Ишь как! Всё сбылось, как предсказывала: и камень нагретый, и ноги в прибое, и донышко запотевшей бутылки в белом песке.
Я лежал на берегу под сетью звёздного неба, наслаждаясь теплом, сытостью, плеском и покоем, и она лежала рядом, раскинув руки. Я повернулся поцеловать её и увидел: рот распахнут в беззвучном крике, в глазах сияют две полных луны, и тело корчится на белом песке от неведомой боли. Тогда ещё не знал, как на неё упало небо, ведь для меня оно было рыбацкой сетью, что вытащил Одноглазый из океана. Слишком мелкая рыбёшка, я проскочил мимо, и радовался, глядя, как космический улов трепыхается уже надо мной, а я остаюсь. Остаюсь там, где мне нравится.
А может, небо не упало на неё, просто, она оказалась большой рыбой, и задыхалась, утаскиваемая наверх. Так или иначе, она пропала. Просто растаяла, а я ничего не успел сообразить. Хотя бы схватить за плечи, надавать пощёчин, заорать истошно её имя. Но я только тупо распахнул глаза, и открыл рот, глядя, как она уменьшается. И только две искорки ещё немного мерцали, там, где были её глаза.
Я не смог сразу поверить во всё это. И маленький зародыш отчаяния под ложечкой вынашивался тринадцать суток.
Дни обугливались в жарком бреду, я ничего не ел и не пил. Не помню, ходил ли я по острову или сидел на песке, слушая звон в заложенных ушах, но с заходом солнца я всегда был на том самом месте. Я видел, как скалы на несколько мгновений становились красными, чувствовал, как тёплый язык заката облизывал мой лоб и макушку. Потом уши заполнял шорох океана, я ложился на спину и смотрел в небо, надеясь, что на этот раз всё-таки проснусь, поверну голову и увижу, что она по-прежнему рядом, лежит, раскинув руки, на белом песке.
Я тринадцать ночей провёл на берегу, тринадцать ночей чёрные тени топтались за стволами прибрежных пальм. На восходе четырнадцатого дня раскалённая боль взорвала мой живот, а дикий вой белого пса с оранжевыми зрачками разогнал злобных грисов , что уже предвкушали добычу.
И я побежал. Я бы смог убежать на другой конец земли, если бы этот кусочек суши не был окружён со всех сторон водой. Я обежал Красный остров раз сто, вначале пугая, а потом смеша молоденьких креолок на велосипедах, пока солнце не расплавило мне мозги. Я рухнул на берегу, вывалив язык, кажется, я пытался напиться из океана. Может быть, к вечеру и высох бы под этим солнцем, но меня нашла старая Роза, и унесла к себе на гору, уложила под навес с пальмовыми листьями, побрызгала слипшиеся глаза, сунула мордой в миску с водой. Если бы сообразил, что можно перевернуть миску и не возвращаться. Но мозг спёкся, а инстинкт заставил напиться.
К вечеру я смог встать. Я был пустой внутри, но шуршащая оболочка исправно съела рис и рыбу, вылакала пылающим после карри языком миску тёплой воды, и благодарно повиливая хвостом, подошла к подобравшей меня.
- Ке Моунг каждый день ходит ловить рыбу в океане. Ты будешь ходить с ним, Чи-ен Фидель. Не давай ему долго сидеть на берегу после рыбалки, - велела старая Роза.
2.
Я встречал его каждый день.
Ке Моунг выпрыгивал из лодки с рыбой, которую поймал. Коричневые ноги облеплял белый песок. Он цеплял рыбу на кольцо, трепал меня за ушами и мы медленно шли в гору, домой. Старая Роза жарила рыбу на ужин, Ке Моунг пил пиво, сидя на крыльце хижины, я лежал рядом. Потом солнце падало в океан, свет гас. И я уходил под свой навес: мне не нравилось смотреть на звёзды, они меня пугали. А под тягучие песни старой Розы хотелось выть на восходящую луну.
Так прошёл сухой сезон. Потом муссон Норде снова сменился Суэттским. Я по-прежнему каждый день ждал Ке Моунга в тени скалы, положив голову на лапы.
