Снился мне сон, в котором я, вцепившись обеими руками в перила балкона, выгнув спину и с хрустом вытянув шею, вою на луну. По-волчьи! Самозабвенно! Покаянно! Ты изогнулась рядом и вторишь мне чуть мелодичнее и тоньше, но не менее страстно захлебываясь в переливах первобытного плача. Наши голоса уносятся к холодному светилу, сплетаясь воедино и расплетаясь на мгновение, чтобы заново слиться там, в космической выси и умереть в одночасье. И будто вся наша жизнь с тобой забилась, плененная в этом утробном двухголосие, то увязая в тягучей какофонии обоюдных упреков, то растворяясь в гармонии взаимного обожания. Мы воем дуэтом...
Вот уже около года мы пытаемся собрать воедино осколки нашего вдребезги разлетающегося счастья. Сколько острых углов в том крошеве, рваных и режущих граней. А сколько тех, что солнечными лучиками манят нас к себе прикоснуться. Сколько боли и радости в них перемешано! Как собрать все это в одно целое? Склеить чем? А ведь было же! Было...
***
Мы встретились на кухне студенческого общежития. Пухлощекая первокурсница в ореоле огненных кудряшек, с огромными глазищами, в которых диксилендом пульсировала веселая энергия жизни. И я - деревенский 'чайник' с рабфака, но уже с претензией на студенчество и, кстати, с чайником у плиты.
- Сигареты есть? - спросила ты, весело оглядывая меня с ног до головы, словно уже знала, что если и нет, то найду, из под земли достану. Впервые обрадовавшись, что курю, я тут же протянул тебе всю пачку. - Ого, богатенький Буратино! - выудила одну сигарету и вернула пачку мне обратно.
- А может еще и деньжат подкинешь?
- Сейчас! - кинулся я в свою комнату и через минуту примчался с полусотней денег в руках.
- Ты что, офигел? С чего я тебе их возвращать буду? У меня стипендия всего сорок пять рублей. Я имела в виду пятерку, максимум - десятку.
- Да! Но до стипендии еще три с половиной недели и, если ты за неделю уже все спустила, десятки до конца месяца уж точно не хватит, - аргументировал я веско.
У меня на тот момент от моей подработки дворником оставалось еще восемьдесят рублей, но я постеснялся предложить тебе меньше. Я уже тогда подозревал, что девушкам необходимо гораздо больше денег, чем нам, не знал только, насколько больше! Вытянув три червонца и небрежно сунув их в карман короткого халатика, ты уселась на кухонный стол, и болтая ногами, начала выяснять, откуда я такой взялся? Я же про себя радостно отметил: 'задержится!'
Остаток вечера и половину ночи, сидя на столе, выкурив всю пачку и начав новую, а также опорожнив чайник горького чая, мы все говорили и говорили... Боже мой! О чем мы только с тобой в ту ночь не говорили. Спустя годы ты призналась мне, что в тот вечер вдруг неожиданно поняла: '...этот парень будет моим мужем'.
На следующий вечер я уже ждал тебя все с тем же чайником на кухне и, снова встретившись, мы почти не разговаривали... Забыв про чай и сигареты мы целовались, упоенно и беспрерывно. Все целовались и целовались... Наверное, заглядывали на кухню и наши сокурсники, но я этого не помню. Мы растворялись друг в друге, жадно исследуя: линии губ, глубину глаз, запах волос, вслушивались в мелодику речи...
По-настоящему познакомились мы спустя пару дней. Я с удивлением обнаружил, что мог еще долго обходиться без твоего имени, довольствуясь словом ОНА, в котором заключался весь мир, весь смысл моего пребывания в нем!
Нам 'башенки' снесло одновременно! Наплевав на грядущую сессию и прихватив с собой пару вещей, мы унеслись с тобой на электричке в соседний город, где пустовала на тот момент комната твоей старшей сестры, и провалились в любовь! Как в омут! Что происходило с нами в том колдовском дурмане, мы не ведали, не понимали и не искали объяснения. Мы вглядывались жадно в глаза, пытаясь добраться до обнаженного 'Я' друг друга, чтоб с ним соединиться, его вкусить и в нем остаться. Через неделю на улицу нас выгнал голод. Мы шлепали по весенним лужам, одуревшие от любви друг к другу, к весне и солнцу, к бродячим кошкам и собакам. Прохожие невольно улыбались нам, останавливались и провожали взглядами проплывающее мимо них нечаянное счастье.
