Дикие смертные существа с головой и туловищем человека на теле лошади, обитатели гор и лесных чащ; отличаются буйным нравом и невоздержанностью.
Пьеса для двоих
Стена из кирпича под углом в 60 градусов разделяет сцену на две неравные части. По обе стороны - два рояля. Один чуть ближе, другой чуть подальше. Дальний рояль чуть освещен включенным телевизором - без звука. На экране идет первый канал -что угодно - от программы здоровье до прожектор парисхилтон. Наташа (пианистка) появится примерно на третьей фразе героини (Ирины). Как бы будет вызвана главной героиней. На стороне героини -свет от оконгорода. Не обязательно западного. Просто свет из окон.Героини будут появляться в темных и светлыхбликах, меняясь сторонами.
Пролог
Ирина.
Это был мой самый первый приют. Тут было холодно. Почему-то казалось, что течет крыша. Может оттого, что мы ехали полдня сюда, чтобы, наконец, прилечь на что-то мягче, чем пол...
Что было первым? Я впервые в жизни увидела крысу. Нет, не я первая. Сначала моя девчонка. Мы еще не занесли вещи из машины, как моя дочь громко спросила: "A что это? Кто-то оставил нам игрушку, что ли?"
Это детское "что ли" пятилетнего человека я буду слышать всегда...
Я увидела этого короткошерстного зверя, но так устала, что даже не испугалась. Крыса была размером с хорошую кошку. Там у нас таких больших не было. Крыса вытянула шею и смотрела на меня, не отводя взгляда. Совершенно не боясь ни меня, ни наших коробок. Я сказала девчонке, что это наш новый сосед. И он пришел поздороваться. И что нам следует поздороваться тоже. Мы синхронно кивнули. Крыса вздрогнула, но оказалось не от нашей вежливости: выбежал ее детеныш. И стал также безотрывно смотреть на нас.
Дочь обрадовалась и сказала, что это мама с маленькой дочкой. И они нам рады. И дочка хочет кушать. И сейчас мы ее покормим. "Будешь чипсы? - спросила она у крысенка. Я вдруг ответила за крысу, что она, наверное, не понимает по-русски. Звери очнулись от звука моего голоса и убежали. Больше мы их никогда не видели. Я имею в виду наших крыс. Других всегда было много.
Что было потом? Мы разогрели чай. Как теперь всегда с того дня - из пакетиков. Дочь полезла под стол, чтобы найти нору и покормить крысенка. Но не нашла. Норы не было. Вообще не было. Тогда откуда крысы? Я сказала, ты спой песенку - и тогда, может быть, крыска снова прибежит. А как же я спою, сказала моя умная дочь. Ведь музыки то нет... И тут за стеной заиграл рояль - настоящий рояль. Уж я-то знаю! Невидимый пианист попробовал гаммы, разыграл пальцы и вдруг заиграл мою песню, ту, что играла в моем мозгу с пересечения границы. И мы запели.
На сцене снова героиня и высвечен стул. Она садится на него.
Почему мы решили уехать? Я не знаю. Нам не было плохо. Никто не притеснял, не издевался, и жизнь просто шла рядом. Квартира. Работа. Садик. Парк. О, да, не было памперсов. Зато были неугомонные и неутомимые алкаши из первого подъезда. Нет, вру, алкаши исчезли, как только стало можно продать квартиру. Да. И их не стало.
Я потом видела их несколько раз у пивнушки. Это было осенью. А весной они не появились. Я подозреваю правду, но хочу думать, что уехали. И теперь живут где-то рядом.
О чем я? Да, об отъезде. Я говорю: все было хорошо. Все было нормально. До такой степени нормально, что хотелось биться головой о стену. Ничего не происходило. Я знала, что пятого - получка, а двадцатого - аванс. Что за трёшку нам помоют полы - уже начинались кооперативы. Что моя девчонка через лет пять пойдет в первый класс. А потом во второй. И так далее. Что я буду старше, и что родители будут все лето просить приехать на дачу и покормить, наконец, ребенка свежей малиной. И я так и не поеду. Зато поеду на водохранилище. И у меня снова украдут всё, включая паспорт и ключи от дома. И папа снова сломает мою железную дверь, которую месяц назад он гордо приварил. Не знаю правильное ли это слово, я думаю, скорее, прибабахал.
