Я спрашиваю себя, что, собственно, представляют собой все эти её миражи и погружения. А бывает и сам позволяю себе...
Когда жизнь припирает к стенке...
Ее идея о строительстве собственного дома, в котором мы сможем жить вместе, наконец, вместе, приводит меня в восторг. Теперь у Тины земля просто горит под ногами, ее невозможно удержать, она выбирает место то на берегу реки, то у моря, а то где-нибудь у подножья горы или даже на самой вершине, чтобы мир, говорит она, был перед нами, как на ладони, и мы могли бы первыми встречать восход и любоваться закатом, а потолки будут, мечтает она, высокими, комнаты просторные с большими окнами на восток, чтобы дети наши каждое утро, просыпаясь, шептались с солнцем, и полы будут из ливанского кедра, у тебя будет отдельная комната, настаивает она, чтобы ты мог спокойно заниматься своими важными делами, а спать будем вместе, наконец, вместе! восклицает она, и каждый день я буду кормить тебя чем-нибудь вкусным, скажем, супом из крапивы с твоими любимыми специями, или, на худой конец, жареной рыбой, и вино будем пить красное или белое, какое пожелаешь, из нашего подвала, а потом, ты будешь, она закрывает глаза и улыбается, ты будешь нести меня на руках в спальню, в нашу розовую спальню, и мы с тобой...
Ее можно слушать целый день и всю ночь, бесконечно... Когда ее глаза переполнены мечтой о счастье, о нашем доме, или, скажем, о детях, наших детях, чьи голоса вот-вот зазвенят в этом доме, слезы радости крохотными бусинками вызревают в уголках этих ореховых дивных глаз и мне тоже трудно удержать себя от слез. И вот мы уже плачем вместе.
Вдруг её шёпот у самого моего уха:
...если я - твой крест, если я - беда,
отчего же ты дышишь мной тогда?
если я тебе так мешаю жить,
отчего же ты просто не сбежишь?
если я тебе - заговор от чар,
отчего унять ты не можешь жар?
отчего стоять за твоей спиной
доверяешь ты только мне одной?
отчего себе самому взамен
выбираешь плен у моих колен?
отчего вопрос и ответ тогда?
оттого что мы - это навсегдa...
Я не верю собственным ушам - "Это - навсегда"?
Моя кожа - в пупырышках вожделенного трепета и признательности.
Это - навсегда?..
Это - умопомрачение...
...а вскоре я уже таскаю песок, цемент, скоблю стены, долблю всякие там бороздки и канавки, теша себя надеждой на скорое новоселье, тешу стояки и планки, нужна глина, и я рою ее в каком-то рву, тужусь, тащу... Проблема с водой разрешается легко, а вот, чтобы добыть гвозди, приходится подсуетиться, дверные ручки ждут уже своего часа, вот только двери установят, и ручки уже тут как тут, очень тяжеловесной оказалась входная дверь, зато прочность и надежность ее не вызывают сомнений. А вот что делать с купальней - это пока вопрос.
- Что это ты строишь? - спрашивает меня Жора.
- Тадж-Махал! - отвечаю я, весело шутя. - Скоро мы тебя и всех вас пригласим...
И какие нужны унитазы - розовые или бежевые, может быть, кремовые или бирюзовые, римский фаянс или греческий?.. Пока нам очень нелегко выбрать и цвет керамики, на которой ведь тоже нужно оставить свой след в истории.
И вообще вопросов - рой!
Проходит неделя...
Куда девать весь этот строительный мусор?! Я сгребаю его лопатой, а остатки руками, пакую в корзины и таскаю их на свалку одна за одной, одна за другой... До ночи. А рано утром привозят вьюки с камнями, которые пойдут на простенок. Не покладая рук, я таскаю их в дом, аккуратненько складываю и тороплюсь уже за досками. Не покладая ног.
- Ты не устал? Отдохни.
- Что ты!
Я называю её Тинико!
Строительство идет полным ходом, и моя Тинико вне себя от счастья. Нарядившись в легкое цветастое платьице, она сама принимает решения и выглядит невестой. С бубенцами на щиколотках! Чтобы я целый день слышал, как прыгает моя козочка, помогая мне в моём трудном деле: динь-динь... Динь-динь-динь...
Никакая музыка с этим спорить не может!
Тинка ни в чем мне не доверяет.
- И спуску от меня не жди!
Я жду только её похвалу.
- Здесь - хвалю, молодец!..
Нет музыки слаще!
Но бывают и промахи. И то я делаю не так, и это. Она вооружается мастерком и сама кладет стену, затем заставляет меня развалить ее и снова кладет. Ей не нравится, как я прорубил в стенке канавку.
