ТРОЕ В ЛОДКАХ, НЕ СЧИТАЯ СОБАКИ

  Дело было в самом начале восьмидесятых, в конце июня. Июнь на Колыме, обычно, месяц сухой, солнышко уже пригревает, вода в реках спадает после недавнего ледохода, лист на деревах раскрывается, комар на крыло поднимается, что вселяет надежду на вечерний «жор» хариуса или хотя бы на приличный улов мальмы... Самое время для сплава! Заодно и места жимолостные на будущее присмотреть можно, а то ведь колымский народ забурел, моторизовался, все доступные места обносит со скоростью и страстью колорадского жука на картофельных плантациях...

  Субботним утром я, Санька Рябухин и братик Лёнчик выгрузились на 47‑м километре Колымской трассы у речушки (и не речушки даже, а так, ручейка) под названием Уптар. Под ногами весело крутится любимица всего семейства — лаечка Умка. «Москвичок» тотчас умчался назад, чтобы завтрашним вечером подобрать нас у моста совсем другой, по нашим местам — вполне настоящей реки — Армани. А прежде нам предстоит проскочить отрезок ещё одной речки — Хасына. Всего, стало быть, километров сто.

  Плавсредств у нас два: стандартная, видавшая виды резиновая «двухсотка» и флагман семейной флотилии — спасательный плот ПСН‑6, купленный братаном по случаю у какого‑то бича-шкипера рублей, по‑моему, за двести (бешенные, надо сказать, по тем временам бабки!). Плотик доработали: тент срезали, дуги надувные приспособили к переднему и заднему борту принайтовливать, из монтажных петель уключины соорудили и весла от «трёхсотки» к ним присандалили. Накачивать, правда, заразу — замучаться можно; поочереди играем ручным насосом «в ладушки» не менее часа. Зато — красота! — в плоту одновременно и вполне комфортно разместились Старшо́й и Санька. Туда же скинули все «сидоры» с манатками и хавушкой, поверх которых улеглась в качестве вперёдсмотрящей Умка. Но самая прелесть плота — в его надувном дне: плавсредство без задержки проскакивает даже по самым мелким перекатикам. А я, хоть и совершенно один в пустой «двухсотке», каждый камушек этих перекатов чувствую своей... ну... этой, на которой сижу. И истёртые вдрызг надувные подушки ситуации не меняют, поскольку травят воздух со страшной силой, сдуваясь за пять минут до толщины постного блина. Пробовали когда-нибудь по ступенькам на пятой точке спускаться? То-то...

  С Богом! Отчалили... Я впереди «тропу торю», плотик неспешно и величаво катит следом. Переднему чем хорошо? — любая случайная находка — его. Через пару километров замечаю на воде под кустом надутую камеру то ли от «Урала», то ли от «Беларуса». Ай, хороша камера! И откуда она сюда попала? Может, у моста через Уптар шоферюги клеили, проверяли да упустили. А может, рыбачок какой в качестве «поджопника» из поселка прикатил да тоже подвязать к кусту не удосужился... Хорошая вещь, очень даже в хозяйстве нужная! Не бросать же её среди тайги!

  Рулю к берегу, чешу затылок: а чо с этой камерой дальше делать? — в лодку она, надутая, не помещается, спускать воздух — а на кой ляд она мне пустая нужна? Бросить? Угу, щаз! Во мне все хохляцкие гены от этой крамольной мысли на дыбы встали: ни вздохнуть, ни... выдохнуть.

  Хорошо, в кармане шкантик нашёлся — метров на пять (во, нация! Мы ж без верёвки в кармане фиг куда тронемся: хоть ворогу руки повязать, хоть себе с тоски намылить...). Я поднапружился, камеру почти вдвое сложил и шкантиком по миделю обмотал — получилось что-то навроде двух бананов в связке.

  А мимо тем временем гордо прошествовал плот. Конечно, чего ж ему не шествовать? — грести не надо, течение чуть сильнее, чем в ванной, солнышко припекает, комфорт на надувашке — полнейший... Экипаж разомлел и только косяка удивлённого на мои загадочные экзерсисы с резиной из‑под полусомкнутых век зыркнул. Ага, недотумкали мареманы, для чего мне «бананы» нужны! А чукча, между прочим, умный! Я «бананы» эти на борта поперек своей лодчонки положил, сел на них сверху, ножки в дно резиновое упёр и покатил себе дальше. Получилось нечто вроде самоходно-плавучего трона, и, что характерно, задница от камней на перекатах страдать перестала.

