Когда я еше была маленькая и сердитая - жили мы на Петроградской, и из окон был виден салют., и осколки былой роскоши, которые являла квартира, мешались с осколками роскоши, которые являл наш буфет и холодильник. А вокруг переливались и смутно поблескивали - елки, буше в "специальном магазине", русалка в роскошном рыбном, где живая рыба в бассейне водилась, но не каждый день - и всё мы как-то на рыбу не попадали...
Бабушка была бла-бла (не хочу хвастаться) известная фигура - известная не регалиями, а своим именем, которое застревает в памяти -, раз встретив - не забудешь - ну и широкой сетью учеников. Папа был известен - бла-бла (не хочу хвастаться) известная фигура - опять же, во многом благодаря звонкой фамилии - а соревновался он, как то ни смешно, на своем поприше с человеком по фамилии Иванов - и Иванов непременно выигрывал. И как-то естественно всё пошло под откос, и как ни слабы были колесики успеха - бабушкина покорность и папино честолюбие, но они ушли - и не осталось ничего, ни драива, ни честолюбия, а только ссадина там , где должна была быть душа.
Не всё же жить в коммуналке - поехали в престижный новый район на Приморской, где воют ветры, где гостиница с медными рогами как у викинга и иностранцы... Ан не обернулось - рога блистали, ветры выли, но и плитка сыпалась с престижных домов, бетонная крошка забивала легкие, и райoнчик оказался так себе, а длинний кишкообразный коридор нагонял депрессняк и высасывал жизнь из каждого, кто по нему проходил.
И всё рухнуло и поползло, потому что некоторые из привилегированных и жить могут только в системе привилегий. Покорно склонив выю, идут они по пути привилегий и тянут лямку, а отбери у них ето всё - подарения, и лесть , и друзей, и старых знакомых - так всё рухнет, скукожится и останутся только слезы - даже не жалобы, только немота и слезы. И мы, наследницы по прямой, я и сестра - должны бы преумножать, и читать Набокова, а мы бог знает что вместо того читаем, и не в Север за пирожными не ездим. Мы злобно или весело, смотря по характеру, сидим в бетонных новостройках, наполовину выкорчеванные, наполовину вросшие корнями - вот такие мы наследницы, вечно "пропади оно всё пропадом" - - и вечно "а что у нас еше есть?"- годами так сидим, ветшаем в своем робком бунте.
Время прошло - стала я взрослая и сердитая.
***
Нас трое в квартире - я, сестра и бабка. Ну да. И кот еще. Так и живем, бабье царство. Напомнить адрес? Квартира двадцать один, дверь дерматиновая, продранная внизу, из треугольной ранки торчит ватный клок. Не забудьте. Окна на помойку, Питер, серое небо, депресняк. Проходите-проходите, обувь не снимайте! Не снимайте обувь, что уж - все в краске и известке, я затеяла ремонт. Идея была - ах, у нас же всегда головные идеи - сделать стену голубой, светлой, почти прозрачной- и тихонько дрейфовать на развороченной постели под щелястым потолком, среди дурацкой мебели в завитках и кренделях. Как небо Италии. Снаружи - питерское небо, а у нас внутри -Венеция. В затее было больше ярости, чем смысла, мы люди умственные, у нас руки не оттуда растут. Я яростно сдирала старые обои, шмякала клей, аккуратненько отрезала кромку и наклеивала прыгучие коробящиеся обои. Потела, ругалась - а воз и ныне там. В соседней комнате сестра щебечет и чирикает и строчит на стареньком Зингере. Нас у бабушки двое. Один серый, другой белый. Она - беленькая, бееееленькая, беззащитненькая, с маленькими нежными лапками. А я заинька, а я беленький, ты не ешь меня. Эти ручки хочется погреть, оттаять, растопить ее, как девочку-снегурочку. Мне приносят вино, а ей - конфетки. Она пристрачивает воланы, по меловым наметкам застрачивает вытачки - и не забывает завязать узелки.
- Надька! Есть хоть какая еда? Жрать хочу! - Вскакивает, складывает ручки, смотрит умильно: Хочешь колбаски пожарю? И горошек еще есть. - Бабка ела? - Я ей супчик отнесла, но она только немного поела.
