Гаврилова Надежда Дмитриевна : другие произведения.

Сулак. История и судьбы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторя села и людей переживших голод в 1921 году.

"Единением спасёмся!" Сергий Радонежский.

С У Л А К.

     
     

История и судьбы.

Человек, не помнящий родства, что бревно - ни корня, ни верхушки.

Я ль в тебя посмею бросить камень?

Осужу ль страстной и буйный пламень?

В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,

След босой ноги благословляя,-

....................................

Во Христе юродивая Русь!

М. Волошин.

      Неоглядная голая степь. Едут, идут, бредут переселенцы.
      Долгий путь от родимого дома до Волги, от Волги, в незнаемую, бескрайнюю степь, на неосвоенные, необжитые, безлюдные места.
      Как уезжали с родной земли, как рвались живые нити, под корень, до основания рубилась привычная, веками налаженная жизнь. Разве опишешь? Разве узнаешь? Как измерить боль, рожденную жестокостью непреодолимого рока, имя которому - Высочайшее повеление? Да и можно ли погрузиться в беду, случившуюся более 200 лет назад, пропитаться ею, стать единым с людьми в их горе?
      Ярко светит солнце, слепит глаза. Широкая река неспешно несет свои воды. Высокие берега поросли деревьями и густым кустарником. Ракита склонилась до самой воды, полощет в ней нежную зелень своих ветвей. Ласково журчит на перекатах маленькая, веселая речушка с чистой, прозрачной водой - камушки как на ладони. Добрались!
      По указу Екатерины, "Великой" села и деревни, примкнувшие к мятежникам и бунтарям, полностью, беспощадно, без разбора (прав - виноват), поголовно, переселялись за Волгу. Туда - подальше на восток к Уралу в Оренбургские степи. Так на берегу реки Иргиз в 80 годах 18 века возникло русское село Сулак, по имени маленькой речушки, впадавшей в Иргиз.
      Южная часть села, тянувшаяся узкой полосой вдоль Иргиза, была заселена мятежниками из Тамбовской губернии, а северная, по берегу речушки Сулак (Мальковка), бунтовщиками из Рязанских краев. Пришли, огляделись, посчитали потери. Насухо вытерев глаза, крепко сжав зубы, взялись, за топоры, пилы, заступы. Жить- то надо, а значит надо работать. Чай, на блюдечке с золотой каёмочкой хлебушка никто не поднесёт. Из того, что было под рукой - глина, строили жилье. Осваивали никем никогда не копанную, никем не паханую, целину. Тяжкий труд.
      Новые соседи, приглядывались, изучали друг друга. Подразнивали за различный говор. "Зелена кашелка" - шумят с одного края. "Що да чаво" - усмехаются с другого конца. Привыкали, не ссорились, старались жить дружно. Да и что делить русскому крестьянину? Были бы силы, да ловкие и умелые руки. Да была бы земля. А земли то необозримые просторы, куда ни глянь - земля - только паши, да сей.
      Шло время. Налаживалась, обустраивалась жизнь изгнанников. Сообща преодолели первые трудности. В общем согласии находили решение больших и малых, подчас спорных вопросов и дел. Вместе, общиной, рыли колодцы, выправляли дороги, строили плотины, наводили мосты.
      Только - только окрепли, в Рязанском конце возвели красивую деревянную церковь Архангела Михаила. Затягивались, заживали раны. Восстанавливался старый, веками проверенный, уклад. Село разрасталось, богатело, крепло. На месте первых рушившихся саманных землянок, стали появляться рубленые избы. Солома на крышах заменялась тёсом со временем и железом. На общем сельском сходе порешили и построили большой, добротный, на века - Красный амбар, для общинного хранения зерна. Поставили продуманно, умело и удобно, с наклоном в сторону Иргиза. По верхней дороге подъезжаешь, ссыпаешь зерно, скажем 100 пудов. А по мере надобности, по нижней дороге заезжаешь, и забираешь, сколько требуется - хочешь треть, или половину, а нужно - так и всё. Зерно-то самотёком ссыплется. И человека приставили для учёта. А как совсем окрепли, то по решению схода, в центре села, возвели большой кирпичный храм Казанской Божьей матери, с богатым, золотом расписанным, иконостасом. "Чай, и в городе такого нет!" горделиво любовались селяне. (Присловье, чай, одного корня со словом чаять - надеяться, использовалось как слово оберег). При храме построили небольшую, церковно-приходскую школу. Жизнь вошла в размеренное спокойное русло.
      И вдруг, ещё живы были первые переселенцы, неожиданное, - Земли-то нет! Семьи большие, по четыре поколения, а надел один. Отделить сына - надел дробить, а если надел мал, а семья большая? Как быть? Кто-то потянулся в город, и там пристроился. А кто-то сгинул, ни слуху, ни духу! А кто остался на селе, жить то как? Окрестная земля, её необозримые просторы--всё Мальцевская. О помещике Мальцеве все наслышаны. И где он был сто лет назад, когда тянулись обозы обездоленных изгнанников?
      Хочешь есть? Надо детей кормить? Иди, батрачь! Солнце поднимается всё выше и выше. На небе ни облачка, прозрачный воздух звенит от жары, завиваются, закручиваются смерчики, перебегая по пыльной раскалённой дороге. Ни ветерка, ни деревца, ни тенёчка, - голая степь! Солнце палит, жжёт спину, голову. Руки серпом режут, жнут, жгуче жёсткие стебли пшеницы, колкая стерня иглами впивается в босые ноги. А вот верхом подъезжает объездчик. Наклоняется, поднимает связанный сноп и бросает о землю с высоты всадника на коне! Рассыпался? Плетью по спине! Нет? Что ж! Едет дальше. Сколько её земли-то? Видимо-невидимо, куда ни глянь - земля. На всём ровном, гладком просторе, до самого горизонта. И туда дальше, дальше - всё она родимая, желанная, потом - кровью крестьянским полита, слезами смочена! Да не твоя! Майся без земли!
      Говорят, что хорошим-то тоном у воспитанных - то, благородных людей, считается - еду-то не всю доедать, а чуть да оставить, и кусочек хлебушка рядом! Говорят! А я, помню, как мой дед Иван Иванович благоговейно резал хлеб, а редкие крошки, что падали на досчатый стол, осторожно смахивал в свою натруженную ладонь и клал в рот. Ни одной крошки не оставлял. Так же поступала и бабака, когда папани дома не было. Почему бы это? Интересно мог бы Мальцев объяснить, почему это Иван Иванович правила хорошего тона не усвоил? Может, потому что хамов этому не учили?! А можно ли научить такому пахаря, от зари до зари гнувшему спину в поле, рубаха которого от высохшего пота калённой была? Можно ли? А может быть, нужно было бы, любителей "хорошего тона" научить почтительному отношению к чужому труду? Благородство! Где оно? В чём? И кто благородней? Благой род! Право благого рода мало получить по наследству от папеньки, маменьки, от князей да графьёв! Благой род нужно заработать, заслужить, отстоять каждым днём, каждым своим поступком, всей жизнью!
      Читаю восторженное описание необыкновенной помещичьей усадьбы, хозяин которой, построил (естественно не сам, - крепостные) зал, с плавающим полом, что бы во время танца, оттолкнуться ножкой от пола, и пол подбросит тебя и летишь, летишь - неземное блаженство! А крепостному, который придумал и построил этот пол, ему это нужно было? Он и танцев-то этих не знал! У него свой перепляс был. Каждый кусок с икрой и без икры, с маслом, или с колбасой должен быть заработан, так же как и лорнет, поднесённый к скучающему взгляду!
      Самого-то Мальцева никто никогда не видел. Да бывал - ли он когда в этих краях? Какой он? Что он? "Богатай! Бают и заводы у яво есть! Богатай! Бают и дети есть. Да бают дети - то у яво непутёвы. По Европам денежками-то сорят!"
      Так почему же это позволили расколоть Русь на белых и красных в 17 году? Реформа Столыпина, призванная решить земельный вопрос в первую очередь стремилась укрепить, утвердить помещичье землевладение (разумеется, за счёт крестьянина, при всём уважении к Петру Аркадьевичу). Да! Крестьянам переселенцам были выделены деньги, (не то, что при Екатерине) им помогали. Хотя можно было бы сделать и по-другому! Не будем рассматривать примеры из учебников о выкупе земли и раздачи её крестьянам! А скажем так: Выделить помещику в 2, 3, 10 раз больше земли, но в Сибири, на Дальнем Востоке, взамен их владений (собственностью не может быть то, что создано Богом) на Украине, Центральной России, Поволжье! А освободившиеся земли раздать, тем, кто на Земле работает! Работаешь? Твоя земля! Перестал? До свидания! Чем плох вариант в 10 раз больше? Да в 20 раз больше дали бы земли, не согласился бы помещик! Сам то он на земле не работал (не умел? не хотел?) А зачем ему земля в безлюдье! Кого там заставишь на себя пахать да сеять? Нет, не сама по себе земля нужна была! А земля, и раб при земле.
      И потому пришла Беда в крестьянские семьи. Пришла Беда и в Сулак, глянула: "Забыли? А я вот она!" Долго обсуждали, рядили, вздыхали, покряхтывали: "Да чай там-то в Сибири землицы-то не початый край!" "Да так - то оно так! Да какая она? Добрая ли? Да какие там зимы - вёсны? А народ - то там, какой? Всё ли сладиться?" "Да и как с семьёй-то ехать, в голу-то степь? Чай не ждут там палаты камены, реки молочные!" "Да так-то оно так! Да здесь-то что? Горе мыкать на безземелье? На Мальцева горбатится? В город податься? Так ведь и там не ждут!"
      Появились первые. Отважные и смелые? Или доведённые до отчаяния! Сколько не работай, сколько не гнись, а от нужды не уйти! Пришла эта Беда и в семью Климачёвых. Встала в полный рост: "Что не ждали?"Подбоченилась. Нагло глянула на Матрёну Прокопьевну - мать! На Григория Михайловича - отец! На всех сродников!: "Ну, вот и я! Прощайтесь!" Средняя дочь Лукерья с мужем и с двумя детьми уезжали. Прощались навсегда! Не пособить, не поддержать, не окрестить новорожденного, не похристосоваться в Великий день! Навсегда! Что там телефон!? Письма не написать - неграмотные!
      Только в 1958 году, через 50 лет, с трудом удалось разыскать семью Лукерьи. Уже не было в живых ни Матрёны Прокопьевны, ни Григория Михайловича, умерла и Лукерья. Умерли до последнего дня, до последнего часа ничего не зная, друг о друге. Легко ли?
      Несколько десятков семей уехало из Сулака! Только что это для села в 1000 дворов? Проблема осталась, как ни поверни - Земли нет!
      Семья Егоровых, как и большинство крестьянских семей, была большой - четыре поколения. Жили одним домом, в одной избе. Глава семьи Иван Яковлевич жена Анна. Старший сын Семён, вдовый, с четырьмя детьми, да два внука от старшего сына Фёдора -Ваня и Коля, сноха Марья. Младший сын Иван Иванович с женой Евдокией Григорьевной и четверо детей Анна, Клавдия, Павел(Паня), Мария. Да ещё с ними жил старший брат Ивана Яковлевича - дед Степан. Вот такая семья все в одной избе, которую, конечно же, никто коммуналкой не называл. Жили согласно, одним общим делом, сеять, косить, хлеб убирать, детей растить. На что клад, коль в семье лад?
      Иван Яковлевич умело управлял семьёй. Не дозволял бездельничать. Для каждого и зимой, и летом находилась работа. "Семья-то большая и дружная была. Рассказывает моя столетняя тётя - Анна - Я-то не первая была. Первые-то трое в младенчестве умерли, а я выжила, после меня ещё двое младенцами померли, а Клавдя выжила, а дале Паня, перед Германской, Маня родилась
      . Папаня (Иван Иванович) грамотный был, церковно-приходскую школу кончил. По тем временам редкость. Дед Иван и папаня очень хорошо пели - заслушаешься! Папаня с малых лет на клиросе в церковном хоре пел, все тропари наизусть знал. Службы церковные не пропускал и нас в церкву водил, мы молитвы наизусть знали - перечисляет молитвы тётя.-А я по церковно--славянскому читала. Бабака (Бабушкой на селе называли, чужих, старых женщин, а своих, родных--бабаня, бабака.) Бабака Анна уже старая была, а всё на богомолье ходила. Два раза сподобилась в Киев сходить".
      "Да как же это? Через всю Россию"?
      "Дак что ж.? Тогда многие ходили, всё пешком, мешочек с сухариком, белый платочек для храма, палочку в руки ну и пошли на заход солнца. К вечеру, до какого села доберутся, переночуют, дорогу расспросят и дале в путь до вечера. Язык до Киева доведёт."
      "А где ночевали"?
      "Как где? Да, чай, в каку избу постучаться, туды и пустят. И накормят и на дорогу хлебушка дадут, да ещё поклонятся и спасибо скажут. Чай, и у нас богомольцы останавливались.
      Возвращалась бабака ладан, свечи, просфоры приносила. Много рассказывала. Про Киев, про церкви. Она и в лавре была, и в пещерах. Про мощи Святых рассказывала. Она всегда много молилась но особенно много, когда папаню на Германскую взяли. Она в восемнадцатом годе померла, от испанки".
      Налаженная, согласная жизнь шла своим чередом. И вдруг! Не буди лихо пока оно тихо! Где-то там на каких-то Балканах, Иван Яковлевич Балканы знал: воевал! Принца убили! За этим тревожным известием пришло и другое. - Война!
     