Но я точно помню день и час, когда я приняла решение. За три года до. В тот день мне пришло письмо - тогда еще люди писали письма, и в нашем подъезде даже были почтовые ящики. Через год ящиков не стало. Наташа, моя одноклассница из средней школы и одновременно мой концертмейстер по консерватории, написала мне, что она больше так не может. И что она уходит. Она уходит совсем, чтобы никого больше не видеть и не слышать. Я перечитывала письмо и не понимала. Куда уходит? К кому? Я бросилась к телефону и через это вечное ноль-семь - Наташа жила в пригороде - дозвонилась до ее мамы. Спокойным голосом тетя Вера сказала, что Наташу никто не видел уже месяц.
Я закричала от страха и злости. Бросила трубку на пол. Схватила девчонку и на последнюю десятку поехала к Наташе домой. Дверь была закрыта, точнее, заклеена милицейской печатью. Вонючая соседка через щель сказала мне, что Ваш притон наконец-то закрылся. Я прошла через двор в дом к ее матери. Тетя Вера тем же тоном, что и по телефону, сказала, что Наташи больше нет. Я показала письмо - дата была уже после исчезновения. Тетя Вера не отреагировала. Я сказала тогда, что я тоже уезжаю. Чтобы не видеть всех вас. Чтобы не жить, так как вы живете. Чтобы не быть никогда не найденной. И чтобы мой маленький человек никогда не боялся потеряться. Как ненужная тряпка. Как просроченный проездной. Как оторванная пуговица.
Мы вернулись на трассу. Таксист зачем-то ждал нас. Он не сказал ни слова. Просто завел двигатель и повез нас домой. По скрипучему радио объявили романс. Вот этот.
Стул повернут спинкой к зрителям. Наташа выходит в середину. Ирина у своего рояля.
Наташа:
А что я должна была сделать? Вы все меня бросили, и только ОНИостались.
За месяц до моего вылета из Шереметьево 2 ко мне пришел молодой человек. Не в форме, но, понятно, какой. Из тех, кто ходит, чеканя тренированный шаг. Ира, как всегда, опаздывала. Я стояла спиной к двери, когда услышала незнакомую поступь. Я обернулась со всего размаха и чуть не упала от вида гостя. Такой красивый, высокий. Но одежда не его покроя, что ли. Как с чужого плеча. Я так выгляжу, когда надеваю папины рубашки. И еще красная полоска на уровне кадыка, как у повешенного. Я подумала, что ему хорошо бы пошла военная форма. "О, Господи, да он и есть...",- догадалась я, кто ко мне пришел, и заранее замерла от страха.
Мы молчали. Я отвела взгляд вниз. Обувь - форменная, не успел переобуть, наверное. Но стильная и сияющая. Я сразу подумала, наверное, приятно таким ботинком бить по морде. И снова испугалась свих мыслей. Маленькая радуга зарябила в глазу.
- Вы, Петрова? - обратился он ко мне по фамилии.
- Я, - от дрожи в ногах и появившегося звона в голове, я заговорила, повторяясь, - у меня еще есть имя... Но я с вами не знакома. Что вы хотите? Что вам нужно от меня? Я ничего такого не сделала...
- Никто не говорит, что вы что-то сделали. Но у вас есть друзья, которые готовы такое сделать. И вы, как советская гражданка, можете им помочь, чтобы они этого не сделали.
- Что сделали? - я сразу вспомнила про томик Бесов Достоевского, который мне подарили в день рождения. Это был тамиздатовскийтомик. С отметками вымаранных советской цензурой слов и фраз. Я невольно оглянулась к окну, где на подоконнике лежала честная шанелевская сумка. Ее купил мне мой любимый Колька где-то в магазине для важных партийцев.