  Плывём себе, покуриваем, с ленцой отпихиваясь время от времени от подступающих слишком близко берегов. Справа, за перелеском потянулась взлётная полоса аэропорта, самолётки при посадке чуть шассями по макушке ни цепляют, особенно меня, над «бананами» торчащего. И ландшафт изменился: Уптар нарыл себе фарватер в толще многолетнего льда, по бокам то хрустальные стены, то изумрудные проплывают... Ощущение — специфическое: маковку и плечи, надо льдом выступающие, солнышко поджаривает, а то, что ниже, — как в дьюаре с жидким азотом. Опять же порадовался: когда б не «бананы», я бы к концу ледяного поля выехал в состоянии рождественского гуся, извлечённого из морозилки.

  Поёт душа, радуется... Вон, плотик скрылся за поворотом, и я один на всей планете и во всей её благости. А сейчас из‑за поворота выскочу — и опять мы в компании, словно после долгой разлуки... Ну, значит, выруливаю... Вот тут бы сказать: «...и остановился, как вкопанный», дык нет, несёт речка, хоть и неспешно несёт, но уверенно. А плот, как раз, «как вкопанный», стоит метрах в тридцати посередине русла, потому — упёрся он в завал, преграждающий неширокий фарватер. Матросики на плоту проснулись и размышляют, видимо, как с этой незадачей справиться. И пока я пытался прислушаться к их размышлениям, учитывая, что «со стороны всегда виднее», пока в динамике процесса глаза аккомодировались на новых расстояниях, обнаруживаю я, что кроме завала речушку метрах в десяти выше плота преграждает ещё и упавшая лиственница, под которой просвет — сантиметров семьдесят, куда плотик проскочил без труда, а мне, на моих «бананах» сидящему, слабо́. Тут бы гребануть пару раз веслами, на берег выскочить и переташить лодку волоком, так весла где‑то внизу без дела болтаются, не дотянуться до них... «Процесс» тем временем идёт своим чередом, и я молча и с тоской в глазах наезжаю на лиственницу. То есть, лодка‑то спокойно уходит под неё, а меня вместе с чёртовыми «бананами» дровеняка аккуратненько смахивает в опустевшее вдруг подо мною пространство. Ну, блин, в точности, как муху со стола. Только муха, обычно, вверх улетает, а я, значит, самотопчиком отправляюсь на дно...

  Хорошо, был когда‑то в моей жизни Донец, где братик Юрик давал мне первые уроки плавания. Угодив в водоём в позе, которую, помнится, называют «бомбочкой», я не сдрейфил, перегруппировался, оттолкнулся от каменистого дна ногами и, по моим расчётам, вышел на поверхность. Но! В воды Уптара, помню, занырнул я при ясном свете солнечного дня, а вынырнул... в кромешную ночь! Душа преисполнилась ужаса от возможных вариантов: а) я никуда не выныривал, а легко сплавился по Уптару до такой же тихой речушки Стикса, где, не дождавшись забухавшего Харона, махнул сажёнками в сторону Ада, и б) хре́нова лиственница не только скинула меня с плавсредства, но и выхлестнула на прощание оба глаза... Однако, чем тогда объяснить, что в этой жуткой ночи окружает меня прекрасное зеленоватое сияние, и дышится при том вполне привольно? Я судорожно рванулся ещё выше и... упёрся теменем в холодную резину. Оказывается, при моём соскальзывании через задний борт лодки она выполнила переворот «оверкиль», а из‑под воды я выскочил ровнёхонько в воздушную подушку между её баллонами. От нечаянной радости жить захотелось ещё больше! Я снова нащупал ногами дно и вынырнул уже в белый свет, как в копеечку, где тотчас оказался прижатым к тёплому оранжевому борту застрявшего плотика.