Затем была свадьба - самая настоящая: с оркестром, с неудавшейся попыткой украсть тебя у меня и с дракой! Мы беспрерывно танцевали... Мимо летали половинки стульев, брызгами разлеталась от стен посуда, кому-то с треском водрузили на голову акустическую гитару!
- Леша! Не надо! - истошно вопила какая-то женщина, повиснув на муже. Тот же, в разорванной до пупа рубахе, с разбитой головой, все рвался в бой, чтобы забыться в кулачной забаве. Хрясть... хрясть - слышались смачные удары то справа, то слева. И ты, в белом платье, с летящей фатой на голове, кружишься со мной в Венском вальсе в самом центре того фантасмагорического побоища. Нога в ногу, глаза в глаза...
***
Аэропорт больше походил на гигантский цыганский табор, забитый до отказа немцами-переселенцами, вдруг снявшимися с насиженных мест и хлынувшими бесконечным потоком на историческую родину, когда поднялся, казалось бы, монолитный 'железный занавес'. Тем же течением понесло и нас с тобой, одержимых иллюзиями благостных перемен. У турникетов на посадку творилось нечто невообразимое! Толпа измученных ожиданием людей с бесчисленными чемоданами, кричащими на руках детьми и стариками в инвалидных колясках ринулась в проходы, когда был объявлен наконец-то и наш рейс. По головам передавались потерявшиеся в суматохе дети, забытые вещи, старик на носилках, безучастно поглядывающий сверху на творящееся вокруг светопреставление и уже ничего не ждущий от 'новой' жизни.
- Милитка! Я же теньги тебе оттать сапыла? - вдруг всполошилась в панике пожилая немка и кинулась назад к турникетам - Старая тура! Рубли ведь нам польше не нато. Здесь - за том и машина, что протали! Лоффи... - в сторону провожающих полетел увесистый пакет, набитый пачками купюр.
Весь полет мы пребывали в состоянии эмоционального ступора. Именно там, в воздухе, неожиданно пришло осознание безрассудности всего происходящего с нами в последние месяцы. При посадке в Дюссельдорфе лайнер наш попал в зону жуткой турбулентности. Самолет мотало из стороны в сторону, подбрасывало и трясло, будто телегу на ухабах. Страх проникал в самую душу, заполняя ее ледяным ужасом, расползался по всему телу и сковывал судорогой пальцы, вцепившиеся в поручни кресел.
Ты с детьми сидела через проход слева и неотрывно смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых застыл вопль раскаяния: 'Господи! Что же мы наделали?'
И когда, наконец, колеса самолета коснулись земли мы разразились аплодисментами, с истеричной радостью выколачивая остатки пережитого ужаса из онемевших ладоней! Капитан будничным голосом поздравил нас с прибытием, извинившись за причиненные турбулентностью неудобства.
Нас разместили в распределительном лагере в бывших американских казармах по восемь - десять семей в каждой, погрузив в унылую серость ожидания. И кто-то там наверху в бюрократической запарке решал, в какую землю Германии нас впихнуть, каким параграфом социального статуса пришпилить. Мы зависли в безвременье тряпичными куклами, потерянно толкались в административных коридорах, пребывая в постоянном страхе что-то пропустить, чего-то не понять, куда-то не успеть... Во время прохождения медицинской комиссии, осатаневшие уже от нашей бестолковости врачи подстегивали нас резкими командными фразами, из которых я в состоянии был уразуметь только знакомое 'Hände hoch...', понуждая нас шлепками по телу повернуться, снять штаны, нагнуться, опустить голову... Наш сын подросткового возраста вырвался от них весь красный и, яростно вращая глазами, накинулся на меня:
- Ты куда нас привез? В концлагерь что ли? Они у меня вшей искали? Ты понимаешь - вшей!!!
- Знаю, сынок... - униженно прятал я глаза, сам еще не пришедший в себя после столь брутального обследования - У меня тоже... в том числе и лобковых.
А ночью все ворочались с боку на бок, ты на нижнем, я на верхнем ярусе, безнадежно надеясь заснуть и боясь себе признаться, от чего же так спешно драпали. Память... Отпугивая сон, она все копошилась в нашем беспокойном прошлом, где все еще живо, все помнится - словно было вчера.