Он глянул в ту же сторону, и мне показалось, даже разглядел мою книжку внутри закрытой сумки.
От безумия и кошмара закружилась голова. Я бросилась подоконнику, схватила сумку и прижала ее к животу. Что-то больно потянуло справа внизу, что даже выступили слезы.
- Что вы так испугались? - пролаял мой гость тоном собаки, уже нашедшей добычу.
- Не-нет, ничего. В животе слегка закололо. Продолжайте, пожалуйста.
- Не из-за меня ли? - хихикнул мой мучитель и продолжил:
- Вот вы, Наташа, - оказывается этот гад даже запомнил мое имя, - стали бы плевать с балкона на прохожих?
Я нервно засмеялась, и, подумав с пару секунд, спросила вопросом:
- А что, уже можно? Разрешили? Демократия в действии?
- Нет, я не об этом. Вы хорошо знаете, что никакой нормальный человек не станет плевать на прохожих, а некоторые из ваших друзей, кстати, ваших близких друзей, готовы плевать на всю страну!
- О, Боже, - подумала я, одновременно выключая слух, - когда ж они столько слюны накопили?
Сквозь мысли навстречу мне неслось:
- Мало того, что они не участвуют в строительстве нашего общества, они слушают чуждую музыку, поют несовременные песни, и, что самое главное, при этом уверены в своей правоте...
Я театрально икнула и схватила стакан, чтобы перебить поток сахарной оскомы пропаганды. В голове заиграл Шнитке - финал первой симфонии, когда все уже ушли, вот-вот зазвонят колокола, и оркестр толпой вбежит к своим инструментам. Я даже услышала грохот стульев под усаживающимися музыкантами.
- Но я-то вам зачем? - заорала я не своим голосом, грохнув ни в чем не повинный стакан на пол. Боль в животе стала невыносимой.
- Вы можете на них повлиять...
- На кого? На песни? Они уже написаны... Из песни слова не...
Но у переодетого палача оказались крепкие нервы.
- Нам нужно знать, что делают ваши псевдо друзья. И мы с вами им поможем разобраться в том, что от них ждет НАШЕ общество. Вы нам поможете?
Я глянула на часы: "Ирка должна бы уже быть минут десять назад. Если меня увидит в компании этого товарища без формы, то я потеряю последнего настоящего друга".
Дядька понял мой страх:
- Вам не обязательно отвечать прямо сейчас. У вас есть время подумать и принять единственно правильное решение...
- Да, давайте поговорим еще раз, - сдалась я, не веря тому, что слышу собственный голос.
- Хорошо! - мгновенно согласился мой новый знакомый, - я приду завтра...
Второй стул на сцене - оба лицом к зрителю
Ирина
Мама выронила тарелку. Как в кино. Но тарелка не разбилась. Так что не как в кино, а как в жизни. Я сказала, что паспорт уже на руках, завтра поедем в Москву и оттуда совсем.
--
Что значит совсем?
--
И больше сюда, наверное, не приедем...
--
Это почему?
--
Ну, так. Лучше ты ко мне приезжай.
--
А меня пустят?
--
Ха! - засмеялась я чуть по-театральному, поскольку смеяться было не обязательно, - уже торгуешься.
--
Ты - дура, и всегда ей была.
--
Я знаю, мама. Поэтому и еду к дурам и дуракам. Нам, то есть таким как я, здесь делать нечего.
--
Ну. Дай Бог не пожалеть. И помни. Мы тебя примем любую...
--
Ладно, мама. Я пошла собираться. Квартиру надо сдавать покупателям. Я почти все выбросила. Завезу тебе остатки. Что было жалко.
Я вышла из родного дома с мыслью о публичном суициде.
Мать права. Там меня никто не ждет. Там у меня никого нет. Есть какие-то деньги. Наташа сказала, что хватит на полгода. Ну а там все будет как есть.