      Пришла Беда - отворяй ворота!
      Гуляет, хозяйкой ходит по селу всевластная Беда! Приглядывается, может, кто позабыл о ней? Кому бы напомнить? Как? На какие запоры, засовы замкнуть ворота - двери? Какими ставнями закрыть окна, заткнуть щели? Да не пустить её беспощадную. Какой цепкой могучей метлой прогнать со своего двора, от своих деток-кровиночек, от кормильца мужа своего? Нет от неё засовов - запоров, нет щита, чтоб заслониться от неё. Не спрячешься, не схоронишься!
      Замолкло, затаилось село! Ждёт! Вышел черёд Ивану. Ушел Иван на войну. Оставил мать, отца, жену, детей, дом, поле на котором от зари до зари пахал, сеял, хлеб убирал. Ушел не один, многих забрали! Почитай в каждом дворе голосили бабы, в горьком бессилии вздыхали старики, притихли ребятишки. С фронта Иван редко писал. В начале письма из Астрахани приходили, потом с Украины, из Румынии, а после, всё реже и реже. Дале так и совсем перестали приходить.
      Отец Иван Яковлевич очень любил младшего сына. Молчал, крепился, что такое война знал не понаслышке, сам воевал. Тосковал. И, от тоски- разлуки, через два года умер. После смерти Ивана Яковлевича старшим в доме стал Семён. "А нам-то как теперь"? - С тревогой спрашивает Евдокия. Жена солдата, Мать с четырьмя малолетками!-" Прогонишь"? "Ну что ты! Не приведи Господи! Разве эдак можно? Что ты! Чай Иван мне брат родный. Как жили, так и будем жить". Четырёх детей младшего брата не обижал. Дети сиротства своего и обездоленности не чувствовали. Семён сохранил старый проверенный порядок. У каждого свое дело, своя работа, обязанности, никто от дел не отлынивает и на других не перекладывает. Всё шло своим чередом. Излишеств не было, но достаток был.
      Да Беда! Она не уходила, притаилась, выжидала, силы копила! В феврале 17 года глянула, усмехнулась: " Вот я вам ужо!" Царь отрёкся! Мигом пронеслось по селу. Холодом и мраком повеяло от такой неожиданной и такой страшной вести! Как же? Как же без батюшки, без царя? Нешто возможно?
      Враждующих скорбный гений
      Братским вяжет узлом,
      И зло в тесноте сражений
      Побеждается горшим злом,
     
      Взвивается стяг победный...
      Что в том, Россия, тебе?
      Пребудь смиренной и бедной-
      Верной своей судьбе.
     
      Люблю тебя побеждённой,
      Поруганной и в пыли,
      Таинственно осветлённой
      Всей красотой земли.
     
      Люблю тебя в лике рабьем,
      Когда в тишине полей
      Причитаешь голосом бабьим
      Над трупами сыновей.
     
      Как сердце никнет и блещет,
      Когда связав по ногам,
      Наотмашь, хозяин хлещет
      Тебя по кротким глазам.
     
      Сильна ты нездешней мерой,
      Нездешней страстью чиста,
      Неутолённой верой
      Твои запеклись уста.
     
      Дай слов за тебя молиться,
      Понять твоё бытиё,
      Твоей тоске причаститься,
      Сгореть во имя твоё.
     
      М. Волошин.
     
     
      Цепочкой, одни за другими, приходили странные, непонятные вести. Дума, Керенский, временное правительство, Петроград, фронт. Перешёптывались: "Как там наши? Как война - то? Скоро ли домой вернутся родимые?" Бают с Германцами-то мир! Войне-то конец!"
      И снова странные непонятные слова. Большевики, меньшевики, депутаты, кадеты, рабочие, революция, советы? В конце 17 стали возвращаться с фронта. Сосед пришел без руки, ещё один вернулся. Вернулся и Иван! Цел и невредим, вымолила мать сына! Радости-то было! Да только не долго.
      Рядовой Егоров Иван Иванович пол России прошагал, и в Европе воевал. Воевал честно, как и положенно русскому солдату. Там на фронте следом за словами: "Мир! Конец войне!" Услышал и другое: Земля! "Землю крестьянину отдадут!" С радостной надеждой возвращались солдаты домой - все ведь крестьяне-пахари! Вернулся! Да только на селе не спокойно! Что ни день, то сход. Новые слухи, новые разговоры. Про белых, про красных, про зелёных. Да кто же землю возвернёт? Что там в Питере, что в Москве, что в Советах? О чём говорят, о чём толкуют?
      Неспокойными были все: и беднота и те, кто по - богаче; всех волновало одно слово Земля! Постепенно определялись представления о тех, кто решит судьбу земли и крестьянства. Вокруг села формировались части Чапаевской дивизии.
      "А Чапаев-то, чай, он свой, наш Балаковский. Как и мы воевал. Одну солдатскую кашу ели, в одних окопах окапывались. Он то же за землю!"
      И вот однажды пришел Иван со схода, достал вещь мешок, привычно сложил всё необходимое. Одел шинель, перекрестился на образа, а Евдокия в дверь: "Не пущу! Я же дитя ношу! Да и этих четверых кто кормить будет?" " За детей иду, за землю! Что бы у них земля была!"
      Ушел Иван. Ушел не один, почти все солдаты, вернувшиеся с фронта, ушли воевать за землю, с ними ушло много молодых парней. Ушли добровольно. Горестно и неспокойно стало на селе.
      А Беда ширилась, жадно и ненасытно бродила из села в село, от дома к дому. Знала, что и как нужно! Вечный! в любой беде проверенный метод:"Разделяй и властвуй!" Прокатилась Беда гражданской войной по всей России матушке, заглянула в каждое село-деревеньку, по городам прошлась по весям, к семьям подобралась - всех поделила, кого в кумач обрядила, кого побелила
      Два двоюродных брата Ивана, живших в Балаково, приезда которых так ждали, так радовались, ушли в Белую, а Иван вот в Красной. Брат на брата!
     
      Одни идут освобождать
      Москву и вновь сковать Россию,
      Другие, разнуздав стихию,
      Хотят весь мир пересоздать.
     
      В тех и других волна вдохнула
      Гнев, жадность, мрачный хмель разгула,-
      А вслед героям и вождям
      Крадётся хищник стаей жадной,
      Чтоб мощь России неоглядной
      Размыкать и продать врагам!
     
      Сгноить её пшеницы груды,
      Её бесчестить небеса,
      Пожрать богатства, сжечь леса
      И высосать моря и руды.
      ....................................
      И там и здесь между рядами
      Звучит один и тот же глас:
      -" Кто не за нас - тот против нас!
      Нет безразличных: правда с нами!"
     
      А я стою один меж них
      В ревущем пламене и дыме
      И всеми силами своими
      Молюсь за тех и за других.
     
      М. Волошин.
     
      Село оказалось на линии фронта. То Белые придут, то Красные! Как в том фильме: "Белые придут - грабют, Красные придут - грабют! Куды ж христьянину подеться?"
      Занявшие село Белые, разместились по избам. И без них тесно, и без них каждый кусок на счету, а тут прорва голодных - поди, прокорми! Не до приветливости! И, тогда Беда, дохнув смрадным холодом на прямую, глянула в душу каждого!
      Проходила Емельянова сноха по двору, а солдат бросил ей в след грубовато-скабрёзное слово. Она повернулась спиной, наклонилась, да зад ему и показала. Он же, что бы пугануть дуру-бабу, с ружьём ведь был! И стрельнул в сторону, а в той стороне, как раз в той, именно в той! А в той-то стороне на окошке сидело трёхлетнее дитя! Без крика упал малец на землю--кровь да кишки наружу! Всё село оплакало малое, ненаглядное, безвинное дитятко! Всем селом проводили на погост, положили в сырую землю!
      А Беда, сверкнула своими пустыми глазницами, да хрипло прокаркала: "Не всё знаете! Не всё! То ли ещё будет! Погодите! Придёт лихо, нахлебаетесь, досыта!"
      Фронт откатил от села куда-то далеко на юг! Пахали, сеяли, делали запасы, зерно не продавали. Неспокойно, ой как неспокойно! Не надёжно! Запас-то он не тянет!
     
      И вот оно пришло, встало во весь рост, во всю непреодолимую силу, во всю мощь! Пришло горе! Н е продохнуть!
      21 год!
     
      Нам грезится ужасных ликов ряд:
      Смеются дьяволы над всем заветным,
      Терзают близких, алтари сквернят
      И стонам вторят хохотом ответным.
      В. Брюсов.
     
      В начале 21 года, только, только сошел лёд на Иргизе, пришли люди с наганами да маузерами, собрали народ, объявили: "Революция, Петроград, Москва, рабочии, и прочее, и прочее.!!! Указы. Приказы. Постановления!!! И прочее, и прочее!!! И грозное: "Изъять излишки! За укрывательство- расстрел!"
      Вот когда захолонуло сердце, у каждого померкло в глазах! Пригнали баржи. Первым очистили от зерна Красный амбар, под метлу. Ловко и споро. А излишков видать мало показалось. Пошли с маузерами да наганами по дворам. Всё что увидят - всё излишки! И что это за слово такое? Излишки?
      Бросились Евдокия и Мария к Семёну: "Давай закопаем зерно!" А Семён испугано: "Что вы, что вы. Меня расстреляют. Вон в Перекопном-то? ". А те в ответ: "А так все помрём с голоду!" Не согласился Семён. Ночью Евдокия с Марьей два мешка зерна оттащили на зады. Найдут, так найдут, а так хоть что-то. У Климачёвых, родителей Евдокии Григорьевны, на берегу Иргиза был вишнёвый сад. Ночью, когда село погрузилось в тревожный сон, всей семьёй перетаскали почти весь зерновой запас. Яму рыть не стали, а ссыпали зерно в низинку, прелой листвой прикрыли. От плетня не заметно.
      А ретивые с наганами и не заметили. Некогда им было по садам ходить! Четыре баржи нагрузили! За пятую принялись, а излишков столько, хоть шестую пригоняй! Кое - как, разместили уворованное зерно на пятой барже. Отошла пятая, перегруженная баржа, и на повороте, ещё Сулак не скрылся из виду, на глазах у ограбленных хлеборобов, баржа, чуть накренилась, зерно стекло в одну сторону, баржа перевернулась и утонула.
      "Тётя? - спрашиваю я свою столетнюю тётю, - и, что же баржа - то?"
      "Да чаво же? Как потопла, так и потопла. До сего дня на дне Иргиза лежит".
      "И никто не пробовал зерно - то достать"? "Нет никто, чай, водолазов - то не было в Сулаке. А тем с наганами, им не до того. Победителями уплыли"!
     
