Уже третью неделю Эдуард Петрович пребывал в унынии. В нем рвался на волю Гамлет, на худой конец, Хлестаков... Играть же приходилось лакеев либо приказчиков, в лучшем случае пьяницу Джузеппе из "Буратино". Хандра навалилась грузно, придушив все эмоции, желания и даже потребности. Ни тебе выпить, ни тебе закусить. Всякое театральное священнодействие, а сегодня играли "Чиполлино", по окончанию ритуально закреплялось пивом и сушенной воблой. Ему же с недавнего времени ничего не лезло в глотку. "Нет! Это уже "гасите ваши пюпитры", надо с собой что-то делать," - запаниковал он, торопясь за советом в гримерку Инессы Павловны. Та обычно находила рецепты на все случаи жизни. Еще вполне миловидная и в меру упитанная примадонна сидела перед зеркалом в одном неглиже с дымящейся сигаретой во рту и, напевая нечто оптимистическое , снимала грим с лица.
- Иннусик! - вскричал с надрывом Эдуард Петрович, вламываясь к ней в уборную. Он чуть было не пал у ее ног, запутавшись в сценическом костюме, валявшемся на полу у входа.
- Вот только не надо попирать мое второе "я" ногами - драматично закатила глаза актриса. В этом облачении не более четверти часа назад она являла неискушенному зрителю весьма аппетитную Вишенку.
- Иннусик, спаси меня! - потребовал Петрович, запнув ее второе "я" подальше в угол и водрузившись задом на гримерный столик. - Я в глубочайшем анусе!
- Ну знаешь, дорогой, к свиданию с тобой в этой твоей обители я сейчас как-то не расположена. Я даже не одета... надлежащим образом. - без всякого сострадания изрекла давешняя Вишенка, пристально оглядывая себя в зеркале.
- Павловна, я не шучу! Мне реально плохо, мне ничего не хочется: ни есть, ни пить... - и окинув примадонну рассеянным взглядом, удрученно добавил - ни баб-с-с.
- Вот те на! А я сижу здесь вся в блаженной неге, его ожидаючи. - хохотнула та сама себе в зеркало. Но затем, с возросшим интересом приглядевшись к коллеге, Инесса Павловна, последний раз пыхнув сигаретой, раздавила окурок в пепельнице:
- Да, действительно, совсем плохой стал наш "полевой гигант". - Эдуард Петрович играл в спектакле старого Дядюшку Тыкву. - Но для всякого "овоща" у меня своя методичка, - вытащив из ящика стола потрепанную книжицу, погладила заботливо его по коленке - лечи, Эдичка, "тыковку"!
- Что с этим делать? - вытаращил на нее глаза Петрович.
- Читать! Утром, в обед и вечером.
***
- Луиза Хей: "Здоровый дух - здоровое тело" - прочел скептически Эдуард Петрович, на другое утро стоя спозаранку перед зеркалом. Полистав брошюру, вернулся к ее началу: "Ваши личные арифмации".
- Я люблю свою голову, - попытался он настроиться на любовный лад. Голова Петровича была голой, как коленка, обрамленная лишь на затылке жиденьким венчиком волос. - Господи, ну и рожа! Не выдержал Эдуард эпистолярного стиля Луизы, обозревая в зеркале свою помятую со сна физиономию. Но, будучи человеком последовательным, он поднапрягся и усилием воли вызвал зыбкий проблеск жизни в глазах.
- ... я позволяю своим прекрасным волосам бурно расти - добросовестно продолжал декламировать Эдуард Петрович, тайно надеясь обнаружить с первой попытки хоть какое-нибудь шевеление на поверхности лысины. Единственный волосок на макушке тут же встал дыбом, тем самым заверив хозяина в действенности метода.
- Я люблю свои уши! - С возросшим рвением забубнил Петрович, уже лучезарно пялясь на свое отражение. Одно ухо было как бы чуть надкушено сверху и прижато к черепу, другое вызывающе топорщилось. Свой нос Эдуард Петрович хотел было обделить любовью - ну не римский он у него! Скорее рязанский - пуговкой, одним словом. Но, покопавшись в душе, он довольно легко обнаружил в себе Цезаря. С возрастающей любовью он арифмировал, блуждая по всей географии, на глазах здоровеющего, организма, методично приближаясь к его экватору. Разглядывание обвислого, поросшего кучерявой шерстью, живота слегка понизило степень лучезарности в глазах, но силою своего актерского дарования Эдуард Петрович незамедлительно вернул ее на раннее достигнутый уровень.
- Я получаю наслаждение от своей сексуальности. Мои гениталии изумительны! Они - само совершенство...- воспевал он оду своему детородному органу. Не то, что бы у Петровича вовсе уж не было к нему никаких претензий - не родился еще на свет тот мужик! Но в данный момент они казались ему miserable. Гордо вздернув подбородок, широко расставив ноги, он стоял в чем мать родила перед зеркалом и продолжал страстно взывать к своему отражению:
- Я люблю и ценю мою прекрасную прямую кишку... - внезапно Эдуард Петрович почувствовал некий диссонанс в самом звучании арифмации. - Мою прямую кишку я просто обожаю... - решил он зайти с другого конца и добавил пафоса в профессионально поставленном голосе. Однако богатое воображение предательски рисовало ему неприглядную картинку означенного органа со всем его содержимым. А тут еще яростно заколотился в батарею всеми конечностями сосед снизу:
- Да, заткни ты свои любимые гениталии в, эту самую, прямую кишку! Задолбал уже, скотина такая! - вопил он истерично, при полном отсутствии пиетета к науке самосовершенствования. Эдуард Петрович растерянно таращился на голого, пафосно раскоряченного мужика в зеркале и ему вдруг срочно захотелось выпить.
- О, как! Кажется излечился, - изумленно прокомментировал он свершившийся факт, суетливо напяливая штаны - не мытьем, так катаньем, а все же работает методика этой тетки".
***
- Павловна, спишь? - кричал Петрович в трубку отдышливо, явно торопясь куда-то с утра пораньше.
- Уже нет, твоими заботами... - сладко потянулась в постели примадонна.
- Не поверишь, вылечился! С первой попытки...
- Так мне что, не одеваться? - томно промурлыкала Инесса Павловна.
- В смысле? - озадачился тот.
- Значит, одеваться - хмыкнула она в ответ без особого сожаления.