***
...Бабушка лежит в третьей комнате, среди желтых, поцарапанных котом обоев. Кот стар и ленив, но обои не менялись с тех пор, как он был нервным кошачьим подростком. Бабушка смотрит свой подводно-зеленый телевизор.
- Тебе кто-то вчера звонил.
- Кто?
- Мужской голос...Вроде - Саша.
- Какой Саша?
Если тот Саша - то это да, а этот - пошел он на. Если это тот Саша - то это ж солнышко проглянуло, и многое можно совершенно по-другому трактовать, и, счастье! У меня даже сил прибавилось.... Я оглядываю бабулькину берлогу... Отделаю комнатку, будет как игрушка...
- Не знаю.
Поняятно. Я опять шмякаюсь на землю. Не было никакого звонка и никакого Саши. Какой уж там Саша в нашей жизни. Может, он год назад звонил, а сейчас - всплыло в затуманенной головенке. Я поднимаюсь, поправляю одеяло. Ленивый кот сидит и смотрит, как шевелится угол обоев, которые он сам и отодрал пять лет назад, когда был котенком...
***
...Я пью подозрительный Кот дю Рон, а сестра - чай из фамильных чашечек. Она натащила в свою комнату все маленькие финтифлюшки, оставшиеся от фамильного наследства. Гоняю по тарелке горошек с колбасой.
- Как ты думаешь - Вася меня любит? - спрашивает сестра.
- Конечно любит. Иначе бы каждый день сюда не шлялся.
- Ну, может, он от скуки ходит. Я его развлекаю.
(Как это она угадала!)
- Ну развлекаешь, конечно. что ж тут плохого? Он таких не видел, как ты - вокруг него небось сплошные ученые жвыдры. Клацкают зубами и поправляют очки.
Сестра хихикает в кулачки. Она - заинька, она - беленькая, с нее все - как с гуся вода. А Васенька ее- скучный, аж скулы сводит. Какого фейерверка чувств она от него ждет? Хочешь фейерверков - айда к нам! Вот у нас веселье - обхохочешься!
- А как у тебя с...? - Хочет она быть вежливой в ответ.
- С кем?
- Ммм...
Пляшет вокруг рогожинская толпа, медведи приседают, капая черным из ноздри, коза-дереза мотает головой, трясет бородой, и скоморохи ходят колесом. Начинается-то все помаленьку, скромно. - Заваливается Сеня или Паша и мы тихо смотрим телевизор размером с ладонь, болтаем о его жене и дочке, он стыдливо задвигает под кровать упаковки памперсов. Полбутылки вина. Пора и к делу. Мы вкручиваемся в слепое и вязкое, как два червя в персик и ползем , пока не увидим свет. Не один Сеня так другой, почему бы нет. Он одевается, достает памперсы из-под кровати.
-- Ммм. Позвоню.- Угу.
- Ну, с этим. Я уж не слежу.
- Именно!
Я закрываю за Сеней лязгающую щеколду. Мертвая тишина. Даже кот не выходит - поддерживает бойкот. Он ничего не видел, ничего не слышал. А ничего и не было. Рухнула. Подтянула ногу к животу - моя любимая поза. Придет серенький волчок и ухватит за бочок. Поскорее бы уж.
***
...Воскресенье, утро, телевизор. Сестра говорит:
- Нам нельзя сидеть сложа руки! Это невозможно! Tы думаешь, я ничего не вижу!..
Ее ручки - на коленях, беленькие ручки, которые умеют и делают так много, шьют, стирают, убирают - правда, только в ее комнате. Мягонькие, свежие ручки, с аккуратными розовыми ноготками.
- Надо найти выход. Никто нам не поможет. Надо... Надо ехать за границу!
- Ага. В Москву, в Москву!
- Во Францию. - Сестра игнорирует мои подколки. - В Америку. В Англию. Куда угодно. Почему мы себя заперли здесь? Представь, как там все будет прекрасно. Свежо, чисто. Какие там интересные люди. Вежливые мужчины. Природа. Море. Архитектура. Чистые оффисы. Кафе. Прогулки. Одежда. Вино
- А это? - Я киваю на желтую комнату. - с бабкой что?
- Это мы устроим. Так устроим, что даже всем и лучше будет.