  Но на этом злоключения не закончились. Одёжка и сапоги уверенно тянули меня вниз, под плот, а стало быть, и под завал... (Мне, кстати, сейчас вспомнился анекдот про знание английского языка, который, применительно к ситуации, можно было бы перефразировать: «И что? Таки сильно ему помогли от сырости болотные сапоги?») Из‑под завала мало кто когда выгребал. Я безуспешно скользил ногтями по гладкому борту плотика, мечтая ухватиться хоть за клапан, хоть за уключину, но не находил их, а ноги уже отнесло куда‑то дальше, параллельно днищу... Вода у борта бурлила, не позволяя раскрыть рта, поэтому на помощь я не звал, надеясь, что и так понятно — тонет братан, и сейчас один из этих остолопов ухватит меня за руку или, на худой конец, за шкирку и втащит на плот. Ну да, Саня, «вся жизнь впереди, надейся и жди»... И это называется — родня... За моим кульбитом они с удовольствем наблюдали, как зрители из партера. Более того, они буквально угорали от гомерического хохота, схватившись за животики и катаясь по палубе. «Блин! — хотелось мне заорать. — Сначала спасите, потом посмеёмся вместе!» Да еще эта сучка — Умка, ошалев от происходящего и опьянев, видать, от вольного воздуха, с лаем носилась вдоль борта, норовя цапнуть меня за слабеющие пальцы...

  А вот если бы я утоп? Вот бы им всем от Людмилки моей досталось! Но в конце концов, когда я совсем уж было собрался пустить последние бульбочки, они, отдышавшись неспешно от смеха, выдернули меня из распроклятого водоёма.

  Внеплановая стоянка: обсушиться, подсчитать потери, зализать раны.

  ...Бутора в лодке не было, так что потери состоялись на приемлемом уровне — раз‑два и обчёлся. С носа слетели и утопли очки (рыбки, наверное, до сих пор в их стёклышки заглядывают и удивляются: ой! какое там всё маленькое и смешное) — это раз. Два — под завал таки уволокло одно лодочное весло, чем оно на прощание доказало свою непринадлежность к категории того, «что не тонет». Ну и дальше как? «Двухсотка» — не каноэ, одним веслецом не управишься, тем более, что впереди ещё предстояли Хасын и Армань, а там не побалуешься. Строгать перочинным ножичком весло из целого бревна — так выберешься из тайги не раньше, чем Робинзон Крузо со своего острова... Но что меня радует в нашей девственной природе, так это то, что, где бы ты ни оказался в краях, по которым «не ступала нога человека», не позднее пяти минут всегда обнаружишь те или иные следы цивилизации (во время поездки на «Москвиче» в 85‑м жена умудрялась в самых глухих таёжных чащобах находить недурственные, только что лаком не покрытые, обрезные доски, чтобы подложить под брюхо намертво увязшего в непролазных хлябях автомобильчика). Так и здесь: прогулявшись вглубь ближайших кустиков, я обнаружил вполне приличный ящик, разобрав который при помощи пассатижей (а какой чудак не берёт на рыбалку пассатижи?! — это ж не баня в представлении Высотского!), обеспечил себя кучкой добротных дощечек, метром-другим вязальной проволоки и двумя десятками лишь чуть приржавленных гвоздей! В том же кустарнике вместо «серёжки ольховой» позаимствовал добрый ольховый дрын и за полчаса сварганил очень даже добротное весло, которое впоследствии ещё и на морских рыбалках нами какое‑то время юзалось.

  Запасные очки мне задарил братан — вот она, прелесть стандартизации! — в нашем близоруком трио: я, брат и его жена — параметры дефектов зрения практически одинаковы, что позволяет при дальних прогулках брать на троих всего лишь четыре пары очков, а не по две на каждого! То есть, почти, как выражается другой мой братик Юрик: «Четыре брата, и оба — лысые».

