Александр ГЛУЩЕНКО
СИБИРСКИЕ СТРАДАНИЯ.
|
|
![[]](/img/g/glushenko_a_g/sibirskie_stradanija/ss-01.jpg)
...1985 год, середина сентября. Мы с Людмилкой возвращаемся из турне, предпринятого на свеженьком «Москвиче-21406» по маршруту Магадан—Сочи—Москва. Теперь путь-дороженька стелется в обратном направлении: пересекли мы к тому времени уже и Уральские горы, и казахские степи, и добрую толику Сибири — домой моторные лошадки дружно тянут. Да к тому же перед нами резво бежит кофейного цвета «Нива», купленная магаданским нашим приятелем Валеркой Разыграевым («Борисычем») непосредственно в Тольятти, а в компании, как известно, и водку пить веселее...
Вот так мы ехали-ехали и вдруг приехали... Стоп, Андроп! — дорога кончилась, расседлай лошадей!
Огляделись... Мать честная! Да где же это мы? Забайкальский край, вёрст четыреста от Читы на восток, посёлок городского типа Чернышевск, который, как позже оказалось, к известному писателю-демократу весьма опосредованное отношение имеет, поскольку Николай Гаврилович звенел кандалами совсем в другом месте, на Александровском заводе, причём тогда, когда об Амурской железной дороге ещё и мечтать не начинали. А с
Короче, нашли мы на нашей «дорожной карте» такую точку — ровно между Урюпинском и Мухосранском, где и Макар-то телят ещё не пас, но откуда все худо-бедно проезжие автомобильные дороги вели исключительно в Рим, то есть на запад, в то время как нам позарез нужно было именно на восток, причём на Восток — Дальний.
И, знать, уже тогда предчувствовалось, что какой-нибудь безвестный по тем временам майор юстиции, ну, скажем к примеру, директор дрезденского Дома дружбы СССР—ГДР, откроет хотя бы пешеходную (по западным, разумеется, меркам) тропу в нужном нам направлении лишь лет двадцать пять спустя, то есть эдак через четверть века — такой, знаете ли, традиционный российский долгостройчик. А потому дожидаться не стали — заняли живую очередь к железнодорожным платформам, записали номерочки на вспотевших от значимости момента ладошках и поехали в баню, отмывать с себя пыль бескрайних сибирских просторов.
Счастье привалило сразу и было его много: отмывшись в бане и отъехав от неё не далее пяти метров, я — впервые за всю дорогу с самого, почитай, Магадана — пробил колесо. Ставить запаску пришлось по уши в угольной пыли, устилавшей толстым ковром окрестности прибанной котельной. Откуда в угольной пыли взялся электрод-«пятёрка», сказать не берусь, но только вошёл он в борт баллона по самое «не балуй», да так ловко, что ещё сантиметров на пять высунулся с противоположной стороны и в тот же момент первым же камушком-кирпичиком был загнут наподобие канцелярской скобки — и степлера не понадобилось.
Шина с такой раной подлежала немедленной утилизации, но проклятая хохляцкая жаба верещала и давила, в результате чего баллон в конце концов благополучно доехал до Магадана, где и был отправлен на помойку, но уже с чистой совестью. Причём, что интересно: когда через некоторое время в Находке лихие людишки лишили меня ещё двух колёс, это колёсико осталось как раз в неприкосновенности, хотя и действовали тати в кромешной темноте, когда дырчатое от целенького фиг отличишь (может, от того, что свинчивали они снаружи, а это лежало в багажнике вкупе с ещё двумя, новыми, нецелованными, организованными по знакомству аж в Изюме. Врать не буду: по тем временам автомобильный баллон ценился ни чуть не меньше аналогичного по размерам куска золота. А чо там?! — взять-то что одно, что другое, по большому счёту, всё равно негде было).
Перемывать морду лица по-новому не стал — не было ни времени, ни резона. Спутники мои в том тем более не нуждались. Глухо чертыхнувшись и «зачем-то пнув ногою скат», двинул к вокзалу, на товарную. (И по сей день Чернышевск представляется мне каким-то одномерным: на запад — баня, на восток — станция, на запад — Москва, на восток — Пекин.) Подкатили и вышли на перрон как раз одновременно с прибытием поезда из Поднебесной.
