно хуже, и Вите просто придется изменить свое мнение.

Но в тот день отчим был непоколебим в убежденности прекратить "вредные" уколы.

- Миле стало хуже, - повторил он. - Отчего это еще может быть?

Видимо, он ждал моего ответа: "Разумеется, из-за уколов!"

- У нее просто развивается болезнь, - как можно спокойней ответил я.

В ответ отчим недоверчиво покачал головой - подобное объяснение его не устраивало. Возможно, это могло показаться смешным, но в тот момент мне было не до смеха. Противно, что этот недалекий человек волей сложившихся обстоятельств решал мамину судьбу. Я знал, у Вити хватит глупости не открыть мне дверь, и чувствовал себя вдвойне беззащитным.

Я зашел к маме в спальню, попрощался и начал одеваться в прихожей. Ситуация была неприятной. В очередной раз меня обидели, и в очередной раз - напрасно. Грусть и злоба заполняли мою душу. А когда я уже оделся, из спальни вышла мама.

- Витя! Пусть он приходит! - с огромным трудом произнесла она. - Я тебя призываю! Я тебя призываю!

Как сейчас вижу ее, совершенно больную, тяжело дышащую, с красным лицом, ведь ей стоило немалых сил подняться с кровати и выйти, и всё повторяющую: "Я тебя призываю!" - предложение в очередной раз привязалось к ней.

Отчим сразу сник, помрачнел и расстроился. Вся его упрямая убежденность куда-то исчезла. Ответить маме: "Нет, я решил иначе", Витя не мог - и из-за слабохарактерности и очевидной глупости такого поступка. И он мне нехотя бросил:

- Ну, ладно, завтра приходи.

Я ответил:

- Приду.

Затем поцеловал маму и тотчас ушел.

Никакой радости от перемены Витиного решения у меня не возникло. Наоборот, я испытал глубокую ненависть к отчиму и сильную вину перед мамой.

"Почему на последних месяцах жизни мы заставляем ее выходить в коридор и умолять Витю, чтобы он позволил мне делать уколы? - мысленно восклицал я по дороге домой. - Насколько это всё-таки несправедливо по отношению к ней!"

И еще я подумал, что никогда не смогу простить отчиму эту сцену. Правда, теперь это уже не имеет значения.

* * *

Ныне, занимаясь этими скорбными воспоминаниями, я несколько иначе оцениваю всё случившееся. Я ни в чем не уверен, даже в пользе дексаметазона. Может быть, Витя имел право считать, что делать уколы нельзя. Конечно, он мог мне об этом сообщить. Но столь хамская форма общения, нежелание выслушать чужое мнение, изначально отрицательное отношение ко мне - остаются при любом рассмотрении вопроса.

Начиная составлять эти записки, я испытывал определенные сомнения. "Как бы о Вите не получилось больше, чем о маме", - думалось мне тогда. Сейчас, переламывая в своем сознании события того времени, перенося на чистый лист эмоции и факты, я уподобился машине, которая знает поставленную задачу и выполняет ее, не задумываясь о последствиях.

Я начал этот труд, и мне необходимо его закончить. Никаких "острых углов" я обходить не собираюсь. Пускай все фрагменты сложатся воедино, а там будет видно, что из этого получится.

* * *

Дома я рассказал Пау о конфликте с отчимом, и целый вечер пребывал в подавленном настроении. Если бы не обстоятельства, я бы просто порвал с Витей все отношения и больше никогда не встречался. Но тогда я не мог так поступить.

Как бы то ни было, дела складывались скверно. Мало того, что мы с Витей расстались очень сдержанно. Тут попахивало открытой враждой. Продолжать "холодную войну" с отчимом - значило зайти в полный тупик во взаимоотношениях с ним. Наверное, можно было, не здороваясь с Витей, приходить к маме, делать ей укол и завершать визит фразой: "Закройте за мной дверь". Но я бы, пожалуй, сошел с ума от такого общения, а все негативные последствия невольно сказались бы на маме.

Поэтому я еще вечером решил, что помирюсь с Витей - ради мамы. Я считал и считаю, что любые наши взаимные обиды - нелепы и мелочны по сравнению с ее болезнью и приближающейся смертью.

* * *

На следующий день я снова пошел на Кондратьевский. Мама чувствовала себя немного лучше; я посидел минут пятнадцать рядом с ее кроватью. Потом направился в кухню, где сидел хмурый отчим.

- Витя, - начал я, - вчера я был неправ.

Это было явной ложью, никакой неправоты я не испытывал.

- Может, я что-то сказал слишком резко, - продолжил я обличать себя.

На деле, резко повел себя отчим. Практически, в своей речи, мне пришлось говорить о нем, заменяя "вы" на "я".

- Но если что, я прошу извинения. - Моя речь близилась к концу. - Я думаю, между нами не должно быть разногласий. Мы вместе заинтересованы в одном - лечить маму, и всегда сможем договориться...

Мои слова вызвали у Вити понимание. Когда я только пришел, отчим встретил меня настороженно, подчеркнуто отстраненно. Он боялся, что я начну демонстрировать обиженность, и ему придется поддержать правила игры. В Витином характере было "до последнего" отрицать свои ошибки, не признавать очевидных, но неприятных, вещей; никогда не извиняться. Отчим сам бы ни за что не пошел "на мировую", хотя и ему ссора со мной была не нужна. Поэтому Витя обрадовался возможности "достойно" выйти из неудобного положения. Но не более того.

Проще всего ему было считать мое покаяние искренним, не задумываясь о собственном поведении накануне. И сцена "примирения", в целом, не изменила его мнения обо мне. В глобальном смысле наши отношения остались на том же скрытно-враждебном уровне, и напряжение сохранялось до самой маминой смерти. Слава богу, эти скрытые эмоции больше никогда не перерастали в открытый конфликт.

Когда я закончил свой монолог и добавил: "Надеюсь, больше этого не повторится", отчим кивнул головой. Он не счел нужным что-то сказать в ответ, признать, допустим, свою неправоту. Ну и черт с ним! В любом случае, в сложившейся ситуации худой мир был лучше доброй ссоры.

12. Последние дни уходящего года

Моя теория "живи сегодняшним днем" в декабре претерпела серьезные изменения. В первой декаде месяца она работала с переменным успехом, в середине - несла тяжелые потери, а в конце - уже трещала по швам. Продолжать в те дни не думать о будущем, довольствуясь нынешним состоянием мамы, стало очень сложно. Дело в том, что процесс ухудшения ее здоровья всё убыстрялся.

В какой-то степени мама напоминала спиленное дерево: перед падением ствол словно зависает в воздухе, некоторое время стоит почти неподвижно, и лишь потом, постепенно убыстряясь, обрушивается вниз. В декабре она находилась примерно на полпути к земле, только тогда это было невозможно точно предсказать.

У мамы и раньше случались кризисы. Например, в середине ноября резко ухудшилась речь; в самом начале декабря она перестала выходить на улицу. Но между кризисами существовала длительная фаза стабильности, когда самочувствие мамы практически не ухудшалось. В такие дни, а чаще недели, можно было вполне жить теорией "сегодняшнего дня". Но в декабре положение изменилось. Фазы стабильности неуклонно сокращались, а кризисы становились чаще и сильнее. Если в начале месяца период без осложнений продолжался около десяти дней, то в конце - только три-четыре.

Все происходило похоже - сначала вдруг, как гром среди ясного неба, начинался кризис. Это и мамино отекание, и рвота 22 декабря, и отказ залезать в ванную, и внезапно возникшие сложности при ходьбе. Такие факты ставили нас "на дыбы", в ответ мы предпринимали все возможные меры, и как-то справлялись с новой трудностью. Обычно на следующий день после "срыва" маме становилось лучше, но уже никогда - так хорошо, как за день до удара.

Затем начиналась стабильная фаза. В этот период я пытался сохранить эмоциональное состояние "живи сегодняшним днем". Всегда находилось, чем себя утешить. Например, если мама стала меньше ходить; это, конечно, плохо, но не смертельно. Пусть она больше лежит, вот и всё. Пускай этот период продлится бесконечно долго, ведь, в целом, мама чувствует себя вполне неплохо. Когда у мамы начались сильные головные боли, я начал колоть дексаметазон. Так мы решили еще одну проблему. Снова "живи сегодняшним днем".

Но проблемы декабря заключались в том, что количество кризисов на промежуток времени возрастало. Я старался заранее подготовиться к новым ударам, но никогда не успевал. Они наступали раньше, сильнее, трагичней. Можно было лишь искать лазейки, тихо радуясь спокойным периодам между срывами, но они становились всё короче.

* * *

В пятницу, 26-го декабря завершилась очередная рабочая неделя. Я прибыл на Кондратьевский около семи вечера. На удивление, дверь открыла мама.

- Витя спит, - предвосхитила она мой вопрос.

В большой комнате царил полумрак, в квартире наблюдалась непривычная тишина, не работал вечно включенный телевизор. Увиденное меня только порадовало. Отчим спал, и это было хорошо! Мысленно я пожелал ему приятного сна. Потом начал раздеваться, а мама по коридору направилась в туалет. Шла она тяжело, пошаркивая, хромая на правую ногу, но вполне уверенно.

Я же удалился в ванную комнату мыть руки. На улице было холодно, и с мороза этот обязательный ритуал помогал согреться. В итоге, я проторчал довольно долго, а когда вышел в коридор, мама по-прежнему сидела в туалете.

- Ты скоро? - спросил я.

- Да, - послышалось через дверь.

В ожидании я сел за стол на кухне и погрузился в чтение газеты. Время шло. Полагая, что мама задерживается по серьезному делу, я просматривал какие-то статьи. Но минут через десять забеспокоился.

- У тебя всё в порядке? - спросил я, встав у двери.

- Да, - ответила мама, но как-то отстраненно.

- Что-нибудь случилось? - переспросил я. - Что ты там сидишь?

- Да, - уже тише сказала она.

- Открой мне дверь! - попросил я, чувствуя что-то неладное. - Мама, открой дверь!

* * *

Это случилось не сразу - несколько раз мне пришлось повторить просьбу. Больше всего я боялся, что мама не откроет. Будить отчима не хотелось, ломать дверь - вдвойне, следовательно, всё упиралось в настойчивость. Наконец, мама согласилась меня впустить.

Щелкнула задвижка. Я зашел.

Мама сидела на унитазе, и ей было не встать. В этом и заключалась проблема.

- Не могу, - виновато объяснила она и попыталась улыбнуться.

Однако тут же ее лицо вновь сделалось напряженным.

- Что же ты раньше не сказала? - расстроился я.

Мама лишь взглянула на меня, ожидая помощи. Мне стало ясно, что она очень устала - многочисленные попытки встать не прошли даром.

- Сейчас будем выбираться, - пообещал я. - Обними меня за шею.

Она схватилась за меня, и с большим трудом я поставил ее на ноги. Остальные процедуры мы сделали вместе. Завершив щепетильное дело, я нажал на слив, а затем мы отправились в спальню.

Я поддерживал маму, но не могу сказать, что волочил - она сама передвигала ноги. Скорее, я служил ей опорой. Мы добрались до кровати, и мама буквально упала на нее; на последних метрах ее силы истощились. Я подождал минуты две, пока она отдохнет, а затем снова пошел мыть руки - укол дексаметазона в тот день никто не отменял.

* * *

Эта история и расстроила, и заставила задуматься. По всему выходило, что маму больше нельзя оставлять одну. Хорошо, что Витя взял отпуск за свой счет, но неужели ему придется каждый раз ходить с мамой в туалет? Тогда я не совсем понимал причины происходящего. Мне казалось, раз "засев" на унитазе, мама поймет опасность подобного и... просто будет аккуратней в будущем.

У меня еще оставались надежды, что мы наблюдаем временное ухудшение, а затем наступит длительный стабильный период, но слово "надежда" здесь, пожалуй, неуместно. Скорее, это можно назвать мечтами, английским словом "dream" - сон, мечта. На самом деле, мамина болезнь уже выходила на финишную прямую.

Сделав укол, я позвонил тете Мусе и рассказал о случившимся. Потом поставил чайник и проводил маму на кухню. Я попил кофе, мы посидели еще минут двадцать, а потом проснулся Витя. Его пробуждение послужило мне сигналом одеваться.

* * *

Когда Витя перестал ходить на работу, ситуация внутри нашего треугольника (я-тетя-отчим) изменилась. Теперь отчим всё время проводил с мамой и заботу о ней брал на себя, а мы с тетей оказались фактически отрезаны от текущих событий.

Например, я имел доступ к маме лишь потому, что делал уколы. Если бы этим занималась Муся, сам отчим или приходящая медсестра, Витя ограничил бы мои визиты на Кондратьевский. То же касалось и Муси - отчим вызывал ее, когда следовало приготовить еду, помыть маму, побеседовать с участковым врачом. Сама по себе тетя не приезжала.

Так происходило по одной причине - Витя не мог терпеть в доме чужого присутствия. Он не умел сам делать уколы, мыть маму в ванной - поэтому приходил я или приезжала Муся. Но как только процедура заканчивалась, отчим хотел остаться один. Это стремление уединиться было вызвано, в первую очередь, некоммуникабельностью Вити. Второй причиной стало желание отчима заботиться о маме "без свидетелей", то есть, как Вите удобно.

К сожалению, даже в самые последние дни болезни Витя часто раздражался на маму, срывал на ней свое настроение, был грубым. При нас с тетей он так вести себя стеснялся, и делал всё, чтобы мы меньше бывали на Кондратьевском. Надо сказать, ему это удавалось.

Возможно, если бы я не делал уколы, отчим всё равно иногда пускал меня в дом. Но тогда бы мне пришлось изобретать причины, хитроумные способы, чтобы проникнуть к маме. Слава богу, я избежал такой участи.

* * *

В те дни Вите пару раз потребовалось съездить на работу. Сначала получить деньги, потом оформить себе отпуск. На это время отчим вызывал тетю Мусю, чтобы она его подменила. Тогда уже и Витя понял, что маму нельзя оставлять одну, и шел на обязательную подстраховку.

Оба раза мы с тетей беседовали по телефону. Когда отчим покидал квартиру, становилось легче. Мы могли общаться, что-то обсуждать, следить за мамой. Конечно, Витя брал на себя огромную нагрузку по уходу за больной; постепенно он начал кормить маму с ложечки, водить из спальни на кухню, провожать в туалет. Но при этом от его заботы было слишком много побочных действий. И по мере развития болезни они только возрастали.

* * *

Это был довольно длительный период, когда врачи почему-то оставили нас. Выписав в качестве панацеи от всех бед неэффективный ломустин, медики просто махнули на маму рукой. По крайней мере, процесс наблюдения за болезнью почти прекратился. В наибольшей степени это коснулось взаимоотношений с районным онкологом. Сообщив в самом начале, что маме осталось жить три месяца, врач фактически самоустранился от какой-либо помощи. Я, конечно, высоко ценю его честность, но вряд ли она могла компенсировать полное бездействие. В сочетании со скандальным поведением медсестер скорой помощи и неудачно взятой бронхоскопией, всё это настраивало на мрачные, попросту ужасные перспективы. Параллельно мечтам ("dreams") о долгом стабильном периоде, я готовился к самому худшему - необходимости колоть наркотики и нехватке медикаментов - таких историй у нас случается предостаточно. Но здесь было не обойтись без помощи врачей.