В тот день он поймал большую белую бонфиш, его волосы были мокрыми, а на дне лодки лежали водоросли. Он привязал лодку, но не пошёл домой, а двинулся по дороге вдоль берега. Тогда я и узнал, отчего печален Ке Моунг, отчего вместе со всеми песен не поёт, с девушками на велосипеде не катается. Мы обогнули остров с наветренной стороны. Справа - скалы, слева - гулко дышащий океан, позади - проделанный путь, прямо перед нами - груды гранитных камней, набросанных нечеловеческой рукой.
Мы сели на конце дороги, дожидаясь заката. Над нами мелькнула большая чёрная тень. Мохнатый крылан не вспорол небо со свистом подобно коршуну. И не чиркнул аэродинамикой наподобие чайки, не оставил изящную вязь-надпись, как ласточка. Летающий лис взболтал кокосовый коктейль вечереющего неба бесшумными аплодисментами. Я услышал холопок одной ладонью. Я увидел пластырь на чёрной дыре.
Короткие сумерки кончились, и когда я уже был готов задрать морду к скалющемуся звёздами небу, чтобы выорать всё, что думаю, Ке Моунг неожиданно заговорил, заткнув кипящий в горле вой:
- А боги спокойны. Кидают словами. И каждое слово, как камень из пращи, летит в мою голову - я уклоняюсь. Зачем сберегаю я глупую голову? Зачем не сниму её? Только безликие, сбритыми лицами, ртами зашитыми слов мне кричат несказанных. И падают с плесками звёзды в ночной океан... Я нырял глубоко, Чи-ен, я нашёл хризолитовую гемму с хозяйкой сладких вод. Ты слышал о заколдованной Жанну, Чи-ен? - достал из кармана Ке Моунг золотистый камень.
Я ткнулся носом в изображение странной птицы с женской головой. Задумчиво глядя на весёлое лицо на камне, продолжал говорить Ке Моунг:
- Золотая Жанну, с ногами длинными как ствол пальмы, с огненными волосами, как листья пальмы в лучах восходящего солнца, жила на Красном острове далеко-далеко отсюда по дороге времени. Она сторожила орех, что растёт семь лет на дне океана. Каждое утро тело Жанну сверкало золотой рыбой в изумрудных волнах, каждый день низала Жанну дары моря на тонкую нить, каждый вечер одевала Жанну новые украшения на запястья и бёдра и танцевала, подрагивая и подпрыгивая, моутию, подпевая сладким, как варенье из карамболы, голосом.
Был чёрный огромный и страшный и страстный, жениться хотел он на рыжей-прекрасной: "О, ноги твои, словно длинные пальмы, о руки твои золотыми ветвями, и волосы терпкий муссон теребит, как перья в хвосте моей лиры."
Она не хотела, она белой солью чертила на скалах, она заклинала: не дай ему ветра, не сможешь прорваться сквозь стену мою золотого стекла.
Но вдарил он молотом страшным, осколки летят, и вот уже он, чёрной страстью окутан, шагами поспешными воду прибоя мутит...
Она не хотела, она взяла сок, чёрный сок, она положила руку в огонь и натёрла своё золотое лицо, золотые руки, ноги, золотое тело. Он так рассердился, искал золотую, нашёл чёрную, ломкую, страшно смеющуюся красным ртом, разъеденным солью. Проклял её: за то, что вместо Жанну попалась ты на моём пути, исчезнешь так, что не смогут найти. И с тех пор ищет по свету золотую Жанну, в лодке-луне ковыряясь на небе. И не знает, что сам её заколдовал...
- Нет-нет, это не она, моя была не золотая, и не чёрная. Чатти была каштановой, и тёплой, как кошка, её ноги не были твёрдыми, как пальмы, а мягкими, как лапы, когда она сворачивалась рядом под простынёй, - я удивил сам себя, но ещё больше я удивил Ке Моунга.
- Ты умеешь говорить, Чи-ен? - повернулся он ко мне, широко раскрыв тёмные глаза.
- Выходит, умею, - тявкнул я, вставая и потягиваясь, - Не пора ли нам домой, Ке Моунг? Это хохочущее небо, этот дышащий океан - они напоминают мне о том, чего я не смог.
Ке Моунг молча поднялся, отряхивая штаны от белого песка.
