Плавные холмы, скальные выступы и далекие колыбели рек -- мир скрывался так, как умеет уйти лишь он: в сумерки, в темноту. Большие вещи трудно припрятать, ведь для обмана потребовалось бы нечто превосходящее их размером. Великие -- невозможно. Никуда их не денешь: ни дуновение ветра, ни сладость дыхания, ни топот копыт, ни биение сердца. Поэтому, когда мир устает от нас и хочет побыть один, он кутается в звездное одеяло, гасит на небе солнце и призывает ночь. Путешествовать в ночи грех, потому что невольно мы задеваем не свою тайну. Птахи все умолкают и лесные звери, да и в воздухе замрет тишина. Даже тайну женщины, темную и кривую тайну, нарушить не больший стыд, чем бродить в одиночестве по ночам.
Так размышлял молодой гонец Аретино, спешившись и ведя коня под уздцы по узкой, едва различимой тропе. Ему было грустно. Его прекрасным устам была доверена печальная весть. Его благородное сердце сжималось от боли, когда он думал о том, ангелом скольких смертей он станет. Ему хотелось застыть подобно стволу в ночи и никогда более не двигаться с места. Он и так уже слез с седла, не доехав до города пары миль. Но приказ был дан появиться у городских ворот на рассвете, поэтому гонец медлил, дабы не помешать последнему отдыху дука и горожан. Он медлил и понимал, что ни одна отсрочка не в состоянии отвратить беду.
Он стал вспоминать своего учителя, мудрого совета которого ему сейчас не хватало, а от воспоминаний о нем перешел к мыслям о Лауре. Учитель преподавал необычно. Он учил о любви, о божественной природе высокого чувства к женщине, поэтому его верный последователь не испытывал угрызений совести, отвлекаясь от вахты и думая о возлюбленной. Он завтра ее увидит. Даже если его пошлют с поручениями и будет некогда, он обязательно найдет время появиться на узкой улочке, ведущей от ратуши к городской стене. Лаура будет вышивать у окна, и все повторится, как повторялось множество раз. Заметив издали белоснежный чепец, Аретино подъедет к высокому дому, но не посмеет поднять глаза. Взмыленный конь будет фыркать от нетерпения, но, повинуясь хозяину, будет делать по брусчатке самые маленькие шажки, на какие способен. Аретино не будет видеть Лауры, но будет прекрасно знать, что и та не смеет взглянуть на него открыто, однако сверху вниз ей легче скрывать свои чувства и подглядывать на него сквозь вышивку. А на вышивке будут конь и всадник, и, ступая по клетке узора шелковый конь, несущий милого всадника, будет цокать и делать самые маленькие шажки, на какие способен.
Аретино замечтался и пожалел, что Лауры нет с ним сейчас, когда объятия темноты и грядущей тревоги вынудили бы влюбленных наконец открыть свои чувства. Он полюбил Лауру с первого взгляда и любил уже очень давно, с того первого дня, как появился в городе. Он едва помнил теперь, что когда-то струилась и для него жизнь в обход высокого дома на узкой улочке. А вспомнил бы, то признал прошлое течение жизни мертвым, как были мертвыми для него воды всякого сновидения, если по ним не скользила сверкающей рыбкой Лаура.