  Осталось только обсушиться, а это и вовсе дело нехитрое: с дровишками в тайге попроще, чем, скажем, в английском Лондоне или американском Нэшуа. На галечной площадке под склонённой долу ольхой (вот уж славное растение! — на все случаи жизни) запалили мы костерок, растелешились, украсили ольху наподобие рождественской ёлки портянками, свитерами, тельняшками, разложили вокруг кострища сдёрнутые с трудом сапоги и кучненько сбились в струю повалившего дыма — дело близилось к вечеру, выспавшийся за время дневного солнцепёка комар тучно вставал на крыло и выходил на поиски — пожрать бы чего. Нет, в Кирове, Изюме, Базилдоне и даже, наверное, в Нью‑Хэмпшире комары тоже, конечно, встречаются. Но, боже мой, какая разница! Тамошний цивилизованный комар цивилен во всём: разборчиво присматривается, принюхивается, деликатно и подолгу звенит над местом посадки, как бы извиняясь: «Не будет ли для Вас большим беспокойством, если я, исключительно, разумеется, с Вашего дозволения, отведаю капельку-другую Вашей кровушки?» Его и бить неохота, так, махнёшь рукой или вовсе сдунешь ласково — он и отвалит незамедлительно, оставив после себя чуть зудящее место укуса, которое достаточно просто послюнявить или вон, как Людмилка, крест-накрест маникюрчиком надавить... Наши — не то! Это не насекомые, это какие‑то крылатые пираньи! Учуяв тебя километров за полста, эти твари размером с половину спичечного коробка сбиваются в стаи и несутся, набирая скорость, с рёвом, напоминающим сирену «Юнкерса» в пикирующем бомбометании. Какое там присматривание-принюхивание! Наш комар втыкается в тебя сходу, того и гляди, насквозь прошьёт, если только в кишках не запутается. А воткнувшись, включает такие вакуум-насосы, что вся наша донорская промышленность отдыхает, бамбук покуривая. На него не дуй и ручонкой не маши — токо зыркнет на тебя зло из‑под сурово насупленных бровей да включит ещё более высокую степень откачки. И либо сам отвалится, когда ослабевшие от многократно увеличившегося веса лапы не в состоянии уже будут удерживать опившееся тело на поднявшихся дыбом волосёнках кормильца, либо прозевает в хмельном кайфе, как ты прицельно врезаешь сам себе крепкую оплеуху, оставляя на коже здоровенный волдырь, закрашенный кровяной плямой, а кувыркающаяся вниз хоботистая голова долго ещё ноет: «Пи‑ить... Пи‑и‑ить...»

  Это цивильного комарика можно отпугнуть ароматом гвоздички или, не приведи господи, парфюмерного аэрозоля типа «Тайга». На наших такая фигня действует исключительно как апперитив перед закуской или фенхелевый соус на сёмге — им после этого токо больше жрать хочется. От наших отбиться можно лишь диметилфталатом или, на худой конец, «Дэтой» выпуска не позднее 1975 года, от которых плавятся стекла на часах и отваливаются дужки очков. Эффект, как от серной кислоты! Я однажды, будучи в тюменском стройотряде, выскочил по срочной необходимости в тайгу и мазанул себя в спешке той самою «Дэтой» по наиболее чувствительным местам — так до сих пор повизгиваю, вспоминаючи. Вот и думай теперь, какое из двух бо́льших зол выбирать.

  Так мы и пританцовывали в дыму костра, отбиваясь от наседающих на заголившиеся тела кровососов. С дровишками у нас, как я говорил, было сравнительно нормально. А сравнительно — потому, что, как вы понимаете, это были не те дрова, которыми топят обычную русскую печь или классический английский камин — в огонь летели, в основном, сучья и опавшие ветви лиственниц. Но помимо совершенно изумительного аромата и густого дыма, время от времени взрывались они снопами жарких искр. И вот, гляжу я, что после очередного огненного выброса одна из развешанных над костром пар портянок, вроде как, перестала пари́ть, а напротив, начала исходить густым тряпичным дымком. Причём, судя по месту подвеса, портянки эти принадлежали братику Лёнчику... Эх, души наши славянские, загадочные — «кому мученьице, а кому — развлеченьице»! От чего‑то вид тлеющих портянок изрядно меня развеселил, наверное, сказался психологический шок от недавнего частичного утопления. Я ржу, корчусь, издаю нечленораздельные звуки: «Ы‑ы... Ы‑ы‑ы!!!» и коряво тычу в сторону костра пальцем. Коллеги поняли меня не сразу, а разобравшись, вовсе не кинулись спасать гибнущее имущество. Братан тоже сложился пополам, протянув руку к костру: «Гы‑ы... Гы‑гы‑гы!!!» Когда от тлеющих портянок уже мало что осталось, я выдавливаю сквозь всхлипы: «Как же... хлюп‑хлюп... как же ты теперь... хлюп... без портянок?» Братан упал на землю и аж захрюкал: «Это... хр‑р... это... хр‑р... это твои портянки... хр‑р... Были...»