Мы могли бы пойти по камням в темноте, мимо заброшенного селения и кладбища пиратов, чтобы обогнуть Красный остров и выйти к дому с другой стороны. Мы могли бы полезть в гору или пойти кромкой воды, где днём бегал чёрно-белый пёс, кося коричневым глазом. Но мы пошли обратно, по той же дороге. Тогда я узнал, что возвращаться - идти заново. Всё изменилось: путь оттуда был совсем другой дорогой, чем туда. Одинокий домик загадочно-тепло светил окнами посреди джунглей. Дверь тихо приоткрылась - и кто-то, затаившись в тёмной щели, слушал наши шаги. Ке Моунг остановился на дороге, с пальмы заверещали крыланы.
- Ты не хочешь зайти, Чи-ен Фидель? - спросил он меня, - Здесь живёт бонфеммес Йомалья, может быть, она расскажет нам, где искать Золотую Жанну и Твою Чатти?
3.
- А, Чи-ен Фидель, что, надоело быть псом?
- Надоело, бон фам? Нет-нет! Быть псом - что может быть проще? Утром Роза даёт мне рис, весь день я бегаю по берегу океана или дремлю в тени пальм, ожидая Ке Моунга, а вечером Роза снова даёт мне рис и рыбу. Что может быть лучше, чем быть псом, бон фам, и не вспоминать Чатти, с капельками пота на верхней губе, умиротворённо засыпающую в моих объятьях?
- Ну, так иди вон, Чи-ен Фидель, иди и подожди Ке Моунга за дверью. Я расскажу ему про золотую Жанну. Только остерегайся мёртвого леопарда.
Я вышел из освещённой оранжевыми лампами хижины в прохладный сумрак, и уселся на пороге. "Зачем, зачем бонфеммес Йомалья помянула мёртвого леопарда?" - думал я, поднимая голову к оранжевой луне.
И увидел его: прозрачный, с горящими красными глазами, он двигался по дороге справа. Шерсть на загривке встала дыбом, я вскочил, оскалившись, а он прыгнул. Растянувшись в воздухе серебристой лентой с красными пятнами, он ослепил меня на девять мгновений, а когда я снова увидел пустынную дорогу, что-то хрустнуло, ледяной зной хлынул от шеи по всему телу, и чернота затоп...
... ила-ила-ила, пели в темноте. Ила-ила-ила, звенели назойливым хором тоненькие голоса, ила-ила-ила - только и помню. Целую вечность: ила-ила-ила. Я даже привык и даже уснул. Но и сквозь сон слышал зудящий напев: ила-ила-ила...ила-ила-ила.
4.
Я очнулся на берегу. Там, где отливающий океан оставляет холодные лужицы на песке, что белый под раскалённым солнцем и белый под жёлтой луной. И между влажно блестящих спин утёсов с торчащими рёбрами океан перебирает белые кораллы, белые кости кораллов, шевелит водоросли - колючие боа, мерно дышит: большой фффухх на вдохе, и много маленьких плесков на выдохе, постукивающих среди скал в бонги и на маримбе.
Я лежал на спине, раскинув руки, и пытался дышать вместе с океаном. Если вынуть ледяную иглу, что торчит в горле, я мог бы вместить это небо, и этот океан, и этот остров. Я был бы огромным, но лёгким как пёрышко коричневого цыплёнка, который прячется в траве. Я вместил бы в себя всё и вместился туда сам. Но из-за этой иглы я скоро стану точкой. Растопырясь глазами в небо, вижу облако-череп, в его глазницах поблёскивают звёзды... Так же исчезла Чатти. Или это она смотрит на меня? Сжатие невыносимо, и я сажусь, сворачиваясь вокруг пульсирующего центра. По скалам цокают крабы, весь берег в их норах. А я сижу, уткнувшись носом в колени, и слышу звук, что пронимает до кишок. Страшно прекрасная песня звенит в воздухе, но я не могу спеть её. И не могу больше слушать, иначе меня разорвёт.
Пусть останется только плеск, прошу!
И плеск остаётся. Ледяная игла становится чуть привычней. Я поднимаю голову и вижу гигантскую гусеницу: она стоит, разглядывая своё отражение в океане.
- Привет, - говорю, - Любуешься?
- Нет, я считаю звёзды.
- Считаешь звёзды?
- Считаю звёзды в ошейнике. Видишь, не достаёт одной?
- Украли?
- Потеряла...