- Вот смотри, - поучает она, - и ударяет себя молотком по пальчику. Я бросаюсь, было, ей на помощь, но из ее ореховых глаз летят искры.
Приходит лето...
- Я хочу, хочу чуда, хочу чуда, малыш... Удиви меня!
- Ладно...
Её "малыш" звучит как зов командира: "Вперёд! В атаку!..".
И я хватаю ружьё!..
Тина улыбается, смыкает ресницы и с закрытыми глазами бросается мне на шею!
- Какая же ты у меня умница!
И я снова закатываю рукава. Целыми днями мы заняты стройкой, а вечером обо всем забываем, бросаемся в объятия друг друга, а утром все начинается снова.
- Ты не забыл заказать эти штучки...
- Не забыл.
- Я так люблю тебя, у тебя такой дом!
Я прекрасно осознаю, что это признание случайно вырвалось у нее, что она восхищается мной, а не моим домом, мной, а не белыми мраморными ступенями, мной, а не просторной солнечной спальней с высоким розовым потолком, мной...
Мной, а не...
Еще только макушка лета, а мы уже столько успели! Ее день рождения пролетел незамеченным - я просто забыл. О, какой стыд-то!!!
- Ты прости меня, милая...
- Что ты! Дом - вот твой лучший подарок! К тому же, день рождения у меня в августе! Как ты мог забыть?
Я корю себя и корю, винюсь, повинуясь её приказам:
- Здесь - ровненько, смотри, вот так!
Я ровняю...
- Да-да, - соглашаюсь я, - здесь вот так...
Как скажешь, милая!
Жизнь кипит...
- Пирамиду строишь? - спрашивает Жора.
Я киваю: Пирамиду! Для Тинико!
- Не надорвись, - шутит Жора.
Уж постараюсь...
- Слушай, - как-то предлагаю я, - давай мы выстроим наш дом в виде пирамиды!..
У моей Тины глаза как орехи:
- Совершеннейший бред! Какой еще пирамиды?
- Где царит гармония, где мера, вес и число будут созвучны с музыкой Неба...
Я уже знаю наверное - пирамиды разговаривают только с теми, кто забыл слова. Иногда так бывает, что и я слышу их сакральный шепот.
- Какая еще мера, какое число?..
Тина не только удивлена, она разочарована.
- Зачем тебе эти каменные гробы?
Конечно, мне это только послышалось. Она - за пирамиду! Ведь и все её тетки и бабушки, и прабабушки... И Хатшепсут, и Тиу, и Нефертити... И даже Клеопатра была прекрасным строителем пирамид.
- Не отвлекайся, - говорит Тина.
- Угу...
Иногда я допускаю промахи.
- Слушай, - прошу я, - будь умницей...
- Не такая я дура, чтобы быть умницей!
Затем:
- Разве ты не видишь, что рейка кривая?!
Я с радостью рейку меняю.
И вот я уже вижу: дом ожил. Мертвые камни, мертвые стены, мертвые глаза пустых окон вдруг заговорили, вдруг задышали, засияли на солнце.
А Макс, наш рыжий пес, который так любит ютиться у наших ног, вдруг залился радостным лаем.
- Макс! - ору и я радостно, - ты рад, ты тоже рад... Так вперёд, вперёд!..
И мы мчимся с ним наперегонки... Я ещё поспеваю за ним, никакой усталости!..
- На, держи! - в награду за послушание я даю ему ложку меда. Он слизывает с ладони, досуха... Щекотно!..
- Что ещё?
Его рыжие ореховые с зеленцой глаза (точь-в-точь как у моей Тины) только смотрят, выжидающе, только то и делают, что смотрят и смотрят... Ничего не прося. Выжидая...
- Ладно - на!..
И мы с Тиной снова любуемся нашим ласковым Максом.
Лев!..
Затем строим и строим... наш дом...
И у меня появляется чувство, будто мы созидаем шатер для любви. Нет - дворец... Храм!..
- Рест, - говорит она, - ты просто... знаешь...
- Да, - говорю я, - знаю...
И целую её в пунцовую щёчку.
Но праздник не может продолжаться вечно, и, бывает, в спешке что-нибудь, да упустишь. И тогда Тине трудно сдержать раздражение.
- Зачем же ты метешь?! Я только что выбелила стену.
- Извини.
- Какой ты бестолковый!..
Это правда.
А утром я снова полон сил и желания, и мышечной радости: я горы переверну! Тина верит, но промахи замечает.
- Слушай, оставь окно в покое, я сама...
Ладно.
- И откуда у тебя, только руки растут?..
Я смотрю на нее, любуясь, молчу виновато. Затем рассматриваю поперечину, на которой можно повеситься.
"Дом хрустальный на горе для нее..." - напеваю я.