- А мне кажется, что лучше может быть - только если не устраивать. Не лечись - и будешь здоров. Не плачь - и будешь счастлив. Бабуля никогда в своей жизни к врачу не ходила. Так что официально - она здорова. И ты здорова, и я здорова, мы все официально - здоровы и счастливы. У тебя есть Вася, у меня - ...друзья. Зачем нам от такого полного счастья сбегать?..
- Вася скуучный (это откровение!). Ну ты подуумай! Подумаешь? Обещаешь?
***
Я подумала.
Сaмолет, теснота, настороженные улыбки стюардесс - они ожидают от тебя подвоха. У меня - зеленый чемодан, а у сестры - красный. Не по своей же воле еду, тетеньки... Я вас не затрудню, сама на лавочку, сумочку под лавочку. Вот прошли - и вот прошли формальности. Что казалось невероятным - выползло из невероятности и обернулось вокруг, посмотрело слепым глазом в лицо: прилетели, вот они мы одни тут теперь.
Меня тошнит в туалете. Я включаю один кран за другим. Хваленая западная техника - достаточно провести рукой над краном, и он включится.
Достаточно посмотреть в зеркало - и оно начнет передавать мое лицо.
Сестра протягивает мне пластиковую коробочку с тик-таком. Продолговатые горошинки гремят, на ладонь мне вываливаются две капсулы. Я подбираю их губами с грязной ладони, вытираю ладонь о штаны.
- Ты идешь?
- Нет
- Ты идешь?
- Нет.
- Тогда я тоже никуда не пойду, буду сидеть здесь!
Сестра садится на чемодан. Мы смотрим друг на друга - случайно встретившиеся голограммы. Она - вся уже здесь, а я - там и навсегда там.
. - Это просто нервы, пройдет.
- Ах, моя заинька, моя беленькая!
***
Я остановилась на границе. огрузилась в немоту. Это оказалось генетически запрограммировано, знакомо - перевезли, как скот, в цужуию страну - подставь выю, но на пороге - упрись и не c места. не поеду никуда из аеропорта, не поеду. Тут дуют ветры, тут просторно, тут бюрократия и обыски и маленькие потайные кафе для усталых пиутников. не сдвинусь, не стронусь, сама выберу, где затеряться. Затеряться ли мне в Лондоне, с его тысячами ишушими счастья и богатства или хотя бы ежевечерних порций кокаина? Затеряться ли мне в каменных пригородных домиках с единственним пабом и букмекерской конторой на углу? Где мне стать невидимой, презираемой, пылинкой в сверкащем пространстве? Стану пылинкой в космосе. Стану уборшицей в аэропорту.
Мне освободили в аэропорту каморку и я там живу, вполне уютно. Я ничего в ней не меняю, черные митенки паутины по углам, пружина в горшке с растением с толстым резиновым стеблем, покрытым слизью, и сизо-зелеными листьями, похожими на голубиные языки, Это неизвестная коморка в аэропорту, мимо которой проходят санитарные инспекции, не вписанная в планы.
Если б меня спросили мой адрес - хотя кто спросит? - я б сказала адрес аэропорта, а жилое помещение здесь только одно - гостиница, довольно приличная, но заполненная такими усталыми и не по своей воле попавшими сюда людьми, что грустнее и пустее места я не видела. Неведомые проверяльщики и решили бы, что живу я в гостинице. Хотя я туда б и носу не сунула бы. Там лежат тела людей, а души их уже в их дестинейшнз. Я сижу в своей коморке, и у меня нет дестинейшн.
У меня развилась особая нервная отрывистость в жестах. Я ни с кем не разговариваю. Вожу за собой свой пылесосик, на нем нарисованы глазки - мне достаточно. А зачем люди? Они уйдут, получив свой маленький допинг, а у тебя по всей душе останутся черные пятна от их присосок. Вот и не говорю ни с кем больше пяти минут, стою, наклонив голову, как русский крестьянин, когда его распекает барин - да мы чаво, да нам ничаво не надоть.
Если тебе повезет - то придешь в свою каморку почти не поврежденная за день. Только немножко гадости налипло - и ее вполне можно выжарить, просидев в кресле с раскрытыми глазами часов шесть-семь. Ты не думаешь ни о чем, молчишь, не двигаешься и притворяешься мертвой - и гадость, соскучившись, уползает в вентиляционные отверстия.
