Из психиатрической клиники отец забрал Дашу к себе, сказал "не к матери же тебе ехать, с ее вечными истериками", и Даша согласилась, она со всем соглашалась после всех этих укольчиков, которые "ничего особенного, обычный витамин". Капитально у нее сели батарейки, было уже не до споров, не до бурь и войн. Отец привез ее в свою квартиру на Пражской, жил он один, да и скорее ночевал, чем жил, он был нейрохирург, востребованный специалист.
Первые сутки Даша просто лежала на кровати, вспоминала, выколупывала себя из прошлого, выскребала что-то не очень горькое, все, кроме Дена, все, кроме боли и стыда, получалось плохо, но вспоминала. Находила что-то в памяти, например, подслушанный разговор отца с врачом, Сугробов кажется, отцовский друг еще по мединституту, солидный такой врач, бородатый, внушающий доверие. У него работа такая, доверие внушать, не одной же химией возвращать к жизни таких вот потеряшек, как она.
"Да здорова твоя дочь, да какой гипноз, Юр, не нужен ей гипноз, и психотерапеват не нужен", басовито говорил доктор. "Гипноз это костыль, чтобы идти легче на первых порах, а пока идти ей некуда". Даша примерила эту фразу на себя, ну да, идти некуда, жить некуда, красиво сказано. Говорят, в двадцать лет красота высказывания важнее смысла, точнее, она и есть смысл, но тут-то все верно. Просто вынули что-то такое из нутра, несущую балку, конструкцию, на которой держалось все, и жить стало некуда, но и умирать незачем, непростое это дело, умирать в таком возрасте.
"Ну а если Денис вернется, парень ее, поможет?", отец спрашивал сухо и точно, не как мама, мама бы сказала "этот Денис" и еще массу эпитетов, а отец всегда такой был, спокойный, безэмоциональный. Даша подумала, что странно не то, что он ушел от мамы, странно, что они вообще были вместе, ее вот как-то родили. Нельзя жить с нелюбимыми, думала она, банально, но так.
Что ответил доктор Сугробов, она не слышала, да и неважно, что он ответил, у нее-то ответ был. Некуда Дену возвращаться, место их общее потерялось, или не было этого места, придумано оно было, нарисовано. Ден, кстати, любил рисовать, хотя получалось у него так себе, шаржированно и зло. Хотя, почему "любил"? Он же жив-здоров, он и сейчас любит, рисует свою Настю или Надю, как ее там, потом будет какую-нибудь Кристину рисовать. Мужчина полигамен, а если не полигамен, то не нужен никому, мама так говорит, а маме видней, маме всегда видней, ох, сарказм, сарказм.
Потом прошел еще день, и еще, и отец перестал бесшумно ходить по коридору, прислушиваясь к звукам из ее комнаты, потом и вовсе успокоился, уехал, предупредив, что на сутки, пациенты ждут.
Даша села у окна, долго смотрела во двор, вид уже не напоминал выцветший полароидный снимок, все раскрасилось, как-то ожило и там.
А ведь правда, думала она, придумала я себе все это, что жить невозможно, что люди этого не знают, а я вот догадалась. Теперь развидеть эту дурь как-то, надо бы, иначе как.
И решилась, хватит маяться, ерундой заниматься, оделась, даже как-то торопливо, словно опаздывала.
Вышла во двор, прошла по остаткам мерзлого снега, через детскую площадку, мимо тесно запаркованных машин, вдыхая прохладный воздух; жизнь, конечно же, никуда не делась, шла своим чередом. Мир не видит несчастных, нет ему до них дела, точнее, несчастненьких он не видит, тем, кто несчастен по настоящему, не до самокопаний.
Она дошла до угла дома, постояла, пытаясь сосредоточится на вот этих простых, предельно понятных, безусловных радостях жизни.
Март хороший месяц, чтобы начинать сначала, подумала она и в первый раз за долгое время улыбнулась.
А потом повернула голову и увидела Дена.
Он стоял шагах в десяти, смотрел на нее пристально, но без каких-либо эмоций, не было ни улыбки, ни усмешки, да и радости и боли не было тоже. Смотрел, часто моргая, смотрел новым, незнакомым взглядом.
Ден здорово изменился за это время, и это, неожиданным образом, оказалось главнее всего. Ни сам факт встречи, ни то, что он нашел ее - захотел найти; все это отступило на второй план, потому что ее жалость к себе, громадная как айсберг, съежилась, уменьшилась, а жалость к Дену, чего она раньше себе не позволяла, - даже нафантазировать не могла, - шагнула на это место, встала там, как часовой.
На нем была мешковатая куртка грязно-зеленого цвета, вязанная шапка, тяжелые ботинки, весь облик отдавал неопрятностью, это тоже было шоком. Ден, тот самый любимый Ден, с его замашками модника, пижона, красавчик Ден был как-то карикатурно, неестественно непохож на себя. Бледный, небритый, но не осунувшийся, он даже пополнел, и под глазами появились мешки - запил?
Мысли проносились разные, но смысл оставался один, с Деном случилось что-то страшное, страшнее, чем с ней.