На сцене темнеет (продолжение сцены с Ириной)
Наташин звонок поднял меня в три часа ночи. Я узнала ее голос и подумала, что тоже умерла.
--
Наташа, ты откуда звонишь?
--
С того света, конечно же. Ты же меня тоже похоронила. Приезжай ко мне!
У меня закружилась голова и я бы упала, наверное, если бы не лежала в кровати.
--
Куда?
--
Ко мне, сюда, в Европу. Тебе здесь понравится.
Мне показалось, что я слышу детский плач.
--
А ты там?
--
Что значит там?
--
Ну, в Европе...
--
Да.
--
А ребенок плачет твой?
--
Что за дурацкий вопрос? Конечно мой. Скажу по секрету, для этого не обязательно замуж выходить. И потом, не только же таким замужним как ты рожать.
Я промолчала про Ваську и его неожиданный выход из нашей ячейки развитого социализма. Наташа продолжила:
--
Да я все про тебя знаю. Ты же тоже одна...
--
Нет-нет, у меня есть моя девчонка! - я еще не проснулась, и продолжала привычно бороться за существование.
--
Ну и у меня она теперь есть. Уже больше двух лет. Чем я хуже?
--
Ничем. А моей уже пять, - не знаю, зачем сказала я.
--
Я знаю. Короче, приезжай, я тебя накормлю.
--
А что я буду делать...
--
Обещаю, что полов мыть не будешь.
--
А что я буду делать? - попугаем повторила я ключевую фразу. И уже мысленно продала квартиру и прикинула, что на полгода с моим маленьким самым главным человеком может и хватить.
--
Найдешь. Главное не бойся...
Я встала с постели и подошла к кроватке моего сокровища, которое, конечно же, не спало и подслушивало.
--
Мам, - сказало оно своим рассудительным тоном, которым говорят только уверенные в себе люди, - а там у них в Европе нет тигров?
--
Наверное, есть, но только в зоопарке.
--
Ну, если в зоопарке, тогда ладно. Я не хочу, чтобы меня съели.
--
Сначала они съедят меня. А на тебя уже не хватит аппетита. Спи, давай.
--
Это смотря какой тигр, - оставил за собой последнее слово мой самый умный человек уже зевая, - а то вдруг ему нравится молодое мясо...
Музыка
Ирина
В очереди на выезд мы стояли почти месяц. Уже начали понемногу выпускать. Немцы, евреи, откуда-то литовцы с поляками и еще курды. Я и не знала, что они тут тоже есть. Еще греки. Я купила приглашение от фальшивых родственников. Я потом расскажу как. Каждое утро, кроме среды, мы приходили отмечаться, чтобы сдать анкету на паспорт. Нужно было обязательно быть с ребенком. И фотографии с овалом внизу. У огромной семьи немцев впереди очереди почему-то ничего не получалось. Их все время отправляли назад. Но с утра они были снова первыми. Пока кто-то не сказал им, чтобы не забывали вкладывать купюры американского казначейства в пакет документов.
Мы каждый раз "очень хотели писить" прямо перед нашей очередью. И каждый раз, по возвращению, наша очередь проходила. Нас никто уже не пускал, даже если наш поход длился меньше минуты. Ничего не помогало. Ни мои слезы, ни просьбы. На десятый раз я взяла с собой горшок. Он, слава Богу, не пригодился. В тот день мы впервые вошли в пределы. За столом сидела огромная бабища. Я хоть и видела ее раньше, не удержалась и оглянулась на дверь, подумав, как же она пролазит к себе в кабинет.
Я была готова к первому вопросу.
--
А где муж? - спросила бабища басом, достойным хана Кончака из Князя Игоря.
--
Мужа нет, - сказала я про моего бывшего Ваську и зачем-то добавила, - и, по-моему, никогда не было.
--
По-твоему, - Кончак легко по-милицейски перешла на "ты", - а родила ты от кого?
--
А, по-моему, здесь не женская консультация, чтобы задавать подобные вопросы.
--
А, вот по-моему, пока нет справки отказа от родительских прав от мужа, или кто он там у тебя, то никакого паспорта тебе не будет. Пошла отсюда!