      А Беда она одна не ходит за собой другую Беду водит!
      Снега в ту зиму не было совсем. Весна, а земля совсем сухая - дорога пылит. " За всю вёсну ни капли дождя. Сеять нельзя, да и нечего. Всё под метлу вымели, хозява"! - скорбно заключает тётя. Уже летом стали умирать опухшие от голода люди. "Татьяну Ефимову, она с того края Тамбовского, - вспоминает тётя. "По селу водили, били. Украла кочан капусты. Так кочан с кулачок, повесили ей яво на шею и водили. Она на другой день померла. И с голоду, и с побоев, и от стыда. Чай, у нас на селе воровства-то не было".
      А посерёд лета, опять Беда. Пожар! Загорелась изба на Горюше (улица длиной с Тверскую в Москве) рядом с Бараком (сухое русло), Северный ветер из Студенцов погнал огонь по селу. Сушь была такая! Избы вспыхивали как порох. Только у Иргиза остановился огонь. Остались погорельцы без крова, без пожитков, без хлеба. И помощи нет ни от кого. Голод!
     
      В конце лета, только вернулся Иван с Гражданской, помер дед Степан. И решили братья делиться. Дом достался старшему Семёну. А Ивану с семьёй крохотная землянка. Да голод стоит на пороге что в избе, что в землянке. Поделили скотину. Да и тут лихая Беда приспела -. Ночью увели корову. "Свои! Маша!- горестно сетовала Евдокия. -Свои! Чужого бы корова не подпустила".
      Чуть-чуть оставалось ржи, совсем немного. Решили посеять озимь и уезжать. Для еды зерна уже не было. Понемногу, украдкой от сына, приносила обгорелую пшеницу, спасённую в вишнёвом саду и обгоревшую во время пожара, Матрёна Прокопьевна. Жалела дочь, внуков. Евдокия добавляла пропаренную, толчёную, кору пекла лепёшки.
      Оставаться было нельзя. Только отсеялся Иван. Уехали. Перед отъездом зарезали одну лошадь, тоненькими полосками порезали мясо, повялили. Вот и вся еда. Хлеба не было. Вторую лошадь запрягли, поставили на телегу сундук с вещами для обмена на хлеб.
      В Балаково решили не останавливаться. Голод. Перебрались через Волгу, доехали до Аткарска. И здесь голодно. По разговорам в Центральной России было посытнее. Сняли на короткое время угол в бедной избушке. Сундук с вещами поставили на вокзале. Старшую Анну оставили сундук стеречь.
      Иван пошел по городу искать какую ни какую работу. Путного ничего не нашел. За кусок хлеба переколол, перетаскал дрова. И за то, Слава Богу! Пошел к вокзалу сменить дочь, присел по нужде (общественных туалетов не было). А тут патруль. Отвели Ивана в участок, продержали всю ночь.
      16 летняя Анна ждала папаню и прыгала и бегала, замёрзла, окоченела - предзимье, а папани всё нет. Смеркаться стало. И холодно и страшно. Ушла Анна от сундука. Пришла к матери, а та только охнула. Наскоро оделась, прибежала на станцию. Замок сбит, крышка отвалена, сундук пуст.
      Вот она пропасть, бездна смрадной, тягучей безысходности! "Папаню в участок забрали, а я замёрзла, да и забоялась. Ушла. Сундук-то и ограбили. Это я во всём виновата, я". Горько говорит тётя, кончиком платка вытирая неизбывные слёзы!
      А дальше беда, в миг обнищавших людей, привела в село близ города. Анну удалось пристроить работницей в довольно богатую семью. Смышлёная и ловкая, всем крестьянским работам обученная, Анна стала незаменимой помощницей в этом доме.
      На краю села была крохотная, покосившаяся избёнка. Ивану с семьёй позволили в ней поселиться. Новый хозяин поправил дверь, висевшую на одной петле, засыпал повыше, чуть не под самые стрехи, завалинки, выправил печь, перекрыл протекавшую крышу. И стал искать работу.
      Иван, как и все крестьяне, умел не только сеять и пахать. Умел, и строить и плотничать, и печи класть и валенки валять. За куски хлеба обвалял, одел в валенки пол села, брался за любую работу. Но не сытно было и в этом селе. А зимой, какая работа зимой? Нет работы. Искала работу и Евдокия. Обошла все соседние сёла. Нет, нет, нет.
      Дай Бог подать...Не дай Бог просить! И пошла, десятилетняя Клавдя, в голодной тоске, с протянутой рукой по окрестным сёлам, от дома, к дому. Иногда, если не далеко, брала с собой шестилетнюю Маню. Редко подавали, чаще говорили: " Нет. Самим есть нечего". Иногда травили собаками. Пошел просить и восьмилетний Паня (Павел). Ему так совсем не подавали. Мальчишки дразнили, несколько раз побили. В одном дворе грустная хозяйка, в небрежно повязанном платке, сказала Клавде, " Хлеб заработать надо!" И протянула Клавде метлу: "Подмети двор". Клавдя с радостью взяла метлу, все уголочки повымела, сор согребла, на задах в ямку ссыпала. А хозяйка большой каравай разломила и половину отдала Клавде. Взяла Клавдя хлеб двумя руками крепко прижала к себе и быстро-быстро побежала к сестрёнке. Одна не ела. А на другом дворе, цепким глазом глянула молодуха: "Ходишь, побираешься! А пальто-то на тебе, вон какое!" Зима! Не раздумывая, сняла Клавдя пальто, сшитое матерью из добротной папаниной шинели, и отдала за ломоть хлеба. И тому рада! Как определить равноценность обмена? Кто не голодал - не поймёт!
      К Анне не ходили. Запретила сестра, боялась, а вдруг прогонят? Куда тогда? Изредка Анна забегала в избушку. То сбережённый от обеда сухарик принесёт, но чаще - ничего. Хозяйка строгая. Спросить боялась, а самовольно взять, украдкой, не могла. Уже и день прибывать стал, зимы перелом. Чуть-чуть до весны, до тепла, до зелени. Дотянуть бы! Пришла Анна к своим, а мать с отцом лежат, мочи нет, не встают. Печь не топлена. Затопила печь, а дома хозяйке в ноги: "Мать с отцом помирают. Дайте лошадь, детей свезу в город, в детский дом. Может дети выживут". Поддержала Анну хозяйка. Так оно лучше, а то укором бродят голодные по селу. С глаз долой из сердца вон! Может и выживут.
      Утром забрала Анна Клавдю, Маню и маленького Колю. Посадила их в телегу. Паню оставила с умирающими родителями, есть хоть кому воды подать. В детском доме Колю взяли неохотно. Мал. Таких не берём. Коле не было и двух с половиной лет. "Да ему три уже, три года. Убеждала Анна. Это он просто с голоду такой маленький".
      Жизнь в детском доме не была сытной, но кормили. Еда была непривычной. Нравились Клавде бобы, с трудом ела голодная Клавдя кашу с какао. Говорили, что это "Арские продукты" (Американская помощь голодающим детям Поволжья). С ними занимались. Особенно нравились Клавде музыкальные занятия. Некоторые песенки, выученные в детском доме, она пела мне, а потом моему сыну: "Птички-невелички", "Котик серенький присел", стишок - "Что же ты соловушка..."
      Видно проблема голода в Поволжье, всё ещё оставалась очень острой. Отечественных продуктов не было. Стали воспитатели говорить, что повезут детей на хлебную Украину. Там и наедятся досыта, и согреются. И вот ранней весной посадили детей в вагоны поезда, похоже, что не один детский дом увозили, целый состав собрали. И повезли. Дорогой хоть и скудно, но, всё же детей кормили. Но не близкой оказалась Украина! Едут, едут, а до хлеба, тепла и Украины всё ещё далеко. Очень далеко. Заболел Коля, опухла, раздулась шея.
      Уже взрослой предполагала Клавдия Ивановна--свинка. Маленького Колю перевели в санитарный вагон. На остановках, Клавдя навещала братишку. Приносила то кусочек сахара, то печеньице, сбереженные для малыша, с пустыми руками не приходила. Как-то подошла воспитательница к Клавде, сказала: "Идите, попрощайтесь с братом. На этой остановке санитарный вагон отцепят". Пришли Клавдя с Маней к Коле. Обняла Клавдя братишку, целует, по головке гладит, плачет и повторяет, повторяет: "Запомни: ты Коля Егоров, Коля Егоров, Коля Егоров"! А вот, как называлась станция, на которой навсегда распрощалась с братом, забыла. Где ты, Коля Егоров?
      Наконец-то доехали до Украины. Хлебной ли? В Кременчуге детей высадили, разделили на группы, и опять повезли куда-то, разные группы в разные стороны. Привезли к барской усадьбе. Высокий забор, массивные ворота, большой дом. Их никто не ждал! В три дня дети за запертыми воротами (чтоб не разбежались?) объели кисленькие листики барбариса, кусты стояли голые. Детей не кормили. По утрам, когда просыпались, видели: здесь мёртвый, здесь, и здесь! Как классик-то говорил: "Слеза ребёнка и?.." Нет! Они не плакали! Они просто умирали!
      Однажды утром Клавдя проснулась и увидела широко открытые, как синь-небо глаза Мани, смотревшие пристально, не мигая, в потолок. Маня не шевелилась. Больно сжалось сердце: "Маня, Маня?" шепотом позвала сестру. "Что?" Так же тихо отозвалась Маня. Жива, Слава Богу, Жива! Потеплело на душе, отлегло.
      Наконец догадались, открыли ворота. Изредка заезжала подвода, приходили люди. Чудно, но понятно говорили, и уводили с собой то одного, то другого, тех, кто постарше.
      Потом, уже взрослой, Клавдия Ивановна предполагала, что местные власти обратились к жителям окрестных деревень с просьбой разбирать детей. Возможно, были какие-то обещания, льготы, посулы, возможно денежные выплаты.
      Приехал мужик на телеге, остановился около Клавди с Маней, спросил кто, сколько лет, как зовут? "Меня Клавдя, её, она моя сестра, Маня. Мне одиннадцать лет, ей семь. Мы с Волги. Сироты. Родители померли с голоду". " Поедите со мной?" Сёстры согласно кивнули. "Ой, а у меня там чулки". Вспомнила Маня. "Ну, иди, возьми". Согласился мужик. Маня убежала. "Садись", кивнул на телегу мужик. Клавдя послушно села. Лошадь стронулась с места, телега поскрипывая, медленно поехала. На дорогу выбежала Маня: "Клавдя"! - протяжно, отчаянно закричала сестрёнка. Мужик хлестнул, и лошадь понесла! Клавдя хотела спрыгнуть, но испугалась, телега неслась очень быстро, и быстро удалялась и исчезла за поворотом маленькая одинокая фигурка.
      Мама вяжет, рядом сидит Алёнушка, рисует своих кукол. "Как он поехал, тихо так, я не заволновалась. А когда Маня выбежала на дорогу, крикнула протяжно так: "Клавдя!" Он лошадь и погнал. Телега так быстро поехала. Я хотела спрыгнуть да испугалась, разобьюсь". Плачет. Опять плачет моя мама.
      Сколько раз я всё это слышу? Мне рассказывала, внуку, теперь вот правнучке. "Ну разве так можно, мама?" Где найти слова, что бы облегчить страдания, погасить огонь, который жжёт, жжёт и не угасает! Не вытравить, не избыть! Маня, Маня! Какой горькой тоской звучит это имя в моей душе, в моём сердце! Маня одинокая девочка на дороге, судьбу, которой, я оплакиваю до сих пор.
      Первый раз я услышала, о Мане, когда семилетним ребёнком болела, а мама, топившая печь, сидя на низенькой скамейке, тихим голосом говорила. Слёзы лились из её глаз. Она их не замечала, не вытирала. Маня и слеза ребёнка!
      В начале девяностых, когда уже наметился развал СССР, в журнале "Наш современник", прочитала статью со словами Ленина, сказанными им в 21 году. Что голод это та самая сила, которая позволит изъять церковные ценности, но главное, заставит замолчать самых несговорчивых. "Самый послушный народ--голодный народ!" И откуда он это знал?
      Не от большого ума, от жёсткого, чёрствого сердца, я додумалась и прочитала эту статью маме. На другой день на столе нашла записку: "У меня дела. Приеду вечером". Настал вечер. 7, 9, 10 часов. Уже к ночи, а мамы всё нет! Слушаю последние известия: "На Красной площади, у мавзолея, задержана пожилая женщина, пытавшаяся бросить бутылки с зажигательной смесью, в мавзолей". Обожгла моментальная мысль "Это мама!" Зову сына, сбивчиво объясняю: "Я вчера прочитала маме эту статью." "Как же это ты"? Удивлённо, с укором, говорит сын, читавший её. Рассказываю ему про сообщение по радио, про пожилую, женщину, про бутылки с зажигательной смесью. " Это мама! "О, Господи!" Через несколько минут, сын резко поднимает голову. "Это не она! Моей бабушке неоткуда взять бутылки с зажигательной смесью". Тут же раздаётся звонок! Открываем дверь: "Мама!" "Бабуля!" На перебой рассказываем об услышанном по радио. Ответ прост и понятен: "Откуда бы я взяла такие бутылки? А нашла бы, бросила бы. Видно не я одна выжила в том 21. году!
     
