Головань Андрей Петрович : другие произведения.

Миф

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Выражение, "хотели, как лучше, а получилось, как всегда", как нельзя более подходит к главному достижению советского народа - развалу Советского Союза, который обладал рядом очевидных достоинств и таких же очевидных недостатков, и для борьбы с отдельными недостатками вовсе не обязательно было разваливать все. Диссиденты, раскачивающие устои СССР более тридцати лет, далеко не всегда были евреями. Они создавали иллюзию борьбы против советской власти, рассчитывая на помощь Запада. КГБ, при этом, создавал видимость борьбы с оппозицией, получая финансирование со стороны государства. А партийные бонзы в это время готовили приватизацию всей страны. Вместе это называлось "застоем". Простят ли "советской интеллигенции" подготовку краха собственной страны?

   Часть 1
  
   В начале апреля тысяча девятьсот семьдесят третьего года, в клубе интернациональной дружбы педагогического института иностранных языков, было тесно и шумно. Студенты факультета испанского языка принимали дорогих гостей: чилийских студентов, учившихся в различных ВУЗах Киева. По этому случаю, вокально-инструментальный ансамбль института исполнял что-то очень популярное в Латинской Америке, и чилийцы приходили в полный восторг, время от времени, сотрясая воздух оглушительными криками, которые очень удачно вписывались в латиноамериканские ритмы, но были совершенно непонятны для меня.
  
  -- Деревня! - пояснил ситуацию Лёпа, который, собственно говоря, и пригласил меня в клуб на эту встречу с иностранцами. Услышав слово "иностранцы", я прибежал немедленно, весь в надежде на американцев или, на крайний случай, англичан. И вот тебе подарок!
  
   Надо сказать, Лёпа был расстроен не меньше меня. Он даже отказался играть, и за него отдувался Юрасик, который сам играл на "фно" и пел песни на испанском языке. Справедливости ради, следует заметить, что вокально-инструментальный ансамбль факультета испанского языка был гордостью института, но студенты этого факультета чувствовали себя людьми обделенными и вот почему: все было в том, что подавляющее большинство из них не испытывало никакого влечения к испанскому языку или испанской культуре. Наоборот! В своих мечтах они видели себя на факультете английского языка, но чтобы попасть туда, требовалось либо быть сельским жителем, согласным работать потом в сельской школе, либо иметь такой блат в Киеве, о котором ни я, ни мои друзья даже понятия не имели.
  
   Увы, незнание жизни подвело и меня. На экзамене мне попался, казалось, совершенно простой вопрос о нападении Наполеона на Россию. Я помнил буквально каждую строку из учебника, посвященную этому событию, а поэтому отрыл рот и начал вещать, как с листа:
  
  -- 12 июня 1812 года, шестисоттысячная армия Наполеона форсировала Неман...
  -- Какова была численность армии Наполеона? - перебил меня экзаменатор.
  -- 610 тысяч человек! - отчеканил я, раздуваясь от гордости за свою память.
  -- Ничего подобного, - возразил мой оппонент, - У Наполеона было полтора миллиона.
  -- Нет, - настаивал я, решив, что меня проверяют. - Шестьсот десять тысяч.
  
   Откуда мне было знать, что моя фамилия уже заранее была вычеркнута из списка будущих студентов? Получив "тройку", я бросился домой смотреть учебник. Так и есть: "Основные события 1812: 12 июня -- переход французской армии через Неман. Силы сторон к началу Отечественной войны: французы -- ок. 610 тыс. человек; русские -- ок. 240 тыс. человек". Меня "завалили" самым позорным образом и не пустили в институт только потому, что я не родился в деревне.
   Провал спутал все мои планы на будущее. Вместо планов на учебу в престижном ВУЗе, самым реальным образом замаячила перспектива службы в армии. Кроме того, пришлось устроиться работать на первый попавшийся завод. И в то время, когда Лёпа начинал зубрить азы испанской грамматики, мне пришлось осваивать азы обработки металлов резанием. Дело оказалось, в прямом смысле слова, грязным до невероятности - как я ни старался отмыть руки после смены, все равно на них оставались глубоко въевшиеся следы ржавчины и машинного масла.
   Мои родители, тем временем, обивали пороги военкомата, добиваясь отсрочки от призыва. Отец, при этом, особенно налегал на свои фронтовые заслуги, и военком обещал "подумать". Казалось, все идет, как надо, цель достигнута, но в один их хмурых дней начала декабря, когда начались морозы, и вьюга закружила первый снег, к нам в дом внезапно нагрянул капитан в шинели затянутой ремнями и с красным от мороза лицом. Он объявил, что отправка "завтра", и никаких возражений он не потерпит. Все были в шоке. Отправляться в армию в такие морозы казалось немыслимо, поэтому нужно было что-то немедленно делать.
   Представьте себе, выход нашелся. Еще во время прохождения комиссии, врачи хотели удалить мне гланды. "Еще чего!" - гордо бросил я им в ответ. Но сейчас это казалось спасением. Я бросился по врачам. Они назначили день операции и предписали пить лекарство, помогающее свертыванию крови. Я исправно пил это лекарство пока не лег в больницу, где мне его почему-то не давали. "Врачи знают, что делают", - успокоил я сам себя. Напрасно! Когда через три дня мне стали делать операцию, и кровь брызнула во все стороны, женщина-врач в ужасе закричала: "Ты что, лекарство не принимал?!" Мне оставалось только беспомощно разводить руками...
   Меня спасли. Так я узнал, что идиотами бывают не только простые смертные, но и врачи.
   Попытка избежать призыва в армию с риском для жизни мне совсем не понравилась. Куда приятнее было бы не идти в армию, поступить в институт. Как Лёпа, например. Я много раз спрашивал, как ему это удалось, и он, отшучиваясь, говорил, что его приняли, как хорошего гитариста.
   Какая-то доля правды в этом была. Все лето мы с Лёпой ошивались в Тетереве, рядом со студенческим лагерем иняза и, посещая по вечерам то, что в более поздние времена стали называть "дискотеками". Но по тем временам это называлось "танцами" с вокально-инструментальным ансамблем.
   Лёпе удалось договориться с руководителем ансамбля, Юрасиком, показать себя в деле. Результат превзошел все мои ожидания. Его пальцы легко скользнули по струнам, и из динамиков вырвался четкий и ясный ритм мелодии, от которой невозможно было устоять на месте. Но этого мало! Лёпа запел в микрофон так, будто он, а не битлы, родился в Ливерпуле:
  
   Lady Madonna lying on the bed
   Listen to the music playing in your head.
  
   Толпа взревела и бросилась в танец. Поразительно, Лёпа, этот тихий спокойный еврейский мальчик, неуловимым движением пальцев привел толпу в дикое неистовство. Слова, разумеется, он выучил заранее, но никому об этом не говорил, и теперь его таланты оказались потрясающим сюрпризом не только для меня, но и для всех студентов иняза.
   Так Лёпа стал членом музыкального ансамбля института еще до поступления в сам институт. А поступил он до банальности просто, - его папа нашел нужные связи, которых так недоставало мне. Вот и все!
   К весне следующего года у меня не было связей не только в институте, но и в военкомате. А по этой причине мне предстояло познакомиться с таким интересным явлением, как советская армия, в то время, пока Лёпа знакомился с особенностями испанского языка в перерывах между дискотеками.
   Предстояло увольнение с работы. Начальник цеха пожал мне руку, пожелал успешной службы и добавил, что положенный мне подарок они выдали осенью и нового не будет. Я был добр и их за это простил. Другое дело - комсомольская характеристика. Цеховое начальство наотрез отказалось давать мне характеристику для военкомата до тех пор, пока я не постригусь. Напрасно я убеждал их в том, что в армии меня все равно постригут. Не помогло. Тогда я предложил написать в характеристике о том, что я плохой комсомолец, не стригусь, когда предлагают, ну и далее в том же духе.
   В ответ комсорг цеха сделал мне такое предложение, от которого отказаться не смог: мне были выданы деньги на посещение парикмахера и два дня отгула. Не ответить добром на такую щедрость я не мог, а поэтому взял деньги и отправился в клуб педагогического института иностранных языков показать народу свою пышную шевелюру в последний раз.
  
  -- Идешь с нами в Гидропарк?
  -- Зачем?
  -- Водку пить!
  
   Парня, предложившего мне пить с ним водку в Гидропарке, звали Саша. За несколько минут до этого нас познакомил Юрасик:
  
  -- Это Андерс, - сказал он, показывая на меня. - Мой лагерный знакомый.
  
   Андерсом меня прозвали еще в школе. Полностью титул звучал так: "О, этот старый добрый Андерсен!" Но так меня называл только сам автор титула, один из моих одноклассников. Остальные предпочитали ограничиваться "старым добрым Андерсеном", что тоже было несколько неудобно. Школу я закончил уже просто "Андерсеном". Но, оказалось, это еще было не все. Те, кто не знал меня по школе, предпочли укоротить псевдоним до "Андерса". В таком виде я и стал "лагерным знакомым" Юрасика.
   Гидропарк, плюс водка, показались мне неплохой идеей, и я согласился.
  
   Погода на следующее воскресенье была никакая: небо было затянуто серой пленкой, но дождя не было. Температура воздуха застряла где-то между зимним и летним значениями. Отсутствие листвы на кустах дополняло безрадостную картину.
   Кроме меня с Лёпой и Саши, выйти на природу отважились еще два человека. Первый представился, как "Серж". Он был невероятно худой, с копной длинных волос и в брюках, каких я никогда до этого не видел. Вообще-то, "правилом хорошего тона" было носить фирменные джинсы, лучше расклешённые к низу, чем прямые. Штаны Сержа отвечали всем канонам: с низким поясом, обтягивающие в бедрах и расширяющиеся с колена. Но клеш не составлял единого целого с верхом, а был пришит чуть выше колена зигзагом, образующим над коленом подобие треугольника. Одного взгляда на штаны Сержа было достаточно, чтобы вызвать во мне бурю зависти - почему у меня нет таких штанов?
   Товарищ Сержа представился коротко: "Я - Сосняк". Шутка удалась вполне. Все мы видели знаменитый фильм, "Я - Сосняк", о подвигах разведчика, героя Советского Союза, полковника Сосняка. "А я - Ханс Кристиан Андерсен, " - пошутил я в ответ. Довольный своей шуткой, я зашагал вместе со всеми в глубь Гидропарка.
  
  -- Это действительно сын полковника Сосняка! - зашептал мне Лёпа, как только группа растянулась по кустам.
  -- Что? - только и сумел вымолвить я.
  -- Его зовут Виктор, партийная кличка "Изя".
  -- Но Сосняк погиб в конце фильма ...
  -- То в кино. А на самом деле он жив и работает в совмине.
  
   Это было поразительно. Фильм был знаком многим буквально по кадрам, но подвиги разведчика казались, как всегда, несколько преувеличенными, а сами события очень далекими. Появление Виктора сразу перевернуло мое отношение к фильму, - все стало реальным. Я стал внимательно изучать сына легендарного героя.
   Виктор Сосняк вполне оправдывал свою "партийную кличку". Он оказался веселым парнем с душой нараспашку. Не каждый из нас относился к жизни так легко и непринужденно. Это подтверждает следующий случай: как-то я шел к нему домой и застал его лежащим в одних трусах, на постели без одеяла:
  
  -- Садись, - предложил он мне. - Как дела?
  -- Нормально, а у тебя?
  -- Вот, лежу так с утра, жду, может, телка какая подвернется.
  -- И как успехи? - удивился я необычному способу "снимать телок".
  -- Пока никак, - беззаботно сообщил мне "Изя". Он потянулся, было, за сигаретой, но тут телефон зазвонил. - Да! Как дела? Ну-у. А когда? А где? Хорошо.
  -- Э-э ... - не нашелся я что сказать.
  -- Ну вот. Я же говорил, - подтвердил мою догадку Виктор, затягиваясь сигаретой.
  
   Должен заметить, я видел разных ловеласов, но такого виртуоза, умеющего договариваться с девушками между затяжками сигаретой и не сходя с постели, не видел больше нигде и никогда. Правда, эта сцена состоялась много позже, а сейчас мы дружно собирали дрова для костра, накрывали "поляну" и открывали водку. За неимением стаканов, каждая бутылка шла по кругу, и мы по очереди прикладывались к ней вне зависимости от званий и заслуг наших отцов. После третьего круга, мир в наших глазах волшебным образом переменился в лучшую сторону. Небо уже не казалось таким хмурым, погода холодной, а голые кусты безрадостными. Захотелось играть в футбол, прыгать через костер и устраивать соревнования по метанию топора.
  
   Так я познакомился с сыном легендарного разведчика.
  
   Три недели спустя, судьба свела нас вновь.
  
  
   Часть 2
  
   Тридцать первого апреля того же года мы с Лёпой стояли у причалов киевского речного вокзала и ждали прибытия народа. Чтобы скоротать время, Лёпа доверительно рассказывал о каждом, кто должен был прибыть:
  
  -- Значит, Изя заканчивает спецшколу и поступает в иняз.
  -- Это тот, который сын полковника Сосняка?
  -- Да-да, это тот, который сын министра Сосняка. А Саша учится в том же классе той же спецшколы и тоже поступает в иняз.
  -- ...А его папа тоже министр, - сострил я.
  -- А его папа работает заместителем министра Сосняка, - уточнил Лёпа. - Серж учится с ними ...
  -- ... А его папа работает вторым заместителем министра ...
  -- Нет. Его мама работает деканом в полиграфическом институте.
  -- А-а, - протянул я, исчерпав свои запасы юмора.
  -- С ними придет их учитель украинской литературы. Его фамилия Пивень.
  -- А у него папа кто? - спросил я, ожидая должность не ниже директора завода.
  -- Он сам по себе личность.
  -- Как это?
  -- Он - украинский националист. Это его идея - ехать всем вместе в Канев.
  
   Так вот оно что! Пару дней назад Лёпа предложил мне прокатиться на праздники в Канев.
  
  -- Что мы там будем делать? - изумился я.
  -- Посетим могилу Шевченко и музей, - был ответ.
  
   Никогда ранее я не замечал за Лёпой подобных настроений. Обычно он очень иронично относился ко всему, что пыталось ему внушить государство, включая чувство уважения к великому украинскому поэту, чьи портреты были развешаны по всей школе, где мы учились когда-то. И вот, те на! Казалось, еще немного - и он заговорит на украинском языке. Юмор был в том, что до этого я слышал украинскую речь в Киеве только от учителей украинского языка, дикторов украинского телевидения, да высших партийных деятелей на уровне ЦК КПУ, когда на праздники они обращались к народу с высокой трибуны. Киевляне немало потешались, рассказывая анекдот об открытии в Киеве иностранных магазинов: китайского "Пан-чо-хи", японского "Гуд-зи-ки" и итальянского "Мебли".
  
  -- Будэм розмовляты украинскою? - блеснул я знанием официального языка партийной верхушки.
  -- Ни в коем случае, - вполне серьезно заметил Лёпа. - Нас могут засечь агенты КГБ.
  
   Я не понимал ничего. При чем здесь агенты КГБ? Все мои родственники, жившие на селе, говорили на украинском языке совершенно свободно и без всяких опасений. Почему бы нам, тоже живущим на Украине, не поговорить на украинском языке? Какое тут будет преступление?
  
  -- С ними еще будет Андрей Набойко.
  -- Ага, давай я сейчас угадаю - он либо учитель, либо у него папа в ЦК.
  -- Нет, у него мама - спецкор журнала "Украина" и по совместительству секретарь партийной организации союза журналистов.
  
   Мне стало неловко. Из всей компании я был единственным представителем рабочего класса. А остальные представляли как бы обслуживающие гегемон прослойки общества, за исключением Лёпы, представлявшего советское студенчество.
   Между тем, компания прибывала, и я с интересом стал разглядывать своих новых знакомых.
   Националист Пивень ничем особым не выделялся - обычная внешность украинца, чьи предки когда-то тысячу лет назад были белобрысыми и рыжими полянами. От них Пивень унаследовал лишь веснушки, да легкую рыжеватость курчавых волос. Одет он был как среднестатистический советский гражданин - черные туфли, серые брюки, светлая рубашка. Однако поверх рубашки, на нем красовалась украинская расшитая жилетка, на манер закарпатских. Такие можно было купить, разве что, в сувенирном магазине, и по Киеву в них никто не ходил. Любой, надевший такую жилетку, выглядел националистом за километр.
   Сын секретаря партийной организации союза журналистов в одежде тоже особо не выделялся, если бы не замшевые туфли и куртка, а также волосы до плеч, которые сразу выдавали в нем представителя прогрессивной молодежи. Все портили обыкновенные совские очки, сидевшие на его вытянутом лице, как на корове седло.
   Собравшись, компания весело загалдела:
  
  -- Зараз хлопци соберемо гроши та придбаемо квитки.
  -- На бухло надо собрать ...
  -- Пива сколько берем? Пару ящиков хватит?
  -- А бабцы будут?
  -- Вы, значит, за билетами, а мы в буфет ...
  -- Надо в гастроном сходить!
  -- Когда теплоход отправляется?
  
   Время уже поджимало. Все принялись за дело, - кто билеты покупал, кто вино и пиво. Дружная работа принесла свои результаты: час спустя мы уже стояли на палубе старого двухпалубного теплохода и любовались видом родного города.
   Вечер только начинался, солнце уже скрылось за высокими днепровскими кручами, и его отблески играли в куполах Андреевской церкви, и красили легкие перистые облака в розовый цвет. Теплая и безветренная погода превращало поездку на корабле в подобие иллюзиона, в котором мы оставались как бы неподвижными, а огромный город с его парками на высоких берегах, превратившимися в темно-зеленый монолит, пешеходным мостом, проплывавшим высоко над нашими головами, набережной, со снующими по ней машинами и трамваями, - все это величаво проплывало мимо. Поезд, прогрохотавший над нами по железнодорожному мосту, вернул нас к реальности. Бросив прощальный взгляд на Выдубецкий монастырь, мы разбрелись по теплоходу в поисках "бабцов", сиречь, девушек.
   К нашему великому разочарованию, корабль был почти пуст. Кроме нас, иных любителей встретить первое мая на плывущем по реке теплоходе, было до обидного мало. И девушек среди них не было совсем. Поэтому, как только стемнело, мы засели в свою каюту и принялись усиленно уничтожать все, что успели собрать с привокзальных буфетов и гастрономов.
   Очень скоро мы обнаружили, как приятно бросать пустые бутылки прямо в реку через открытое окно каюты. Каково же было наше удивление, когда мы заметили, что из соседней каюты в реку тоже летят бутылки. Там, как оказалось, сидела такая же компания и занималась тем же делом. Началось соревнование по выкидыванию пустых бутылок. Увы, их надо было еще и опустошить!
  
  -- Пиво, пиво доставайте! - зашипел сын легендарного разведчика. С пивом дело пошло быстрее.
  -- Это нечестно! - взревели соперники, обнаружив подвох.
  
   Так вот, весело и непринужденно, наша делегация приближалась к цели нашего путешествия, к Каневу, где по замыслу учителя украинской литературы Евгения Пивеня мы должны были посетить могилу Шевченка аккурат на первое мая. Сам идейный вдохновитель в кутеже участия не принимал. Наше буйство оказалось для него печальным сюрпризом, и он засел в углу каюты с обиженным видом. Положение спас Лёпа, который, по своему обыкновению, пил мало, но очень любил пускаться в рассуждения на политико-философские темы. Он подсел к Евгению, и открыл дискуссию на тему "украинский национальный вопрос и еврейское движение". Дебаты продолжались далеко заполночь, пока их участники не "поотрубались" один за другим.
  
   Первомайские праздники в Каневе в тот год были начаты нами: ровно в пять тридцать утра мы стояли на пристани, а город спал. Еще полчаса назад спали и мы. Первым проснулся я. Разбудил меня какой-то шум. С трудом разлепив глаза, я выглянул в окно и обнаружил, что наше судно швартуется у какой-то пристани с названием "Канев". Некоторое время ушло на осознание того простого факта, что Канев и есть цель нашего путешествия. Наконец, это до меня дошло, и я начал будить всех. Дело было не из легких, - вставать решительно никто не хотел, да и не имел сил. Как нам удалось за десять минут выкатиться с корабля, осталось загадкой для всех, особенно для Набойко, которого просто вынесли на руках. Он пришел в себя только на пристани, и тут же достал из своей сумки оставшиеся две бутылки пива, которые он предусмотрительно отложил на утро. Нечего и говорить о том, как кстати они нам пришлись!
   Опустошив последние запасы спиртного, мы отправились в город поражать местных "жлобов" и "бабцов" своим столичным шиком. Для этого было вполне достаточно оснований: замшевая куртка Андрея Набойко, Сашины джинсы, расклешенные штаны Сержа и моя куртка, которую один искусный киевский мастер пошил из темно-синего армейского сукна так, что она выглядела будто джинсовая итальянская. К этому надо добавить, что половина из нас ходила в замшевых "шузах", что само по себе было явлением неординарным по тем временам. Однако настоящим украшением нашей компании был Изя. Сын легендарного разведчика незадолго до этого побывал в Венгрии и привез оттуда полный джинсовый костюм. Кроме того, у него был самый настоящий "батник". Сочетание его длинных волос, джинсового костюма с "батником" и замшевыми "шузами" отвечало всем канонам киевской "основы".
   К нашему немалому разочарованию, каневские "жлобы" и "бабцы" на первое мая предпочли остаться дома, поэтому ни тех, ни других мы не обнаружили абсолютно нигде. Несмотря на ясное солнце и хорошую погоду, весь город спал, и нам ничего не оставалось, как отправиться в отель, где мы продолжили свой сон, так внезапно прерванный на теплоходе.
  
   Несколько часов спустя, я проснулся в гостиничном номере. В окно, сквозь легкие светлые занавеси пробивались лучи яркого солнца. По всей комнате были разброшены наши джинсы, куртки, "батники" и "шузы". Сами обладатели этих сокровищ спали в разнообразных позах кто где: на кроватях, на диване, на креслах и на полу. Единственным исключением был лишь Андрей Набойко, сидевший на кровати согнув ноги с наполовину опустошенным "фаустом" в руке. Еще две бутылки стояли на столике рядом, и одна из них была уже пуста. Учитывая, что "фаустом" мы называли емкость 0,7 литра, получалось, что, пока мы спали, Набойко успел выпить не менее литра дешевого крымского портвейна. "Немало, однако, - подумалось мне, - И где же он прятал это вино?"
  
  -- Хочешь? - Андрей протянул бутылку мне.
  -- Нет, спасибо, - отказался я с чувством отвращения ко всему спиртному на всю оставшуюся жизнь.
  -- Банально, - изрек Набойко и принялся опустошать бутылку дальше.
  
   Мало-помалу, стали просыпаться те, кто пил меньше всех: сначала проснулся учитель украинской литературы и принялся будить своих учеников. Дело оказалось совершенно безнадежным, - никто не просыпался.
  
  -- Хлопци, подымайтеся, нам до Шевченко трэба! - увещевал он то одного, то другого.
  -- М-м, - сумел промычать Изя и повернулся на другой бок.
  
   Саша и Серж даже не открыли глаза, зато от потуг националиста проснулся Лёпа, и теперь нас, бодрствующих, стало четверо. Евгений Пивень был явно расстроен. По его замыслу, группа молодежи должна была совершить благочестивое восхождение к могиле великого поэта, а на практике получалось черт знает что. В довершение всего, Набойко допил второй "фауст" и стал заваливаться на кровать. Все попытки привести его в прежнее вертикальное положение ни к чему не привели: он мог перемещаться лишь в пределах кровати, а в его животе с глухим журчанием переливалось полтора литра портвейна. Кончилось тем, что к могиле Тараса Шевченко отправилась делегация в следующем составе: украинец Евгений Пивень, еврей Леонид Финкельштейн и я, Иван Петров, русский.
  
   Пройти к могиле Тараса Григорьевича Шевченко можно было по длинной деревянной лестнице, проложенной по крутому склону, поросшему деревьями. В обычные дни здесь проходили многочисленные группы туристов, но на первое мая нам пришлось совершать свой "хадж" в полном одиночестве. Я оглядывался кругом, надеясь обнаружить агентов КГБ, которые, по мнению Лёпы, должны были неотрывно следить за каждым нашим шагом, но лестница была пуста, а заросли безлюдны. Та же история повторилась и у самой могилы: кругом не было ни души, если не считать нас и великого поэта, задумчиво склонившего свою голову. Стояла приятная тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы. Поверх деревьев был виден Днепр и равнина за ним. Мы обошли памятник вокруг. Обнаружилось, что могилу украшали синие цветы, среди которых редкими вкраплениями виднелись желтые. Это привело нашего националиста в бурный восторг, совершенно непонятный для меня.
  
  -- Что особого в этих цветах? - тихо, чтобы не обидеть Пивня, спросил я Лёпу.
  -- Это цвета украинского национального флага, желтый и блакитный, - пояснил он.
  
   Лёпа был настоящей ходячей энциклопедией. Что бы я делал без него! Он учил меня тому, что ни в одном советском университете не преподавали, и коренным образом изменил мои представления о мире. Так, например, я изначально полагал, что хороший костюм - это костюм, добротно сшитый и недорогой, но Лёпа меня высмеял. По его мнению, хороший костюм - это импортный костюм. Еще я гордился своей великой страной, но Лёпа объяснил мне, что Советский Союз - страна "тоталитарная", и что в мире таких стран всего лишь две: СССР и Северная Корея. Сравнение с Северной Кореей меня, конечно, огорчило, но справедливость многого, из того, что он мне внушал, трудно было оспорить. Я охотно соглашался с тем, что "Битлз" - великие музыканты, и что джинсы - хорошие штаны. Полученные таким образом знания, давали мне чувство причастности к киевской "основе" - особой группе приобщенных к общечеловеческим ценностям, таким, как "Битлз", джинсы и длинные прически.
  
   Легкий ветерок тихо шелестел листьями. Музей был закрыт по случаю праздника. Ничто и никто не тревожил покой великого поэта. Странно было сознавать, что именно в данный момент в каждом городе страны проходят многотысячные первомайские демонстрации и народные гулянья. Канева это, видимо, не касалось. Побродив вокруг памятника еще какое-то время, мы сочли свою миссию выполненной, и отправились восвояси.
  
   В гостиничном номере мы нашли вторую половину нашей компании бодрствующей. Мальчики обсуждали две животрепещущие темы: "бабцы" и "бухло". По поводу "бабцов" уже была проведена определенная разведка, и выяснилось, что в отеле, кроме нас, отдыхают еще два иранца, а девушек и близко нет. Судя по всему, иранцы ничего не знали в существовании первомайских праздников, вот и поехали сюда отдыхать. Кроме того, проблема "бухла" их, мусульман, совершенно не затрагивала, чего нельзя было сказать о нас. Мы тут же порешили, что, если "бабцы" нам не светят, то почему бы нам ни "забухать"? Серж приступил к сбору денег с коллектива. Напрасно Евгений пытался уговорить всех пойти к могиле Шевчеко опять, на сей раз, все вместе. Желающих, кроме него самого, так и не нашлось.
   Я потянулся к нагрудному карману своей куртки, куда я положил десятку "десятку" еще на речном вокзале в Киеве. Странно, но денег в кармане не оказалось. Выпасть они никак не могли, поскольку карман застегивался. Оставалось, определить, кто оказался таким умным и взял деньги без моего ведома. Ломать голову долго не пришлось, - достаточно было вспомнить внезапное появление трех "фаустов" утром. Напрасно я не принял предложение Набойко присоединиться к нему. Он, бедный, был вынужден выпить все три бутылки сам.
  
   Вечер был проведен, по определению Набойко, "банально". Телевизоры в отеле не были предусмотрены, и единственным источником музыки оказался транзисторный радиоприемник иранцев. Они нашли какую-то турецкую станцию и млели от удовольствия, вслушиваясь в заунывные и протяжные звуки восточных напевов. Разговориться с ними решился только Изя, поскольку, во-первых, он более или менее свободно говорил по-английски, и, во-вторых, был одет по западным стандартам. Его джинсовый костюм вполне соответствовали джинсам гостей с востока. Но, правда, на этом соответствие и заканчивалось, поскольку иранцы были одеты с непринужденным шиком, и все их куртки, тенниски, ремни и, даже, носки были фирменными, о чем мы даже мечтать не могли. Остальные члены нашей команды уничтожали запасы дешевого портвейна, такого же, каким с утра накачался Набойко. Лёпа с Евгением продолжали все ту же тему - "украинский национальный вопрос и еврейское движение". Остальные, за неимением девушек, рассказывали, какими они могли оказаться героями, если бы "бабцы" оказались поблизости.
  
   Уговорить компанию отправиться к могиле великого поэта удалось на следующее утро. Этому предшествовал бунт националиста, который начал день со скандала, обвинив всех нас в пьянстве и безыдейности. Кончилось тем, что расстроенный Пивень бросил всех и ушел неизвестно куда. Битый час Саша с Изей искали его по кустам. А оставшиеся, обсудив проблему, поняли, что они поступили не в духе первоначальной идеи, и решили исправить ошибку.
   Пивня разыскали и привели обратно. Всех привели в чувство, в том числе и Набойко, который опять умудрился упиться больше всех и порывался остаться в номере. Снова отправились на вершину горы по длинной деревянной лестнице, но на сей раз в полном составе. И опять Пивень с восторгом показывал народу на желтые и блакитные цветы на могиле Шевчено.
   Дальнейшая программа, однако, отличалась на два пункта от программы накануне. Прежде всего, музей оказался открыт. И, кроме того, оказалось открытым летнее кафе рядом с музеем. Мнения коллектива разделились: одна половина изъявила желание посетить музей, а остальные высказались в пользу кафе. Нетрудно догадаться, кто пошел в музей, а кто остался. Пока мы с Лёпой слушали благоговейный шепот нашего националиста, дающего свои пояснения экспонатам, расположенным в безлюдных залах музея, молодежь времени не теряла и приступила к уничтожению запасов пива в местном питейном заведении. Выйдя из музея, мы обнаружили Сержа, Сашу, Изю и Андрея за столиком на открытой террасе. Столик был сплошь заставлен пустыми бутылками из-под "Жигулевского".
  
