Аннотация: Вторая часть первой главы исторического детективно-приключенческого романа (название рабочее).
*
В это же время, но в прямо противоположную сторону направлялся другой человек. Он был в длинном черном пальто и черной шляпе, скрывавшей его лицо. Издалека могло показаться, что в белом молоке тумана вдаль от Кронштадта, по направлению к Финляндии двигалась черная тень. Но эта тень была из плоти и крови. К тому же она весьма быстро перемещалась.
В кармане у тени лежал плоский браунинг, призванный охранить его обладателя от всяческих неприятностей, связанных с большевиками. С финскими пограничниками осложнений не предвиделось: в другом кармане - внутреннем - помещалась некая бумажка, написанная на понятном для пограничников языке и объявлявшая всем, кто ее прочтет о том, что этому господину следовало оказывать всяческое содействие, потому как он является... Но об этом мы не будем пока распространяться. Всему свое время.
Тень скользила в мутном молоке тумана на север, в полуночную страну, как выражались поэты прошедших веков. Пусть себе идет, о ней разговор еще будет.
*
Тем временем, Валерий медленно, но верно продвигался к берегу. Дорога была если и не торная, то порядком утоптанная, что свидетельствовало о том, что этот маршрут пользуется популярностью. Причем, шли как в ту, так и в другую сторону. Конечно, кордоны были выставлены и восставшими, и осаждавшими, но эти кордоны помогали мало, если помогали вовсе. Известно было, что ходили, в основном, агитаторы - как с той, так и с другой стороны (хотя каждая из противоборствующих сторон предпочитала называть их провокаторами). Также было известно, что периодически их отлавливали. Но те, кто хотел пройти, как правило, проходили. Многие потом даже возвращались. Рассказывали полуанекдотическую историю про одного матроса, который чуть ли не каждую ночь бегал на свидание в Мартышкино к одной вдовушке, с коей он познакомился еще летом прошлого года. Однажды его остановил патруль, но ему неизвестно как удалось избежать свидания с чекистами и вернуться в Кронштадт под утро почти невредимым. Единственный урон, который ему нанесли большевики - порвали рукав бушлата.
Но Чернецкому было не до историй - ему предстояло довольно опасное путешествие. Ближе к берегу ему предстояло свернуть с утоптанного пути и двинуться по целине. Нужно было не прозевать момент, чтобы потом не заблудиться. Да и вообще мысли Валерия были совсем о другом.
"Дрянь дело", - думал он, прислушиваясь к артиллерийской стрельбе и какому-то дальнему шуму, который, по мере приближения к берегу, все нарастал. - "Ничего путного не выйдет. Вот схожу в Питер, а обратно возвращаться, пожалуй, не буду. Ведь не сегодня-завтра придут большевики и всех перевешают".
Чернецкий припомнил несколько неприятных сцен, произошедших за последнее время с ним или на его глазах в осажденном Кронштадте, и непроизвольно поморщился. Надо сказать, было от чего.
Сначала ему вспомнилась встреча с толпой полупьяных матросов (для Валерия всегда было загадкой - откуда в осажденном городе берется спиртное) на одной из площадей города. Там было что-то вроде стихийного митинга, какие в те дни периодически возникали и рассасывались сами собой. Валерий шел домой после очередного заседания офицеров. Он сам не мог понять, почему тогда остановился. Но все-таки остановился чуть поодаль и стал наблюдать.
Митинг был в самом разгаре. Какой-то высокий и плотный матрос (по виду - явно из анархистов) с изуродованным лицом (шрам пересекал его правую щеку от уха до носа) громко вещал на аудиторию, которая не только внимательно его слушала, но и активно поддерживала одобрительными репликами с места и солеными шуточками. Но оратор не обращал на это ровно никакого внимания, увлеченный своим порывом.
- Жрать скоро будем старые сапоги! - разглагольствовал матрос. - А все почему? Да потому что эти (тут он вставил слово, которое не предназначено для печати) из штаба и Побалта хотят (снова последовала непечатная связка) нас с вами голодом уморить. Нас, которые их своей грудью защищали, пока они, эти (снова сильное выражение), за нашими спинами отъедались по Кремлям да Смольным!