Я хотела швырнуть в нее папкой, но вовремя вспомнила, что нахожусь в милиции. И показала на справку от мужа, которую взяла у него в обмен на выписку с жилплощади родителей мужа без последствий для последнего.
--
Вот справка.
--
А где ее фотокопия?
--
Вот она.
--
А где...
У меня все было. В том числе конверт из папиросной бумаги, в котором просвечивала сотня.
Пока разбирались, моя девчонка наделала в колготки. Я была и к этому готова. Одной рукой показывая на бесчисленные справки, другой я быстро переодела трусики и натянула новые штанишки. Бабища не заметила моих процедур - свет зеленой сотни застил ее глаза.
--
Ладно. А чего тебе здесь-то не хватает. Едешь куда-то. Еще и с дитём. Кому ты там нужна. Обкусанный ломоть.
Я мысленно взмолилась арией:
--
О дайте-дайте-дайте мне свободу. Дайте мне успокоения. Дайте мне сил, чтобы закончить все это сегодня, и никогда не видеть её. Её. ЕЁ.
Наташа
Когда этот ушел, я бросилась звонить Кольке. Он обещал прийти к шести. Ирку я прогнала побыстрее. Мы даже поругались немного. Я не смогла сдержаться и нагрубила ей что-то про бездарных пианистов, которые только и могут, что ругаться с концертмейстерами. Ирка в ответ сказала, что мне давно пора бы сходить к врачу по поводу непроизвольного выделения желчи в рабочее время. И еще сказала, что больше не придет. И чтобы я нашла себе кого-нибудь поумнее и поспособнее, из тех, которые будут слушать мои глупости бесплатно.
Мы расстались без печали. Живот продолжал болеть. Пришел Коля.
Мы вышли из здания консерватории, и пошли в сторону парка. Я рассказала ему все. И про Ирку (много) и про стукача (чуть-чуть). История со стукачом почему-то его задела сильнее, чем я ждала. Он долго говорил о том, что нужно не провоцировать власти, что сейчас снова не то время, и что пора бы повзрослеть и не кидаться на первого встречного.
Я ответила, что уж с Ириной мы помиримся. И хуже бывало. На что мой любимый молодой чел сказал, что он имел в виду совсем не Иру.
--
А кого?
--
Ну, этого. Который к тебе приходил.
--
И что мне с ним делать?
--
Он же оставил тебе телефон. И ты сама сказала, что он придет завтра...
--
Ну, он-то придет, а у меня нет студентов.
--
И ты приди. Узнай, что он от тебя хочет. И вообще, не стоит с ним ругаться.
--
Я не собираюсь ругаться с ним. Я вообще его больше никогда не увижу...
Колька посмотрел на меня, как будто у меня выросли рога.
--
Ни в коем случае. Завтра обязательно встреться с ним.
--
То есть ты, мой, можно сказать, молодой человек, говоришь мне, что я должна встретиться с кем-то другим. А если он позовет меня в ресторан? Или начнет приставать?
--
Не начнет. А если начнет, то постарайся тактично это остановить.
Я впервые засомневалась в мудрости матери природы, которая, говорят, все делает разумно.
--
Коленька. Милый, ну представь, мы с ним выпили с ним по твоей наводке. А он полез ко мне под юбку. И говорит мне на ушко, что, мол, не дашь, я и тебя посажу и друга твоего. Кольку. И что мне делать? Дать? Или все ж таки не давать?
--
До этого не дойдет...
Я запнулась о невидимый камень. Мы шли вдоль пустой улицы и молчали.
--
Коля, ты же меня любишь? - задала я запрещенный вопрос, не выдержав пятнадцатиминутной паузы.
--
Да, конечно.
--
Давай поженимся. И тогда я смогу ему сказать, что я выхожу замуж, и мне жених не разрешает встречаться с другими, а?
Колька посмотрел на меня боковым зрением и почти прошептал:
--
Понимаешь, я же защищаю диссер скоро. Давай потом. А то сейчас мало времени...