  -- А нам оставили? - в расстроенных чувствах возопил я.
  -- С точки зрения дуалистической концепции, вам вполне хватило бы и музея, - начал было Набойко тщательно выговаривая сложные термины.
  -- На! - сказал Саша, без долгих слов протягивая мне полбутылки пива. Андрей почувствовал себя прерванным на полуслове, и очень обрадовался, поскольку это избавило его от дальнейшего раскрытия "дуалистической концепции". Он вальяжно развалился на общепитовском алюминиевом стуле, обозревая нас с победным видом.
  -- Ребята, постойте, я сейчас принесу, - засуетился Изя.
  -- Нэ трэба, хлопци, - сурово заявил Пивень, - Часу нэмаэ.
  -- Да, нам пора идти, - подтвердил я, допивая Сашино пиво, - Можем на теплоход опоздать.
  
   Вся компания отправилась вниз к деревянной лестнице, ведущей обратно в отель. Все было как-то банально, и для полноты ощущений не хватало какого-нибудь подвига. Вот почему Серж отказался воспользоваться лестницей и решил достичь отеля напрямик, по кустам. На первых порах, идея казалось вполне логичной: мы повторяли все изгибы лестницы, а Серж двигался вниз без остановок, все более и более убыстряя ход. Наконец, он понесся с такой прытью, какой он него никто не ожидал. Туловище Сержа, при этом, двигалось вперед и вниз несколько быстрее, чем ноги, и стало заметно их опережать. Ноги Сержа замелькали так быстро, как в мультфильме, но это положения не спасло: еще секунда - и Серж закувыркался вниз по склону, пока не исчез в кустах далеко внизу. Мы бросились туда на розыски тела погибшего. Каково же было наше удивление, когда мы обнаружили Сержа возле отеля живого и невредимого. Не пострадал ни он сам, ни его знаменитые расклешенные штаны.
  
   Вечером того же дня мы погрузились на борт теплохода, идущего в Киев.
  
   Вопреки нашим ожиданиям, теплоход был полон пассажиров, среди которых девушек было более чем достаточно. Наконец-то можно было приступить к тому, что нам так не хватало последние три дня - романтических подвигов. На какое-то время мы даже забыли про "бухло", закупленное нами в Каневе в не мерянном количестве. Все наши запасы самым спешным порядком были сброшены в каюту и оставлены под наблюдением Лёпы и Евгения, которые продолжили свою дискуссию, так удачно начатую еще на пути в Канев. Дальнейшие действия остальных членов нашей команды системностью и последовательностью не отличались: не успел я и глазом моргнуть, как Серж оказался стоящим у перил в компании миловидной девушки. Его лицо, обычно хмурое и озабоченное, теперь излучало на девушку что-то наподобие радостного сияния, от которого у девушки, похоже, закружилась голова. Наклонившись над ней, Серж тихо шептал ей на ухо какие-то очень приятные для нее слова, и она расплывалась в томной улыбке. Палубы корабля были ярко освещены, но сразу за перилами расстилалась в темноте черная водная равнина, и вдалеке угадывался заросший кустами берег. Млея от счастья, девушка разглядывала загадочную тьму, а Серж в это время скосил на нас глаза, как бы давая понять, какие мы тут лишние.
   Надо признаться, я был последним, кто намек понял, а посему, когда наваждение прошло, никого рядом уже не было. Я заметался по теплоходу в поисках товарищей. По всем палубам прогуливались пассажиры, из динамиков лилась бодрящая музыка, в ресторане ели и танцевали, а в буфете можно было сравнительно недорого "отметиться" пивом. Все эти возможности были друзьями проигнорированы ради совершенно невзрачной, на первый взгляд, девушки, стоящей на верхней открытой палубе и задумчиво смотрящей в темноту. Рядом с ней стоял сын легендарного разведчика и в популярной форме излагал сюжет всем известного фильма. Набойко и Саша сидели на скамейке чуть поодаль и, как им казалось, незаметно наблюдали за процессом. Я сел рядом и принялся изучать процесс обольщения на одном конкретно взятом примере.
   Было что-то необъяснимо притягательное в этой девушке. Я смотрел на нее, пытаясь разъяснить себе секрет ее очарования, но безуспешно. У нее было простое лицо с правильными чертами, хрупкая фигура, не отличающаяся ни крутыми бедрами, ни высокой грудью. Мало того, ее поза, ее движения были просты и естественны, а выражение лица было совершенно спокойным. Тем не менее, мы трое смотрели на нее, не отводя глаз.
  
  -- Это мои друзья, - представил Изя нас.
  -- А это Виктор, - представил я Изю девушке, чтобы предупредить применение "партийных кличек".
  -- Спасибо, мы уже познакомились, - мягко улыбнулась девушка.
  -- Наташа, - продолжил представление Виктор-Изя. - Саша, Андрей, Иван. А где Серж?
  -- Любуется ночным пейзажем, - сообщил я, не уточняя, с кем Серж любуется ночным пейзажем.
  -- А, может, в каюте бухает? - уточнил Андрей.
  -- Пойдемте скорей, а то нам не останется! - Изя изобразил такое перепуганное лицо, что все засмеялись.
  
   Веселой гурьбой мы скатились с верхней палубы и рванули в сторону своей каюты. Наши опасения оказались совершенно не напрасными: мы застали Сержа в несколько полусогнутом положении, когда он, чуть привстав, одной рукой наливал дешевое столовое вино в стакан, а другая рука покоилась на плече любительницы ночных пейзажей. Стакан Сержу протянул Лёпа, сосредоточенно наблюдая за переливанием жидкости. Евгений сидел рядом с уже полным стаканом. Судя по всему, мы попали как раз на первый тост.
   Далее все пошло по давно отработанному плану, и уже через час в тесной шестиместной каюте стоял невообразимый галдеж, а сигаретный дым был такой густой, что хоть топор вешай.
  
  -- Я ухожу, - шепнула мне Наташа. - Проводите?
  -- Да, конечно, - растерянно ответил я, не зная, что и думать.
  
   Мы незаметно улизнули из каюты. Палубы теплохода были все так же освещены, но музыка уже не играла, а у перил докуривали свои сигареты последние из не уснувших пассажиров.
  
  -- Вы тоже в шестиместной каюте едете? - спросил я.
  -- Нет, в общей каюте. Внизу.
  
   О существовании таких "кают", я как-то не догадывался. Туда вела узкая и невероятно крутая лестница. Если бы не поручни, пассажиры бы просто падали с нее вниз. Свет был уже выключен, и разглядеть что-либо можно было, только подождав, пока глаза привыкнут к темноте. Трудно было разобрать, во сколько рядов шли спальные места, в три или в четыре. Редкие вздохи выдавали присутствие десятков спящих здесь людей. Как Наташа нашло дорогу к своему месту, осталось для меня загадкой. Мы сели.
   Удивительно - три дня мы пытались познакомиться хоть с какими-то ни было девушками, но, как назло, никто нам так и не повстречался. И вот я оказался рядом с девушкой, в темноте, на корабельном лежаке. Было от чего растеряться.
  
  -- Э-э, - начал было я.
  -- Тише, - остановила меня Наташа. - Нас могут услышать.
  
   Действительно, к чему были слова. Я осторожно положил свои руки ей на плечи, привлек ее к себе и ощутил дыхание прямо у моего лица. Она не сопротивлялась. Тогда я прижал девушку к себе. Ее небольшие груди коснулись моей груди, я уткнулся лицом в ее волосы, пахнувшие чем-то очень приятным.
   Ах, какое это блаженство, прижимать девушку к своей груди! Я стал осторожно целовать ее сначала в ухо, потом в щеку. Кожа на ее лице казалась нежной, как пух. Наташа дышала осторожно, частыми вздохам, стараясь не шуметь. Я целовал ее в щеки и в шею, и, решившись, наконец, нашел ее губы своими губами.
   О, эти нежные девичьи губы, смешанные с жарким и страстным дыханием! Наш поцелуй продолжался вечность, пока мы оба не устали и не легли рядом. Теперь я мог целовать девушку и одновременно ласкать ее груди рукой. Я положил свою ладонь на ее левую грудь, и она полностью уместилась в моей руке. Легкое летнее платье не мешало мне ощутить ее упругость и свежесть. Так мы и лежали, слившись в бесконечном поцелуе, и не замечая ни времени, ни окружающей нас темноты, заполненной спящим народом.
   Рука моя, поначалу ласкавшая груди, стала постепенно переходить ниже, на живот, на бедра. Я провел по внутренней стороне бедер снизу вверх и попал под платье, к трусикам. "Здесь и сейчас!" - подумалось мне. Я стал жадно целовать эту прелестную девушку в губы, одновременно запуская руку под трусики туда, где уже ощущалась некоторая жесткость курчавых волос ...
  
  -- Нет, нас услышат, - зашептала она, высвобождаясь от моих объятий. - Не здесь!
  -- Сейчас! - не менее пылко зашептал я, но руку из трусиков убрал, чтобы не пугать девушку.
  
   Девушку я не испугал. Мы еще долго лежали рядом, то, целуя друг друга, то лаская. Я изучал ее тело, как слепой, руками. Ее тонкая гибкая талия переходила в расширение бедер, между которых под трусиками прощупывался заветный треугольник, такой близкий и такой недоступный. Зато ее губы были в полной моей власти, наше жаркое дыхание сливалось в одно целое, и, казалось, этому не будет конца.
   Между тем, начинало светать. Обнаружились иллюминаторы, которых ночью я не заметил. Стали видны пассажиры, спящие в самых разнообразных позах, и кучи багажа то тут, то там. Пришлось попрощаться с девушкой, подарившей мне восхитительную бессонную ночь.
   Я вышел на палубу. Солнце еще не встало, но было уже ясно. Корабль плавно скользил мимо низких берегов, поросших камышом. Легкий туман висел над тихими водами. Идеально ровные волны расходились от носа корабля и устремлялись к зарослям, распугивая уток.
   В нашей каюте все спали. Кругом были видны следы вчерашнего побоища: пустые бутылки, окурки, рубашки, куртки, туфли ... . На верхней полке в обнимку с Сержем спала вчерашняя любительница ночных пейзажей. Вполне возможно, Сержу повезло больше, чем мне, хотя, кто его знает? Мне было уже не до этого, я бесцеремонно сдвинул Лёпу к стенке, улегся рядом с ним, не раздеваясь, и тут же заснул.
  
   Три часа спустя, наш теплоход уже стоял у пристани киевского речного вокзала. Солнце поднялось над Дарницей и светило сквозь ванты пешеходного моста. Я стоял на пристани и разглядывал Наташу. При свете утреннего солнца она казалось немного другой. У нее оказались светло-каштановые волосы, серые глаза и нос с небольшой горбинкой. Ее спокойствие, неторопливость и внутренняя уверенность остались.
  
  -- Так, ты в армию уходишь? - спросила она, изучая меня в упор.
  -- Да, вот, - замялся я. Совершенно непонятно было, какое надо сделать лицо в такой момент и куда смотреть, поэтому я изобразил такую глупую улыбку, какую только смог, и переводил взгляд то налево, то направо, но чаще вверх или вниз.
  -- Удачи, - Наташа взялась за свою сумку.
  -- Приходи на проводы, - промямлил я, надеясь неизвестно на что.
  -- Хорошо!
  
   Я смотрел ей вслед, пока она не исчезла за поворотом, и не заметил, как ко мне присоединился Изя.
  
  -- Девушек уводим?
  -- Я не уводил ее, просто проводил.
  -- Ну да, мы до трех сидели, тебя ждали.
  -- Я ее до каюты провел.
  -- Ну и как?
  -- Никак.
  
   Пришлось объяснить сыну разведчика некоторые подробности моего ночного рандеву. Когда я начал рассказывать о том, сколько человек по моим предположениям спало в той "каюте", Виктора разобрал такой смех, что он не смог остановиться и, смеясь, рассказывал эту историю всем членам наше компании, выходящим на пристань по очереди, сначала Лёпе и Евгению, а потом Саше с Андреем.
  
  -- Представьте, корабль получил пробоину, - давясь от смеха фантазировал Изя.
  -- В общей каюте включают свет, - поддержал его Лёпа.
  -- И все видят голую задницу Андерса! - подвел итог Набойко.
  -- Нет, я бы никогда такого не сделал! - пытался оправдаться я, но в глубине души понимал, что только стойкость Наташи лишила меня шанса влипнуть в подобную историю.
  -- Ты еще не знаешь, что случилось с Сержем.
  -- А что случилось?
  
   Оказалось, Серж и его дама гуляли с компанией до полного окончания запасов спиртного, а потом забрались на верхнюю полку и стали ждать, пока все не заснут. Когда им показалось, что час настал, они приступили к делу, но ... у Сержа ничего не получилось. То ли он выпил слишком много, то ли подозревал, что не все спят. Тут он отчасти был прав. Не все спали, точнее, не спал никто, ожидая начала любовной баталии на верхней полке. Соответственно, каждый оказался в курсе дела и теперь мог дать вполне исчерпывающие объяснения по поводу происшедшего.
   Наконец, на сходнях, ведущих с теплохода на пристань, показался сам Серж с дамой. Я много раз слышал выражение "волочиться за женщиной", но увидеть такое наяву не ожидал совсем: вчерашняя подруга Сержа с каменным лицом чеканила шаг, а за ней семенил Серж, не попадая в ногу, пытаясь взять девушку под локоть и что-то ей сказать.
  
   Наступило время расставания. Я окинул взглядом всю компанию: совершенно невыспавшийся Лёпа имел вид совы, которую днем вытащили из дупла. Лицо Виктора Сосняка опухло, а глаза украшали синие круги. Саша оглядывал окрестности прищуренным взглядом, втянув голову в плечи и сунув руки в карманы. Андрей Набойко качался, как былинка на ветру, а его совские очки, сидевшие раньше на его удлиненном лице, как на корове седло, теперь сидели на его носе, как седло на пьяной корове.
   Единственным украшение компании был Евгений Пивень. Судя по его виду, он вчера пил мало или не пил совсем. Глядя на него, я вдруг вспомнил, зачем мы ездили в Канев - отдать дань уважения великому поэту. "Интересно, - подумал я, - А кто-нибудь помнит об этом?"
  
  -- Договорился! - торжественно объявил Серж, после того, как проводил даму.
  -- Ну? - почти хором поинтересовались мы.
  -- Завтра вечером иду ней в Гидропарк.
  -- И будет то же самое, - заявил Саша.
  -- Спокойно! Никакой водки - и все получится!
  
  
   Часть 3
  
  
   Девятого мая того же года мы снова собрались на "Кукушке". Сказать, что мы собрались компанией, означало бы сказать ничего. - Мы собрались "конторой".
   Понятие "контора" для нас вовсе не ассоциировалось с названием административно-канцелярских отделов учреждений и предприятий, равно как и самостоятельных учреждений, хозяйственного или финансового характера. Сейчас бы это назвали "молодежным неформальным объединением". Но в те времена такое понятие еще не существовало, а мы уже неформально объединялись, - надо же было это как-то назвать!
   Структура "конторы" имела пирамидальный характер. Вершиной пирамиды был Лёпа, формально не имеющий никакой власти, но обладающий непререкаемым авторитетом идейного центра и вождя "конторы". Его ближайшие друзья могли входить во второй круг "конторы", но далеко не все. В "контору" могли входить только "основные".
   Логично было бы предположить, что "основные" составляли круг так называемой "основы", главными приметами которых составляли джинсы, длинные прически, "батники", "шузы" и прочая заграничная дребедень. Однако, когда какой-нибудь "жлоб" из Фастова тоже исхитрялся достать все это и заявлялся на Крещатик, то его "основность", а, точнее, отсутствие оной, определялась буквально с первого взгляда.
   С другой стороны, некоторые "основные" не носили ни джинсов, ни "батников", но умудрялись считаться при этом особо крутыми "основными" благодаря своему особому взгляду на мир. Таких умонастроений мы уже никогда и нигде не найдем. Теперь, даже, если мы и встретим кого-нибудь из той "основы", то ничего от него не узнаем. - Время ушло, и бывший "основной" безвозвратно изменился. Скорее всего, "основа" была смесью богемы и "золотой молодежи", плюс идеология хиппи в киевском варианте.
   Вернемся, однако, к "конторе". Любой из приближенных к Лёпе "основных" друзей мог привести в "контору" кого угодно, лишь бы он был тоже "основным", а те, в свою очередь, тоже пользовались правом приводить "основных". На практике это часто выливалось в грандиозные по размеру компании, человек, эдак, по пятьдесят, где подавляющее большинство едва ли было знакомо друг с другом. Основным занятием на таких вечеринках были вольнодумные речи, сопровождаемые самым дешевым спиртным в большом количестве.
   Вольнодумство "основных" проявлялось, прежде всего, в крайнем неуважении к своей стране, с одной стороны, и в восторженном отношении ко всему тому, что плыло с Запада. Вникнуть в идеологию "основы" не составляло особого труда - достаточно было некоторое время послушать "вражьи голоса". Но весь секрет заключался в том, что слушать эти "вражьи голоса" было необычайно трудно из-за постоянного глушения. Кроме того, как объяснил мне Лёпа, советская промышленность производила радиоприемники с ограниченным количеством диапазонов. Отсутствовали, чаще всего, именно те, на которых слушать "голоса" было легче всего. Сам Лёпа был счастливым человеком, ибо владел "Спидолой" первого выпуска, где все необходимые диапазоны имелись.
   Как бы ни хотели современные украинские идеологи представить ту молодежь эдакими борцами за дело "освобождения Украины от имперского ига", - "увы" и "ах ", никто из них украинским языком не владел и об "освобождении" даже не заикался. Просто это никому в голову не приходило. Никто не думал и о введении капитализма. Все вольнодумство сводилось к политическим анекдотам и разговорам о "диссидентах".
   В те времена ходил анекдот о том, как спросили Брежнева, что он думает о проблеме диссидентов. "Диссиденты? - удивился генсек, - У нас есть "досиденты", "сиденты" и "отсиденты", а диссидентов нет!"
   Тема диссидентов, по тем временам, была очень привлекательно для думающей публики. Вопрос, казалось, сводился только к свободе слова и открытости границ. Кто же был против? О грядущем разгроме, разделе, ограблении страны и полном обнищании народа диссиденты не говорили ни слова. Все жили неплохо, но хотели жить еще лучше. Как на Западе. Преступность, безработица, инфляция, кризисы, экономическая депрессия, войны, болезни и чудовищная пропасть между богатыми и бедными, - все эти признаки капитализма казалось происками советской пропаганды. Немало шуток было отпущено по этому поводу там, где собиралась "основа".
   Места проведения собраний "конторы" бывали разными, и все зависело от конкретного повода, состояния кошельков, погоды, времени года и наличия квартиры без родителей. Зачастую бывало так, что члены "конторы" предварительно созванивались и договаривались встретиться на "точке". Этот термин, "точка", придумал конкретно я после того, как назначил однажды свидание девушке возле станции метро "Крещатик" ..., но не смог ее там найти из-за большого скопления народа. Вот тогда я и предложил "конторе" идею "точки", скромно умолчав о том, что привело меня к такому изобретению. С моей подачи, "точкой" называлось место на Крещатике, радиусом в метр. Любой "основной", встав на "точку", получал уверенность, что остальные члены "конторы" его обязательно найдут.
   После сбора "конторы" на "точке", дискутировался вопрос о том, куда пойти. Кажется невероятным, но вопрос о том, что делать, никогда не возникал. - Только куда пойти. В летнее время неоспоримым приоритетом обладала "Кукушка".
   Трудно теперь объяснить, что это было. Вы можете пойти сейчас на то место и обнаружить пустующий летний ресторан с аналогичным названием, - но не более того. Место почти не изменилось, но изменились люди, создававшие здесь когда-то атмосферу особой светской жизни, понятной лишь посвященным. Сколько здесь было высказано философских соображений, сколько выпито вина!
  
   Иного, более подходящего места для прощания с "конторой" перед отъездом на долгие два года службы в армии, нельзя было и вообразить.
  
   До призыва в армию мне оставалась еще одна неделя, но я выбрал День Победы для прощания с Киевом, и лучше дня придумать было нельзя: праздник, народное гуляние, салют. Такая же идея пришла в голову еще одному члену нашей "конторы", Вадиму, тоже уходившему в армию.
  
   К девяти вечера, когда стало смеркаться, веселье было в самом разгаре. "Контора" расположилась, как всегда, сдвинув несколько непритязательных общепитовских стола вместе и рассевшись вокруг них, кто на чем: на таких же, как и столы, алюминиевых стульях. То обстоятельство, что не каждый стул имел четыре ножки, никого не смущало, и на место недостающих ножек подставлялся пластиковый ящик из-под бутылок. Некоторые из тех, кому стулья не достались, сидели просто на ящиках, ну а оставшиеся наслаждались чудесным вечером стоя.
   Разливали, по обыкновению, то, что закупили заранее в гастрономе N1 и принесли с собой, несмотря на распространенное в те времена объявление: "Приносить и распивать спиртные напитки строго воспрещается!" Но персонал летнего кафе "Кукушка", очевидно, делал свой бизнес на сдаче оставшихся от нас бутылок, поэтому вполне мог бы исправить предупреждение на, допустим, такое: "Приносить и разъедать съестное строго воспрещается!" Мы исправно покупали здесь что-нибудь поесть, по известному принципу - "полсупа и семь ложек".
   С наступлением темноты и достаточной степени алкоголизации организмов, обстановка кругом начинала меняться необыкновенно волшебным образом: фонари высвечивали некоторое пространство вокруг, заполненное молодой листвой и снующими мотыльками. Кроны деревьев, подсвеченные снизу, начинали образовывать как бы шатер над нашими головами, сквозь который проглядывали звезды. Свежий воздух смешивался с сигаретным дымом и кружил голову, лица друзей становились необыкновенно милыми, а их речи, необычайно умными.
  
  -- Вы слышали, - начал Вадим, - фирма "LEE" разделилась на две.
  -- Какие? - переполошились мы за судьбу известного производителя джинсов.
  -- На "SUPERRIFLE" и "LEVI'S", - закончил Вадим. Это были названия еще двух популярных джинсовых фирм. Все весело засмеялись. В этот момент в летнем ресторане, отделенном от кафе только металлической сеткой, заказали спеть что-нибудь патриотическое. "Этот День Победы, порохом пропах!" - понеслось из ресторана.
  -- Как этот день порохом пропах! - ядовито заметил Лёпа. Шутка удалась, - официальная пропаганда всем набила оскомину своим стремлением привить уважение к ветеранами.
  -- Понимаешь, - объяснял кому-то Набойко на другом конце стола, - Все это несущественно по сравнению с вселенской скорбью...
  -- Я не надолго, схожу в армию - и тут же вернусь.
  -- Какой ты смешной! - Наташа посмотрела на меня с ироничной улыбкой. Ночь поцелуев и страстных объятий осталась позади.
  -- Бухло всегда должно быть в доме, - доказывал Виктору Серж, - Представь, просыпаешься ночью, и хочется выпить...
  -- Идеология хиппи, как протест против "общества потребления", - проповедовал Лёпа, - неприемлем для нас.
  -- Почему?
  -- У нас нет "общества потребления". Его сначала надо создать, а потом протестовать.
  -- Странно, однако.
  -- Но отрицать нравственные общепринятые нормы можно прямо сейчас.
  -- Какие, например.
  -- Допустим, отказываться от несения таких общественных обязанностей, как служба в армии, или избегать какой бы то ни было постоянной работы, отвергать традиционные семейные отношения, заменяя их свободной любовью...
  
   В этот момент грохнул залп, и небо разорвалось ослепительным фейерверком.
  
  -- Ура! - понеслось со всех сторон
  -- Ура! - закричал я.
  -- Ура! - поддержал меня Вадим и полез на ограду, видимо, от избытка чувств. К нему поспешил наряд милиции.
  -- Наших вяжут! - поднял тревогу Изя, и мы всей "конторой" бросились отбивать друга.
  -- Отпустите его! Ему завтра в армию!
  
   "Контора" обступила милиционеров со всех сторон, и те, кого я знал давно, и те, кого я видел в "конторе" в первый и в последний раз. Милиционеры почувствовали себя немного неуютно: патлатые, бородатые, с усами и бакенбардами, в джинсах и странных пятнистых футболках, как будто специально заляпанных краской, "основные" выглядели как раз так, как расписывались в милицейских "ориентировках" всякого рода антисоциальные элементы. Неловкость заключалась в том, что кроме внешнего вида, одежды и специфической подпрыгивающей походки, такой необычной для рядового советского человека, иных преступлений за "основными" не числилось. Поэтому попытка залезть на ограду оказалась едва ли не единственным поводом к задержанию хотя бы кого-нибудь из них.
   Тем не менее, Вадима отпустили до еще того, как смолкли последние залпы праздничного салюта. "Контора" шумно отметила эту победу, выпив последнее, что оставалось на столах, после чего все отправились с "Кукушки" в сторону Крещатика, растянувшись нестройной колонной по узкому тротуару, ведущему к повороту, над которым навис ажурный мостик дореволюционной постройки.
   По дороге, в опасной близости от тротуара, на большой скорости проносились машины. Шедший впереди меня Набойко, видимо, основательно перебрал, поскольку выписывал на тротуаре синусоиды, со все большей и большей амплитудой, что неизбежно привело бы его под колеса. Заметив, что Андрей заваливается прямо под наезжающий сзади микроавтобус, я выхватил его буквально в последнюю секунду.
  
  -- Ты мог попасть под машину! - заметил я.
  -- Судьба - это стечение обстоятельств, не зависящих от воли человека, детерминистическим образом влияющих на ход жизненных событий индивидуума, - изрек Набойко.
  -- Считай, что тебе повезло, - парировал я, будучи не в силах разобраться в этой казуистике.
  
   Как всегда, "контора" незаметно рассосалась по дороге на Крещатик, и, пока мы дошли до станции метро, нас осталось только двое, я и Лёпа.
  
   Месяц спустя, Киев, Крещатик, "контора" и "основа" казались мне далекими воспоминаниями детства. Я стоял в строю новобранцев по команде "смирно", а большие рыжие подмосковные комары свирепо жалили меня сквозь плотное армейское "ХБ". Командовал построением учебного батальона свирепый старшина по фамилии Асланов. Он очень любил рассказывать новобранцам, какую карьеру ему удалось сделать в армии за неполных полтора года.
  
  -- Когда мэна взялы в армию, я по-русски знал толка два слова, "хлэб" и "мать твою так". Тэпэр я старшина, и вы мэнэ будете слюшать!
  -- Смирно! - орал дневальный одноэтажной деревянной казарме за спиной старшины, - Смирно! Смирно! Смирно!
  
   По уставу, оснований кричать весь день "смирно" у дневального не было. Единственной причиной для этого было распоряжение старшины, которого утром встретили таким тихим "смирно", что почти никто в казарме этого не услышал. Вот Асланов и приказал ему кричать так, чтобы слышно было не только в казарме, но и на улице.
  
  -- Смирно! Смирно! Смирно!
  -- Батальон! Слюшай моя каманда! Шинэли надэть!
  -- Смирно! Смирно! Смирно!
  
   Я быстро натянул на себя новенькую, еще без погон, шинель. Она оказалась мне до пят.
  
  -- Смирно! Смирно! Смирно!
  -- На пэрвый-второй расчитайсь!
  -- Смирно! Смирно! Смирно!
  -- Первые номэра, два шаг перед!
  -- Смирно! Смирно! Смирно!
  
   Задумка старшины была до гениальности проста: он, не торопясь, обходил строй от солдата к солдату, внимательно осматривая каждого, и тем, у кого шинели были до пят, приказывал меняться шинелями с теми, у кого шинели были до колена. В батальоне было не менее двухсот новобранцев, поэтому процедура могла затянуться на неопределенный срок, и я начал было волноваться о том, что перегреюсь на летнем солнце в зимней шинели. Эти волнения оказались совершенно напрасными. Я простоял в зимней шинели более часа - и не запарился. Так я узнал, что солдатская шинель рассчитана, прежде всего, на то, чтобы солдат, упаси Боже, не запарился во время атаки зимой.
   Половина новобранцев учебного батальона было из Киева. Я узнавал любого из них не только по новому обмундированию, сидевшему "мешком", но и по особо спокойному эмоциональному состоянию, не присущему солдатам старших призывов, ходивших по полку всегда с печатью серой злобы и тоски на лице. Даже, когда они улыбались, улыбки получались какими-то кривыми и недобрыми. Море злобы, накопившееся у каждого, обрушивалось на вновь прибывших буквально с первой минуты.
  
  -- Ребята, можно водички попить, - сказал я, когда нас только привезли в часть.
  -- Вали отсюда! - ответили мне с такой ненавистью, будто я вобрал в себя все зло этого мира.
  
   Первое впечатление от нового места всегда бывает наиболее ярким. Потом ко всему привыкаешь и многого не замечаешь. Это поначалу видишь, как все солдаты полка ходят в оборванном и грязном обмундировании, а потом, послужив пару месяцев и, поработав в одной и той же форме во всех местах, куда бы ни посылали, обнаруживаешь на ней следы этой хозяйственной деятельности: черные пятна - от разгрузки угля, жирные - от дежурства на кухне, дыры - от пролитой аккумуляторной жидкости.
   Потом начинаешь постигать истинный смысл служения Родине - через лопату. Этот "шанцевый инструмент" приходилось держать в руках почти каждый день, за исключением редких счастливых дней, когда мне доставался веник или грабли. Среди такой однообразной рутины, военные учения оказались настоящим праздником.
  
   Маневры должны были начаться ночью с внезапного сигнала тревоги. За час до "внезапного сигнала" батальоны и отдельные роты полка не спали. Личный состав толпился у ружейных парков и предъявлял претензии дежурным.
  
  -- Открывай ружпарк, чего Муму за хвост тянешь?
  -- Только по сигналу тревоги.
  -- Какого хрена, кого это метелит?
  -- А если проверяющий придет? Он нам такой звезды выдаст!
  
   Довод был достаточно убедительным, и недовольные замирали, уставившись на звонок с лампочкой. Ждать пришлось достаточно долго, все застоялись, поэтому, как только раздался пронзительный звон, сопровождаемый миганием лампы, солдаты бросились разбирать автоматы с такой быстротой, как будто и впрямь началась война. С этой минуты моя воинская служба необычайным образом изменилась и стала похожа на ту, которую показывали в кино. Правда, только на одну неделю.
  
