Еще с детства я знал, что пить вредно, а курить противно. Что когда ешь, нельзя разговаривать, а то подавишься и умрешь. Что нельзя мокрыми руками хватать электроприборы, гладить незнакомых собак, разговаривать с чужими дядями, открывать им дверь, не брать из их рук конфеты. Мне говорили, что домой надо возвращаться вовремя и хорошо учиться. Надо слушать старших, которые никогда не посоветуют плохого. Мама учила, что надо себя хорошо вести и всегда слушаться ее. Еще надо было убирать в комнате, чтоб под кроватью не завелся злой монстр и не съел меня.
Потом я подрос и понял, что я не помру, если буду что-то говорить, когда я ем. Я знал, что сигареты, особенно дешевые, просто сено, и разъедают легкие. Потом мне дали попробовать дорогие, затем первый косяк, потом мне понравился кальян. Еще через некоторое время я знал, что больше не буду курить эту дрянь, потому что мне не нравилось.
Потом я впервые нажрался дешевым портвейном и вином. Меня полночи рвало дома у одноклассника. Затем я поумнел и стал покупать более качественное бухло и научился пить. Со временем я стал мастерски делать коктейли.
Следующим этапом стало то, что мне повезло, что двух полосок у нее не оказалось. Это был мой первый опыт, потом я стал откладывать часть карманных денег на презервативы. В тот раз я вернулся под утро, пьяный и лишившийся девственности.
Я завалил тест по истории. Получил удовлетворительно, а потом мне стало лень пересдавать. Вечером я бесился в каком-то вонючем клубе, отыгрывая на публике свое первое соло на старенькой электрогитаре, подаренной кузеном. Тогда я в который раз нарушил мамин запрет и заговорил с незнакомыми дядями. Более того, я пил пиво, которые они мне предложили.
На порядок я забил давно, убирался изредка. Мне хватало того, что я знал, где что валяется. Я мастерски научился обходить шмотки, книги, не наступать на палочки, чехлы, не резаться о струны и не ломать кисточки. Монстр под кроватью давно сдох и не пытался меня ночью сожрать, хотя я все так же продолжал закутываться в одеяло как в пять лет, в восемь, одиннадцать, шестнадцать.
Потом я нагрубил маме и получил по морде от отца за то, что разбил его машину. Он был в ярости и чуть не убил меня. Мама висела на его руке, пытаясь остановить. Она плакала и просила прекратить. Потом отец успокоился, а я валялся тряпичной куклой на полу. Следующей ночью на концерте я нажрался и чуть не попал в аварию. Но за рулем сидел не я, так что вроде все обошлось.
Мокрыми руками я хватал фен, миксер, выключал свет. Я ронял в лужи телефон, плеер и ночами сидел за компом. Сейчас у меня ноутбук и удобная сумка к нему. На ноуте у меня есть несколько гигов порнухи, но я давно забыл про нее, и ее смотрят парни. Зато там есть мои рисунки и куча нужных мне программ.
Потом настал черед животных. Приходилось знакомиться. Они запросто могли отгрызть руку по локоть, а потом сказать, что так и было. Я учился притворяться, делал вид, что мне не страшно. Беззаботно смеялся, махал всем рукой, легким движением поправлял волосы и улыбался. Они все хотели съесть меня. Их острые зубки, цепкие ручонки, все это было со мной. С некоторыми я даже дружил. Это было надо, иначе было бы сложно выживать.
Мама говорила, что любовь - самое прекрасное чувство. Я влюбился. Сильно влюбился, и это была взаимная любовь. Я покупал ей цветы, и мы вместе шли из школы. Ее не смущал ни мой внешний вид, ни мои увлечения музыкой и рисованием, ни то, что я был похож на нее. Это было чудесно. Одно из редких хороших воспоминаний, связанных со школой.
Она была красивой. Выше меня, но ненамного, чтоб возвышаться так явно. С длинными каштановыми волосами и чистыми синими глазами. Я тонул в них. Ее губы были аккуратными и маленькими. Мы вместе пошли в тату салон, и я тогда сделал свой первый пирсинг на лице. Мне нравилось маленькое колечко в ее губе. Она любила смеяться. Я сжимал ее пальцы и долго не отпускал их. Ее имя стерлось из моей памяти, но осадком осталось на самом дне сердца. Я целовал ее губы, тогда ее имя казалось слаще всего на свете.
Потом я забыл, что люди завистливы, а дети еще и жестоки. Одноклассникам не понравилось, что я любил эту девочку. Одной красивой ночью, когда на небе сияла полная луна, нас ждала приятная встреча некоторых интересных во всех отношениях людей. Не скажу, что это приятно, когда тебе дают по морде и по почкам, а потом держат в медвежьих объятьях покруче всякого капкана.