Проходивший мимо этого сборища старослужащий матрос с "Наровы" (его Чернецкий помнил еще со времен германской войны; тогда этот матрос служил на другом корабле, но на каком - Валерий не помнил) остановился и немного послушал. На плече у матроса была котомка - очевидно, он собрался домой. Это не было чем-то удивительным в те дни - многие уходили из Кронштадта домой, к семьям, к земле. Самовольно уходили. Вот и матрос с "Наровы", видимо, был из тех, кому вся эта возня с демобилизацией (которую все ждали, но которой все не было) изрядно надоела. Но не в этом было дело.
Постояв и послушав, этот матрос что-то такое сказал - Чернецкий не расслышал, Однако тут же стоявшие рядом окружили его и что-то стали говорить, энергично жестикулируя прямо перед его лицом. На свою беду, тот отмахнулся от одного из своих оппонентов, который наиболее рьяно и наиболее остервенело да назойливо махал своим кулаком. Толпа, точно этого только и ждала, сразу же набросилась на беднягу. Тычки и удары посыпались на него со всех сторон. Постепенно зверея, вся эта неуправляемая теперь людская масса начала избивать человека, который позволил себе сказать что-то не то или не так.
Били его долго. Он уже потерял сознание, а разъяренная толпа все пинала и лупила бесчувственное тело. Вдруг кто-то громко сказал:
- Кажись, помер!
Толпа застыла. Тогда недавний оратор наклонился к лежащему и повернул его лицо (а точнее, то, что раньше было лицом) к свету. Присмотрелся и, смачно икнув, выдал:
- Как есть помер!
И прибавил еще - нецензурно. Потом выпрямился и лениво пошел прочь. Его примеру последовали и остальные.
Толпа уже давно разошлась, а Чернецкий все стоял возле угла дома и долго смотрел на кровавое месиво, которое несколько минут назад было живым телом - крепким, коренастым. Омерзение и отупение овладели Валерием. Он повернулся и медленно пошел по улице к себе домой.
Придя на квартиру, он разделся (хотя дома было холодно) и лег в постель. Но уснуть не мог - перед глазами стояло давешнее ужасное избиение...
Даже сейчас Валерия передернуло от воспоминания. Дрожь прошла по телу, и вовсе не от холодного балтийского ветра, забиравшегося даже в квартиры флотских командиров и гулявшего там, как по Дворцовой площади. "Безумство какое-то, варварство", - подумал он. - "Средневековье!"
А еще Чернецкому вспомнилась короткая беседа с одним из активистов Кронштадтского ревкома - Путилиным
Путилин был "из бывших". И не просто "бывших" - он некогда служил священником. Правда, после революции Путилин от сана открестился и к моменту восстания тихо руководил литературным кружком в гарнизонном клубе. Но как только это случилось, отец Сергий сразу же оказался вблизи "вождей революции", как он называл (быть может, не без иронии) лидеров мятежа.
Чернецкий знал Путилина давно, хотя и не близко. Их дороги пересекались редко, и об отце Сергии Валерий чего-то определенного сказать не мог. Разве что не одобрял его ухода из лона церкви. Чернецкий не был образцовым прихожанином, но его всегда коробили такие вещи, как отказ от своих убеждений. В поступке отца Сергия он как раз и усматривал такой отказ.
Та памятная беседа состоялась в одном из помещений, где готовился к печати номер очередных "Известий ВРК Кронштадта", в которых Путилин выступал в качестве основного автора по части публицистики. Валерий зашел туда по какой-то своей надобности, его попросили подождать, и он уселся на колченогий стул, стоявший возле стола, за которым работал отец Сергий. Он что-то быстро и размашисто писал на каком-то огрызке бумаги, временами устремляя прищуренный глаз в потолок.
Путилин заговорил первым. Он спросил:
- Милостивый государь, Вы не угостите ли меня, раба божьего, папироской?
Валерий при себе табака не носил. Курил он редко и только дома. О чем и поведал отцу Сергию. Тот опечалился, но не слишком, и продолжал:
- Вы, мил человек, не пишущий ли случайно?
- А в чем дело? - немного насторожился Валерий.
- Да вот, вербую в газету авторов. Одному уже не справиться...