В те дни были сделаны лишь два анализа крови для контроля за ломустином. И тот, и другой оказались вполне приличными. Галина Михайловна, демонстрируя Мусе полученные результаты, всё приговаривала: "Посмотрите, какие хорошие показатели!" Но меня это уже не могло утешить.

В последний раз, 28-го декабря из поликлиники прислали другую девушку брать анализ крови. Это спутало нам все карты. Муся ожидала медсестру, которая приходила три предыдущих раза; эта девушка понравилась и тете, и маме, была любезна, аккуратна и доброжелательна. Тетя хотела за умеренную плату договориться с ней о последующих визитах. Но вместо нее явилась грубая и категоричная дама.

Маме было уже трудно сидеть за столом, поэтому анализ превратился в сплошную пытку. Мама мучилась, сестра хамила, Муся переживала: так прошло последнее в этом году медицинское мероприятие. Данный случай еще раз подтвердил: всё, что касается бесплатных докторов, лотерея. Никогда не знаешь, на какого врача нарвешься - грубого или вежливого, профессионального или безграмотного.

* * *

Здоровье мамы в тот период стремительно ухудшалось. Особенно заметны были изменения в последние дни 2003-го года. Болезнь развивалась по трем направлениям - головные боли, трудности с речью и общая слабость. Постепенно на фоне первых двух недомоганий всё более заметным становилось третье.

Именно из-за общей слабости мама стала гораздо хуже ходить. Правая нога постепенно становилась недееспособной. В коридоре перед входом в кухню на полу находился небольшой подъем-уступчик, высотой сантиметров пять-восемь - маме было очень сложно преодолеть его самостоятельно. Теперь она меньше говорила, практически не произносила законченных фраз, ограничиваясь "да", "нет" и отдельными глаголами - "возьми", "дай", "принеси". Иногда, правда, следовали и предложения, но крайне редко.

Никаких выводов из этого мы в то время не сделали. По крайней мере, я оказался не готов к столь быстрым изменениям. Мне казалось, что это временно. Невозможно было смириться с тем, что мама практически заканчивает передвигаться, почти ничего не может сказать и временами эмоционально не реагирует.

Хотелось верить, что скоро всё восстановится. Или, по крайней мере, стабилизируется. В то же время постепенно накатывала какая-то чудовищная депрессия, приближалось ощущение глобальной неизбежности. Иными словами, будущее всё-таки заглянуло мне в глаза, и от этого сделалось жутко.

Так, в темноте природной (самые короткие дни года) и эмоциональной (резкое ухудшение маминого здоровья) проходили дни. Никаких надежд уже не осталось. Медленный путь по лестнице вниз продолжался. Света вокруг оставалось всё меньше. Ярким было лишь желание отодвинуть самое худшее, но неизбежность этого худшего уже не вызывала сомнений.

13. Вечер 30-го декабря

Перед Новым годом мы с Пау еще раз собрались на Кондратьевский. Зачем? Просто нам не хотелось игнорировать наступающие праздники. Резко обострившаяся мамина болезнь делала посещение сложным, но не стоило сдаваться раньше времени. Наоборот, в Новый год мы стремились что-то противопоставить маминому недугу. В конце концов, 11-го декабря мы посидели вполне неплохо. Так почему бы не повторить позитивный опыт?

Событие пришлось на укороченный рабочий день - 30 декабря. Впереди маячили длинные праздники, я отдыхал до 7-го января. Но приподнятого настроения не наблюдалось, а привычные символы Нового года - елка, игрушки, конфетти, бенгальские огни - потеряли свое значение на фоне маминой болезни. То есть, мы, конечно, хотели маму приободрить, но сами испытать праздничное веселье вряд ли были способны. В таком сложном настроении и отправились в гости; по пути купили бутылку шампанского, мандарины и небольшой торт.

* * *

Дверь открыл отчим. Мама была в большой комнате. Работал телевизор, стояла закуска - колбаса, сыр, маринованные грибы. На этот раз всё приготовила тетя Муся. Мама и Витя сидели за столом уже минут двадцать, мы слегка задержались в магазине с покупками. Раздевшись, я и Пау заглянули в комнату и поздоровались с мамой. Узнав Пау, мама слабо улыбнулась.

На кухне я достал из рюкзака небольшой новогодний сувенир - календарь с переставляющейся датой. Витя даже удивился презенту, настолько он забыл о подобных вещах.

- А у нас, как вы понимаете, - отчим тяжело вздохнул, - подарков нет.

Конечно, на это никто не рассчитывал. Хоть я и почувствовал какую-то грусть от отсутствия подарка - пусть даже самого маленького, незатейливого. Мама бы обязательно, в любой ситуации, что-нибудь купила - в нашем доме так было принято. Но традиции постепенно умирали.

Мне предстоял укол дексаметазона, но даже привычный ритуал усложнился. В тот день самостоятельно мама передвигалась с трудом, поэтому мы с Витей ее сопровождали. Так было и быстрее, и безопасней. Встав с двух сторон, мы с отчимом повели маму в спальню на укол. Вскоре, с дежурной фразой: "Не буду вам мешать", Витя удалился. После укола мы вывели маму, проводили в туалет и вновь усадили на стул в комнате. Эти перемещения заняли довольно много времени.

* * *

Закончив с медицинскими процедурами, мы собрались у стола. Выяснилось, что надо разобраться с горячими блюдами; их заранее сделала Муся. Витя был не в курсе, и лишь пробурчал:

- Всё стоит в кухне.

Мы с Пау отправились на разведку. В духовке стояли два блюда в объемных тефлоновых мисках с крышками, Пау назвала их "сотейниками". В одном находилась рыба, в другом курица с картошкой.

- Их надо разогреть? - на всякий случай спросил я отчима.

Мой вопрос привел Витю в замешательство.

- Не знаю, - пробормотал он. - Делала Муся. Решайте сами.

В этот момент внезапно оживилась мама.

- Не надо, - произнесла она командным тоном. Раньше, до болезни, такие интонации появлялись у нее во время приготовления еды или сервировки стола. - Несите сюда...

Вообще-то, мы спросили больше для подстраховки, и совершенно не ожидали такой реакции. Но, разумеется, я принес оба блюда и поставил перед мамой.

Она внимательно осмотрела сотейники и повторила:

- Не надо разогревать.

На самом деле, мама явно хотела сказать что-то другое. Но что именно? Может, "Подогрейте, но на медленном огне"? Или "Помешайте, когда будете разогревать"? Увы, это так и осталось загадкой.

* * *

В любом случае, на мамины слова требовалось как-то реагировать. Вариантов имелось, по крайней мере, три. Первый - в стиле Вити. На фразу невпопад, сказанную мамой уже в совершенно больном состоянии, отчим имел склонность сердиться и раздражаться. "Ну, что ты, Милочка! - возмущенно восклицал он, словно мама ленилась правильно выразить мысль. - Скажи нормально, что ты хочешь?" Справедливости ради, к 30-му декабря Витя отошел от такой манеры поведения.

Второй вариант время от времени использовали все - не обращать внимания на сказанное. Случалось, мама произносила какую-нибудь бессмыслицу, и мы пропускали ее мимо ушей. Существовал и третий путь - пытаться докопаться до истины. К сожалению, времена, когда это было возможно, безвозвратно прошли. Тем не менее, я выбрал самый неправильный подход: попробовал угадать, что именно хотела мама.

- Может быть, одно подогревать, а другое - нет? - предположил я.

Мама не ответила и лишь больше нахмурилась.

- По-моему, оба надо подогревать, - заявила более практичная Пау.

- Не надо разогревать! - вновь повторила мама, только более громко. - Не надо!

И мы застыли в нерешительности перед этими блюдами. Мама раскраснелась, у нее на глаза стали наворачиваться слезы.

- Ну, Витя! - вновь сказала она. - Не надо греть!

Она всерьез рассердилась, что мы не можем ее понять. Мамино раздражение подействовало и на нас с Пау - мы почувствовали себя вдвойне виноватыми. В итоге, над столом зависла неловкая пауза.

И тут мама очень расстроилась. Она вдруг ощутила свою полную беспомощность. Мама хотела сообщить нам информацию по части хозяйства - темы, в которой она всегда была на высоте, разбиралась лучше других в доме. В последние годы приготовление еды и организация стола сделались важными составляющими ее жизни. И вот теперь она никак не могла донести до нас свою мысль. Поэтому внезапно сникла и замолчала.

- Ну, давайте есть холодным, - расстроено предложил Витя. - В конце концов, какая разница?

- Нет, всё-таки надо разогреть, - не согласился я.

Но мама уже потеряла всякий интерес к сотейникам, и весь наш длинный диалог оказался бесполезным. Тогда мы с Пау вышли на кухню и чуть-чуть разогрели оба блюда.

После маминого выступления настроение у присутствующих бесповоротно испортилось. Собираясь 30 декабря на Кондратьевском, все мы - я, Пау и Витя - хотели повторить успешную встречу 11-го декабря. Но уже начало вечера показало, что из этого вряд ли что-то получится.

* * *

И выглядела мама в тот день совершенно иначе. Это лучше других заметила Пау. Если 11-го у мамы были живые глаза, подвижная мимика, легко угадывались эмоции, то к 30-му застыло отсутствующее выражение. Пау назвала лицо мамы "потухшим". Мама немного оживилась, когда мы спорили о блюдах, но это трудно назвать положительными эмоциями, а оживление - приятным.

Мы принесли с кухни горячее и, наконец, сели за стол. Почти сразу я открыл шампанское. Витя заявил: "Я это не пью!" и налил себе водку. Я же наполнил праздничным напитком три бокала. С несколько вымученным возгласом "С Новым годом!", мы чокнулись.

Мама по-прежнему держалась отстраненно. То ли до сих пор переживала насчет сотейников, то ли просто "выключилась" из общего процесса. Ела, но немного и без особого желания. Пила, но не просила, чтобы ей добавили. Просто Витя, когда надо, подливал, и она послушно с нами чокалась. Мне показалось, мама, в принципе, плохо себя чувствует. Я сидел напротив, постоянно видел ее лицо, и по ходу вечера мне всё чаще приходила мысль, что ей, наверное, тяжело сидеть с нами. Пау ощущала то же самое.

Один раз я спросил Витю:

- Может, маме лучше лечь?

- Ну, что ты, Миша! - решительно возразил отчим. - Вот, когда вы уйдете, мы еще немного посидим, а потом вместе ляжем спать.

Со стороны Витя смотрелся гостеприимным хозяином, но это явно выходило за чужой счет. Конечно, отчим выработал свой распорядок дня в соответствии с маминым, но сейчас, скорее, приспосабливал ее режим под свой.

* * *

В тот вечер Витя был особо разговорчив, даже болтлив. Невольно получилось, что отчим своей оживленностью компенсировал мамину замкнутость; его обычные молчаливость и угрюмость куда-то испарились. Очевидно, он выпил еще до нашего прихода - другого способа приободриться для Вити не существовало.

Наверное, он чувствовал, что праздники пройдут не слишком весело, ощущал быстрые и негативные перемены в мамином здоровье, но, в то же время, хотел держаться бодро. Без водки в этих начинаниях ему было не обойтись. Может, Витя выпил, чтобы забыться и расслабиться? Раньше, когда мама была здорова, она всегда контролировала количество спиртного - никогда не запрещала, но вела учет. К тому же, на Кондратьевском соблюдались два важных правила: не пить в одиночку и без закуски. Начиная с октября-ноября, все эти ритуалы остались в прошлом.

В сложившейся ситуации Витина болтливость была даже уместна. Я уже писал, что почти при любой концентрации алкоголя отчим не выглядел пьяным. Наоборот, становился разговорчивым. Единственным минусом стало то, что мы просидели за столом больше, чем планировали.

Витя разошелся и не желал окончания банкета. Это было плохо для маминого здоровья; если бы мы не задержались - она бы раньше легла спать.

* * *

Глагол "разошелся" подразумевает нечто из ряда вон выходящее - пьяный дебош или слезливые откровения. Для Вити это означало - нормально о чем-то поговорить. Сам факт, что он мог сказать подряд три-четыре предложения, уже можно было считать феноменальным событием. Например, Витя сообщил:

- На работе я считаюсь самым умным. А всё потому, что смотрю телевизор. Очень многие факты люди не знают, а я запоминаю информацию. И даже кроссворды часто разгадываю, а все удивляются.

И еще один маленький диалог:

Я: "Что-то тихо у вас. Телефон не звонит. Сколько к вам не прихожу, он никогда не звонит".

Витя: "А никто и не должен звонить. Мне никто не звонит. У меня на работе общение только с тремя людьми. И этого вполне хватает, чтобы дома не общаться".

В таком духе отчим и вел с нами беседу, я привел лишь самые яркие реплики. Было даже неплохо, что Витя взял инициативу на себя.

* * *

Постепенно мы выпили бутылку шампанского, а больше с собой ничего не взяли. Поэтому добавили двумя-тремя рюмками водки. После рыбы и курицы принесли на стол наши мандарины и торт - на сладкое. Надо сказать, в тот день с особой охотой "выходилось" из-за стола; мы всё время порывались куда-то сходить, что-то захватить или убрать. Безучастно находиться рядом с мамой оказалось тяжело - она плохо себя чувствовала, хотелось ей помочь, быть хоть чем-то полезным. По крайней мере, не сидеть на месте.

Во время застолья в комнате работал телевизор; каждый из нас периодически комментировал увиденное. Шла очередная юмористическая передача "Аншлаг". С юмором такого рода я сталкивался лишь на Кондратьевском; Вите всегда нравились подобные передачи.

Мама же телевизор не смотрела и на шутки не реагировала.

* * *

Мы с Пау начали готовиться к сладкому, поставили чайник, поменяли еду на столе. Как обычно, выступили в роли официантов; отчим в это время сидел, уставившись в телевизор. Мы же принесли с кухни посуду, кофе, сахар, а заодно и чайник. Я начал разливать в чашки кипяток.

Когда очередь дошла до мамы, она вдруг заявила:

- Мне еще сахара.

- Я и так уже положил две ложки, - пришлось объяснять мне. - Наверное, достаточно?

Мама покраснела и с раздражением произнесла:

- Еще сахара!

Я стоял в растерянности, а мама всё повторяла с возрастающей настойчивостью: "Еще сахара!"

Чтобы не затягивать ситуацию, я вздохнул и положил в ее чашку, наверное, около пяти ложек. Маму мои действия не обрадовали. Она в очередной раз убедилась - ее не могут понять. Но вместе с грустью я уловил небольшое удовлетворение. Мама была довольна, что к ее мнению прислушиваются, хоть и делают не так, как она бы хотела.

Возникшее непонимание вновь нас расстроило, но меньше, чем сцена в начале вечера. Под торт мама немного оживилась, а последний кусок мы с ней съели пополам.

* * *

Итак, благодаря Вите, мы посидели несколько дольше, а потом стали убирать со стола. О том, чтобы всё оставить "в первозданном виде", даже речи не шло. Мы достаточно долго занимались уборкой, а Витя по-прежнему смотрел телевизор. Затем разделились: я носил посуду на кухню, Витя убирал остатки еды, а Пау мыла посуду. Всё это время мама безучастно сидела в комнате под работающий телевизор.

Мы прибрались и, довольно грустно, как после какой-то обязаловки, начали собираться. Перед уходом Пау подошла к маме и сказала: "Все будет хорошо". Мама повторила: "Всё будет хорошо", но, скорее, по инерции.

А вскоре Витя закрыл за нами дверь.