  Минут пять мы доходим от хохота, а потом я начинаю ему разъяснять, что мои — вон они — висят целёхенькими гораздо выше. «Не‑ет, — хрипит братан, — я твои пониже прочих перевесил, поскольку были они самыми мокрыми...» Не веря своим ушам, бегу к кострищу разбираться. Точно, мои, вроде, и размером побольше были, да и дырки на них имелись, чтобы на веревочке у костра развешивать. А эти — вовсе даже без дырок и скроены поэкономнее. М‑да... Похоже, прохохотал я свои портяночки... Но отчего же дух тряпошно-горелый так долго из воздуха не выветривается? Я поворотил голову к костерку: на ольховой веточке додымливали останки моего свитера; за портянками не углядели мы, что и он «свою» искорку на грудь получил... Грустно мне стало и обидно, впечатление от сплава поблекло.

  Но делать нечего — надо двигать дальше. Запасной свитер нашелся опять же у Леонида (спасибо, братик, я его до сих пор на рыбалки надеваю — нету вещи износу!) Мой же свитерок так удачно обгорел, что рукава почти не пострадали. Так я из них чуни смастерил — взамен утраченных портянок, хоть какую‑то пользу извлёк.

  Ночи на Колыме в июне светлые, вечера — дли‑инные, и ещё засветло, миновав посёлочек в десяток покосившихся домишек с характерным названием Сплавная, мы выскочили из устья Уптара в Хасын. Тут уж не зевай! Река пошире, течение помощнее — только успевай веслами работать. К счастью, «бананы» я оставил на месте стоянки и теперь налегке ушел вперёд от плота метров на пятьсот.

  За очередным поворотом пришлось поднапрячься. Река в этом месте делала z‑образный зигзаг, и струя, в соответствии с конфигурацией русла, дважды переваливала с одной стороны на другую. На самом выходе из зигзага вода била в высокий левый берег, вымывая из него за день тонны грунта вместе с растительностью. С метровой высоты под небольшим углом в воду спускалась подмытая и, очевидно, недавно упавшая лиственница метров восьми длиной. С периодичностью метронома поток воды увлекал крону лежащего дерева за собой, оттягивал метра на два вниз, а когда упругость ствола превозобладала, крона с шумом вылетала из воды и откидывалась назад с силой спущенной тетивы лука. Попасть под такую «тетиву» мне не улыбалось... Я подналёг на вёсла, вышел из струи и выскочил на мелководье противоположного бережка чуть выше относительно постреливающего хлыста. Теперь надо было предупредить об опасности моих «плотоводцев».

  Как обычно величаво из‑за поворота выкатился плот. По сравнению с ним моя «двухсотка» выглядела, словно захудалый эсминчик рядом с красавцем-авианосцем. Соответственно, и экипаж «авианосца» чувствовал себя в гораздо большей безопасности, нежели я в своей утлой лодчонке. А потому матросня беспечноствовала. Я как мог громко заорал с берега, указуя на ворочавшийся в бурунах хлыст лиственницы. Леонид лениво приподнял голову, вглядываясь в мечущуюся по гальке фигурку «младшо́го». Чуть позже из‑за борта высунулась и санькина голова. Теперь они вдвоём наблюдали за моими загадочными пассами, пытаясь угадать, что именно я делаю на берегу. А плот неумолимо шёл по струе на лиственницу...