Чернецкий выразился коротко, энергично и емко в том смысле, что в таких изданиях он публиковаться считает ниже своего достоинства.
- Отчего же? - у святого отца изумленно поползли вверх брови.
- Не терплю, когда всякая ограниченная личность пытается превознести свое убожество до небес и представить его как нечто грандиозное и меняющее мир. Меня тошнит от этого.
Чернецкий говорил то, что действительно думал про газетку, в которой подвизался отец Сергий. Еще со времен революции ему опротивели все эти мелкие газетенки, которые пытались вылезти из кожи вон, чтобы их воспринимали серьезно.
Путилин ничего не ответил. А Чернецкий, выдержав небольшую паузу и поняв, что собеседник отвечать и не собирается, продолжил:
- Я вот только не могу понять, как вы - священник, пастырь овец православных, - и вдруг связались с этими... - Валерий не договорил, словно предлагая Путилину самому закончить его мысль.
- Что же тут такого? - Путилин нахмурился и побледнел.
Тут-то Валерий и высказал то, о чем только думал раньше.
- А то, что негоже человеку вашего круга от своих убеждений отказываться.
- Никто от убеждений не отказывался, - спокойно парировал отец Сергий. - Убеждения не пропьешь.
Он смачно хохотнул и добавил:
- Я вообще считаю, что всех нужно перевешать. И будет спокойнее. Всем.
В этот момент Валерия позвали, и он ушел. Уже потом, вспоминая эту мимолетную беседу, он испытал брезгливое чувство, будто ему пришлось целоваться со скользкой и мокрой жабой. Даже сейчас его чуть не вырвало от мерзости этого разговора, а - самое главное - гадкой ухмылки Путилина. И вот эти люди руководят, как они это называют, "третьей революцией"! Убожество! Корабль сумасшедших!
"Да", - снова подумал Чернецкий, осторожно ступая по замерзшей воде залива, - "возвращаться не резон..."
Но тут совершенно неожиданно задумчивость Чернецкого была прервана.
- Стой! - раздался почти над самым ухом Валерия глуховатый голос. - Куды прешься?!
Валерий ничего не успел ни ответить, ни даже сообразить, как в бок его уперся острый винтовочный штык. А по обеим сторонам от него возникли из тумана несколько человек в белых маскхалатах.
"Ну, вот и все", - пронеслось у Чернецкого в голове. Он внутренне подобрался и приготовился к худшему.
- Кто таков? - продолжал тот же голос где-то за левым плечом.
- Свой я, инженер, - чуть повернув голову на голос, отвечал Валерий. - Иду из Кронштадта.
- А чего это вы все из Кронштадта побежали, точно крысы? - в голосе послышалась усмешка.
Валерий пожал плечами, а сам пытался лихорадочно сообразить, как лучше действовать, чтобы все-таки выпутаться из истории. Пауза несколько затягивалась.
- Я по семейным обстоятельствам, - ответил он наконец. - В мятеже не участвовал...
- Неужели? - это уже прямая издевка.
- Правда...
- Ладно, - угрюмо и решительно произнес другой голос. - Хорош болтать.
Чернецкий затаил дыхание и быстро, не двигая головой, стрельнул глазами направо и налево, оценивая ситуацию. Его окружали, по меньшей мере, четверо. Силы были не равны. Сопротивляться было глупо.
- Пошли, - человек сбоку штыком ткнул Валерия куда-то в межреберье: несильно, но чувствительно. Даже через одежду.
- Куда?
- Он еще спрашивает! - произнес все тот же глуховатый голос откуда-то сзади. - Иди давай вперед! Да не останавливайся!
Чернецкому ничего иного не оставалось, как повиноваться.
Он шел, опустив голову, поминутно увязая в снегу и пытаясь предугадать, что будет дальше. Валерий понимал, что ничем хорошим это закончиться не могло. По слухам, доходившим в Кронштадт с берега, перебежчиков с пристрастием допрашивали, а потом их следы терялись. Зная манеру большевиков, нетрудно было догадаться, в каком направлении следовало искать эти следы. А потому Чернецкий лихорадочно соображал, что следует делать, чтобы его следы повели в другую сторону.