Тогда можно погулять, шатаясь от слабости, по белым коридорам, и послушать молчание черных уборщиков, отдыхающих на углах.
Черные уборщики ходят по пустому ночному аэропорту, перетекая, как чернильные пятна. Они озираются по сторонам и исчезают за поворотом - без следа. Они знают секретные двери. У них явно темные делишки. Черные уборщики устраивают перекур, составив швабры, часами отдыхают, отдыхают со смыслом, тяжело и грациозно. Они так неподвижны, что кажется, они движутся в особенном супер-медленном танце, и если совсем затаиться - увидишь их тягучие движения. но ты никогда не успеваешь увидеть их - твое собственное дыхание сбивает тебя.
Когда я прохожу мимо - они медленно поворачивают головы и смотрят спокойно с чистым вниманием, но без любопытства. Мне спокойно и прекрасно на них смотреть - они не забирают мою душу.
Они похожи на замочные скважины в белых дверях..
***
Мы переглядываемся с худым уборщиком-португальцем - он был бы очень хорошеньким, с поэтическими лохмами и безумными глазами, если б весил не шестьдесят кило, если б ножки не болтались в штанинах узеньких джинсов. Я на него искоса пялюсь уже неделю.
Приезжает на юркой маленькой машинке сестра и увозит португальца со всеми его лохмами и дикими глазами. На меня она смотрит с жалостью и говорит со мной вежливо, бойко, бодро, как у тебя дела, спрашивает - словно плотину ставит - и глаза у нее жесткие - готовы выдержать любой мой ответ, она готова просиять улыбкой на любые мои признания. С тех пор, как она закадрила без проблем своего Джона - английского близнеца Васи - она совершенно потеряла стыд, почувствовала свою власть, выбирает мужчин, как пирожные в магазине, указывая тонким наманикюренным пальчиком - мне, пожалуйста - вот это.
Я стою на пороге, смотрю вслед ее машинке, а тонкие пальчики черной девушки ложатся мне на плечо
- Не грусти, хочешь - я тебе ногти накрашу?
Первый раз слышу ее голос.
Она ведет в свою коморку - сколько их, оказывается. в аэропорту! А я думала, моя - единственная потайная. Мы садимся на пол, как дети, под пальто на вешалке. Она почти так же нема, как я. Мне с ней хорошо.
Она смотрит на мобильник, экран искрится зеленым.
- Кто это - киваю я.
- Мой. - говорит она.
- Пойдем.
Ее зовут Лайла.
Мы идем к ним.
Их головы медленно поворачиваются. Они составляют швабры вместе и шушукаются. Они расстилают на полу цветной ковер и усаживают меня на него, и толпятся вокруг. Появляется маленький приемник, низкая булькающая музыка
- Ты ведь не хочешь обратно в свою страну? - спрашивает Лайла. Я мотаю головой - нет, не хочу.
- Ты хочешь - туда, в город?
- Нет, не хочу.
Она придвигается ближе.
- Тогда тебе - к нам.
Она достает из кармана кожаные ремешки и начинает плести браслет. Зеленые и красные ремешки и бусинки. Ремешки тонкие и потертые, перекрученные и обветренные. Когда она переплетает два ремешка - я думаю - кто же наденет такой жалкий, жалкий браслетик - но вот она медленно, но умело - ей не надо спешить, чтобы доказать свое умение - навивает одну оплетку за другой - и браслет становится широкий, сотни убогих потертых ремешков блестят каким-то тусклым, потертым, неприметным, грозным богатством, и браслет на глазах копит красоту и магическую силу .
Мы отделены от бетонного аэропорта, невидимые трассы, по которым пассажиры волочат свои чемоданы - обходят нас, все так значительно и необьяснимо, звуки приближены к самому уху, воздух особенно радужен и плотен внутри нашего маленького круга. Я слышу малейший шепот и чувствую легчайшее движение черных гигантов. Их неподвижность и настороженность полны значения. Они здесь - для меня, для того чтоб поведать мне - мой путь и мое горе и мою радость. А может быть они ждут этой тайной вести - от меня, ждут, когда я скажу им... с каждой секундой мы ближе к разгадке. Кожа Лайлы блестит, ее глаза расширены. Она - утешение и опека, но опека грозная и немая, она взяла меня под покровительство, и со мной теперь не случится ничего страшного - ничего, пока она не захочет. Я не знаю правил, я не знаю слов, я не знаю, как давно началась игра - но я в игре и я непогрешима.