Молодой человек заснул. Его разбудил шум лошади. Раздался топот многих копыт, затем голоса людей. Светало, пора было отправляться в путь. Но Аретино должен был затаить дыхание и выжидать, пока незнакомцы скроются. Его конь нетерпеливо заржал, все затихло, и Аретино понял, что обнаружен. Он бросил уздечку и отполз в чащу, откуда можно было видеть тропу и место ночлега. Он был ловок, не однажды уже играл в лесу в прятки и надеялся, что враг себя обнаружит. Его беспокоило, однако, что преследователей не было слышно. В стороне перетаптывались их лошади, по-прежнему не двигавшиеся с места, но говор и всякий признак людей исчезли. Неизвестность томила, тишина натягивалась, как тетива у лука. Солнце вот-вот должно было вынырнуть из-за плеч у дальних холмов. Аретино почувствовал, как от напряжения у него начинает кружиться голова. Его ум вынужден был следить одновременно за целым миром большим и малым: за шелестом трав, за движением небесного свода. Он вспомнил вдруг, как учитель рассказывал им о божественном разуме, имеющем знание и хранящем заботу о каждом индивидуальном сущем на белом свете, о микрокосме и макрокосме. Он понял ясно, что доведись его слабому умозрению обладать хотя бы толикой божественного внимания, как в тот же миг бедная голова раскололась бы на части, а ум померк. И только Аретино восхитился мысленно величием господа, как что-то тяжелое и впрямь обрушилось на его затылок, а в глазах у него потемнело.
*
Аретино очнулся, когда подъезжали к воротам города. Всадников было двое. Они следовали один за другим, Аретино же, прикрепленный к седлу, скакал за ними в хвосте. Ему ничто не мешало дать коню по бокам и ускакать прочь, однако он видел, что всадники смело направляются в город, а значит не могут оказаться врагами. Первого из них он не мог разглядеть, тот же, что двигался перед ним, был странно одет и совсем неумело держался на крупе лошади. У городских ворот протомили недолго. Стража их, очевидно, знала и пропустила без лишних хлопот, что еще более успокоило Аретино. Они продвигались вверх по малолюдным улицам прямо ко дворцу дука. Горожане неохотно просыпались. На рыночной площади стояли телеги. Крестьяне терпеливо раскладывали товар, жмурились на солнце, зевали и готовились торговать.
"Эй!" -- окликнул его прохожий, но Аретино некогда было оглядываться, потому что они свернули в улицу, ведущую ко дворцу и помчались во весь опор. Достигнув владений дука, все спешились. Слуги взяли лошадей под уздцы и отвели на конюшню. У Аретино было срочное письмо, и он полетел за незнакомцами по дворцовой лестнице. Те направились сразу же в тронный зал. Стража пропустила их не колеблясь. Аретино же пришлось показывать пропуск, хотя он бывал во дворце нередко. Еще больше пришлось ему удивиться, когда он заметил, что толпа министров в поспешности расступается перед пленившими его всадниками, как одни вельможи подобострастно смотрят на первого из них (которого Аретино выше сапог так и не разглядел) и как другие с недоумением косятся на второго (внешний вид которого смутил и молодого гонца). Этот второй, в свою очередь немало смущенный, задержался у входа. Спины людей из свиты тут же сомкнулись перед ним, оттесняя от дука.
Аретино приблизился к чужестранцу. Он желал разгадать по его лицу, какие спешные вести тот принес во дворец, грозила ли городу новая напасть или обещано было нежданное избавление. Однако поведение странного вестника не только не сулило никакой возможности разузнать что-либо о судьбе города, но и заставляло усомниться в душевном здравии этого человека. Не меньше, чем окружающим, тот был озабочен собой. Он рассматривал свои руки, одежду, людей в зале так, словно вчера родился. Все ему представлялось не тем, чем должно. Ничто не складывалось в осмысленную мозаику. Чужестранец озирался по сторонам, но было заметно, что дивной способности зреть вовне он предпочел бы сейчас мутное умение заглядывать в самого себя. Будь на то воля дьявола, этот несчастный продал бы душу за пятно серебряной амальгамы, решил Аретино.