Какая-то дородная бабёха в расписанном золотыми драконами красном шёлковом халате, спустившись по ступеням из СВ, окинула нас — сирых и измождённых, во вполне бичеватого вида прикидах — откровенно презрительным взглядом и поплотнее прижала к необъятных размеров груди авоську с гаманком килограммов полутора весом. И в этот момент родилась бессмертная, вошедшая в сокровищницу семейных крылатых выражений, фраза. Проходя мимо тётки и обдав её свежим запахом купленного в московских рядах дорогущего импортного мыла, Людмилка мимоходом, но в полный голос выдала: «Зато я — мытая!» Тётка поперхнулась, скукожилась и исчезла...
Вы фильмы о временах Гражданской войны помните, как брали поезда мешочники? То же и здесь, только вместо мешочников — шоферня — всех мастей, расцветок и моделей авто. В предыдущую ночь нас, только что прибывших с запада, накрыло настоящим снегопадом. Торчать в Чернышевске до морковкиного заговенья желающих не находилось, а путь на восток только один — по железке. Тут-то и прорисовался пресловутый эффект бутылочного горлышка. Но если взять плацкарту на один из проходящих поездов ещё как-то можно было, то получить место на платформе формирующегося товарняка — при том скоплении машин и людей — представлялось чем-то совсем уж фантастическим. На рукописные (и смытые, кстати, в бане) номерки никто и подавно не смотрел. Тем не менее, Борисыч где-то в толпу нырнул, я где-то из толпы вынырнул, Людмилка что-то такое в пакгаузе урегулировала и — «Ваше благородие, госпожа-удача!» — мы становимся на платформы в тот же день. Поматерились, пораскрепились, дунули, свистнули, поехали! Пункт назначения — Хабаровск.
В суматохе было не до распределения мест — куда сунули, там и приткнулись. Борисыч с «Нивой» оказался на впереди идущей платформе, вместе с фургоном
...Тук-тук-тук — стучали колёсики товарняка, ля-ля-ля — трещали в «Волге» наши барышни, буль-буль-буль — разливали мы в разыграевской «Ниве» неприкосновенный — до сего случая — запас. Расслабуха полнейшая! Установившуюся идилию не могла испортить даже прицепленная на каком-то полустанке следом за нами мазутная цистерна, вполне соответствующая своим названием своему же внешнему виду. Полагаю, содержание кислорода в атмосфере сия канистра на шестьдесят три тонны нетто увеличивала навряд ли, но поскольку следовала она за нами, то и нас этот вопрос до поры-до времени не трогал. А волновало нас совсем другое...
Едем час, едем два, едем три... Едим-пьём, естественно... И вот, некоторое время спустя, возникает какое-то внутреннее беспокойство. Ну, ещё минуток двадцать-тридцать потерпеть можно. А дальше? Это только в поездах дальнего следования туалет лишь перед станциями запирают, а у нас, на платформе, получается с точностью до наоборот: надо? — жди станции! Да и там — если только отстать не боишься. Это ж — баржа... тьфу!.. товарняк. Для него ж расписания, как для дурака законы, не писаны.
Так вот, про писаны-не писаны... Малую проблему мы разрешили относительно просто, по старинке: девочки — направо, мальчики — налево (от руля, стало быть). А дальше — как на афишах триллеров пишут: «И дождь смывает все следы». Но ведь бывают проблемы и посложнее. Причём, как минимум, ежесуточно бывают, ежели запорного на всю дорогу не принять...
Первую ночь я тревожно присматривался к происходящему за бортом платформы. Разъезды, полустанки — всё мимо. Вдруг — какой-то цивилизованный городок. Тормозим, останавливаемся. Но только вокзала что-то не видать, эшелоны сплошные кругом, да тётки в привокзальные матюгальники перекликаются. Темно, как у афроамериканца внутри. Вроде бы и удачное место для вылазки, но, во-первых, от борта платформы до твёрдого грунта метра два, а там ещё и насыпь щебёночная. Спрыгнуть — не вопрос, а вот обратно взобраться... Увидеть же со штанами на коленках, как медленно, но неумолимо отчаливает «последний вагон на Север» — так легче обгадиться не сходя с места. И второе: путевые обходчики и смазчики колёс — ходят, фонарями своими светят, будто лазутчиков выискивают. А у обходчиков молоточки такие имеются, на длинных ручках, они ими рельсы щупают. Пощупает таким репку — мало не покажется, до самого Магадана зализывать хватит. Да и смазчики, с их маслёнками-дореволюционками... Видали носик у инструмента? Ежели его в подходящее место вставить, так до самых гланд достанет. Разок промаслит — и ку-ку, Саня, не горюй, бульбочки радужные пуская... Нет, не в кайф с этими дядьками на путях встречаться. Впрочем, я придорожных рабочих вполне понимаю, им тоже мало радости — после каждого товарняка шпалы зачищать. Так ведь мне от сочувственного понимания не легче.