***
В то утро я проснулся, почувствовав твой взгляд. Ты склонилась надо мной и улыбалась! При этом слезы ручьем струились по твоим румяным еще со сна щекам и капали мне на грудь.
- Ты чего? - спросил я обескураженно.
- Я люблю тебя!
- А ревешь почему?
- Потому и реву! Пока ты спал, я любовалась тобой и не верила, что это все случилось со мной! Что ты мой - вчера, сегодня, завтра. - И тут же шлепнув меня со всего маху по груди, запальчиво воскликнула - А до меня ты был чей-то!!!
- Тише ты, дурочка! Детей разбудишь! Конец тогда этому мирному утру! Ты, мать, совсем сбрендила! - захохотал я тебе в ухо, готовый задушить в своих объятиях.
Накануне мы с тобой до полуночи отчаянно ругались! Забыв себя, швырялись взаимными обвинениями, стараясь при этом не разбудить малолетних наших деток. Вдруг полностью оглохнув и не слушая доводов, мы яростно доказывали друг другу, кто из нас двоих на самом деле 'бревно' бесчувственное. И все по пустому... Я, должно быть, как всегда, что-то неуклюжее на твой счет ляпнул и понеслось! До полуобморока! До изнеможения!
Энергия страстей наших... Ей бы только повод, чтобы взорваться бутоном фейерверка - не подобрать слова, не перевести дыхания. А затем, на самом пике бессмысленного поединка, оборвав на полуслове и столкнув нас нос к носу, швырнуть в объятия друг друга. И где та стена, что была между нами? Мы разнесли ее, срывая с себя одежды, и вновь схватились, но уже в сладостной битве, торопясь, будто в последний раз, окунуться с головой в том бурлении упоительной радости, испить ее до дна, вычерпать до суха! И снова, до полуобморока! До изнеможения!
В тот же день к вечеру меня скрутил приступ аппендицита. 'Скорая' тащилась мучительно долго по раздолбанной весенней распутицей дороге. Я буквально изжевал свои губы, пересчитывая все колдобины до областной больницы. На операционный стол меня положили уже с перитонитом. Резали под местным наркозом, который на меня слабо действовал, что удручало колдовавших надо мной хирургов.
- Надо же! На одних новокаин действует, на других нет! - сетовали они, продолжая кромсать меня. Стыдясь орать в голос, я вцепился в руки медицинской сестричке, стоящей у изголовья и рычал сквозь зубы раненным зверем. (Через неделю она показала мне свои запястья в синеющих браслетах кровоподтеков.) По окончании пытки меня вывезли из операционной и оставили лежать в коридоре, так как свободных мест в палатах не было. Мимо белыми пятнами сновали туда сюда сестры, проплывали грязно серые халаты больных. Время от времени кто-нибудь сердобольный склонялся надо мной и спрашивая: 'Жив еще?', стирал со лба холодный пот, смачивал губы водой или совал в рот лимонную дольку. Я проваливался в забытье, в котором всякий раз являлась мне ты. Вот ты радостно демонстрируешь технику стилевой пантомимы а-ля Марсель Марсо. А вот бежишь среди ночи в поисках такси по забытому Богом провинциальному городку. На руках у тебя наша дочка, завернутая в одеяло, с температурой за сорок. В том бреду я, уже не стыдясь как обычно сокровенности этих слов, все говорил, как безумно люблю тебя, порой до боли, до остервенения, как ужасно боюсь за тебя, за детей. Забыв про свой 'нордический' характер, в том бреду я говорил тебе все это...
Спустя сутки меня обнаружил в коридоре больницы мой знакомый музыкант и, изрядно поскандалив с персоналом, перетащил в палату, где лежал сам. А после явилась ты! Под оценивающими взглядами семи немощных мужиков, ты прошествовала походкой 'от бедра' через всю комнату ко мне, оживив своим обаянием тут же взбодрившихся пациентов. Не смотря на наброшенный белый халат, ты совершенно не вписывалась в унылый интерьер нашей палаты. Голова в пламени волос, румянец утренней свежести на щеках и затаившаяся смешинка в распахнутых глазах. Ты внесла с собой запах весны, звон капели. Мне было мучительно стыдно - таким жалким и слабым ты меня еще никогда не видела. От тебя я узнал, что за мной на кануне приходили с повесткой из военкомата. Я должен был бы явиться на призывной пункт. А далее, как проболтался тебе волонтер, меня ожидали по всей видимости, 'лавры' ликвидатора Чернобыльской аварии, если бы выжил. Кто послал мне тогда во спасение муки на операционном столе? Кто смилостивился?