Юноша поблагодарил небеса за счастье найти себя. Весь мир его ныне вмещался, как в люльке, в городе. Четырьмя сторонами света для него являлись: дворец дука, дом Лауры, мастерская учителя и городские ворота, из-за которых и шло все зло. Потому что ничего больше не требовалось для жизни достойному человеку, кроме как высшей чести, бессмертной любви, божественной добродетели и славной победы над тем, кто пытается их отнять. И ему жалко было смотреть на тех людей, которые искали в жизни чего-то иного, а еще жальче ему представлялись те, которые искали это иное внутри себя. "Что ты можешь найти в себе, помимо глупых вопросов? Умные же ответы ждут не дождутся тебя вовне." -- Думал Аретино, глядя на чужестранца. Он вообразил себе жалкое маленькое "я" этого человека, червячком поразившее ум и волю. Его передернуло от отвращения. Он вспомнил о том, как сам мучился туманящим эгоизмом. "Как я был прав, когда дал присягу на верность дуку. Ничто не заставит меня вернуться к себе."
а жалкое маленькое я продолжало нелепо маяться у входа в зал, несмотря на ранний час наполненный военными, государственными мужами, адъютантами всех мастей, офицерами свиты, слугами и охранниками. все суетились и нервничали в ожидании громких дел. каждое приказание дука сопровождалось возгласами восторга передних слушателей, а затем, спеленатое шепотом одобрения, разносилось бережно по самым глухим ушам. вид бурлящей дворцовой жизни производил тяжелое впечатление на мое неокрепшее сознание. нужно было немедленно занять какой-либо пост и стать чем-то твердым в ней, либо раствориться. никогда еще я не было так уверено в том, что размеры моей души не больше самой малой песчинки, и достаточно одного поворота окружающего мира вокруг оси, чтобы раздавить ее без следа.
*
К дуку! -- Пролетело по залу. Все стихли, сдвинулись в сторону, уступая пройти. Аретино не знал, кого и по какому поводу зовут к дуку. О себе доложить он пока не успел, однако все лица обратились на них с чужестранцем. Гонец подхватил сумасшедшего под руку и повел в образовавшийся коридор.
я успело лишь примечать: мундиры похожи на двери. также белы, безлики. требуется отмычка, чтобы попасть на прием к хозяину.
Трон был пуст. Дук не любил сидеть. Он расхаживал и на ходу стаскивал запачкавшийся камзол. Его плотная высокая фигура внушала окружающим такое благоговение, что никто не решался ему помочь. Взглянув на грязные сапоги дука, Аретино изумился собственной недогадливости.
- Ваше Высочество, так это Вы! -- Вскричал молодой человек со стыдом и восхищением в голосе. -- Вы похитили меня утром!
павел аркадьич, так это вы. -- подумало себе я. -- вы похитили меня с вечера.
- Аретино, -- сказал князь, кинув тому в руки снятый камзол, -- я мог ведь тебя убить. Решил было, что шпион.
Сбитый с толку Аретино не знал, что ему делать с одеждой и как правильно отвечать. Он хотел достать из-за пазухи письмо, однако был так неловок, что долго возился с камзолом в руке и с распахнутой настежь грудью.
- Хочешь меняться? -- Дук не понял его и, не поняв, оживился. Он как раз снимал сапоги, рассевшись на подлокотнике. Поставив же снятый сапог на трон, он спросил: А заслужил ли ты тряпку носить с княжеского плеча? Отвечай!
Ропот прошел по рядам вельмож. Аретино совсем смутился. Одним словом он должен ответить на два вопроса. Не сказать, что хочет меняться одеждой, обидеть дука. Сказать же, что заслужил, тоже плохо: нескромным выставиться или нажить завистников среди влиятельных лиц.
- У меня к Вам поручение исключительной важности, Ваше Высочество! -- Нашелся сам не свой Аретино.
- Вот как? Тогда докладывай!
Дук сбросил сапог с места на троне и занял его сам, приготовившись внимательно слушать. Он даже вперед подался, не желая упустить ни полслова из доклада гонца. Аретино не знал, что думать. Дук, грозно сидящий на троне в одном сапоге, пугал его больше вражеской армии.
- Самое позднее через неделю город будет осажден императорскими войсками. У меня с собой донесение...
- Где оно?