* * *

Сегодня, оценивая ту встречу, я прихожу к неутешительным выводам. К сожалению, она только навредила маме. Мама чувствовала себя очень плохо. Мы с Пау, собираясь в гости, не могли этого знать, а вот отчим был в курсе дела.

Это не значит, что следовало отменить встречу. Просто надо было всё сделать совершенно иначе: маму после нашего прихода положить на диван, мы бы неплохо посидели рядом с ней за столом. А, главное, в тот день ей совершенно не следовало пить водку.

Раньше водка улучшала мамино настроение, и я не считаю, что ей стоило прекратить употреблять спиртное в начале болезни. Это касается и 11-го декабря; в те дни мама сознательно хотела выпить, имела желание. Но 30-го никакого интереса у нее не было; она лишь равнодушно, по инерции, вливала в себя спиртное. И это не могло не иметь последствий. По сути дела, перед нами предстал совершенно больной человек, которого надлежало уложить в постель, а не поить водкой!

Но Витя больше думал о собственных интересах, рассчитывал посидеть, выпить. И это очень печально.

* * *

Когда мы вышли на улицу, мне хотелось услышать от Пау фразу 11-го декабря: "Я ожидала худшего". Но ее впечатления были совершенно другими: "Я надеялась, что будет лучше". За двадцать дней у мамы произошло серьезное ухудшение здоровья.

Но я в тот вечер наивно надеялся на хорошие новости. А когда не услышал их от Пау, то сам принялся утешать и себя, и ее.

- Это временное ухудшение, - сказал я. - Еще вчера мама чувствовала себя лучше. Скоро должна наступить стабильная фаза.

Трудно сказать, кого я старался успокоить этой речью. По крайней мере, на Пау она не подействовала. Мы медленно направились в сторону дома, гадая: сколько еще времени маме отведено на этом свете?

14. Новый год и новые проблемы

Очень трудно перейти к последним главам этого сочинения. Я откладывал, как мог, заключительную часть. Мне удалось растянуть в своем сознании позапрошлый декабрь на пару вполне реальных месяцев. Я писал главы 7-13 и буксовал на месте. Дело в том, что мои воспоминания привели к неожиданному эффекту: прошлое воскресло. События стали разворачиваться по второму кругу. Начиная с октября (внутреннего времени сочинения), я вновь переживаю всё, случившееся тогда. Я вернулся, на бог весть каком уровне, в прошлое. Все дни работы над этим текстом я лечил маму и параллельно самого себя. В итоге, этот процесс подарил мне немалую дозу спокойствия.

Я надолго задержался с вычиткой декабрьских событий: подбирал более точные термины, вникал в медицинские проблемы, скатывался в условное наклонение. Поставил себе цель - не писать больше трех часов в день. Впрочем, довольно перечислений! Моя безумная мысль такова - я продлевал для себя, во второй раз, жизнь мамы. В моем сознании она до сих пор болеет. Я продолжаю ее лечить, и до сегодняшнего момента меня всё устраивало.

Но декабрь этой повести закончился. Надо двигаться дальше. И сегодня, когда я задумался о январе, мое сознание настиг запоздалый удар. Как всё-таки тяжело! Все эти смелые эксперименты с памятью имеют свои капканы; нельзя так вольно обращаться с собственной психикой. Мне уже не кажется, что этот труд окажет на меня терапевтическое воздействие. Может, всё будет как раз наоборот.

Как бы то ни было, я начинаю последний, самый тяжелый отрезок. Очень трудно второй раз прощаться с мамой, но иного выхода нет.

Я постараюсь. Возможно, скупо, без подробностей, с провалами. Как получится.

* * *

Новый год мы встречали у Тамары Андреевны, моей тещи. Кроме меня, Пау и Малого там была еще и Татьяна Андреевна. Ей я посвятил пару строк в третьей главе, а здесь хотел бы остановиться подробней. Тетя Таня - врач-хирург, и ее отношение к происходящим событиям сможет добавить новых красок в мой рассказ. Тем более, что с самого начала маминой болезни я очень рассчитывал на Таню - доверял ей как врачу.

Таня не принимала непосредственного участия в мамином лечении, но иногда играла роль дополнительного консультанта. Так, в октябре, когда мы всё надеялись на операцию, она ездила в Поленовский институт и разговаривала со знакомым медиком из этого учреждения. С ноября я согласовывал с Таней суточную дозу дексаметазона, и фраза, обращенная к отчиму: "Врачу, наверное, лучше знать, надо ли делать уколы", не являлась пустым звуком. У Тани мне удалось выяснить ряд деталей по маминой болезни - например, каковы противопоказания во время химии. Словом, она являлась специалистом, к мнению которого я всегда прислушивался.

По моей инициативе Таня общалась и с тетей Мусей - мне очень хотелось свести их вместе. Дошло до того, что я настойчиво (и наивно) просил обеих общаться друг с другом, часто выступая "соединителем"; сначала звонил тете Мусе со словами: "Вот, Таня сказала...", а затем, услышав Мусин ответ, связывался с Таней. В какой-то степени я пытался их "подружить", но у меня ничего не вышло.

А в Новый год я рассчитывал выяснить у Тани ряд медицинских вопросов. В частности, меня беспокоило: надо ли колоть маме так много дексаметазона? Я понимал, что препарат помогает, но боялся противопоказаний. К сожалению, нормального разговора не получилось. Несколько раз я задавал один и тот же вопрос, но не мог получить вразумительного ответа. Казалось, тетя попросту отмалчивалась.

Когда мы стали собираться домой, я ощутил разочарование.

- Почему Таня ничего не может мне сказать? - спрашивал я Пау.

* * *

Но время всё расставляет по местам. Многие вопросы проясняются, если вглядеться в них более внимательно.

Дело в том, что Таня с самого начала предполагала скорую мамину смерть. Когда она еще только встречалась с врачом из Поленовского института, и было даже неизвестно о раке легких. Ее пессимистичное (читай - реалистичное) отношение, наверняка, не вызвало поддержки у Муси, которой было проще общаться с вечными оптимистами типа Володи Филатова. Именно поэтому Таня с Мусей созванивались редко, и мое горячее желание их сблизить не помогало.

А в Новый год Таня просто меня не поняла. Она решила, что я с помощью уколов дексаметазона собираюсь вылечить маму. Хотя мне лишь требовалось выяснить оптимальную дозировку. За моими словами Тане почудилась патологическая надежда на исцеление. Ей не хотелось говорить мне о смерти, вот она и не стала ничего отвечать.

Почему между людьми возникает непонимание? Скорее всего, из-за стереотипов. Общаясь с множеством пациентов, врач вырабатывает определенную линию поведения, а затем она закрепляется в его сознании. И даже если ситуация меняется, привычные установки сохраняются.

Таня принципиально не хотела меня утешать (то есть, лгать), но и не решалась сказать правду. В результате, разговоры со мной в те месяцы, наверняка, вызывали у нее напряжение. А я находился в подавленном состоянии, целиком погруженный в думы о маме, и не мог за странным, с моей точки зрения, поведением тети разглядеть ее истинные мотивы.

И всё-таки жаль, что так получилось. В начале января я выступал против "пещерной" медицинской позиции отчима - "кормить, принимать традиционные таблетки", мне нужно было подойти к сражению во всеоружии.

Что же касается Тани... Возможно, в самом начале болезни "быть со мной аккуратней" ее попросила тетя Муся. Или Таня действительно боялась меня травмировать?

Мне кажется, родственники онкологического больного должны знать правду. Что может быть хуже обмана и напрасных иллюзий? В конце концов, если человек не может принять реальность, он придумает себе надежду сам. Совершенно излишне ему в этом подыгрывать.

* * *

А на Кондратьевском наблюдались новые ухудшения. Последний раз мама прошла самостоятельно по коридору 31-го декабря. После этого без посторонней помощи она больше не передвигалась.

2-го января, после вечернего укола Витя с грустью мне признался:

- Милочка 31-го числа отказалась пить. Выпила две рюмки и больше не стала.

Это явилось для отчима суровым ударом. Я же находил случившееся позитивным - в последние дни мама пила исключительно по инициативе Вити. Если человек не хочет спиртного, что в этом плохого?

Но отчим думал иначе. Отказ от водки в его представлении являлся верным признаком ухудшения здоровья. В какой-то степени он был прав, но всё же не стоило путать причину со следствием. Постепенно Витя начал выходить из состояния наивной уверенности, что у мамы не рак, а просто "какая-то болезнь". Но это давалось ему тяжело.

Что же касается водки, то ее влияние на организм больного - двойственное. С одной стороны, это - анальгетик, вещество, притупляющее боль. Возможно, поэтому 11-го декабря мама могла сказать: "Как хорошо!", выпив стопку. С другой, после приема алкоголя неизбежно возникает похмелье. Для онкологического больного наряду с общей интоксикацией организма пережить еще и абстинентный синдром - вдвойне тяжело. Думаю, что до 30-го декабря плюсов от употребления алкоголя мама находила больше, чем минусов. А после Нового года наоборот.

* * *

4-го января тетя пошла на прием к районному онкологу, чтобы взять бесплатный рецепт на новую порцию ломустина. В регистратуре Мусе сообщили, что мамины документы переведены к другому врачу.

- Тут какая-то ошибка! - воскликнула тетя. - Это ведь наш участковый!

И поспешила в знакомый кабинет. Врач-пессимист встретил ее с удивлением.

- Ваши дела я передал Наталье Петровне, - пояснил он. - Она ездит по домам, а я нет.

Участковый еще и являлся заведующим отделением, навещать больных в его обязанности не входило. И тетя тут же направилась к Наталье Петровне. Благо, ее кабинет находился через две двери.

Войдя, Муся первым делом обратила внимание на икону, висевшую над столом врача. Ныне эта традиция принята во многих онкологических учреждениях. В частности, образа разных размеров и качества присутствуют почти в каждом кабинете на Березовой.

- Что же вы раньше не заходили? - спросила Наталья Петровна, просматривая мамину карточку.

Тете оставалось лишь развести руками.

- Был прописан ломустин и контроль за анализом крови, - ответила она. - Мы приняли последнюю таблетку 30 декабря. Но, может быть, этого недостаточно?

- Не беспокойтесь, моя дорогая, - мягко остановила ее онколог. - Сейчас во всём разберемся. Что вас беспокоит в больной, какие симптомы?

- А почему вас назначили нашим лечащим врачом? - вместо ответа спросила тетя.

Выяснилось, что Наталья Петровна - специалист по "последнему моменту". Это - ее собственное, и довольно меткое, выражение. Когда онкобольной переходит на завершающую стадию, дела поступают к Наталье Петровне. Тут уместно заметить, что наш новый онколог еще и являлась кандидатом психологических наук.

В раковых клиниках существует строгая классификация больных. Последняя, самая тяжелая категория, носит название "четвертая клиническая группа". Это - "люди скорой смерти". Есть и другой термин, "терминальная стадия" - период мучительных страданий, постоянная боль, заглушаемая только наркотиками. Районный онколог поставил маме четвертую группу в ее единственный визит в поликлинику в середине октября. До терминальной стадии пока не дошло. Почему именно в конце декабря мамины дела передали Наталье Петровне? Я не знаю.

Новый онколог оказалась хорошим специалистом, именно тем врачом, которого маме не хватало. У Натальи Петровны имелся огромный опыт работы с умирающими, она обладала правом выписывать обезболивающие наркотики и назначать пациентов в хоспис. И, что очень важно, отличалась отзывчивостью и внимательным отношением не только к больным, но и к их родственникам. К тому же, онкологу был чужд немотивированный оптимизм и синдром "напрасной надежды". Впрочем, ее специализация и не предполагала радужных обещаний.

- Ломустин вам больше принимать не следует, - сообщила доктор. - На данной стадии он уже не поможет.

- А что принимать? - забеспокоилась тетя. - Чем лечиться?

- Для начала мне надо осмотреть больную, - объяснила Наталья Петровна. - В ближайшие дни я заеду к вам домой.

- Не ко мне, - поправила Муся, - я - сестра. Милочка живет вместе с мужем, Виктором Николаевичем.

Тот факт, что онколог захотела приехать, стал для нас большой радостью. Раньше доктора обходили мамину квартиру стороной, или устраивали сцены, как медики из скорой. Последние две-три недели я остро чувствовал отсутствие какой-либо медицинской помощи. Наталья Петровна, с ее готовностью непосредственно помочь маме, вызывала уважение. Наверное, так и должен вести себя врач. Но нам, после долгих скитаний по докторам, такой поступок казался героизмом.

- Может, вы приедете сегодня? - набравшись смелости, предложила Муся. - Моя сестра хуже себя чувствует.

- Если будет машина, то обязательно, - пообещала онколог.

Наталья Петровна имела особый статус, ее возили к больным на машине. Она являлась единственным в своем роде специалистом на весь Калининский район Санкт-Петербурга, где проживает более миллиона человек! Слава богу, в городе всё-таки функционировала служба помощи раковым больным, а через Наталью Петровну она затронула и маму.

Стоит ли говорить, что тете новый доктор очень понравился?

* * *

После встречи с онкологом Муся поехала на Кондратьевский. Витя выслушал новости настороженно-скептически.

- Да, не придет она, - наконец, пробурчал он. - Мало ли что они обещают?

Муся провела с мамой еще пару часов, но Наталья Петровна так и не появилась. Тогда тетя решила, что дальше ждать бесполезно. Заразившись мрачным настроением отчима, Муся отправилась домой; у нее тогда болели и внук, и собака. Через полтора часа она добралась до Купчино.

Тетя позвонила отчиму около восьми вечера. Выяснилось, что Наталья Петровна всё-таки приходила.

- Да, была, - с каким-то раздражением сообщил Витя. - Толку от нее никакого.

- А что она сказала? - спросила тетя.

- Ничего нового, - ответил отчим. - Ладно, я пойду Милочку кормить...

Увы, Вите новый онколог не понравился. Настолько, что отчим не сообщил Мусе никакой информации. Мы не могли понять, в чем же дело?

Через неделю Витя объяснил тете Мусе причины неприязни.

- Она назвала меня "зайчиком", - разоткровенничался отчим. - Какой же я ей зайчик?!

Действительно, Наталья Петровна привыкла разговаривать с родственниками так же, как с умирающими. Она часто обращалась к Мусе - "солнышко", "моя хорошая". Это, кстати, вполне оправданно. Близкие родственники страдают не меньше больных; им, как и пациентам, необходима эмоциональная поддержка. Неужели медсестры скорой Вите понравились больше?

* * *

Многое из того, с чем соприкасался отчим, затем становилось тайной. Так и долгожданное посещение врача обратилось в конфуз. О визите Витя ничего не рассказал, онколог не выписала ни одного рецепта. Поэтому на следующий день Муся позвонила Наталье Петровне в поликлинику.

- Муж почему-то не очень любезно принял меня, - пожаловалась онколог. - Он у вас всегда такой мрачный?

К сожалению, иногда отчим играл роль "чужого среди своих". В кои веки нашелся врач, который лично приехал осмотреть маму! Мало того, онколог обладал правом выписывать наркотики, то есть, был на будущее просто необходим! Следовало держаться за такую удачу!

Вместо этого Витя принял врача хмуро, мрачно, нелюдимо, всем видом показывая: "Зачем ты пришла? Что тебе надо?" Интересно, как он собирался пережить мамину терминальную стадию без наркотиков и врачебной помощи?