***
Голоса... Голоса отовсюду. Возмущенные и веселые, торопливые - взахлеб и спокойные - со вниманием, звучащие с драматическим надрывом и преисполненные пофигизма. Голоса всех оттенков. Не было только скучающих. Нас, таких потерянных и еще не обретших себя в новой реальности, набралось в группе по интеграции в иную жизнь человек сорок. Бывших и в прошлом уже состоявшихся: программистов, врачей, спортсменов, научных работников, деятелей искусства и прочих... Изголодавшись по нормальному общению и оказавшись наконец-то в родственной среде, мы никак не могли наговориться досыта, перетекая из одной компании в другую.
- Да я уже больше сотни писем со своими документами во все земли Германии отправил, - возмущался Анатолий, бывший тренер сборной Казахстана по велоспорту. - До сих пор жду ответа!
- И что теперь? - спросил кто-то.
- Что теперь... Собрал наших пацанов со всей округи и гоняю их по холмам, чтоб хотя бы не наркоманили.
Чуть в стороне Леночка из Одессы восклицала обескураженно:
- Вы представляете? Я дирижер с консерваторским образованием, а они меня в аккомпаниаторы...
-Меня в немецкую армию? - гоготал громогласно в другом углу Женька, душа компании и бывший капитан бывшей Советской Армии - Ну, если только и ее тоже развалить!..
- Секс без прелюдии? - негодующе вопрошала Наталия - Женькина супруга в кругу дам, привлеченных злободневностью темы - Да он меня неделю должен цветами одаривать, а перед этим еще и стол сам накрыть! Вот тогда я еще подумаю. И чтоб атмосфера была, свечи, музыка которую я люблю. А нет! Так пусть отжимается себе в зале на коврике.
Голоса... Аудитория бурлила ими, то вздыхая сочувственно, то взрываясь всплесками хохота. Время от времени мы разыскивали друг друга глазами, с тревожным вопросом во взгляде: в порядке ли ты? Госпожа Отчуждение незаметно втискивалась между нами, вкрадчиво нашептывая, что все нормально, что так бывает со всеми, надо только перетерпеть, переболеть.
Спать отправлялись уже далеко за полночь, продолжая прислушиваться к запоздалым разговорам в коридоре за дверью, к отдаленным звукам гитары и приглушенному пению, к возне за стенкой со слабой звукоизоляцией, друг к другу в мучительном поиске нужных слов, да так и не найденных. В соседней комнате загремел с кровати капитан, должно быть вознамерившийся, вкусить заветных сладостей минуя ритуал. 'Суровая боевая подруга! Могла бы и поступиться своими принципами в 'полевых-то условиях'! - сострадал я молча командиру.
Через три дня, насыщенные семинарами по накачке боевым оптимизмом, с щадящими печень попойками и бесконечными разговорами 'за жисть', мы отправились на три месяца к местам нашей практики. Ты в Гиссен - в агенство, которое патронировало 'убежденных' тунеядцев во втором уже, а то и в третьем поколении, с дерзкой целью привить им пристрастие к труду и попутно разнообразить их 'напряженный' досуг. Я - в театр в Майнингеме, на постановку хореографии к драматическому спектаклю 'Пер Гюнт' Ибсена. Мы впервые расставались надолго, в тайне надеясь найти спасение в предстоящей разлуке.
Я гнал в потоке машин по перегруженному утреннему автобану, все дальше отдаляясь от тебя и безуспешно гоня от себя болезненные воспоминания.