Утром иду интересоваться у бывалого маремана — он-то как ночь перебедовал? А он — вместо ответа — встречный вопрос: «А знаешь, как с подводных лодок дерьмо удаляют?» И объясняет: после использования унитаз задраивается герметичной крышкой на рым-болтах и сжатым воздухом содержимое «выстреливается» в океанскую глыбь. Я, признаться, не сразу всосал, к чему это он клонит: какие рым-болты? какой сжатый воздух? Как всё гениальное, порождённое условиями чрезвычайной необходимости, решение оказалось до крайности простым: в нашем варианте между передним бортом платформы и бампером «Волги» на полу расстилается лист газеты, содержимое организма выкладывается, по возможности, в центр газетки, затем края её подворачиваются вверх, и получившийся компактный свёрточек отправляется за борт. Эстетика желдорпути не страдает, а окружающей экологии от органики так и вообще сплошная польза!
Но то ли сомнение у меня вызвала как раз эстетическая сторона вопроса, то ли я излишне заочковал по поводу отсутствия подрессоренных колёсных пар, когда подобные экзерсисы на скорости около полусотни километров в час могут обеспечить результат весьма неожиданный, но так или иначе, а следовать совету маремана я не стал.
Днём «выгулял» Людмилку: на очередной внеочередной остановке средь поля аккуратненько опустил её на шпалы и до окончания процедуры, сидя у края платформы, был готов по первому же свистку локомотива втянуть супругу обратно за что ни попадя. Однако, повезло. Успели. То есть успела Людмилка, не я; меня, если что, она бы всё равно не спасла. А радикальное решение вопроса между тем всё не появлялось, и второй день кряду безуспешно ушёл на его поиски. К вечеру казалось, что глаза мои размером и цветом стали походить на яблоки заграничного сорта Фуджи и всё дальше выползали из глазных орбит.
Смеркалось...
Озарение, как ни странно, пришло ночью. Отчего-то не спалось. Людмилка при свете «светлячка» читала в «Москвиче» книжку, я курил «на улице», сидя на бампере, но опираясь всё больше на руки, нежели на афедрон. Жёсткие удары автосцепки следующей за нами цистерны мешали, не давали сосредоточиться на решении насущной задачи. Автосцепка... Автосцепка... Эврика! Автосцепка! Ну и нафига, спрашивается, спрыгивать с поезда, прятаться между готовыми провернуться в любой момент колёсами?
Автосцепка, её могучие захваты — это ж почти пусковая площадка ракеты-носителя «Протон»! И держаться есть за что (на стоянке, разумеется; на ходу я бы всё же не советовал)! А ежели обходчики, так через борт платформы можно перемахнуть за секунду до того, как фонарь осветит тёпленькое ещё место! А что там, под вагоном, так это и не моё вовсе! Уря-а-а! Ждём ближайший полустанок!
На беду мою, полустанки прошли ходом, и притормаживать состав начал лишь у какой-то крупной станции, чуть ли не у Благовещенска, что ли. Как водится, товарняк оттащили подальше от имеющихся коммунальных удобств, локомотив, похоже, отцепили, а сколько стоять будем, опять же не сообщили — может, пару минут, а может, и пару суток...
Станционные фонари затерялись в густой темноте за ещё более тёмными силуэтами соседних вагонов, полувагонов, цистерн и платформ. Где-то далеко-далёко диспетчера нечленораздельно перекликивались с начальниками депо, машинистами, стрелочниками и с кем там ещё. Ночная жизнь станции нас не задевала, поблизости всё было почти по-домашнему спокойно. И я решился. Я пошёл. Бесшумно, хотя и не без труда перебрался через бортик, нашарил ногой сцепку и угнездился, устроился на импровизированном люфт-клозете.
О-о-о! Какое блаженство! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»... Однако великий Иоганн Вольфганг Гёте, аккуратно выводя выдранным из живого гуся пером эти строки в одна тысяча восемьсот восьмом году, подразумевал, определённо, не мой случай. Ибо ровно через мгновение моё мгновение явилось мне, фигурально выражаясь, далеко не в самом лучшем виде.
Тихий и умиротворённый сидел я над чугунной сцепкой в гордой орлинной позе, задумчиво и привычно разминая в обеих руках листок центральной партийной прессы. Организм обмяк, рефлексы поугасли, бдительность притупилась — я позволил себе не держаться за борт платформы...
