В школе, особенно класса до восьмого, я была на хорошем счету. Если уж кому ставили пятерку - то это была Шушунова (то есть я). Но уж если у меня были трудности с предметом - то никто не мог перебороть мое упрямство. Так, например, черчение мне не давалось. Физичка, которая по совместительству преподавала его - тихо радовалась. Тем более унизительно было, что я тормозила в таком простеньком предмете, с которым ни у кого не было трудностей, - в физике-то она не могла меня уесть. Впрочем, мы сейчас говорим не о физике, а о литературе...
Классе, может, в седьмом мои сочинения, - к моему собственному огорчению и горю русички - стали почти нечитабельны: количество помарок и перечеркиваний в них достигло предела, мысль скакала, хотя некоторые абзацы были хороши. Русичка всполошилась что она теряет 'гарантированную' хорошую ученицу для предъявления при различных проверках и для олимпиад, - и сначала для моего же собственного блага посоветовала мне излагать материал, который мы проходили (или обсуждали) на уроке, и поменьше развивать 'собственные мысли', - тем более что развить их мне не удавалось в течение положенных двух часов, а ставить мне тройки после сплошных пятерок в течение нескольких лет ей было неудобно. Потом ей в голову пришла другая идея:
- Почему бы тебе не сходить в литературный кружок? - спросила она, - и направила меня в лит. кружок, который собирался, как я помню, по пятницам в кочегарке (школа была старая, и частично отапливалась углем).
Сама эта идея поразила меня... Читала-то я довольно много- но не писала ни стихов, ни рассказов, - как-то это не приходило мне в голову: о чем? к чему? для кого? Но я была согласна с русичкой - мне надо было 'отворить кровь' и дать выход этим словам, которые начинали бурлить во мне в время уроков. Итак, скептически настроенная по отношению к самому 'писательству' - я пришла на 'литературный кружок'.
Не знаю, что я воображала до того, как оказалась в этом маленьком помещении, - но вот что я увидела: три или четыре девочки и два мальчика, все старше меня, сидели на партах и на подоконниках. Одеты они были в школьную форму, кроме одной девочки, которая, наверное, жила рядом, - она была в свитере, шарфе и берете. Я присела на парту (старомодную, отличную от парт в наших классах - помню, что дерево было покрыто (слезшим) лаком, а не краской). Девочки и мальчики посматривали на меня (как мне казалось) с равнодушием и враждебностью. Я пожалела о том, что пришла - потом вспомнила, что все же я - лучшая ученица седьмого 'А' - и приготовилась бороться.
Наконец пришел руководитель - какой-то старик в драном свитере. Он не сказал свое имя, и полчаса я мучилась, что я сижу на 'уроке', а как зовут 'учителя' - не знаю. Потом кто-то сказал Вссссл Вач - я догадалась, что его зовут Всеволод Иваныч, - и немного успокоилась.
С появлением этого драного свитера стала заметнее убогость окружающей обстановки - в нашем маленьком городке те институции, которые не были 'образцовыми' и не 'тянулись вверх' - сразу как-то 'заваливались', с моментальным бульком утопали в грязи и мизерности. Девочки и мальчики же, по-видимому, не испытывали ни малейшей неловкости от того, что ворот и рукава странного тонкого свитера были у старика порваны и даже замазаны чем-то желтым, а сам класс был грязен, и окна заткнуты картонками.
Вссл Вач в драном свитере начал обсуждать какие-то дела, совершенно меня не замечая. Наконец, когда я уже решила, что я невидима - он обратился ко мне.
- ...- сказал он. Я не успела включить слух.
- Извините, я не расслышала.
- Ну- ну, - сказал он, как будто моя (временная) глухота была шуткой. - Представьтесь. Вы из какого класса?- Обращение на 'Вы', хотя я тут же поняла, что надо было его ожидать, - поразило меня и показалось мне жестоким. Но я продолжала бороться.
- Шушунова. Из седьмого А, - сказала я.
Если они даже не слышали про меня, то 'А' был, как знали все, - элитный класс. Я даже не знала и не хотела догадываться, чем занимаются несчастные души из седьмого 'Б'. По-видимому, из них росли те люди, с которыми потом в жизни мне будет 'лучше не встречаться'
- Хорошо, - склонил он голову набок, - прочтите нам что-нибудь. Из своего.
- Я... не пишу, - сказала я.
- Да? - спросил он, и продолжение было очевидным - 'но вы же пришли сюда'...
- Изольда Пална! - почти выкрикнула я, - считает, что у меня сочинения... интересные...вне программы.
- Ну, прочтите нам фрагмент - из своего сочинения, - продолжал он меня мучить. Мальчики и девочки светили глазами, как лемуры.
- Я... не принесла, - я почувствовала себя так, словно не ответила урок - и рассердилась. Никто меня не предупредил, что нужно что-то приносить!
- Хорошо, - внезапно он смягчился - или потерял ко мне интерес. - Принесете потом. Пока - послушайте коллег.
И они переключились опять на разговор между собой. Напрягая слух, я пыталась уловить хоть что-то из этого гула. Кажется, наконец они кончили шутить, и заговорила одна девочка - та самая, в шарфе и берете. Она читала что-то, что началось внезапно, и описывались какие-то 'коридоры' и 'медные ручки'. Я улавливала только ритм, но не смысл. Потом она замолчала, резко что-то сказал мальчик, сидевший на подоконнике - и снова все распалось, снова они начали шутить и смеяться.