Аретино не решался бросить княжеский камзол наземь, а одной рукой ему было несподручно искать спрятанное послание. Он обливался холодным потом и чувствовал, как общее нетерпение вокруг него усиливается. Через мгновение раздадутся насмешки, и плохо смываемое пятно позора покроет его честь на всю жизнь. В голове уже мелькали обидные клички, которые прилипнут к славному имени: Аретино нерасторопный или Аретино растеряха.
- Где же оно? -- Взлетела и пала надежда в вопросе дука.
- Где оно? Где оно? -- Эхом разлетелись ее тревожные осколки по всему залу.
павел аркадьич, разве не вы сами вынули письмо у гонца, пока тот пребывал без сознания? -- подумало я и довольно громко.
Момент, когда мнение частного человека вырастает до серьезной политики, не из приятных. Поднялся неимоверный шум. Кто-то схватил меня за руку. Вызвали стражу. Кричали со всех сторон. Но босоногий дук привстал с места, и все затихло.
- Ах да, Аретино. -- Признался дук без смущения. -- Я, похоже, выбил из тебя не только душу, но и послание. Это?
- Так точно, Ваше Высочество! -- Голос гонца обрел твердость. Поручение его выполнено, честь спасена, а бесчестье, причиненное господином, ставится лишь в дополнительную заслугу.
- Читал, читал... И вы почитайте, а у меня много дел. -- Дук Павел Аркадьич снял и другой сапог, подхватил меня с Аретино под руки и стал выталкивать нас из зала в боковую галерею.
- Посовещайтесь... После обеда представьте подробный план... Ну, все как полагается. -- Приказал он праздничному военному, спешившему за ним во главе остальных министров. Пихнув тому в грудь бумагу, он захлопнул за собой дверь.
*
Дук переоделся в одежду мастерового, подхватил своего спутника под руку и кивнул Аретино:
- Встретимся у старика.
- Разве мы не вместе туда отправимся, Ваше Высочество? -- Попытался не понимать Аретино.
- Вместе, но разными дорогами. -- Рассмеялся его глупости дук. -- Смотри только, не выбирай из них самую длинную! Ты мне еще понадобишься.
Аретино сорвался с места, взлетел на коня и помчался к заветному дому. Приключения, свершившиеся с ним утром, предстоящая встреча с возлюбленной волновали его. Молодой человек ощущал себя как на скачках в тот самый момент, когда только лишь одолеешь сложнейшее из препятствий и выносишься слившимся двухэтажным телом к финишу. Полусонные горожане шарахались в сторону и испуганно жались к домам, одаряя его проклятиями. Но Аретино не желал себе лучшей публики для триумфа. Глядя на хмурые деловые лица, молодой человек вздрогнул от счастья, холодком пробежавшего по спине. "Словно ангел задел крылом, пролетая мимо!" -- Восхитился он. Аретино был счастлив. Дорога была ясна. Она вела его путем чести через любовь к достижению добродетели.
Однако, сколь быстро ни двигался Аретино, на свете имелась сила, которая правит движением не только человеческих тел, но и высоких небесных сфер. Едва копыта его коня отметились топотом по брусчатке на узкой улочке, ведущей от ратуши к городской стене, Аретино почувствовал, как дыхания не достает ему, как сердце сжалось, будто за него схватились рукой. Он рванул на себя поводья, конь вздыбился и недовольно заржал.
Медленно-медленно пустил своего коня Аретино. Стыдливость не позволяла ему взглянуть прямо в лицо возлюбленной. Он полюбил Лауру с первого взгляда, тогда же, как только увидел ее впервые, на всем скаку пролетая мимо высокого дома по поручению. Он остановил лошадь. Лаура отложила шитье. Взгляды их встретились, загорелись. Все прочее, напротив, померкло, оставив влюбленных наедине с воспламенившемся чувством.
- Как зовут тебя? -- Посмел спросить Аретино.
- Лаура. -- Отвечала не боясь девушка. -- Каково же имя славного господина?
- Почему ты думаешь, что я славный? -- Возрадовался ее словам Аретино.