  Когда братан, заподозрив неладное, всё же повернул голову по ходу движения, вдоль реки на десятки километров разнеслось явственное «Ё‑ё‑ё...». Так торпедированный корабль гудком извещает пустынное море о намерении навечно скрыться под водой. На «объезд» лиственницы времени и расстояния уже не оставалось, и капитан «авианосца» принял единственно верное в этой ситуации решение — уходить под берег и пытаться просочиться в узенький зазор между стволом и рекой. Ах, как мне это напомнило давешнюю ситуацию на Уптаре! Было ясно, что потерь не избежать; я толкнул лодку в воду и рванул к противоположному берегу, оставаясь лицом к происходящим событиям.

  Нос плота чуть притоп, нырнул под лиственницу и выскочил уже с противоположной стороны. Но с полной очевидностью корма с выступающими за её габариты фигурами путешественников в эту щель не протискивалась.

  Всем известно, что сидя на плавсредстве, хвататься руками за неподвижные относительно берегов предметы противопоказано; как правило, кончается это тем, что лодка продолжает дальнейшее плавание, но уже без седока, которого доморощенные спасатели пытаются извлечь из воды баграми и прочими подручными средствами. Но хватательный инстинкт, в отличие от способности к судоходному водоплаванию, развивался в нас тысячелетиями (помните поговорку: «Утопающий за соломинку хватается»?), а потому два дюжих молодца, сидящие на плоту, одновременно ухватились за накатившийся на них ствол и попытались выжать его на руках, увеличив тем самым необходимый зазор.

  Как вы думаете, скоко весит лиственничка восьмиметровой длины? Вообще говоря, при помощи сопромата можно посчитать потребную сосредоточенную силу для изгиба равнопрочной консольной балки в точке, максимально приближённой к месту защемления, то есть к частично вывернутому из земли корневищу дерева. Но, скорее всего, у матросиков не было времени даже на приблизительные расчёты... Однако, самое интересное, что и на интуитивном уровне решение было принято верное!

  Дальнейшая картина напоминала фильмы о морских сражениях времён последних мировых войн. Разумеется, под воздействием приложенного усилия лиственница не шелохнулась даже на миллиметр. Зато корма плота заглубилась в воду по самый обрез бортов. Соответственно, нос плавсредства с другой стороны дерева начал подниматься на дыбы, как у того же торпедированного в задницу авианосца. Потоки воды опадали с него в кипящую у бортов пену... Ах, до чего же красиво и величаво это выглядело со стороны! С бака и полубака на корму посыпались заполнявшие плотик общественные бебехи, увеличивая тем самым и без того нарастающий дифферент. Плот начал угрюмо принимать забортный балласт, готовясь к участи «Титанника». Коротко вякнув что‑то в адрес матери бога и многочисленной родни горе-судоводителей маломерного флота, за борт вылетела Умка (ага, получила, сука, за мое недавнее унижение!!!). Я уже проскочил мимо, готовясь к выполнению спасательных операций, как вдруг, глубоко вздохнув, плот целиком выплюнулся по эту сторону дерева, уподобившись засургученной картонной пробочке стукнутой в донышко водочной бутылки ещё тех, тоталитарных времен...

  Метрами тридцатью ниже мы молча причалили к берегу. Видели бы вы глазки участников этого квази-подводного плавания. Так, ничего себе, шарики для бильярда.

  М‑да... Два ЧП (не считая сгоревших портянок и свитера) для одного дня — явный перебор. Надо было прерывать плавание, тем более, что и полуночная заря уже догорала. Единственно, уж больно место неуютно — тайга глухая, да и ассоциации рядом с купающейся лиственничкой неприятные. Короче, решили перебираться на другую сторону. А пока мы в переживаниях нервно покуривали сигаретки, Умка, разогреваясь после освежающей ванны, устроила охоту на бурундука — часто ли городской собаке такое счастье выпадает. Невесть откуда взявшегося зверька она погнала сквозь кусты и подлесок вглубь тайги. Звонкий лай её уходил все дальше и дальше, пока не исчез окончательно за шумом реки и деревьев. Ну и что теперь? Не уходить же без собаки, которая хотя и вела себя сегодня не самым спортивным образом, но все же являла собою движимую собственность, за утерю которой дома и вздрючить могли.