- Знаете, он очень расстроен, - извинилась за отчима тетя. - Иногда сам не ведает, что творит. Бывает, и со мной не находит контакт, сильно переживает.

- Да, бывает, - согласилась Наталья Петровна. - И больные, и родственники попадаются разные. Знаете что? Приезжайте ко мне, я вам выпишу все рецепты.

И 8-го числа тетя снова поехала в районную поликлинику.

* * *

А 6-го нам предстояла важная операция - доставка на Кондратьевский кресла на колесиках, которое теперь стало для мамы предметом первой необходимости. Еще пару дней назад стало ясно, что больше самостоятельно она ходить не сможет. Кресло же давало возможность Вите возить маму на кухню, а не передвигать или волочить в пределах спальни.

Столь резкое ухудшение маминого здоровья было вызвано прогрессирующим параличом правой половины тела. В свое время Муся считала, что у мамы под Новый год случился инсульт, и, как следствие, паралич. Мне же кажется, что инсульта не было. Просто с течением времени у мамы всё больше отказывали правые рука и нога; возникло онемение, затруднение движений. Когда мама начала отекать в ноябре, правая нога распухла значительно сильнее, чем левая; уже тогда на нее было трудно наступать. К январю нога практически не двигалась, хотя отек спал. Если бы у мамы случился инсульт, паралич бы развился очень быстро.

Но нас в тот момент больше занимала не природа явления, а тот факт, что мама не может ходить. Она передвигалась по квартире с помощью отчима, с трудом добираясь до туалета. И тут тетя вспомнила о кресле-коляске.

История этого агрегата такова. В свое время Мусин знакомый купил каталку своей матери. У нее обнаружили рак, потребовалась ампутация ноги. Сын неплохо зарабатывал и приобрел весьма качественную модель - удобную и легкую. Как следствие, очень дорогую.

Кресло-каталка подарила женщине несколько лет активной жизни; она могла передвигаться, сидеть за столом, не была прикована к кровати. Теперь приспособление понадобилось и маме. В настоящий момент кресло лежало у знакомых тети на антресолях. Оставалось только заехать и забрать.

* * *

6-го января, в 12 часов, я встречался с Леной на выходе из станции метро "Чернышевская". День выдался холодным, и я немного замерз, ожидая синие Ауди-100. Лена подсадила меня на Салтыкова-Щедрина, а через пару кварталов мы завернули в один из проходных дворов. Поднялись на четвертый этаж, пожали руку "кресловладельцам", достали приспособление из темного угла и забрали с собой. Никаких проблем с перевозкой кресла не возникло, оно удобно разбиралось и складывалось, а подробности вспоминаются...

Просто это были редкие другие декорации - на фоне главной сцены на Кондратьевском.

- Ну, как ты, Мишка? - спросила по пути сестра.

- Ничего, - ответил я. - Дальше будет хуже. Сейчас каникулы, поэтому всё проще. Вот, надеюсь, кресло поможет.

- Я была у Милочки перед Новым годом, - сказала Лена, пока мы переезжали Литейный мост. - Она еще ходила.

- К сожалению, болезнь развивается слишком быстро, - пришлось признать мне.

Мы добрались до дома около двух дня; выгрузили кресло и затащили в квартиру. Вроде бы успели вовремя - мама совсем недавно перестала ходить, и тут же появилась кресло-каталка! Она имела большие колеса и удобное управление, даже тормоз; чувствовалось, что машина сделана с душой, для людей. При наличии у больного маломальской силы в руках, можно было спокойно передвигаться по квартире. Я решил, что наконец-то началась череда удачных событий - у мамы появились и врач, и кресло.

В тот день на Кондратьевском было потрясающе многолюдно - мама, Витя, я, Лена и тетя Муся. Отчим посадил маму в каталку и, в качестве демонстрации, вывез на кухню; затем я долго упражнялся с креслом в большой комнате, осваивая технику.

После моего ухода Витя сделал маме "локальный" туалет. Отчим выбил сиденье-фанерину у стула и вместо нее закрепил стульчак унитаза. Под стул ставится ведро и получается "стул-унитаз". В итоге, туалет для мамы приблизился к кровати; в сложившейся ситуации это было функционально. А с 7-го января я стал приходить к маме два раза в день: утром колол один миллиграмм дексаметазона, а вечером - два.

Так мы старались предотвратить дальнейшее развитие болезни. Тогда еще казалось, что это возможно.

* * *

8-го января тетя поехала к Наталье Петровне. Визит принес много ценной информации. Онколог рассказала о двух новых возможностях - хосписе и обезболивающих наркотиках.

- В Калининском районе хосписа пока нет, - объяснила онколог, - а разместить больных в другие хосписы очень сложно.

- Но есть надежда? - спросила Муся.

- В хоспис кладут при сильных болях, - продолжила Наталья Петровна. - А пациенты покидают заведение только в случае смерти, поэтому и места освобождаются редко.

- Значит, нет шансов? - Тетя хотела знать наверняка. - Даже в самом тяжелом случае?

- Я ничего обещать не могу, - призналась доктор. - Единственная возможность, которая сейчас существует - положить в хоспис на десять дней. Это делается, если родственники не могут ни морально, ни физически справиться с больным. Пациента кладут в хоспис, а его близким на это время устраивают передышку. Существуют и платные хосписы, только они очень дорогие. Я даже не буду называть расценки: всё равно вам не по карману.

* * *

Я ранее писал, что у нас не было официального подтверждения рака легких.

- Я сумею выписать необходимые медикаменты и без бронхоскопии, - успокоила тетю Наталья Петровна.

Таким образом, решилась одна из наиболее важных задач - доступ к обезболивающим наркотикам.

Основная проблема здесь - печально известная "доза Бабаяна". Что это такое? Для начала объясню, кто такой Бабаян. Эдуард Арменакович - председатель постоянного комитета по контролю наркотиков. А "доза Бабаяна" - лимит дачи наркотических препаратов онкобольным в терминальной стадии; 50 миллиграмм в сутки и не больше. Всемирная организация здравоохранения настойчиво рекомендует увеличить суточную дозу до 300 мг перорально, а западные онкологи называют 50-миллиграммовый лимит - "легализованными пытками".

И это верное определение! 50 мг в сутки - часто недостаточно, чтобы заглушить острую боль; воздействие наркотиков на организм - глубоко индивидуально, некоторым пациентам требуются повышенные дозы. Чем обусловлен лимит? Тем, что в России борются с наркоманией! Преимущественно за счет онкологических больных. Чиновники опасаются, как бы безнадежно больные, умирающие люди не стали наркоманами. Кстати, по западной статистике, наркотическая зависимость онкобольных наблюдается в одном из десяти тысяч случаев. Что страшнее - обречь на страдания тысячи людей или допустить для десятка безнадежно больных наркозависимость?

* * *

В то время я таких подробностей не знал и ориентировался на шокирующий рассказ Муси. За месяц до встречи с Натальей Петровной тетя ходила в поликлинику. В одной из очередей она столкнулась с женщиной, муж которой находился в терминальной стадии рака. Женщина жаловалась, что выдаваемых наркотиков катастрофически не хватает, супруг часто кричит от нестерпимых болей. Тогда я подумал, что важно не только "достучаться" до наркотиков (найти врача, который их выпишет), но и настаивать на усиленной дозе! Эта история меня здорово обеспокоила. В то время я не мог понять, что больше "дозы Бабаяна" наркотиков не выпишут, сколько не упрашивай!

После рассказа тети я стал бояться похожего развития болезни у мамы. Точнее, я это предвидел и старался морально подготовиться. Ведь кричащий человек из Мусиной истории имел рак легких. При таком диагнозе болезнь обычно протекает долго и мучительно, а смерть наступает от общей интоксикации организма или удушья.

В декабре и начале января я начал утешать себя весьма своеобразно: "Не волнуйся, будет еще хуже".

* * *

Впрочем, вернемся к онкологу. Кроме ценной информации, Наталья Петровна дала Мусе массу бесплатных одноразовых шприцев и выписала ряд лекарств. Главным из них являлся "Мегейс" - синтетический препарат из прогестерона. В аннотации написано, что Мегейс оказывает противоопухолевое лечение гормонозависимых опухолей. Как сказала онколог: "Применяется, когда анальгетики не помогают".

Наталья Петровна выписала на мегейс бесплатный рецепт.

- Сейчас Новогодние каникулы, - объяснила она, - а после праздников лекарство должно появиться в аптеках.

Заодно Муся получила рецепт на феназепам для родственников.

- А вот Милочке феназепам не помогает, - пожаловалась тетя. - Виктор Николаевич считает, что она становится слишком сонной.

- Слишком сонной? - переспросила Наталья Петровна. - Тогда я могу выписать "Амитриптилин-Н". Это антидепрессант. Он, наоборот, бодрит.

Муся осталась очень довольна посещением врача. Это был лучший специалист за всю историю маминой болезни.

* * *

В последний день каникул мы с Пау решили выгулять Малого. В перерыве между утренним и вечерним уколами поехали в городской парк Сосновка. Так состоялась единственная за январь вылазка на природу.

Появление в центре города, когда мы ездили за креслом-каталкой, или прогулка в парке Сосновка... Эти сцены ярко впечатались в мою память, как нечто нетипичное для того времени. В тот день шел снег, в Сосновке лежали метровые сугробы. Малышкас резвился среди запорошенных аллей и скамеек, а мы обрушивали на него с еловых лап ворохи белых хлопьев. Потом забрели вглубь парка, где меньше людей, устроились на поваленном дереве и пили кофе из термоса, а напоследок съели на троих шоколадку.

- Думаешь, история с мамой надолго? - спросила Пау.

- Всё закончится раньше лета, - ответил я. - Может быть, в апреле или в марте. Всё зависит от скорости развития болезни.

В итоге, мы сошлись, что маме осталось жить два-три месяца. Хоть она и перешла на лежачий образ жизни, это еще не означало скорую смерть. В то же время, вероятность замедления темпов болезни казалась маловероятной.

Пытаясь заглянуть в будущее, я больше всего боялся трагических последних дней. Но надеялся, что ближайший месяц пройдет без жутких болей.

15. Январская "вахта"

В первый январский рабочий день я отправился на Кондратьевский, и уже около семи утра был возле маминого дома. Подойдя к квартире, привычно позвонил, но... мне никто не открыл. Довольно настойчиво я трезвонил еще несколько раз, но в коридоре было тихо - с той стороны двери не раздавалось ни звука. Недоумевая, я застыл на лестничной площадке. Может, с Витей и мамой что-нибудь случилось? Оба очутились в больнице? Допустим, маме стало плохо, а отчим поехал с документами...

Ситуация складывалась в высшей степени неопределенная. Сделав еще два-три звонка, я отправился домой. Конечно, я мог поехать и на работу, но как же утренний укол? И если мама и Витя уехали, почему меня никто не предупредил? Из дома я позвонил на Кондратьевский по мобильнику.

Спустя десяток гудков к телефону подошел Витя.

- Да, Миша, - пробормотал он. - А что ты звонишь? Уже приходил? И что, никто не открыл дверь?

Выяснилось, что Витя прозаично проспал, за последнее время он отвык вставать рано - обычно они с мамой просыпались около девяти утра.

В какой-то степени мне было даже приятно "ткнуть отчима носом в грязь"; наглядно показать, какой он, в сущности, недотепа. Следует признать, хоть я и отчаянно пытаюсь это сгладить, что отношения между нами сложились совсем неважные. С другой стороны, возникает невольный вопрос: как мама ночью могла допроситься у Вити сводить ее в туалет? Ведь его дверным звонком не разбудишь!

В любом случае, отчим извинился, а мне предстояло вновь идти к маме. С тех пор я начал брать с собой ключи от их квартиры и с 9-го января открывал дверь сам.

* * *

Перед моим утренним приходом мама обычно не спала. Это еще раз подтверждает - дексаметазон был ей нужен! Мама лежала с открытыми глазами и, когда я входил в спальню, всегда улыбалась мне. Может, иногда она меня не узнавала? Что, если мой образ в мамином сознании наложился на позитивное действие лекарства? В таком случае, ее улыбка относилась не ко мне, а к дексаметазону.

Эта мысль пришла мне в голову около месяца назад. Тогда я гнал ее из сознания всеми возможными способами. Сейчас, находясь в четырех шагах от окончания повествования, я нахожу ее обыкновенной. Даже если так, в этом нет ничего страшного.

Вот он - навсегда запомнившийся образ. Я захожу в спальню и склоняюсь над кроватью мамы. И она мне улыбается. Она аккуратно, левой рукой, проводит мне по лицу, и тихо произносит: "Миша". Ради этого я готов был ходить на Кондратьевский сколько угодно раз в день.

И если что-то может дать мне успокоение в связи с маминой смертью, то только та ее улыбка. Короткие, но яркие вспышки из прошлого иногда способны примирить с неизменным настоящим. Выходит, пусть в малой степени, я всё-таки скрашивал маме последний период ее жизни! От этой мысли становится легче.

Обычно прошлое просто спит. Иногда оно чудовищно, местами мучительно, моментами прекрасно, а чаще нейтрально. Успокоение, спокойствие после маминой смерти я получаю в забвении. Иными словами, вытесняя произошедшее в подсознание. Это - только мой способ релаксации, и я не решусь его кому-либо советовать. Есть лучший путь - припомнить мгновения, подобные той маминой улыбке, зафиксировать их в сознании, сделать отправной точкой и к ним возвращаться. Наверное, это - еще один способ пережить смерть близкого человека.

К сожалению, подобных сцен так мало! Ими не возместить массу негативных воспоминаний. Сочетая вытеснение и фиксацию "всплывшего в сознании" на бумагу, я думаю о новых способах самолечения.

* * *

Прошло два рабочих дня, а затем вновь наступили выходные. Я продолжил "вахту" - ходил на Кондратьевский два раза в день. Маме становилось хуже. У нее всё больше отнималась правые нога и рука. Ее стало трудно водить в туалет (на "стул-унитаз"), в одиночку с этим мог справиться только Витя.

А главное, почти не пригодилась каталка, на которую мы очень рассчитывали; ею пользовались буквально несколько дней. Вскоре маме сделалось тяжело залезать на кресло, а Вите - ее усаживать. Кроме того, мама в сидячем положении слишком быстро уставала. Конечно, временами отчим, всё-таки, вывозил ее на кухню, и она там ела, но, в целом, каталка не спасла положения.

Мы ожидали, что мама будет целыми днями сидеть в кресле, не чувствуя себя прикованной к кровати. На деле с числа девятого-десятого она почти полностью перешла на постельный режим. За первую декаду наступившего года мамин мир сузился до размеров спальни. Иногда она всё-таки выезжала за пределы комнаты, но редко. В основном, жизнь сосредоточилась сначала на десяти, потом на восьми, а затем и на шести квадратных метрах.

* * *

В понедельник 12-го января Витя отправился на работу, чтобы получить деньги. На подмену приехала тетя Муся. Тогда она практически не могла удерживать маму на руках и очень боялась замещать отчима.

Страх появился после следующей истории. Однажды, когда мама захотела в туалет, Витя чем-то занимался на кухне. Муся решила сводить сестру "по маленькому" в одиночку. Требовалось помочь маме подняться с кровати, сделать вместе три шага до стула-унитаза, а затем выполнить эти действия в обратной последовательности.

