Начинается так: исчезают, расплывшись, детали,
пропадают морщины, становятся гладкими лица,
в тихих заводях света не видно порхающей пыли;
листья в кронах деревьев сливаются в темную массу,
из которой портрет
cвоего настроения вылепит ветер;
расплываются жирные строки реклам и плакатов,
так что можно прочесть при желании все, что угодно...
- Мама, почему так много звезд ночью и все мелкие -
мелкие и какие-то разбросанные?
- Потому что у тебя глаза молодые.
Постепенно же мелкие звезды одна за другой исчезают,
покрывается небо белесой светящейся пленкой,
а большие светила растут и становятся, может быть, ближе,
и в них чудится некий живой неслучайный порядок...
Что ж, на службе у времени числится сборщик налогов.
Это возраст, ему мы припишем свою близорукость,
этот странный недуг, поразивший глаза... и предметы.
И приходит пора: очевидность нам кажется ложью,
словно дети - беспечность, теряют отчетливость факты,
исчезают штрихи, достоверность дающие миру,
и опасно дрожит пирамида идей и понятий...
Неужели еще поворот, и мы вовсе лишимся опоры?
- Отойди подальше от картины, ты же ничего не увидишь,
кроме мазков.
- Но я же тогда не пойму, как это нарисовано!
-Зато ты увидишь, что нарисовано и, может быть,
поймешь зачем.
И тогда-то взамен появляется мир очертаний,
мягких контуров, форм, не испорченных пляской деталей,
хоть жива еще в памяти вместо клубящейся дымки
неживая конкретность: подпорки, обломки, ужимки.
Разговоры, стихи, слишком явного быта предметы
нынче только туман, хорошо спеленавший секреты.
-Когда объясняют, надо понимать.
-Я так не умею. Я понимаю, когда понимается, а не когда
объясняют.
-А что ты делаешь, когда объясняют?
-Я запоминаю и жду. И когда-нибудь понимаю. Только оно
как-то странно выворачивается от этого наизнанку, и снова
получается непонятно, по-другому уже и гораздо сильнее.
И мы примем как дар бесполезную мудрость слепого,
Остановится время, молчаньем оденется слово,
И поманит в пространство на поиск просвета и брода
Этот новый недуг, это новое зренье - свобода.