Вы, наверное, бывали на железной дороге, наблюдали, как локомотив пристыковывается к составу, или как поезд начинает движение, выбирая люфты межвагонных сцепок. Тра-та-та-та-та... — несётся вдоль полотна с маниакальностью очереди падающих доминошных костяшек. Звук усиливается, накатывает... Рывок! — и вагон пошёл...
Начало далёкого «тра-та-та-та-та...» я услышал, всё ещё находясь в состоянии некоего счастливого анабиоза, близкого качеством к идиотизму, отметил звук в подсознании и тут же философски отнёс его к одному из стоявших поблизости составов: раньше пришёл — раньше уйдёт. Но на сей раз правило «анти-стека» не сработало. Как вскоре выяснилось, это «тра-та-та-та-та...» издавали сцепки именно нашего поезда. И осознание столь печального факта пришло одновременно с могучим пинком, буквально выбившим опору из-под моих ног. То ли машинист ещё не пришёл в себя после вчерашнего некачественного бухла, мутной волной накрывшего в тот год страну под сомнительным знаменем высоконравственной антиалкогольной борьбы, то ли, может, ему баба накануне не дала, да только засадил он своего тягунца в состав с таким остервенением, что вагоны не просто зубами-сцепками клацнули, но и конкретно двинулись по рельсам. Слетая со своего «посадочного места», я успел увидеть (надо же! темно, а я увидел!), как несуетливо покатился на меня сияющий бандаж ближайшего колеса, степенно и плотоядно готовясь разделать мою бренную тушку на заготовки для холодца. Такие умные и такие бестолковые заготовки.
О, жизнь! До чего ж ты коротка! Ещё до того, как на самый верх — выше некуда — было доложено: «Пять наносекунд. Полёт нормальный!», и святой привратник Пётр начал копаться в связке ключей, разыскивая нужный, я уже успел просмотреть все страницы собственного жития в прямом и обратном порядке, а иные, наиболее интересные, даже по нескольку раз. Я прокалькулировал, кому и сколько долгов оставляю, и кто остаётся должным мне. Баланс не сходился, пришлось пересчитывать заново. Повторно, кажись, сошлось. Затосковала и успела отстрадать душа по оставляемой в разыграевской «Ниве» едва початой бутылке водки — Бог простит, Борисыч! И лишь невыносимо пошлым представлялось окончание определённого исторического периода конкретной частной личности с полуспущенными до колен штанами. Ну, найдут к утру на путях отрезанную, Je m’excuse, жопу со вздыбленными волосками — она, что, хоть кому-то эстетическое удовольствие доставит? Сомневаюсь я.
И так вдруг чо-то помирать не захотелось, спасу нет.
Я вывинтил свое тело до предела: ноги ещё продолжали лететь вниз, а руки уже устремились кверху. Мимо мотыльком порхнул добротно промятый листок бумаги, отмеченный крупными литерами: «ПРАВДА». Осознание того, что правда со мной, придало сил. Невероятным фортелем до ломоты в суставах я дотянулся до борта платформы и вцепился в него мёртвой хваткой.
Апостол Пётр, нашедший наконец подходящий, по его мнению, ключ и уже никак не ожидавший от меня ни малейшего подвоха, аж крякнул с досады. Привык, понимаешь, дедок на службе, разбаловался на командной кормящей должности: мол, «упал-отжался-прижмурился!» И конечно же, на том зловредный старикашка не успокоился. Не иначе, именно он подстроил так, что совсем уж было выпрастанные из бездны ноги, как у того бездарного гимнаста на маховом коне, понеслись назад по нисходящей дуге и пришли своей верхней (ну очень верхней, а оттого не очень прикрытой) частью в соприкосновение с пресловутой сцепкой. Интересно, какое покрытие ожидалось на сцепке мазутной цистерны после многолетней ея эксплуатации? Да уж понятно, не лавандовое масло. И в это всё я вляпался обеими булками сразу, мал-мала не вышибив бубенцами искру, от которой неминуемо полыхнула бы к едрене-фене и вся эта канистра, и вся эта станция, и вся эта метагалактика.