Дойти туда Мусе удалось вполне успешно, а вот по пути назад возникли трудности. Тетя "сняла" маму с унитаза, но, когда вела к кровати, вдруг поняла, что не может удержать. Мама сильно отклонилась, и Муся чуть не упала вместе с ней.

- Витя! - позвала тетя. - Помоги, мне ее не удержать!

Но отчим всё не приходил. Тогда Муся с огромным трудом выровняла маму, сделала с ней еще один шаг, после чего они вдвоем свалились на кровать. В результате тетя сорвала себе спину и заработала панический страх перед подобными действиям в одиночку.

Когда Муся отдышалась, в спальню вошел отчим.

- Я же тебя звала! - воскликнула тетя.

Но Витя остался равнодушен к ее словам.

- Учись, Муся, ее держать, - только и посоветовал он.

Последняя реплика стала для Муси аналогом моей: "Я тебе просто дверь не открою". Мы оба получили от Вити по солидной оплеухе, хотя ими дело, разумеется, не исчерпывалось; просто рассказанные истории - наиболее запомнившиеся.

Этот случай Муся долго не могла Вите простить. Но главный пункт, по которому мы сердились на отчима - недостаточная забота о маме. Вот что нас беспокоило, а не собственные амбиции! Ведь, если бы Мусе не хватило сил, мама бы просто упала на пол. Если не колоть дексаметазон, мама могла умереть от отека!

Я понимаю, что слишком много "если". И есть, наверное, перебор с критикой отчима. Конечно, Витя проявил себя и с позитивной стороны. Например, только он мог справиться в одиночку с тяжелейшей задачей - "переносом-доводом" мамы до стула-унитаза. В этом смысле отчим честно тянул свою лямку. Мы знали, что Витя устал; и на него пришлась основная нагрузка по уходу за мамой. Отчим находился с ней круглосуточно, в то время как я лишь заходил утром и вечером, а Муся проводила несколько часов днем. Но Вите катастрофически не хватало чуткости и коммуникабельности!

* * *

Итак, Витя поехал за зарплатой, а тете предстояло просидеть с мамой более трех часов. Такие "перепоручения" происходили достаточно часто. Иногда Муся оставалась с мамой, а Витя отправлялся в магазин или платить за квартиру. Ведь отчим всё время сидел дома, постоянно находился в замкнутом пространстве. Следовало хоть иногда выходить на улицу.

Обычно в его отсутствие тетя звонила мне на работу. 12-е января не стало исключением.

- Сижу с мамочкой, - начала разговор Муся. - Витя ушел.

- А как она себя чувствует? - попытался выяснить я.

- Сейчас дремлет, - объяснила тетя. - Мы с Милочкой договорились: она постарается перетерпеть и до Вити не ходить в туалет...

После этих слов я почувствовал себя скверно. Ведь вместо тети, на Кондратьевском должен был сидеть я! Почему же не сидел? Ответ лежал на поверхности - Витя ничего не сказал мне об этом. Отчим вообще старался меня ни о чем не просить. Почему? Думаю, он мне не доверял; считал молодым и безалаберным. А может, не хотел одалживаться.

Мы поговорили с тетей минут пятнадцать, и всё это время меня мучили угрызения совести.

- В следующий раз заеду, - пообещал я. - Такая ситуация не должна повториться.

Но в этот раз мама протерпела три часа, и тете не пришлось ее "перетаскивать".

* * *

Вскоре возникли сложности и с уколами. Мама так ослабла, что уже не могла самостоятельно перевернуться на живот. Первое время я ей помогал. Затем это сделалось слишком тяжело - и для меня, и для мамы: лишние движения давались ей с трудом; было больно опираться на правую руку, ложиться на нее, двигать правой ногой. Последний раз мы совершили "переворот" десятого числа: я и сам основательно вспотел, и маму измучил.

Витя предложил делать уколы в бедро; то же советовала и Тамара Андреевна. Так во время беременности она колола сама себе витамины. Спору нет, выход хороший, но я на него не решился. Одно дело - себе, а другое - больному человеку! Пришлось бы заново выяснять точную методику укола, морально подготавливать и себя, и маму. Я же приспособился поворачивать маму на бок, что значительно упростило процедуру.

Мама помогала мне, старалась повернуться сама. Но случались дни, когда она стонала и хныкала. Обычно я брал маму за плечо и поворачивал: в это время под спину подкладывал подушку или свернутое одеяло. Затем то же самое проделывал с нижней частью тела. В результате открывалось пространство для укола. Втыкать шприц приходилось под углом, но это не пугало. Всё-таки у меня уже была большая практика.

* * *

В понедельник Витя продлил больничный по уходу на неопределенное время. Всем было ясно - до смерти мамы; но никто не мог знать точных сроков. Отчим находился дома уже почти месяц; постепенно у него установились свои традиции. Так, например, он с утра до вечера смотрел телевизор.

Из лучших побуждений Витя перенес маленький телевизор к маме в спальню, чтобы и она смогла насладиться этим удовольствием. Но в квартире на Кондратьевском проживал только один телеманьяк. Мама не воспринимала телевизор еще в середине октября, ей стало слишком сложно следить за разворачивающимися на экране событиями. В ноябре она смотрела ящик за компанию, как фон. Трудно было представить, что в январе мама вдруг заинтересуется какими-то передачами. Ее мучили головные боли, сознание уже слабо мерцало. О каком просмотре могла идти речь?

Через пару дней Витя с удивлением и печалью сообщил мне:

- Мама совсем не интересуется телевизором.

- Может быть, это ей не нужно? - спросил я.

Отчим лишь развел руками и ушел на кухню; иногда от него было невозможно дождаться ответа. Подобная реакция объяснялась тем, что Витя до последнего не хотел верить в мамину болезнь. Отчасти для демонстрации своей позиции он навязывал маме ненужные мероприятия.

"Пусть Мила ведет себя как здоровый человек", - наверное, думал отчим.

Неужели он не понимал, что подобные "меры" - не просто бесполезны, но и вредны?

* * *

В среду вечером я пришел колоть дексаметазон и застал маму в состоянии, близком к истерике. Она хмурилась и повторяла одно и то же: "Пусть он выключит свой проклятый телевизор!".

В это время Витя сидел на кухне и смотрел одну передачу за другой. У отчима уже давно выработалась привычка постоянно держать пульт дистанционного управления в руках и, раз в десять минут, переключать канал. Маму это раздражало еще много лет назад, когда она была совершенно здорова. А теперь в болезненном состоянии ей невольно приходилось слушать телевизионное попурри, не имея даже возможности пожаловаться.

Видя нервозное состояние мамы, я вышел на кухню и обратился к Вите:

- Вы не сделаете телевизор потише? Мама просит, у нее болит голова.

Не говоря ни слова, отчим убавил звук, а я снова отправился в спальню - делать укол. Тяжелые мысли одолевали меня. Я никоим образом не мог изменить ситуацию - ведь фактически лишился на Кондратьевском права голоса. Я догадывался, что даже мое присутствие раздражает отчима, а уж замечания - тем более. Мне было очень жалко маму, сердце мое обливалось кровью, но я ничего не мог поделать!

Мне до сих пор вспоминается мамино раздраженное лицо, когда она непрерывно повторяет: "Ненавижу! Ненавижу!" Это - одна из сцен, из-за которых мне становится плохо. Иногда она всплывает в памяти днем, иногда - ночью. Если бы можно было положить маму в хоспис, она бы, по крайней мере, избавилась от назойливого телевизора, перед смертью получив долгожданную тишину.

Я представляю, как больной, беспомощный человек, прикованный к кровати; осознающий, пусть и смутно, что скоро придет смерть, вынужден часами слушать "Аншлаги" и "Смехопанорамы", где бездарно шутят примелькавшиеся юмористы, или не имеющие значения новости, популярный концерт, передачу о животных. Возможно, временами рокот телевизора казался маме приглушенным ревом зверя или трансформировался в навязчивый голос, когда она пыталась заснуть... И Витя не мог сделать тише звук!

В сложившихся обстоятельствах я оказался бессилен; временами меня это страшно раздражало. Когда я пришел на следующий день, история с телевизором повторилась: ящик работал на кухне, а звук доносился до спальни и большой комнаты. Только мама не повторяла: "Ненавижу!", то ли устала, то ли наблюдалась очередная "сумеречность" сознания.

* * *

События развивались и на медикаментозном фронте. "Амитриптилин-Н", выписанный Натальей Петровной, на маму повлиял не лучшим образом. Антидепрессант позитивно воздействует на соматически здорового человека, страдающего депрессией или неврозом. Лекарство может улучшить настроение, снять тревогу и напряжение, повысить психическую активность. Но расстройство маминой психики было обусловлено органическим заболеванием. Тут антидепрессанты вряд ли могли помочь.

Амитриптилин заставлял мамин мозг работать. Увы, ни к чему хорошему это уже не приводило. Может быть, у мамы чуть-чуть прояснялось сознание, но параллельно шли совершенно неадекватные реакции; оживление мозга порождало путаные мысли, которые до воздействия препарата тихо дремали. Подобным образом в октябре и ноябре иногда "работали" таблетки дексаметазона - улучшение сознания проявлялось у мамы в попытках куда-то идти, или, допустим, в поисках диплома об окончании вуза.

В то же время достать мегейс по бесплатному рецепту не представлялось возможным. Лекарство продавалось лишь в специализированных аптеках (их было в городе около десяти), и Муся каждый день с утра обзванивала эти учреждения. Но препарат так и не появился, хотя новогодние праздники уже давно закончились.

Мы столкнулись с типичной ситуацией - созданием искусственного дефицита. Зачем отдавать дорогостоящий медикамент бесплатно, когда можно выручить с продажи немалый доход? Не исключено, что партии мегейса тут же попадали на прилавки коммерческих аптек, а по бесплатным рецептам ничего не реализовывалось. Всё это удобно прикрывалось разными фиктивными бумагами-документами-договорами, а кто-то получал огромные деньги. Ведь месячная норма мегейса стоила внушительную сумму - примерно две средних пенсии.

Но мы не могли больше ждать появления в аптеках бесплатного препарата. Наталья Петровна посоветовала тете самую дешевую аптеку в городе, неподалеку от станции метро "Озерки". Везде лекарство стоило 6600 рублей, а там - около шести тысяч. В аптеке существовала специальная услуга - дорогие лекарства развозили по домам: поэтому мегейс доставили прямо на квартиру.

* * *

13-го января Наталья Петровна вновь заехала к маме. И Витя опять оказал неподобающий прием. Похоже, отчим всерьез недолюбливал нового онколога и не считал нужным скрывать свои чувства.

- Она только вред приносит, - сообщил он тете.

Муся оставила на Кондратьевском коробку конфет.

- Витя, прошу тебя, отдай их Наталье Петровне, - попросила она отчима. - Она очень много для Милочки сделала.

На следующий день Муся обнаружила коробку в тумбочке для одежды; хотя часом раньше отчим буркнул, что конфеты отдал. Таким образом, Витя хотел "замести следы". Эта история вновь продемонстрировала инфантильность и упрямство отчима.

- Она еще не заслужила, - объяснил он, когда обман раскрылся, и сразу перешел в наступление: - Не за что давать ей конфеты!

Очень жаль, что и во второй приезд онколога Муси не было рядом с мамой. Но так уж сложились обстоятельства.

* * *

Мне трудно понять причины подобного поведения Вити. Могу лишь привести несколько предположений.

Прежде всего, отчим почему-то заподозрил, что Наталья Петровна делает деньги на безнадежно больных.

- Чтобы положить в хоспис, надо давать ей взятку, - бурчал Витя. - Наркотики, тоже, наверное, за взятку.

Его слова ничем не подтвердились. Но мне кажется, что врач, соприкасающийся с такой деликатной сферой (важное примечание - в России!), может иметь определенную коммерческую выгоду от своего профессионального положения. Это станет малой компенсацией за тяжелейшие психологические условия труда - ездить и навещать страдающих, умирающих пациентов и их отчаявшихся родственников. Часто люди готовы заплатить любые деньги за искреннее, неподдельное внимание к их проблемам.

Есть еще одна причина для возникновения неприязни. Вите всегда с трудом давалось общение, особенно неформальное. Беседа с незнакомым человеком требовала от отчима колоссального напряжения. Ему было крайне тяжело выработать оптимальное поведение, заставить себя адекватно реагировать на чужие слова и эмоции. Любое не укладывающееся в привычные стереотипы общение становилось для отчима непереносимой мукой. А Наталью Петровну вполне можно назвать и разговорчивой, и многословной.

Возможно, онколог действовала на Витю как красная тряпка на быка. Что и говорить, чужая душа - потемки! Отчима могли выводить из себя утешительные слова доктора, ее наставления или рекомендации. Конечно, столь открытое раздражение имело под собой ряд веских, пусть и глубоко бессознательных, причин. Но от этого, увы, легче не становится.

* * *

Муся почти ежедневно общалась с Натальей Петровной. Врач сообщила, когда бывает в поликлинике; в эти часы тетя звонила в регистратуру, и дежурная вызывала доктора к телефону. Несколько раз онколог связывалась с тетей сама.

Еще 8-го января Наталья Петровна предложила Мусе купить мегейс у нее. Объяснялось это следующими обстоятельствами. Многие родственники онкологических больных покупали лекарство (или, всё-таки, приобретали по бесплатным рецептам) впрок, на месяц или два вперед. Но смерть предугадать невозможно. Иногда случалось, что больные умирали, а таблетки оставались. Родственники пациентов приносили онкологу неиспользованный мегейс; а доктор продавала его за полцены нуждающимся. Внакладе никто не оставался: ни продавец, ни покупатель. Одни получали хоть какие-то деньги, другие - необходимое лекарство.

Я думаю, какой-то доход с продажи мегейса Наталья Петровна имела. Но не вижу в этом ничего зазорного. Непрерывное общение с человеческим горем, поездки к безнадежно больным - такая ноша, которую никакие деньги не окупят! Кстати, после смерти мамы тетя Муся отвезла Наталье Петровне неиспользованный мегейс. И онколог продала его за полцены.

* * *

- Так вас устраивает? - спросила онколог. - У меня сейчас есть препарат.

- Я спрошу у Виктора Николаевича, - ответила Муся, - всё-таки деньги его.

- Решать вам, - охотно согласилась доктор. - Пусть муж подумает.

Но Витя и думать не стал, а наотрез отказался.

- Ни за что! - заявил он. - Они у нее - либо просроченные, либо бракованные!

К середине января, сопоставив цену у Натальи Петровны и в аптеке на "Озерках", Витя наконец передумал.

- Надо купить у нее лекарство, - сообщил он тете.

И Муся снова поехала в поликлинику. Это произошло 15-го января.

В тот день у тети повысилось давление. Проделав тяжелый путь от Купчино до поликлиники, она, совершенно измотанная, вошла в кабинет.

- Ощущение, будто летаешь, - призналась Муся. - Мир вокруг расплывается. Пока до вас доберешься...

- Солнышко, а где вы живете? - поинтересовалась онколог.

- Далеко, - вздохнула Муся. - Каждый день через весь город.

- Вы можете записаться на занятия психологической поддержки, - предложила Наталья Петровна. - Или кто-нибудь из ваших родственников. Приезжайте, моя дорогая, вам станет легче.

Тетя отказалась, сославшись на занятость, но еще раз убедилась в доброжелательности онколога.

* * *

Затем Муся получила под расписку мегейс и заплатила деньги. Кроме этого, Наталья Петровна выписала бесплатный рецепт на "Промедол".