   Двумя днями позже, я вышел на одну из подмосковных трасс в полном комплекте химзащиты, включая прорезиненные чулки, надеваемые поверх сапог. Наряд дополнялся противогазом, подсумком, автоматом, полевым дозиметром и каской. В руках я держал два флажка, с помощью которых надо было регулировать движение. Как только на дороге показалась колонна полковых машин, я перекрыл движение всех гражданских, и направил военную технику в сторону леса, где уже был подготовлен пункт "дезактивации техники и личного состава".
   К огромному моему сожалению, никто не сфотографировал меня в такой ответственный момент. С какой гордостью я разослал бы это фото всем своим друзьям, и можно только гадать, что бы сказал по этому поводу Лёпа.
   Завершение учений выглядело не менее живописно. Вечерело. На полигоне за лесом раздавались редкие автоматные очереди, и гремели последние взрывы. Зарево пожара высвечивалось в клубах дыма и в ползущих по небу низких серых облаках. Шел мелкий дождь. Солдаты в касках и плащ-палатках, возвращавшиеся с полигона в одиночку и группами, несли обратно в часть разнообразное военное снаряжение, что делало это шествие похожим на отступление разгромленной в боях армии. Я шел вместе со всеми, размешивая сапогами подмосковную грязь, и нес на себе полевой двадцатилитровый термос, который старшина приказал доставить в казарму, в дополнение все к тому же комплекту химзазиты с противогазом, подсумком, автоматом, полевым дозиметром и каской. На этом фоне и "основа", и "контора", и "Кукушка", оставшиеся в Киеве, казались эпизодами чужой жизни.
   Тем не менее, жизнь там шла своим чередом. Об этом напоминали письма друзей, из которых я узнавал последние новости. Лёпа сообщал мне, как неимоверно разрослась "контора", и в каких винно-водочных испарениях проходит жизнь "основы" на Крещатике, "Кукушке" и в институтском лагере в Тетереве. Не все могли выдержать алкогольный напор, и, по образному выражению Лёпы, Андрей Набойко "пропил свою печень" и оказался в больнице, что помешало его поступлению в университет. Зато без проблем поступили в иняз Виктор и Саша. На экзамене им задали разные вопросы: Виктора спросили, не он ли сын полковника Сосняка, а у Саши поинтересовались, не его ли папа работает заместителем министра Сосняка. Сержу таких вопросов не задавали, так как он поступал в тот институт, где работала его мама.
  
   Я был далеко от этих проблем. Учения закончились, и началась бесконечная череда "хозяйственных вопросов", дежурств и нарядов. Все с добавлением элемента "дедовщины", разумеется.
  
   Тот, кто не служил в советской армии, скорее всего, представляет "дедовщину", как гнет "дембелей" над всеми остальными солдатами. Это не так. На самом деле, солдаты разделялись по срокам призыва на четыре категории, и старшие призывы угнетали все призывы, пришедшие после них. Самыми бесправными оказывались новобранцы, и с ними могли обходиться самым бесчеловечным образом. Но через полгода прибывали солдаты нового призыва, и вчерашние изгои со вкусом начинали издеваться над ними, хотя оставались в неравном положении к более старшим призывам. Так устанавливалась атмосфера омерзительного скотства, необычайно поразившая меня, и совершенно неведомая гражданским лицам, никогда в армии не служившим.
  
  -- Зачем вы все это делаете! - не выдержал однажды я, - У нас не тяжелая служба, не десантные войска и не морская пехота. Могли бы нормально жить!
  -- Так тебе, блин, служба медом показалась! Да? - пришли в дикую ярость мои "сослуживцы", - Ну, мы тебе, сука, устроим! Мы тебя, блин, научим родину-мать любить!
  
   Других попыток установить согласие и социальную справедливость я не делал.
  
   Дальнейшие события вокруг меня пошли таким образом, что приходилось думать не столько об установлении душевных отношений между различными призывами, сколько о том, как бы поскорей унести ноги из этого армейского "коллектива".
  
   Начало было положено совершенно неожиданным образом. Я работал в составе наряда по кухне, все шло, как обычно: полк только что закончил обед, вышел на построение, а наряд приступил к уборке столовой и мытью посуды. В это время в зал влетел рядовой Мусиенко. К тому времени, этот "воин" перешел в категорию "дембелей" и по этой причине в столовую он не ходил, а валялся на койке в казарме, ожидая, пока "салаги" принесут ему обед в солдатской алюминиевой миске.
   Это было запрещено командиром полка, но кого это волновало? Получалась довольно комичная картина: в шеренгах солдат, строившихся после обеда поротно и повзводно, обязательно несли миски для своих "дембелей". Дальнейшая судьба мисок была незавидной. Выжрав все, "дембеля" выбрасывали их в окно казармы. Поэтому раз в месяц, по полку объявлялось что-то наподобие субботника. Полк пускали цепью по лесу вокруг казарм собирать миски, ложки и чайники. Собранную посуду сбрасывали в бочку с кислотой для дезинфекции. Алюминий чернел, и такую посуду, всю в омерзительных черных пятнах, снова подавали на солдатский стол.
  
   Итак, в столовую, где трудился наряд по кухне, влетел "дембель" рядовой Мусиенко. Что-то экстраординарное должно было случиться, если он оторвал от койки свое разросшееся во время "дембельства" брюшко.
  
  -- Наряд! Стройся! - заорал он на всю столовую. Наряд послушно начал выполнять построение, хотя в его составе было два сержанта. Мусиенко был так возбужден, что не мог устоять на месте и нервно бегал туда-сюда, ожидая выполнения приказа.
  -- Что случилось? - осмелился спросить один из сержантов.
  -- Я щас такое скажу, такое скажу! - "дембель" не находил слов. - Среди нас такая гнида завелась! Стукач!
  
   С этими словами он неожиданно указал пальцем на меня. Воцарилось молчание. Мусиенко распирало от злобы, он шумно дышал, лицо раздулось и покраснело, глаза метали громы и молнии. Я же на некоторое время потерял дар речи. - Обвинение обрушилось на меня, как гром среди ясного неба.
  
  -- Он настучал на "дембелей"! - Мусиенко схватил меня за "ХБ" с твердым намерением учинить расправу здесь и сейчас.
  -- Это не я! - вырвалось у меня. Ничего более умного в голову не пришло. Я действительно ни кому, ни на кого не "стучал". Но мои слова не показались убедительными даже мне.
  -- Не ты? Мне лейтенант Дейнека сам сказал!
  
   Лейтенант Дейнека пользовался дурной славой. В отличие от большинства офицеров, попавших в подмосковный полк случайно, он попал сюда по блату. Коренной москвич и сын генерала, лейтенант Дейнека относился ко всем с гордым презрением. Жил он в Москве и каждое утро ездил в полк на электричке. Ходили слухи, что он каратист и тренирует свои навыки на солдатах, запираясь один на один со своей жертвой в "Ленинской комнате", якобы для "беседы". Проверить слухи на себе не отваживался никто. Однажды, когда я, будучи дневальным, стоял "у тумбочки", в казарму неожиданно вошел Дейнека. Я замялся, раздумывая, то ли кричать "смирно", то ли просто отдать честь. Лейтенант, похоже, воспринял заминку, как повод для "беседы".
  
  -- Поговорить хочешь? - тихо спросил он, сунув руки в карманы.
  -- Нет, товарищ лейтенант!
  -- А, может, пройдем в "Ленинскую комнату"? - лейтенант изучал меня в упор.
  -- Не надо, - я вспомнил разговоры о том, как лейтенант перерубал ребром ладони черенки от лопат, и мой голос дрогнул.
  -- Ну, смотри! - процедил Дейнека и ушел, решив, скорее всего, что такого солдата можно покалечить одним ударом, и тогда неприятностей не оберешься.
  
   Что заставило лейтенанта Дейнеку выставить меня "стукачом" перед "дембелями", так и осталось для меня загадкой. Возможно, он прикрывал реальных информаторов, которые, без всякого сомнения, были в каждой роте. Но, вот, почему выбор пал именно на меня - неизвестно.
   Так или иначе, для меня началась новая жизнь официального ротного "стукача". Не проходило и дня, чтобы меня не оскорбляли все, начиная от "салабонов" и кончая "дембелями". Очень часто оскорбления переходили в драки, и я постоянно ходил с "фингалом" то под левым, то под правым глазом. Я пытался доказать, что я не "стукач", но меня и слушать никто не хотел. Такая несправедливость навела меня на мысль о самоубийстве.
   Стрелялись в полку часто. За два года моей службы тут застрелилось пятеро солдат, и, как мне потом рассказали, после моего дембеля застрелилось еще трое. Я тоже частенько заглядывал в дуло автомата и раздумывал о том, что на гражданке такой случай вряд ли представится, а тут, пожалуйста - автомат и тридцать патронов в нем. Все твои.
  
   Наступила зима. Попав в очередной раз в караул, я, далеко заполночь, стоял с автоматом возле склада ГСМ и вновь обдумывал подвернувшуюся возможность прекратить свое постылое существование. Было совершенно тихо. Яркая луна на усеянном звездами морозном небе заливала светом заснеженные поля и леса вокруг. Будь я одет только в шинель, долго бы я не продержался. От мороза спасал медвежий тулуп, толщина меха которого достигал нескольких сантиметров. Этот тулуп сдавался вместе с постом, а, значит, он провел здесь весь сезон с осени по весну. Лишь один недостаток был у тулупа: часовой в нем превращался в беспомощное чучело, не способное отразить нападение на пост. На мое счастье, вероятный противник об этом не знал.
   Но у часовых был другой противник, сон. К трем часам ночи он валил с ног любого. На этот случай у меня была своя военная хитрость: за складом находилась свалка изношенной военной техники, среди которой была старая полевая прачечная, состоявшая из трех камер. Я заполз с тулупом в одну из них, закрыл за собой люк и забылся в полусне с автоматом в руках.
   Странное это было состояние: ночь, мороз, луна, медвежий тулуп, автомат. Сквозь полудрему послышался выстрел. Потом тишина. Кто стрелял? Где? Может, приснилось? Скрип снега выдал чьи-то очень осторожные шаги. Один, другой. Шаги приближались. Охваченный ужасом, я застыл в своем убежище. Медленно и со скрипом люк начал отворяться.
  
  -- Ты стрелял? - это был сержант, разводящий караула.
  -- Нет.
  -- А ну, дай! - сержант потянул автомат за ствол и понюхал дуло. Прежде, чем я догадался, в чем дело, он молча вернул мне оружие, закрыл люк и ушел.
  
   Потом я узнал, что стреляли на одном из постов, и сержант, подняв караул "в ружье", бросился проверять часовых. Глупо было вот так попасться спящим на боевом посту, но сержант никому не сказал, и все обошлось. Однако куда глупее было бы привести в исполнение идею покончить с собой. Вот бы все посмеялись, и особенно Мусиенко с лейтенантом Дейнекой.
  
   После этого случая, мысли о самоубийстве меня больше не одолевали, а история со "стукачом" разрешилась быстро и просто. После очередного побоища я пришел к выводу, что, раз слава "стукача" за мной есть, то терять мне уже нечего. Поэтому я, не таясь, открыто, пошел в политотдел полка и там все рассказал. Состоялось собрание всех вовлеченных в конфликт сторон, включая рядового Мусиенко и лейтенанта Дейнеку. Оба поклялись в том, что произошла ошибка, что на "дембелей" никто не "стучит", и что Мусиенко неправильно истолковал слова лейтенанта.
  
   Избиения после собрания прекратились. А очень скоро мне и вовсе представилась возможность расстаться с ротой раз и навсегда.
  
  -- Слушай, - сказал мне однажды ротный, - Иди в полковую котельную. Там кочегара "на губу" посадили за "самоволку". Поработай вместо него.
  -- Есть! - ответил я, не подозревая, какой удивительно щедрый дар преподнесла мне Судьба.
   Полковая котельная выполняла двоякую функцию. Во-первых, она отапливала весь военный городок, а, во-вторых, три раза в сутки подавала пар в столовую, где в огромных котлах на пару готовили практически всю солдатскую еду. Таким образом, котельная была крайне важным элементом жизнеобеспечения воинской части, а кочегары на этом основании становились чем-то вроде привилегированного сословия с недоступными для остальных солдат полка правами: они не ходили ни в наряды, ни в караулы, ни на построения. Ни на какие хозяйственные работы их не привлекали, за исключение работы в самой котельной, где порядок смен устанавливали они сами. Конечно, такая свобода создавала ряд соблазнов. Моего предшественника, к примеру, поймали на "самоволке" в ...Молдавию, куда он поехал на две недели, повидаться с любимой девушкой. Остальные кочегары работали за него две недели, и это им порядком надоело.
  -- Идем к нам, - уговаривали они меня, - Будешь работать через день, день работа, день свободный.
  -- А как насчет питания? - набивал я себе цену.
  -- Завались! Приходи на кухню и бери, сколько хочешь!
   Долго уговаривать им меня не пришлось. Другого случая унести ноги из роты могло и не представиться. Пару дней спустя, я пришел к командиру роты и заявил о своем согласии остаться в кочегарах до конца службы. На этом закончилась моя военная карьера, о чем я никогда не жалел.
   Полгода доблестного труда на ниве отопления воинской части позволили мне претендовать на заслуженный солдатский отпуск. Я ходил к зампотылу и предъявлял свои доводы: отопительный сезон кончился, работы немного - самое время ехать на побывку домой.
  -- Мало послужил, - уходил от ответа зампотылу, - Еще полгодика послужи.
  -- Товарищ подполковник, - настаивал я, - Там новый отопительный сезон начнется, и меня никто не отпустит.
   Выходило логично. После некоторых раздумий, подполковник дал ход моему рапорту, и я отправился в Киев, где меня ждали Лёпа, "контора", Крещатик, "основа", "Кукушка", инязовский лагерь в Тетереве - словом, настоящая жизнь, не то, что в армии.
   На десять дней все вернулось на круги своя. Мы сидели на "Кукушке", и Лёпа читал народу найденный им где-то образец устного народного творчества периода НЭПа:
   При царе, при Николаше,
   Мясо ели все, да кашу.
   А пришли большевики,
   Нет ни хлеба, ни муки.
   Всем было весело, а подумал, что бы на это сказали офицеры из политотдела полка. Хорошо, что их не было рядом.
  -- Завтра собираемся у Изи, - сообщил мне Лёпа, - Между прочим, там и Натуля будет.
  -- Какая "Натуля"? - удивился я.
  -- Та самая, с теплохода.
   Оказалось, Наташа не исчезла с горизонта, как я предполагал, а вполне естественно влилась в ряды "конторы", получив "партийную кличку" - Натуля. Нет слов, чтобы описать, с каким нетерпением я ждал следующего дня.
   Дом, в котором жила семья Сосняка, располагался как раз на том самом месте, где в августе тысяча девятьсот тринадцатого года Нестеров впервые выполнил свою знаменитую "мертвую петлю". По тем временам, здесь располагался киевский ипподром. Здание ипподрома, где по преданиям бывал сам Николай Второй, сохранилось, и было видно из квартиры министра Сосняка, если посмотреть прямо вниз. Бывшему разведчику не надо было пользоваться машиной, чтобы добраться до работы, поскольку министерство, которое он возглавлял, как раз и находилось в бывшем здании ипподрома.
   В Киеве существовала и существует славная традиция трепетной заботы о грядущих поколениях ... чиновников. Планировщики города заботливо оставляют для них свободные места в центре города, где для каждого нового поколения строится свое "царское село". Наш общий друг Изя жил именно в таком районе, построенном на месте бывшего ипподрома, который городские власти сберегли для очередного "царского села", пребывая в полной уверенности, что в будущем уничтожение памятника истории спишут на происки советской власти.
   Изя устраивал вечеринки у себя дома не часто. Суровый отец не одобрял его "контакты со всякой шпаной", а посему на вечеринку, вместо объявления всеобщего сбора, были приглашены только особо заслуженные члены "конторы". Тут были все те же Лёпа, Серж, Саша. Не хватало только Андрея Набойко, призванного в армию в мае. Не помогли ни связи мамы, ни больная печень: призывная комиссия нашла Набойко достаточно здоровым для службы в стройбате. А еще была приглашена Натуля, на встречу с которой я так надеялся.
  -- Ой, Андерс, - воскликнула она, едва увидев меня, - У тебя пуговицы не так застегнуты!
  -- Да? - удивился я. Очевидно, я очень спешил на свидание.
   Ничего, кроме Натули, на вечеринке меня уже не интересовало. Ни умные речи Лёпы, ни анекдоты Изи, ни истории Саши, ни любовные похождения Сержа. Мы с Натулей проболтали весь вечер. Она рассказывала о последних событиях в "конторе", а я - о своих подвигах в армии, исключая, разумеется, сидение в полевой прачечной в лунную зимнюю ночь, историю со "стукачем" и полковую кочегарку.
  -- Какая ты хорошая! - шепнул я на ушко Наташе, пригласив ее на танец. Я уже год не танцевал с девушками, и еще один год без девушек был впереди. Замечательная это вещь, танцы. Приглашаешь девушку - и вполне легально прижимаешься к ней, что при других обстоятельствах было бы расценено, как непозволительное хамство.
  -- Кстати о "хороших девушках", - хладнокровно шепнул мне Лёпа на ухо, когда я, наконец, позволил Натуле потанцевать с моими товарищами, - Полгода назад Набойко занимал деньги у всей "конторы" этой девушке на аборт. Ты это учти.
   Сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы. Я оторопело смотрел на Натулю через всю комнату, пытаясь сообразить, как мне теперь себя вести.
  
  -- Ты не стесняйся, - нежно шепнул мне на ухо Серж, расценивший мое замешательство по-своему, и решивший подбодрить неопытного в делах любви товарища, - Мы уже все с ней переспали.
  
   Второе сообщение стоило первого. Я много потерял за год службы в армии. Может быть, тут я и начал понимать, что такое счастье: это то, чего у вас не было и не будет, или было, но никогда больше не случится.
  
   Часть 4
  
   Вернувшись в часть, я решил, что наступило время начать новую жизнь. Для этого имелись все основания: "старики", так досаждавшие мне первый год службы, "дембельнулись", и я сам уже мог причислять себя к "старикам". Новый расклад личного состава, прежде всего, коснулся коллектива кочегаров. "Старики" из котельной, пригласившие меня зимой в свою команду, тоже уволились, и теперь дела здесь решали бывшие "молодые" - я и Валера, начавший работу кочегаром примерно с тех пор, что и я. Начальство, не желавшее вникать во взаимоотношения солдат, предоставило нам самим решать, где и кого подобрать себе в коллектив, и мы с Валерой самозабвенно принялись составлять команду. С моей подачи на работу был принят Лёха, парень из киевского призыва, а Валера пригласил Сашу, с которым они вместе призывались из города Шахты.
   Все четверо имели статус "стариков", а, значит, надо было принять в котельную еще пару "молодых", хотя бы для того, чтобы было кому работать. Условия приема "молодых" в наш коллектив были те же, на которых когда-то был принят и я - день работаешь двенадцать часов, потом день отдыхаешь. Мы же, "старики", взяли себе вечернее и ночное время и работали каждую смену. Получалось, "старику" надо было отработать в сутки по три часа - и свободен. Для армейских условий, где начальство норовило давать солдатам работу по принципу "копать траншею от забора и до вечера", это было просто замечательно, тем более что мы сумели договориться с "молодыми" полюбовно, на добровольной основе, без мордобоев и оскорблений.
   На целый год вперед я оказался в невероятно выгодном положении: меня кормили, одевали, обували, а три часа работы вечером или ночью совершенно не обременяли. Каждый использовал образовавшийся досуг в меру своих способностей: я, например, продолжил заочную учебу на Киевских заочных курсах иностранных языков.
  
   В истории полка это был, по всей видимости, единственный случай, когда рядовой срочной службы где-то заочно учился. По этой причине меня знал весь полк, и, когда я самовольно уходил в город, любой офицер знал, что я иду на почту отправлять контрольную работу или получать ее обратно, и никто за "самоволку" этот поход не считал. Все мне доверяли и были уверены, что в "самоволку" этот студент-заочник ходить не будет.
  
   Однако, в "самоволки" я, все же, ходил.
  
   Кто, будучи в армии, в "самоволки" не ходил? Соблазн смотаться из части одолевает практически любого солдата, вопрос только для чего. Первый мой опыт хождения в ближайшее село обогатил меня бесценным опытом:
  
  -- В "самоволки" ходим, рядовой Петров, - заметил, по случаю, командир роты.
  -- Никак нет, товарищ капитан! - соврал я.
  -- А мне докладывали, ты в деревню на днях бегал!
  