      То ли мужик, который увёз Клавдю из барской усадьбы не получил обещанного вознаграждения, то ли ну совсем не нужна она была, в его большой и бедной семье, но только очень скоро он стал прогонять Клавдю: "Уходи! Мне тебя кормить нечем!" Клавдя плакала, просила не прогонять, обещала выполнять любую работу, спрашивала: "Ну куда же я пойду? Ведь у меня же никого нет!" В соседней деревне, подыскал он семью, в которой был годовалый сынишка. Хозяйке, нужна была нянька и помощница по дому. К ним и отвёл он Клавдю.
      У нового хозяина, Миколы, первая жена умерла, от неё осталась дочь, Женя, на год старше Клавдии, тяжело больная девочка. Вторая жена, год назад родила сына, хозяйство большое, и ей трудно было ухаживать за больной девочкой, малым ребёнком, и за скотиной. Клавдя была рада. Но радость скоро улетучилась! Не доброй была новая хозяйка! Свирепо ненавидела Ганна падчерицу! Называла заразной, чуралась её, старалась не подходить к ней, за стол не сажала, кормила отдельно.
      Зимой, Женя перестала ходить. У неё гнили кости ног и шел от неё дурной запах. Ухаживали за Женей Микола и Клавдя. Но и здесь полыхала гневом Ганна: "После заразной к ней не подходите. Ребёнка не трогайте"!
      Прошла зима всё больше и больше свирепела Ганна. Говорила, что уйдёт и ребёнка унесёт. Что ни к чему ей жить среди этой заразы, что не хочет сама заразиться и сына заразить. Пусть Микола выбирает, кто ему дороже! На задах стоял стог прошлогодней соломы, и, как только потеплело, вырыл Микола в соломе пещерку, устелил её старыми одеялами и ветошью, и перенёс доченьку в это страшное жилище.
      Ганна никогда не навещала падчерицу. Еду ей носила Клавдя, и, при этом, Ганна грозно требовала: "И не сиди там, заразу в дом не носи!" Но Клавдя приносила еду Жене, и не могла сразу уйти. Женя обнимала Клавдю и они две сиротинки, обнявшись, горько плакали, друг о друге и каждая, о себе. Свирепая Ганна запрещала и Миколе навещать дочь. Но он приходил каждый день, приносил не хитрый гостинец, поправлял солому, убирал нечистоты, Возвращался с мокрыми от слёз глазами. Иногда, редко из дальней деревни, приходила бабушка, мать покойной. Плакала, и ни чем не могла помочь внучке.
      Наступали холода. (Летела птаха мимо Божьего страха.) Ганна наотрез отказалась взять падчерицу в хату: "Принесёшь? Уйду!" пригрозила она Миколе. Хмурым осенним утром, прибежала Клавдя к стогу, Женя лежала мёртвой. Отмучилась.
     
      Уже взрослой Клавдия Ивановна предположила, что у Жени, по-видимому, был туберкулёз костей. А ей самой, воспитательнице детского сада, во время ежегодно проводимого обследования, врачи рентгенологи постоянно задавали вопрос: "Когда болели туберкулёзом"? "Не знаю". Привычно отвечала она. "Рубцы на лёгких!"
     
      После смерти Жени всю свою злобу Ганна обрушила на Клавдю. Всё не так! Клавдя старалась выполнять всю порученную ей работу как можно лучше, но угодить Ганне было не возможно! Всё не так! За скотиной ходит не так, ребёнка держит не так, хату убирает то же не так. Перестала кормить Клавдю. И тогда, когда Ганна вываливала галушки в посудину собаке, Клавдя присаживалась рядом, и ела вместе с собакой. "Собака добрая была, не рычала, не прогоняла"! Вспоминала Клавдия Ивановна.
      А Микола, после смерти дочери, очень тосковал. Места себе не находил, мучился. Мог по долгу говорить с Клавдей о Жене. Только так, хоть немного мог, заглушить боль от жестокой потери.
      Подошла к концу ещё одна зима. И стала Ганна гнать Клавдю. И требовать от Миколы: "Уводи её куда хочешь. Не нужна она здесь". Микола, которому Клавдя напоминала навсегда потерянную доченьку, пытался уговорить, смягчить Ганну. Всё напрасно! "Не нужна. Уводи куда хочешь".
      Отвёл Микола Клавдю на край деревни, там требовалась помощница по дому и по двору на летнее время. Закончились летние работы, а к зиме вновь стали гнать Клавдю: "Уходи! Не нужна! У нас для тебя работы нет!" Видно дошли эти слухи до Миколы. Пришел, поговорил с хозяевами, спросил Клавдю: "А ты, правда сирота"? "Сирота". Ответила Клавдя: "Все с голоду померли". "А если я возьму тебя в дочки, пойдёшь?" В раз вспомнила Клавдя свирепую Ганну, но Микола такой добрый! Улыбнулась, кивнула головой: "Пойду!" Ещё о чём-то поговорил Микола с хозяином. Через неделю принёс Клавде кожаные сапожки. "Тебе, носи доченька. Скоро заберу тебя к себе. А пока поживи здесь. Прогонять тебя больше не будут" И, правда, прогонять перестали. И поприветливее стали.
      Наступила зима, не такая как дома, снежная, мягкая, с лёгким морозцем. Третья зима Клавдиного сиротства, горького одиночества. Третья зима жизни, в которой не было радости, не было тепла, не было будущего. Клавдя белила печь, дверь хлопнула, в хату вошла хозяйка: "Клава, здесь вот мужик пришел. Дочку ищет. Может отец твой?" "Нет. Я сирота. У меня никого нет." Ответила Клавдя, выглядывая из-за печи. В дверях стоял " Па...па...ня...!"
      Иван прижимал к себе худенькое, вздрагивающее тельце, по щекам, бороде текли слёзы. Плакал солдат, плакал пахарь, плакал Отец! Он нашел, нашел дочь, доченьку, кровиночку! Изумлённо смотрела хозяйка. Как? У этой оборванной, вечно голодной, никому не нужной Клавы, скитавшейся бесприютно по деревням, у неё есть отец? И он её искал? Искал и нашел! И она ему нужна?!
      Слух об отце, который через столько лет нашел дочь, облетел все окрестные деревни. "А что? Он один? Что больше никого у него нет?" "Да нет. Там на Волге жена и трое детей. Дом, хозяйство". "Да что же он раньше-то?" " Так ведь три зимы искал! Как уберёт урожай, так и едет! Пол Украины прошагал от деревни к деревне". Три зимы искал! Искал и нашел! "Отец"! уважительно качают головами мужики. "Отец!" тихо вздыхают бабы."А как добирался-то"? "Да как придётся. Где пешком, а где на поезде без билета. Денег-то нет. Чуть-чуть стали подниматься после голодовки".
     
      В тот день, когда хозяйка дала лошадь, чтобы Анна отвезла детей в детский дом, она протянула ей половину каравая хлеба, покормить детей перед дорогой. Анна, никогда ничего не просила для своих родных. Боялась. А если, какой сухарик и приносила изредка, так это то, что за столом не съела. Анна разделила каравай. Покормила детей. Половину оставила родителям и Пане.
      А как вернулась из города, через день прошел слух; в пяти километрах от села, на железной дороге состав, груженный кукурузой, пошел под откос. Быстро переделав всё положенное по хозяйству, побежала к месту крушения. Кукурузу уже почти всю собрали. И всё же! Где по зёрнышку, где щепотью, а где и горстью набрала почти целый мешок. С трудом дотащила до избушки. А когда прибежала второй раз зерно всё уже подчистили. Ползала на коленях, ни одного примеченного зёрнышка, не оставила. А набрала несколько горстей, каждому зёрнышку радовалась. Может быть поднимутся?!
      И выжили, поднялись. Пошатываясь, стали выходить на свет Божий. Кружилась голова, подташнивало, дрожали, подгибались колени. А руки постепенно, вначале медленно, а дале всё резвей, да уверенней делали привычную работу. Поднялись, оправились, пошли по селу. А на селе заметно повеселело. И работа есть! Кому телегу починить, кому инструмент выправить, кому что? Иван рад был любой работе, не рядился, брал что давали. За всё, слава Богу, за всё, спасибо!
      Когда сил поприбавилось, стала Евдокия торопить, пора проведать детей, а может и забрать! Как-то им там? Пришли, и в голос завыла Евдокия: "Неделю назад детей увезли, весь детский дом увезли на Украину!" Календари, эпохи, века, времена!... Этот день стал своей личной эпохой - непреходящей, неизбывной тоски матери! Где они? Как-то они? Что с ними?
      С этого дня и до последней минуты, каждый раз, когда садились за стол, и Евдокия подносила ко рту ложку, раз, другой, всегда еда, полуголодной Евдокии, заканчивалась словами: "Я-то ем, а дети-то мои сыти ли?" И я, ещё совсем маленьким ребёнком, слышала эти скорбные слова моей милой, ненаглядной бабаки. Каждый раз, когда я видела слёзы на её глазах, я знала, о ком она плачет! Иван есть после этих слов, не мог, он шумно отодвигал скамью и выходил из--за стола. " Я-то ем, а дети-то мои сыти ли"?
      Где предел, дальше которого, человек уже не может выносить боль, порождённую ударами безжалостной судьбы? Что даёт силы снова и снова восставать из пепла, и противостоять злу, и безысходности? Только одно! Служение. Служение своему роду, семье, соплеменникам. Только путём исполнения нравственных законов, сохраняемых народом в течение веков, и тысячелетий. Забудем Заповеди Предков? Исчезнем! Придут другие! Уже приходят! Заметили? Спасительно только чувство ответственности за судьбу близких, живущих сейчас, чувство долга перед жившими до нас. Спасительна память о высоко нравственных подвигах народа. Будем помнить - будем жить! Без корня и полынь не растёт
      Именно оно чувство долга и ответственности перед семьёй, перед детьми, дало силы Ивану и Евдокии, выжить, и жить! Иван искал работу и находил её. Дело шло к весне, к полевым работам. Весной день год кормит. А рабочие-то руки весной, да если ловкие да умелые, да не ленивые, они же на вес золота, да им же цены нет! Голод отступил. Работа была и у Ивана, и у Евдокии, и девятилетний Паня на подхвате.
      Иван иногда ходил на работу в город. Неожиданно, в городе, встретил своего Сулакского, да ещё с Горюши. Поклонились, поздоровались.
      "А я Иван, чай, в Сулаке был"!
      "Как там"? жадно потянулся Иван?
      "Вымер Сулак - то! Избы стоят заколоченные. О твоих ничего не слыхал, а вот Климачёвы все живы. И Матрёна Прокопьевна жива. Чай, они пшеничку то схоронили от погромщиков"?! То - ли спросил, то - ли утвердил земляк. " Я, чай, в поле был, твой клин ржи видел. Чуть не в мой рост рожь-то. Я такой ржи отродясь не видал! Съездил бы, а то ить без тебя уберут! Чай, не я один в поле-то ходил!"
      Поклонился Иван земляку, поблагодарил за хорошие новости, и поспешил к Евдокии. Порадовал доброй вестью о Климачёвых. Рассказал про рожь. Хоть и не так велик клин, а всё же свой хлеб. Единодушно решили - надо идти! "С Богом!" благословила жена.
      И пошел Иван, где кто добрая душа подвезёт, а так всё на своих двоих. Не впервой! Как подходил к селу, тянуло глянуть на родительский дом, но свернул Иван в поле, а как глянул на свой клин, так и ахнул! Хоть и хвалил земляк рожь, но всё равно не ожидал Иван увидеть такое! Тяжелой, налитой стеной стоит, золотится рожь! Колос в колос. Один к одному! Порадовался, перекрестился, поклонился, поблагодарил Бога за нечаянную радость. День другой и жать можно.
      Пришел на село. Не привычно тихо на Горюше! Не слышно ни лая собак, ни мычания коров, ни детского смеха. Пусто, тихо, мрачно, безлюдно. Подошел ко двору, ворота заперты, ставни, двери заколочены. Уныло, одиноко. Никого нет, на когда-то, таком шумном, наполненном жизнью дворе. Ставни трогать не стал, а дверь отворил. Не привычно, пусто, от каждого звука, усиленного безлюдьем ёжился и вздрагивал.
      Рано утром, до восхода солнца, встал (кто рано встаёт тому Бог подаёт) и, за работу. Нужно осмотреться, что от инструмента осталось, что поточить, что починить. Через неделю рожь жать. А пока траву покосить. Скотинки хоть и нет, а сено всё одно пригодится.
      Навестил тёщу Матрёну Прокопьевну Климачёву. Рассказал о своём горе, о потерянных детях. О далёкой Украине. Там ли они? И где их теперь искать? Горе - что море: ни переплыть, ни выплакать.
      Вспомнили с Матрёной Прокопьевной весенний грабёж 21года. Лето, осень. Бессильное отчаяние людей, обречённых на голодную смерть. Вспомнили, как ещё осенью, непрерывной вереницей телеги тянулись к Желтову мосту, и дальше, дальше на погост.
      "Нет. Говорит Матрена Прокопьевна, Дале на погост возить перестали. Вырыли яму одну большую посерёд села, туды свозили и складывали покойников, Силов - то у народа боле не было".
     