--
На все остальное у нас вроде хватает, - из меня снова попёрло, - а на семью не хватит...
--
Нет-нет. Понимаешь, я не хочу проблем. Ни тебе, ни себе - с представителями власти. А то, что мы любим друг друга, то это же совсем другое...
--
Так защити меня. Я ведь буду матерью твоих детей...
Мы остановились и начали целоваться прямо на проезжей части. Машины объезжали нас и приветливо сигналили.
Он ушел от меня под утро.
Мы больше не встречались. И Коля ни разу не ответил на мои звонки.
Почему?
Музыка
Ирина
Феликс продал мне приглашение от тети из Германии за четыреста долларов. Я спросила, что есть ли тетя на самом-то деле? И потом нас двое.
Феликс ответил, что одно приглашение на семью. Про тетю я так и не поняла. Вроде есть. Феликс еще дал бумажку с легендой. Оказывается, она была разлучена с моей мамой в пятидесятые годы. Чего только не узнаешь про родственников, когда захочешь свалить?
Нужно было запомнить тётино имя. Maria Gunhild Christina Kleinsteinberg. Я шла и повторяла.
Maria Gunhild Christina Kleinsteinberg, Maria Gunhild Christina Kleinsteinberg, Maria Gunhild Сhristina Kleinsteinberg в ритме марша до самого дома.
Нужно было назавтра получить подпись у начальника секретного отдела, что я не представляю угрозы государству в связи с моим отъездом. Я была уверена в том, что певица не может такого. Как же я была неправа...
Толстый и очень потный дядька сидел в огромной жаркой комнате с бесчисленными стеллажами. Огромные полки заставлены папками. Я разглядела дату на одной - 1934 год. И она до сих пор хранится...
Он неожиданно предложил мне присесть и даже выволок что-то вроде печенья. Я обмерла от удивления, но промолчала. Он ловко отодвинул мои бумажки в сторону и подозрительно близко потянулся в мою сторону. Я не отпрянула, как, наверное, должна была бы. Дядька зашептал:
--
Вот вы, Ирина, решили покинуть нашу родину. Что она вам сделала, за что вы ее так ненавидите. Скажите мне, старику, что вам от нее нужно было такого, что есть там.
Я не ответила. На такие вопросы вообще не надо отвечать.
--
Вот вы, оказывается, немка. А в анкете, когда вас сюда принимали на работу, то этого не написали.
Он схватил истрепанный скоросшиватель и сунул мне в нос пожелтевшую бумажку с моими каракулями.
--
А что в этом такого, быть немкой, - спросила я, скрещивая пальцы под столом во имя святой лжи, - что в этом такого?
--
Но вы же пели для руководителей города и, как-то раз, - он пролистал еще полдесятка страниц, - для руководителей республики. А это был риск! Вы понимаете?
Я покорно кивнула, хотя не понимала пока, что ему надо.
--
Вы ведь даже подавали документы на поездку в ГДР. То есть на как бы вашу историческую родину. Скажите мне, Ирина, вы всем врете или только когда для... Это вам идет на пользу?
--
Я не совсем понимаю ваш вопрос. А в ГДР меня не пустили...
--
Разве вам непонятно, почему?
--
Теперь это не имеет значения. Мне безразлично. И не интересно. И на ваши вопросы я отвечать не хочу и не буду.
--
Ну, тогда моей подписи тоже не будет.
--
За что?
--
А вы не умеете себя вести. Хамите старшему по возрасту. Вы неспособны сдержать себя... Вот вы и вам подобные - вы какие-то кентавры...
--
Кто-кто?
--
Кентавры - неуемные, наглые, бессовестные и бесстыжие. Вроде с головами людей, а телом и сердцем - вы - звери. Вам ничего не стоит предать всех и вся, чтобы убежать за куском колбасы...
Я уже не раз слышала это выражение в моих походах за подписями, поэтому снова промолчала.