А днём я ходил по кокосовой роще, днём большая черепаха подставляла моим рукам твёрдую шею, и вздыхала от удовольствия, днём я почти растворился в коралловой ванне, раскачиваясь в волнах океана.
В роще, где ленивый чёрный бык спал на куче сухих пальмовых листьев, я нашёл мёртвую голову леопарда с отрубленными ушами. Глаза закрыты и заросли, на лбу сидит бронзовая ящерица. Я протянул руку - ящерица никак не хотела убегать, она шмыгала по голове с носа на затылок, с затылка на закрытый глаз, и только когда я взял мёртвую голову в руки - ящерица шлёпнулась на землю и юркнула под коричневый лист.
Не знаю, зачем я взял эту голову.
Но когда взошла луна и маленький костёр на берегу освещал спины буйволов, что спали в солёной волне, я бросил случайный взгляд влево, туда, где положил мёртвую голову, и увидел, что глаза её смотрят на луну, сияя таким же белым светом.
И леопард открыл свою пасть:
- Андабундана, маисовая водка, зачем стучишь в борта моей лодки? Ты пришёл живым, говорить с мёртвым, что нужно?
Похолодевшими губами я сказал то, что хотел знать больше всего:
- Где искать мою Чатти?
- Когда река повернёт девять раз, когда уснёшь возле огня, - проговорила мёртвая голова леопарда и внезапно зевнув, заснула.
Я так и оставил её на берегу, пусть треплется с волнами прилива.
Утром Ке-Моунг дал мне свою лодку и помог дотащить её до реки, что извивалась между пальм, и махал рукой до тех пор, пока я не скрылся за первым поворотом.
5.
В дурной зелёной воде, с зародышами лихорадки плыл среди лиан, тяжёлых ароматов, жирной земли, скользкого перегноя. Хватало бананов, хватало кокосов, тяжёлые ночи верещали пугающими голосами ночных птиц и давили грудь ночные воспоминания. Как трогал её волосы, как заглядывал в глаза - не понимая, что творится там, за этими чайными озёрами. Даже не думая, что на дне, просто наслаждаясь богатством оттенков, всплесков, переливов. Как душная ночь сплетала тела, как жаркий пот мешался с криками, как жадно обхватывала ногами, как радовался каждому стону, исторгаемому мной. Как ходила по тёплой воде, как волны швыряли по коралловому дну.
Ведь хватало бананов, хватало кокосов, нельзя было пить из той реки, с маленькими вертлявыми заразами, призраками чикунгуньи. Я слышал её хихиканье в ночи и ранним утром, этой скукоженной ведьмы, что только притворяется скрюченной, а умеет бегать шустро, умеет прыгнуть и вонзить свой ноготь прямо под веко, высосать глаз. Пустить жадные корни в мозг, прорасти внутрь. Это мы, люди, не умеем ждать, а она стара и терпелива. Давно в этих болотах не было для неё поживы. И чем голоднее была, тем терпеливее. Может, это она навеяла странный сон, который показался мне вещим.
Проснувшись, я без промедления соорудил удочку из бамбука, лианы и булавки, наживил жуком и забросил в мутную воду. Таращась в жёлтые блики, отгоняя москитов, выудил рыбу. Ой, что за рыба то была. Не похожа на обитателей рек, да и на обитателей прозрачных океанских вод - не похожа. Шишковатая, бельмоватая, с одним глазом во лбу, с туловищем круглым, безобразными наростами покрытым, ртом огромным, до ушей. Уши у неё тоже были. Точь в точь из сна, страшилище. В руки трясущиеся взял, стал ждать. Как во сне-то она рот ужасающий открыла, как выплюнула слово заветное, да только не расслышал - проснулся. Так и тут, мешая сон с явью, открыла пасть рыбина, зевая на воздухе. Со страху брякнул её на дно лодки, так с открытым ртом и осталась. Сдохла, слова заветного не сказав. Эх, трын-трава. Один теперь хрен, развёл на берегу костёр, зажарил рыбищу, да сожрал. Хоть на вид и отвратная, а вкусная оказалась, сладковатая и нежная, без соли и карри. Тут-то старуха и появилась передо мной, уже не в полусне - маревом, а во плоти Чикунгунья из-за пальмы выскочила, и стоит, пошатываясь, широким ртом причмокивая, глядит, как я рыбий хвост жую перед остывающим пеплом.