Она меня незаметно превратит во что-нибедь странное, а я не замечу даже. И все равно - это уже не мой выбор, это моя судьба, ничего не переменить, не переломить, не отписаться. Я плыву по этой реке и мое молчание, мои движения сплетаются с сонным, но грозным рокотом тихой булькающей музыки. Мои движения красивы, они заранее записаны в книге, а я лишь читаю по ней, читаю без слов. Не мой выбор, так суждено и так будет.
- Что это? - притрагиваюсь я к браслетику. Она, поднимая брови, так трудно ей бороться со словами - показывает на ремешки:
- Это - смерть, это - болезнь, это - еще другая, страшная болезнь, от нее нет лекарства.
- Это - тихо говорит она - оберег для тебя. Талисман. Чтобы у тебя было все хорошо.
- Ты сплела мне оберег из смерти? - спрашиваю я.
Она шевелит бровями - мучительно показывая, как она меня любит и хочет помочь, но она так нема, так трудно ей все это выговорить - я мучаюсь, зачем спросила - она мучается, как бы ей получше рассказать - раскачивается и начинает тихонько напевать или стонать. Она поднимает рукав до локтя, обнажает тонкую руку, с запястья до локтя обвитую такими же сложными ремешками.
- Это мой талисман. Мне исполнилось девять и я стала женщиной и мне надели браслет. Я хочу, чтобы у тебя тоже был браслет. Он принесет тебе еду и одежду и самца. И красоту и здоровье. Тебе забыли его надеть. Я, Лайла, надену тебе браслет.
- Когда ты родилась - тебе надели браслет с болезнью и смертью и немотой и безумием - и он принес тебе вечную красоту и здоровье и любовь?
- Да.
Я качаюсь в такт, как водоросли под водой, и произношу слова медленно и напевно... Так значительно легче говорить, воздух становится легче, и лоб Лайлы разглаживается.
Она надевает мне браслет на руку.
И я чувствую, что все ко мне приходит снова, все, что я хотела забыть - грязь, и болезнь, и страх, и рогожинская толпа, и дерматиновый клок, и кот, который смотрит на обои, которые он разодрал , когда был котенком, и запах от бабушки, и ее жалкая маленькая головенка, и грязная коморка, и немота, и мужчины, которые смотрели на меня с презрением или равнодушно, или хныкали, чтобы их утешили, и дрожащие и жалкие, тыкались в меня, и все эти люди, которые хотят оставить на моей душе черные присоски - все это теперь со мной, неумолимо и навсегда...
Мне не надо ничего чинить - я снимаю квартиру. Папе проталкиваю через провода и туман идею: я - не вернусь, не вернусь, не вернусь... можешь делать с берлогой что угодно!
Ты - хороший девушка, говорит мне индус-таксист. И повторяет через каждые полчаса - ты - хороший девушка, ты - хороший девушка. я распарена ночью. Я застегнута наперекосяк. Свинья грязи наидет, наконец-то это веселая грязь.
- У нас одно слово обозначает счастье и красоту и смерть. - говорит Лайла. Она очень нежно, жалея и любуясь, на меня смотрит.
Она сделала со мной что-то непоправимое. Сделала со мной что-то хорошее. Дубовые африканские истуканы как вертикальные раны.
- Я тебе подарила такое же счастье, какое есть у меня. - Она дотрагивается до своего браслета - потом до моего.
Ну ничего, ладно, через пять лет научатся лечить, а нет - так и на таблетках люди живут, ничего! - Если посмотреть в микроскоп - вирус красивый.
-
И вдруг - я чувствую, я слышу, издалека, тихий голос, он приближается, я уже слышу явственно, он грустный и слабый, но - красота и вечность поет мне в ухо - тихо-тихонечко, как больная девочка. Она садится мне на колени и обнимает меня руками за шею и поет - мне в самое ухо