      Иду за водой, подхожу к колонке, а на встречу мужик, вертлявый, и взгляд такой мутный, и мимо тебя смотрит. "Где тут Витька Людоед живёт?" Чувствую недоброе. Недовольно отвечаю: "Не знаю ни Витьку, ни людоеда!"
      Возвращаюсь с водой, ставлю вёдра, "Тётя, сейчас у колонки...." И я рассказываю ей о неприятной встрече. Она всплескивает руками.
      "Да это что же? Да как же это? Да разве эдак можно? Столько годов прошло! Чай, и Витьки то этого на свете ещё не было. Только через двадцать лет народился! Ая..яй, ая..яй! Ну и люди!" Укоризненно качает головой тётя.
      Где-то что-то скрипнуло, что-то хлопнуло, швырнуло в окно белой порошей, завыло, застонало в трубе. Внутри всё холодеет. Какая-то страшная мысль стучится, прорывается в сознание.
      Наклонив голову, тётя перебирает складки запона (передник) Память она всегда с тобой ни вытравить, ни выжечь, ни истребить, будто только вчера. Чёрная бездонная пропасть 21 года. Смрадный, ядовитый туман, серыми клочьями, через пространство десятилетий поднимается и кружит вокруг Сулака. 21 год ничто над ним не властно!
      Тихо, прерываясь редкими вздохами, Анна Ивановна говорит:- "В Крюковке, ( улица) за Желтовым мостом жила Марфа Дворнецкова. Вдовая. Муж ещё на Германской погиб. Бедная, с хлеба на квас перебивались! Трое ребятишек у ей было. Старший - то Митроша поболе Клавди был, а те, двое совсем маненькии. Когда пришли погромщики с наганами, и её не обошли, не пожалели, вымели всё и у ей. Бают, правда, что она мешок - то зерна в скирду соломы запрятала, не нашли. Да только что этот мешок! В вёсну - то не сеяли. Сушь была такая, земля в прах рассыпалась! А к лету всё подъели.
      Голод уже летом начался. Ели всё, старые мослы (кости) по помойкам собирали, кору толкли да тёрли, куриный помёт собирали, лебеду ели. Так и она от жары уже в июне погорела. Народ, у кого хоть что-то, какое - то добро на обмен было, разъезжаться, стали. Остались, или те кто побогаче, у кого хоть какой - то запас был, или вот как эта Марфа. Куды ехать? Коли никаво и ничаво нет? Носи платье, не складывай. Терпи горе, не сказывай! Ну и порешила Марфа, да и не одна она, всем здесь с голоду помирать.
      А осенью, когда почитай пол Сулака уже вымерло, приехали из города, за оставшимися в живых, ребятишками. В детский дом забирали. Марфа детей - то и отдала. Может быть выживут? Уехали, а ночью в сенях стук. Вышла, в потёмках не видать. Кто, да что? А это Митроша. Испугался да и убежал. Как убежал? Не знаю, но дорогу до дома нашел. К тому времени покойников на кладбище уже не возили, а там за школой, в центре яму вырыли, туды покойников и свозили, в яму эту сваливали. Вот Марфа вместе с Митрошей - то ночами к яме ходили, да у покойников мягкое место вырезали, варили, да ели. Голод надоумил! Марфа не таилась. Носи платье не складывай . Терпи горе не сказывай! Спросили? Она и сказала. Вот и пошло - людоеды.
      Митроша-то выжил. А вот как те двое? Кто ж знает? Искала ли Марфа детей, нет ли, не знаю. Только один, чай, он у ей был. Митроша-то этот Витькин отец. А Витька семилетку закончил. В город уехал, в техникуме отучился, работал, женился. Дети у яво есть, а с женой развёлся. Года три, четыре назад, как вышел на пенсию в Сулак вернулся, на Горюше Сметанину избу купил. Маненькая. Да, чай, ему боле и не надо. Один ведь. Спокойный. У меня вот щеколда на калитке отвалилась, ветром - то калитку хлоп, да хлоп. Развалится калитка, ветхое всё, а только всё одно жаль. У нас в шабрах (соседях) одни старухи. Я, к нему, к Витьке пошла. Говорю: "Почини". Пришел, починил и денег не взял. А они! Грех это!" Горько заключает Анна Ивановна.
     
      "А я, продолжает Матрёна Прокопьевна, как Никита (младший сын) с семьёй уехал, в его избу перешла, приглядеть, что бы не расхитили. Есть-то попервоначалу, домой к Ивану ходила, а потом решила, хоть и есть у них запас, да не так уж и велик, а я чай старая. Восемьдесят годков, пора помирать, что я их объедать-то буду! Им, молодым жить да жить, а я пожила, хватит. Так Аннушка (жена внука), чай, каждый день, до сих пор каждый день приходит, еду приносит. И Иван с Авдотьей ( сын, сноха) приходят, Иван сердится, что мол мать не ходишь!? А Авдотья, она у яво ласковая, всё тихо так уговаривает. "Чай, и мы придём, навестим, проведаем". "А если бы пшеницу не схоронили от погромщиков, выжили бы?" "Нет, нет, что ты. К осени бы уже все поумирали. Зерно хоть и обгорело во время пожара, но это с верху, а так хорошее. Почитай боле половины запасов - то схоронили. Выжили, и коровку и, лошадку сберегли. " А Еля, Михаил (младшие дети Ивана Климачёва), как они? Всё ж Авдотья-то не мать - мачеха". "Все живы. Авдотья их не обижает, что своему сыну, то и им. Слава Богу! Правильная она Авдотья - то, правильная. Что дети! Она мне старухе, не дала помереть с голоду. Слава Богу! Дай ей здоровья Господи! Доброе-то дело само себя хвалит"!
      Никогда с такой радостью и с такой заботой не убирал хлеб Иван! каждому колосу готов был поклониться, ни одного зёрнышка не обронил! Урожай был так велик, на год хватит, да ещё и останется. Попросил лошадь у свояка, перевёз зерно, попрощался со сродниками, и пошёл к жене, детям. На душе было тихо, спокойно. Шел, с твёрдым убеждением. Надо возвращаться! Хватит по чужим углам горе мыкать. А в избушке уже заждались, заволновались. Всё пересказал Евдокии. "Что делать будем?" "Домой, домой поедем! А ты как?" "И я так же!" смеётся Иван!
      Их радость обернулась обидой для хозяйки Анны. Пригляделась она к ловкой и сноровистой Анне, всякое дело в руках горит - спорится. За что не возьмётся всё лучше всех сделает. И собой хороша. Хозяйка на неё уже как на невестку поглядывать то стала. Иной раз, как бы ненароком, дочкой звать. "Не отпущу! Давайте её с моим сыном поженим"!? Не согласились Иван и Евдокия. "Рано ей. - Говорит Евдокия. - Семнадцать годков только. Спасибо за помощь, за выручку, за Анну, но мы домой. Дома и стены помогают". И Анна рядом с отцом, с матерью стоит. И она домой хочет. Поклонились, попрощались. Сборов не было. Что собирать-то? Нечего.
      Домой возвращались, как на крыльях летели. Родная-то земля, она и в горести мила. К, зиме, когда все полевые работы закончились, затосковал Иван, и Евдокия всё вздыхает, да плачет. "Пойду детей искать. Справитесь без меня?" "Да что ж не справиться! Справимся, какая работа? Скотинушки-то нет и работы нет! С Богом Иван! С Богом! Помоги Господи разыскать- найти детушек"!
      Ушел Иван. Остались втроём. Не голодали. Да только кроме ржи ничего у них не было. Но! Если хлеб на столе--то и стол престол! Кто-кто, а они- то это хорошо знали. К Климачёвым Евдокия детей не пускала. Всем тяжело и у них не сахарно. Благодарна была Евдокия брату, Авдотье за мать, за то, что в такое лихое время не бросили мать, не обидели!
      Уже небо заголубело, день заметно прибавляться стал, весна наступает, лёд на реке вот-вот тронется. Идёт Анна по берегу, а в полынье вздутая шубейка плавает. "Чего стоишь, чего смотришь?" Кричит мужик, бегущий к берегу. " Спасай! Утопнет!" Бросилась Анна в ледяную воду, подплыла, расталкивая лёд руками, схватила шубейку, не далёко было, а то бы не справилась. Вытащила парнишку Мишу Курбатова, соседского сына. Вечером соседка, у них коровка была, ведро молока принесла. Вот и праздник!
      В конце зимы вернулся Иван, хмурый, не весёлый. Никого не нашел! Добрался до Кременчуга, а там говорят, что поезд пришел, детей встретили, поделили на группы. В самом городе никого не оставили. И куда, каких детей повезли, никто не знает. Списков никаких нет. Ходил по деревням. Никаких следов! Так же и в следующую зиму. И опять не нашел, никого.
      Весной в 24 году в апреле у Егоровых родилась дочь. "Нужно записать дочку - то". Говорит Иван. "Пойду". "С Богом"! Вернулся скоро. "Ну что"? Говорит Евдокия, гремя ухватами. "Как записал? Как дочку назвал?" "Евдокия". Отставила ухваты жена, удивлённо взглянула на мужа. Но ничего не сказала. Поняла! Выказывать своё уважение, преклонение, объясняться в любви, можно ведь по-разному, и так то же.
      Когда Иван в третью зиму собрался, сказал: "Всё. Последний раз иду"! "С Богом"! Как всегда благословила Евдокия. Третью зиму уходил Отец на поиски детей! Как добирался без копейки денег, без хлеба? Да вот, где какую работу выполнит, покормят, и спасибо. И шел, и ехал безбилетником. Денег - то нет! Высаживали. И в участок водили. А послушают, проникнутся горечью нужды, ощутят отцовскую боль, и сразу отпустят: "Иди Отец. Бог в помощь"!
      "Выслушали деревенские Ивана, поговорили, да и собрали денег на обратную дорогу. И из соседних деревень приходил народ поглядеть на Отца, потолковать. Провожали Отца с Клавдей всем миром. И Микола здесь. Жаль Клавде сапожки, но всё же! Нельзя! Протянула Клавдя подарок Миколе. "Ну что ты. Что ты! Носи на здоровье. Будь счастлива, доченька".
     