***
'Ох, напилася я пьяна! Ох, не дойду я до дому...' - проникновенно выводила ты с подругами вполне жизнерадостно, вопреки контексту песни. Пару дней назад мы с помпой отбарабанили мой авторский концерт, над которым без сна и отдыха работали целый год, изрядно потрепав нервы и себе, и артистам. Подразумевалось также, что это и наш прощальный концерт с родной публикой перед эмиграцией. Официальный банкет уже отгуляли и мы продолжали гудеть в более тесной компании, выпав из реалий повседневности. С пульсирующей в тебе чувственностью ты флиртовала без оглядки на меня, наслаждалась вниманием поклонников воспылавших обожанием к тебе. Пребывая все еще в эйфории нагрянувшей на меня в одночасье славы, я расслабленно взирал на твои забавы:
- Лишь бы тебе было хорошо, дорогая!
Я вопил вместе со всеми очередную застольную, возлюбив всех и каждого за столом, отдавая все же явное предпочтение разогретым весельем дамам. Мы медленно, но верно 'срывались с катушек', надираясь пьянящим зельем и теряя голову! В том угаре бесконечной ночи мы потеряли друг друга из виду и обнаружив себя в чужих объятиях, так и не заметили, когда перешли черту.
А под утро, до отказа набившись в мой 'Опель', мы мчались по пустой проселочной дороге продолжая горланить и улюлюкать.
- Какой же немец не любит быстрой езды! - орал кто-то сзади мне в ухо.
Машина слетела с крутого поворота и боком, плавно, невероятно долго скользила по росистой траве в наползающую немую черноту озера. Мы как будто въехали в иное измерение. Я ворочал руль во все стороны, судорожно вдавливая педали 'до пола' и чуть ли не физически ощущая вязкую тягучесть времени между секундами. В сознании, казалось бы не кстати, потянулись, чередуясь хаотично, картинки из нашего разноцветного прошлого. Вот мы лежим с тобой в сугробе где-то в тайге на Алтае и, восторженно слушая тишину, смотрим, как уносятся в звездное небо бесконечные стволы сосен. А вот я рыдаю в голос судорожно сжимая тебя в объятиях, после того как посетил нашего пятилетнего сына в реанимационном отделении. Туда меня конечно же не пустили и я смотрел на него сквозь стеклянное окошко в двери, бледного обвешанного шлангами, трубочками и боящегося пошевелиться. Врачи сказали ему не мудрствуя лукаво, что если будет вертеться, то умрет. И никого с ним рядом! А здесь мы с тобой на Питерском фестивале уличных театров на Елагинском острове. Мы уговариваем шефов, не гнать в шею клоуна Сеню, за то, что он 'поставил на уши' Ленинградское ГАИ. Этот Сеня, стоя в кузове открытого джипа, будучи в гриме и костюме Деда Мороза, дразнил преследующих их сотрудников милиции, совершенно ошалевших от такой наглости. За рулем сидел второй придурок, только в костюме Снегурочки с закушенной косой во рту. Показывая то кукиш, то голый зад, а так же массу всяких других незамысловатых фокусов, эти клоуны визжа шинами гоняли на бешенной скорости по ночному городу. И так-таки ушли от погони! Правда, на утро милиция уже беседовала с администрацией фестиваля.
Машину все несло и несло юзом к воде, а картинки из нашей с тобой жизни вертелись в голове все быстрее и быстрее, словно в калейдоскопе, пока вдруг не взорвались пугающей пустотой того предрассветного утра.
Все остались живы и даже обошлось без увечий, за исключением моего несчастного 'Опеля', который стоял в паре метров от обрыва, удрученно уткнувшись носом в каменную глыбу, к счастью оказавшуюся на нашем пути. И мы с тобой, в миг отрезвевшие, затравленно смотрели друг другу в глаза и молчали.
***
Я сидел за столом в полупустой театральной столовой, тупо уставившись в стакан остывшего чая в поисках ответа на один вопрос - зачем я здесь? В противоположном конце зала компания наших балетных громко праздновала чей-то день рождения, обрамляя поздравительные обращения в 'матерные' кружева и пребывая в развязной уверенности, что все равно никто из окружающих ничего не понимает. Я весь день отчаянно пытался вписаться со своей хореографией в чуждую мне концептуальную эстетику режиссера, с ее расчетливо-холодными мизансценами. Как же хотелось мне - чистокровному немцу, с присущей мне хореографической чувственностью ударить по-русски шапкой оземь и рвануть на груди рубаху! Хотелось - до боли, до зубовного скрежета!.. Спектакль получался интересный, но чужой, а я - марионетка при нем, без лица, без имени.