   Так я догадался о существовании развитой сети информаторов в полку.
   Большинство солдат нашего полка ходили в "самоволку", чтобы посетить женские общежития нескольких текстильных предприятий, которыми изобиловал ближайший населенный пункт. Размещение нескольких полков по периметру города наводило на мысль об озабоченности партии и правительства демографической ситуацией в стране. К огромному сожалению солдат и сержантов срочной службы, командование частей такой озабоченности не разделяло, а посему "самовольщиков" отлавливали в общежитиях и самым безжалостным образом препровождали на гауптвахту.
   Из всего этого я извлек пару уроков. Прежде всего, бегать в "самоволку" туда, куда бегают все, глупо. Уж, если куда и сбегать, то в Москву. Второе, надо исчезать из части не в традиционное время, то есть вечером и ночью, а утром и днем. Два этих правила оказались моей гениальной находкой и ни разу меня не подвели. Оставалось только определить цель побега, которая оправдала бы затраченные усилия. Тут приходилось учитывать мои личные цели и цели общественные. Лично моей целью было просто побыть в цивилизованном обществе и посетить знаменитые места в столице: Красную площадь, Третьяковскую галерею, ВДНХ, ГУМ, ЦУМ, Пассаж и Елисеевский гастроном.
   Скрытно осуществить марш-бросок в Москву и обратно можно было только при помощи группы поддержки, осуществлявшей конспиративное прикрытие операции, для которой требовалась гражданская одежда, деньги, организация пункта отправки, где можно было бы переодеться в "гражданку" и оставить свою форму. Эта же группа озвучивала "легенду", на тот случай, если бы кто-нибудь из начальства поинтересовался, куда это делся рядовой Петров. Группа поддержки как раз и определяла "общественные цели" мероприятия. Самым обычным делом было приобретение "дембельских портфелей", то есть таких портфелей, с которыми было бы не стыдно вернуться домой из армии. Из-за портфелей, приходилось включать в маршрут, кроме ГУМа, ЦУМа и Пассажа, еще и магазины, вроде "Лейпцига" и "Балатона".
   Существовала теоретическая возможность встретить в Москве кого-либо из офицеров полка, но, во-первых, днем они должны были быть в полку, а, во-вторых, велика ли вероятность встретиться случайно в десятимиллионном мегаполисе? И все-таки это произошло. На одной из центральных станций метро, я втиснулся в переполненный вагон, двери закрылись, я взглянул на людей, оставшихся на перроне, и, - о, ужас, - прямо передо мной стоял ... командир роты. Нас разделяло лишь оконное стекло. Капитан был задумчив, его глаза глядели в никуда, а вагон, в который ему не удалось сесть, уже как бы не существовал вместе со всеми пассажирами. Это меня и спасло: еще секунда - и поезд унес меня прочь.
   Были и другие недоработки. В один из моих походов за "дембельскими портфелями", пункт переодевания и отправки был устроен на полковом свинарнике, которым руководил Сашко.
   Рядовой Омельченко, он же Сашко, был призван в армию за месяц до своего двадцать седьмого дня рождения. Это был, возраст, с которого в Советском Союзе в армию уже не брали. До этого возраста, его не раз вызывали в военкомат, на предмет призыва в армию, но, едва увидев его вблизи, отпускали с Богом обратно. У него было странное отклонение состояния здоровья, при котором он выглядел лет, эдак, на сорок старше возраста, указанного в паспорте. Каждый раз призывная комиссия оставляла его дома еще на полгода в тайной надежде, что он состарится окончательно и помрет своей смертью. Но время шло, и стремительно стареющий Сашко исправно являлся на все призывные комиссии. Никакого формального повода выдать ему "белый билет" не было, и поэтому пришлось его призвать буквально в последний момент.
   На первых же учениях рядового Омельченко заметил командующий.
  -- Ты какого года рождения будешь, папаша? - спросил генерал армии.
  -- Сорок шостого, - старческим голосом ответил Сашко.
  -- Давай, мы тебя домой отправим, - предложил сердобольный генерал.
  -- Нэ трэба, - уперся тот, видимо, представив, как над ним будет потешаться все село.
  -- Ну, тогда служи, орел! - подбодрил его командующий и отправился дальше руководить войсками. Казалось, он забыл о перезрелом солдате. Ан, нет! Сразу после учений Сашко, приказом по полку, был назначен заведующим свинарником, где и прослужил два года, выполняя ту же работу, что и в родном колхозе.
   Свинарник, расположенный в лесу на некотором удалении от полка, дабы не служить неподобающим фоном для боевой техники, был отличным местом для конспиративной явки. Тут я оставлял свою форму и, переодевшись в "гражданку", отправлялся для выполнения свой миссии. Сюда же я возвращался вечером. Однажды я вернулся из очередного вояжа и обнаружил свинарник закрытым.
   Я просидел пару часов в кустах, надеясь, что Сашко придет покормить свиней, но животные, похоже, так и остались в тот день голодными. Тогда я принял решение топать в часть в "гражданке". Большей наглости в истории полка, пожалуй, не было: рядовой срочной службы, переодетый в гражданскую одежду, возвращается из "самоволки" среди бела дня, с двумя "дембельскими портфелями", купленными в этот же день в "Балатоне" за сто пятьдесят километров от части.
   По правде сказать, военный городок был окружен забором только с двух сторон, со стороны города и со стороны ближайшего села. С двух других сторон находились стоянки военной техники, склады, свалки, а далее шел полигон. Местное гражданское население об этом знало и не стеснялось "срезать" крюк по дороге из города в село и обратно, проходя по территории полка. Мой расчет был построен на этом: никто не должен был обратить внимание на гражданского человека, спокойно идущего по дороге.
   План почти удался. Я уже прошел половину пути, как вдруг навстречу мне попался развод караула ... от моей роты. Часовые, только что смененные со своих постов, усталые от бессонной ночи, одетые в шинели, несмотря на летнюю жару, с автоматами со штыками, с запасными "рожками" в подсумках, шли гуськом вслед за разводящим сержантом, как того требовал устав. Никто не обратил на меня внимание. Лишь замыкающий несколько раз оглянулся на меня с недоумевающим лицом, но разводящему не доложил.
   Так я узнал, что в часть может зайти любой шпион. Для этого ему достаточно надеть гражданскую одежду и взять в руки два новых портфеля.
   Кроме заочной учебы и "самоволок", у меня были и другие дела. Еще в Киеве Лёпа, полушутя, полусерьезно, давал мне задание по "работе в войсках".
  -- Тебе надо объяснять солдатской массе, - говорил он, явно подражая Ленину, смысл диссидентского движения, идеологию хиппи и значение творчества "битлов".
  -- Странно, - замечал я ему, - но во всем полку нет ни одного человека, который хоть что-нибудь слышал об "основе".
  -- Это не страшно, - успокаивал меня Лёпа. - "Основность" не каждому дается. Постарайся найти два-три человека, близких нам по убеждениям.
   Некоторую работу по внедрению передовых идей в массы я провел. Мне удалось собрать с товарищей деньги на транзисторный приемник, и теперь весь коллектив котельной регулярно слушал "вражий голос". Кроме того, я привез из дома магнитофон и запись рок-оперы "Иисус Христос - суперзвезда". Мне даже удалось достать слова к рок-опере, и я ее практически всю перевел. Знал бы об этом политотдел!
   На наше счастье, начальство больше беспокоилось о том, пьем ли мы водку, водим ли женщин и ходим ли в "самоволки". Каждый вечер к нам в котельную заходил дежурный по части и проверял по списку личный состав. Тут наступало свое неповторимое очарование момента, на котором нужно остановиться подробно.
   Собственно говоря, в самой котельной жить было вроде бы негде: основное помещение занимали огромные печи, топившиеся углем, и поэтому все здесь было совершенно черным от грязи и копоти. Еще одно помещение занимали громадные электродвигатели, приводившие в движение ряд насосов, качающих горячую воду в отопительную систему городка. Тут было не только грязно, но и настолько шумно, что расслышать говорящего можно было только с расстояния полуметра. Кроме главного зала и насосной, был душ и небольшая дежурка.
   Но была еще и башня.
   Собственно говоря, башня была вторым этажом над дежуркой. Еще выше имелся третий этаж, весь забитый какими-то водомерными механизмами. Никому в голову не приходило устроить в башне жилое помещение. Во-первых, вход на второй этаж был устроен в виде люка в потолке дежурки, куда не было никакой лестницы. Чтобы забраться в башню, надо было сначала встать на стол, потом на вентиль отопительной системы, расположенный на высоте полутора метров. С этой позиции можно было дотянуться до скобы, вбитой в деревянный косяк люка и, взявшись за него обеими руками подтянуться, чтобы суметь достать ногой трубу, идущую на метр выше вентиля. После этого, можно было открыть люк, упершись в него головой. Люк был тяжелый, обитый железом. За год, пока мы жили в башне, ни один офицер так и не сумел туда залезть. Мы же научились прыгать по всем этим столам, вентилям, трубам и скобам с ловкостью обезьян и открывали люк головой одним махом.
   Во-вторых, башня не отапливалась. Эта проблема была решена, когда кто-то из нас приволок из кухни списанный противень. Подключив его к электросети, мы обеспечили себя не только теплом, но и получили возможность готовить себе завтраки.
   Оставались кровати. В небольшое помещение можно было впихнуть только одну двухъярусную солдатскую кровать. И только мне пришла в голову мысль поставить две таких кровати, одна в одну, буквой "Г".
   После этого, можно было зажить, как подобало "старикам". Предыдущая команда "стариков" питалась тем, что приносил из столовой "молодой", то есть, я. Миски и чайники после этого, отправлялись не в окно, как было заведено во всем полку, а в печь. Алюминиевые миски сгорали практически без следа, а вот от чайников оставались стальные ручки, что было крайне неосторожно на тот случай, если бы кто-нибудь из офицеров обнаружил их в золе.
   Способность алюминия гореть в наших котлах была для нас неприятным сюрпризом, когда, набрав в лесу грибов, мы пытались пожарить их в топке. Грибы отлично получались в печи, но стоило зазеваться, как алюминиевый бачок плавился, и сгорал вместе с грибами.
   Другое дело, иконы. Однажды в котельную заявился замполит полка с солдатским мешком, из которого он вытряхнул с десяток икон. Выбрав топку, пылавшую поярче, он стал забрасывать их в огонь. Никто не знал, откуда у него такое сокровище. Очевидно, кто-то из солдат собирал иконы по окрестным деревням для дальнейшей перепродажи. Бдительные политработники пресекли идеологически чуждый "бизнес", а иконы порешили сжечь. Какова была истинная ценность икон, так никто и не узнал. По бронзовым окладам, которые я выгреб из топки вместе с золой, можно было только предположить, что им было не менее ста лет.
   Метод борьбы политотдела с "нарушениями" нам был хорошо известен. Однажды, мы увидели замполита вышедшего из штаба с тем же злополучным мешком. На этот раз, в мешке вместо икон было несколько бутылок конфискованной водки, подлежащей уничтожению. С замиранием сердца смотрели мы на то, как замполит крошил бутылку за бутылкой о край стальной урны для окурков.
  -- Нам бы хоть одну, - мечтательно протянул Лёха.
  -- Не может быть, чтобы все бутылки разбились целиком, - высказал предположение Валера.
  -- Слушайте, пацаны, - подал идею более практичный Саша, - А, ведь, мусорник железный!
  -- Ну и что? - изумились мы.
  -- А то, что вся водка - на дне!
   Как зачарованные мы смотрели из окна своей котельной на штаб, возле которого стояла урна с водкой.
  -- Урну можно перевернуть и водку вылить.
  -- А офицеры?
  -- Давайте ее сюда принесем!
  -- Я сейчас, - с этими словами Валера отправился к штабу. Замполит уже ушел, а офицеры, заходившие в штаб и выходившие из него, ничего про водку не знали и приняли Валеру за солдата, наводящего порядок на территории.
   Через пару минут Валера втащил в котельную урну с водкой. Дальнейшее было делом техники: мы несколько раз процедили мутную жидкость через стираную портянку, чтобы отделить осколки стекла и окурки. Это нам удалось без проблем, но что было делать с грязным цветом продукта?
  -- Почему она такая черная?
  -- Наверно от окурков.
  -- Как вы думаете, много офицеры в эту урну плевали?
  -- А мы не отравимся?
  -- Ну, водка дезинфицирует все, - задумчиво заметил Лёха, - Но я пить это не буду.
  -- Мне тоже не хочется, - поддержал его я. Пить коктейль из офицерских плевков, настоянный на окурках, мне как-то не улыбалось.
  -- Нам больше достанется, - заявил Валера и разлил добычу на две кружки. - За дембель!
  -- За дембель! - поддержал его Саша, и перекрестил кружку, - Сгинь нечистая сила, останься чистый спирт.
   Судя по всему, в городе Шахты, откуда они призывались, народ и не такое пил. Во всяком случае, оба остались живы - здоровы.
   Простота и незатейливость нравов отразились и на ритуале, без которого не начинался ни одни день: каждое утро мои друзья отправлялись ходить по части в поисках "бычков". Минут через сорок, они возвращались с целыми жменями окурков и приступали к извлечению из них остатков табака. Добытой массы хватало каждому на "козью ножку", а распотрошенные окурки устилали пол башни слой за слоем. Однажды ночью нас пришел проверять сам заместитель командира полка по тылу.
  -- А ну, покажитесь! - потребовал он, задрав голову вверх. Я открыл люк, и в лицо подполковнику посыпались остатки окурков и всякий прочий мусор.
  -- Мы здесь!
  -- Хорошо!
   Подполковник был душевным человеком. В этом отношении от него не отставал и замполит. Однажды я с Лёхой сидели в котельной и вели разговор, как говорится, "за жизнь". В открытое окно был слышен весь наш разговор, состоящий почти полностью из выражений, типа "мать-перемать". Спохватились мы слишком поздно, замполит пробрался, как тать, и стоял рядом не замеченный никем, внимательно вслушиваясь в каждое наше слово.
  -- Здравия желаем! - гаркнули мы с перепугу.
  -- Ну, вы, как шахматисты, что ни слово, то мат.
   Замполит был прав, солдатский лексикон на две трети состоял из мата. Пока я был в армии, это проблемы не составляло, однако, вернувшись на "гражданку", я обнаружил, что непотребные слова вылетали из моего рта в любое удобное для них время и без всякого желания с моей стороны. Сами. Пришлось усвоить правило: никогда и ни при каких обстоятельствах, в какую бы социальную среду я ни попал, не использовать "ненормативную лексику".
   "Дембель" ко мне пришел в образе рядового Кунгурова. Это был один из тех "молодых", что отдувались за нас, "стариков", днем. Мы старались не наседать на "молодежь", и распределение обязанностей было у нас сугубо добровольным делом. Но Кунгуров нарывался на неприятности сам. Прежде всего, он был самым настоящим провинциалом из какой-то глухой алтайской деревни. Он не знал элементарных вещей, известных каждому. Но, с другой стороны, он, будучи в армии, стремился узнать как много больше, поскольку только здесь он мог получить дополнительные знания о внешнем мире, чтобы, вернувшись в родную деревню, поразить своих односельчан широтой своих познаний. Именно для таких деревенских парней, армия и была настоящей "школой жизни". Однажды мы, "старики", раздобыли баночку весьма дефицитного по тем временам растворимого кофе, и устроили себе "завтрак с кофе". Не обошлось без шуток: Валера незаметно поменял Лёхе сахар на соль, и тот от души посолил свой кофе. Шутка удалась, все посмеялись, а Лёха налил себе новую кружку кофе. Казалось, шутка исчерпалась, но тут зашел Кунгуров.
  -- Что это вы пьете? - спросил он, заглядывая в кружки.
  -- Кофе. Вот и тебе оставили, - мы показали на кружку с соленым кофе.
  -- А, хорошо! - Кунгуров деловито уселся за общий стол и взялся за кружку. Мы замерли в предвкушении взрыва возмущения. Но ничего не произошло. Кунгуров отпил немного, потом еще и еще. Тут до нас начало доходить, что он НИКОГДА В ЖИЗНИ НЕ ВИДЕЛ И, ТЕМ БОЛЕЕ, НЕ ПИЛ КОФЕ! Каких трудов нам стоило удержаться и не разразиться смехом!
  -- Хороший кофе! - рассуждал я с самым серьезным видом.
  -- Да, неплохой, - поддержали меня товарищи.
   Кунгуров отпивал соленый кофе глоток за глотком и на его лице мучительно живописался вопрос: "Как они пьют такую дрянь, да еще и нахваливают?" Он подозрительно скосил глаза на одного из нас, потом на другого. Все сохраняли олимпийское спокойствие, наслаждаясь редкой для армии возможностью отведать хороший кофе. Наконец, Кунгуров решился.
  -- Дай попробовать! - потребовал он и отхлебнул глоток из кружки соседа. - Да вы мне соли насыпали!
   Тишина и благолепие утреннего приема кофе лопнули разом. Все рухнули кто куда, хватаясь за животы от смеха, и лишь Кунгуров, как ни в чем ни бывало, наливал себе новую кружку кофе. На сей раз с сахаром. Так парень из далекого алтайского села познакомился с одним из приятных достижений цивилизации.
   День, которого я так ждал два года, оказался теплым и солнечным. Работы не было никакой, и наша команда "стариков" загорала на берегу небольшой речушки, протекавшей рядом с расположением части. Показался Кунгуров.
  -- Тебе сегодня "дембель", - сказал он, подойдя ко мне.
  -- С чего ты решил? - недоверчиво спросил я, ожидая ответного хода за "кофе".
  -- Вот, - Кунгуров протянул мне листок бумаги, - Твой "бегунок" из штаба принесли.
   Листок бумаги оказался обходным листом. В обычных условиях я бы бегал по всем службам полка дня два, собирая необходимые подписи. Как я сделал это за полдня, остается загадкой. Впрочем, и все остальные события этого дня выпали из памяти: как, ошалев от радости, собирал подписи, как паковал свой "дембельский портфель", как переодевался в парадную форму, как уехал из части, как оказался Москве.
   Очнулся я лишь на следующее утро в вагоне поезда Москва-Киев, одетый в малиновые польские джинсы "ODRA", которые купил накануне в ГУМе.
   О, эти джинсы "ODRA"! Для Киева джинсы "ODRA" новостью не были. Но мои были МАЛИНОВЫМИ! В тот год в Киеве я оказался единственным обладателем таких джинсов. Эй, кто там остался из "основы" середины семидесятых? Помните на Крещатике типа в малиновых джинсах? Это был я!
   Мое возвращение в "контору" совпало с окончанием периода массовых загулов на "Кукушке", на природе, или на квартире. Начинался период Беликова.
   Строго говоря, Беликов ни по каким признакам не подпадал под определение "основного". Он был учителем математики одной из центральных киевских школ. Как раз той, где учился Виктор Сосняк, сын известного советского разведчика. Изя и стал первооткрывателем квартиры Беликова. Неизвестно чем руководствовался немолодой уже учитель, приглашая в гости компанию бывших учеников, но визиты стали регулярными, и очень скоро Беликовская квартира стала очень удобной точкой сбора "конторы", а "контора", в свою очередь, имела тенденцию втягивать в себя неограниченные массы "основы". Что из этого получилось, я узнал в первый же мой поход "к Беликову".
   Странно было ощущать себя на стыке времен и событий. Еще и недели не прошло с тех пор, как рядовой Кунгуров вручил мне заветный "бегунок", а я уже стоял у колонн главпочтамта в своих знаменитых малиновых джинсах и высматривал в толпе Сосняка. Изя прибежал, весь дрожа от возбуждения.
  -- Скорей, пойдем! - он схватил меня за рукав и быстро потащил сквозь толпу людей идущих по Крещатику.
  -- А что случилось?
  -- Сейчас увидишь! - через некоторое время мы нагнали девушку, неторопливо следующую в сторону Бессарабки. - Смотри, какая грудь!
   М-да. Грудь действительно была внушительных размеров, что в сочетании со стройной спортивной фигурой производило впечатление. Два года армейских приключений показались мне ничтожными и давно забытыми.
  -- Сегодня идем к Беликову! - объявил Изя двумя часами позже, когда мы допивали по пятой кружке пива. То был период, когда партия пыталась отучить советский народ от водки и по этой причине способствовала открытию многочисленных пивных.
  -- А кто такой Беликов?
  -- Сам увидишь. Только приходить надо с бутылкой, лучше с двумя.
  -- Почему с двумя?
  -- Он их потом сдает.
   Мысль показалась мне логичной. Если каждый из, допустим, десяти гостей оставит в квартире по паре пустых бутылок стоимостью двенадцать копеек, то общий доход хозяина составит два сорок. А если гостей будет больше? Жить можно. И я твердо решил в этот же вечер озолотить Беликова на двадцать четыре копейки.
   Квартира любимца народа находилась за Бессарабкой, что вполне устраивало всю крещатинскую "основу": с любой "основной точки" идти до Беликова было не более десяти минут. Члены нашей "конторы" приходили туда спонтанно и без предварительного сбора. В первый раз я пришел туда с Виктором Сосняком.
  -- Это Андерс, - представил меня Изя, когда Беликов открыл нам дверь.
  -- Здрассте! - проговорил я как можно бодрее и протянул хозяину две бутылки дешевого портвейна.
  -- Заходите, - пригласил Беликов, забирая подношение.
   Так я попал в квартиру знаменитого Беликова. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы понять, как я ошибался в размерах его суточного дохода от бутылочного бизнеса. Судя по всему, Беликов в тот вечер заработал не менее десяти рублей. Никаких стульев, диванов, табуреток и кресел не хватило бы для размещения такого количества гостей, поэтому большинство прибывших уместилось на ковре, расстеленном на полу, а опоздавшие пытались пристроиться, где как. Две моих бутылки были немедленно раскупорены и пошли по кругу, причем "круг" оказался таким широким, что мне так ничего и не досталось. В полной растерянности перешагивал я через народ, сидящий везде сплошняком. Густое облако табачного дыма висело над всеми, беззвучно работал телевизор, а звук ему заменял магнитофон. Никакого плана мероприятие не имело, все просто присутствовали здесь, выражая, тем самым, степень своей "основности".
   Надо признаться, мне милее было на "Кукушке". Там был простор, свежий воздух, благодаря которым голова наполнялась идеями, которые тут же хотелось излить друзьям. Идеи подогревались тем, что мы принесли с собой, и никто не пускал принесенное "бухло" по всей "Кукушке". У Беликова никто смелых идей не излагал, кроме самого Беликова, на правах хозяина сидевшего на диване. Рядом с ним сидел его личный гость, того же возраста, что и он сам, с которым Беликов вел тихую неторопливую беседу. В отличие от разговоров в нашей "конторе", где чаще можно было слышать такие слова, как "ланцы", "джинсы", "шузы", "зипера", со стороны беседующих слышалось "самиздат", "Солженицын", "диссиденты".
   То тут, то там виднелись члены нашей "конторы", в том числе и Лёпа с Сержем. Неизвестно, сколько бы продолжалось наше "присутствие", если бы не инцидент. Все началось с того, как кто-то попытался пустить по кругу бутылку, принесенную Сержем, на что последний обозвал обидчика "жлобом". Это был удар ниже пояса. Очень скоро Изя стал обходить всех из "конторы" и предупреждать, что будет драка и пора выходить во двор.
   Как раз этого мне и не доставало. Я еще не встал на учет в военкомате и формально считался военнослужащим. Перспектива оказаться на гарнизонной гауптвахте мне совсем не улыбалась. Но все, однако, обошлось малой кровью. Удалось договориться драться не "контора" на "контору", а устроить некоторое подобие дуэли между инициаторами конфликта. При этом Изя доверительно нашептал мне на ухо суть произошедшего: Серж, оказывается, посещал курсы карате и искал повод для применения полученных знаний.
   Все вышли на улицу и образовали большой круг как раз в том месте, где сейчас находится выход из метро "Дворец спорта". Противники вышли в центр круга и стали энергично размахивать ногами. Прохожие в ужасе бросились во все стороны. Бой, к счастью, длился недолго, Серж, получив пару раз ногой по ляжке, немного остыл и согласился на ничью. После этого состоялось братание двух "контор".
  -- Знакомься, это Вольдемар, основной, - Лёпа представил мне худощавого молодого человека в фирменных джинсах и простом советском пиджаке. Голову Вольдемара украшала копна курчавых волос в стиле "Анжела Девис".
  -- Привет.
  -- А это Андерс, - продолжил Лёпа, - Он только что из армии и хочет написать об этом книгу.
   Лёпа говорил правду. Служба в армии оказалась совсем не такой, какой ее расписывала советская пропаганда, поэтому я просил Лёпу сохранить все мои письма, которые я ему из армии писал. Расчет был на то, чтобы через два года сложить эти письма, и получилась бы рукопись. Увы, я не принял во внимание собственную лень. Вернувшись в Киев, я постарался забыть обо всем, что окружало меня еще совсем недавно. Интерес Вольдемара к моей книге мог бы помочь мне продолжить работу, но в дело вмешались некие таинственные силы.
   Лёпа не раз говорил мне, что мы окружены "стукачами". По его словам, о каждом нашем шаге они должны были непременно докладывать в КГБ. Все это казалось каким-то бредом. - ничего особенного мы не говорили и, тем более, не совершали, чтобы оказаться объектом слежки. Более того, как я ни старался, но ни одного агента КГБ вокруг себя увидеть не сподобился. Тем не менее, очень скоро среди членов "конторы" поползли слухи, что Вольдемара "вызывали". Сам Вольдемар об этом ничего не говорил и в "конторе" почти не появлялся. Несколько раз он встречался мне на Крещатике, в последний раз - в конце ноября.
   Это был довольно поздний час, почти полночь. Крещатик, обычно многолюдный, был пуст. Не было ни людей, ни машин, лишь только один милицейский УАЗик на совершенно немыслимой скорости пронесся мимо и исчез. Хлопья первого снега мягко ложились на асфальт. Я торопился домой с какой-то встречи, как вдруг наткнулся на Вольдемара, стоявшего на небольшом открытом пространстве без каштанов, что через дорогу напротив ЦУМа. Вольдемар был без шапки. Он засунул руки в карманы пальто, сгорбясь и втянув шею в поднятый воротник. Его безучастный взгляд был неподвижно устремлен на улицу Ленина, уходящую вверх к оперному театру. Судя по снегу, покрывавшему ровным слоем его плечи и волосы, Вольдемар стоял так давно.
  -- Что ты тут делаешь? - спросил я.
  -- Гуляю, - ответил он, оставаясь неподвижным, и ни одна снежинка не упала с его головы и пальто.
  
   Я оставил его там, стоящим, как памятник самому себе. Больше его никто не видел. Когда много лет спустя здесь устроили фонтан, я мысленно стал называть его "фонтаном имени Вольдемара". Теперь на этом месте работают фотографы и предлагают сняться с обезьянкой на фоне фонтана. И нет никакой таблички о том, что здесь в последний раз видели одного из представителей киевской "основы", и никто никогда уже не узнает, зачем его "вызывали" и куда он девался потом.
  
  
   Часть 5
  
   Исчезновение Вольдемара никак не сказалось на привычном ритме жизни конторы: мы по-прежнему собирались по свободным "хатам", чтобы отдохнуть и всячески повеселиться. К этому времени мне удалось устроиться на работу в институт физико-химических исследований.
  
   На первых порах это казалось невероятной удачей: во-первых, мне предложили организовать в институте фотолабораторию, а, во-вторых, я стал единственным работником и начальником лаборатории в одном лице. И совсем неважно было, что пришлось начинать "с нуля", с пустой комнаты, - за несколько месяцев мне удалось собрать необходимое фотооборудование и фотоматериалы, которыми с этого момента я распоряжался, как своими. В дополнение к основным обязанностям, мне предложили стать ответственным по институту за серебросодержащие отходы. Будучи в полной уверенности в том, что мне удастся без проблем собрать и сдать все серебро, содержащееся в фотоматериалах, я принял на себя эту обязанность. Если бы я знал, чем все это обернется! Но я не знал, и стал спокойно собирать в большую бочку весь отработанный фиксаж. За несколько месяцев бочка наполнилась до краев.
  
   Сдавать сырье приходилось на специальный завод по переработке серебросодержащих отходов, который находился, представьте себе, метров в пятистах за оперным театром. Никогда бы не подумал, что такое грязное химическое производство могут расположить в центре города, совсем недалеко от одного из главных очагов культуры. Каждые три месяца я отвозил туда бочку смердящих отходов, толстая баба в телогрейке запускала туда стеклянную трубку и брала пробу на анализ. Потом все сливалось в огромную цистерну, достаточно обширную, чтобы вместить в себя серебросодержащие отходы всех столичных фотомастерских. Я попробовал хотя бы примерно подсчитать количество серебра, ежемесячно добываемое предприятием. Получилось, от нескольких сот килограмм до нескольких тонн. Вот тебе и копи царя Соломона! Настоящий Клондайк, о существовании которого в центре Киева знали лишь специалисты.
  
   Вполне возможно, сравнение с Клондайком пришло в голову не только мне. Иметь такую богатую серебряную жилу под боком и не воспользоваться ей? Как я потом догадался, дело обстояло именно так. Технология добычи серебра на личные нужды была проста: результаты анализа (толстая тетка в телогрейке, стеклянная трубка, бочка со смердящими отходами - помните?) предоставлялись сдатчикам сырья примерно через месяц. В спорных случаях можно было потребовать повторный анализ (толстая тетка в телогрейке, стеклянная трубка, бочка со смердящими отходами - все тот же анализ) и оспорить его в суде. К моему огромному сожалению (потом, через несколько лет), мне так и не пришло в голову обращаться в суд. Таким образом, долг института физико-химических исследований перед государством вырос с 558 грамм серебра, в начале моей карьеры, до 1546 грамм к ее печальному завершению. Так мне удалось за несколько лет подарить неизвестным жуликам почти килограмм серебра.
  
   В институт меня устроил никто иной, как Вадим - тот самый, с которым мы вместе на "Кукушке" отмечали уход в армию. Какими-то неведомыми путями он познакомился с "барышней" из института, у которой было почти все: квартира, образование, престижная работа и научная степень. Не хватало только мужа. С точки зрения "барышни", высокий и стройный Вадим на эту роль подходил, как нельзя лучше, а образование можно было получить и потом. Для начала, она предложила своему избраннику место лаборанта в своей лаборатории, где выдающийся представитель киевской основы начал карьеру ученого с мытья пробирок. Немало возмущенные этим обстоятельством представители "конторы" направили меня в институт для выяснения обстоятельств и наставления Вадима на путь истинный.
  
   Вадим, в белом халате, встретил меня у ворот института:
  
  -- Пойдем ко мне в лабораторию, я тебе что-то покажу. Не пожалеешь, - сказал он.
  -- А там кто-то есть? - спросил я, прикидывая, где бы устроить другу разговор по душам.
  -- Нет, сейчас обеденный перерыв, и все ушли.
  
   Это меня вполне устраивало. Как раз в лаборатории можно было ткнуть пальцем в гору немытых пробирок и сказать, что Вадим занялся не своим делом, и что вся причина в том, что какая-то старая дева хочет женить его на себе ...
  
  -- Выпить хочешь? - спросил меня друг, едва мы зашли в помещение, сплошь заставленное приборами непонятного назначения.
  -- Давай, а что, есть?
  
   Вадим достал с полки лабораторную колбу немыслимой чистоты и размеров. На две трети сосуд был наполнен кристально чистой жидкостью.
  
  -- Вот!
  -- Что это? - заворожено протянул я, не в силах поверить в свою догадку.
  -- Спирт.
  
   Такого подарка судьбы я не ожидал. Но кому принадлежит это сокровище? Наверно, институту. И выдается строго по разнарядке.
  
  -- Это все мое, - небрежно заметил Вадим, угадав мои мысли.
  -- Неужели! - воскликнул я. - Наливай!
  
   Не торопясь, чувством собственного достоинства, Вадим достал два стакана и отлил из колбы совершенно немного - едва ли на палец.
  
  -- Ты же говорил, это твое? - изумился я.
  -- Сначала выпей это, - спокойно парировал Вадим и протянул мне еще один стакан, с водой.
  -- А вода зачем?
  -- Спирт надо пить так, чтобы в рот и горло не попал воздух, - начал учить меня более опытный товарищ. - После спирта сразу выпей воды чтобы смочить горло и не получить ожег.
  
   Я так и сделал. Не прошло и минуты, как блаженная теплота стала разливаться по всему телу, институтские стены стали казаться родными, а проблема спасения друга от чар старой девы - несущественной. Мы выпили еще столько же, наливая в стакан не более чем на палец, и запивая водой. Стало совсем хорошо.
  
  -- Ты прикинь, Андерс, - подсчитывал Вадим. - Это, практически, чистый спирт, почти стопроцентный - его три раза перегоняли.
  -- Как это?
  -- Ну, медицинский спирт для опытов не годится, в нем обязательно есть немного воды. Вот поэтому и перегоняли. Мы выпили совсем немного, но, если пересчитать на водку, получится полтора стакана.
  
   Я посмотрел на колбу. Ее содержимое не подавало никаких признаков изменения своего количества. Такими темпами можно было пить этот спирт до Нового Года и еще бы осталось.
  
  -- Институту еще лаборанты требуются? - спросил я на всякий случай.
  -- Пока нет, - ответил Вадим, - Но если будет какая-нибудь вакансия, я тебе сообщу.
  
   Свое слово он сдержал, и, благодаря ему, я приобрел звонкий титул "заведующего фотолабораторией института физико-химических исследований Академии Наук УССР".
  
   В то время, когда мы с Вадимом вполне успешно начинали свою карьеру в системе Академии Наук УССР, наши товарищи, Андрей Набойко и Лёпа, получали первые уроки армейской жизни. Их отсутствие заметно сказывалось на состоянии дел "конторы".
  
   То был тысяча девятьсот семьдесят пятый год - разгул застоя. Водка стоила четыре двенадцать, столовое вино - семьдесят семь копеек, продавали "Солнцедар", называемый в обиходе "чернилами". Говорили, что "чернила" поставляют в капстраны - заборы красить. Все смеялись, но "чернила" упрямо пили, потому что дешево. Трезвые прохожие по вечерам вызывали у публики веселое недоумение.
   В те изумительные по своей простоте времена, всех нас окружали разнокалиберные плакаты, призывающие успешно выполнить очередную пятилетку, каждый год которой именовался с легкой руки вождей то "начинающим", то "продолжающим", то "решающим", то "определяющим", то "завершающим". Благодаря мудрым указаниям экономика становилась все экономней, наверно поэтому прохожие, идя вниз по улице Ленина, могли видеть огромный портрет, заслонявший собой кинотеатр "Дружба". Леонид Ильич на нем был исполнен с тремя звездами, и на могучей груди места еще хватало...
   Многого из того, к чему мы давно привыкли, тогда просто не существовало. Например, не построили знаменитую киевскую "трубу", не воздвигли на площади монумент, изображающий Ленина с группой вооруженных товарищей, вставших на пути в гостиницу "Москва", да и сама площадь тогда называлась совсем по-другому - площадь Калинина. Массивный портал центрального почтамта казался незыблемым и вечным, здесь назначали свидания, совсем не предполагая, что рано или поздно он рухнет на головы.
   Кому бы подумалось тогда, что на площади будут митинговать, продавать картины, рисовать портреты на заказ, фотографировать, катать на лошади детей? На месте нынешнего фонтана разворачивались троллейбусы, а в центре площади каждый год воздвигали какой-нибудь фанерный монумент. Главная идея фанерного творчества заключалась в том, что музыка хороша - громкая, книга - толстая, а картина - большая.
   В тот год на площади стояла конструкция из стальных труб, наподобие тех, из которых делаются строительные леса. На конструкцию натянули портрет Брежнева размером с пятиэтажный дом, чтобы трудящиеся проходили под портретом и понимали при этом, какие они мелкие со своими проблемами.
   Лишь мы с Вадимом стояли под портретом, задрав головы. Из-за гигантских размеров лицо вождя исказилось и приняло восточный облик. Вадим спрашивал меня: "Глядя на этот портрет, можно ли сказать, что мы живем в европейской стране?" - "Да, азиаты мы с раскосыми и жадными очами", - отвечал я ему.
   Мы часто встречались на Крещатике, где у нас была своя "точка" - место радиусом в метр, на которое надо было встать в назначенное время. Только так можно было встретиться в густой толпе. Разумеется, "точку" мы определили возле киоска "Форин-пресс", который знала вся киевская хипня. Теперь там совсем не то: стоит обычный киоск мороженого, а к нему зимой и летом тянется огромная очередь, закрывая вход в метро. На "точку" собиралась вся наша "контора" - люди все серьезные, не какие-то там "черти", "рога" или "жлобы", а самые настоящие "основные" - в джинсах, замшевых шузах, батниках и с волосами до плеч. Как раз вошли в моду "бэлсы", и первый из нас, Серж, достал потрясающие "бэлсы", где расширение шло даже не с колена, а немного выше, достигая внизу чуть ли не полуметра. Достать такие джинсы нельзя было даже за два стольника, и мы все очень завидовали Сержу. Исключением был только Лёпа. который являл собой идеологический центр нашей "конторы" и ему было наплевать, как он одет, по этой причине одевали его родители: светлая рубашка, черные брюки и пиджак не в тон брюкам. "Основность" Лёпы проявлялась в тщательно начесанной на уши прическе и в огромных бакенбардах. Как мы не старались отрастить такие же, у нас ничего не получалось.
   Когда Лёпу забрали в армию, в "конторе" появился Саша. Он резко отличался от нас: всегда был коротко пострижен, не носил ни усов, ни бороды, ни бакенбардов, одевался в импортный костюм-тройку с галстуком, имел карманные часы на цепочке и не расставался с элегантным "дипломатом". Никто из нас не осмелился бы в таком виде показаться на Крещатике, но Саше наряд шел. Более того, в его манере легко и непринужденно подходить, стоять прямо, расправив плечи, держать сигарету вытянутыми пальцами на уровне лица и немного вправо, небрежно засовывать руку в карман, откидывая полу пиджака, - во всем чувствовалось благородство и внутренняя сила. Нам он представился как Мещерский - представитель древнего княжеского рода.
   Никто не удивился присутствию князя в "конторе" - мы считали себя пупом земли, именовались "основой", поэтому его приняли сразу и стали называть не Сашей, а запросто - "Мещерский". В назначенный час мы собирались на "точке" и скидывались по рублю, за исключением Володи, которого "контора" окрестила Филом. Как правило, он говорил: "Я свободен весь вечер, но у меня только двадцати, копеек". Бедность его была показной: однажды Филу вручили на сохранение бутылку водки, он небрежно сунул ее в карман, промахнулся и грохнул об асфальт. Ни слова не говоря, он вернулся в гастроном и тут же вышел с новой бутылкой.
   Мещерский обычно не скупился, причем процесс выдачи взноса превращался у него в театрализованное действо: сначала он ставил свой "дипломат", с некоторой брезгливостью взглянув на место, где он должен стоять, потом левой рукой распахивал пиджак так, чтобы каждый из нас успевал заметить на внутреннем кармане солидную "лейбу", правой доставал из кармана бумажник и выбирал из пачки денег трояк или пятерку в противовес нашим рублям и копейкам. Затем процесс повторялся в обратном порядке: бумажник возвращался в карман с "лейбой", пиджак застегивался, "дипломат" снова оказывался в руках, а Саша оглядывал нас с выражением: мол, как я вас?
   Конечно он нас "доставал" и пиджаком, и бумажником, и "дипломатом" - последний, впрочем, пришелся как нельзя кстати: в него входило ровно семь "фаустов". Казалось, "дипломат" специально создан как футляр для бутылок, но тут я должен сделать небольшое отступление и попросить читателя не считать нас алкашами. В семидесятых годах спиртное продавалось везде и без всяких очередей. Как и весь советский народ, мы после трудового дня набивали свои сумки дешевым вином и отправлялись культурно отдыхать.
   Мест культурного отдыха было два. Первое называлось "слоник". Его сейчас нет. В это место теперь упирается южный конец дуги, которая нависает над монументом Воссоединения Украины с Россией. Здесь был неработающий фонтанчик в виде слоника, вокруг него стояли столы и стулья, а также киоски, в которых торговали вином и закусом. Приходившие выгружали свои бутылки и проводили время в беседах о жизни. Тут же милицейский патруль поддерживал всеобщее спокойствие.
   На "слоник" ходил простой народ: горожане в первом поколении - слесари и токари, фрезеровщики и вальцовщики, дворники и сантехники - те, кто заполнял собой рабочие вакансии за место в общежитии, за временную прописку, за очередь на квартиру. К счастью, мы были от этого комплекса избавлены и видели в своем положении горожан второго поколения перст судьбы - своего рода дворянство, а поэтому присутствие черни на "слонике" нас коробило, особенно Мещерского. Мы предпочитали ходить на "кукушку".
   "Кукушка"; существует и сейчас, но уже не в том виде. Во-первых, нет ресторана "Кукушка", а есть кафе. Во-вторых, наша "кукушка" занимала тогда большую часть этой открытой площадки, а ресторан занимал меньшую и отделен был только решеткой. На нашей, большей части "кукушки", царили те же демократические порядки, как и на "слонике", но здесь при желании можно было "не замечать" решетку и представить себя сидящим в ресторане. Поэтому вся киевская "основа" валила сюда - здесь играла музыка, здесь было дешево и сердито, здесь постоянно дежурили две патрульные машины и усиленный наряд милиции.
   Стол на "кукушке" нужно было занимать заранее и мы, как правило, высылали передовой отряд. Если свободный стол нам не доставался - тогда приходилось идти на "слоник", но в те времена, когда на "кукушке" еще не передвинули решетку, мест хватало. Мы занимали стол, рассаживались на стульях и ящиках, пили "чернила" и обсуждали извечные вопросы: есть ли бог и что было бы, не случись Октябрьская революция.
   Мещерский учился на историческом факультете и в любой момент мог объяснить, чем отличается политическая концепция Дэн Сяопина от позиции Чжоу Эньлая. Мы же в своем политическом самообразовании не шли дальше выстраивания словесной цепочки: Бухарин-Бухара-"бухарик". У Мещерского было железное здоровье, и он никогда не пьянел. К тому же он обладал сильным голосом и часто по нашим просьбам исполнял свою любимую песню - "Боже, царя храни!" Иногда мы ему подпевали, хотя не считали себя ни монархистами, ни противниками социализма - так мы выражали свой протест против отсутствия гласности и демократии. Исполнение царского гимна очень шло отпрыску княжеского рода.
   Но вот однажды вечером, когда мы надолго "засидели на кукушке", а все вино было выпито, и Мещерский с Сержем отправились искать приключений по кустам в темноте, мы с Филом обнаружили под столом паспорт. Это был паспорт старого образца, каких сейчас нет - зеленовато-грязного цвета, наподобие аэрофлотовских кульков, только темнее. Он оказался на имя Александра Козлова, а фотография в нем - князя Мещерского.
   Мы не могли прийти в себя от изумления: так привыкли к дружбе с князем, это так льстило нам, так возвышало нас в своих глазах - и вдруг все рухнуло, князь Мещерский оказался обыкновенным Козловым. Стало жутко тоскливо, мы как-то сразу заметили, что сидим на полуразломанных ящиках за грязным пластиковым столом с шаткими ножками разной длины - по этой причине стол внезапно менял положение, когда кто-нибудь из нас облокачивался на него, и небольшая лужица пролитого вина перекатывалась по столу, вбирая в себя сигаретный пепел. Оказалось, за соседним столиком сидят какие-то обросшие личности и матерятся, выясняя отношения, а за решеткой, в ресторане, какой-то разухабистый ВИА исполняет чудовищную пошлятину. Остро захотелось вернуть все назад, и мы снова раскрыли грязно-зеленую книжицу: все тот же Козлов смотрел на нас с первой странице, но оставалась последняя надежда, что это паспорт не Мещерского, а какого-то похожего на него Козлова, поэтому, когда Мещерский вернулся, мы спросили его, чей это паспорт лежит на столе. "Мой", - ответил он и сунул паспорт в карман.
   Лето ушло, а вместе с ним ушли и "слоник", и "кукушка". Теперь с "точки" мы крутили телефонные диски, вычисляя "хату с волами". Квартира с девушками как-то находилась, и мы отправлялись туда со своими бутылками, и стеклотара, которая летом доставалась работникам "слоника" и "кукушки", теперь оставалась в квартирах незадачливых родителей, оставивших на вечер своих повзрослевших детей.
   К тому времени уже все знали, что Мещерский вовсе не князь, а просто гражданин Козлов, не знал об этом только сам Мещерский. Но вот однажды "на хате", сквозь грохот музыки, сигаретный дым и танцующие пары я обратился к бывшему Мещерскому по имени:
   - Саша! - Он не услышал.
   - Саша!! - повторил я опять, но он не услышал снова.
   - КОЗЛОВ!!! - крикнул я, теряя терпение. Это прозвучало внезапно, как выстрел, который оборвал сразу, все: и музыку, и танцы.
   Когда дым от выстрела рассеялся, князя Мещерского уже не было.
   Краткое существование князя Мещерского в "конторе", и отсутствие идеологического центра в лице Лёпы и Андрея Набойко привели к существенному перекосу нашего взгляда на мир. Мещерский был историком и я, глядя на Мещерского, поступил на заочное отделение исторического факультета. Вадим женился и, по настоянию супруги, поступил в университет и тоже на заочный факультет, но не туда, где учился я, а на тот, который когда-то закончила его "барышня".
   Так получилось, что на следующее лето "контора" сошлась в Крыму.
  