      Уехали на поезде, в сидячем вагоне. Клавдя влезла на третью полку, и уснула так, как ни разу не спала за все эти годы, да и свалилась на колени сидящих, но никого не ушибла, и себе ничего не повредила.
      А вот и Сулак! Самое родное, самое чудное, сказочно прекрасное место на земле. Напоенное, переполненное её детским безмятежным счастьем, Её звенящей переливчатой радостью. Сулак! А там, там за бараком (сухое русло), там дальше колодец с журавлём, а там в Кривинке, в ямках по весне кошёлками вьюнов ловили, а на том берегу солодик выкапывали, и сладкие луковицы желтых тюльпанов, а здесь в Обливке, в Мальковке купались. А тут, на бугорке Изба, - дом, где живёт сребром- золотом сверкающая радость, драгоценными каменьями разукрашенное несказанное счастье. Там МАМА.
      Вскрикнула, ахнула, прижала к себе дочку Евдокия, не отпускает, не может разжать рук. Наклонится, поцелует, снова прижмёт. "Клавдя, доченька, Клавдя"! И вдруг, в вихре неописуемого восторга, наклоняется и тихо шепчет: "А те? А Коля, Маня? А они?" Меркнет в глазах, ноги подкашиваются, радость исчезла, испарилась, улетучилась. Как небывало. "Потеряла". Хрипло, чуть шевеля пересохшими губами, выдавливает Клавдя.
      Сбежались соседи. Смотрят, расспрашивают, удивляются. Поглядывают на Ивана. Ай да Иван, ай да молодец! Нашел! Всё-таки нашел! Отец! Один на всё село! ОТЕЦ! Из-подлобья , чуть - чуть, улыбаясь, смотрит Паня. Это она, она Клавдя! Только говорит как-то чудно, "Вит-тэля"!?(От тэля) Заключает он. С тех пор так и звал он сестру, до самого её отъезда: "Виттиля".
      Пришла и ближайшая соседка Гордюниха. Глянула на Клавдю и в отличие от других, радоваться не стала. Взглянула, покачала головой: "Почитай пять годков прошло, а нисколечко не выросла. Паня почти на три года младше, да на голову выше". Погрустнело после этих горьких слов". За ними, за их смыслом, были все беды, все недетские мытарства, вновь обретённой дочери.
      А на другой день пришла, недавно вернувшаяся из Средней Азии, Мария (жена Фёдора). Отвела Клавдю в сторону, села на скамью, рядом усадила Клавдю, обняла и шёпотом начала говорить. Облизывает пересыхающие губы и говорит, говорит. Говорит то чего никому, никогда не говорила. Это исповедь несчастной матери.
      "Приехали в Балаково, Фёдор от тифа почти сразу помер. А я лошадь продала, да на эти деньги ничего не купишь! Кому в голод бумажки нужны. Сняла угол у одной женщины, еды нет.
      Отвела Ваню и Колю в детский дом. Сказала: "Вы пока здесь поживите, я вас скоро заберу". Работы нет, еды нет. Решила ехать в Среднюю Азию
      . Завтра еду, а сегодня гляжу в окошко, а в калитку входит Ваня и Колю за ручку ведёт. Я к хозяйке. Ты им скажи, мол её нет, мол она уехала. А сама на кровать. Занавеску задёрнула, лежу. Чтобы не слышать, подушку на голову положила, а сама всё слышу. Ваня - то и говорит: "Тётенька, а мама наша где?" А та отвечает: "Уехала мама ваша. Уехала". "Нет, тётенька. Мама уехать не могла. Она нас обещалась взять. Нас в детском доме не кормят. Мы, чай, с голоду помрём." А та всё твердит: "Идите, идите. Уехала она, уехала". Повернулись детки - то, и пошли. Я к окну. Идут они, Ваня Колю за ручку ведёт. Калитка - то и затворилась. А я, на другой день, в Среднюю Азию уехала. А дети в том детском доме все с голоду померли. Я узнавала".
      Скоро Мария затеяла суд. И по суду отобрала у Ивана Ивановича дом. Переселились в крохотную землянку. Ничего, что в тесноте, зато вместе. А через месяц после суда, Мария в доме сгорела. Огонь, слава Богу, никуда не перекинулся. Кто что говорил. Судачили разное. Одна Клавдя знала горькую тайну Маши. Если тяжесть, боль велика, и нету сил её нести. Если день за днём, ночь за ночью один и тот же кошмар, одно видение. Открывается калитка, Ваня Колю за ручку ведёт. Идут к тебе! А потом Ваня Колю за ручку ведёт. Они уходят. И калитка затворяется медленно так и навсегда. Почему Мария только Клавде поведала свою боль? Думаю понятно.
      В 30 году приехала погостить в село двоюродная племянница Евдокии Полина. Она жила в Москве. Была замужем, трое детей. Достаток есть, но хлопотно с детьми. Навестила тётушку, пригляделась к девятнадцатилетней Клавде, и позвала её с собой. Всю жизнь жалела Клавдия Ивановна о том своём решении. Тосковала по дому, родным, по Сулаку. А уехала? Что гадать почему? Каждый вздох, каждая слеза матери были укором! И боль, вечная, неизбывная боль! Разве от неё уйдёшь? Спрячешься? "С Богом"! сказала всё понимавшая мать! "С Богом"! благословил Отец свою самую дорогую дочь.
     
      В конце двадцатых годов, всех Красных партизан созвали в сельсовет. Приехали высокие власти из города. Всё важно и торжественно. Партизаны перешептываются. Награждать будут. И, правда. Одного вызвали, руку пожали, награду вручили. Другого. Дальше читают: "Егоров Иван Иванович!" А его нет. Оглядываются партизаны. Нет Ивана! Только что тут был. Мы поищем здесь он. Поискали. Нет. Ушел Иван, не стал получать награду! Почему? Ответ очевиден!
      Своё горе, потерянных детей помнил всегда! Помнил о брате Семёне, из большой семьи, которого, чудом выжила только младшая дочь Александра. Многих не досчитался Иван. И не он один!
      Что и говорить! Все вернувшиеся с фронта Красные партизаны были в состоянии столбняка! Настолько невероятным, страшным, просто невозможным было то, что учинили люди с наганами и маузерами против беспомощного в своей безоружности населения! Невозможным был, тот беспредел, то беззаконие, которое творили погромщики именем новой власти.
      И всё же! Когда в процессе очередных перегибов, (при образовании колхозов, или когда рушили храмы) возмущённая Евдокия говорила мужу: "Ну и власть же ты мне завоевал"! Иван всегда твёрдо, с полной убеждённостью в своей правоте, отвечал: "Я воевал за землю"! Земля!!! Именно отношение к вопросу о собственности на землю, лозунг: "Земля народу"! Этот лозунг-призыв был очень хорошо понятен и близок солдату-пахарю. Именно это многовековое народное чаяние привело к победе Красную Армию! И это прекрасно понял и Василий Иванович Чапаев, полный Георгиевский кавалер!( Четыре Георгиевских Креста!) Поняли и Георгиевские кавалеры: Георгий Константинович Жуков, и маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский, и генерал Иван Владимирович Тюленев, и награждённый Георгиевскими крестами Семён Михайлович Будённый. Это понял и генерал царской армии Алексей Алексеевич Брусилов! И генерал царской армии Карбышев.
      Уже в Крыму, это понял и Врангель Пётр Николаевич.! Понял: Земля должна принадлежать тому, кто на ней работает! Понял! Но было уже поздно!
      Этого не сумел понять Колчак! И когда в Сибири объявил народу, мирно его принявшему, "Землю вернуть помещику!" именно этим приказом в мгновенье, восстановил против себя народ, и именно поэтому был разбит!
      Февральское отречение, со страхом, как знак беды, воспринятое народом, было подготовлено и осуществлено ближайшим окружением Царя, в том числе, и некоторыми представителями царской фамилии, гулявшими по Питеру с красными бантами!
      Это псевдо интеллигенция "С воодушевлением и радостью" говорила, о свершившейся беде, как о спасении страны. Это они радовались, тому, что на вершину власти в России поднялись масоны: Керенский, Львов, Гучков, Кускова, и др. ставленники мировой закулисы. "До конца дней своих белая эмиграция оставалась верной иллюзорной чистоте помыслов и благородству целей белого движения и целомудренности демократии. И Деникин, и монархист Колчак сражались не за русскую монархию, а за этих самых масонских правителей, восстанавливая кровью народа их временную демократическую власть". Рыжков Л.Н.
      Но ещё более неожиданной оказалась позиция верховной церковной власти! "Именно тогда, (февраль 17 года) в Обращении св. Синода к народу по поводу февральской революции уже были заложены все основные положения "сергианства". Беззаконная "революционная" власть была признана "властью от Бога", на неё призывалось "благословение Божие" (вместо анафематствования, согласно чину Торжества Православия, как "дерзнувшей противу помазанника на бунт и крамолу"). Народ призвали подчиниться этой власти "не за страх, а за совесть", потом разрешили войска от присяги Государю, приносимой на кресте и Евангелии перед самим Господом Богом!, благословили новую присягу временщикам и благодарственные молебны за масонов и революционеров...". Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев). А какие подписи под этим Обращением?! Какие имена!....Не буду называть! Больно! Все мы люди, все мы человеки!
      И всё это вопреки предупреждению Святых старцев, вопреки предсмертным словам Царя Александра111. На смертном одре он сказал наследнику-цесаревичу: "Знай - у России нет друзей. Нашей огромности боятся... ...Я передаю тебе царство Богом мне вручённое... Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать. Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых усобиц....В политике внешней - держись независимой позиции. Избегай войн. В политике внутренней - прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства".
     