--
Вам ничего не надо. И за пачку жвачки и иностранных сигарет вы готовы...
--
Я не курю, - перебила я поток стандартной глупости. Что вам нужно?
--
Вы не ответили на вопрос, каким образом вы решили бросить страну, что вы такого сделали, что она вам больше не нужна?
--
Я ничего такого не делала, - зачем-то решила я оправдаться. Вы задаете вопросы, на которые я не могу ответить. Я просто не знаю, что на них сказать. В Германии у меня больная родственница. И я еду к ней. Обещаю, что там я не буду петь для наших руководителей республики. Это все, что я могу обещать на сегодня. Что мне нужно сделать, чтобы получить вашу подпись. Помогите мне. Пожалуйста. Вы опытный человек, я вижу...
Он потянулся еще ближе ко мне. И как-то помягчел.
--
Есть возможность. И она уникальна. Я ведь все про вас знаю. Но вы мне понравились...
--
Чего?! - я не смогла сдержаться.
--
Я, поймите меня правильно, уже стар. Но вы, именно вы, вернули мне задор. Мою, как мне казалось утраченную молодость...
Его голос засвистел, и он вытащил свои огромные лапы и потянулся ко мне. Я попробовала отпрянуть, но не смогла - стул прижался спинкой к стене. Я, теряя сознание от отвращения, все же смогла выскользнуть из ловушки, но тут он подпрыгнул и ударил меня чем-то по голове.
Я закричала во все мое меццо сопрано. Он прошептал в ответ голосом Фреди Крюгера что-то про тишину. Но я, уже лежа на полу, продолжала кричать, орать и звать на помощь. Я кричала, срывая голос, понимая, что еще минута такого крика и мне уже никогда не петь... Время остановилось. В замедленной съемке я продолжала видеть, как это чудовище приближается ко мне, уже свалившейся со стула...
И, есть, есть чудеса на свете! Дверь открылась, и вбежал какой-то мальчишка, схватил мой сваленный стул и начал дубасить этого старого подонка. Он бил его, чтобы убить. И мне не было жалко. Я встала, и, не поблагодарив своего спасителя, пошла к выходу.
Я даже не смогла обернуться...
Второе чудо произошло через месяц. Отменили подпись первого отдела, и я смогла сдать документы.
Наташа
Я была в Шереметьево провожать очередного выезжанта. Веселая толпа пьяных и не очень людей. Музыка из магнитофонов. Толкаются, боясь перейти за желтую черту. Я уже две недели была в Москве, и вот снова попала на проводы. Я пошла в туалет мимо стойки чехословацких авиалиний.
В кармане был паспорт с разрешением на выезд. Краем глаза увидела, цену билета в Амстердам. У меня было ровно столько, сколько стоил билет. Я поняла, что это судьба, подошла к кассе и купила его. Чешская тетка проверила выездную визу. И не стала листать паспорт дальше. И выдала мне билет...
--
Поспешите, барышня, - сказала она мне вслед, - уже идет регистрация...
Мои ноги подкосились. И боль живота, которая мучила меня последние три недели со дня побега, прошла. Негнущимися ногами я переступила желтую черту и подошла к стойке на рейс на Прагу. Наверное, у меня было такое лицо, что меня никто ничего не спросил. Я лишь кивнула на вопрос, что у меня нет ни багажа, ни ручной клади. Мне протянули две полоски посадочного талона. Автоматом я пошла на посадку. Визу тогда не нужно было...
Через три часа я уже была в Праге. В международном зале прошла прямо к выходу на Амстердам...
В Скиполе я вышла к пограничнику. Он искал визу, но не нашел. Бросил паспорт на стойку и спросил по-русски:
--
Вы кто... Как вы сюда попали?
--
Я не знаю, - ответила я и упала навзничь.
Я очнулась в больнице. В голубой пижаме и все тело обмотано трубками. Вокруг говорили на загадочном языке, в котором, кажется, только согласные буквы. Потом доктор протянул мне бумажку с каким-то серым пятном и маленькой точкой посередине. Теперь этой точке уже два года...