Она кричала, а я до крови закусывал губу и сдерживал слезы. Было больно. За себя, за нее. Особенно за нее. Она была девственницей и умоляла их не трогать ее, отпустить меня. Потом она просила, чтобы они просто отпустили меня. Она не хотела, чтобы я это видел. Зато этого хотели они. Чужие руки схватили меня за волосы и повернули в сторону, крепко удерживая. Я хотел закрыть глаза, но не мог.
Губы беззвучно шептали ее имя, колени подкашивались. Я бы упал, если бы не чужие руки. Уже в конце меня грубо толкнули к ней. Они смеялись, а я прижимал ее к себе.
Она уехала. Ее родители переехали в другой штат. Мы даже не переписывались, после я ее ни разу не видел. Зато потом остался осадок. Я забыл ее имя, но всегда ее помнил. Даже потом, когда любил других девушек. В пьяном бреду во время секса я мог выкрикнуть ее имя. Я не соображал, что делал.
Мама говорила, что пить - это очень плохо. Я как заповедь повторял ее слова, когда проходил мимо рядов с выпивкой. Потом я всегда возвращался и забивал тележку бутылками - вино, водка, абсент, самбука, текила, виски, пиво, джин, ром. Потом я брал чипсы, нарезку, пару литров минералки, немного конфет и молочную шоколадку. Мама говорила, что от поедания огромного количества сладостей слипнется попа. После того, как я за раз съел пять плиток шоколада, заел это все мороженым и тортом, я понял, что самое страшное, что меня ждет - это полчаса в туалете и обсыпанная рожа.
Я научился врать. Я это умею! Я научился выкручиваться и отмазываться. Прекрасно помогает. Но я обычно не вру, я просто недоговариваю. Это проще. Я научился делать честные глаза. Самое главное, что мне верят.
Я не вру лишь некоторым людям. Они стали для меня второй семьей. Забавно, да? Но впрочем, иногда я просто мастерски недоговариваю некоторые вещи.
Мне нравилось, что мои инструменты были живыми. Я чувствовал их тепло. Я сжимал в руках барабанные палочки, отбивал ритм. Это было как стук сердца. Сумасшедший такой, неистовый, при котором сердце выскакивает из груди и превращается в пепел.
Я перебирал струны гитары. Она смеялась, оплакивала мою душу. Мой голос разносился по концертным залам, стадионам. Люди верили в меня. Повсюду доносились вспышки фотоаппаратов, сновали операторы. А я просто играл свою музыку и пел песни, написанные ночью. Вот и все. Я жил этим.
Потом было сложно выдержать этот темп, этот груз, навалившийся на меня. Запись нового альбома, гастроли, ссоры, следующие одна за другой. У меня раскалывалась голова, тряслись руки и я снова начал курить. Пить я стал в два раза больше. Бывало, что выступал пьяным. Меня это не волновало.
Швах в личной жизни. Девушки на ночь надоедали. Они были все какими-то однотипными. И абсолютно пустыми внутри. И я снова пил. Потом на какой-то афтепати попался шприц с ангельской кровью. Это было блаженство.
Я начал колоться. Эти чертовы полгода нервов, головомоек, проблем выбивали из сил. И я малодушно удрал. Потом я снова падал. У меня появился второй наркотик кроме музыки и рисования. Однажды я ввел себе дозу в вену и взял скрипку. Я давно не играл, мне надо было вспомнить.
Эта мелодия была сумасшедшей. Я почувствовал себя Лестатом. В наркотическом бреду я записал эти обрывки мелодии, которая была одним целым. Потом я начал рисовать.
О моем милом хобби не знали около полутора месяцев, потом Рик нашел использованный шприц. Он сразу рассказал об этом парням. Я был пьян и не понимал, что они говорили. Помню только размытые лица и затихающий голос.
Дэйв набил мне морду. Бил жестко. Я валялся на полу, пытаясь защитить лицо и живот. Не помогало. Я ненавидел себя, весь мир в тот момент. Я чувствовал, как боль липкой черной паутиной опутывает тело. Я хрипел и кашлял, держась за горло. Я расцарапал себе лицо и прокусил руку.
- Вэл! - сквозь вату в ушах доносился голос Дэйва, взявшего меня на руки. - Мы едем в больницу.
- Нельзя его оставлять, - говорил Арчи, одновременно разговаривая по телефону. - Он сдохнет от передозировки.