Слегка перефразируя классика, можно сказать: «Петруха удивился, вагон остановился...» Колёса прокатились от силы сантиметров двадцать. Цистерна, платформа, поезд — всё замерло. Заткнулись даже матюгальники на станции. В освещённом заднем окне «Москвича» возникла людмилкина головка — всё нормально? Я успокаивающе помаячил рукой, словно во мраке ночи из тёплого «москвичёвского» нутра можно было хоть что-то различить. Да и слава Богу! — я-то, в некотором роде, «не при параде», и следовало бы в конце концов начинать приводить себя в божеский вид. Уже без малейшего риска быть демаскированным откровенной белизной своих телес, я, зажимая поясок штанов в кулаке, перебрался в «родные Пенаты».
Лёгкое касание ягодиц едва не привело к залипанию «манипулятора»: советский мазут — самый мазутный мазут в мире! Тут газеткой делу не поможешь. Я открыл багажник и загремел резервной канистрой (теперь уже нашей, собственной) со старым добрым бензином
Открываю дверку:
— Дорогая, ты не могла бы мне помочь?
— Да, дорогой, конечно, дорогой, чем, дорогой?
Вместо ответа я молча разворачиваюсь, что называется, «иньшей фазой», представляя её, то есть соответствующую «фазу», на обозрение публике... Сегодня мне трудно классифицировать звук, раздавшийся в салоне. Эдакое:
Постоял грустно на холодке, подождал, пока моя «Муму» откатается вдоль и поперёк «москвичёвских» сидушек, и пополз по-пластунски на экзекуцию. Долго там меня оттирали... Несмотря на лёгкий морозец, спать пришлось при открытых окнах — по-другому могли и на воздух взлететь, а выгнать мужика «на улицу» супруге мягкое сердце всё же не позволило...
Вот, в общем, и вся почти история. По понятным причинам, ни соседям по платформе, ни даже Борисычу мы её не рассказывали — ну, ни к чему им о столь пикантных нюансах ведать, замучают ведь подколками до конца пути.
Где-то на полпути эшелон пару-тройку суток потерял из-за случившегося впереди паводка, зато дальше мы шли практически без остановок и, как следствие, без пополнения запасов провизии и воды. С провиантом, впрочем, дела у нас обстояли нормально — впрок прикупили, а вот воду приходилось экономить: чайку попить, да влажной салфеткой руки-морды по утрам протереть.
Как раз поутру, накануне прибытия в Хабаровск подходит к нам тот самый мареман.
— Вода есть? — А вид у самого какой-то смурной. Ну, мало ли...
— Вон, в термосе возьми — чайку попить.
— Нет, — говорит мареман, — мне много надо.
— Много, извини, нету. Вот завтра в Хабаровске обопьёмся.
Мареман разочаровано уходит, а меня уже любопытство разбирает — нафига ему много воды? Гребу следом. Пробираюсь мимо «Жигулей» к «Волге», примечаю: надо же, как грязь от встречных летит — «Жигуль» плямами аки леопард расписан. А «Москвич», как ни странно, ничего, чистенький стоит, только запылился слегка. Вот вам и аэродинамика конкурентов! А «Волга»-то! Нет, ты глянь, «Волга»-то — вооще вся в грязищи! Чо за фигня такая?! И хозяин смурной рядышком — замшевой тряпицей своей чо-то там счищать пытается. Хозяйка вовсе за стёклами вся замурованная сидит, не выходит...
Выясняется: оказывается, чем-то они вчера траванулись, может, колбаску слегка зазеленевшую подъели, может, ещё что... Постарались с проблемами до темна потерпеть, но дождаться смогли только ранних сумерек. Первым по испытанной схеме газетку мареман расстелил. Ну и выдал — по полной программе, как говорится. После свернул газетку, замахнулся, а организм-то уже ослаблен — тряхнуло на стыке, он из рук-то газетку и упустил.
При часовом ходе в полсотни вёрст газетку ветерком развернуло и к лобовому стеклу «двадцать четвёрки», за которым его барышня сидела, да и припечатало. Сумерки-не сумерки, а различила она, что там по стеклу расползается. Тут и у неё организм возмутился, едва успела из салона выскочить. А бежать-то куда? К краю платформы — опасливо, а другого пространства — всего-то полметра, «Волга» — машина не узкая. Короче, пока даму полоскало, ни в чём не повинные «Жигули» своё тоже получили. Моя хата, к счастью, оказалась с краю...
В ночь да на ходу — какая уборка?! Вот и грустил теперь мареман у двух пострадавших авто.
— До Хабаровска, небось, совсем засохнет... — задумчиво произнёс он, сковырнув с крыла небольшое пятнышко. — Как думаешь, водой после отмоется?
— А то! — не слишком уверенно подтвердил я и отработал потихоньку задним ходом восвояси.
Пожар у соседа — всегда праздник.