     
      Если бы, при чуть- чуть наметившемся расколе, те, которые потом оказались в белой армии, в белой эмиграции, приняли лозунг большевиков "о Земле", гражданской войны бы не было! Но вот это-то оказалось невозможным. Разве можно добровольно отказаться от привычки сытно есть, сладко спать, не утруждая себя при этом, повседневной работой, свысока поглядывая на чернь и холопов. Кто они? - Тени твоего величая!?
   Работает! Всё ещё работает старое миллион раз проверенное: Разделяй и властвуй - отсюда, из этой замшелой пропасти постоянно подпитывается зло! Вот и повоевали! Красные, страдая на родной земле, а белые в изгнании.
      "Русский князь, анархист П. Кропоткин (Рюрикович)...- единственный феодал в мире, отдавший землю крестьянам и живший своим трудом". Рыжков Л.Н.
      Единственный во всём мире. Е д и н с т в е н н ы й !!!...А что же все остальные? Что у всех остальных - то?! - Духу не хватило! - Не по Сеньке шапка!
      Не взял награду Иван! И, когда на селе стала перестраиваться жизнь на новый лад, он Красный партизан, не требовал внимания и почестей. По тем временам, среди безграмотных селян, он, неплохо образованный человек, был редкостью. Но он не рвался к власти, а в только что созданном колхозе, ушел в пастухи. Подальше от суеты, от препирательств, от суматохи и неурядиц, не налаженного ещё, и не очень то понятного дела. Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом.
      Об этом и последующем времени часто пишут неправду, выхватывая какие то кусочки по своему нечистоплотному желанию. Иван не рушил храмы, не выбрасывал иконы. Напротив, когда переезжали из старой крохотной землянки, в новую избу, все до одной иконы перенёс в новый дом и, как положено, повесил в Красном углу. Там они висели и после его смерти. Многое из жизни народа не вписывается в россказни о повальном вероотступничестве. И в Бога верил, и, входя в избу, шапку снимал, и лоб крестил. И внуков своих окрестил.
      И, ещё об одном вранье, о палочках (трудоднях) В сороковом году в колхозе собрали богатейший урожай, такой обильный, что на двор к Егоровым завезли пять грузовиков отборной пшеницы. А работали в колхозе двое пастух Иван Иванович и тракторист Павел Иванович. (Паня). Вот вам и палочки! И ложь про них.
      Что были трудности? Наверняка! В привычном деле, отлаженном, где всё по накатанному, идёт и то сбои, да оплошности. А тут, какая ломка была!
      И вот ещё к вранью, - горькая, но правда! Не утверждаю, что это было со всеми и повсеместно, но в Сулаке это было! Нравится, это кому-то, или не нравится? Но только так было!
      Весной 41 года понаехали в Сулак немцы из Энгельса (немцы Поволжья), и стали хлеб скупать. В каждом дворе амбары переполнены, от пшеницы ломятся. Селяне охотно продавали зерно. (Если бы только знали!) Продал одну машину и папаня, не хотел, бабака упросила. А, когда 22 июня прозвучало по радио грозное: "Война!". Сжав кулаки, одно лишь слово сказал старый солдат: "Знали!". Это он о немцах, за 2 месяца до того, скупивших хлеб у селян. Осудил ли он, солдат, воевавший в Германскую, Сталина за переселение немцев? Он бы осудил, если бы Сталин этого не сделал!
      И ещё господам вралям! И не только им! Но и тем, кто не пытаясь добраться до истины, сквозь дымовую завесу лжи и обмана, принимают на веру то, что вещают по теле и радио каналам, тем кто принял чужие ценности, забыв о нравственных законах своего народа. Без корня и полынь не растёт. О народе нашем. О величии народного духа! Жители села, перенесшие ужас 21 года, стали добровольно, подчёркиваю! Добровольно! Сдавать хлеб на оборону! Так Желтова Евдокия Викуловна, на деньги, полученные за сданную пшеницу, купила для фронта самолёт. И Фролов Иван Дмитриевич, тоже купил самолёт. Многие сдавали зерно в помощь фронту, кто сколько мог, сколько считал возможным. Иван Иванович подписался на очень крупную сумму займа в помощь фронту. А прошло-то всего 20 лет. Ни обид, ни упрёков! Родина- Мать зовёт! И как добавление к бесчинствам 21 года. Все ли сдавали? Нет, не все. И никто с метлой не пришел, наганами да маузерами не размахивал! Никто не укорил.
      Голодали ли в Сулаке в Отечественную? Нет. Не голодали. Работали много, трудно. Работали в основном бабы и подростки. Но так было по всей стране. Из центральных районов были эвакуированные, им приходилось туго. Но с ними делились. От голода никто не умер.
  
   В О Й Н А. 1941 год. В каждом доме, в каждом доме - Г О Р Е - немерянное горе!
  
   Ты помнишь, Алёша дороги Смоленщины,
   Как шли бесконечные, злые дожди,
   Как крынки несли нам усталые женщины,
   Прижав, как детей, от дождя их к груди.
  
   Как слёзы они вытирали украдкою,
   Как вслед нам шептали:- "Господь вас Спаси!"
   И снова себя называли солдатками,
   Как встарь повелось на Великой Руси.
  
   Слезами измеренный чаще, чем вёрстами,
   Шёл тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
   Деревни, деревни, деревни с погостами,
   Как будто на них вся Россия сошлась.
  
   Как будто за каждою русской околицей,   
   Крестом своих рук ограждая живых,
   Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
   За в Бога не верящих внуков своих.
  
   Ты знаешь, наверное, всё-таки Родина-
   Не дом городской, где я празднично жил,
   А эти просёлки, что дедами пройдены,
   С простыми крестами их русских могил.
  
   Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
   Дорожной тоской от села до села,
   Со вдовьей слезою и с песнею женскою
   Впервые война на просёлках свела.
  
   Ты помнишь Алёша изба под Борисовом,
   По мёртвому плачущий девичий крик,
   Седая старуха в солопчике плисовом,
   Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
  
   Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
   Но, горе, поняв своим бабьим чутьём,
   Ты помнишь, старуха сказала: "Родимые,
   Покуда идите, мы вас подождём."
  
   "Мы вас подождём!" - говорили нам пажити ,
   "Мы вас подождём!"- говорили леса.
   Ты знаешь Алёша, ночами мне кажется,
   Что следом за мной их идут голоса.
  
   Нас пули с тобою пока ещё милуют.
   Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
   Я всё-таки горд был за самую милую,
   За горькую землю, где я родился.
  
   За то, что на ней умереть мне завещано,
   Что русская мать нас на свет родила,
   Что в бой провожая нас русская женщина
   По- русски три раза меня обняла.
  
   Осень. 1941 год. К. Симонов.
  
  
   В избе в Красном углу теплится лампадка, м
   ирно тикают ходики. Темно. Бабака зажигает коптилку, висящую над столом, опускает её пониже. Света мало освещается только стол, а в углах, и в дальней стороне комнаты тёмные тени. Они слегка колышутся от неравномерно горящего язычка коптилки, как живые перемещаются, то вбирая в себя клубящуюся темноту, то призрачно светлея от ярче вспыхнувшего неровного света лампы. Страшновато. Ребятишки сгрудились у стола, здесь посветлее, и не так страшно.
      Впереди долгий зимний вечер. Бабака сидит за прялкой. Тянет, тянет нить из кудели. Крутится веретено, опускается до самого пола. Рука привычно подхватывает его, наматывает спряденную нить, и снова тянет, тянет нить. А губы неустанно шепчут: "Господи пособи. Помилуй, сохрани. Пресвятая Богородица не оставь, защити".
      Женщины сидят вокруг стола вяжут. И у детей работа. Тома на перевёрнутом табурете мотает мотушку, а Люся, сидя на полу, ссучит нити. Веретено в ловких Люсиных руках волчком вьётся, озорно выплясывает. Люся только отбрасывает нить, а веретено жужжит, поёт, весело поддакивает: "Так девонька, так!" Тихо позвякивают спицы. Петелька за петелькой, рядок за рядком, к концу вечера уже определится носки или варежки. Носки толстые, огромные, а рукавички большие, смешные с двумя пальцами. Для стрелка. Война, опять война. Вяжут женщины для фронта. И так в каждой избе! Зимними вечерами третий год подряд. Навяжут, тряпицей обошьют. Адрес простой: "На фронт". Бойцам. Грейтесь родимые!
      Не поют. Не до песен. Тихо переговариваются.
      Кружит, летает над селом чёрный ворон, приглядывается, где кого заприметить, какую избу тёмной мглой накрыть, слезами бабьими оросить?! Летает ненасытный, над всей Россией матушкой летает.
      "Бают у Злобиных ноне похоронка. Ганя кричала (плакала), а мать то и не слышно. Окаменела с горя". "Давеча Марья Сычёва баяла. У Устиньи Солдатовой намедни ещё одна похоронка пришла. Летось (прошлый год) на мужа, а ноне на брата. Молчит, крепится, только с лица спала, да почернела вся".
      В сегодняшний, редкий вечер, дома папаня. Слышит солдат горькие слова, долу клонится голова, опускаются в бессилии руки. Берёт папаня табурет, ставит у печки, против стола, садится, подзывает внучку: "Тома, доченька, иди сюда". Тома откладывает мотушку, подходит. Папаня поворачивает её лицом к столу, гладит жесткой рукой шелковистые волосы: "Читай Тома, читай". Прекращается детская возня, замолкают взрослые. Звенит тоненький голосок, чистым ручейком переливается.
      "Скажи-ка, дядя, ведь недаром
      Москва, спалённая пожаром,
      Французу отдана"?
      Тома читает с дедом выученный стих.
      "Ведь были схватки боевые?
      Да, говорят, ещё какие!
      Не даром помнит вся Россия
      Про день Бородина"!
      Светлеют глаза старого солдата. Распрямляется, душа. Крепнет. Нет! Не всё только так то, не всё! И от Москвы погнали стервятников, и от Сталинграда! Да ещё, какую силищу в полон взяли!
      И на Неве у града Святого апостола Петра не вышло, не прошло! Не прошла чёрная задумка, замешанная, на давно проверенном, давно испытанном, да подлом: "Разделяй, и властвуй!" Не удалось расколоть Россию, народ русский! Не получилось, давно заготовленное в Берлинах, да Лондонах, лже правительство посадить во второй столице на Неве! Не вышло! В болота вмерзали. В окружении, кожаные ремни варили, да ели. Выдюжили! Отстояли!
  
      Чёрно- коричневая чумная волна, захлестнувшая Россию с запада, подкатилась к Москве, Волге. Чуть приостановилась, и ленивым, теряющим силы валом, огрызаясь, спотыкаясь и кашляя, потекла назад. Оставляя после себя разрушенные города и сёла, обворованные, ограбленные земли, обезлюдившие пространства. Поднялась рать великая! Встала во всю свою силу и мощь! Не замай! И погнала зверя в логово его породившее! Забыли?- "Здесь русский Дух!"- Забыли! А мы напомним : - 965г 24 03; 1240г 30 05; 1242г 05 04; 1380г.16 09; 1612г.8 11; 1812г. Забыли! И это далеко не всё! Не замай!
      И вот уже на Прохоровом поле скрипит, корёжится, рычит, металлической струёй брызжет, горящее железо танков, меченных фашистскими крестами. Не замай!
      А вот уже в небе над Краснодаром, открыто, без цифровой шифровки, в заполошной панике, истошный голос вопит! Не таясь - на всю вселенную вопит: "Ахтунг! Ахтунг! Внимание! Внимание! В небе П О К Р Ы Ш К И Н!" Звучит! Звучит на все времена! Не отбелить, не утаить, не вытравить! Не смываемым позором звучит навсегда! Потому что т а к б ы л о!
      И не только Покрышкин, но и Кожедуб, А ещё Шумилов, и Пожидаев, и... . Да сколько их безвестных и известных героев? Не счесть! Дрожат, трепещут грабители- захребетники! И ведь не в первый раз дрожат! Дрожат, да всё не научатся! А пора бы! Не забывай - забывчивая Европа!
      Крепнет душа старого солдата! Утверждается в сознании понимание мощи правды народной! Мыслью, силой духа, всем существом встаёт старый солдат в один ряд с бойцами на далёких фронтах! Плечом к плечу, единым духом. Единением спасёмся!
      А вот уже родная Украина. Семёновка, Хорол, места так горестно-радостные, такие памятные. Здесь Отец нашел дочь! А вот и Днепр-Славутич, а тут и Киев град, - Мать городов русских. А там и Дроздяны (Дрезден), а вот и Бранибор ( Бранденбург), а вот и Лаба (Эльба), населённая полабскими славянами (лужичане), всё ещё помнящими своё славное прошлое, сохранившими свой язык, свои славянские корни!
     