  Делать нечего, посвистывая на каждом шагу, мы отправились на розыски. Пять минут свистим, десять, полчаса — нет ответа... Уже и губы иссохли, слюна кончилась, и вместо свиста изо рта вылетают какие‑то шепелявые звуки, а собаки всё нет... Первому всё осточертело Саньке. Он резко завернул к берегу, кинув на прощанье, что мы можем посвистеть собаке даже той частью тела, которая свистульку лишь внешне напоминает, а результат будет тем же. Для очистки совести мы с братаном пошарахались по кустам ещё минут двадцать и уныло побрели к плоту. «Чёрт с ней, — в сердцах говорил Леонид, — зверь в тайге не подохнет!» Хе‑хе... Это он Умочку «зверем» обозвал? Ту, которая так любит понежиться в хозяйской постели, а за сосательную конфетку готова полжизни отдать? Хотел бы я видеть, как эта животинка поутру вместо домашней плюшки на завтрак будет обнюхивать какого-нибудь придавленного бурундучка. Да скорее она от брезгливости ластами щёлкнет!

  Собираем манатки, молчком скидываем в плот. Настроение — поганей некуда. Толкаем плотик в воду. И в этот момент с берега стрелой на борт влетает Умка, заняв своё законное место на баке. Вот стерва! Похоже, она далее десяти метров от плота никуда и не уходила. Просто надоела собаке водная стихия, тем более с принудительным подмыванием, и она таким образом пыталась вынудить нас к максимально длительному пребыванию на земной тверди. Но собачья рассудительность не позволила ей всерьёз оторваться от коллектива.

  Так, повеселели. Становимся на ночёвку. Рыбачить чегой‑то не хочется. Стелим дастархан, достаём заветную бутылочку. Сидим с Леонидом у воды на брёвнышке. Река к ночи словно успокоилась. На плёсе «плавится» харюзинная мелочь — круги по воде, как от монеток брошенных расходятся. Был бы серьёзный хариус, мы бы его слышали. Хариус, когда на охоту выходит, на каждую мушку-мошку из воды выскакивает, словно стойку делает, и бьет её хвостом на лету, а потом уже павшую на поверхность подбирает. Иногда на плёсах целые стаи па на хвостах вытанцовывают. Оттого даже озеро в Ягоднинском районе называется Озером Танцующих Хариусов. А рядом другое — озеро Джека Лондона. Красиво, да? И сколько раз, так, сидячи рядом с братаном у того или иного водоёма, договаривались мы и братика Миньку, и братика Юрчика сюда «выписать» на рыбалку-другую, чтобы испытать такое вот общее чувство вселенского умиротворения. Да всё недосуг как‑то было...

  Перед рассветом валимся спать: Леонид и Санька — калачиками в плотике, я — в спальнике, на перевёрнутой вверх дном лодке...

  Утром тоже не до рыбалки — отстаем от графика движения. Ладно, если времени хватит, в Армани мальмы надёргаем. Кустов жимолости и в глаза не видели. И то — кто ж её здесь сажать для нас будет! В общем, едем дальше, типа, «мухоморов поели...»

  К обеду влетаем в Армань. Разница ощутимая. Если по Уптару пробирались со скоростью трёхколесного велосипедика, по Хасыну словно на «газончике» тряслись, то теперь вдоль Армани как на курьерском поезде рванули. И вода совсем другая. Уптар и Хасын — речки горные, чистые, от снега-льда питаемые. А Армань перед впадением в море петлями по торфянникам кружит, оттого вода мутная, коричневая, как остывший чифир. Струи слившихся рек долго не перемешиваются: слева от лодки вода прозрачная, справа — руку опустишь — не видно. Да, по такой воде обломилась наша рыбалочка: колымская рыба — чистюля, мутной воды не терпит.

  Лавируем между многочисленных завалов и коряг, тут уже не до красот природы. Русло скручено в какие‑то невообразимые узлы — морское устье рядом. Высоченная радиомачта на Радужном — наш ответ «вражьему голосу» радиостанции «Свобода» — возникает то слева, то справа. Здесь когда‑то начинала свою производственную деятельность Ната Старша́я.

  А вон уже и мост через Армань. Рядом с мостом угадывается знакомый силуэтик лёнчиного «Москвича». Встречает нас Вова Тонких по прозвищу «Тоненький». Везёт мне на крупных приятелей. Я частенько упоминаю фамилию Юры Битюкова — Битюка. Ничего так мальчик — сто двадцать кэгэ убойного весу. Так таких Битюков надо бы парочку сложить, чтобы одного Тоненького получить.