- Сдохну, - хрипло согласился я. - Обязательно...
- Заткнись, мудила! Ты, б...ть, выживешь! Или я сам тебя убью.
- Я сам себя убью, - потом я потерял сознание.
Я очнулся от боли в вене. Скосив глаза, я понял, что это капельница. Я цеплялся за ускользающие нити сознания, ослабленного от наркоты. Я понимал сам, что надо завязывать. Потом пришел доктор. Я не помню, что он говорил, мне было неинтересно.
Две недели я провел в больнице. Потом меня выписали, готовые чуть что снова захапать в свои цепкие лапки. Я получил знатную головомойку от Арчи. Они волновались, я извинялся и обещал, что этого не повторится. Они сделали вид, что поверили.
Я никогда не думал о суициде. Банально хотел помереть лет в восемьдесят от оргазма. В этот момент я переступил черту. Мне терять было нечего.
Лежа в ванне, я пил виски из бутылки и вспоминал мелодии. Переигрывать было поздно. Я проиграл.
У меня всегда была тонкая белая кожа. Мне нравилось рассматривать свои запястья. Я проводил ногтем по ниточкам синих и голубых вен. Они заметно просвечивались и выстраивались в какой-то узор.
Кожа рвалась легко. Невесомо касаясь лезвием запястья, я смотрел на стекающие капли алой крови. Не удержавшись, попробовал на вкус. Солоноватая, теплая. Я надавил чуть сильнее. Кровь потекла быстрее, ее стало больше. Она тонкой струйкой стекала в теплую воду, образовывая мутное облачко. Я развлекался, потом сделав еще глоток, я надавил еще сильнее. Было больно, но терпимо.
Цепляться за сознание по привычке. Прекратить, выпустить из ослабленных пальцев лезвие, расслабиться и получать кайф. Я чувствовал, как теряю сознание. Крови становилось все больше. Стало тяжело дышать. Я скоро умру, мелькнула в затухающем сознании мысль. Это было какое-то извращенное удовольствие.
Весь кайф испортил Джонатан. Мне так сказал потом Арчи. Он нашел меня без сознания в кровавой ванне и вызвал скорую. Хреново быть продюсером, да, Арчи? Меня откачали, вернули жизнь, не спрашивая моего желания. Все газеты пестрели заголовками, что ударник Infernal Beast of Mine лежит в больнице.
Арчи Моргану пришлось потратить кучу денег, чтоб скрыть тот факт, что я перерезал себе вены. Но народ все равно узнал и устроил бучу. Мне было как-то похеру.
Я лежал в больнице месяца два. Мне восстанавливали организм, очищали его. Понемногу исчезала апатия, но я продолжал существовать. Я был злым, трезвым и выздоравливающим. Меня навещали парни и рассказывали новости, пытаясь расшевелить. Я с ужасом понимал, что у них это получается.
Потом пришла мама. Мне было тяжело на нее смотреть. Я не мог найти слов и приходилось молчать. Она все понимала. Потом в палату зашел мелкий племянник и залез на койку. Он был ребенком двоюродной сестры и в этот год пошел во второй класс. Он никогда не звал меня дядей, а только обзывал на пару с мелкой сестрой козявкой.
Ребенок смотрел на меня серьезными глазками. Я знаю, что он видел - тощее, мертвенно-бледное чудовище с жуткими мешками под глазами, с огромной иглой капельницы в вене. Не думаю, что я выглядел хорошо. Даже мой грим был куда красивее.
Пальцы мальчика коснулись моего лба. У Ричи, моего родного брата, еще не было детей, хоть он и был старше меня на пять лет и уже разведен. Но дети Энжи никогда не были чужими для меня, моей мамы, отца и брата.
Я закашлялся. Перехватило в горле. Столько нежности было в этом жесте. Племянник смотрел на меня совершенно не детским взглядом.
- Я не хочу, чтобы ты умер, Вэл, - сдерживая слезы, сказал он. - Пожалуйста!
Потом он заплакал. По-детски, наивно, искренне. Мама тоже не могла сдержать слез. Она еще больше похудела, а мешки под ее глазами почти ничем не отличались от моих. Я машинально коснулся волос племянника, он дрожал так сильно, что меня словно током передернуло, а мальчишка, не выдержав, удрал в коридор.
Я поднял взгляд на мать. Он устало смотрела на меня. Сколько боли было в ее взгляде. Она любила меня просто за то, что это был я. Она гордилась мной, что я столько всего добился, что познакомился с Дэйвом, Арчи, Риком и Джонатаном. Она любила, как я играю на скрипке, ведь она сама отвела меня в музыкальную школу, когда мне было четыре года. И ей сейчас даже хуже чем мне.
