Я знал, что в Париже существует Тайный масонский Орден - Орден мопса, - и главой его является один весьма состоятельный и почтенный человек, банкир Голденберг. Орден этот пришел к нам из Австрии, и сколь ни было странным и несуразным название Ордена, менять его Голденберг не имел права. Банкир был баснословно богат. Ходили слухи, что он сколотил свое состояние на деньги, которые ему не принадлежали. Вроде бы он даже пытался потом вернуть их сторицей, но возвращать уже было некому. И именно поэтому, чтобы загладить свою вину, он занялся благотворительностью. Он раздавал беднякам еду и одежду, он устраивал благотворительные приемы для нуждающихся и покупал картины молодых художников. Он даже открыл два детских приюта. Такая бесполезная трата денег, которые могли бы принести столько пользы, если пустить их на исследования!
Барон не был моим пациентом, но провидение само направило его в мои руки: моей пациенткой стала его жена - тихая, робкая и милая Шошанна. Моя нежная белая лилия, как называл ее Голденберг.
Она была безнадежна, у нее было остеосаркома. Если бы это был какой-нибудь внутренний орган, я мог бы попробовать его пересадить, у меня на тот момент было уже два удачных исхода операций, но в этом случае я был бессилен. Голденберг, уже наслышанный о чудесном исцелении моих пациентов, ухватился за меня, как за свою последнюю надежду. Странно было видеть этого уважаемого человека, серьезного, проницательного, обладающего острым умом и широкой душой, убитым горем и страданиями. Он словно потерял рассудок.
Я согласился попробовать помочь, пусть не излечить, но хотя бы облегчить боль. Я велел привезти Шошанну к себе домой, закрылся у себя в кабинете и приготовил свой 'волшебный напиток'. Я подозревал, что она откажется пить, зная, что это кровь. Обычно я говорил своим пациентам, что это телячья кровь, но она была еврейкой и ни за что не стала бы ее пить. Потому мне пришлось дать ей наркотик и уже насильно, с помощью трубки влить ей кровь в пищевод.
Я не надеялся на успех. Я был уверен, что в ее случае это не поможет, но каково же было мое удивление, когда через два дня Голденберг приехал ко мне - радостный, сияющий, - и сказал, что жена его чувствует себя гораздо лучше. Я не поверил и поехал к нему домой. Действительно, Шошанне было намного лучше, она даже смогла сама встать.
Моему удивлению не было предела, но так же я знал, что надолго моего 'чудодейственного эликсира' не хватит, и боли вернуться, но я не стал говорить им об этом. Я ждал. И Голденберг пришел ко мне еще раз, и еще. А потом я намекнул ему, что неплохо было бы снять дом где-нибудь неподалеку, чтобы доктор всегда был поблизости. Я на тот момент уже навел справки, что соседний дом возле его 'дворца' в Отёйе пустует. Он с радостью - нет, не снял, - он купил его для меня. И я в ответ сделал ему не менее прекрасный подарок: зная, как барон боготворит музыку, я подарил ему Анаэль. Никогда не стоит отказываться от лишних глаз и ушей, особенно в доме того, кого хочешь подставить.
Этот дом был просто находкой! Мало того, что он сам был достаточно просторный, у него еще имелся обширный подвальный этаж, который я мог переоборудовать в залу для проведения церемоний. И, конечно же, несомненным плюсом был выход к Сене - идеально для того, чтобы избавляться от ненужных 'вещей'.
С этого момента мой собственный 'Орден' начал набирать силу. Ко мне были вхожи большие люди - министры, графы, маркизы, военные. Все, кто любил жизнь и ее удовольствия. Мне нужны были деньги на исследования, а им - здоровье и молодость. Я очень боялся, что мой секрет украдут, потому окутал все мистикой и тайной. Постепенно сложились определенные ритуалы, причем использовал я не только символику и лексику масон и знания, самостоятельно добытые на побережье Нила, но также и кое-что другое, создающее вокруг меня ореол Великого Магистра и проводника Божественных Сил: я обратился к более понятным и любимым всеми низменным порокам человечества. Боль и наслаждение, секс и смерть, чудо преображения и молодость. Запретные кровавые ритуалы, частью которых становились мои последователи, связывали им руки, делая соучастниками, потому я не боялся разоблачения. Но рано или поздно моя деятельность могла просочиться наружу. Дети пропадали с завидной регулярностью, в полиции было уже заведено несколько дел.
К слову, свои люди были у меня везде, даже в полиции. Они стали ненавязчиво распространять информацию, что детей похищают последователи Ордена мопса. Я прекрасно знал, что барон - друг императора, уважаемый человек с безупречной репутацией, помешанный на благотворительности, и его бы никто никогда не тронул, даже несмотря на улики. Самое забавное, что в улики против Голденберга поверили практически все. Он еврей, Богоубийца, человек низшего сорта, и что бы он ни делал, какие бы благие дела ни совершал, во всем этом можно было при желании усмотреть злой умысел. И никто не усомнился, что Голденберг на своих собраниях совершает человеческие жертвоприношения. На это и был расчет.
Но постепенно ситуация вышла из-под моего контроля.
Сначала им заинтересовался бывший детектив. Оказывается, у барона нашлись собственные недоброжелатели, желающие потеснить его с политической арены Парижа. Детектив ответственно взялся за это дело и подобрался к барону слишком близко. Этого нельзя было допускать, ведь тогда он понял, что барон чист, и его внимание переключилось бы на дом по соседству. Я хотел избавиться от него, но не успел - это сделал кто-то другой. Я пытался выяснить, кто это был, но не преуспел: мой осведомитель не смог узнать этого. Я успокоился, ведь все закончилось хорошо, но спустя четыре месяца этим же делом стал заниматься мой давний знакомый, бывший полковник де Савиньи, которого я сам некогда вытащил с того света. Как и детектив, он был абсолютно уверен в том, что в пропаже детей виновен Голденберг.
Знал ли барон о том, что творится за его спиной? Конечно, знал, но был или слишком по-детски наивен, веря, что правосудие восторжествует, или же надеялся, что его не тронут, потому что он уважаемый человек и друг императора.
Подозревал ли он меня? Я на сто процентов уверен, что да: я видел это по его улыбке, я чувствовал это в его взгляде, я буквально кожей ощущал его осуждение. Но тем не менее, он молчал. Молчал тихо, безропотно, безоговорочно, ведь у него было слабое место - его больная жена. И пока она жива, у меня есть прекрасное прикрытие и я могу продолжать заниматься тем, что для меня важнее всего на свете - моими исследованиями, наукой, молодостью и долголетием.