- Что думаете Вы? - спросил меня Вссл Вач изуверски.
- Мне понравился ритм, и описание медных ручек, - я не могла и не умела тянуть 'ммм' и 'оо', и была натренирована отвечать бойко. Девочки и мальчики смотрели на меня с выражением, которое я не могла расшифровать, но мне это было и не интересно. В классе я привыкла 'работать' на учителей, а не на школьников. Вссл Вач делал круглые глаза, - наверное я 'отвечала' не вполне в тему, но так уверенно, что по крайней мере он понял, что я - фигура, что я просто так не сдамся.
- Хорошо, хорошо, - вдруг оборвал он, - и я опустилась на сиденье, довольная: по крайней мере не стушевалась, а сказала что-то свое. - Хорошо, хорошо. Вот такой новый член нашего кружка, - сказал он иронически, но, как мне хотелось верить, благожелательно. - А теперь я прочитаю из своего, - и он махнул рукой.
Сначала он прочитал какой-то бойкий рассказ, который начинался 'Иван Петрович проснулся в хорошем настроении' - все оживленно зашебуршали и похмыкали - рассказ понравился. Мне он тоже понравился, хотя он был похож на какой-то рассказ Чехова - том то ли третий, то ли четвертый. Потом опять установилась тишина, и Всс Вач достал еще один листочек:
- Я схватился за бокал, и тотчас рука соскользнула, и в пальце я почувствовал то давление и как бы скрип, который почти слышишь, вот, например, - когда берут кровь. Я тут же вынул руку из воды - и точно, вдоль сгиба пальца шла небольшая рваная ранка, которая сейчас же с готовностью стала назойливо болеть. Именно такие маленькие ранки болят особенно противно, и в последнее время - не заживают иногда по две-три недели и гноятся. А я все еще по-старому хватаюсь за предметы, как будто они не изменились - не обросли опасными острыми угламии гранями - а ведь давно уже пора стать более осторожным, давно пора понять, что правила стали иными. Неизвестно, что лучше - залеплять ранки пластырем или нет. В первом случае они просто белеют под пластырем, как трава под камнем - и края никогда не срастаются. Во втором в них попадает грязь, и плюс к постояной боли еще и начинается тревога - не занес ли заразу. Поколебавшись, я решил налепить пластырь, а потом, может, его снять. Теперь надо было разобраться с бокалом: я вынул его из пены, осмотрел - и точно: хитрая трещина проходила как раз по одному из 'цветков' узора... Я открыл крышку и бросил бокал в мусорку - и тут же пожалел об этом: к моменту, когда буду выносить мусор, я забуду о нем - и наверняка порежусь еще раз. Надо было его положить хоть в какую-нибудь коробку...В любом случае - это был последний пристойный бокал, и теперь будет трудно по вечерам себя 'побаловать' вином. Если я откупорю бутылку - придется наливать вино (вряд ли мне удастся добыть что-то пристойного качества) в стакан или в пивную кружку ... согласитесь, так ритуал превращается в заурядное пьянство... Я с трудом мог припомнить, где тут продаются бокалы, а когда припомнил - понял, что до вторника я не смогу выбраться и купить... И тогда, наверняка, там бокалов не будет...Когда я прихожу что-то покупать - этого почти всегда не бывает. Проще всего кому-нибудь позвонить и попросить прийти и занести бокал... Но это будет звучать странно...
И так он читал, наверное, в течение часа - подробная, микроскопически точная хроника движений старого, стареющего человека, у которого постепенно пропадает ловкость движений, кровь перестает сворачиваться, ноги подворачиваются на ровном месте, кости становятся хрупки и ломаются, просыпаются аллергии на знакомые продукты, во рту то кисло, то горько, зубы шатаются, небо болит, в ночи просыпаешься и слышишь хрипы и свист - это твоя собственная грудь хрипит и свистит, - и мягкое, живое - свое! - тело - прямо под пальцами - костенеет, рассыпается, меняет правила, - и он не знает, не знает, не знает, - зачем все это, если дальше все будет только хуже...
Он отложил бумажку и посмотрел на нас с триумфом - по-видимому, не понимая сам, что он только что прочитал. Девочки и мальчики, почтительно помолчав, зашумели и стали 'обсуждать'. Они тоже, по-видимому, были привиты от этого ужаса.
Я сидела, ни жива ни мертва, и думала только об одном: поскорей бы отсюда прочь - и больше - ни ногой!
Когда 'кружок' закончился - я забрала свое зеленое пальто с воротником искусственного меха, красно-синий портфель с немного порвавшейся ручкой - и вывалилась, не видя собственных ног, из кочегарки. Пальцы ощупывали пуговицы - в форме палочек, которые должны были продеваться в кожаные петли - и все в петли не попадали.
На 'кружок' я больше не ходила - а на уроках литературы стала писать аккуратно именно то, что мы проходили в классе, расцвечивая выуженными из книжек словами, но и только. Иногда мне хотелось написать побольше - но я подавляла порыв. Сидеть и писать по трафарету - это была небольшая плата за то, чтоб никогда дольше не слушать страшного старика с порванными рукавами... До старости мне еще оставалось тридцать лет - и я не собиралась сокращать этот срок. Я сидела, смотрела в окно, смотрела на свои руки с гладкой кожей и запачканными краской ногтями...Все было хорошо и надежно. Я - ребенок, и буду ребенком еще долго.
А старость - надо запретить, а если уж нельзя - запретить рассказывать нам, детям, про старость.