Они стояли, как дуэлянты, не двигаясь с места; потом Даша медленно подошла вплотную, чувствуя, как заколотилось сердце. Дернула его за рукав куртки, по-детски, словно здороваясь. Боялась, что он скажет какую-нибудь пошлость, вроде "прости меня" или "давай всё исправим", но Ден молчал, все так же не отводя взгляда.
- Пошли, - просто сказала она.
В квартире, в коридоре, она неловко попыталась его обнять, но это было все равно, что обнимать воду, он словно уходил куда-то вниз, стекал.
Даша закусила губу, прошла на кухню, заварила кофе. Они сели друг напротив друга, Ден все так же молчал, и Даша, гася тишину, сама, неспешно, стала рассказывать все, что с нею случилось за эти два месяца. Ей казалось, она говорит о себе в третьем лице, рассказывает историю о незнакомой девушке, и история эта выглядела другой, и Ден здесь был тоже другой. Повесть, рассказ, все это звучит неправильно, текли сами по себе, и Даша подумала, как мало мы знаем о тех, кого любим, как много в этом выдумки; мы же придумываем охотнее, чем стремимся понять. С прежним Деном всегда была другая игра, она пыталась угадать, предвидеть, какой ей быть, чтобы совпасть с его ожиданиями, а в итоге - подумалось, вдруг - теряла себя, по капелькам, по кусочкам. Теперь этого не будет, думала она, рассматривая его лицо - оно уже не казалось таким изменившимся, таким чужим.
Ден так и не сказал ни слова, молчал, и в какой-то момент Даша догадалась, что делать.
Она нашла блокнот, карандаш, положила перед ним, пусть напишет хоть предложение, хоть слово, хоть что-нибудь.
Он улыбнулся, как-то очень по-детски взял карандаш, склонил голову набок, Даша старалась не смотреть, что он пишет, боясь и надеясь, даже зажмурилась, и сидела так долго, скрип карандаша все не исчезал. А когда открыла глаза, замерла, не в силах сказать ни слова.
Прежний Ден рисовал шаржи, карикатуры, скорее злые, чем забавные.
Здесь же было нечто особенное, невероятное, Даша листала блокнот, чувствуя, что снова сходит с ума.
Она, Даша, была везде. Веселая, смеющаяся, ироничная, строгая - совершенно разная, нарисованная невероятно точно, хотя, как показалось, она была чуть старше, чуть взрослее, чем на самом деле.
Долистав до конца, она прочитала единственные слова, одно предложение. "Завтра", с вопросительным знаком в конце.
Даша выдохнула и пририсовала рядом короткое - "да".
Они бродили по продуваемым ветрами мартовским улицам, прятались в подворотнях, дешевых кафешках, везде.
"Мы не хотим знать ничего про тех, кого любим", снова и снова повторяла Даша, мысли, так и не став словами, падали внутрь, как тяжелые капли дождя. Ден возвращался, он поменял свою мешковатую куртку на пальто, он был чисто выбрит, взгляд его снова менялся, Даша не понимала как, именно, какие перемены происходили в его голове, но он явно возвращался к ней, успокаивался, умирал прежним и оживал.
"Я узнаю, что с ним случилось", думала Даша, чувствуя свои пальцы в его уверенной, широкой ладони. "Но не сейчас. Сейчас это неважно, прошлое не меняется, не стоит тратить на него время, когда есть вещи поважнее, я узнаю это потом, а пока мы будем жить и будем радоваться каждому мигу, потому что хрупок этот мир, мир может сломаться, надо спешить жить..."
У подъезда они, как обычно постояли, держась за руки, Ден прятал взгляд, Даша улыбалась, спокойно, может - она поймала себя на этой мысли - снисходительно. Обожгло и отхлынуло, нет, не снисходительно, это просто любовь, не бывает в ней никакого снисхождения.
Он вдруг приобнял ее, неловко, как школьник, и, наконец, поцеловал в губы, и это было ровно так, как она хотела.
Нам нужно было испытание, думала Даша. Раньше я считала, что недостойна Дена, что Ден позволяет мне любить его, была же такая мысль, чего скрывать. Но все не так, теперь я нужна Дену больше, чем он мне, наверное, это и есть та самая жизнь, когда мы попеременно спасаем друг друга, и предаем друг друга тоже, куда без этого.
Все, что было, теперь не важно.
Все, что нам дано, дано для силы, мы будем лучше, мы станем теми, кем хотим, повторяла она, поднимаясь в квартиру. Открыла дверь своим ключом, неслышно, тихо, зашла в прихожую. Из кухни доносились голоса, отца она узнала сразу, а второй, второй тоже был знаком.
Доктор Сугробов, поняла она.
- ... Выяснил, - говорил отец. - Живет по соседству, ровесник, ну, чуть старше. Иван Комляков. Дианоз, ну, что мне тебе говорить, аутизм ставят теперь всем, кому не лень. Речевая дисфункция, десоциализация ... Я с матерью его разговаривал, она, понятно, в стрессе... Так вот, этот Иван начинает вспоминать то, что помнить не может, не было этого с ним. А было с другим человеком, ты понял, о ком я.
- Да, Юр, - протянул Сугробов. - Но так не бывает.
- Не бывает, - голос отца был едва слышен, но Даша дальше и не вслушивалась, разговор был, очевидно, на профессиональные темы, ей и раньше это было не особо интересно, а теперь, когда он вернулся, тем более.