  
   Часть 6
  
   Поверьте, все началось с велосипедов. Идею ехать в Крым на велосипедах предложил Константин, студент вечернего романо-германского факультета, бывший в "конторе" новым человеком, но пользовавшийся всеобщим уважением за знание основного языка, английского. Однажды на вечеринке он обратился ко мне:
  -- Почему бы двум благородным донам не отправиться в Крым на велосипедах?
  -- Но у меня нет велосипеда!
  -- Купишь ...
   Сказано, сделано, - я купил подержанный полуспортивный велосипед и стал тренироваться. Но чем ближе было лето, тем яснее становились недостатки проекта.
  -- Зачем ехать в Крым через всю Украину? - заметил однажды Константин. - Будет скучно.
  -- Почему?
  -- Пейзаж однообразный - одни колхозные поля кругом.
  -- А что ты предлагаешь?
  -- Давай доедем до Симферополя на поезде, а дальше - на велосипедах.
   Идея показалось разумной, однако затем нам пришло в голову, что значительная часть пути из Симферополя до южного берега Крыма будет идти в гору, и только после перевала дорога пойдет под гору. После обсуждения этой проблемы, было решено доехать до перевала на троллейбусе, а уж потом пересесть на собственный транспорт. Наконец, когда лето уже почти наступило, Константин мне заявил:
  -- Слушай, зачем брать с собой велосипеды лишь для того, чтобы спуститься с горы. Давай поедем так, как все нормальные люди.
  -- Зачем же я купил велосипед и тренировался несколько месяцев?
  
