Вокруг грохотала и бесконечно примитивно повторялась жизнь, грубые цвета и грубые формы повторялись в боках проезжающих машин, в кофейниках, встревоженные лица отражались в маленьких экранчиках мобильников - а маленькая хрупкая ячейка общества, состоявшая из Ху и Ноди, существовала, или, вернее, застыла на кончике иглы, как кощеева смерть - до того как храбрый царевич - грубый, животастый царевич, на тупом коне или по-насекомому хитром волке с закрученным суставчатым хвостом- не сломит иглу.
Ху работал в книжном - он работал давно, еще с тех пор, когда он считал, что любит книги, -пришел в книжный, и, едва не падая в обморок от собственной смелости, от выбеленных светом сокровищ на пыльных полках - прогудел куда-то в глубину стеллажей - не могли бы вы меня взять, меня, - и протянул куда-то в пыльную мглу свое резюме, жалкое, как зеленая козюля младенца.
Сейчас он тогдашний казался себе нынешнему почти магом, протектором, воеводой в луковом шлеме - вот ведь пришел, изменил, повернул будущее. И прогоравший владелец пустого магазина взял его, посматривая строго и требуя полного подчинения. Ху, больше всего похожий на белого медведика, к которому приторочили ластовидные пингвиньи крылышки - и посадка головы у него была пингвинья, и ноги он ставил с косолапинкой, - покорно перетаскивал книги и сортировал новинки, писал неровным старательным почерком ценники, пробивал на старинной кассе водянистые чеки, и часто бумага кончалась, и красная полоска выбегала на край белого осиного рулона.
Он зарабатывал настолько впритык, что казалось: эта цифра была нежно и аккуратно кем-то померяна на аптекарских весах, чтоб вместить все радости, - пирожное по пятницам, поездка на трамвае в стариковский парк по субботам - и не вмещать ровно никаких лазеек для ненужных горестей.
Поэтому было так странно, когда он смог втиснуть в свою квартирку и в свою жизнь Ноди, а зарплату, наоборот - растянуть на двоих. Ноди, которую он сначала хотел назвать Няффа - была дамочка из породы мелких водянистых болонок, волосы у нее были волнисты и словно выжжены солью, глазки блекло-голубые, почти песочные, и тонкие руки сухи, торопливы и слишком хрупки, чтоб заниматься чем-то, кроме, может, каких-то отошедших в архив занятий - кручения бумажных цветов и покраски фетровых шляпок.
Он подобрал ее на рынке, в мусоре - да, буквально, когда рынок уже закрывался, и он удалялся домой, гордо держа в руке, как ученый медведь, желтое песочное пирожное, и торжественно его надкусывая - он увидел как пучок то ли грязного тюля, то ли сухих веток мечется возле груды старого хлама и пытается за ручку вытащить кресло - как усталая жена после долгого мучительного вечера пытается утащить пьяного мужа из кабака. Но муж-кресло не поддавался, он застыл, козюлечными ножками к небу, зарылся мордой в очистки и пассивно наслаждался жизнью, не обращая внимания на тычки.
- Извините, - подошел он, с сожалением взглядывая на остаток пирожного, которое теперь было неприлично доесть, - Вам помочь?
Она ответила: да, да, помочь. Не видите, что ли?! Не поддается. Валяется тут в луже, - а ведь кресло - очень хорошее. Даже как-то неприлично такое хорошее кресло выбрасывать. Его непременно надо достать и доставить домой - хотя ей, например, никакие кресла не нужны, и в общем она и дома-то пока не выгнали, но вот это кресло - его же надо достать и вытащить и поставить на ножки, потому что не может достойное кресло вот так валяться лицом вниз в стружках и очистках.
И он отвел к себе, вместе с креслом, и кресло служило как бы собачкой, пассивным предлогом, сердцевинкой, в которую так удобно втыкать лепестки, и разговор на диво клеился, но в принципе о чем разговор был: разговор так и продолжался, после его вопроса 'помочь?'- ее ответ 'Да!', и такое да, и настолько помочь - что ничего уже было не сделать, ничего, да и невозможно было сделать - вы что, не видите, что ли?
И кресло стояло посреди комнаты, вжав голову и выгнув плечи, и Няффа обживалась на новом месте, а он рассматривал и думал - она живуча как кошка, или умрет скоро, как крыска? И она прижилась, и весело шебуршала, весело, он даже забыл, что она настоящая взрослая женщина.
И часто, приходя из книжного, он складывал ласты, поводил усами-щеточками, мякал: устал! - и она поила его молоком из поильничка, взбиралась к нему на колени, и непонятно было, кто кого баюкал, они были как две баюкающие друг друга солонки в наборе. Потому что они оба были взрослые люди, и оба не знали, что там будет через год, но при этом казалось, что и через десять лет будет так же, молочно. И оба они не умели проворачивать дыры в реальности, находить лазейки, поворачивать в новые тоннели. Только он часто сердился, если она, желая сделать ему приятное, приносила неправильное пирожное - он сердился и не принимал никаких оправданий, но она тогда шла в свою кровать, и делалось сиро.