Ирина
Мы собрали четыре чемодана. Мама принесла постельное белье. Я долго пыталась объяснить, что проживу и без него, в смысле белья, но сдалась. Мой человек прощался с куклами и кошкой. Кошка привычно уворачивалась, и мой маленький человек по-взрослому злился:
--
Ну чего она! Я, может, уже ее никогда не увижу, неужели не понимает (это уже ко мне)?
--
Не знаю, поговори с ней по-кошачьи...
--
Я пробовала, но она не понимает и его.
Я увидела, как мама вытирает глаза рукавом. Я подошла к ней, мама запричитала и стала больно обнимать меня. Я вырвалась, и, взяв девчонку за руку, вышла из пустой квартиры. Бросив чемоданы.
Наташа
Мне кажется, я бы никогда бы здесь не оказалась, если бы не он. Он все-таки пришел, как обещал. Он стоял у входа в консерваторию и держал букет.
В моих глазах поплыло. Перед глазами стоял мой Колька. Я была уверена, что мой Колька сейчас придет и спасет. Кольки не было.
А мой друг из органов все стоял и поглядывал на часы. Я прошла через аудиторию, открыла окно и спрыгнула на козырек с обратной стороны консы. А потом, сломав каблуки, прямо на асфальт у почтамта.
Он меня увидел боковым зрением. Как видят собаки движущуюся мишень. Я побежала. Он побежал за мною. Я догнала троллейбус и запрыгнула в щель закрывающейся двери. Присела на ступеньки и разрыдалась, проклиная себя, Кольку, судьбу. Жизнь, свет и мир...
Ирина
Светлый фон
Мы живем в огромном городе. Сначала он казался громадным, давящим, нависающим и совсем недружелюбным. Он не стал добрее. Это мы стали терпимее. К времени неподвластному каменному истукану.
В первый же день выяснилось, что пятилетние тут ходят в школу. И нужно пройти собеседование. Моя девчонка сначала обрадовалась, а потом загрустила. Диснеевский канал слегка взбодрил, но все равно, детсадовский страх в маленькой теплой головке, выступил вперед.
--
А, если меня спросят, сколько мне лет, то что сказать?
--
Скажи сорок. Они сразу поверят!
--
Ну ты! Я же по-честному спрашиваю...
--
А я по-честному отвечаю. Давай, ты их так проверишь!
--
Ну, ма-а-а-ма-а-а!
--
Скажи правду. Что тебе пять лет. А что такого?
--
А вдруг им всем шесть?
--
И что?
--
Будут надо мной смеяться?
--
Это почему?
--
Ну, я такая маленькая...
--
Будешь большой. Даже больше чем я!
--
Не хочу такая как ты. Хочу быть поменьше...
--
Будь!
На тесте спросили, что делают в самолете. Дочь, летевшая пятнадцать часов и перекормленная стюардессами, ответила, не задумавшись: "Едят!"
Психолог сказал, что-то вроде того, что у нас хоть и неправильное восприятие мира, но в целом, пойдет. Учительница же спросила, а не кусается ли ребенок. Я хотела ответить, что не хуже вашей собаки, но промолчала. А дочь, поняв ниоткуда о чем речь, сказала мне по-русски, что обязательно укусит того, кто будет кусать ее. Я посоветовала жить в соответствии с моралью нового места и попробовать сначала простить.
--
Ни-ка-да! - был ответ.
Учительница подождала перевода нашего разговора. Мне пришлось соврать, что ребенок не кусается. И еще обещал вести себя хорошо. На что ребенок сказал громко и на чистейшем языке Шекспира:
--
Я ничего такого не говорила!
Мне пришлось покраснеть, но скорее из гордости за своего человека, чем от стыда.
Мы вышли из школы и пошли домой. Дочь попыталась сказать что-то в свое оправдание. Я сказала, что оправдываться не надо. Но и говорить, пока не спрашивают, тоже не обязательно. На что получила хитрую рожицу в ответ.