   Вопрос повис в воздухе. В конце концов, я согласился с предложением товарища, и мы отправились к морю без велосипедов.
   В Алушту мы приехали в прекрасный день. Еще когда троллейбус зигзагами спускался с гор, стало видно море. Оно было темно-синего цвета. Этот цвет, с удалением, становился светлее и плавно переходил в небо без какого-либо горизонта, а небо, чем выше, тем становилось все темнее и где-то, совсем высоко, было почти таким же синим, как и море. На фоне темно-синего неба и моря, выделялись зеленые горы и белые дома. Цвета, для непривычного глаза, казались слишком яркими и неестественными. Также неестественными казались и люди, загорелые, полураздетые и беззаботные. Мы же с Константином еще не были ни загорелыми, ни полураздетыми, и забот у нас хватало: надо было узнать, как доехать до Рабочего Уголка и устроиться на квартиру. Пока Константин бегал по автовокзалу, узнавая, что и как, я устроился с чемоданами на солнце и тут же пожалел об этом, - хоть и дул сильный ветер, но солнце было сильнее, и от этого яркого солнца сознание плыло и туманилось, и все кругом казалось миражом.
   До Рабочего Уголка оказалось рукой подать, туда ходил второй маршрут. Через пятнадцать минут желтый автобус оставил нас с вещами у пансионата "Рабочий Уголок" и отправился дальше, двигаясь среди многочисленных отдыхающих, как корабль среди волн. Мы стали осматриваться. Открывшийся перед нами вид, создавал довольно непривычную для усталых горожан картину. Первое, на что мы сразу обратили свои взоры, было, конечно, море...и шторм на нем. Волны, бросаясь на берег, и откатываясь назад, создавали постоянный и равномерный гул. По набережной проходила дорога, и на ней толпами дефилировали отдыхающие, раздетые в той или иной степени. Зачастую они имели на себе лишь тот минимум ткани, который может позволить цивилизованное общество. Так сказать, последний рубеж. Убери еще пару квадратных сантиметров, и все это превратилось бы в полное похабство и надругательство над моралью. Если в Киеве основным средством выделиться из толпы был показ своих оригинальных одежд, то здесь наблюдалось стремление показать свое здоровое загорелое тело, и, по возможности, оригинальное. Близкая к природной, простота нравов проявлялась еще и в том, что дорогу, проходившую по набережной, народ считал своей исконной территорией и делиться ею с автомобилями не собирался. Водители проявляли необыкновенную ловкость и сноровку, управляя своими опасными транспортными средствами среди густой и совершенно беспечной толпы, каким-то невероятным способом умудряясь никого не задавить. Лишь время от времени раздавался визг тормозов, и из-под колес вылетал очередной зазевавшийся пляжник, выражая всем своим загорелым лицом крайнюю степень удивления.
   Я и Константин смотрели на все окружающее широко открытыми глазами. Давно мы не видели так много народа, основной задачей которого была безмятежное ничегонеделание. Нам, за год успевшим отвыкнуть от праздности, из Киева казалось, что здесь будет скучно, и теперь трудно было понять, как всем этим людям удается не работать, совершенно ничего не делать и ничем не заниматься. Однако надо было устраиваться. Мы с Костиком принадлежали к категории "дикарей", то есть тех, кто едет на ЮБК (Южный Берег Крыма) на свой страх и риск. "Дикарь" рискует остаться ночевать на пляже, остаться без обеда в столовой, без места у моря, без билета на самолет. Мы не имели никаких прав, и рассчитывать приходилось только на себя и на удачу.
   К моему немалому удивлению, в квартирном бюро нам дали адрес. Но Константин отнесся к этому спокойно и принял подарок судьбы, как должное. Мы отправились искать это место. В Рабочем Уголке всего две улицы, и та, что была нужна нам, сразу нашлась, но наш адрес был где-то далеко, а нам хотелось устроиться у моря, поэтому мы заходили, на всякий случай, в каждый двор по пути и пытались снять то угол, то кровать, то сарай, то собачью конуру. Заодно спрашивали, сколько стоит койка на ночь. Цена снижалась по мере удаления от моря, но свободных мест или не было, или они нам не подходили. Улица, между тем, кончилась, и дорога пошла лесом в гору. В лесу ветра не было, зато было жарко, и мы тащили свои пожитки вверх, обливаясь потом, и, оглашая окружающие нас заросли, стонами и воплями. Наконец, наше терпение лопнуло, мы бросили наши вещи и стали выяснять, кто из нас завел обоих сюда, в лес, где, по всей видимости, ничего нет. Решили тянуть жребий, кому идти в разведку. Выпало Костику. Он ушел по лесной дороге вверх, но скоро вернулся и доложил, что искомый объект обнаружен. Наши сомнения развеялись, и бунт на корабле завершился. Похватав вещи, мы бодро рванули к нужному месту в лесу. Это был целый хуторок из нескольких домов, но под одним номером. Хозяев было несколько, был и выбор мест. Мы облюбовали места в сарае, где кроме нас проживало еще три человека. Сарай был очень уютный. Очевидно, зимой в нем жили свиньи, которые летом обитали под открытым небом в загоне рядом, а за сараем находился курятник, который время от времени тоже сдавался какому-нибудь отчаявшемуся отдыхающему, согласному жить рядом с курами - их летняя клетка находилась как раз напротив. Клетка нужна была от лисиц, как объяснила хозяйка. Мы облегченно вздохнули: раз свиньи живут не в клетке, то волков тут точно нет. Сарай, ставший на месяц нашим домом, на летний период оклеивался изнутри обоями и поэтому производил вполне сносное впечатление.
   Наскоро побросав свои вещи, мы бросились к морю с твердым намерением немедленно начать красивую жизнь. На набережной было не менее людно, чем три часа назад, но солнце уже заходило за горы, и народ валом валил с пляжей. Мы приступили к осмотру достопримечательностей. Первой из них оказалась забегаловка, которая стояла как раз у выхода нашей улицы к морю, что, по нашему единодушному заключению, оказалось весьма кстати: мы представили себе, что идем утром к морю, и захотелось нам, вдруг, выпить... . Далее шел кинотеатр, который Константин тоже хотел, было, зачислить в достопримечательности, и мне пришлось прочесть ему лекцию о том, что за пятьсот километров ездят не для того, чтобы кино смотреть. За кинотеатром располагалась почта, потом столовая, еще одна забегаловка, бар, гастроном, а за ним мы обнаружили заведение, которое мы не смели видеть даже в самых радужных снах: там стояли автоматы, обыкновенные автоматы по продаже газированной воды, но наливали они не воду, а вино! Не веря своим глазам, мы обошли кругом это чудо, видимо, в смутной надежде обнаружить здесь еще и автоматы по продаже водки. Но нет, далее шли автоматы по продаже пива - и не более того. Стакан пива стоил десять копеек, стакан вина - двадцать. Странно, но большинство посетителей этих мест, которые со стаканами в руках живописно расположились вокруг кто где, - на ограде, на скамейках, на бордюре, а то и просто на асфальте, - пили, в основном, пиво, а не вино. Мы же с Константином единодушно решили, что КПД вина куда выше, чем КПД пива, а поэтому постановили следующее утро начать с автоматов, умевших превращать воду в вино.
   Следующий день встретил нас неприветливо: небо было затянуто тучами, и от вчерашней жары не осталось и следа. Это оказалось очень кстати, поскольку накануне нам удалось добыть "Котнари", знаете, такое вино, бутылке с очень высоким и тонким горлышком, так вот, мы решили оставить ее "на отъезд", но теперь, из-за плохой погоды, наши планы поменялись, и мы решили выпить ее сейчас. Костик, при этом заметил что-то насчет того, что начинать день с выпивки "чревато", но я пропустил замечание мимо ушей. Со своей стороны, я, как мне казалось, благоразумно, заметил, что "Котнари" - это вам не какой-то "Портвейн N72", это благородный напиток, и пить его с утра совсем не "чревато". Ближайшее будущее показало, насколько я был самоуверен. Мы побросали в наши пляжные сумки плавки и теплые вещи, на всякий случай, раскупорили "Котнари" и отправились вниз по лесной дороге к морю, приговаривая, как девиз дня: "Красиво жить - не запретишь!" Бутылка "Котнари", при этом, несколько раз переходила от меня к Костику и обратно. Было очень удобно держать ее за длинное узкое горлышко, и особенно удобно было запустить ею далеко в кусты, когда она стала пустой. Это произошло, когда мы еще не вышли из леса, а, когда мы попали на улицу, с нами произошел приступ "недокирита" (болезнь такая: выпил - и мало). И ноги сами понесли нас к волшебным автоматам.
   Как показала дальнейшая реконструкция наших действий, до автоматов мы добрались без приключений, но вот о том, сколько двадцатикопеечных стаканов вина мы выпили, мнения разошлись. Константин полагал, что каждый выпил по четыре стакана, я же настаивал на том, что по три, поскольку более шестидесяти копеек у меня в то утро в кармане не было. Так это было или нет, но обнаружили мы себя ближе к вечеру, в шезлонгах, одиноко стоящих на безлюдном пляже. На море бушевал шторм, было холодно, время от времени пытался моросить мелкий дождик. Первым очнулся я и стал исследовать себя, шезлонг и пустынный пляж. На мне были все теплые вещи, которые я привез из Киева, плюс штормовка. Передо мной шумело море, волны приближались к берегу, увеличивая высоту, их верхняя часть обгоняла основание, волна закручивалась в бараний рог и в таком виде обрушивалась на гальку. Воздух, попавший внутрь волны, с ревом вырывался прочь, разбрасывая брызги и камни. Потом волна отступала назад, и галька катилась ей вслед, издавая невероятный шум. Накатывалась следующая волна, и все повторялось сначала. Время от времени, подходила значительно более крупная волна, которая обрушивала на берег такое количество воды, что она доходила до наших шезлонгов, которые на мгновение превращались в маленькие островки посреди бурного потока, и нам приходилось высоко поднимать ноги, чтобы оставить их сухими. Тут мы как раз вспомнили, что еще в поезде напевали популярную песню:
   Мы едем к солнцу,
   Мы едем к ласковой волне!
   Здесь, у моря, выражение "ласковая волна" приобрело неожиданно конкретное звучание: силу волнения на море, с легкой руки Константина, мы стали определять "ласковостью". Например, "ласковость" волны - три балла или "ласковость" волны - пять баллов. Ну и так далее. Когда я очнулся в шезлонге, "ласковость" волны достигала четырех баллов. По пустынному пляжу, не спеша, прогуливались голодные чайки, рядом, тоже в шезлонге, храпел Константин. "Костик, подъем!" - начал я, вполне резонно ожидая сопротивления. Ожидания оказались не напрасны: Костик отчаянно отбивался, но, в конце концов, уступил, и мы поволокли сдавать шезлонги к выходу.
   "Красиво жить не запретишь!" - любил повторять в эти дни Константин. Море штормило, с неба лил мелкий дождь, дорога к хутору превратилась в ручей с топкими берегами, и мы месили это болото своими кедами, путешествуя вверх и вниз. Поскольку красивая жизнь нас совсем доконала, мы с Константином, большинством голосов, постановили переименовать Рабочий Уголок в Собачий Уголок, а автобус-экспресс, возящий пассажиров от Алушты до Собачьего Уголка, - в Транссобачий экспресс. Опыт открытого голосования нам так понравился, что мы решили в дальнейшем решать все вопросы именно так, и следующее утро началось с голосования. Большинством голосов было решено не вставать на этот раз до десяти часов. Затем постановили: не умываться. Костик предложил спуститься с гор и проголосовал "за", а я воздержался. Получилось, большинство "за", и через несколько минут два оголодавших субъекта стали спускаться с горы. Но до столовой дойти не удалось: стоило нам выйти на набережную, как мы увидели почти пустой "Транссобачий экспресс " на остановке. Пройти мимо такого подарка со стороны общественного транспорта мы никак не могли и поставили вопрос, садиться в автобус или нет, на открытое голосование. Вышло единогласное "за", и мы сели в автобус, который быстро довез нас до автобусного вокзала, где мы проголосовали выйти.
   Погода налаживалась. Тучи разошлись, и сразу засветило яркое крымское солнце. Несмотря на сильный ветер, становилось жарко. Горы снова из серых стали ярко зелеными, море синим, дома белыми. Все вокруг стало волшебно красивым, как во сне, даже троллейбус, идущий на Ялту, показался нам необыкновенно милым и привлекательным. Троллейбус, между прочим, остановился прямо возле нас и гостеприимно распахнул свои двери. Сон продолжался. Чтобы сохранить очарование, мы впорхнули в него и покатили на Ялту.
   В Ялте было душно. В горах, над городом, застряли тучи, но со стороны моря сияло солнце. Казалось, тучи вот-вот спустятся с гор, и начнется сильнейший ливень. Но время шло, а все оставалось, как есть: в горах - тучи, над морем - солнце. Обитатели города, давно привыкшие к тучам в горах, не обращали на них никакого внимания. На ялтинском базаре было многолюдно, торговали пчелиными сотами, которые нарезались аккуратными длинными прямоугольниками и заворачивались в целлофан. В центре базара, на куче рюкзаков, палаток, матрасов и прочего походного барахла, сидели молодые поляки и продавали джинсы, джинсовую юбку и джинсовый пиджак, что для середины семидесятых годов, было явлением необычайным, - на все был дефицит, тем более, на все джинсовое. Мы с Константином рванули, было, к полякам, в надежде отовариться джинсой по дешевке, но не тут то было: поляки хорошо знали цены в Советском Союзе и скидок на нашу бедность делать не собирались. Потеряв интерес к полякам, мы отправились дальше. В порту мы увидели большое белое судно. Вдоль него, от носа до кормы, по причалу была натянута веревка, у которой, равномерными интервалами, стояли пограничники в полной парадной форме и, млея от жары, держали границу на замке. По палубе круизного лайнера, в белых шортах и панамах, прогуливался вероятный противник. Но по распаренным лицам пограничников было видно, что думают они не столько о том, как защитить нас от тлетворного влияния Запада, сколько о Севере и белых медведях. Толпы гуляющих почтительно обходили эту веревку стороной. "Откуда судно?" - спросил я у солдата. "Греческое", - ответил он, повернув ко мне свое красное лицо. Судя по тону, я догадался, что на дальнейшие вопросы будут отвечать уже товарищи в штатском, поэтому от новых расспросов воздержался. С судном было все ясно, и мы отправились дальше исследовать набережную Ялты, канатную дорогу, а потом обнаружили какой-то темный подвальчик, в котором было прохладно, несмотря на жару. Здесь было не только прохладно, уютно, но и, на удивление, малолюдно. Как было бы хорошо остаться здесь надолго, но интерес исследователей победил, и мы отправились на городской пляж, где и нашли ответ на вопрос о малолюдности ялтинских подвальчиков. Пляж был не просто полон, он ломился от толп жаждущих приобщиться к целебным водам, солнцу и воздуху. Те отдыхающие, кто не смог устроиться на берегу, стояли по колено в море, напоминая историю знаменитой Медведь-горы. Очевидно, тот медведь окаменел именно в момент, когда толпа отдыхающих выперла зазевавшегося зверя в море. Ну, а мы с Костиком, тоже попали в трудное положение: место под солнцем здесь занимали, по всей видимости, в шесть утра, и говорить о том, что мы попали к шапочному разбору было бы большой смелостью - никакого "разбора" уже не было. Но человек, когда его прижмет хорошо, соображает значительно быстрее. Некоторое время в наших головах шел мучительный процесс выработки идеи, и вот она пришла. Мы стали пробираться вдоль пляжа, высматривая вокруг пару одиноких девушек, скучающих без мужского общества. Как только подходящая пара попадалась нам на глаза, мы изображали на лицах ослепительные улыбки и трепетно ожидали, что произойдет. Результат, как правило, был один: красавицы отворачивались, и нам приходилось топать дальше. Наконец, счастье нам улыбнулось в образе двух очаровательных девушек, одна светловолосая, другая темноволосая. Мы смело зашагали к ним, переступая через загорелые тела пляжников. Знакомство состоялось, как в лучших домах: бросив свои пожитки рядом с девушками, мы уселись на эти пожитки, поскольку сесть больше было негде и не на что. "Иван", - представился я. "Константин", - представился мой друг. Поскольку мы расположились на единственной тропе, по которой окружающие могли пробраться к морю, то через нас постоянно перешагивали, но мы не обращали на это обстоятельство никакого внимания. Юные богини щурились и улыбались, но молчали, и говорить приходилось нам. Концерт продолжался. Я рассказал пару эпизодов из своей, богатой на приключения, жизни, Костик - пару анекдотов, и девушки оттаяли окончательно.
   - Расскажите что-нибудь еще, - попросила светловолосая девушка.
   - Или спойте, - добавила вторая.
   - Спеть? - Нет проблем! - Костик тут же выпросил гитару у соседей, и, после двух минут репетиции, мы заорали на весь пляж, как два мартовских кота.
   - Хватит, хватит! - засмеялись девушки.
   - Теперь ваша очередь, - заметил Костик.
   Петь девушки не стали, но и отмалчиваться не захотели и начали рассказывать о себе. Мы узнали, что они приехали из Минска, что беленькую звали Римма, а ее подругу - Женя. Первая фаза операции по завоеванию места на пляже завершилась блестящей победой, - мы провели на пляже в Ялте три последующих часа в компании этих очаровательных девушек.
   Время, однако, летело, и очень скоро мы уже провожали Женю и Римму. Нам очень захотелось продолжить знакомство, нужно было что-то придумать, и мы предложили поужинать. Прелесть идеи заключалось в трудности ее выполнения: по всем столовым стояли совершенно невообразимые очереди, человек по триста. Поэтому у нас получилось подобие прогулки вдоль набережной Ялты, от одной столовой к другой. Мы уже прошли мимо белоснежного греческого лайнера, миновали Морской Клуб и на улице, идущей вдоль невзрачной речушки, обнаружили небольшую уютную столовую, ту самую, в которой десять лет спустя, обедали герои знаменитого фильма "АССА". Но мы ничего не знали о будущей славе заведения. Нас прельстила очередь, всего лишь в двадцать человек - совсем немного по ялтинским меркам того времени. Вот тут-то мы и встретили Сашу, который по всем нашим расчетам должен был быть в Мисхоре уже две недели, и в наших планах значилось его, по возможности, посетить. А тут он сам с собственной персоной встретился с нами без всякой предварительной договоренности. Радости не было предела, и ужин впятером был просто великолепен. Восторг, однако, был немного подпорчен рассказом Саши. Оказалось, он там, в Мисхоре, живет не один, а с Юрой и Наташей, и они все вместе уже вторую неделю страдают: в столовых Мисхора рыбные дни без перерыва. Этот секрет местной кухни был нам уже знаком по Алуште, но мы не придали ему должного значения, а сейчас оказывалось, что рыбными котлетами кормят отдыхающих по всему южному берегу Крыма каждый день без исключений. И лишь в некоторых столовых Ялты можно найти что-нибудь мясное. Вот почему Саша одолжил мопед и приехал сюда отвести душу. Мы хотели, было, посочувствовать Саше, но быстро сообразили, что сочувствовать, скорее, надо нам, поскольку Алушта находится гораздо дальше от Ялты. Саша предложил ехать к нему в гости, но мопед выдерживал максимум двоих, и мы бросили жребий. По результатам жеребьевки, оставаться в Ялте выпало Саше, а мопед доставался мне с Костей. Я с таким положением не согласился, великодушно предложил Саше свое место на его мопеде, и мои друзья уехали.
   Солнце зашло за горы, и стало довольно сумрачно, хотя вечер только начинался. Я представил свой путь обратно в Алушту, особенно его последнюю часть - Собачий Уголок и грязную дорогу в темном лесу, где я по всем расчетам должен оказаться примерно к двенадцати ночи, - и понял, что волшебная сказка подошла к концу. Ялта, напротив, готовилась к очередному сеансу бурной ночной жизни, ее залитые светом улицы наполнялись толпами веселых и беспечных людей. Хотелось продолжить праздник вместе с ними, и я неожиданно для самого себя пригласил девушек на танцы. К моему немалому удивлению, они с готовностью согласились и стали наперебой рассказывать, куда лучше пойти. Решено было отправиться на танцплощадку пансионата, возле которого они жили. Преимущества этого места были достаточно очевидны: и бесплатно, и от дома недалеко. Праздник продолжался. Я старался не думать о том, что, по всей видимости, мне придется ночевать не в Собачьем Уголке, а на ялтинском пляже. Значительно интереснее было думать о том, как и с кем, я буду танцевать на танцплощадке. Надо было кого-то выбирать: или Римму, или Женю. Признаюсь, опыт общения с девушками у меня к этому моменту был небогатый, хотя мне было уже далеко за двадцать, хотя я отслужил в армии и учился теперь в университете. Став студентом, я по очереди влюблялся то в одну девушку из моей группы, то в другую, но, как бы вам сказать, без результата. Еще на вступительных экзаменах я приметил девушку по имени Нелли и решил за ней приударить, в случае, если оба поступим. Обнаружив ее в своей группе, я немедленно выбрал себе место за соседним столом, и на каждой лекции пытался познакомиться с ней поближе. Увы, она не обращала на меня никакого внимания. Тогда я влюбился в Свету. Я ходил за ней тенью весь первый семестр, пока она не вышла замуж за курсанта киевского общевойскового училища. Потом я влюбился в Раису. У нее был острый носик, высокая грудь, осиная талия и пышные бедра. Цирк был ее голубой мечтой. Она ушла из университета и стала акробатом. Я снова стал ухаживать за Нелли. Казалось, результат вот-вот должен быть. Однажды мы с друзьями договорились поехать с ночевкой в Пущу-Водицу. Взяли рюкзаки, палатку, спальники. Пришли Миша, Лена и я. Нелли не пришла. Мы ждали ее два часа, потом я поехал к ней домой, где мне сказали, что она с мамой пошла в гости. Пришлось отправляться в поход втроем, что привело к забавному результату: всю ночь я обнимал и целовал Лену, а Миша пыхтел рядом. Должен признаться, это был первый мой опыт подобного рода, и мне казалось, что девушка должна возмущенно отбиваться от моих домогательств, но нет. Я целовал ее губы, лицо, ласкал ее грудь, и, даже страшно подумать, осмеливался гладить ее живот и бедра, но, как говорится, "не снимая штанов", то есть, без результата. Лишь под утро, когда рассвело, я заметил, насколько возмущен Миша, у которого были свои виды на Лену. Пришлось уступить место, но, как быстро выяснилось, Миша был не более удачлив, чем я. А еще через месяц Лена объявила группе, что выходит замуж за парня из Житомира, своего одноклассника. Как можете догадаться, я снова попытался ухаживать за Нелли, но она тоже вышла замуж. Причем, не за меня.
   Таков был весь мой сексуальный опыт к моменту знакомства с Женей и Риммой, на основе которого приходилось сейчас решать: кого и как. Конечно, Женя нравилась мне гораздо больше, чем Римма, от ее зеленых глаз исходило необъяснимое очарование, а лицо казалось родным и знакомым с детства. Но она была немного замкнута и зажата, а белокурая Римма выглядела более опытной, и ее серые глаза смотрели на меня достаточно откровенно. Я решил, что с ней мне легче будет достичь результата. Все эти расчеты прошли в моей голове на фоне милой и беспечной беседы, которую мы вели, пока шли на танцплощадку. Место для танцев оказалось круглой площадкой без крыши и ограды. Стенами и сводами служили деревья, освещаемые лампочками на проводе, который крепился к нескольким высоким шестам, поставленным вокруг. Возле площадки стоял магнитофон, под звуки которого все и танцевали. И я с Риммой тоже. Женя скромно сидела на одной из лавочек, стоящих вокруг. После третьего танца мне стало жаль ее, и мы с Риммой решили, что я должен потанцевать и с ней, хотя бы один раз, для приличия, чтобы не обижалась. Но все оказалось совсем не так, как предполагалось, и никогда больше я с Риммой не танцевал, ни в тот вечер, ни в последующие.
   Я взял Женю за руку и вывел ее на центр танцплощадки и тут же почувствовал разницу: вместо холодной деловой опытности Риммы, я ощутил пылкий жар робкой девушки страстно желающей быть любимой именно мною. Конечно, я этого до конца и не понял, но зато ощутил, как она сразу прижалась ко мне, нет, прильнула, и мы не могли разжать объятия ни на миг, и протанцевали весь вечер. Римма такого поворота выдержать не смогла и вскоре тихо исчезла с танцплощадки. Мы с Женей остались одни на всем свете. Крепко обнявшись, мы медленно шли по улочкам Ялты, останавливаясь на каждом углу, чтобы еще и еще раз слиться в сладком поцелуе, забыв и об обязательном результате, и об Алуште с ее Собачьим Уголком. Наконец мы добрались до дома дореволюционной постройки, тихо поднялись по темной лестнице и остановились у дверей ее комнаты.
   - Дальше нельзя, - прошептала она, - Там Римма.
   - Она же нас знает, - возразил я.
   Мы тихо пробрались в комнату, полагая, что Римма спит там, и, поэтому, не включили свет. Но комната была пуста. Мы стояли в пустой темной комнате друг против друга. "Сейчас!" - промелькнуло у меня в голове. Я протянул руки и обнял ее за талию, а она прижалась ко мне грудью, мягко обвила руками мою шею, и стала гладить мне плечи. Тогда я провел рукой по ее спине, по талии, потом ниже, чувствуя, как талия переходит в расширение бедер. Сердце билось все сильнее и горячей кровью начинало переполняться мое мужское достоинство - обычное дело, такое с парнями часто бывает, они смущаются и стараются скрыть это. "Будь, что будет", - подумал я и прижался к Жене целиком, чтобы она не могла не почувствовать моего состояния. "Какой ты хороший", - прошептала она, и наши губы стали ловить друг друга, то нежно касаясь, то расходясь вновь. "Пора!" - решил я и стал медленно усаживать ее на кровать.
   - Ванюша! - прошептала она. Видимо, она хотела сказать "нет", но губы не смогли выговорить это слово.
   - Женя! - прошептал я в ответ, целуя и прижимаясь к ней так, что она, наконец, оказалась лежащей на кровати. Сбылось то, о чем я так долго и страстно мечтал: я сидел на кровати и обнимал лежащую на ней девушку. Но в платье. А я опять "в штанах".
   Я тихо провел рукой по ее волосам, щеке, шее, груди. Потом провел по животу, по внешней стороне бедра до того места, где платье кончалось, и положил руку на упругую кожу ее ноги. Не отнимая руки, я нагнулся и стал целовать Женю в губы, одновременно двигая рукой вверх по ноге под платье. Она взялась своей рукой за мою, задержалась, как бы размышляя, как ей поступить, а потом обняла меня обеими руками, предоставляя свободу действий моим рукам. Я медленно двигался выше, пока не ощутил легкую ткань ее трусиков, и провел рукой по ним, переходя во внутреннюю сторону бедер, потом поднялся по животу выше к груди. Платье стало помехой, Женя слегка приподнялась, и я легко снял платье с нее. Теперь она лежала подо мной только в лифчике и трусиках и расстегивала на мне рубашку. Пока она это делала, я расстегнул джинсы и, стараясь раздеться без рывков, снял их с себя вместе с носками и кедами. Женя сняла с меня рубашку, и я лег рядом с ней на левый бок, опираясь на локоть.
   - Я люблю тебя, - сказал я вполне искренне.
   - Ваня, милый!
   Я снова целовал ее и в губы, и в шею, одновременно стараясь расцепить ее лифчик, что оказалось делом нелегким. Наконец, она негромко рассмеялась и очень непринужденно сняла с себя лифчик сама. Первый раз в жизни передо мной была обнаженная девичья грудь. Я стал тихо и нежно ее целовать, сначала левую, потом правую. Тело Жени упруго выгибалось, и она сладко постанывала при этом. Я медленно провел рукой по ее животу так, чтобы рука оказалась в трусиках, тут же ощутил ее волосы, покрывающие лобок и стал делать рукой круговые движения, определяя границы этого треугольника и одновременно продолжая целовать ее груди. Наконец, я медленно стал снимать с нее трусы. Это был последний момент, когда она могла оказать сопротивления, но его не было. Наоборот, слегка приподняв бедра, она помогла снять с нее последнее, что на ней было. Свои трусы я снял без всякого промедления. Свершилось. Мы лежали обнаженные рядом, готовые овладеть друг другом и страстно этого желавшие. Стараясь не спугнуть девушку неосторожным движением, я плавно положил руку на ее лобок и начал вести ее вниз. Женя, при этом, начала слегка разводить ноги, и я ощутил в своей ладони то, что никогда в руках не держал и никогда не видел. Я стал изучать объект своей страсти пальцами и тут же нашел ответ на вопрос, которым я задавался еще со школьной скамьи: как мужчина попадает своим достоинством в женские прелести? Ответ оказался чрезвычайно простым, - все было влажным и скользким и устроенным так, что не попасть было совершенно невозможно, тем более, как я почувствовал, мои достоинства тоже необычайно увлажнились. "Хорошо", - подумалось мне, и я приступил к тому, о чем тайно мечтал последние десять лет. Я поцеловал Жене грудь, потом обнял за плечи и стал целовать в губы, при этом медленно приподнимаясь над ней. Женя поняла, что я уже решился начать, обняла меня за шею, прижалась ко мне и слегка раздвинула бедра так, чтобы я мог удобно лечь на нее, что я и сделал. Потом я перевел свою правую руку вниз, левой продолжая обнимать ее за плечи, а правую пропустил под ягодицы, после чего осторожно дотронулся влажного места у Жени под лобком. Сердце отчаянно билось. "Ударов двести", - мелькнуло у меня в голове, - "Неужели так каждый раз будет?" С этой мыслью я вошел в нее. Женя издала слабый стон.
   - Тебе не больно? - спросил я.
   - Нет, - ответила она.
   Было очень хорошо. Я ощущал женщину под собой, упругую и трепетную, раздвинувшую бедра, и какая-то часть меня был у нее внутри. Упругая плоть Жени так приятно облегала эту частицу меня, хотелось петь и совершать подвиги. Я начал ритмично двигаться, стараясь проникнуть в тело дальше и дальше. Женя напряглась, ее пальцы вцепились мне в спину. Я решил, что ей больно, и замедлил движения. "Еще!" - простонала она, - "Еще!" Я старался, как мог, и, держа ее за ягодицы уже обеими руками, заходя в нее как можно глубже, а она делала встречные движения бедрами все сильнее и сильнее. Вдруг она хрипло застонала, вцепилась в меня с недевичьей силой, конвульсии пробежали по всему ее телу, и она откинулась на подушку совершенно без сил. Некоторое время она лежала, как казалось, совершенно без сознания, а я не шевелился, боясь чем-нибудь навредить. "Теперь ты", - прошептала Женя, снова мягко и нежно обвиваясь вокруг моей шеи. Я понял, что все в порядке, и что она окончательно мне отдается, и уже без всяких опасений навредить, начал ритмично двигаться все быстрее и быстрее. Вдруг сладкая судорога охватила меня, я полностью потерял контроль над собой, выгнулся, изо всех сил прижимаясь к Жене, и чувствуя, как горячая струя вливается в распростертое тело молодой женщины, которую я теперь никогда и никому не отдам...
   Судя по всему, я проснулся довольно поздно: солнце светило в окна со всей своей силой, рядом лежала моя Женя, а на соседней койке тихо посапывала ...Римма. Неужели вечером я ее не заметил? Какой ужас, и где мои трусы? Я обвел взглядом комнату и обнаружил трусы аккуратно повешенными на спинку стула вместе с остальной моей одеждой. Странно, мне казалось, что вечером я бросал одежду просто на пол. Осторожно, чтобы не разбудить девушек, я выскользнул из-под одеяла и быстро натянул свои трусы на себя. Сделал я это чрезвычайно вовремя: взглянув на место, где я только что лежал, я наткнулся на насмешливый взгляд Жени. Она уже лежала лицом ко мне, и на ней уже был тот самый лифчик, который я не смог расстегнуть вечером. Что же здесь происходило, пока я спал?
   - Привет, - сказал я, совершенно не зная, что надо говорить в таких случаях.
   - Привет, - улыбнулась в ответ она.
   Все сразу вернулось на свои места, я почувствовал себя весело и непринужденно. Римма, как оказалось, только притворялась спящей. Все стали дружно вставать и одеваться, и никто не стеснялся своих трусов, трусиков и бюстгальтеров. Через час мы были в порту. Женя и Римма пришли провожать меня на катер. Греческий теплоход еще стоял у причала, пограничники все так же несли свою трудную службу, а над городом, в горах, висела все та же туча. Все было, как вчера, но я был уже не тот. Я стал мужчиной, а девушка, с которой это произошло, стояла рядом и улыбалась мне. Я был спокоен и удовлетворен. Уж теперь-то я смогу спокойно переносить рассказы друзей о своих многочисленных победах. Я в таких случаях предпочитал отмалчиваться, так как однажды попал впросак: мы с друзьями рассматривали репродукцию картины известного автора, на которой были изображены обнаженные женщины, и я удивился, почему живописец не изобразил самого главного. "ЭТО находится ниже", - компетентно заметил один из друзей. Представляю, как я покраснел тогда. Теперь же я знал, где ЭТО, и я ТАМ был. С этого дня, в разговорах с друзьями о мужских победах, я и дальше отмалчивался, но это было уже красноречивое молчание опытного человека. Здесь, на набережной Ялты, я обменялся адресами с первой в моей жизни женщиной, катер отошел от причала, и я помахал рукой Жене и Римме, грекам на белом теплоходе и тучам, застрявшим в горах. Катер развернулся и пошел на Восток, на Алушту. Но домой я в тот день так и не попал.
   Катер шел вперед, и Ялта оставалась за кормой, уменьшаясь в размерах и исчезая за мысом. За катером летели чайки. Сначала летела одна, но потом, когда пассажиры стали бросать ей хлеб, невесть откуда налетели еще и еще. Я попросил полбулки у одного из попутчиков и тоже стал развлекаться этой забавой, стараясь кидать кусочки хлеба так, чтобы чайки могли ловить их на лету. Как назло, здесь собрались одни лодыри, пропускавшие хлеб мимо себя и потом подбиравшие его из воды. Наконец, почему-то со стороны моря, прилетела чайка, которую я давно ждал. Не мудрствуя лукаво, она подлетела к корме на предельно близкое расстояние и стала хватать на лету куски, которые до нее доставались всей стае. Все было похоже на кадры из какого-то мультфильма: чайка, казалось, неподвижно повисла над кормой, почти незаметно пошевеливая крыльями, но куски хлеба невероятным образом попадали, даже не в клюв, нет, прямо в желудок. На самом деле, птица просто летела с той же скоростью, что и катер, с ювелирной точностью и незаметно для глаз, корректируя свой курс под очередную подачку. Я очень быстро перекидал ей в желудок весь свой хлебный запас, и запустил следом пуговицу, которую хитрая птица пропустила мимо, что называется, не моргнув глазом. Наевшись досыта, она развернулась и взяла курс в открытое море, предоставив другим чайкам возможность таскать куски хлеба из воды, что после такого цирка было для пассажиров уже не так интересно, тем более что впереди показался Гурзуф, и внимание публики переключилось на него. Я же решил временно сойти на берег, чтобы осмотреть легендарные места, о которых был много наслышан, но никогда там не бывал. Почти все мои знакомые бывали в Гурзуфе, и упоминали о нем чуть ли не в каждом разговоре. Я же в таких разговорах отмалчивался, как и в разговорах про ЭТО, вот почему я решил ликвидировать позорный изъян в своих светских манерах. Теперь я стоял на причале, а впереди меня, террасами и, утопая в зелени, взбирался в гору легендарный Гурзуф.
   На углу узкой и кривой улочки, круто уходящей вверх, прислонившись к стене, сидел пьяница, а, может быть, и наркоман, и глубоко презирал двух радиофицированных милиционеров, решившихся поставить его на ноги. Вокруг собралась джинсовая толпа любопытствующих. Современному человеку слово "джинсы" и "джинсовый" напоминают только о специфическом роде одежды и ткани, из которой она сделана. Никакого социального подтекста эта одежда и эта ткань сейчас не несут. Но в семидесятые годы, джинсы служили своеобразной формой протеста, а также проявлением принадлежности к определенному клану людей с особым складом ума. Разумеется, не стоит даже доказывать тот очевидный факт, что "джинсовые" люди считали себя умнее всех остальных. Так вот, Гурзуф, по насыщенности джинсами, занимал первое место на южном берегу Крыма. Может быть, во всем виноват фильм "Греческая смоковница"? И фильм, и джинсы в Советском Союзе, официально как бы не существовали. Гурзуф так напоминал греческие города из того фильма, что появиться здесь не в джинсах было бы просто неприлично. Надо полагать, люди, приехавшие сюда, старались, по возможности, в точности повторить стиль жизни, показанный в фильме. Пьяница на асфальте, кажется, перестарался. "Да, да! - кричал он, - Наркоман! Вызывайте скорую!" Должен добавить, что наркомании в стране тоже, как бы, не существовало, поэтому человек, публично объявивший себя наркоманом, имел все основания прослыть оригиналом. Но тут, в Гурзуфе, такой номер уже не проходил. Прохожие, как правило, задерживались ненадолго: видимо, инцидент не вызывал у них большого любопытства, и я последовал их примеру. Изучив этот небольшой городок от памятника Пушкину до того места, где открывался вид на Артек, я решил, что набрал достаточное количество впечатлений для того, чтобы ввернуть пару слов о Гурзуфе в светской беседе, и решил возвращаться на катер. Пройдя по живописным улочкам, я неожиданно попал на очень небольшую, но тоже довольно живописную площадь. Скорее всего, это и был центр старого Гурзуфа, где можно было найти и автобусную станцию, и почту, и переговорный пункт, и пивную на свежем воздухе. От этого разнообразия общественных услуг тесная площадь была полна народу: с одной стороны площади стоял рейсовый автобус, и его штурмовала толпа примерно втрое больше, чем автобус мог вместить. В пивную стояла очередь средних размеров, человек пятьдесят, не больше. Примерно столько же стояло в очереди на переговорный пункт, откуда, время от времени, выходили разомлевшие от духоты счастливчики, только что рассказавшие своим друзьям в Киеве или в Москве о том, как хорошо им отдыхается в Гурзуфе.
   Возле пивной бочки, с полной кружкой пива в руке, стоял Вадим и сдувал пену. Мы не виделись недели три, но здесь, в Гурзуфе, нам показалось, что мы не виделись целую вечность. Заводила и авантюрист от природы, он был душой нашей "конторы" в Киеве и великолепным организатором всех вечеринок. Сейчас он предстал предо мной в длинных, до плеч, волосах, с бородой и усами и, разумеется, в джинсах. Можно было вообразить, что это хиппи проездом из Вудстока, но на самом деле, он был уже младшим научным сотрудником и занимался научными проблемами, как и его жена, которая, впрочем, была не младшим научным сотрудником и, даже, не старшим. Она была кандидатом наук. Встретить Вадима здесь я никак не ожидал, - вообразите, какая последовала сцена, полная экспрессии и радостных восклицаний.
   - Как ты меня нашел? - изумился Вадим.
   - Вычислил, - соврал я.
   Мне так хотелось поделиться вновь приобретенным опытом, что я тут же рассказал ему о своих приключениях в Ялте, многозначительно промолчав о подробностях. Опытный друг, вполне резонно, заметил, что, в данной ситуации, было бы куда умнее остаться в Ялте с девушками. Но, раз уж я попал в Гурзуф и встретил его, то это надо немедленно отметить. Мы распили по кружке пива, в честь нашей встречи, и пошли разыскивать жену Вадима, кандидата наук в области физической химии. Мимо нас проехала машина "Скорой помощи". Видимо, тому бедолаге на углу было действительно плохо. В ином случае, туда поехала бы "Спецмедслужба". Наличие таких служб в городе могло бы здорово пригодиться нам несколько часов спустя, в полночь, когда мы достигли состояния полной кондиции, и нам в голову пришла замечательная мысль пойти купаться в море голыми. Но ответственные за безопасность на воде, по всей видимости, давно уже спали, мы беспрепятственно добрались до неосвещенного края пляжа и обнажились до природного состояния. Было необычайно темно. С берега доносился неудержимый стрекот цикад. Дневная духота прошла, и было просто тепло. Тихое море лениво шевелило галькой у кромки пляжа. Камень, брошенный в воду, замысловато кружил, оставляя фосфоресцирующий след. Время от времени со стороны моря доносились загадочные вздохи. Скорее всего, это были дельфины, находившиеся в нескольких километрах отсюда, но море доносило звуки так, будто дельфины вздыхали где-то совершенно рядом. Вадим, его жена и я стояли на гальке мокрые после купания и понемногу трезвели. Попутно я пытался рассмотреть в темноте стоявшую рядом обнаженную женщину, жену Вадима. Их веселое супружеское щебетание звучало прямо над ухом, но рассмотреть что-либо не удавалось. Наконец я заметил какое-то подобие лифчика и трусиков, и подумал, что меня разыграли: я купаюсь голым, а они нет. Но тут меня осенила догадка - это не лифчик и трусики, а незагорелые места! Парадоксально, но факт: именно они и создавали иллюзию пляжного костюма! Я вспомнил Женю. Ее не надо было подглядывать, - ее можно было просто смотреть, можно было поцеловать, можно было положить руку на грудь, на бедра, на живот. Можно было запустить руку в волосы на лобке и почувствовать, как она разводит бедра, чтобы я мог продолжить ласки дальше... Я вспомнил ее тихие слова: "Еще! Еще!...Теперь ты". Господи, зачем я только уехал из Ялты?!
   Я полагал вернуться утром в Ялту, но не тут-то было. У Вадима оказались экскурсионные билеты в Ласточкино Гнездо на следующий день. Билеты были "туда и обратно", и мы разделили их так, чтобы у жены Вадима были "туда и обратно", а у нас с Вадимом только "туда". Оставаться в Ласточкином Гнезде, не входило в мои планы, и я, перед приходом катера, отправился к кассе покупать себе обратный билет. А счастливые супруги отправились покупать продукты в дорогу. Море снова слегка штормило, и я, вспоминая свой вчерашний морской поход, пытался отговорить друзей от путешествия морем. Однако ничего у меня не вышло. Напрасно конечно, поскольку, когда катер подошел, я стоял у причала без обратного билета, а Вадим прибежал весь красный и взмыленный, сообщив мне радостную весть: его жена стоит в очереди за молоком, и очередь уже подходит. Увы, наш катер уже отдавал концы. Я коротко, но очень доходчиво объяснил Вадиму, что если он хочет сегодня попасть в Ласточкино Гнездо, то ему следует ехать туда без молока. После этого я забрал у него билеты и побежал к катеру, а Вадим рванул за женой. На катере, тем временем, отдали почти все концы, кроме одного, и дежурный матрос уже отматывал его от большой железяки на причале.
   - Капитан, подождите! - закричал я, что было сил, и поддал ходу. Не знаю, как капитан, а матрос услышал. Он уже отвязал конец от железяки, но отдавать его не спешил из-за меня. Получалось, он один держал на толстой веревке целый корабль.
   - Подождите минуточку, вот билеты! Ребята сейчас подойдут!
   Команда у трапа застыла в ожидании, а я не спешил зайти на корабль, так как прекрасно понимал, что трап после этого сразу уберут. Дежурный матрос продолжал удерживать канатом судно водоизмещением в пару сотен тонн. Когда это ему надоело, и он решил отпустить судно на все четыре стороны, показались Вадим с женой. Инцидент разрешился. Мы благополучно погрузились на борт, конец отдали, трап убрали, и катер взял курс на Ласточкино Гнездо. На катере произошел еще один случай, но уже приятного свойства: я встретил своего однокурсника, Мишу, который путешествовал со своей подружкой Томой в том же направлении, что и мы, к Ласточкину Гнезду. День начинался удачно. Погода была великолепна, море, отчасти, успокоилось, катер подбрасывало на волнах, но не так сильно. Мы сидели на корме, ели впятером одну буханку хлеба и бегали по очереди запивать к единственному на судне крану с пресной водой.
   По прибытии на место назначения, выяснилось, что панорама Ласточкиного Гнезда, знаменитого символа южного берега Крыма, изученного заранее по многочисленным открыткам, фотографиям и плакатам, дополнена элементами промышленного дизайна в виде плавучего крана и двух катеров водолазной службы, которые вели подводные работы по монтажу нового причала. Катер подходил к старому причалу, экскурсовод по громкоговорителю объяснял порядок осмотра: десять минут - вверх по лестнице до замка, десять минут - фотографироваться на фоне Ласточкиного Гнезда с различных точек и еще десять минут - бегом вниз на катер. Большинство пассажиров были отдыхающими из пансионатов со своими фотографами. Эти фотографы водили за собой экскурсантов, как послушные стада, и мы решили подождать, пока они все уедут, но здорово просчитались. Стоило нашему катеру отойти от берега, как к этому же месту сразу пришвартовался другой, и новые послушные стада под руководством фотографов ринулись наверх. Еще несколько катеров было на подходе, одни толпы бежали вверх, другие вниз. Плавучий кран опускал блоки, и сверху было хорошо видно водолазов в тяжелых водолазных костюмах, которые занимались монтированием блоков на дне. Стало понятно, что здесь действует хорошо налаженный экскурсионный конвейер, и новый причал позволит увеличить его мощность в четыре раза. Однако были в этом круговороте несколько приятных моментов: во-первых, в Ласточкином Гнезде размещался ресторан, во-вторых, большинство экскурсантов не имело времени его посетить. Кроме того, Вадим, как оказалось, договорился заранее о встрече с нашими друзьями, Сашей, Юрой и Наташей, и они уже ждали нас наверху вместе с Константином. Только в Крыму бывают такие встречи. Какая жалость, что здесь нет Жени и Риммы!
   - Сколько бы ты дал, если бы Женя была здесь? - пошутил Костик.
   - Десять рублей, - не задумываясь сказал я.
   - Давай, - деловито заявил он.
   - Неужели...
   - Ну, вот, - он показал в сторону смотровой площадки.
   Я бросился туда и действительно обнаружил девушек за башней.
   - Привет!
   - Привет, - первой откликнулась Римма, окинула меня насмешливым взглядом с ног до головы и удалилась в сторону нашей компании.
   - Привет, - тихо сказала Женя, когда Римма скрылась за башней.
   Я опять не знал, что надо говорить в таких случаях. Видно было, как она борется с желанием броситься и обнять меня, но люди кругом...
   - А мы сегодня уезжаем.
   - Как? А как же я?
   - Ты придешь нас провожать?
   - Конечно!
   - Ну что, Андерс? Мы тут решили отметить. Идете? - спросил подошедший Вадим.
   - Куда?
   - В Ласточкино Гнездо - это же ресторан!
   Все уже ждали нас у входа. Растерянный метрдотель пытался нас посчитать, но у него ничего не получалось. Вадим тут же начал нас строить:
   - Значит, мы, - начал он с себя с женой, - Костя, Саша, Юра, Наташа, Миша, Тома, Женя, Римма. Андерс, ты идешь или здесь остаешься?
   - Иду.
   - Всего одиннадцать человек! - подвел итог Вадим.
   Метрдотель задумался, оценивая нас.
   - Есть столик в башне - как раз все поместитесь.
   Это был великолепный солнечный день. На небе не было ни облачка, ярко светило солнце, но морской ветер сдувал жару, и было просто тепло. Море было синее-синее, вдалеке оно становилось светлее и, по своему обыкновению, плавно переходило в небо без линии горизонта. А небо, в свою очередь, становилось все темнее к зениту, и было над головой таким же, синим, как и море. Ресторан "Ласточкино Гнездо" казался нам волшебным замком, и мы чувствовали себя тут, как Золушка на балу - настолько сказочно-нереальным казался вид из окна, обстановка внутри Ласточкина Гнезда, восторженные люди, снующие вокруг башни, синева моря и неба, белизна кораблей. Каким-то чудесным образом мы все собрались в этом месте и в этот день. Никогда больше мы не собирались так. Даже в Киеве. Римма и Женя уехали в тот же вечер, и я больше никогда их не увидел. Женя прислала мне только три письма: два осенью и третье уже зимой. В нем она сообщала, что вышла замуж за хорошего человека, благодарила меня за все и обещала никогда не забыть три волшебных дня проведенных вместе на южном берегу Крыма.
  
   Крымский опыт пришелся мне по вкусу во всех отношениях, и я решил перенести опыт на киевскую почву, тем более, что мои строгие родители отправились отдыхать в Феодосию и наступила моя очередь предоставлять "конторе" свою "хату". Увы, в отсутствии Лёпы и Андрея Набойко, мероприятие прошло с идейным перекосом.
  
   Все произошло из-за того, что мы с Вадимом решили блеснуть неоспоримым достоинством нашего института, и принесли такое количество спирта, какого хватило бы свалить стадо слонов. Вспомнив, однако, что мало кто умеет пить спирт правильно, т.е. немедленно запивать водой, чтобы на смоченное спиртом горло не попал воздух, мы решили сделать из спирта коктейли, разбавив спирт соками. Одного мы не учли: разбавляя спирт соком в пропорции один к трем, мы получали очень вкусный коктейль, где крепость напитка совершенно не ощущалась. Между тем, коктейль оказался крепче водки. Не подозревая об опасности, народ пил угощение стаканами, и уже через двадцать минут в "конторе" никто на ногах не стоял. Далее произошло то, что в программе мероприятия числилось как "разное".
  
   Воспоминания о том, как в Крыму мне удалось дорваться до девичьего тела, вскружили мне голову, и я стал искать объект достойный моего внимания. Натуля, разумеется, показалась мне самой подходящей кандидатурой. Совершенно забыв о слове, данном мною Жене в Крыму, - не забывать ее никогда, - я зашептал Натуле на ухо:
  
  -- Какая ты хорошая! - начал я.
  -- Я это где-то слышала, - ответила Натуля.
  
   Действительно, я вспомнил, слова Лёпы, сказанные пару лет назад при аналогичных обстоятельства. Кажется, речь шла о том, как Набойко собирал деньги со всей "конторы" Натуле на аборт.
  
  -- Помнишь теплоход? - жарко заговорил я.
  -- Как давно это было.
  -- Нам тогда помешали.
  -- Нам и здесь помешают.
  -- В спальне замок - закроемся.
  -- Хорошо, только иди туда первым, чтобы никто не догадался!
  
   Догадываться, однако, было почти некому: "контора" допивала последние капли коктейля, и результат - полное отключение поголовно всех - был не за горами. Я отправился в спальню, закрыл за собой дверь и выключил свет. Сознание, как показалось, было выключено тем же выключателем.
  
   Я пришел в себя только ранним утром. Мы лежали с Натулей на кровати, укрывшись одним одеялом. "Что-то было?" - с надеждой подумал я, но радость оказалась преждевременной: рубашка и джинсы оставались на мне, как и в начале вчерашней вечеринки, а воспоминания обрывались на выключателе. Я мог еще представить, как сделал пару шагов до кровати, но совершенно не помнил, как со мной оказалась Натуля. Очевидно, ей повезло больше, и она сумела раздеться до лифчика и трусиков. Сейчас она спала, повернувшись ко мне спиной и свернувшись калачиком. "Ничего не было", - с огорчением решил я и, решив наверстать упущенное, быстро разделся и лег обратно под одеяло. Прижавшись к нежному девичьему телу, я стал осторожно водить пальцами по внешней стороне бедра вниз и вверх, затем стал гладить по спине, одновременно пытаясь расстегнуть лифчик.
  
   Натуля проснулась сразу, как только мне это удалось:
  
  -- Не надо!
  -- Ну, почему же?
  -- Не надо!
  -- Натуля!
  -- Нет!
  
   Я попытался снять лифчик, но Натуля вся сжалась в комок, и снять уже расстегнутый лифчик не удалось. Тогда я попытался снять ее трусики. Эффект оказался прямо противоположным моим ожиданиям, девушка расплакалась и, всхлипывая, спросила:
  
  -- Почему вы все хотите переспать со мной, а жениться никто не хочет?
  
   Возразить было нечем. "Ты не стесняйся, - вспомнил я слова Сержа, - Мы уже все с ней переспали". Мысль о том, что из всей "конторы" я последним пытаюсь овладеть Натулей, отрезвила меня окончательно. Да и, собственно говоря, жениться на ней я действительно не собирался.
  
  -- Извини, это я так, пошутил.
  
   Натуля ничего не ответила и лишь с силой потянула одеяло на себя. У нее в "конторе" был особый статус "подруги Андрея Набойко", который как-то не давал никому возможности представить ее женой кого-либо другого. Все сошлись на мысли о том, что вот приедет Андрей и женится на ...
  
   Вот этого как раз и не произошло. Набойко, вернувшийся из армии вскоре после тех событий, на Натулю даже не взглянул. Напрасно она два года рассказывала всем, какой Андрей хороший, как он ее любит ... Надо полагать, Серж сказал ему то же самое, что и мне, поэтому Натуля замуж не вышла ни в том, году ни в другие последующие, сохранив, однако, звание девушки из нашей "конторы".
  
   Что касается меня, то тут судьба уготовила мне такой роман, о котором я даже мечтать не мог.
  
   Часть 7
  
   Однажды в дверь моей лаборатории постучали:
  
  -- Войдите!
  
   На пороге стояла невысокая стройная девушка, весьма привлекательная на вид.
  
  -- Мне сказали, вы можете сделать портрет.
  -- Да, разумеется, - мне часто приходилось выполнять заказы, не связанные с моими должностными обязанностями. Кто просил пленку проявить, кто фотографии напечатать. Больше всего я любил делать портреты. - Садитесь, пожалуйста. Как вас зовут?
  -- Нина Петровна.
  
   При росте примерно метр пятьдесят семь, Нина Петровна имела вес около сорока пяти килограмм. Длинные черные тугие волосы были перехвачены на затылке брошью. В черных глазах, казалось, проскакивали искорки, пока она игриво разглядывали меня. Полная грудь правильной формы плотно обтягивалась плотным свитером.
  
  -- Какой портрет делать будем?
  -- Вы мастер, вам и карты в руки.
  
   Отлично. Я забросил подальше все институтские заказы и приступил к работе.
  