Но и она умела сердиться - остро и яростно рвала коготками его жилетку, и он пытался запомнить, какой к этому образовался повод - и защищал, закрывал плавниками нос. И в дни ее злости все вокруг было острым и царапучим, и слабым - внезапно она разлезалась на ниточки, расплеталась, хлюпала, он собирал ее в охапку, и там, лежа у него на коленях, она понемногу снова сшивалась в целую Ноди. Он опускал фартук и пускал ее побегать по углам.
Его сестра, которая не только прочно стояла на обеих ногах, но и выдумывала себе очень убедительные неприятности с детьми и мужем - словом, точно уж была настоящая женщина, и при том баба себе на уме, и еще ничего, сытая, дебелая - сестра не уставала напоминать ему все, что можно сказать по поводу Ноди:
- Да эта крыска приблудная, она же кто? Она же что? Да у нее хоть паспорт есть? Да она же только из-за площади с тобой живет. Запишет на себя - и выкинет. Она на работу-то устраиваться будет? Хоть печатать умеет? А полы мыть? Я б могла пристроить - хотя вообще-то нет, нет, я бы не поручилась!...Да она не больная вообще? Выглядит какой-то больной! Она что, ничего не ест? Она что - объедает тебя? Что-то ты похудел. Она что - и готовить не умеет? Она что - готовит, старается, подлаживается? - И так далее, и тому подобное.
И каждый из альтернативных сценариев мог оказаться правдой, и правдив он, в конечном счете, был: и подлаживалась, и бездельничала, и объедала, и ничего не ела, и пыталась отравить, и сама хапала какую-то дрянь с улицы, и потом болела....
А крыска приблудная на самом деле выметывалась то туда то сюда, выдумывала себе то каких-то одностаканников, то каких-то бисерных подружек, то даже наскребала горку пятаков и шла на курсы по пришиванию пуговиц - и потом важно говорила: в городе мало вакансий по моей специальности.
Не раз ему снилось, как он сажает Ноди в лукошко и относит обратно откуда взял, к мусорной куче . Не раз он чувствовал, просыпаясь, на шее ее коготки и думал - что она хочет, уморить меня, кусить, или просто тут расклеится - и будет морить меня жалостью? Она тоже по вечерам сворачивалась, бормоча угрозы: а вот как! Вареники ему не нравятся - тестяные больно. Вареники не нравятся! - и она свистела, как маленький узкий прохудившийся самовар, не в силах ни прикоеиться к нему, ни отклеиться.
Они так и гулять выходили - он шагал, время от времени приподнимал косолапо ногу, испуганно застывал: 'Посмотри, у меня что - лист приклеился?' - Она говорила: 'Да! Подожди-подожди, отлеплю!' - И потом они некоторое время продолжали путь вместе, и потом она вдруг застревала где-то, и ему приходилось ее вызволять.
Они жили в основном во вторнике, и проходя мимо магазина со средами - таращились, потом отворачивались, потом опять таращились. Никогда, никогда, с его здоровьем и ее доходами, не смогут они позволить себе настоящую, взрослую, мягкую, комфортную среду... После среды, рядом с ней - хорошо бы смотрелся четверг... А на четверг точно никогда денег не будет.
На нее вечно налипали - то аденоиды, то мелкие злые полипы, то зубы становились голубыми, и их надо было чистить особой щеточкой.. да и в здоровом состоянии она чихала просто оглушительно, и мерзла от сквозняков. Санитарные машины, проезжавшие сквозь город - запросто могли разорвать ее на кусочки и смыть в сток. И он опасался отпускать ее одну в город, хотя в то же время верил, что ничего с ней не случится.
...Под утро Ноди - неужели это было и правда ее имя? - встала пораньше и, стараясь не шуметь и производя множество шума, нашла кофе, сварила его для себя маленькую чашечку - и приготовила все для него, когда он встанет. Он слушал эти маленькие неуверенные брякания - потом испуганную тишину - и потом снова маленькое бряканье. И он не спал но старался дышать так, словно он спит. И эта женщина была точно как нелюбимая и привычная жена - надо было точно поскорее встать и затопать на нее ногами, испугать ее и отогнать - потому что иначе и ее и его ждали впереди двадцать лет этих испуганных звяканий и этих испуганных замираний...
Нет, точно надо было встать, встать, подняться, надеть луковый шлем, взять копье, пойти ратью на рать, скривиться, посмотреть на ее игривые ножки под его футболкой - и превратить мелкие ножки в свалявшиеся окорочка жира, плюнуть в кофе, сморщиться, показать себя мужланом - и расплестись, расплестись пока не поздно, и жить спокойно, спокойно, чисто - еще хоть год, господи, еще хотя бы год... но спокойно, братцы, но - лазорево и чисто, и на самом деле - только пережидая, а ведь даже и свободно, а ведь даже и каждую секунду можно - повернуть и взбрыкнуть, и не обязательно только трамвай и пирожное и работа... может даже и - Боровск, и, например, летом в лес, и, может, даже - поймать щуку или - купить велосипед, или скакалку, или какую-нибудь рубашку с блестящей соломкой... Но для этого надо было встать и пройти эти три шага до кухни, в квартире, внезапно сделавшейся густой и плотной, как кусок сливочного масла - встать и пойти, встать и пойти...