- Последняя стадия перед сильнодействующими наркотиками, - объяснила доктор. - Чем дольше мы оттянем этот момент, тем лучше. Уже к промедолу возникает быстрое привыкание.

- А как принимать? - поинтересовалась Муся. - В зависимости от боли?

- Сначала три раза в день, - ответила онколог.

- А он-то есть в аптеках? - забеспокоилась тетя. - Мегейс ведь так и не появился.

- Должен продаваться, - успокоила врач.

Добавлю, что промедол - синтетический наркотик, то есть, получаемый химическим путем. С его помощью выводят из наркотической ломки, а в Афгане - давали нашим раненым в качестве обезболивающего. То есть, препарат - весьма известный.

До сильнодействующих наркотиков (морфинов) маме оставался один шаг. Процедура их получения - сложная. Рецепт выписывает участковый онколог, штамп ставит заведующий отделением, а затем еще и местная поликлиника. Только после документ считается действительным.

Современные наркотики - обычно таблетки, их принимают перорально. Уколы делают лишь больным, которые не могут глотать: например, при раке горла. Поэтому мои страхи о внутривенных уколах оказались преждевременными.

* * *

Примерно в те дни Муся сказала мне по телефону:

- Витя жалуется: "Миша никогда не пьет у меня кофе, а сразу уходит".

Меня эта фраза разозлила, хотя и соответствовала действительности. Просто мне не хотелось пить с отчимом кофе. Правда, после тетиного сообщения я пару раз всё-таки "кофейничал" с Витей и даже беседовал минут десять-пятнадцать.

Я терпел отчима по необходимости; мне это давалось с большим трудом. Всё потому, что иногда Витя по отношению к нам допускал непозволительные, на мой взгляд, вещи.

Я уже говорил, что, в какой-то степени, его можно понять. Волей судьбы отчим оказался в неожиданной для себя роли. В последние годы мама заботилась о Вите, он часто болел. Иногда без особых причин у отчима поднималась температура, но он очень редко сидел на больничном; маме приходилось буквально уговаривать Витю сходить к врачу.

Понять его, насколько это вообще возможно, я могу. Значит, и простить тоже. Но принять Витину точку зрения и разделить - вряд ли. Да и становится ли нам легче от понимания и прощения? Я лучше отчима знаю, что творилось в те дни в его душе. Но поможет ли мне это забыть некоторые его поступки?

Я простил Витю, ибо считаю бессмысленным копить в себе деструктивные чувства. Но стал ли я лучше к нему относиться за последний год? Не знаю. Не уверен.

16. Ночь с 16-го на 17-е

В пятницу вечером я, как обычно, добрался до Кондратьевского. К сожалению, на этом обычность закончилась. Привычный распорядок нарушился тотчас после звонка в квартиру - дверь неожиданно открыла Муся. Раньше она всегда уезжала за пару часов до моего прихода.

- Раздевайся, Миша, - сказала тетя и направилась в кухню. - Я поставлю тебе кофе.

Стало ясно - происходит нечто из ряда вон выходящее. В процессе моих размышлений на тему "Что именно?", мимо по коридору прошествовал отчим. Увидев меня, он что-то буркнул себе под нос и скрылся в большой комнате. Я разделся и прошел в кухню. Наверное, на моем лице в это время читался вопрос, а то и сразу несколько.

- У него температура, - объяснила тетя, которая, в отличие от Вити, умела прояснять ситуацию. - 37,5. Даже не знаю, что теперь делать? Оставаться или уезжать?

Мне решить эту проблему было не по силам. Я уже писал, что не обладал "правом голоса" на Кондратьевском, а здесь еще столкнулись интересы Вити и Муси.

"Меня это не касается", - подумал я, а вслух произнес:

- Смотря, как Витя себя чувствует. Он вам что-нибудь сказал?

- Нет, пока всё неопределенно. - Муся нахмурилась и полезла в шкаф за банкой кофе.

- Пойду делать укол, - сообщил я, осознав, что проблема находится в стадии разрешения. - Как мама себя чувствует?

- Как обычно, - ответила тетя. - Много спит.... Что же теперь делать?

Судя по всему, последний вопрос относился не к маме.

Я отправился в ванную - мыть руки. Что бы ни происходило на Кондратьевском, сначала следовало вколоть дексаметазон. День назад я перешел на суточную дозу в четыре миллиграмма: два - утром и два - вечером. По-моему, даже не сказал об этом никому, кроме Пау, - не хотел проводить дополнительные согласования нормы. Больше увеличивать количество препарата было некуда, но и усиленная порция помогала слабо.

* * *

Мама в тот день чувствовала себя плохо, но стабильно. Она мне улыбнулась, и я начал готовиться к процедуре - достал шприц, баночку со спиртом, открыл новую коробку с лекарствами. Если припомнить весь объем препарата, что я использовал за последние месяцы, количество ампул превысит, как минимум, сотню. Процесс "кольбы" уже давно был отработан до мелочей. Правда, с каждой неделей усложнялся.

Паралич правой части тела у мамы всё прогрессировал, также усиливалась общая слабость. Уже несколько дней я поворачивал маму, подкладывая под спину и бедро подушку и свернутое одеяло, чтобы зафиксировать положение "на боку". Далее - ампула, ватка, спирт, шприц, вторая ампула, ватка в руку. Мажем место, колем, снова мажем, кладем шприц и ватку на место. Дело сделано, процедура проведена.

В последнее время мама на укол никак не реагировала. Скорее всего, ей не было больно. Я положил маму на спину и накрыл одеялом. Она мне снова улыбнулась, и я поцеловал ее.

- Пойду на кухню, - объяснил я и тихонько закрыл за собой дверь.

* * *

- Витя ушел в большую комнату, - информировала Муся. - Сказал, что устал и ночью будет спать.

Я взглянул на часы, они показывали семь вечера.

- Он хочет, чтобы я осталась с мамой, - с волнением продолжила тетя. - Но, Миша, честное слово, мне одной с ней не справиться!

- Конечно, не справиться, - подтвердил я. - Он что-нибудь еще сказал?

- Нет. - Тетя выглядела расстроенной. - Просто ушел.

- И дальше что? - зачем-то спросил я.

- Скоро приедет Лена, - ответила Муся. - Тогда уж точно придется что-то решать.

На самом деле, картина вырисовывалась следующая. За последнюю неделю отчим перетрудился с мамой - говорю это без всякого сарказма. Витя дождался пятницы, когда впереди - два выходных дня, и решил переложить заботу о больной на нас. Вернее, на Мусю. Наверное, отчиму хотелось, чтобы тетя обладала незаурядной физической силой, выступив этаким "человеком-скалой", и в одиночку водила маму "на горшок". В таком случае народу в квартире осталось бы меньше, а Витя бы чувствовал себя комфортней. Но Муся одна справиться не могла...

- Я останусь, - пришлось сказать мне. - Других вариантов нет.

Честно признаюсь, особого желания ночевать на Кондратьевском не было. Гораздо легче сделать укол и пойти домой. Если бы я отказался, думаю, с мамой провела бы ночь еще и Лена. Но как две женщины справились бы с такой нагрузкой? Да и вообще; я - сын, мне и оставаться.

- Хорошо, - приободрилась тетя, услышав мое решение. - Значит, ночуем?

- Да, - ответил я. - Мне надо только домой позвонить.

Собственно, события развивались нормально. Всё было ничего, кроме поведения отчима. Что мешало Вите спокойно сказать: "Миша, я заболел. Хорошо бы ты сегодня посмотрел за мамой". Проблема бы разрешилась моментально.

* * *

Первым делом мне следовало заскочить домой - поесть и переодеться. Я обернулся довольно быстро - наскоро поел, объяснил Пау ситуацию и потрусил обратно на Кондратьевский. Захватил из дома тренировочные на случай, если придется спать на полу.

Когда я вернулся, Лена уже приехала.

- Где ты будешь спать? - спросила она.

- Наверное, на кухне, - предположил я. - Надо только на пол какое-нибудь одеяло.

- Нет, так не годится, - возразила Муся. - Ты, Миша, спи рядом с мамой, а я - на полу.

- Мне надо спать на полу! - объяснил я. - А вам рядом с мамой!

Тут в разговор вклинилась Лена:

- Прекратите спорить! На полу спать никто не будет!

И сестра принялась звонить по мобильному телефону. Пока мы с Мусей пили чай, Лена связалась с подругой, живущей неподалеку. Через минуту ей предложили взять раскладушку.

- Кофе попьешь? - спросила тетя, но сестра уже одевалась.

- Скоро буду! - Лена открыла дверь.

- Тебе помочь? - предложил я, но знал, что ответ будет отрицательным - мама могла в любую минуту захотеть в туалет, а тетя одна с этой задачей не справится.

* * *

Итак, я остался с Мусей. Мама лежала в спальне, Витя дремал в большой комнате. Для начала мы зашли к маме.

- Ну, и какова наша задача? - спросил я.

- Мама совсем не стоит на ногах, - объяснила тетя. - Нам надо довести ее до унитаза, но я обязательно буду тебе помогать.

- Может, мне одному? - начал возражать я.

- Лучше вместе, - перебила тетя. - Поверь, я уже имею опыт.

Муся наклонилась к маме и спросила:

- Милочка, хочешь в туалет?

Мама покачала головой.

- Тогда мы пойдем пока в кухню, - продолжила Муся и мы вышли.

Находиться в чужой квартире, да еще вместе с тетей, было как-то непривычно. Но постепенно мы адаптировались к ситуации. Муся стала рассказывать о Наталье Петровне; а я задавать новые вопросы.

Вскоре вернулась Лена. Почти сразу мы разложили раскладушку на кухне у батареи, а стол сдвинули к холодильнику. Муся принесла белье, я его застелил, и койка-место было готово. Затем все чуть-чуть посидели, сестра выпила кофе и начала собираться. Часов в десять она поехала в Купчино. Нам же предстоял первый "поход" в туалет.

* * *

Я лучше сразу опишу процедуру, которую за ночь мы повторили раз десять. Выполнять ее оказалось довольно сложно физически, зато последовательность всегда оставалась неизменной.

Первый этап - посадить маму на кровать. Сначала мы аккуратно сдвигали мамины ноги на край, чтобы они свешивались. Потом туда подставляли тапки. Затем мама обхватывала меня за шею и, с большим трудом, принимала сидячее положение.

Следующая операция - поставить маму на ноги. Для этого она опять держалась за меня, а я из всех сил тащил ее вверх. Наконец, мама вставала, я ее поддерживал, а тетя надевала на маму халат.

Далее три шага до стула-унитаза. Мы шли так - я держал маму на руках, а Муся поочередно двигала ее ноги. Хотя мы с тетей всё делали вдвоем, всё равно сильно выматывались. Я не очень понимаю, как отчиму удавалось справиться одному? Может, мама тогда еще не так ослабела?

После трудного перехода мама садилась на стульчак. Дальше процесс затягивался минут на десять. В это время мы с тетей стояли рядом и ждали.

Затем всё разворачивалось в обратной последовательности. Муся вытирала маму влажной тряпочкой (для этого мы вынимали из-под стула ведро и ставили таз), а потом начинался путь назад. Я подходил к маме, она меня обхватывала, мы приподнимались, и, с помощью Муси, делали три шага. Потом, также бережно и нежно, клали маму в постель и накрывали одеялом.

* * *

Первый раз мы пошли на стул-унитаз минут через десять после отъезда Лены. Неожиданно процедура оказалась очень тяжелой. В общей сложности она заняла минут двадцать и измотала нас. Затем мы погасили в спальне свет и направились на кухню. Часов с девяти мама пребывала в сонном состоянии и, после очередного похода на горшок, почти сразу засыпала.

Мы же поставили чай.

- Не будем пока отдавать раскладушку, - предложила тетя.

- Конечно, - ответил я. - Возможно, еще придется здесь ночевать.

- Я и раньше думала, что надо подменять Витю, - призналась Муся, - но он всегда говорил: "Нет, незачем".

- Если бы Витя нормально сказал, - пожаловался я. - Попросил бы остаться, я бы и остался. В конце концов, необязательно для этого иметь температуру 37.6.

Тетя пропустила мою фразу мимо ушей. По возможности, она старалась занимать нейтральную позицию в моих взаимоотношениях с отчимом.

Я продолжил:

- Конечно, в выходные мы можем его подменить. Но лучше договориться заранее.

Муся вновь решила промолчать.

- Я дала Вите две таблетки "Эффералгана", как мама делала, - после паузы сказала она. - Он спит. Когда я вошла, он даже не шелохнулся.

По правде говоря, поведение отчима меня устраивало. За всю ночь он ни разу не вышел из большой комнаты - ни в туалет, ни попить воды, ни покурить.

* * *

Ближе к часу ночи мы тоже собрались спать. Зная, что еще придется вставать "на оправку", я и тетя решили не засиживаться. Около двенадцати мы сводили маму на стул-унитаз, и я лег на раскладушку. Муся устроилась рядом с мамой на кровати, на Витином месте. Мы договорились, что когда мама захочет в туалет, тетя меня разбудит. Так как в течение недели я ежедневно не высыпался, то к пятнице накопил немало сонной силы и быстро заснул.

Первый раз я поднялся по команде тети около двух часов. Спросонья оказалось сложно шевелиться, но мы собрались с силами и сводили маму. Заняло это те же двадцать минут. После дела мы посидели на кухне, покурили, а затем я снова лег. Полежал минут двадцать и заснул, а в следующий раз поднялся около четырех. Теперь после процедуры мы уже ни о чем не говорили, а просто разошлись по кроватям.

Надо сказать, что проводы в туалет на четвертый-пятый раз становятся привычными. Только устаешь. Наше мероприятие повторялось довольно часто, через каждые два-три, самое большое - три с половиной часа. В тот день у мамы начались проблемы со стулом, она еще днем приняла слабительное. Мы все ждали ее "похода по большому", который никак не мог состояться. Может быть, оттого мама так часто и просилась. В середине ночи что-то удалось, но результат явно не соответствовал нашим ожиданиям. Но, по крайней мере, мама успокоилась и стала "дергать" нас реже. После двенадцати, в качестве условного сигнала она просто откидывала край одеяла. И мы понимали - ее пора выводить.

В ту ночь с мамой было невозможно вести хоть какой-то диалог. Самое большее, что она говорила - отдельные слова: "Ага", "Стараюсь", "Хорошо". Чаще просто кивала или отрицательно качала головой.

* * *

Эта ночь стала для нас испытанием и прошла в физическом и моральном напряжении. Уход за больным - тяжелый и, во многом, бесполезный процесс, что ни делай - ничего не меняется к лучшему. Прикованность к маме - растянутое во времени тяжелое состояние, которое захватывает и подчиняет тебя целиком. Иногда я ощущал себя ходячей опорой, это сделалось моей главной функцией в ту ночь.

Вечером мама еще смотрела на нас, но ближе к ночи погрузилась в дрему. Все последующие подъемы и походы на стул-унитаз она перенесла с закрытыми глазами. Главной причиной всё же являлась не сонливость, а общая слабость. Где-то к середине ночи у меня самого смыкались веки, подъемы и отбои перемешались. Кроме всего прочего, условия для сна оказались не лучшими, хоть я спал на раскладушке, а не на полу. Ночевать в чужом доме, на кухне - весьма непривычно. И заснуть трудно, и устаешь больше.