- А здесь будет наша купальня! Мы голые... А комнаты раскрасим: спальня - красная, яростная, для страстей, абрикосовая гостиная...
- А моя рабочая комната...
- А твоя рабочая комната будет в спальне!
- В спальне?..
- Ага! А ты где думал? А там будет библиотека, и все твои книжки, все твои умные книжки мы расставим на полочки одна к одной, друг возле дружки... Наша библиотека будет лучшей в округе, правда?
- В стране.
Ее невозможно не любить.
- Там - камин. А там - комната для гостей... Мы пригласим всех твоих лучших друзей, и всех этих чокнутых и бродяг, горбатых и прокаженных... Пусть... Мы растопим камин, нальём им вина...
Тина еще не знает, что я отмечен даром творца и приглашает молодого архитектора, который готов, я вижу, не только руководить строительством, но и самолично скоблить пол или окна, таскать мусор на свалку, а время от времени приносить кувшинчик с вином и пить с нею в мое отсутствие. На здоровье! Только бы Тина была довольна ходом событий. Она рада. И молодой архитектор рад. Обнажив свой прекрасный торс, он готов прибивать и пилить, и долбить, и красить... И я рад...
Он готов жениться на Тине!
Я - рад!
О, жить бы нам в шалаше из тростника и бамбука на берегу Амазонки! К осени становится ясно, что к зимней прохладе нам не удастся поселиться в новом доме. Вечерами Тина теперь молчалива. Мои слова не производят на нее впечатления, а ласки, я понимаю, просто неуместны. Глаза, ее огромные рыжие родные глаза полны бездонной печали, милые плечи сникли и, кажется, что и сама жизнь оставила это славное молодое тело.
- Ти...
- Уйду...
- Послушай, - говорю я, - послушай, родная моя, ведь не могу же я больше...
- Все могут, все могут, а ты...
- Вот смотри, - я Мунка купил!..
- Ненавижу твоего уродливого Мунка. Он омерзителен и далёк от гармонии, как любое осознанное уродство.
- Но я же... Но ты... Но он... Весь мир за ним...
У Тины просто искры из глаз...
"Сам, как пёс бы, так и рос в цепи...".
Я решаюсь еще на одну атаку.
- Тишечка, родная моя...
- Что?!. Что еще?!.
- Я, знаешь...
- Говори, говори!..
- Я, знаешь ли...
О нее сейчас можно зажигать спички! Я выжидаю... Ее молчание красноречивее тысячи слов. Я выжидаю...
- Я написал о нас с тобой целую поэму.
- Что написал?!.
Она даже приседает от презрения к моему творчеству.
- Что написал?..
- Поэму! - торжественно заявляю я.
Я вижу, как вызревают озерца слез в уголках ее дивных ореховых глаз.
- Вот смотри, - иду я напролом, добывая из ящика рабочего стола несколько измученных гелиевым пером листиков бумаги.
Тина просто ошарашена!
- Что это?
- Поэма! Поэма в прозе! Как Гоголь написал свои "Мертвые души", так и я...
- Какой еще Гоголь? Какие души?.. В какой еще прозе?
Еще секунда и Тина просто выскочит из собственного, дрожащего как на морозном ветру, так любимого мною тела. Не может же она не знать Гоголя!
- "Мертвые"! - уверяю я.
Тина только смотрит на меня, презрительно щуря свои дивные ореховые глаза. Я ищу защиты у Макса:
- Скажи, Макс!
- Уав!..
И я осмеливаюсь продекламировать первые строчки поэмы.
- Название - "Дом для Тины", - робко произношу я и продолжаю, - "Дом хрустальный на горе для нее...".
И удивительное дело: Тина замирает, присаживается на краешек моего рабочего кресла и слушает, слушает...
- Сам, как пес бы, так и рос в цепи..." - продолжаю я, осторожничая.
И, о чудо! Тина слушает. Я читаю... Листик за листиком... Каких-то там шесть или семь страничек...
- И ты ведь не хуже моего знаешь...- заканчиваю я. Но не произношу заключительной фразы, последнего слова рукописи. Я говорю:
-... и у меня уже есть договоренность с Евгенией...
Тина вопросительно смотрит на меня.
- ...главным редактором Издательства "Za-Za", - продолжаю я, - напечатать мою поэму... И это - останется! А все эти...
- Что "Это"?!. Что "Останется"?..
- Слово!..
Тина только смотрит, вытирая своими славними кулачонками вызревшие и рухнувшие на ее пунцовые щечки две хрустальные слезинки.
- Не, не слово! - Вот что приходит мне в голову! - Verba volant, scripta manent! (Слова улетают, написанное остается! Лат.).
Конечно же, я сражен собственной находчивостью! Сто лет тому назад я заучивал латынь... Слова, фразы, мысли... И успел позабыть их напрчь. И вот!...