- Потому что слава венчает лаврами всякого мужа, идущего путем добродетели. -- Отвечала без страха девушка.
- Почему ты не сомневаешься в моей добродетели? -- Изумился Аретино.
- Потому что у честного человека нет другого пути. -- Отвечала твердо девушка.
- Почему же ты уверена в моей честности? -- Удивился еще более Аретино.
- Потому что любви невозможно лгать. -- Отвечала порозовев девушка.
Аретино восхитился ее ответу и стал досадовать на себя за то, что упустил право намекнуть на свои чувства первым. Поэтому он в нетерпении поспешил обогнать события.
- Когда же любви позволено будет сказать всю правду? -- Задал он вопрос опрометчиво.
- В тот день, мой господин, когда слава твоя будет столь велика, что мне не нужно будет спрашивать твое имя. -- Отвечала с улыбкой девушка.
Аретино залился краской стыда и опустил взор. С тех пор он не смел поднять глаза на Лауру. Он останавливал коня на въезде в улочку и заставлял его двигаться самыми маленькими шажками, на какие тот был способен. Медленно-медленно близился всадник к окну Лауры. Иногда ему улыбалась удача, и еще издали он мог увидеть край чепца или белоснежную ладонь возлюбленной. Он не отрывал от них взора, но только лишь становилось ясно, что Лаура заметит его, как Аретино опускал голову и склоненный проезжал под окнами высокого дома. Он видел лицо Лауры всего лишь раз, но образ ее запечатлелся в его памяти на всю жизнь.
*
Старик кашлял и говорил. На его знаменитом авторисунке излучение глаз струится средь волнения бороды и волос. Но не правду ли отгадал поэт, и живущий действительно несравним? Живущий был утомлен. Взгляд гения пресытился созерцанием. Учитель говорил о вселенной, заглядывая для справки в себя.
- О время, истребитель вещей, и старость завистливая, ты разрушаешь все вещи... и все вещи пожираешь твердыми зубами годов мало-помалу... медленной смертью.
Дук со спутником осторожно проникли в покои больного и нашли себе место на полу среди многочисленных учеников. Однако их приход не остался незамеченным для говорившего. Голос его изменился, в глазах появился блеск.
Лишь немногие темы еще волнуют старческий ум. Но именно они удерживают величие среди переменчивых страстей и сомнений. На горизонте жизни они возвышаются, как горные пики. Остается немного сил, но мысль старца привычно перелетает от одной вершины к другой. Молодым слушателям приходится проявлять чудеса интуиции, чтобы понимать его речь, ибо по философским Альпам они пока еще карабкаются с трудом. Целая жизнь, не меньше, потребуется, чтобы достигнуть таким образом соседней вершины. И старец прожил ее.
Он говорит о боге, создавшем сей славный мир, и неожиданно меняет перспективу, уподобляет небесного создателя земному деятелю. Это простой прием, позволяющий зародить личное, человеческое отношение к тому, что выше всего людского. Так постигаются самые элементарные атрибуты божественного: невероятную предусмотрительность его разума и животворную благодать его души. Однако мудрейшие из мыслителей отговаривают от того, чтобы, постигнув элементарное, продолжать данное рассуждение, ведь тогда неизбежно выяснилось бы следующее: для того, чтобы полюбить бога нам необходимо вообразить его совсем человеком. Ибо только такую любовь мы знаем. Но у каждого человека имеются не только достоинства, но и недостатки, причем, самим мудрецам неведомо, наличие первых или вторых вызывает в окружающих большее поклонение. Если уж быть до конца последовательным и двигаться вслед этому рискованному рассуждению дальше, то может статься, что господь бог ничем не отличается по своим человеческим качествам от известного всему городу своей сварливостью пекаря Витторио, или безжалостного кондотьера Галеаццо, или же -- если требуются примеры иного рода -- от присутствующего здесь благородного дука. Как повезет. Предмет любви может оказаться разным, но неизменно чувство. Чувство же это -- самое ценное достояние человека, превыше которого старик ничего не встретил на протяжении своей долгой жизни. Вот и представьте себе, что, доведя честным образом вышеупомянутое рассуждение до конца, выявится неизбежность истратить бесценный дар души на пекаря или кондотьера, ибо мы один раз живем и мир таков, какой есть. Вот почему это рассуждение так рискованно, несмотря на ту элементарную пользу, которую оно приносит для обучения. Вот почему его лучше оставить в покое, хотя... и трудно, очень трудно порой от него избавиться. Последние мысли старца были уже бессвязны. Учитель устал.