- Ну, ты, бабушка, чего наладилась? Поздно пришла, видишь, всё - еды нет.
- А я, бананчик ты мой, так постою. На тебя посмотрю. Полюбуюсь, как ты рыбку вещую трескаешь. Знаешь, что за таких рыб ундины и убить могут?
- А мне теперь, бабушка, похоже, другого пути и нет. Всё одно: что русалки меня утопят, что ты высосешь до донышка - пропадать пора пришла.
- Это отчего же, кокосовый, - Чикунгунья ласково так воркует, - мысли такие интересные в твоей голове бродят?
А сама ближе подкачнулась, морщинистые губы сладко трубочкой сворачивая.
- Мёртвая голова леопарда сказала, мол, найду я свою Чатти, когда река повернёт девять раз, когда усну у костра - всё так и случилось. Уже случилось. Видимо, скоро свидимся с моей ненаглядной.
- А больше тебе мёртвая голова ничего не сказала?
- Нет, бабушка, не успела.
- Зачем же ты, палка бамбуковая, ищешь Чатти? - присела рядом Чикунгунья, запахом гнилого болота обдав.
Что тут скажешь? Ничего не говорил, так и глядел в старухины жидкие глаза, наблюдая, как сквозь муть синий уголёк тлеет-пробивается. Так и слушал песенку, что она на дудочке наигрывать принялась, а слова сами откуда-то пришли:
Э-эй. То ли птица кричит, то ли ветер колотит твой труп под раскидистой пальмой. Э-эй, то ли море гудит, то ли бьётся в истерике разум. А-ай, где искал он свою дорогую, скажите же, звёзды? У-юй, он пришёл, он нашёл, но поздно. Э-эй, сохнет сердце её на песке медузой. А-ай, смерть под ногтем её застряла занозой. У-юй, краб лежит на песке и уже убежать не сможет. Э-эй, вам никто, вам никто не поможет.
Замерзать начал сладостно под безумный напев дудочки покачиваясь, в синее разгорающееся пламя вглядываясь. Как вдруг из пламени вылепилась морда рыбы съеденной и заревела голосом бонфеммес Йомальи: "Просыпайся, дурень!"
6.
Вскинулся в сумраке у костра потухшего. Пока сообразил, что весь день сны смотрел, хоть о том не догадывался, так уже и свет погас, будто кто выключателем на небе щёлкнул. Спать пора, да выспался, аж в пятках зудит. Решил в темноте идти. В стрёмной-стрёмной темноте по пружинистой земле шёл-шёл, пока не выбрел на гулкую, будто утоптали тысячью пяток, поляну. Посередине белеет домик - не домик... Ступил было - ближе глянуть, как вдруг под ноги кинулась прозрачная тень. Извернувшись, котом в сторону сиганул, но призрак метнулся следом, и я приземлился точнёхонько в зыбкий холод: ноги как в желе ментоловое чмокнулись, и вверх по бёдрам стынь побежала. Рявкнул я со страху ругательство, как камнем плюхнул в ночь, и круги серебристые от тени плеснулись по поляне. Таять начал холод кубиком льда в бокале бледной старухи, оставляя истомный пот на боках и лодыжках, а я дышать стал. Десять раз вдохнул и выдохнул тёплую тяжесть джунглей, прежде чем осторожно двинулся к двери, заплетённой среди лиан и камнеломок. И уже замерев на пороге заброшенного храма, услышал шаги позади: кто-то, так же как я пару минут назад, шёл во мраке, ощупывая ногами землю. Пока думал, то ли спрятаться, то ли окликнуть путника в ночном трепете, услыхал кашель и ругательство, то самое, что кричал сам, моим же дурным голосом всколыхнуло ночь, будто эхо моих шагов догнало меня.
- Ха! Какой-нибудь дух приходит тихо, но вы производите ужасный шум, Ха! - неожиданные слова напугали так, что еле-еле не взвыл, вытаращившись в чавкающую темноту, - Зачем ты пришёл, Чи-ен Фидель?
- Откуда ты знаешь моё имя? - удивился я, забыв, что нельзя отвечать незнакомому голосу в темноте.
- Я подслушал, - шёпотом ответил кто-то невидимый, - Там, сквозь щель, когда ты скулил перед хижиной. Так называл тебя этот рыбак, Ке Моунг, так звала тебя бонфеммес Йомалья, но первой так назвала тебя старая Роза. А помнишь, раньше у тебя было другое имя?