  -- Сядьте сюда, голову поверните немного вбок.
  -- Так?
  -- Да, немножечко левее, - поправлял я, стараясь как бы невзначай коснуться ее волос, щек и плеч. Отрицательной реакции не было - хороший признак.
  
   Коронным номером моей программы было фото, на котором девушка немного приспускала ворот платья так, чтобы ее плечи полуобнажались. Ничего особенного в этом вроде бы и не было, но потом, при печати фотографии, я обрезал всю нижнюю часть портрета с платьем, оставляя снизу только обнаженные плечи. При взгляде на такое фото, включалась воображение, и не стоило больших трудов представить девушку голой.
  
  -- Вы хотите сделать такое фото? - честно признался я.
  -- Да, очень!
  -- Тогда, э-э ... надо бы как-то ворот опустить ..., - от чувства собственной наглости я даже начал заикаться.
  -- Вот так? - Нина непринужденно сняла свитер и осталась в белой блузке.
  -- Да, да. Тольку верхнюю пуговицу расстегните.
  
   Это был момент торжества. Подошел к Нине вплотную и начал медленно приспускать блузку. Видно было, как девушка смущается, но изо всех сил старается этого не показать. Она посмотрела на меня в упор широко раскрытыми глазами и, потупив взор, слегка отвела голову вбок. Я опустил ворот блузки как можно ниже.
  
  -- Вот так, пожалуй, будет хорошо.
  
   Она не ответила, как бы, застыв для фотосъемки, и, разве что, по учащенному дыханию было видно, какая буря происходит в ее в душе.
  
  -- Не дышать! На счет "три" не моргать! Та-ак, еще раз, и еще. Вы часто фотографируетесь?
  -- Нет.
  -- Если не секрет, кто вы по гороскопу?
  
   Честно говоря, мне было без разницы, кто она по гороскопу - просто надо было ее "разговорить". Если начинаешь говорить с человеком на какие-то темы, касающиеся лично его, он забывает о фотосъемке и начинает раскрываться как единственная в своем роде и неповторимая личность. Движение души начинает отражаться на лице, обычно закрытом непроницаемой маской. Тут только снимай, да снимай, - настолько быстро и неуловимо меняется выражение лица, поворот головы, направление взгляда, поза, - что остается только пожалеть о том, что фотокамера успевает схватить далеко не все удачные кадры.
  
  -- Что вы делаете сегодня вечером? - я опять задал вопрос, не входящий в программу.
  -- Я сегодня вечером занята, - ответила она, немало смутившись. "Номер не вышел", - подумал я.
  -- Ну, я просто имел в виду, что фотографии можно сделать уже сегодня.
  -- Нет, я сегодня не могу.
  -- А завтра?
  -- Завтра? Хорошо. Что я буду вам должна?
  -- Бутылку ... красного ... сухого, - решив идти ва-банк ответил я.
  -- Хорошо.
  
   Для воссоздания исторической правды, следует отметить, что моя фотолаборатория закрывалась на ключ изнутри, и ключ был только у меня. Делалось это совершенно официально, поскольку я имел дело с фотоматериалами, и любой сотрудник, внезапно открывший дверь, мог нанести институту серьезный материальный урон, засветив фотопленку с результатами важных исследований. Этим, кстати, широко пользовался Вадим, частенько забегавший ко мне с одним и тем же предложением: "Ты в ближайшие полчаса свет зажигать не будешь? Нет? - Тогда посплю вот здесь минут двадцать". Умение Вадима засыпать по собственной воле где угодно и когда угодно вызывало у меня зависть, поскольку я так делать не умел, как ни старался, и воспользоваться блестящей возможностью отоспаться на работе мне не так и довелось.
  
   Зато я воспользовался другими возможностями фотолаборатории.
  
   На следующий день, когда фотографии были готовы, пришла Нина и принесла бутылку отличного сухого марочного вина. Я никак не ожидал такой щедрости от нее и, пришедши в бурный восторг, предложил выпить вино "на брудершафт". Идея была встречена Ниной с не меньшим восторгом, и вот мы уже стояли рядом, подняв лабораторные мензурки с красным вином. Прежде, чем выпить, требовалось переплести руки - мы это сделали, глядя друг другу в глаза. "Целоваться будет или нет?" - мелькнуло у меня в голове. Мы поцеловались.
  
   Должен заметить, что, если бы мы просто "поцеловались", то дело на том и закончилось бы. Нет, я задержал поцелуй настолько, насколько это было возможно, закрыв глаза и затаив дыхание. Нина, похоже, сделала то же самое. Поцелуй получился довольно длинным.
  
  -- Давай еще, - прошептал я, переходя на "ты".
  -- Давай.
  
   Мензурки вновь наполнились вином. Второй поцелуй был несравненно дольше первого. Я даже успел медленно поставить опустевшую мензурку на стол, после чего нежно обнял девушку за талию. Нина никак не возражала, наоборот, она обняла меня за шею, продолжая нескончаемый поцелуй. Так мы и стояли, как пара влюбленных. Впрочем, почему "как"? - Все как раз и начиналось! Я предложил включить красный лабораторный свет. Красное вино и красный полумрак - мы пили вино, целовались, ласкали друг друга. Время остановилось, и ничего, кроме Нины для меня уже не существовало.
  
   "Пора, " - решил я и начал снимать с нее свитер. - Нина послушно приподняла руки, и свитер легко скользнул вверх, обнажив тонкую блузку. "Неплохо для начала, " - заключил я, прижимая девушку к себе, поглаживая ее по спине, плечам и целуя в губы. Мои руки, как бы сами собой стали расстегивать блузку.
  
  -- Ты будешь хорошим мальчиком? - игриво спросила Нина.
  -- Я буду хорошим мальчиком, - в тон ей ответил я и снял с нее блузку. Теперь она стояла передо мною раздетая по пояс, и лишь легкий лифчик скрывал ее прелестную грудь. Я помнил, какие проблемы возникли у меня с Женей, когда я дошел до лифчика. Тогда Женя сняла его сама. Как же теперь быть? Я попытался нащупать рукой застежку.
  
  -- Нет, у тебя так не получится, - сказала Нина и повернулась ко мне спиной. В таком положении расстегнуть бюстгальтер не составила труда.
  
   Вообще-то, Нина оказалась очень красива. Она сняла заколку, стягивающую волосы, повернулась ко мне и, взявшись руками за кромку стола у себя за спиной, слегка прислонилась к нему. Я и представить не мог, что судьба сделает мне такой щедрый подарок: Нина смотрела на меня озорными глазами, слегка наклонив голову. Длинные тяжелые волосы ниспадали на плечи и грудь, слегка прикрывая один сосок и открыв другой. Я начал целовать эту грудь и этот сосок, то нежно, то страстно, и, наконец, попытался расстегнуть застежку на юбке.
  
  -- Нет, нет, не надо, - зашептала Нина, - Ты обещал быть хорошим мальчиком.
  
   Так я узнал, что значит "хороший мальчик", и до каких пределов ему дозволяется дойти. Впрочем, мне следовало бы помнить, где мы находились - в фотолаборатории научного института, и было бы действительно целесообразно не переступать определенную черту.
  
   Наши последующие встречи разнообразием не отличались: Нина регулярно наведывалась ко мне в лабораторию для принятия, так сказать, курса эротического массажа. Я исправно массировал ей шею, плечи, спину и грудь, перемежая массаж легкими поцелуями. Ее доверие ко мне возросло настолько, что она позволяла снимать с себя юбку, для того, чтобы я продолжил массаж дальше.
  
   Неведомо сколько продолжались бы эти упражнения, если бы однажды не произошел такой случай: вскоре после того, как Нина зашла в лабораторию, зазвонил телефон, и меня попросили отнести фотографии в соседний корпус института.
  
  -- Подожди меня здесь, я сейчас вернусь, - сказал я своей подруге.
  -- Хорошо, а я пока сниму с себя все. Жарко.
  -- Нет, лучше подожди меня. Я быстро. Я только закрою тебя на ключ.
  -- Хорошо.
  
   Не знаю, что на меня нашло, интуиция или озарение, но я не позволил Нине раздеться, пока я выходил, закрыв лабораторию на замок. Когда же я вернулся, я увидел дверь лаборатории распахнутой. "Только бы Нина не разделась!" - со страхом подумал я, перешагивая порог. То, что я увидел, ничем особенным не отличалось: Нина сидела на стуле и листала какой-то научный журнал, из тех, что в избытке лежали у меня по столам. А рядом стояла ... моя непосредственная начальница и изучала деловые бумаги, видимо, принесенные ею же.
  
  -- Как вы сюда попали? - ошарашено спросил я.
  -- А у меня есть второй ключ.
  
   Мне показалось, пуля просвистела мимо моего виска. Ведь я чуть было не разрешил Нине раздеться почти до гола. Вот был бы скандал! Скорее всего, начальница выслеживала нас, догадываясь о том, чем мы там занимаемся. Вот только ей чуть не повезло, надо было немного подождать, пока я вернусь, или запланировать разоблачение на другой день.
  
   Так я узнал, что у начальство всегда найдется запасной ключ от любой комнаты в учреждении.
  
   Между прочим, пока так я развлекался со своей подругой, из армии возвратился сам Андрей Набойко.
  
   Его возвращение вывело нашу молодежную компанию из стадии легкой критики существущеего режима "за рюмкой чая" и ознаменовалось началом дискуссий. Надо отдать должное: Андрей всегда был последовательным борцом за замену существующего тогда тоталитарного строя на более гуманный, капиталистический, при котором эксплуатация человека осуществлялась бы на основе рыночных отношений.
  
  -- Какой строй ты считаешь наиболее прогрессивным? - спросил я его однажды.
  -- Капитализм! - не задумываясь, сказал Набойко.
  
   Нас учили в университете, что капитализм - это общественно-экономическая формация, основанная на частной собственности на средства производства и эксплуатации, то есть присвоения результатов чужого труда при использовании капиталом наемного труда. Как отдать капиталистам средства производства с тем, чтобы они смогли без особых проблем присваивать результаты труда украинцев, Набойко тогда не знал. Единственно, что оставалось, это ходить по улицам и кричать, "долой КПСС", в надежде, что кто-нибудь из КГБ услышит. У таких форм борьбы были последствия явные и не очень. Прежде всего, некоторые из знакомых Набойко стали от него отдаляться, хорошо представляя, чем это может кончиться. К огромному сожалению всех, кто входил в "контору", первым покинул нас Вадим. Разумеется, это было сделано по настоянию его мудрой жены. Напрасно я доказывал ей, что все члены "конторы" - личности, а окружающие нас люди - сплошная серость. Она настояла на своем, и Вадик на "мероприятиях" больше не появлялся.
  
   По всей видимости, те, кому надо было услышать отчаянные призывы Набойко к свержению существующего строя, скорее всего, его услышали, но не стали торопиться с выводами и включили Андрея, а заодно и все его окружение, в свои "игры". Увы, никто из нас об этом еще не догадывался, что привело нас к целому ряду ошибок. И что интересно, первую ошибку сделала мудрая жена Вадима, пришедшая однажды ко мне в лабораторию с каким-то журналом.
  
  -- Слушай, Андерс, ты не мог бы это переснять?
  -- Разумеется, - согласился я, обрадованный возможностью отплатить ей за рекомендацию при устройстве на работу в институт.
  
   Как оказалось, это было сочинение Булгакова "Роковые яйца", изданное в Риге в двадцатых годах. С одной стороны, это было явно белоэмигрантское издание, но, с другой стороны, Булгакова в СССР прямо не запрещали. "Кто об этом узнает?" - решил я и сделал не одну, а две копии, одну для жены Вадима, а вторую - для себя. За "Роковыми яйцами" последовало "Собачье сердце", а также целый ряд других запрещенных изданий.
  
   Так я стал обладателем почти полного собрания сочинений Булгакова.
  
   Весть об этом облетела всю "контору", и ко мне стали обращаться с просьбами дать что-нибудь почитать из Булгакова. В конце концов, в лабораторию заявился Вадим с требованием немедленно отдать ему все фотопленки, но было поздно: заказы на копирование тех или иных материалов пошли со всех сторон. Я никому не отказывал, поскольку мне самому было интересно читать все, что просили скопировать - сочинения запрещенных писателей, трактаты по хатха-йоге и другую эзотерику, включая Камасутру, а также пособия по сексуальной жизни и эротику - словом, все, что власти полагали вредным для общества чтивом.
  
   Вместе с Набойко, из армии вернулся сам идеолог "конторы", Лёпа. Казалось, жизнь возвращается в свою колею. Начались регулярные собрания общества, где все носили джинсы и брюки на зиперах, в то время как большинство советских мужчин доверяли свое хозяйство пуговицам. Теперь в "конторе", можно было снова услышать привычную речь типа:
  
  -- Сижу я, значит, на хиппи-камне и хаваю стейтс, и тут такой "вол" ко мне подкатывает!
  -- Стейтс?
  -- Я вижу, пипл тему не хавает! Я ее пригласил в Гидропарк с ночевкой.
  -- Ну и как?
  -- А у ней менстра!
  -- Чем такой терибл лайф, так лучше фейсом об тейбл!
  -- А я с такой девочкой познакомился! - похвастался я.
  -- А она как, в рот берет? - под общий хохот спросил Лёпа.
  
   Он, вообще-то, был большой шутник. Однажды я отказался пойти с ним в кино, сославшись на день рождения матери.
  
  -- Тебе что, мать дороже меня? - сострил Лёпа.
  
   Шутка получилась удачной, и я решил "вернуть" ее при первом же случае. Очень скоро такая возможность мне представилась. Когда Лёпа вместо того, чтобы принять участия в общем сборе "конторы", отправился на вокзал встречать мать, возвращавшуюся из санатория, наступила моя очередь острить:
  
  -- Тебе что, мать дороже "конторы"?
  -- Ты пошляк! - ответил мне Лёпа с видом оскорбленного достоинства, не признав авторства шутки.
  
   Надо заметить, что Лёпа, убежденный с детства, что любой гений - это, прежде всего еврей, стремился утверждению своих убеждений и преуспел в этом немало. "Фильм плохой, но ты сходи - тебе понравиться, " - предлагал он мне, и я уже задумывался о том, надо ли возвращать ему шутку или поостеречься.
  
  -- Да, кстати, не ты ли мне писал в армию о том, что Натуля переспала со всех "конторой?" - спросил однажды при свидетелях Лёпа, обратившись ко мне с самым серьезным лицом.
  -- Да ... я ..., - крыть было нечем, я действительно такое писал, но, так сказать, не для печати.
  
   Натуля к тому времени стала, как бы, почетным членом "конторы", и шутить по ее поводу не дозволялось. Впрочем, Лёпу это никак не смущало:
  
  -- Ты можешь представить Натулю старой? - спрашивал он.
  -- Седая такая, с палочкой, - дружно поддерживали мы тему.
  
   Это казалось смешным, - юная, стройная, длинноногая и длинноволосая Натуля никогда не сможет стать старой. Увы, ни одна девушка не верит, что станет старухой. Не верили в это и мы, уважаемые члены "конторы", ставшие к тому времени ветеранами основного движения.
  
   Надо заметить, это основное движение никогда не имело организационных форм. Внешне оно походило на движение хиппи в западных странах, но на самом деле было, скорее, способом самовыражения представителей золотой молодежи - поколения папенькиных сыночков, желающих утвердиться в мысли о своей исключительности. Длинные волосы, бороды, бакенбарды, джинсы и замшевые туфли были призваны эту исключительность подчеркивать. Но, увы и ах, к концу семидесятых годов джинсами обзавелись почти все киевляне, да и волосы мог отрастить каждый.
  
   Оставались мысли. "Контора" регулярно собиралась по выходным, чтобы выпить и обменяться своими исключительно мудрыми и глубокими мыслями по поводу происходящего в Советском Союзе и за его пределами. От скуки и рутины это, однако, не спасало, и встречи, скорее, походили на обыкновенные попойки.
  
   Особенно страдал от этого Серж. Алкоголизация приводила его творческую натуру в состояние депрессии. Жалкий, тощий, больной, с серым лицом, обрамленным свалявшимися патлами длинных волос, он производил тягостное впечатление, которое только усиливалось, стоило ему раскрыть рот и заговорить. Из этого состояния он мог выйти, только выпив рюмку-другую, после чего он менялся до неузнаваемости: его плечи расправлялись, глаза начинали излучать свет, а лицо, обрамленное пышной гривой длинных волос, расплывалось в обворожительной улыбке, от которой не могла устоять ни одна женщина.
  
   Дальнейшая процедура была довольно стандартной. Он удалялся на некоторое время покурить или подышать свежим воздухом, или сбегать за пачкой сигарет, или за бутылкой вина, или еще под каким-либо предлогом. Внимательный человек мог бы заметить, что при этом из компании на время исчезала одна из девушек, обычно это была Натуля. Через некоторое время Серж возвращался совершенно умиротворенный, садился где-нибудь в углу и тут же засыпал.
  
   Любовные похождения Сержа никого не удивляли, поскольку все играли в одну и ту же игру: напившись, искали себе приключений, чтобы на следующей встрече рассказать друзьям, что было потом. Это было, порой, не так просто. Набойко, например, уходя однажды с вечеринки, выпросил у меня модную по тем временам замшевую фуражку "поносить". Когда же через пару дней я попросил ее обратно, изумлению Андрея не было предала:
  
  -- Какая фуражка?
  -- Ну, та, которую ты взял у меня на последней встрече.
  -- Да не было никакой фуражки.
  -- Как это не было? - я прекрасно помнил, какими трудами она мне досталась.
  -- Да так, не было. Тебе она приснилась.
  
  
   Идейный разброд, алкоголизация и отсутствие четкой цели привели к интересным результатам, - мы стали писать.
  
   Все началось с пишущей машинки, которая исправно проработала в институте физико-химических исследований двадцать лет, и подлежала списанию. Судьба списанного инвентаря была незавидной: как только акт о списании подписывался, инвентарь подлежал немедленному уничтожению. Для этой цели в мастерских института имелась большая кувалда, которой можно было за считанные минуты превратить в утиль любой научный прибор. Обреченная машинка попалась мне на глаза буквально за минуту до своей неминуемой погибели.
  
  -- Что вы делаете, - спросил я рабочего, уже взявшегося за знаменитую кувалду.
  -- А что? - недоуменно спросил тот.
  -- Да на этой машинке можно еще печатать, да печатать. Отдайте ее мне!
  -- Нельзя!
  
   Как потом оказалось, если нельзя, но очень хочется, то можно. Уничтожением техники ведал некий Аслан, ловкий на всякие дела представитель народов советского Кавказа.
  
  -- Слюшай, я тебе дам машинку, но ты тоже, будь другом, сделай мне одолжение!
  
   Предложение Аслана оказалось довольно заманчивым, - в одной из лабораторий института на балансе числился фотоаппарат, который Аслан мог перевести на баланс фотолаборатории, а потом списать. После чего, нам оставалось только поделиться: Аслан забирал фототехнику, а мне доставалась пишущая машинка. Я согласился сразу.
  
   Так я стал обладателем пишущей машинки. Я принес ее домой, установил на видное место и стал любоваться.
  
   Зашедший ко мне в тот момент Константин был немало озадачен этой сценой.
  
  -- Ты так и будешь на нее смотреть?
  -- А что еще можно с ней делать?
  -- Ну, написать что-нибудь.
  -- А что?
  -- Давай сюда, сейчас что-нибудь придумаем! - с этими словами Костик вставил в машинку листок бумаги и начал печатать указательным пальцем.
  
   "По улице прохаживались лорды и пэры", - прочитал я. Это было похоже на строчку из какого-то романа девятнадцатого века, но создалось тут, прямо на моих глазах.
  
  -- Ух, ты! Давай продолжим! - предложил я. Мы начали усиленно сочинять, но не продвинулись дальше фразы, "... а джентльмены ехали в кэбах".
  
   Все дальнейшие попытки продолжить роман в стиле девятнадцатого века успеха не имели. Тогда Константин предложил поменять тему на более современную и напечатал: "В один прекрасный день, Иван Петрович проснулся со странным чувством". Но дальнейшая работа над романом застопорилась опять. Неясно было, кто такой Иван Петрович, и отчего у него такое странное чувство. После долгих размышлений мы с Костей пришли к весьма логическому выводу, что Иван Петрович - это сотрудник КГБ, а странное чувство у него оттого, что он хочет всех пересажать. Однако дальше разговоров у нас дело не пошло, и допечатать к первой строчке так ничего не удалось. С тем Константин и ушел, а на листке бумаги, торчащей из машинки, остались две фразы: "По улице прохаживались лорды и пэры, а джентльмены ехали в кэбах" и "В один прекрасный день, Иван Петрович проснулся со странным чувством".
  
   Несколько дней листок так и торчал из машинки, пока однажды утром, я не проснулся со странным ощущением, что знаю, кто такой Иван Петрович, и откуда у него такое чувство.
  
   Не медля ни минуты, я засел за машинку и начал усердно печатать указательными пальцами обеих рук. Но, все равно, получалось не совсем ловко, - мысль летела далеко впереди отстающих технических возможностей. За день мне удалось напечатать всего лишь несколько страниц, но каких страниц! Это был вполне законченный юмористический рассказ о двух кэгэбистах, решивших с дуру, что снова настал тридцать седьмой год и пора проводить массовые репрессии. Получилось ярко, смешно и весело. Я сам заливался от смеха буквально над каждой строчкой и, едва закончив черновик, бросился с ним к Лёпе:
  
  -- Смотри, что я написал!
  
   Пока он читал, я напряженно вглядывался в его лицо, стараясь уловить малейшее движение его мысли. "Смешно или нет, смешно или нет?" - крутилось у меня в голове. По мере того, как Лёпа читал рассказ, его лицо светлело, он несколько раз бросал на меня восхищенный взгляд, но тут же возвращался к тексту, и, наконец, прочитав до конца, выпалил одним махом:
  
  -- Здорово! Ты когда это написал?
  -- Да вот прямо сейчас!
  -- Замечательно! Надо дать почитать всей конторе!
  
   Это было больше, чем похвала. Сам Лёпа, наш идеологический центр, порекомендовав рассказ к прочтению всеми членами "конторы", поставил меня, как бы, выше себя. Такого успеха я даже предположить не мог! Несколько последующих заседаний "конторы" были посвящены публичным чтениям моего рассказа. Единственно, что омрачило мой триумф, была претензия Константина на соавторство.
  
  -- Это же я предложил идею! - кипятился он. - И первая строчка моя!
  
   Что правда, то правда. Слова, "В один прекрасный день, Иван Петрович проснулся со странным чувством", действительно написал Константин, но весь остальной рассказ был написан мною! Я предложил Косте, если он такой умный, повторить мой подвиг и приписать к оригинальной фразе другой рассказ. Договор вступил в силу, и Константин отправился дописывать к первой фразе свой вариант рассказа, что было равносильно пришиванию шубы к пуговице. Через несколько дней он принес мне два абзаца, которые мы немедленно вставили в начало рассказа, на чем мое соавторство с Константином закончилось раз и навсегда, что, впрочем, не мешало ему подставляться под лучи моей славы каждый раз, когда кто-нибудь начинал выражать восхищение произведением.
  
  -- Первые два абзаца я написал! - не уставал заявлять он.
  -- Ну, а я - все остальное! - скромно добавлял я.
  
  
   Часть 8
  
   Рассказ, написанный мною, совершил революцию в жизни "конторы". Теперь, когда я стал писателем, мой авторитет неизмеримо вырос и превзошел авторитет самого Лёпы. Соответственно, каждому захотелось повторить мой подвиг. Первым в "контору" принес свое сочинение Константин, которого не устраивала роль соавтора двух абзацев в моем рассказе. Теперь это были лично сочиненные им стихи. Любовная лирика, однако, мало интересовала ветеранов основного движения. Требовалось сочинить что-нибудь диссидентское. Масло в огонь подлил Набойко, тоже написавший стихи, но о голодоморе.
  
   О голоде на Украине в тридцатых годах я был немного наслышан от родственников, прежде всего, от отца. Перенесенный голод отразился на его мировоззрении. "Если ты что-то не съел сегодня, - учил меня отец, - завтра ты этого не съешь". Трудно было осилить такую философию тому, кого с детства буквально заставляли есть "за маму", "за папу", "за бабушку" и "за дедушку". Тем не менее, я потрудился осведомиться у моих родственников относительно голодомора. Результат опроса оказался не такой уж и трагичный: голод, действительно, был, и в родном селе отца умерло два человека. Из этого я заключил, что повальный голодомор был где-то в другом месте, о чем советские власти традиционно умалчивали.
  
  -- Это был геноцид украинского народа! - просвещал меня Набойко.
  -- Да нет же! - возражал я ему, - Голод тридцатых годов был связан с просчетами большевиков в области колхозного строительства. Никто не ставил себе целью специально уморить украинцев голодом. Пострадали все граждане страны, независимо от национальности.
  -- Ты, наверно, университетских лекций наслушался, - возражал Набойко.
  
   Чтобы не портить отношения с одним из лидеров нашей "конторы", мне приходилось избегать дальнейших дискуссий на тему голодомора. Наоборот, когда Набойко предложил коллективно написать рассказ на тему голодомора, я с радостью его поддержал.
  
   Получилось весело: мы начали с классической фразы, "мороз крепчал", и далее добавили, "была тихая январская ночь". Каждый из нас добавлял по фразе, и в результате получился рассказ об украинском селе, жители которого без всякого смущения едят друг друга. Особенно удалась фраза, "он же ейную мать с евойной перепутал", которую добавил я. Вся "контора" каталась от хохота, когда при чтении рассказа мы доходили до этого места. Я был очень доволен признанием своего вклада в коллективное творчество, но немного огорчился, когда Набойко первым подписался под рассказом.
  
  -- Идея была моя! - заявил он при этом.
  
   Возражать было нечего, - идея действительно была его. Дальнейшие идеи Андрея сводились к тому, чтобы обязать всех членов "конторы" написать что-либо подобное. В целом, мысль была неплохой, поскольку это заставило Лёпу, нашего идейного вдохновителя, взяться за литературный труд. То, что он написал, свергло меня с пьедестала, и я утратил свои позиции выдающегося писателя "конторы". Рассказ Лёпы был тоже о кэкэбистах, но с каким мастерством он его написал! Я и представить не мог, каким литературным даром обладает наш друг. Суть рассказа сводилась к тому, что следователь КГБ спрашивал у подозреваемого: "Что вам снилось в ночь с такого-то числа на такое-то, такого-то года?" Допрашиваемый, разумеется, не помнил, а вот следователь знал об этом все. Было очень смешно. Тут я впервые пожалел, что не родился евреем, поскольку ничего подобного я написать так и не смог, как ни старался.
  
   На этом этапе - написании сочинений всеми членами "конторы" - затеи Набойко не закончились.
  
  -- Давайте объединим все, что мы написали в один журнал, - предложил он.
  -- Давайте! - обрадовался я.
  -- Это что же, мы сами на себя "компромат" будем делать? - отрезвил меня Константин.
  -- Это будет настоящий "самиздатовский" журнал! - гордо объявил Набойко.
  
   Каждый из нас слушал западные "голоса" и знал, что за "самиздат" сажают. Перспектива сесть в тюрьму за какие-то рассказики, написанные под пьяную лавочку, никого не устраивала. Но Набойко нашел идеальное решение.
  
  -- Давайте выпустим литературный альманах по количеству участвующих в нем авторов, - предложил он. - Тогда КГБ до него никогда не доберется.
  
   Как показали дальнейшие события, КГБ умело добираться до всего, даже до снов, как в рассказе у Лёпы. Но мы тогда об этом не подозревали и с энтузиазмом приступили к работе. Увы, главным исполнителем проекта оказался я. Для этого было несколько причин: во-первых, мой рассказ всеми членами "конторы", кроме меня, и далее признавался наиболее удачным. Поэтому рассказ шел в альманахе первым; во-вторых, у меня была печатная машинка, и я мог распечатывать на ней страницы альманах в нескольких экземплярах; в-третьих, я умел делать переплеты, научившись переплетному делу на сочинениях Булгакова.
  
   Мне достали копирку и тонкую бумагу с тем, чтобы можно было печатать за раз не менее пяти экземпляров, и за месяц упорного труда тираж альманах был готов. Оставалось только дать ему название.
  
  -- Давайте назовем альманах "БЕДЛАМ", предложил Набойко.
  -- Это, разумеется, довольно оригинально, но ..., - попытался я возразить другу.
  -- Это аббревиатура, - поспешил пояснить тот, - полное название альманаха будет "Безусловно Единственный Демократический Литературный Альманах Молодежи". К тому же, альманах с таким названием уже выпускался в Киеве во времена Директории.
  -- Ну, тогда другое дело, - только нашелся я, что сказать, вспомнив о существовании Украинской народной республики в 1918 - 1920 годах. А далее я вспомнил о Симоне Петлюре и "петлюровцах". Надо заметить, что штамп "петлюровец" был тогда широко известен, нёс такой же негативный характер, как и слово "гитлеровец" и кочевал из одного советского фильма о гражданской войне в другой. Дети, играя в гражданскую войну, не могли никого уговорить играть за "петлюровцев", а тут "БЕДЛАМ", как духовный наследник "петлюровского" альманаха. Поскольку затея с альманахом обернулось таким неприятным сюрпризом, я стал подумывать, как бы выйти из сложившийся ситуации, но Набойко уже отрезал пути к отступлению.
  
  -- Надо твой рассказ перевести на украинский язык, - заявил он.
  -- Зачем? - изумился я. Никто в Киеве по-украински не говорил, за исключением дикторов телевидения.
  -- Так надо, - отрезал Андрей, хотя, здесь логичнее было бы сказать, "Так трэба."
  -- А кто же это сделает?
  -- Я переведу.
  
   Так я стал соавтором "петлюровского" альманаха.
  
   Дальнейшие перспективы альманаха оказались противоречивыми: с одной стороны, Константин предложил каждому автору спрятать от греха подальше свою копию и никому ее не показывать; с другой стороны, Набойко предложил имеющиеся экземпляры разбросать по университету.
  
  -- Мы подбросим альманах на каждый факультет! - с жаром убеждал он нас.
  -- А, если нас увидят? - возражал я.
  -- Надо будет сделать это после лекций, когда все выйдут из аудиторий.
  -- И уборщица выкинет наш альманах в мусорную корзину, - резюмировал Константин.
  