*
Публика разошлась. Павел Аркадьич осведомился о здоровье больного.
- Благодарю вас, друг мой и господин, за заботу обо мне, -- отвечал старец, -- но, как атлет ободряется перед скорым финишем, так и я, видя приближение смерти, чувствую себя полным сил и желания добраться, наконец, до заветной черты, путь к которой оказался на удивление неблизким. Гораздо большее значение для благополучия города имеет здоровье Вашего Высочества. Я надеюсь, оно в порядке.
- Оно превосходно.
- Отрадно слышать приятную новость после дурных. Говорят, что будет война.
- Да, это неизбежно. Я как раз по этому поводу. Иду в мастерские, поучаствовать в строительстве вашей чудо-машины. С такой техникой нам ничего опасаться императорской армии. Леонардо, вы -- гений.
- Нет. Я всего лишь больной старик.
- Вы поправитесь и порадуете нас новым рисунком.
- Я оставил рисование. Слишком много тратится сил, трудно следить за судьбой созданного. Многое пропадает. Частички меня, как песок, выветриваются временем. Страшно думать, что линия, которую чертишь, будет последней, той самой. Что ты сам же и проведешь ее. В следующей жизни, если она, как вы говорите, напоминает комнату, я растворюсь в воздухе, чтобы не иметь с рисованием ничего общего, ничего твердого... Пусть будет пустая комната, вот и все.
- И в ней не окажется места даже для вашей любимой ящерицы?
- Ящерицы? Нет-нет... Я и представить себе не могу, как вы решились наполнить подаренную вам пустоту этими тварями, да что тварями... даже людьми.
- В тесноте, да не в обиде.
- Вы щедрый человек. Помню, мальчишкой я вздумал украсить боевой щит так, чтобы враг обращался в бегство при одном его виде. Я приволок в мастерскую самых странных существ, каких мог найти: ящериц, сверчков и нетопырей. Их диковинный вид подсказал нужный образ моей фантазии. Увлеченный работой, я не заметил, что многие из них сдохли. Стояла страшная вонь...
- Однако миланский герцог выложил за щит триста дукатов.
- Прежде это тешило мое самолюбие, но теперь я стал чувствителен к запахам.
- Чем же пахнет здесь?
- Кровью.
Павел Аркадьич смутился. Он сменил тему беседы и почтительно испросил разрешения подняться в библиотеку.
*
Среди шкафов с богатыми кодексами и широких столов с рисунками механизмов, орнитоптеров, частей животных нашелся и он -- проклятая тень, преследующая нынешнего человека повсюду, -- его мобильный. Павел Аркадьич сунул как-то аппарат старцу, думая того позабавить, но разные слои времени, как вода с маслом, не желали смешиваться друг с другом. Аппарат пылился, но пока действовал.
- Лезьте выше, там иногда принимает. -- Посоветовал дук.
Крутая лестница вела из библиотеки в обсерваторию. Та оказалась небольшой круговой площадкой, открытой на одну сторону. Усилием рук можно было вращать ее и охватывать наблюдением весь горизонт. Телескопа, разумеется, не было. Зато места хватало на то, чтобы обозревать вдвоем.
Павел Аркадьич нащупал сеть. Детской считалкой из памяти выплыл номер. В трубке потянулись гудки. Было ветрено. Под ногами дышал ренессансный город.