Эта ночь на Кондратьевском мне надолго запомнилась. Можно было со всей очевидностью утверждать, что мама пребывала на последней стадии болезни. Думаю, она уже плохо представляла: кто находится вокруг нее, где она сама, и что ее ждет в ближайшем будущем.

* * *

Ночь прошла в постоянных пробуждениях и новых попытках задремать. Думаю, мы с тетей проспали не больше двух-трех часов. Постепенно наступило утро. Дни стояли темные, поэтому слегка забрезжило лишь около половины девятого. Я проснулся от света и сразу начал одеваться - условий для дальнейшего сна просто не было. Когда я собрал раскладушку, на кухню вышла Муся. Отчим по-прежнему спал. Без него атмосфера на Кондратьевском была куда спокойней.

Мы заварили кофе и стали обсуждать дальнейшие планы.

- Наверное, придется днем остаться, - предположила Муся. - Витя еще не пришел в себя.

- Если надо, то конечно, - ответил я.

В это время в коридоре появился отчим. Будильник на кухне как раз показывал десять утра. Таким образом, Витя проспал около семнадцати часов. Если он сильно не высыпался в последние недели, столь длительный сон вполне вероятен. В любом случае, как только Витя вышел из большой комнаты, мне стало очень тоскливо и неуютно.

Отчим тем временем взял градусник и направился обратно в большую комнату. Очевидно, Вите тоже было трудно находиться рядом со мной. Спустя некоторое время отчим намерил 36.9.

- Вот и хорошо! - обрадовалась тетя. - Как ты себя чувствуешь?

- Не очень, Муся, - печально откликнулся Витя и направился в ванную - чистить зубы и мыться.

- Может, надо что-то сделать? - спросил я тетю.

Бездействие толкало на поступки: для начала я вынес на улицу помойное ведро. Идти было далеко, через пару проходных дворов, и я с чистой совестью убил на это минут пятнадцать.

Когда я вернулся, Витя с Мусей уже всё обсудили.

- Для начала надо сходить в магазин, - обратился ко мне отчим.

Витя написал перечень продуктов, которые следовало купить - не так уж и много, наименований десять. Я долго слушал его объяснения: в какой магазин зайти, где, что и почем купить. Наконец, инструкция закончилась.

Я взял деньги, сумку и отправился за продуктами. Выйдя на улицу, с каким-то новым чувством разглядывал случайных прохожих. Бессонная ночь, постоянное нахождение в квартире, мамино состояние - сделали мое восприятие субботнего утра нереальным.

* * *

Я долго выбирал какую-то колбасу, а маме купил несколько йогуртов и два пакета дорогого сока "Я" без мякоти. Затем не спеша, нога за ногу, вернулся обратно. На Кондратьевском за это время ничего не произошло. Я сделал маме укол и вышел на кухню. Сел и принялся ждать, когда Витя решит мою судьбу.

С каждой секундой ожидание становилось всё более тягостным. Как только отчим стал дееспособным, мое присутствие на Кондратьевском оказалось ненужным и даже неуместным. Наконец я почувствовал, что больше не могу находиться в этой квартире. Я сидел-сидел, а потом спросил Витю:

- Надо что-то делать? Если нет, то я пойду!

Витя тут же вспылил, и лишь Муся спасла ситуацию:

- Миша, мы сейчас попьем чаю и всё решим.

Но мне уже совершенно не хотелось пить чай. Витя попутно включил телевизор и под двенадцатичасовые новости я ощутил, что время остановилось. У Муси еще хватало силы воли находиться рядом с Витей, а у меня - нет. В конце концов, я мог постирать, вынести мусор, убраться - но просто так сидеть было выше моих сил.

Всё-таки, наши отношения с отчимом в то время сделались очень напряженными.

* * *

Слава богу, мы расстались без скандала, Муся сумела незаметно замять нарождающийся конфликт. Отчим начал завтракать, а я с заметным усилием погрузился в просмотр телевизора. Так прошло минут пятнадцать. Наконец, завтрак закончился.

Тут Витя вздохнул и надолго замолчал. Пока он думал, глубокомысленно хмуря брови, я успел досчитать до десяти, а затем - еще раз до десяти.

Наконец, отчим заявил:

- Пожалуй, Миша, можешь идти. Вроде бы я чувствую себя лучше.

Мне удалось собраться минуты за полторы. Я вышел из парадной и вздохнул с облегчением. Что ни говори, а долгое общение с отчимом мне было противопоказано. Значило ли это, что в тот момент я забыл о маме?

17. Последние дни

Чем характеризовалось для меня то время? Как ни странно, измотанностью и отрешенностью. Сердце устало терзаться, чувства притупились, на первый план вышли автоматизм и повторение. Эмоции подавляла и вечно присутствующая, словно растворенная в сознании, тотальная обреченность. Это чувство не выступало на первый план, но дополняло всё остальные; да и разум был затемнен. В те дни я многие вещи совершал, как робот - пришел, сделал укол, ушел. Жизнь превратилась в карусель, период повторов. Цель заключалась в движении по кругу. Словно белка в колесе, я двигал систему вперед, сам оставаясь на месте. Работала ежедневная схема "Кондратьевский - работа - Кондратьевский - дом".

Но вместе с автоматизмом, заторможенностью и определенным бездушием присутствовало ожидание новых ударов со стороны болезни. Оно не являлось волнующим беспокойством, тревожной перспективой или последней надеждой - вдруг беда пройдет стороной? Нет, существовала вполне конкретная готовность к ухудшению маминого здоровья. Это будет сегодня? Нет? Значит, завтра. И мобилизация давала силы ждать, когда от меня понадобится новая помощь.

Маме, тем временем, становилось всё хуже. Именно тогда в моей голове родился отчетливый вопрос: "Зачем ей дальше мучиться?" Мама сделалась совсем беспомощной, а ее сознание - слишком тусклым, она потеряла почти все связи с миром. Она постоянно лежала, находилась в полудреме, слабо реагировала на окружающих. Однажды, когда я перевернул ее на бок, она застонала.

- Что у тебя болит? - спросил я.

- Всё, - с трудом ответила мама.

Где-то после 17-19 января пошел период напрасной работы, самая тяжелая и неизбежная составляющая болезни. Маме стало так плохо, что жить дальше не имело смысла.

Конечно, сейчас легко теоретизировать - тогда всё было не столь определенно. Но вопрос: "Зачем маме дальше мучиться?" каждое утро вставал передо мной.

* * *

Мои посещения Кондратьевского стали очень однообразными; особенно контакты с отчимом. Дверь я всегда открывал своим ключом, Витя в этот момент неизменно находился в кухне. Мне требовалось секунд тридцать, чтобы раздеться, а дальше следовал обычный обмен репликами.

Я: Здравствуйте, Витя.

Отчим: Привет, Миша.

Я: Ну, что нового?

Отчим: Да, ничего особенного. Ночь была тяжелой, я почти не спал. (Или "У мамы никаких улучшений").

Я (направляясь в ванную). Ну, буду делать укол.

Отчим: Давай.

Я делал укол и через несколько минут выходил на кухню. С 17-го января возникла традиция - после каждой процедуры звонить Мусе и в двух словах сообщать о мамином здоровье. Ведь Витя, человек замкнутый и молчаливый, ничего толком тете не говорил. Максимум: "Всё без изменений" или "Конечно, всё плохо".

Я: Ну что, Витя, я сделал укол.

Отчим молчит.

Я: Я позвоню тете Мусе?

Отчим (со вздохом). Конечно, Миша.

Я (набрав семь цифр). Тетя Муся? Ну, я вколол укол. ... Нет, сегодня спала. По-моему, ничего, дыхание хорошее. ... Нет, не стонала. ... А вы сегодня были? ... Ну и что? ... А, понял.

Витю я обычно ни о чем не спрашивал, а сам он ничего не рассказывал. Иногда мы с тетей говорили по телефону, словно я нахожусь на Кондратьевском один.

Я: Ну, ладно, Витя. Я, пожалуй, пойду. Приду завтра с утра.

Отчим: Хорошо, Миша. Вынеси заодно мусор.

* * *

19-го вечером Витя выглядел особенно мрачно. После укола я позвонил Мусе и уже собирался идти домой, как неожиданно отчим подал голос. - А что будет дальше? - произнес он.

Я уже писал о своей заторможенности в те дни, которая усиливалась при отклонениях от привычного хода событий.

- Что? - после секундной паузы переспросил я. - Что именно?

Витя оторвал взгляд от поверхности стола и поднял глаза. Казалось, он был искренне удивлен моим ответом.

- А если ей надо будет чаще колоть? - с какой-то глубокой тоской спросил он. - Ночью кто колоть будет?

Я в тот период превратился в человека, неадекватно реагирующего на вопросы отчима. В любой его фразе мне мерещились угрозы прекращения уколов. Поэтому я не сразу понял, что речь идет об обратном. Помолчав пару секунд, я ответил:

- Если надо будет колоть ночью, я приду ночью.

Не знаю, удовлетворил ли отчима мой ответ; он лишь вздохнул и потянулся за папиросой. Очередной визит закончился по схеме:

Я: До свидания, Витя. Приду завтра.

Отчим: Ну, пока. Захвати мусор.

По пути домой я задумался о перспективе ходить на Кондратьевский среди ночи. В принципе, это было возможно. Мне только следовало проснуться где-то около полтретьего, затем - 20 минут до мамы, 20 - обратно и еще примерно 20 - на укол. Самая большая проблема - снова заснуть дома после процедуры. Но, в конце концов, и она решалась.

В те дни я был готов к новым ухудшениям и усложнению своей роли. Если бы потребовалось колоть через каждые два часа, думаю, я бы справился.

* * *

Короткий диалог между мной и отчимом вскрыл ряд проблем. Стало ясно, почему Витя раньше возражал против увеличения дозы дексаметазона. Больше всего он боялся привыкания к препарату. Ему не хотелось, чтобы его квартиру слишком часто посещали "люди со шприцами". Но что хуже - потерпеть постороннее присутствие или обречь больного на дополнительные страдания? Не исключено, что Витя интересовался, смогу ли я приходить ночью в случае усиления болей. Может, его грустный вопрос являлся замаскированной просьбой?

В любом случае, дексаметазон тогда выступал в роли обезболивающего. Снижая отечность, он убирал причину самых сильных болей. Хотя и трудно сказать - стоило ли колоть препарат в таких дозах? Ведь основное противопоказание дексаметазона - ослабление иммунитета. Почему-то мне кажется, что сейчас на этот вопрос уже никто не даст точного ответа.

Ныне, воскрешая те грустные события, мне всё отчетливей видна потрясающая абсурдность наших с Витей взаимоотношений. У нас не было ничего общего, никакого понимания; кроме того, мы очень туманно представляли себе сложившуюся ситуацию. Я думал, что потребуется колоть наркотики, хотя при раке легких обычно их принимают перорально. Вите не приходила в голову мысль, что он может сам научиться делать уколы. Ну, и, наконец, мне казалось гораздо естественней среди ночи идти на Кондратьевский из дома, чем ночевать с Витей в одной квартире.

Наши отношения с отчимом окончательно зашли в тупик. Однако мы как-то продолжали уживаться.

* * *

Чаще всего, когда я приходил с утра, мама спала. Иногда она просыпалась, и улыбалась мне, а я ее переворачивал. Но обычно пребывала в состоянии полудремы; временами хмурилась и хныкала, когда я к ней прикасался. Вечерами же мама бодрствовала, находилась в сознании и позитивно реагировала на меня. Она так же слабо проводила рукой по моему лицу, улыбалась и говорила: "Миша".

Я уже писал, как много это значило для меня. В мамином жесте воплотилось всё, что осталось между нами недосказанным. Лишь по одному этому движению я считаю, что мама простила мне все обиды и разногласия, которые существовали между нами в прошлом.

В те дни хватало негатива и неприятностей. На другой чаше весов - лишь слабое поглаживание и улыбка. Постепенно они стали для меня единственными проявлениями маминого сознания.

* * *

18-го числа Муся дозвонилась до специализированной аптеки, где по бесплатным рецептам выдавали промедол. В каждом районе города имелось подобное учреждение для онкологических больных. Сильнодействующие наркотики-морфины получали там же. Выяснилось, что промедол в аптеке есть, но у тети не было времени заехать за лекарством, поэтому на следующий день она договорилась со своей подругой Галей Артемьевой. Утром они встретились в метро, Муся отдала Гале рецепт, а сама поехала на Кондратьевский. Подруга получила препарат и завезла к маме.

Галя - очень энергичная и морально крепкая женщина; ей захотелось собственными глазами взглянуть на больную. Муся поначалу отговаривала подругу, опасаясь, что маму такая встреча встревожит, но Галя настояла и вскоре вошла в спальню.

- Милочка, ты меня не узнаешь? - спросила она.

Мама в тот момент лежала неподвижно и, казалось, отрешенно. И вдруг, к удивлению Муси, откликнулась самым естественным образом:

- С ума сошла! Почему не узнаю? Ты - Галя Артемьева.

Неожиданно у мамы случилось просветление сознания.

- А нам говорила: "Не приходите! Не приходите!", - продолжила Галя. - Почему же ты нас не пускаешь?

- Теперь пускаю, - ответила мама.

Муся в это время толкала Галю в бок, чтобы та не сказала лишнего. Но что такого Артемьева могла сообщить? Как бы то ни было, мамины разумные ответы тетю очень обрадовали. Может быть, в те дни мамино сознание иногда прояснялось? Но мы уже привыкли, что оно постоянно затуманено, и даже не делали особых попыток с ней заговорить.

Возможно, работу мозга инициировал приход нового человека. Но это было, конечно, исключением из правила.

* * *

После ночи с субботы на воскресенье стало ясно, что больше нет возможности водить маму на стул-унитаз. Еще на прошлой неделе Муся пыталась "перевести" маму на "судно", но, к сожалению, с этим приспособлением нас ждали неудачи. Я думаю, так вышло из-за неумения, но не могу утверждать наверняка. Нельзя забывать, что больному психологически трудно перестроиться на столь неудобный способ "ходьбы в туалет".

Эпопея с судном (некоторые называют его "уткой") носила затяжной и, главное, безрезультатный характер. Сначала тетя пробовала стеклянное судно, потом металлическое, а уже в понедельник пластмассовое. Но каждое имело свои недостатки - одно было трудно подсунуть, другое плохо действовало на кожу, третье - просто раздражало маму. Витя еще пару дней титаническими усилиями совершал переходы на стул-унитаз, но к среде, 21-му января, мама окончательно ослабела. И тетя и отчимом стали надевать на нее памперсы. Муся не могла сразу оценить, какой нужен размер и покупала в аптеке для примерки по несколько штук.

Переход на памперсы изменил и процедуру уколов. В первый день я расстегнул памперс, долго с ним возился, а потом еще дольше снова закреплял. Это оказалось крайне неудобно. Затем я начал просто отгибать памперс в месте укола. В связи с этим процедуры приобрели совсем акробатический характер - надо было колоть под углом, да еще и почти под памперс.

* * *

С появлением памперсов возросли требования к уходу за кожей. Всё-таки, они постоянно трут тело, что вызывает раздражение. Кроме того, мама практически перешла на лежачее положение. В связи с этим возникла опасность пролежней. У тети уже имелся опыт ухода за бабушкиной сестрой Люсей, которая последние месяцы жизни не могла вставать с постели. Поэтому купили проверенные средства - детский крем, камфорный спирт, солкосериловый гель и клотримазол. Тетя начала каждый день протирать маму.