Мы с тобой перезванивались вечерами, беседуя отстраненно о разном и избегая касаться личного: того, как спится нам друг без друга, как дышится... Я слышал стылую тоску в твоем принужденно-бодром голосе, мучительное ожидание тех нужных тебе слов, тех единственных, которые я не в силах был вымолвить. Они застревали вдруг комом в глотке, так и не родившиеся, не прорвавшиеся. Я лежал на кровати уставившись в ночь и прокручивал в голове заново наши разговоры, в безуспешных поисках в них былой близости. День за днем мы отдалялись друг от друга все дальше и дальше. Я часами бродил по зимнему театральному парку круг за кругом, в поиске ответа на вопрос: как жить-то нам дальше?
Вторым спектаклем был: 'Ecce Homo' Януша Висневского, из-за которого мой шеф уговорил меня задержаться еще на два месяца, туманно разъясняя, что только мне с ним и справиться. Как он меня надул!
Януш - известный в Европе польский драматург и режиссер своих же пьес, так как кроме него их поставить на сцене был никто не в состоянии, а также известный художник, имеющий за плечами не одну уже персональную выставку. Януш - виртуозный матершинник, бегло говорящий по-русски и не менее известный своей строптивостью скандалист, плюющий с высокой колокольни на любые авторитеты.
Дорогой мой Януш! Я полюбил его в первую же репетицию. Хореограф в привычном понимании ему даром не был нужен! Что он мне тут же и заявил, используя вместо 'даром' более весомое определение. А нужен был тот, кто графически на бумаге составит партитуру его сценографии, его пластических решений и будет при этом выступать в качестве дирижера для артистов, отсчитывая музыку. Что я и делал - впервые в жизни! А он переделывал каждый раз все по-новому, попутно одаривая меня столь родными мне 'эпитетами'. Я забыл про усталость, про тоску, про одиночество, до глубокой ночи вычерчивая графические схемы, чтобы днем на репетициях с ним перекраивать их заново. Как он орал на несчастных актеров, потерянно снующих по сцене и с трудом понимавших, чего ему от них надо. Я отдыхал, наслаждаясь виртуозностью Адама - его постоянного переводчика, с непринужденной легкостью преобразовывавшего эскапады режиссера в литературный немецкий.
- Ты, пся крев, как это перевел? - подозрительно спрашивал Януш, требуя донести содержание своих пространных проклятий дословно.
- Слово в слово! - ответствовал тот всякий раз невозмутимо.
Шедевр рождался из хаоса кусков, которые лепились вне всякой последовательности. Висневский набрасывал эти живые картины, словно кистью, мазок за мазком, требуя от всех точного воплощения и взрываясь яростью, если, вдруг, на площадке врали. Сюрреализм его мизансцен напоминал полотна Босха и Дали одновременно, постепенно выстраиваясь в ассоциативный ряд драматического пути от рождения к смерти. Нет, я не взялся бы описать то, что рождалось на моих глазах, тот глубинный замысел творца, оглушающий откровением в своем устремлении к абсолютной истине. Отмахнув последний такт, на котором упал занавес, я вдруг ощутил себя странником на том пути, прикрывающим ладонью глаза от бьющего в лицо света.
Ты плакала на премьере, не замечая слез, жадно следя за священнодействием, происходящим на сцене. Я смотрел на тебя, выглядывая из-за кулис, на одиноко замершую фигурку в середине рукоплещущего зала и шептал, что больше никогда не оставлю тебя одну так надолго!
Возвращаясь вместе в свой город, мы молчали. Впервые за долгие месяцы легко и свободно. Мы вглядывались в круги света, высвеченные фарами нашей машины на пустынной дороге в горах Тюрингии, радостно осознавая, что мы едем ДОМОЙ!
***
Мне снова снился тот сон... Там среди звезд, куда унеслись наши голоса, наконец-то встретились два Одиночества - мое и твое и завертелись вдвоем в рванном, пока еще, танце. Мы следим за ними снизу влажными взорами, и, по-щенячьи поскуливая, ждем, в надежде вернуть нам наше, пусть грубо склеенное, пусть исполосованное трещинами, но - Счастье.
Вот уже который день я пишу тебе эту исповедь, находя те слова, что так долго и безуспешно искал. Ты знаешь, о чем я пишу. Я знаю, что ты ее ждешь.