- Отче наш... - Он поперхнулся едким дымом, закашлялся и, проглотив слова, попытался закончить, - на небеси...
- На небесах этого всего не будет, - неожиданно прервал его тягучий голос, раздавшийся из-за спины, - ни этого неба, ни этого снега, ни этой зимы...
- Ненавижу зиму, - Он попытался быстро обернуться на голос. Отточенные годами Войны рефлексы солдата всегда держали его на взводе, на самой границе межу невозмутимостью и страхом. Но что-то не давало ему повернуться и ужас, ворвавшись в него, достигнув своего пика, ушел из души, оставив в ней только пустоту.
- Ты же не боишься?! - спросил Голос из-за правого плеча.
- Я? Не боюсь? - Он повторил вопрос и, прислушавшись к себе, ответил, - да, не боюсь и вправду!
Впервые за последние годы Он, в самом деле, не ощущал страха в себе, ни в одной клеточке своего уставшего тела, ни в одном уголке истерзанной души. Страх умер, умер раньше, чем очерствела эта душа. Но, еще поддаваясь своим рефлексам, удивленным таким переменам, Он спросил:
- Кто ты?
- Кто я? - казалось, Голос на миг запнулся, словно впервые задумавшись над тем, над чем никогда не думал, - не знаю...
- Не знаешь? - переспросил Он с сомнением в голосе.
- Нет, правда, я не знаю, как себя назвать, - Голос словно извинялся, - понимаешь, имя обезличит меня, сделает похожим на кого-то, а я не похожий!
Они замолчали. И это молчание стало осязаемым, казалось вязкий кисель был вместо воздуха. Словно та пустота в нем заполнилась чем-то тягучим и липким. Наверное тишиной...
- Я умер? - спросил Он первое, что пришло на ум.
- Еще нет...
- Я жив?! - равнодушие, единственное, что есть в пустоте.
- Скорее да, - Голос переместился за спиной справа налево и стал глуше, - время здесь остановлено для тебя, вернее его пока нет...
- Ты остановил его?
Голос раздался с уровня чуть выше левого плеча, задумчиво и почти шепотом:
- Нет, здесь это не в моей власти...
- Значит, ты не можешь крутить временем? - съязвил почему-то Он, удивившись самому себе.
- Крутить? - Голос вновь задумался, - ага, мне ясен смысл этого слова! Я сказал - не в моей компетенции, а не в моих возможностях. По сути дела это не сложно. Надо просто выполнить кое-какие условности...
- Ненавижу зиму, - помолчав, повторил Он уставшим и безразличным голосом.
- Разве она всегда была противна тебе? - в голосе послышалось оживление и он подался за его затылок, - посмотри вперед!
На миг перед его глазами из-за спины возникло смутное очертание чей-то руки. Эта рука провела сверху вниз перед его глазами, стирая мир, как мел с доски, ...
... Лучи яркого солнца на синем бездонном небе заискрились на белом-белом снегу. Сотни солнечных зайчиков отражались от этого хрустально-ледяного великолепия. Отец подбрасывает его высоко в воздух и Он, заливаясь веселым смехом, взлетает над снежными дворцами. Он летит вниз, сильные руки ловят его, обнимают и прижимают к колючей щеке. Мороз щиплет нежный детский носик и мама, растирая его варежкой, целует в теплый лобик. И Он несется с горки вниз на огромных санках. Несется и визжит от восторга. Санки летят, разбрасывая по сторонам снег, словно катер волны... И там внизу, оттряхивая снег, забившийся в рукавицы, Он бегает по хрустящим сугробам за смешной девчонкой с косичками, выглядывающими из-под вязаной шапочки. Он догонит ее, если захочет, но ему нравится эта игра и поцелуй, который подарит ему она, покажется еще желаннее и горячее... А когда Он оторвется от ее губ и, сделав шаг назад, поднимет своего ребенка к себе на плечи, показать ему снеговика, что слепили они, гордость за нехитрое дело, за ребенка, за любимую молодую женщину, что стоит рядом и смотрит на них с любовью и восхищением, переполнит его и Он, с веселым криком, повалится на снег, завалив в мягкий сугроб за собой ребенка и жену. Они будут кидаться в него снежками, и смеяться, смеяться беспрерывно. И Он, в притворном смирении, поднимет руки над головой, что бы дать им приблизиться поближе и, схватив обеих, подняв их в воздух, целовать, целовать, целовать... И смотреть, с бокалом шампанского в руке, в окно на крупные хлопья снега, медленно, словно в танце, спускающихся с небес. И почувствовать, как она подойдет сзади и ласково прижмется к нему. И, оставив бокал, крепко, но нежно обнять ее, с восхищенным удивлением думать о новой жизни, что уже растет и живет своей жизнью в ее животе. Смотреть в ее глаза, в которых отражаются огни новогодней елки, сверкающей в углу комнаты...
...И любить ее, своих детей, этот снег, эту зиму...
...Он заплакал и, стыдясь своих же слез, закрыл, испачканными кровью и гарью руками, обветренное на морозе лицо.
- Не стыдись слез своих! - казалось, Голос звучит уже внутри его головы, - стыдись того, что ты здесь делаешь! Уходи к ним, уходи домой, брось это время здесь, уходи в свое время... Уходи...
Голос становился все тише и тише, а в конце и совсем замолк.
И Он, не выдержав, опустился на колени. Выпустил винтовку с оптическим прицелом из рук и, схватившись за голову, тяжело зарыдал. Винтовка, звякнув металлом, заскользила вниз по холму и вместе с ней заскользило обратно время.
А Он еще рыдал и не узнал, как на том самом месте, где бесконечной секундой назад Он стоял, пролетели одновременно три пули. Три «его» пули, «именные» пули, пули посланные смертью из этого времени, но ушедшие без своей страшной жатвы в зимнюю даль. В даль полную горящих механизмов, падающих с неба и взрывающихся огненным фейерверком, кусков металла. В край, пропахший запахом горелого мяса и пороховых газов, в край стонов раненных и молчания умерших. В край, где они, эти три пули, будут действительно приняты в своем времени, как свои, самые родные, навсегда...
Чуть погодя, Он встанет с земли, поищет глазами свою винтовку, кивнет ей на прощание и уйдет, растворившись в гари пожарищ, переступая через чьи-то тела. Уйдет из этого времени...
Уйдет, туда, где его действительно примут, как своего, самого родного. Уйдет в свое время... Навсегда...
А пока, пусть Он плачет и с каждой слезой уйдет из него чужое время ненависти и придет родное время покоя...