  Получаем последний пинок: Тоненький, преодолевая два перевала, не заметил, как у него спустило колёсико, а почувствовал это лишь когда голимый диск по щебёнке загрохотал. Покрышка, ясное дело, — в клочья. Резина по тем временам — дефицит страшенный. У братана, когда ставит последнюю запаску, желваки ходуном ходят, но молчит — и без того наудовольствовались за два дня...

  ...Удовольствие-не удовольствие, а после реки, как положено, плавсредства подлежали просушке. В понедельник вся команда собралась в гараже. С лодкой проблем не было: ножной «лягушкой» накачали и выставили на улицу, под закатное солнышко. Надувать же плот мехами типа «ладушки» желающих не нашлось. Впрочем, и необходимости в том не было ни малейшей: гараж, тем более оборудованный гараж, — это вам не тайга, здесь для таких случаев компрессор имеется. Воткнул шлангочку в клапан, и минут уже через несколько плот, включая гофрированный надувной полик, упруг, как футбольный мячик. А про полик я упомянул не случайно. Конструктивно он представлял собой ряд параллельных надувных секций, образованных склейками двух слоёв прорезиненной ткани (вроде надувного матраса). Поскольку плот не предусматривал уключин под вёсла, ранее была проведена доработка, в результате которой под уключины стали мы использовать привязные кольца от строп-лент, массой так граммов по сто пятьдесят каждое. И дабы не потерять столь ответственные узлы при всяческих перемещениях, всегда хранили их внутри плота, то есть на упомянутом полике.

  Так вот, значит, стоим мы: я, братик Лёнчик и Саня Рябухин вокруг плотика, и пока весело тарахтящий компрессор нагнетает во все внутренние полости воздух через удерживаемый Санькой шланг, травим анекдоты, время от времени вспоминая мои сгоревшие чадным пламенем портянки. Мужики ржут, а мне грустно, так как и за утраченный свитер перед Людмилкой своей я ещё не отчитался... Вечер, ни одной посторонней души около гаража, и вдруг совсем рядом раздаётся оглушительный выстрел. Санька роняет шланг, принимает боксерскую стойку, резко наносит несколько стремительных ударов по условному противнику в пустое пространство, затем вскидывает руки к лицу и падает навзничь замертво. А сквозь тарахтение компрессора чётко различается брякающий затихающий звук летящего куска металла — странно, пуля на рикошете так не бренчит... Секундный ступор, и мы со Старши́м бросаемся к лежащему Саньке, пытаясь и одновременно страшась оторвать его ладони от лица — что‑то там... Крови пока что не видно, глаза на месте, но смотрят сквозь нас как‑то незафиксированно и с некоторым тоскливым изумлением. А на лбу вполне явственно вырастает багровый рог (назвать данное образование шишкой — язык не поворачивается).

  Приведя родича в осязаемое состояние, пытаемся разобраться в происшедшем. Оказывается, за анекдотами мы подзабыли контролировать степень накачки плота и, естественно, перекачали. От напруги лопнула одна из склеек гофрированного днища, отчего две соседние секции сработали как праща. И надо же такому случиться, что именно на этой склейке и валялось одно из колец-уключин. Описав с жуткой силой и скоростью баллистическую траекторию, уключина зафиндилила Саньке в центр лба (а кому же ещё? — он ведь накачивал!), отправив парня в конкретный нокаут.

  Пока я разглядывал образовавшийся на санькином лбу артефакт, Леонид куда‑то сгинул, а спустя минут пяток, появился, неся в руках ...начищенную до ослепительного блеска взаправдашную пожарную каску — уж где он её взял, Богу ведомо. Санька же взамен благодарности заслал каску точным броском в стоящий метрах в пятидесяти от гаража мусорный контейнер, а нас же незлым, тихим словом направил совершенно в ином направлении...

  Сколько лет прошло с той поры, но он и по сей день считает, что всё случившееся было коварно подстроено нами, и вспоминать эту историю не любит.