Раз уж начал разговаривать с неизвестным, то лучше не закрывать рта до рассвета:
- И про прежнее имя знаешь! Кто же ты? Тебя как зовут?
- Подойди ка поближе, - еле слышно посмеиваясь, стал звать он меня из темноты.
Темнота зашепталась, набухла чёрными узорами, и плеснула в глаза бордовой волной. Удивился я, сколько во мне страха помещается. Знай об этом старая Роза, назвала бы меня Чи-ен Крантиф. Подумал и о Чатти, о том, что стал забывать её запах.
- Кому я понадобился, дандотиа? - жалобно проблеял я в темноту, - Зачем мне идти к тебе?
Странный звук был мне ответом. А потом кашель и хриплый хохот разбили слабое бормотание темноты:
- Дандо-кха-кха-тиа? Ой, не могу! Ты явился, чтобы насмешить меня? Кха-ха-ха! Подойди, постучи мне по спине, иначе я так и не узнаю, зачем ты пришёл. Я умру, если не от этого куска, что застрял у меня в горле, то от любопытства.
Подумал я, что раз уж всё время шёл вперёд, то и сейчас не стану убегать, и тихо вошёл в гогочущую тьму. И когда вдруг вспыхнуло пламя жаровенки, осветив худого черныша в полосатой рубашке: красная полоска, чёрная полоска, красная полоска, чёрная, - понял я, не мертвец лыбится мне в полумраке. Разглядел, что похож он на меня как тот, что каждый день в зеркале маячил, когда я ещё чистил зубы в ванной, и вытаращил глаза испуганно.
Ему понравилось. Передразнивая, выпучился тоже, будто и впрямь в зеркало гляжу получилось. Потом не выдержал: рот красный на чёрном лице раззявил, захохотал, и в угли что-то из горсти кинул. Пучок сухой травы вспыхнул, дымом с тревожным запахом ноздри и глаза защипало. Было в том запахе всякого намешано: вечерняя грусть и ночные песни, брякающий в духоте колоколец на шее коровы и ажурные бабочки, шелестящие чёрными крыльями в тёплом бризе. Пока я принюхивался да соображал, он оглянулся, цапнул мышь, шебуршащую в обломках кирпичей, откусил ей голову и, чавкая, заговорил:
- Человек не бежит среди шипов просто так. Или он преследует кого-то, или кто-то преследует его. И если уж нашёл храм дорог и дверей, значит, он его действительно искал. А раз переступил порог моего дома, то я вполне могу послушать, куда он хотел.
Рот открыв, дыма вдохнув, только хотел про Чатти расспрашивать, как он поскучнел. В жаровенку подул и остатки мыши дожёвывать принялся, озирая ободранные стены сквозь меня, будто я призрак капитана Ла Бюза. Представилась мне бутылка на белом дне океана: бока пощипывают твёрдые рыбьи губы, тень черепахи скользит по еле заметным стенкам, водоросли обживают стеклянное тело, и никому дела нет до выбитой пробки и разбухшей записки внутри.
И я заговорил, чтобы проверить, здесь ли я, стою на земляном полу, или уже болтаюсь вокруг бутылки неудачливым джинном, а в онемевших от солёной воды буквах никогда нельзя будет прочесть моё имя, чтобы позвать строгим голосом:
- Мансьен! Леу Мансьен, иди к доске.
Я потряс головой, отгоняя тоскливые мысли, хлынувшие в горло океанским приливом, закашлялся и с бульканьем, будто и впрямь выталкивая из глотки воду, сказал:
- А я ведь узнал тебя, Папа Эгла, хоть ты и притворяешься мною. Значит, ты можешь показать мне любую дорогу? Уж так хотел бы я знать, где моя Чатти.
Кто станет разговаривать с пустой бутылкой? Но он ответил мне, значит, я ещё был здесь:
- Никто не может спросить рыбу о том, что происходит на земле, и крысу нельзя спросить о том, что происходит в воде. И я, сидящий на пороге, не стану рассказывать о том, где твоя Чатти. Но я могу открыть тебе туда дверь. Ты хочешь, Леу Мансьен?
- Я знаю, какую дверь ты мне откроешь. Но там Чатти, и я хочу быть с ней.