Забота о коже во время продолжительного постельного режима - чрезвычайна важна. Без тщательного ухода пролежни образуются очень быстро. В основном тетя использовала камфорный спирт, он хорошо сушит кожу. Особенно важен препарат в тех случаях, когда пролежни становятся глубокими и начинают гнить. Против этого уже применяется клотримазол. Солкосериловый гель улучшает процесс питания в тканях и оказывает противовоспалительное воздействие.

Примерно тогда же возникли новые проблемы с питанием. Еще в начале недели мама ела более-менее прилично, пила много соков. Два дня, вторник и среду, она вдруг пристрастилась к глазированным сыркам, съедала по три-четыре в сутки. В четверг внезапно от сырков отказалась. В пятницу и субботу перешла на одни только йогурты. Иногда пила сок.

Постепенно мамин организм стал отказывать "по всем параметрам". Так, с той же среды начались проблемы со стулом. Мама принимала слабительные капли, но это не давало результата. Как считала тетя, запор явился следствием усиливающейся интоксикации организма.

* * *

23-го, в пятницу, мама впервые никак не среагировала на мой вечерний приход. Она спала и не проснулась даже во время укола. Можно сказать, что уже мы никак не общались. В результате, для меня на сутки сократилось ее пребывание на этой земле.

В тот день отчим был необыкновенно мрачен. Витя сидел на кухне и, по обыкновению, курил "Беломор" под работающий телевизор. Когда я вышел для телефонного отчета перед тетей, отчим бросил куда-то в пустоту: "Это всё".

Мне показалось, что Витя лишь сейчас распрощался с надеждой на выздоровление мамы, а до этого искренне верил в счастливый исход. Я не воспринял слова отчима, как пророческое предзнаменование; то был перелом не столько в мамином самочувствии, сколько в Витином психологическом состоянии.

Мысли утешить отчима или сказать что-то обнадеживающее, у меня даже не возникло. Да и чем его можно было утешить?

* * *

В субботу вместе с Мусей на Кондратьевский приехала Нина Грачева. Сестра и подруга хотели вымыть маму перед приездом Натальи Петровны, который планировался на понедельник. На этот раз тетя твердо решила присутствовать во время визита доктора, чтобы не допустить конфликта между онкологом и отчимом.

Перед Кондратьевским Нина заезжала в далекую аптеку на Садовой и купила там огромный пакет памперсов. Муся, наконец, определилась с нужным размером, но столь крупные подгузники оказались в дефиците. Пришлось обзванивать все аптеки, и только на Садовой ответили положительно.

Главным в тот день был вопрос: как вымыть практически неподвижного человека? Наталья Петровна по телефону научила Мусю такому рецепту: делается раствор - 50% водки, 50% шампуня. Этим составом обтирается всё тело, затем остатки смеси стирают сухой губкой. Также моют и голову. Муся с Ниной успешно применили этот метод на практике.

За свое пребывание женщины сделали очень многое. Они намазали маму и камфорным спиртом, и детским кремом, поменяли белье. Особо тщательно требовалось обрабатывать места, находящиеся под памперсом.

* * *

В тот день мама не говорила. Она плохо себя чувствовала, почти не открывала глаза. Два моих укола прошли в ее "полуотключенном" состоянии - утром она спала, а вечером погрузилась в дремотное забытье. Я тогда думал, что таким образом действуют лекарства. Теперь уже ясно - подобное поведение стало следствием общей слабости организма. И мегейс, и промедол - обезболивающие наркотики, но ни один из препаратов не является снотворным.

В субботу мама еще ощущала присутствие других людей. Когда Нина или Муся говорили: "Подними руку", она реагировала на просьбы. За обедом ей скормили йогурт, вечером она выпила около двухсот грамм апельсинового сока.

Параллельно у мамы возникли неожиданные проблемы с глотанием. Она достаточно легко пила сок и ела йогурт, но никак не могла проглотить таблетки. Промедол и мегейс поставляются в капсулах достаточно больших размеров, и маме удалось принять лекарства только с пятой попытки.

Хоть мама и чувствовала себя плохо, никто не предполагал, что она уже при смерти. Мы дружно надеялись на понедельничный визит онколога. Памперсов накупили на две недели вперед, а лекарств и мазей хватило бы на месяц.

18. Конец пути

В воскресенье утром мама показалась мне совсем близкой к смерти. Я почувствовал, что она очень скоро умрет - не сегодня, так завтра. Мама находилась в забытьи и меня не узнала; она периодически поворачивала голову, не открывая глаз, и стонала. Что-то подобное, только в меньшей степени, наблюдалось уже в субботу, но тогда она имела хоть какую-то связь с окружающим миром. В воскресенье связь оборвалась.

Я видел свою бабушку перед смертью, последние три часа - из них полтора она находилась в похожем состоянии; когда смерть охватывает человека со всех сторон - в разных частях тела жизнь ведет последние бои с надвигающейся вечностью. В такие минуты человека словно ломает от внутренней перестройки - он постепенно уходит в другой мир. Это может продолжаться несколько часов, сутки - но вряд ли больше.

Я повернул маму на бок, зафиксировал одеялом и подушкой, сделал укол. Ничего не изменилось в ее состоянии. Мама явно не понимала, что происходит вокруг. Я снова положил ее на спину и через пару минут вышел из спальни.

* * *

Весь день меня не покидало какое-то нехорошее предчувствие. Но вечером, пусть и не сразу, оно прошло. В основном, из-за поведения отчима. Он не видел надвигающейся смерти, и я подумал: "Значит, мне показалось". Ведь Витя находился с мамой круглосуточно. А Муси в тот день на Кондратьевском не было; она планировала приехать в понедельник, во время визита Натальи Петровны.

Когда я зашел в спальню для вечернего укола, мама дышала спокойней и не стонала. В ее лице появилась успокоенность, которую я принял за улучшение самочувствия. Выполнив привычную процедуру, я позвонил Мусе.

- Хорошо бы вы с Витей протерли маму, - попросила она. - Там есть солкосериловый гель и камфорный спирт.

И мы взялись за дело. В квартире в те дни было много разных лекарств, 200-граммовые пузырьки камфорного спирта в большом количестве стояли на столе. Мы перевернули маму на живот, и я стал протирать ей спину и ноги, а отчим подавал мне вату, смоченную спиртом. Тетя сказала: "Лейте больше, не жалейте", я так и делал. Жидкости уходило очень много, мы быстро израсходовали чуть ли не полфлакона.

Затем положили маму на спину, и я начал наносить спирт от ступней до плеч. Правая нога и рука у мамы были совсем безжизненными, их приходилось передвигать, словно неодушевленные предметы. Когда я уже собирался прикрыть ночную рубашку, то неожиданно под грудью обнаружил какие-то темные пятна. Кожа поменяла свой цвет и сделалась жесткой, твердой и съежившейся. Это были пролежни.

* * *

- Витя, посмотрите! - произнес я. - А что с этим делать?

Отчим взглянул и ужаснулся. Он отодвинулся от мамы и запричитал:

- Что же Муся с Ниной не заметили? Они же вчера были!

Меньше всего в тот момент мне хотелось винить Мусю и Нину. Надо было что-то делать с пролежнями, но я не знал, что. Тогда мы накрыли маму одеялом, вышли на кухню, и я снова стал звонить тете.

- Когда мы мыли, ничего не было, - встревожилась она. - Наверное, образовались только сегодня.

- Я так и думал, - ответил я. - А мне теперь что делать?

- Надо намазать детским кремом, - объяснила тетя. - Только побольше.

Витя дал крем, и я нанес его толстым слоем на пролежни. Я не ощущал при этом никакой брезгливости. Чуть поодаль стоял отчим и смотрел на меня с суеверным ужасом, хотя... Что может вызывать брезгливость, когда ты ухаживаешь за родным человеком? Ведь, в таком случае, он - почти ты. А разве себя стесняешься?

Минуты через три я процедуру закончил. Затем снова позвонил Мусе, отчитался и отправился домой - в те дни на Кондратьевском я не задерживался. Мое прощание с мамой и отчимом прошло буднично - казалось, очередной кризис преодолен.

Когда я шел на вечерний укол, меня одолевали тяжелые предчувствия, но история с протиркой и два звонка в Купчино их рассеяли. К тому же, отчим так натурально испугался пролежней, что я подумал: "Всё еще впереди". И, придя домой, сказал Пау:

- У нас осталось два или три дня. А может, и больше.

* * *

Телефонный звонок раздался полвторого ночи. Голос Лены казался далеким.

- Милочка умерла, - сказала она. - Полтора часа назад. Мы сейчас подъезжаем к Кондратьевскому.

Я воспринял эту новость довольно спокойно. Просто стало ясно, что момент наступил, час пробил. Длинная и тяжелая история подошла к концу; жизнь перешла в другое измерение. Вахта, бег по кругу, череда уколов, уход за мамой - всё закончилось. Оборвалось за мгновение, двумя произнесенными словами.

Тут же промелькнула мысль, что отчим даже не сообщил мне о случившемся, а позвонил только Мусе. Хотя мы еще несколько часов назад вместе с ним протирали маму.

- Я вас подвезу, - добавила Лена.

И мы с Пау начали собираться.

* * *

Через сорок минут машина подъехала к дому на Кондратьевском. Витя открыл дверь. Мы разделись, и я заглянул в спальню - посмотреть на маму. На ее лице застыло спокойное выражение. Такое же "вечное" лицо было у бабушки сразу после смерти.

Мы вышли на кухню, закурили и Витя спросил:

- Ты не возражаешь против крематория?

Меньше всего меня волновала эта проблема.

- Не возражаю, - ответил я, затянулся, и странное чувство овладело мной.

Я всё сидел и думал: а что я здесь делаю? Зачем сижу и курю? Ведь, если я здесь, надо заботиться о маме!

"Пролежни! - вдруг вспомнил я. - Надо смазать пролежни!"

И тут же эта мысль наткнулась на стену: мама мертва. Ей больше не надо ничего смазывать. И вновь накатила опустошенность. Я никак не мог понять, почему еще несколько часов назад было очень важно бороться с пролежнями, а теперь это не имеет никакого значения? Я привык, что в последние недели проблемы мамы всё время находились в моем сознании. Мысли-вопросы: "что сделать?", "как помочь?", "что уколоть?", "как повернуть?" прочно сидели в голове. И сейчас мне было никак не перестроиться.

Наконец, в очередной раз осознав, что маму больше не надо смазывать, я разорвал замкнутый круг. Если так, то мне здесь делать нечего. Отчиму я ничем не обязан. Я появлялся в этой квартире только ради мамы. Теперь исчезла сама первопричина. Значит, пора уходить.

Мы попрощались и вышли на улицу. Город спал. Дома безучастно смотрели на нас темными окнами, а с неба тихо падал мягкий и пушистый снег. Я шел и думал об одном: "Стоп! Пойми, всё закончилось!"

* * *

Что было дальше? Как обычно... Похороны, поминки, 9 дней, 40 дней. Я принципиально не хочу описывать эти события. Мама умерла в ночь с 25-го на 26-е января. Всё, что случилось потом, не войдет в повествование.

Когда я умру, мне будет совершенно безразлично, что сделают с моим телом. Пусть его бросят на растерзание диким животным или сожгут. Какая разница? Я хочу сказать, что человек ценен тогда, когда жив. После смерти от него остается лишь пустая оболочка. Дальнейшие события не имеют отношения к живой маме. Поэтому я обрываю свой рассказ.

Эпилог

Вот и всё закончилось. И мамина болезнь, и мое повествование о ней. Как обычно, не удалось сказать всё, что собирался; по многим причинам я не очень доволен написанным. Но это - обычное для меня состояние. Хочу лишь подчеркнуть - мне хотелось избежать как нравоучений, так и обобщений. Мой печальный труд - не пламенный призыв или новое переосмысление темы. Перед вами - личный опыт, и ничего более. Но и ничего менее. Можно сказать и так: "Еще одна грустная история".

Стало ли мне легче, когда заключительная глава была написана? Особых улучшений я не замечаю. Но сны о маме в последние три месяца прекратились. Может быть, временно? В настоящий момент проблема из подсознания вышла в сознание - ныне я часто думаю о маме. В реальности, а не во сне.

В последние годы у нас не было глубоко личных, доверительных отношений. Я не делился с мамой сокровенными мыслями, не плакался в жилетку. Но нас сближало другое - тесное родство и длинная совместная жизнь. И теперь навеки сблизили ее последние месяцы жизни.

Я надеюсь, что уходя в другой мир, она не испытывала ко мне негативных чувств. В 11-й главе я упоминал о давнишней истории с платной скорой помощью; она произошла в 2002-м году. Маме сделалось очень плохо, а я в тот день к ней не приехал. После этого случая мама долгое время была на меня в обиде. Наверное, она решила, что в трудную минуту я не приду на помощь. Но, мне кажется, что во время болезни мама простила меня и поняла - я способен о ней заботиться.

У нас не было откровенных бесед, понимания с полуслова, но сохранилась любовь. Может, это звучит слишком высокопарно? Но я не нахожу другого определения. И еще - у меня не осталось ощущения недосказанности между нами. Мы произнесли очень мало слов, но передали друг другу много эмоций. И я, и она осознавали наше глубокое родство. Могу сказать иначе - я ощущаю себя состоявшимся человеком, потому что меня любила моя мама.

В душе осталась лишь боль из-за того, что она умирала не в лучших условиях. И еще очень жаль, что она умерла слишком рано. В последний год жизни всё только наладилось - мама с Витей переехали в новую квартиру, доделали дачу, купили машину. Казалось бы - самое время жить! Преждевременность маминой смерти и ее тяжелое умирание не дают мне покоя. И эти чувства останутся со мной. В то же время, я прекрасно понимаю - смерть от такой болезни могла быть куда более мучительной.

Но со смертью нельзя смириться. Это - важный вопрос и только мое мнение. Зная, что человек умрет, и даже констатировав смерть, практически невозможно в это поверить. Разумом мы признаем факт смерти, но не можем принять его душой. И я считаю это естественным. Моя философия заключается в том, что жизнь и смерть - два взаимоисключающих состояния. Пока я живу, смерти - нет, но когда умру - не будет жизни. Жизнь как пламя; и, пока горит огонь, невозможно представить себе холодные черные угли. Поэтому в моей душе мама до сих пор жива - хотя я успел похоронить ее дважды: один раз - в жизни, другой - на страницах этого сочинения.

Мне будет не хватать ее присутствия в этом мире, пока я сам его не покину. Но у меня еще есть Пау, Малый и какие-то годы впереди.

Оставить комментарий © Copyright Медведев Михаил (gavrilovmg@mail.ru) Размещен: 02/03/2019, изменен: 15/01/2021. 294k. Статистика. Повесть: Проза Автобиографическая проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Медведев Михаил : другие произведения.

Три с половиной месяца

Предисловие

1. Разговоры

2. Тяжелая пятница

3. Попытки спасения

4. Окончательный диагноз

5. Реакция близких

6. Ноябрь: месяц медленных ухудшений

7. По врачам

8. В гостях у мамы

9. Декабрьские будни

10. Скорая помощь

11. Сложности с отчимом

12. Последние дни уходящего года

13. Вечер 30-го декабря

14. Новый год и новые проблемы

15. Январская "вахта"

16. Ночь с 16-го на 17-е

17. Последние дни

18. Конец пути

Эпилог