         А тут, уже после победных майских салютов и Злата Прага. Отсюда вернулся домой в родной Сулак, сержант - пехотинец. Вымолила Евдокия Григорьевна сына! Цел и невредим вернулся. Вся грудь в орденах!
      Г е р о й С о в е т с к о г о С о ю з а Егоров Павел Иванович! Радости-то!..., И, смиренного восторга перед милосердием Бога!
      Жарким августовским днём 1946 года привезли с поля тяжело больного, не мог уже ходить, Ивана Ивановича. Не бросил колхозное стадо Красный партизан, был до конца на своём посту. Выполнил свой долг!
      Я низко склоняю голову перед Величаем моего деда, простого русского крестьянина вся жизнь которого была чистым, бескорыстным служением семье, народу, О т е ч е с т в у !
     
   Рассказ написан по воспоминаниям моих близких, знакомых селян, но в основном по рассказам моей мамы. Я сохранила имена и фамилии и прежние названия улиц. Придумала, по понятным причинам два имени и фамилию. Всё о чём написано - правда. Как ни страшно, но всё так и было. В рассказе использованы материалы замечательной книги Л.Н. Рыжкова "О Древностях Русского языка." И статьи Высокопреосвященнейшего Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна из книги "Святая Русь и её судьбы".
     
   Старый, поношенный паровоз натужно ведёт состав вдоль высокого берега реки. Весна, но степь чуть зазеленевшая, начинает желтеть. По бескрайней глади величавой реки маленький пароходик тянет огромную баржу. Спешит, торопится, быстрей, быстрей. Из последних сил! Только быстрей! Тихо. В одном окошке вагона безбрежные степные просторы, в противоположном могучая река. Вода до самого горизонта. Всё своё милое, родное. Мир и покой.
      В небе появляется чёрная точка. Она увеличивается, пухнет, приближается. Послышался гул, вначале тихий, он растёт, угрожающе заполняя собой всё окружающее пространство. "Немцы! Фашисты! Налёт"! Редкие пассажиры прильнули к окнам вагона. Самолёт подзавис над баржей, и на повороте, аккуратно положил бомбу в самую середину баржи. Оглушающий гром взрыва, фонтанный всплеск воды, ярко-красные языки огня, бегущего в след за растекающейся по воде нефти, чёрные клубы дыма. Там, где только что серебрилась бескрайняя гладь воды, и золотился напоенный солнцем воздух, теперь только зловещий полыхающий, рвущийся в небо чёрно-красный цвет. Тревожные женские голоса: "Волга, Волга горит". Горит Волга!
      Война! 43 год. Мне нет ещё и четырёх лет. Меня везут в военную Москву!
     
      Во время войны лётчикам выдавали шоколад. Уж как они исхитрились? Не знаю! Но только наш детский сад получил в подарок от лётчиков несколько ящиков с плитками шоколада.
      Меня только что, месяц назад, привезли из Сулака. Я с шоколадом не знакома, мне он не интересен. Он мне не нравится. Он мне просто не внушает доверия. Я не могу, есть шоколад. Сначала меня удивлённо уговаривают. (Какой странный ребёнок) Потом ругают (Да она просто капризная). Потом наказывают. (Постой в углу. Покапризничай!)
      В очередной полдник на край блюдечка, рядом со стаканом рыжего чая, ложится подозрительно тёмно-коричневый кусок ненавистного шоколада. Я, незаметно, ни на кого не глядя, беру кусочек и тихо кладу в кармашек фартучка. Фу, мне жарко, не уютно. Почему-то мешает фартучек, от чего-то ставший таким тяжёлым.
      Нас строят, и выводят на прогулку. Я подхожу к песочнице, рою ямку, достаю шоколадку, кладу в ямку и засыпаю песком. На душе легко и радостно.
      Мою увлечённую игру прерывает громкий голос". "Людмила Митрофановна! А Надя Гаврилова шоколад в песок закопала". В руках у девочки неопровержимая улика! Все смотрят на меня, а у меня под ногами земля горит!
     
      Воскресение. Мама стирает бельё, меня отпустила погулять во двор. День тёплый, погожий. Двор наполнен детворой, увлечённо изучающей мир и дворовое пространство.
      Чей-то задорный голос кричит: "Немцев пригнали! Айда немцев смотреть"! По соседству с нашим домом, до войны была школа, а когда началась война, в ней устроили госпиталь, а в подвале бомбоубежище. В конце 41 года, когда фашисты пытались взять Москву в удушающее кольцо, город бомбили. Одна бомба попала в школу. Людей из завалов откопали, а вот завалы разбирать не стали. Не ко времени. Война. Не до того.
      В 43, после того как, окружили и взяли в плен немцев под Сталинградом, пригнали разрушителей исправлять-то, что натворили. Вот и побежала детвора, а за ними и я
      Досчатый забор с большими щелями. Развороченная земля, где всё вперемешку:, кирпичи, доски, стёкла, железки. Ходят по завалам люди, одетые в серое. Кто с ломом, кто с лопатой, кто с носилками. Ребятишки, с опаской перешептываются: "Вон немец, вон! И вон там немец!" Я тоже боюсь, но как бы всё-таки разглядеть, в какую щёлку, за какой бугорок спрятался от меня немец? Не вижу!
      Побежала домой: "Мама, там немцев пригнали. Все немцев видели, а я нет"! "Ну что же пойдём немцев смотреть". Говорит мама, вытирая руки.
      Идём к забору. Ходят люди в сером, на носилки что-то положат, отнесут. Вернутся. А где же немцы? Мама наклоняется ко мне: "Ну вон видишь, лопатой копает? Это немец"! Я в ужасе смотрю на маму: "Немцы, они, что? Они люди"?
     
      Авдотья.
     
      Летний день. Мы играем в волейбол. Я неудачно принимаю мяч, и, мой большой палец, выбитый из своего сустава, торчит под прямым углом к ладони. С трудом сдерживаю слёзы, самовольно наполнившие глаза. Пытаюсь восстановить, упорядочить дыхание, сбитое со своего ритма спазмом в груди, вызванным сильнейшей болью. Люсе, подбежавшей ко мне, сдавленно говорю: " Я больше не играю". Кто-то, глядя на мою руку, предлагает дёрнуть за палец и вернуть его на прежнее место. Я не соглашаюсь. Бережно прижимаю так внезапно заболевшую руку и иду домой.
      К вечеру рука распухает и краснеет. Ночью ноет, пульсирует и болит по всей руке. Утром рука распухает и краснеет до самого локтя, а палец подозрительно меняет окраску на лилово-сливовую.
      Завтракаю одна. Бабака уже поела и ушла во двор. Дел много. Цыплят защитить от прицельно- зоркого, бесцеремонного взгляда коршуна. "Кшу, кшу" Доносится гневно- пугающее со двора. Жичиной прогнать соседскую курицу, нахально перемахнувшую через
      плетень. Накормить, напоить всех гогочащих, квохтающих, хрюкающих обитателей двора. Дел много.
      К обеду не только палец, но и кисть руки начинает синеть. Болит вся рука до плеча. Болит голова, стучит в висках. Мне плоховато. А может пройдёт? Садимся за стол. Я беру ложку левой рукой, а правая, распухшая и посиневшая лежит на коленях. Бабаке, сидящей напротив, её не видно. Едим. Молчим. Бабака посматривает на меня. "Ты щё же это - наконец не выдерживает она- левой рукой хлебаешь?" "Да так." Неопределённо отвечаю я. Поели. Бабака отодвигает крынку с молоком, сковородку с лапшевником. "Клади руку на стол". Строго говорит она. Я кладу на стол свою распухшую руку с синим пальцем зачем-то приставленным сбоку. Я удивляюсь. Удивляется и бабака. Молча встаёт и уходит. Скоро возвращается. На ней другой беленький платочек, и другой почти праздничный нарядный запон(передник). Я облегчённо встаю. Я уже догадываюсь, что с моим пальцем приставкой без врача не обойтись.
      Выходим со двора, идём на зады, а далее почему-то не к центру, где больница, а к Иргизу. Идём задами. Вот уже и Горюша кончается, и домов нет, и впереди только Иргиз. " Куда это она меня ведёт?" Боль мешает сосредоточиться и додумать: Куда? Зачем? Уже спускаемся по пологому склону к реке. А тут плетень, а за ним вишнёвый сад, в центре сада шалаш. Бабака останавливается у калитки и зовёт: "Авдотья". Из шалаша, почти упираясь подбородком в землю, вылезает сухонькая, сгорбленная старушка. Куда как старше моей бодрой, подтянутой, деятельной бабаки. Я бы написала, что я тогда подумала и каким именем определила старушку. Но не могу, не могу! "А это ты Евдокия? Здравствуй, здравствуй". Ласковым негромким, но очень молодым голосом говорит Авдотья. "Заходи, проходите сюда". Приглашает она нас к шалашу. Бабака и я здороваемся, проходим в сад, идём к шалашу. Обе Евдокии садятся на землю, в тенёк, рядом с шалашом, а я чуть поодаль. Я уже поняла, куда меня привела бабака. Сейчас эта старушка с таким ласковым голосом, дёрнет меня за мой синий палец, и. ... И я, и я умру; тут же и сразу.
      Они говорят, говорят, а у меня в висках стучит, и болит уже не только рука, всё болит! Хочется лечь, закрыть глаза, уснуть. И во сне спрятаться, превратиться в жучка-паучка, и уйти и от этой боли и от этой старушки.
      Слова, как в ватном тумане касаются сознания. "А ты щё пришла-то, Евдокия?" спрашивает Авдотья. Уже более отчётливо слышу бабакин ответ: "Да вот внучка руку повредила". "Это чья она?" "Клавдина." "Из Москвы?" "Из Москвы" подтверждает бабака. "Ну, иди сюда". Ласковый голос обращён ко мне. Ну, вот настал мой час. Сейчас, сейчас это случится! Но я готова! Я же не могу ослушаться моей милой бабаки. Ни-ни! Я подхожу к Авдотье. Она ласково похлопывает по земле, приглашая меня сесть с ней рядом. В её светлых, приветливых глазах лёгкая грусть и участие. Я покорно сажусь. Ну вот и всё. Вот сейчас, сейчас и... Всё во мне трепещет от страха и ужаса!
      Она берёт, так ласково берёт, мою больную руку, кладёт себе на колени, и чуть-чуть нежно касаясь, гладит её. Медленно, как бы играя, перебирает пальцы. Боль, изводившая меня вот уже вторые сутки, утихает. Мне хорошо, очень хорошо. Я не уснула, не задремала, я блаженствовала, наслаждаясь обретённым покоем. Сколько я могла бы сидеть рядом с Авдотьей? Наверное - вечность. Так легко, так покойно, убаюкивающе покойно рядом с ней. Через некоторое время Авдотья перестаёт гладить мою руку, а чуть- чуть отодвигает её, как бы предлагая мне, забрать её на свои колени. Я не решаюсь. Гляжу на руку: Синевы нет, опухоль спала, и палец не торчит болваном с боку, а как положено, находится там, где ему и надлежит быть, и даже шевелится, и даже не болит!
      Я открыв рот смотрю на Авдотью. А она уже не обращает на меня никакого внимания. Они с бабакой вспоминают, вспоминают. Называют имена мне не знакомые, а им так хорошо известные.
      Не помню, когда мы уходили, сказала ли я этой кудеснице, чудо старушке спасибо? Если нет, то это за меня сделала бабака, никогда ничего не забывавшая. Но палец! Палец подарил мне бесценные минуты общения с необыкновенной русской женщиной.
      Её знали многие! К ней приходили, приезжали из соседних сёл, областей, из Сибири, Центральной России, Украины. Авдотья- костоправка. Она помогала всем кто, к ней обращался. Помогала даже тем, от кого, в бессильной немощи, отказывалась современная медицина. Платы не требовала и не брала. Жила скромно, скорее бедно. Бессребреница! Нут-ко! Господа врачи? Не потянуть?
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"