- Храбрый Леу Мансьен думает, что знает, какую дверь я ему открою, - он снова захихикал, - и всё равно согласен? Что ж, мысли твои быстры, но бегут не той дорожкой. Чем будешь платить мне, лучше скажи.
- Я не думал найти тебя, Папа Эгла, я не принёс петуха и не принёс курицы, но разве тебя не устроит моя кровь? Мне больше нечего дать...
- Немного крови мне не помешает, только этого маловато будет, - он укоризненно покачал головой и прищёлкнул языком, как торговец на рынке - За такое дело, такую замечательную дверь, и только несколько капель крови - ай-ай, кого ты хочешь обмануть, Леу Мансьен?
- Но что же ты хочешь, Папа Эгла? - я бы поторговался, да торговаться с монополистом не приходится.
- Ну, хотя бы - это! - он ткнул пальцем в мой кадык, а я, схватившись руками, нащупал светящуюся иглу, что так и сидела во мне после встречи с леопардом.
Я уже привык к ней, и почти не обращал внимания на жжение и боль, благо, они усиливались только ночами. Пользы от неё никакой не было, одни страдания, но, верно, для Папы Эгла эта невидимая игла была вполне подходящей платой.
- Бери, только я её сам вытащить не могу, а то бы уже давно выбросил.
Папа Эгла головой покачал:
- Глупые люди этим не умеют пользоваться, поэтому оно причиняет им только боль, - ухмыляясь, ладони об штаны обтёр, поднялся с камней, встал напротив меня, и крикнул - Гляди прямо! Гляди выше!
Я задрал подбородок и глаза скосил, чтобы видеть. Папа Эгла напротив стоял, почти как я был, только в одежде другой. И в горле у него тоже игла появилась, чёрная, не серебряная. Папа Эгла свою иглу взял левой рукой (я за свою схватился правой) и двумя пальцами выдернул (я свою вынул), Папа Эгла свою иглу кончиком в мою ткнул и высосал. У него в ладони серебряный луч сияет, у меня между пальцами - ничего нет. Папа Эгла вдруг присел и в жаровню дунул, пеплом глаза и рот мне запорошив. Пока прокашлялся да слёзы вытер, глядь, выход передо мной. Тот самый, в который входил, а в спину хохот страшный:
- Дуй отсюда, Леу Мансьен, пока я из тебя душу не выдул!
И я выскочил в джунгли на Красном острове, в глубину которых уплыл на лодке два дня назад.
- Большой петух уладит спор! - крикнул он мне вслед.
7.
Я побежал, обдираясь. Будто головы не стало, будто забыл, как просил, чтобы папа Эгла открыл дверь к Чатти. Я хотел найти лодку Ке Моунга и вернуться по течению к дому Старой Розы, но потерял ту тропинку.
И только свист в темноте помог мне. Я бездумно побрёл на звук и вышел к реке. На перевёрнутой лодке кто-то лежал, сверкая белками, и этот кто-то свистел печальную мелодию.
- Ке Моунг? - позвал я совсем тихо.
Он поднял голову и я понял, что ошибся.
- Ты кто? - испугался он.
Я оглядел себя, и не увидел ничего. Даже порванной рубахи.
- Я? Не бойся, я вышел на твой свист. Я был любимым, был псом, был человеком, видел Папу Эгла и удрал от него. Не знаю, кем стал теперь, я вижу тебя, но не вижу себя. Ты тоже не видишь меня?
Он заскулил, а потом тихо запричитал:
- Страшный день и страшная ночь. Я жду утра, пусть оно будет не таким. Я поймал две рыбы в океане, как вдруг небо взорвалось зелёным светом. Я подумал, не моя ли бывшая жена вернулась из-под воды? Два года я просил об этом, но теперь у меня новая жена. Я ждал ту долго, она не появилась, видать, Папе Эгла пришлась не по вкусу моя жертва. Бонфеммес Йомалья велела идти и спросить правды, но теперь я боюсь. Дандотиа шныряют вокруг, невидимые псы разговаривают со мной, в храме хохот - вдруг и впрямь он вернул мою жену прямо из-под воды?
Я понял, что он не видит меня и ужасно боится. Я тоже боялся, пока не встретил его.
- Плыви домой. Это твоя лодка? Плыви к своей новой жене - сказал я ему, - твоя старая хозяйка не придёт из-под воды.