- Мама... - я еще раз посмотрел на нее. - Прости меня.
Я заплакал. Скрыв лицо ладонями, я ревел не хуже племянника. Мне было стыдно за себя. Я дрожал, мое сердце хотело вырваться из груди. Через миг я почувствовал теплую ладонь у себя на плече. Мама села на койку рядом со мной, а потом прижала к себе. Я уткнулся лицом ей шею, отчаянно цепляясь пальцами за плечи, а она гладила меня по голове как маленького.
- Прости меня, прости меня...
- Плачь, солнышко, потом станет легче...
- Прости, мам...
Меня выписали через месяц. Я полной грудью вздохнул свежий мартовский воздух и зябко поправил куртку. За мной приехали парни. Я был рад, потому что не видел их недели три. Я чувствовал себя ужасно хреново, потому что не мог взять в руки гитару, потому что в больнице не играют на барабанах. Потому что в больнице не рекомендуют петь.
Я снова жил. Я умер и снова ожил. И это надо было отметить. Парни отмечали это событие вискарем, а я пил сок и пепси. Зато я взял в руки гитару Рика, она отзывалась на каждое прикосновение. Ради этого стоило жить. И я снова жил.
- Я же сказал, что ты выживешь, - поднял стакан с янтарной жидкостью Дэйв.
- Я в этом серьезно сомневался, - честно ответил я, наливая еще пепси. - Я сам удивлен, что жив.
- Просто живи, Вэл, - ответил Джонатан, вдруг налив пепси и себе. - Поверь, сдохнуть мы всегда успеем. А пока мы просто убиваем себя так, как нам нравится.
- Точно, - Рик поднял свой стакан. - Мы всегда можем переиграть и остаться в живых. Не зря мы для этого живем. По воде ходить легко, а мы летим над миром. Давайте убивать себя со вкусом и удовольствием.
- Давайте, - согласился Дэйв. - У нас это получается.
- Мы выпьем за свой наркотик, - вдруг сказал Арчи, заставив меня вздрогнуть. - Мы все сдохнем из-за него, но именно он течет в наших венах. За музыку!
- За музыку! - мой голос утонул в ответе парней. Я снова был счастлив.
Мама говорила, что жить надо уметь. Я не умею, но меня это не волнует. Все равно все мы сдохнем рано или поздно. Я просто живу, меня не волнует, делаю ли я это правильно или нет. Без разницы, все равно я не собираюсь ничего менять.
Я все равно люблю смотреть на свои запястья, на синие дорожки вен. Я как-то нарисовал свою руку с перерезанными венами. Кровь стекала по запястью, по пальцам, она падала вниз. Рисунок был красивым, а я машинально провел языком по запястью, слизывая несуществующие алые капли. Потом его нашел Джонатан, и на мои угрозы отдать его всегда показывал руку по локоть. Засранец.
Монстр под кроватью заработал инфаркт, когда я убрался в своей квартире. Правда, потом опять нарисовался бардак, но он так и не ожил. Зато я нашел пять потерянных носков.
Падать в пропасть надо с ветерком. Я падал туда с гитарой. Мне понравилось. Так же мне нравилось, что я снова ожил. Я опять недоговаривал, пил с парнями и периодически грубил им, по утрам выстукивая резкий ритм, действующий на их похмельные мозги не хуже пули со смещенным центром тяжести.
Завтра концерт в поддержку нового альбома Infernal Beast of Mine. Я снова падаю в пропасть, но в то же время вместе со мной падают сотни тысяч человек.
Мама всегда говорила, что пить вредно, а курить противно. Я до сих пор не курю. В моих венах один наркотик, и я никогда с него не соскочу. Мою душу оплакивает скрипка, она плачет моими слезами и не хочет умирать.
После концерта я нарисую музыку. Я подарю этот рисунок Арчи, а сам потом пойду домой, достану вино и возьму гитару.
Мама говорила, что пить вредно. Я прекрасно это помню, иногда, правда. И поэтому первым делом выпью за твое здоровье. А потом я выпью за то, что я такой долб...б.
И я прекрасно знаю, что это не лечится. Вот и все, а все остальное - всего лишь мелочи. Мелочи, которые мы называем жизнью, е...анутой, хреновой, несправедливой, тяжкой, но все-таки желанной и любимой. И больше не хочется умирать. И ты просто живешь, хотя и неправильно, ведь какая к черту разница? И это классно, потому что сдохнуть мы всегда успеем.