- И ЭТО, - настаиваю я, - останется!
Теперь Тина только ждет.
- Не будешь же ты спорить со мной, что и Гомер, и Катулл, и Вергилий, и Платон, и Аристотель, и Аристофан, и Асклепий... оставили груды слов лишь для того, чтобы... и у меня уже есть договоренность с Евгенией...
И тут я неожиданно, дай бог памяти, перечислю в одну строку всех, кто приходит на ум из тех, кто ушли навсегданавсегда...
- Соломон, - неожиданно произносит Тина, - ты повторил дважды!
Дай бог памяти!
Я делаю вид, что не слышу.
- ... ииииииии...
И вот я через все эти "во веки веков" (Малларме, Рембо, Рильке, Лорка, Байрон, Бодлер, Гете, Гейне, Шатобриан, Лермонтов, Пушкин... ) добираюсь до нынешних.
-...иБлокиЕсениниПастернак... Мандельштам, Цветаева и Ахматова...
-... И Маяковский, - подсказывает Тина.
- И Маяковский, - киваю я. И заканчиваю:
- И Рождественский, и Евтушенко, и Вознесенский...
- И Белла Ахмадулина, и Высик...
- Высик?
- Высоцкий!
- Ах, да!
- ...и Игорь Николаев, и Илья Резник, и... кто там еще?..
-...строят из себя культурных, - произносит Тина, - говорят о Моцарте, а ни одной из картин его не видели.
Шутка! Тина редко на это осмеливается - ей не до шуток: как там наш дом?
Фух...
- ...и только это - останется! - закругляюсь я.
Фух!..
- Ладно, - произносит Тина, - пиши свою поэму про мертвых. Но сперва...
Проходит ещё один чёрный день. Эта строительная вязь просто стреножила меня, обездвижила и, что называется, ухайдокала напрочь!..
Тина разочарована. Я целую ее, но в ее губах уже не чувствую жара.
Моя попытка вдохнуть в нее жизнь безуспешна, к тому же я не нахожу возможности, просто ума не приложу, как нам помочь в нашем горе. Был бы я Богом, не задумываясь, подарил бы ей этот мир, а был бы царем - выстроил бы дворец или замок, или даже башню на краю утеса. Из мрамора! Или хрусталя.
"Дом хрустальный на горе для неё..." - цежу я сквозь зубы.
Был бы я Богом - выстроил бы!
А так я только строю планы на будущее, в котором не нахожу места нашему замку. Понятно ведь, что, когда дом построен... Здесь нужна особая мягкость и сторожкость, чтобы она не упала в обморок.
- ... и ты ведь не хуже моего знаешь, - говорю я, - и в этом нет никакого секрета, что, когда дом построен, в него потихоньку входит, словно боясь чего-то, оглядываясь и таясь, чуть вздрагивая и замирая, то и дело, озираясь и как бы шутя, на цыпочках, как вор, но настойчиво и неустанно, цепляясь за какие-то там зацепки, чуть шурша подолом и даже всхлипывая, пошмыгивая носом или посапывая, а то и подхихикивая себе и, наверняка со слезами горечи на глазах, но напористо и упорно, и даже до отвращения тупо, почти бесшумно, как вор, но твердо и уверенно, крадя неслышные звуки собственных шагов и приглушая биение собственного сердца, но не робко, а удивительно остро и смело, как движение клинка... в него входит...
- Что... что входит?.. - глядя на меня своими огромными дивными глазами, испуганно спрашивает Тина..
Я не утешаю ее и не рассказываю, что прежде, чем строить на этой суровой земле какой-то там дом или замок, или даже храм, этот храм нужно, хорошенько попотев, выстроить в собственной душе. Чтобы он был вечен...
Я хочу, чтобы она восторгалась мной, а не моим домом, мной, а не зеркалами и фаянсами, мной, а не кедровыми полами и резными окнами, вызывающими зависть чванливо-чопорной публики, которую она отчаянно презирает. И еще я хочу, чтобы у нее дрожали ее милые коленки, когда она лишь подумает обо мне, чтобы у нее судорогой перехватывало дыхание и бралась пупырышками кожа при одном только воспоминании обо мне...
Обо мне!..
А не о моем доме.
Об этом я не рассказываю, она это и сама знает! Ведь как сказал Дон Аминадо: "Только не сказанное и стоит запомнить...". Я знаю: Тина запомнит.
- Что входит-то?! - ее глаза - словно детский крик!
Я выжидаю секунду, чтобы у Тины не случилась истерика. (Как такое могло прийти мне в голову?!!).
Прислушиваясь, я выжидаю...
Сакральный шепот пирамид...
Затем:
- Когда дом построен, - едва слышно, но и уверенно произношу я, - в него входит смерть...