- Откуда ты знаешь?
- Это надо мной хохотал Папа Эгла, а не над тобой. Это из-за моей просьбы взорвалось небо, а не из-за твоей прежней жены. Можно мне плыть с тобой? Я тоже боюсь здесь оставаться.
Мы спустили лодку на чёрно-зелёную гладь и поплыли домой. Я думал, что домой, пока не сообразил, что плывём по другой реке, по другому лесу.
- Что за река?
- Река как река...
- Как тебя звать?
- Не надобно звать,
Но можно найти...
- Погоди-погоди... ты?..
- Да, я и луна и вода и река и ты.
- И я?
- И ты, в лодке со мной, луной и рекой.
Не спрашивай - пой.
Или молча плыви
По теченью реки.
- Куда мы плывём?
- Туда, где твой дом.
- Где нынче дом мой?
- Не спрашивай - пой...
И тут я запел. Про то, как хотел и как не хотел, про то, что смог и что - не сумел, про то, как было и о чём не знаю.
8.
Во сне я пел, потом проснулся. Влажная духота вокруг, ветер тёплым языком облизывает босые пятки. Ветер залетает в открытую дверь, оттуда же дует равномерный мощный гул океана. Под щекой - чистая подушка, и в груди не сдавливает, и горло не болит: тёплый воздух спокойно вливается в лёгкие и вытекает обратно, впитав запах, которым я переполнен до краёв. Я слышу за порогом утренние разговоры, бряцание вёдер и сонное мычание коров - день только просыпается. Матери готовят завтрак на открытых очагах, дети умываются у колодца, отцы ещё дремлют на сбитых за ночь простынях.
Резкий крик петуха, словно он прямо в комнате, заставляет меня вздрогнуть. Я чуть разлепляю веки и сквозь щёлки вижу. Вижу вначале свои загорелые ступни, между ними окно, задёрнутое розоватым тюлем, а справа распахнутая настежь балконная дверь. За дверью дымчатое утро. Океан сливается со свинцово-палевым небом, где золотые и серебряные крохотные пузырьки лопаются с тихим звуком, похожим на перестук листьев пальмы.
Я, не глядя, тяну руку к прикроватному столику и беру фешн-фрут с визжащими на зубах кислыми семечками, надкусываю нежную серую мякоть и смотрю.
Бабочки летят с моря, прямо в балконную дверь, целая куча бело-чёрно- ажурных бабочек. Опять кричит петух, и внутри вдруг вздрагивает и на секунду сжимается. И тут же отпускает: в балконную дверь входит каштановая, с ещё не расчёсанными волосами, и полосками на груди от скомканной простыни.
- Чатти?
Она чуть удивлённо приподнимает брови и распахивает чайные глаза, а потом улыбается:
- Лёва? Кто такая Чатти? Рассказывай немедленно! - шутливо нахмурившись, присаживается на кровать и щиплет меня за бок.
Я ёжусь и перекатываюсь подальше от настырных пальцев, хихикая:
- Не щекочись. Так ты не пропала?
- Куда "не пропала"? Лева, ты что, спишь ещё что ли? Куда я пропала? И кто такая Чатти?
Я сажусь и ошалело чешу голову, пытаясь разобраться. Сон отступает на шаг назад, ещё на шаг, делаясь прозрачнее. А я цепляюсь за выскочившее имя как за якорь:
- Дольфи, Дольфи! Мне такое-такое!.. - и обнимаю её, - Там Чатти... Ох, как же хорошо, что ты тут...
- Ещё и Дольфи, ты что по бабам во сне шлялся что ли?
Наконец, я вспоминаю, что мы приехали... Отдохнуть мы приехали. И сейчас пойдём купаться, а потом Дольфина... То есть Диана обязательно захочет завтракать, и я захочу. И мы возьмём напрокат велосипеды и поедем куда-нибудь. А потом будем целый день гулять по белому песку Красного острова.
- Сегодня можно обойти остров вокруг, тут, говорят, есть пиратское кладбище, и съездить искупаться на далёкий пляж, - махнув рукой на мои лунатические выходки, жизнерадостно планирует день Диана, - А вечером, вылизанные докрасна шершавой жарой, возьмём бутылочку холодного вина и посидим прямо на берегу, давай?