   Как бы то ни было, всем стало очевидно, что не в уборщице дело. Сколько копий альманаха можно было изготовить на пишущей машинке? - Около двадцати. Значит, в лучшем случае с альманахом могли познакомиться около двадцати студентов. Далее альманах стали бы читать уже сотрудники КГБ и ... . Каждый из нас понял, что ничего хорошего из этого не выйдет.
  
  -- Тогда я сам размножу альманах, - предложил Набойко.
  -- Нет, - пришлось возразить мне, - давай поступим, как договаривались. Каждый держит свой экземпляр у себя и дает его почитать только проверенным членам "конторы".
  -- Какой в этом смысл? - кипятился Андрей, - Как о нас узнает общественность?
  -- А о нас в любом случае не узнают. Просто повяжут - и все!
  
   В конце концов, объединенными усилиями всей "конторы", удалось убедить Набойко ничего не предпринимать с альманахом.
  
   Сдержал Андрей слово или нет, осталось для нас неведомым. Во всяком случае, "акция" с альманахом не состоялась, и мы надолго потеряли бдительность, что было крайне неосмотрительно с нашей стороны, поскольку ровно через год произошел случай с "Континентом".
  
   Как обычно, вся наша "контора" собралась в субботу на квартире. К тому времени некоторые из нас женились и, получив статус главы семейства, приобрели право собирать "контору" не где-нибудь там на "Кукушке" или на "Слонике", а у себя дома. В тот вечер мы собрались на квартире у Лёпы.
  
   Набойко пришел как раз в тот момент, когда мы всей "конторой" решали философский вопрос, является ли оскорблением для женщины послать ее на одно место из трех букв. В результате дискуссии было принято общее мнение, что таковое действие, как вполне природное и естественное для женщин было бы, скорее, для них комплиментом.
  
   Пока мы от души веселились подобным образом, небольшой журнальчик начал переходить из рук в руки, и тот, кто держал журнальчик в руках, на некоторое время выпадал из хода философской дискуссии. Наконец, журнальчик дошел до меня. "Континент", - прочел я ничего не значащее для меня название.
  
  -- Что это? - спросил я Лёпу.
  -- Это журнал, издающийся за пределами СССР.
  -- А можно взять домой почитать?
  -- К сожалению, нет, - ответил Лёпа, - Набойко дали почитать журнал до завтрашнего утра, и мы будем читать его всю ночь.
  -- Как жаль, - пробормотал я. Это был наверняка один из тех антисоветских журналов, о которых я много был наслышан, но вот подержать в руках довелось впервые. Пришлось передавать журнал дальше, Натуле, которая оказалась рядом.
  -- Я не интересуюсь политикой, - тихо и спокойно сказала Наташа.
  -- Почему, - изумился я, - разве это не наш долг "отчизне посвящать души прекрасные порывы"?
  -- Это не относится к политике, - твердо продолжала она, - Прежде, чем протянуть руку политику, подумай, как долго ее надо будет потом отмывать.
  
   Утверждение не показалось мне столь очевидным. Я был уверен, граждане просто обязаны интересоваться политикой, поскольку она касается практически каждого, не зависимо, хочет он этого или нет. Увы, случай убедиться в Наташиной правоте, представился мне далеко не сразу.
  
   На следующее утро, только я зашел на работу, в лабораторию ввалились Набойко и Лёпа с "Континентом" в руках.
  
  -- Сколько тебе потребуется времени, чтобы сделать копию? - без долгих раздумий спросил Андрей.
  -- Если только переснять, то минут двадцать, а напечатать можно потом.
  -- Тогда, давай сделаем, а то мне уже отдавать надо, но мы не все прочитали.
  -- Вы же говорили, всю ночь читать будете.
  -- Не все в жизни получается, как хочется, - философски заметил Набойко.
  
   Я быстро зарядил пленку в фотокамеру, и мы приступили пересъемке антисоветского журнала.
  
  -- Ты, вообще-то, в курсе, что за это дают от трех до пяти, - как бы между прочим заметил Лёпа.
  
   Должен сразу признаться, последнее замечание Лёпы пришлось мне не по душе.
  
  -- А что мы будем делать с копией? - спросил я.
  -- С копиями, - поправил меня Набойко, - Одну мне, другую Лёпе, а третью себе, если захочешь.
  -- Ну, нет, - заартачился я, чувствуя, что дело опять начинает попахивать жареным. - Я сделаю только одну копию, мы по очереди ее почитаем, а потом уничтожим.
  -- А, если я, к примеру, захотел бы дать почитать кому-либо еще, - начал рассуждать Набойко.
  -- Ни в коем случае, - отрезал я, - А, если заложат? Сам говоришь, от трех до пяти ...
  -- Ну, тогда я скажу, что купил копию на книжном базаре.
  
   Надо пояснить современному читателю, что означало по тем временам понятие "книжный базар". Если кто-то начнет представлять себе ряды торговых точек, наполненных разнообразной печатной продукцией, то он жестоко ошибется. Прежде всего, потому, что таких базаров официально не существовало, их никто не разрешал, но они возникали стихийно. Один такой базар, по слухам, недолгое время просуществовал в балке ботанического сада при университете. Хотя этот базар очень быстро разогнали, все остальные подобия книжных базаров стали называть "балками". Одну такую "балку" в промышленной зоне района Святошино я посетил. Это была совсем даже не балка, а, поросший кустарником и небольшими деревьями холм, зажатый между линий железной дороги. Пробраться туда можно было с большим трудом, что и являлось, по всей видимости, достоинством этого места, недоступного даже для милицейских машин.
  
   Торговали "на балке" по большей части самыми обыкновенными книгами, изданными советскими издательствами в различные годы. Книги или лежали на разложенных прямо на снегу газетах, или продавцы держали их в руках. Может быть, среди них и попадалась "антисоветская литература", но я таковой не видел. Поэтому меня стали одолевать сомнения, сможет ли Набойко, в случае, если его "заложат", все свалить "на балку".
  
  -- Нет, - заявил я твердо и бесповоротно, - Я сделаю только одну копию, которую после прочтения мы ликвидируем.
  -- Хорошо, делай, - согласился Лёпа. Набойко, при этом, обиженно промолчал.
  
   Изготовление копий для меня было делом привычным: по заказу научных сотрудников нашего института каждый день я фотографировал страницы зарубежных научных изданий, а потом печатал их на фотобумаге. Точно также я поступил с "Континентом", и на следующий день его можно было читать. Содержание журнала, с моей точки зрения, не представляло большой угрозы социалистическому строю. Единственным материалом, представляющим интерес, были воспоминания личного секретаря Сталина, раскрывающие коварство, жестокость, диктаторские наклонности и железную хватку бывшего "отца народов". Однако, так называемый "культ личности Сталина" к тому времени был уже давно осужден официально, и ничего нового, за исключением некоторых любопытных подробностей, я в статье не нашел.
  
   Через пару дней, когда копию "Континента" уже читал Лёпа, мне неожиданно позвонил Серж:
  
  -- Привет, Андерс! Мы тут с Набойко достали фотоувеличитель, купили фотобумагу, проявитель и фиксаж. Ты когда нам пленку дашь?
  -- Какую пленку? - похолодел я.
  -- Ну, там, где журнал. Ты журнал для Набойко делал?
  -- Да.
  -- Набойко предложил сделать копий двадцать, чтобы вся "контора" почитала.
  
   Мне стало как-то не по себе. Процесс явно выходил из-под контроля. Достаточно было отдать фотопленку, - и встреча с сотрудниками КГБ была бы гарантирована. Это было лишь делом времени.
  
  -- Я уничтожил пленку, - соврал я Сержу.
  -- Как?! Мы одной только фотобумаги купили на тридцать рублей! Зачем ты это сделал?
  -- Видишь ли, Серж, - дипломатично заговорил я, чувствуя, что еще не все потеряно, - Мы договорились с Андреем только об одной копии. Спроси у Лёпы.
  
   Похоже, Серж мне не верил, но я настоял на своем, и масштабный проект по распространению антисоветской литературы, провалился. И снова я почувствовал, как опасность была совершенно рядом, будто пуля пролетела у виска. Разумеется, я тут же бросился к Набойко забирать, от греха подальше, компрометирующие меня материалы.
  
  -- А я отдал "Континент" почитать, - как ни в чем ни бывало, заявил мне Андрей.
  -- Как отдал?! Мы договаривались уничтожить его!
  -- Ты, Андерс, не бойся, я ничего про тебя не скажу, в случае чего.
  
   Заверения Набойко меня мало успокоили. Несколько месяцев после этого я непрестанно требовал вернуть мне страницы "Континента". Казалось, дело сдвинулось с мертвой точки, когда часть копий Андрей мне отдал, но потом он заявил мне, что оставшиеся статьи он потерял и поэтому вернуть их не может.
  
   Так я стал "изготовителем и распространителем антисоветской литературы, содержащие заведомо ложные измышления, порочащие советскую действительность".
  
   Некоторое время спустя, я познакомился с подругами Нины, Татьяной и Ритой.
  
   Вообще-то, альянс Нины, Татьяны и Риты можно было представить, как "контору", возникшую и существующую совершенно независимо от нашей "конторы". О существовании иных "контор", кроме нашей, мы догадывались и раньше, некоторые представители "основы", бывало, входили сразу в несколько "контор", но слияния молодежных группировок не происходило никогда. Нина целый год входила в нашу "контору" на правах моей подруги, пока не призналась, что ее подруги ничем не уступают Лёпе или Андрею Набойко по части передовых взглядов на жизнь.
  
   Это было для меня новостью, которой я поделился с Лёпой и Андреем. Лучше бы я этого никогда не делал!
  
  
   Часть 9
  
   Ничего бы могло и не произойти, не случись здесь двух женщин, сыгравших во всей этой истории поистине фатальную роль. Вернее, их было три, но Нина "занялась" конкретно мной, и тут началась цепь событий, напрямую с Набойко и Лёпой не связанных. А знакомство "девочек" с "мальчиками" состоялось лишь год спустя после того, как я познакомился с Ниной. За этот год ровным счетом ничего не случилось, но как только на сцену выступили Татьяна и Рита, они сразу очаровали моих друзей. О, этот мудрый Лёпа! Скольких людей, включая меня, предостерег он от необдуманных поступков! Но перед женщиной даже он, человек, наделенный еврейской осмотрительностью, не устоял. Эти две особы необычайно быстро вдохновили наших героев на подвиги во славу грядущей победы демократии. Все последующие встречи уже считались заранее планируемыми "акциями", основной целью которых было попасться на глаза КГБ и доказать свою принадлежность к диссидентскому движению.
  
   Прежде всего, "девочки" убедили "мальчиков" в необходимости немедленного написания и распространения листовок антисоветского содержания. Вопросов о том, где взять "антисоветское содержание", не возникало, - для этого достаточно было законспектировать любую передачу радиостанции "голос Америки". Другой вопрос, как листовку растиражировать.
  
  -- У меня есть детская книжка, - признался однажды я, - Там есть глава о "детской типографии".
  -- Интересно, интересно, - протянул Набойко, - И как же такая типография работает?
  -- Гектограф, - пояснил я.
  -- Гектограф?
  -- Да, гектограф. Это простейший прибор для размножения текста. На гектографе можно сделать до 100 копий оригинала.
  -- Там и шрифт есть, как в типографии?
  -- Нет, все гораздо проще. Сначала делается специальный желатиновый состав, на который прикладывают лист бумаги с текстом, написанным чернилами от руки. Чернила впитываются в желатин.
  -- А дальше?
  -- После этого на желатиновую массу кладут чистый лист бумаги и прокатывают валиком. Текст отпечатывается на бумаге.
  
   Этот разговор состоялся в период создания нашего альманаха. Вариант создания рукописного издания был признан Набойко несерьезным и отвергнут. Я полагал, Андрей забыл о гектографе. Однако ж, нет!
  
  -- Ты говорил, у тебя есть описание гектографа? - заметил он, как только возник вопрос о тиражировании листовки.
  -- Да, но это детская книжка, напечатанная в Чехословакии.
  -- Но, как сделать гектограф, там написано?
  -- В общем-то, да.
  
   Надо заметить, что я до сих пор ломаю голову, пытаясь понять, как книжка с описанием гектографа могла попасть в продажу в Советском Союзе. Как в КГБ проморгали?! Слово "гектограф" знал каждый, прочитавший хоть одну книжку о дореволюционных подвигах большевиков, поскольку на нем размножали свои листовки несколько поколений революционеров. Однако мало кто представлял, что такое "гектограф" на самом деле. Это было что-то вроде "Десяти дней, которые потрясли мир" Джона Рида: со школьной скамьи каждый знал, как восхищался Ленин этим произведением, но мало кто знал о том, что оно было запрещено в СССР.
  
   Узнав о том, что знаменитый "гектограф" представляет всего лишь застывшую на противне желатиновую массу, Набойко потребовал немедленно доставить книгу с рецептом на ближайшее собрание "четверки".
  
   Дальнейшие события развивались совершенно непредсказуемо. По логике вещей, мне было достаточно передать книгу "четверке" и соприсутствовать при изготовлении первых образцов листовок, после чего я автоматически оказался бы причисленным к группе составителей и распространителей антисоветской литературы. С тяжелыми предчувствиями я отправился на Соломенскую площадь, где меня ожидали Нина, Татьяна и Рита.
  
  -- Это та самая книга? - воскликнула Рита, как только чешское пособие по культмассовой работе среди младших школьников оказалось в ее руках.
  -- Да, это она, - печально подтвердил я, мысленно ругая сотрудников КГБ, пропустивших в продажу издание сомнительного толка.
  -- Сейчас мы этим комунякам покажем! - злорадно процедила Рита. - Вот, кстати, и наш трамвай!
  
   Увы, трамвай оказался так набит народом, что я, пропустив дам вперед, остался стоять на остановке. Нина, решив составить мне компанию, вышла обратно.
  
  -- Мы поедем на следующем трамвае! - закричали мы и помахали рукой девочкам.
  
   Что интересно, следующий трамвай так и не состоялся.
  
  -- Сегодня будет собрание последователей хатха-йоги. Хочешь пойдем? - предложила Нина.
  -- А как же гектограф, листовки?
  -- Ну, текст листовки девочки уже составили, пока тебя не было. Осталось только сварить желатиновую массу. Они что, без тебя не справятся?
  -- Логично, - промямлил я, пытаясь представить, будет ли моя неявка на собрание расценена или как дисциплинарный проступок, или как уход от борьбы за демократическое переустройство общества.
  
   Очень трудно было на простой трамвайной остановке представить себя солдатом, бежавшим с поля боя или революционером, предавшим товарищей царской охранке. Я не принимал присягу, как солдат, в подпольную организацию не вступал и в политической партии не состоял.
  
  -- Пойдем, - настаивала Нина, - Если мы сегодня упустим такой шанс, нас больше не пригласят.
  -- Хорошо, - согласился я, - Где это?
  -- Спортивный центр в Святошино. Мы еще успеем.
  
   Вполне возможно, этот неожиданный разворот на сто восемьдесят градусов спутал карты не только "четверке", но и кому-то еще с другой стороны "баррикады" и заставил заново раскладывать свой зловещий пасьянс, о котором ни я, ни другие участники будущей драмы даже не догадывались.
  
   Часом позднее, я переступил порог спортивного зала в Святошино и стал йогом.
  
   По правде сказать, йогой я интересовался задолго до этого. Сначала это был документальный фильм "Индийские йоги, кто они?" Потом я достал небольшое пособие по хатха-йоге и стал заниматься самостоятельно. Откуда мне было знать, что йога тоже входила в черные списки? И куда только смотрели сотрудники КГБ, пропустивши в продажу издание сомнительного толка? Понятно, что как гектографом было позволительно пользоваться только большевикам и только до революции, так и йогой было позволительно заниматься только индийским йогам и только в Индии. Не зная об этом, я променял такое важное событие, как изготовление партии листовок с призывом к свержению существующего строя на какой-то там спортивный центр.
  
   Так я выпал из революционно-демократического процесса.
  
   В спортивном центре я встретил своего будущего духовного наставника и учителя по йоге - гуру, в общем. Он предстал предо мною в образе мужчины в летах, слегка седеющего и немного лысоватого. На гуру ничего не было надето, кроме плавок. Держался он неестественно прямо, будто аршин проглотив, но более всего обращал на себя взгляд его немигающих глаз на его чрезвычайно сосредоточенном лице. Этим взглядом он впивался в любого, у кого могла бы возникнуть хотя бы тень сомнения в том, что он тут вожак в стаде.
  
  -- А гуру, похоже, еврей, - заметил я, тишком разглядывая верховного бабуина.
  -- Он брахман, - зашептала Нина в священном трепете.
  
   Странно, мне думалось, что брахманы водятся, в основном, в Индии, и я никак не предполагал встретить одного из них в Киеве.
  
  -- Что это? - грозно спросил брахман, указывая на мои очки.
  -- Видите ли, - залепетал я, - С детства мне приходилось много читать, и вот поэтому ...
  -- Сними!
  -- Да, но ...
  -- Сними!
  
   По правде говоря, очки мне самому порядком поднадоели. Единственной причиной, по которой я их носил, были девушки. Всегда, знаете ли, хочется знать, красивая девушка идет навстречу или нет. Но, раз гуру сказал, значит сказал. Я снял очки и с этого момента больше никогда в жизни их не надевал.
  
   Жизнь в общине йогов протекала весьма своеобразно. Субботы и воскресенья посвящались укреплению духа и тела, а на мирские дела отводились оставшиеся дни недели. На занятия надлежало являться к семи утра. Никаких возражений гуру не терпел, а расчеты строил на том, что городской транспорт начинает работу в полшестого утра, и, если сесть на первый автобус, троллейбус, трамвай или поезд метро, то успеть в Святошино к семи можно с любого конца города.
  
   Занятия начинались с многокилометровой пробежки, разумеется, в плавках и, разумеется, босыми. Перед забегом гуру укладывал своих подопечных полежать на лужайке перед спортивным комплексом. "Для достижения гармонии с природой", - пояснял он. Пока было лето, дело ограничивалось утренней росой, а зимой киевские йоги "постигали гармонию с природой" лежа лицом в снег. Сам вожак стада при этом частенько задерживался с выходом из здания спортивного комплекса и по этой причине не успевал полежать в снегу со всеми.
  
  -- Жаль, нет времени полежать в снегу! - громко жаловался он и приказывал следовать за ним.
  
   Бегали йоги тоже не так, как все: бежать требовалось след в след и синхронно. Как пояснял гуру, при этом происходило "объединение биополей" отдельных членов сообщества в одно большое биополе, которое руководитель стада, по его собственным словам, мог видеть невооруженным глазом.
  
  -- Какое сегодня у нас биополе! - частенько восхищался он, разглядывая бегущую колонну со стороны.
  
   Время от времени звучала команда "ложись!" - и все бросались расслабляться, что было весьма кстати во время длительного забега. Вот только команда звучала, чаще всего, в не совсем удобных местах, обычно, в крапиве. Поэтому я всегда знал, если на горизонте появились заросли крапивы, - значит, скоро можно будет отдохнуть.
  
   Кроме отдыха в крапиве, можно было развлечься купанием. Купались йоги в любую погоду и в любое время года, но никто никогда так и не болел. Очевидно, эффект "объединения биополей" сказывался на членах сообщества самым положительным образом. Купаться, правда, приходилось в обнаженном виде - не бегать же потом в мокрых плавках!
  
  -- Кому стыдно купаться голым, до следующих выходных отрастить до нужных размеров! - приговаривал гуру, заметив, что некоторые из его последователей слишком медленно стягивают с себя плавки.
  
   Особым шиком был бег в обнаженном виде. Зрелище группы голых мужиков бегущих по лесу гуськом нога в ногу и концентрирующих свое внимание на "объединении биополей" могло любого навести на мысль о пациентах, бежавших из центра психологического здоровья.
  
   После забега с купанием группа возвращалась в спортивный центр и приступала к медитациям. Внешне это выглядело так: все садились большим полукругом, в центре которого усаживался сам гуру.
  
  -- Ом! - гудел брахман, переводя взгляд с одного на другого.
  -- Ом! - вторили ему ученики, стараясь не моргать, по крайней мере, на тот момент, пока на них смотрел учитель.
  
   Потом йоги разбивалась на несколько мелких групп и приступали к выполнению упражнений по хатха-йоге. Каждую группу возглавлял продвинутый йог из числа особо приближенных к гуру. К моему великому изумлению, очень скоро я сам вошел в число "особо продвинутых" и пудрил людям мозги россказнями о великой очищающей силе индийского учения.
  
   После упражнений физических шли упражнения духовные. Другими словами, лекции на эзотерические темы. Объем материала, полученный мною на этих лекциях, равнялся целому университетскому курсу. Таким образом, мне удалось сохранить олимпийское спокойствие несколько лет спустя, когда весь советский народ, с началом перестройки, ломанул запоем читать всевозможную эзотерическую бредятину и слушать разного рода Кашперовских.
  
   В будние дни от йогов требовалось совсем немногое: не есть мяса, колбасы, рыбы, яиц, тортов, хлеба, борщей и супов. Грибы тоже признавались несъедобными. Также не допускалось пить водку, вино, пиво, кофе и чай.
  
   Кроме того, перед выходными надлежало очиститься. Способов очистки было несколько, самым простым из которых была обыкновенная клизма. Можно было также заливать очищающий соляной раствор через рот, в надежде, что он, через некоторое время и, при соответствующих упражнениях, выйдет с другой стороны. Кроме того, культивировались идеи об очищающих свойствах гнилых арбузов, прокисшего молока и морской воды. Но самые продвинутые йоги использовали простой и элегантный способ очистки с помощью стеклянной трубки, вставленной туда, куда обычно вставляют клизму. Другой конец трубки опускался в очищающий раствор. Опытный йог, таким способом, без труда мог втянуть в себя около литра подсоленной воды.
  
   В результате нескольких месяцев упорных тренировок я научился пользоваться всеми видами очистки, включая стеклянную трубку. Предводитель киевских йогов долго не мог в это поверить. Пришлось провести публичную презентацию моих способностей, в результате которой сам Верховный Обезьян удостоил меня всяческих похвал.
  
   Пока я занимался постижением высших истин, демократический процесс в лице "четверки" набирал обороты. "Акции" следовали одна за другой, и мое отсутствие на них приводило порой к печальным результатам. Прежде всего, наши карбонарии не смогли сварить желатиновую массу для гектографа. Уверен, будь там я, - такой ляпсус с гектографом не состоялся бы вовсе. Как проходили последующие акции, я в точности не знал, но в одном был абсолютно уверен: любая из них могла бы привлечь внимание КГБ, а посему следовало приготовиться к неприятностям.
  
   Прежде всего, надо было спрятать в надежное место все компрометирующие меня материалы - черновики рассказов, свою копию альманаха, фотопленки с текстами сочинений Булгакова, текстами пособий по хатха-йоге и прочей изотерической литературы. Я решил, что лучшего места, чем мой сейф на работе, нельзя было придумать. Дело в том, что сейф не умещался в фотолаборатории и по этой причине стоял в отделе научно-технической информации вместе с другими двумя сейфами. Кому могла прийти в голову идея искать там на меня "компромат"?
  
   Воображение рисовало следующую картину: на одной из акций "четверку" "вяжут" и несколько месяцев допрашивают с применением пыток, но никто ни в чем не сознается. Тогда чекисты проводят обыски на квартирах и находят записные книжки с адресами и телефонами членов "конторы". Вот тут можно было ожидать непрошеных гостей у себя дома, а я им: "Ищите! Может, чего и найдете!"
  
   Увы, в реальности все оказалось совсем не так, как я предполагал.
  
   Часть 10
  
   Пятнадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят первого года открывалась зимняя сессия в университете. Первая лекция начиналась в полдень, и у меня было достаточно времени, чтобы забежать на работу и закончить недоделанные накануне дела. Не успел я зайти в лабораторию, как в дверь постучали. Это был один из молодых сотрудников нашего отдела. Похоже, парень был не на шутку перепуган.
  
  -- К тебе тут двое заходили, - зашептал он.
  -- Ну и что? - безмятежно ответил я, решив, что речь идет о клиентах.
  -- С ними были из первого отдела!
  
   Возможно, не все теперь знают, что такое "первый отдел". Если объяснять просто и популярно, то это было представительство КГБ в каждой организации. Если гостей сопровождали представители первого отдела института, то дело было серьезным. "Вот оно, началось!" - подумал я. Надо было что-то предпринять. Логичнее всего было бы позвонить Лёпе, что я и сделал. Результат, увы, оправдал все мои мрачные предположения: мать Лёпы, заливаясь рыданиями, рассказала мне, как его дорого сыночка всю ночь не было дома, а утром приехали опера и перевернули всю квартиру. "Ну, что же он такого наделал! - рыдала скромная еврейская женщина, - Он у меня такой добрый! Мухи не обидит!" Из дальнейших воплей, стенаний и рыданий удалось выяснить, что такая же картина наблюдалась в доме Андрея Набойко, а также в квартирах Татьяны и Риты. "Взяли всех, - мрачно подумал я, - Быстро, однако!"
  
   Обстоятельства требовали спланировать линию поведения на случай возможных неприятностей, но долго думать мне так и не пришлось: в дверь уже стучали.
  
  -- Войдите, - упавшим голосом пригласил я.
  
   На пороге стояли двое вполне прилично одетых мужчин среднего возраста и без особых примет. Их лица излучали спокойствие и благорасположение, чего нельзя было сказать о начальнице первого отдела. Она стояла позади, нервно тянула шею и немного подскакивала, в надежде рассмотреть меня из-за спин.
  
  -- Это он, - сказала она, наконец.
  -- Спасибо, - вежливо ответил ей один из мужчин, очевидно, старший по званию. - Вы можете идти. Разрешите?
  
   Последнее относилось уже ко мне.
  
  -- Да, пожалуйста, заходите.
  -- Вы не догадываетесь, по какому поводу мы пришли?
  -- Нет, - соврал я.
  -- Тогда, вот, - с этими словами один из них протянул мне свое удостоверение.
  
   Это был как раз такой момент, когда жизнь резко делится на "до" и "после". Я взглянул на удостоверение и разглядел только две вещи: "КГБ" и "капитан".
  
   Так я впервые увидел живьем сотрудников КГБ. До этого я видел их только в кино.
  
  -- Мы вас долго не задержим, - успокоил меня старший группы захвата.
  -- Чем могу быть полезным? - в тон ему ответил я.
  -- Вам знакомы такие лица? - начал задавать вопросы капитан, тщательно выговаривая имена, отчества и фамилии "четверки".
  -- Да, - только и выдавил я из себя, опасаясь сболтнуть лишнего.
  -- Вы могли бы вкратце охарактеризовать их?
  -- Во всех отношениях они весьма достойные и приличные люди.
  -- Вот и напишите об этом, - капитан достал бумагу и ручку.
  -- Что писать? - ошарашено спросил я.
  -- Что они во всех отношениях они весьма достойные и приличные люди. Вы, ведь, так высказались?
  -- Да.
  -- Так и пишите.
  
   Я не верил своим ушам. Все так просто? Через несколько минут моя реляция была готова. "Четверка" выглядела в ней не только достойно и прилично, но и заслуживающей всяческого уважения.
  
  -- Спасибо, - вежливо поблагодарил меня капитан КГБ, - Вы на лекции спешите?
  -- В общем-то, да.
  -- Не будем вас задерживать. До свидания.
  
   "Не будем вас задерживать" прозвучало весьма оптимистично. На радостях я решил, будто мой план сработал, и все уже позади. Какими же наивными мы порой бываем в молодости!
  
  -- А что ребята натворили? - набрался я смелости спросить вдогонку.
  -- В интересах следствия мы не можем вам этого сказать.
  -- А как вы обо мне узнали.
  -- От вашего друга, вы его, кажется, Лёпой называете. Он сказал, что только вы можете подтвердить, что ребята действительно являются достойными и приличными людьми.
  
   Сказанное было маловероятным: с какой это стати Лёпа стал бы упоминать мое имя в застенках КГБ? С другой стороны, я ведь действительно сказал о "четверке" только хорошее. И что это за акцию ребята пытались провернуть? Неужели им удалось наладить массовое производство листовок и забросать ими весь город? Очень кстати я занялся йогой, - в последнее время "четверка" считала меня законченным йогом и ни на какие "акции" даже не пыталась приглашать. Какой теперь с меня спрос?
  
   Довольный тем, что все так удачно для меня обернулось, я отправился на лекции. Однако радоваться было рано: через два дня за мной приехали на черной "Волге".
  
   На этот раз офицеры КГБ не были предупредительно вежливыми, как в первую встречу. Меня доставили в одно из районных отделений милиции, завели в комнату для допросов и усадили на табуретку, намертво привинченную к полу.
  
  -- Гражданин Иван Петров, русский, работаете заведующим фотолабораторией института физико-химических исследований Академии Наук УССР, так? - начал допрос капитан.
  -- Так.
  -- В каких отношениях вы находитесь с Леонидом Финкельштейном и Андреем Набойко?
  -- Мы друзья.
  -- И только?
  -- И только.
  -- Судя по вашим показаниям, вы не имеете никакого отношения к антисоветской деятельности Набойко и его группы.
  -- Абсолютно верно. В течение последнего года я увлекался йогой, вегетарианством, сыроедением, моржеванием и бегом на длинные дистанции. - о способах очищения организма я благоразумно умолчал. - С Набойко за это время я встречался всего лишь несколько раз и никаких признаков "антисоветской деятельности" не заметил.
  -- А по нашим сведениям, вы имеете непосредственное отношение к этой антисоветской группе. Что вы можете сказать о противоправной деятельности Финкельштейна и Набойко?
  -- Я не знаю, о чем вы говорите, и что натворили Андрей с Леонидом. Но своих друзей я знаю только с хорошей стороны.
  -- А по их словам, именно вы являетесь идейным вдохновителем и организатором антисоветской деятельности группы.
  -- По словам кого?
  -- По словам Леонида и Андрея. Они про вас все рассказали.
  -- Я не совершал ничего противозаконного. Что они могли рассказать?
  -- Да? - офицер вперил в меня стальной взгляд. - А "Континент" кто делал?
  
   В этот момент я чуть было не свалился с табурета, привинченного к полу комнаты допросов.
  
  -- Какой "Континент"? - пытался я бороться до конца. - Я вас не понимаю.
  -- Прекрасно понимаете. В квартире Набойко при обыске найдены копии статей из антисоветского журнала "Континент", издаваемого за рубежом. Судя по показаниям Набойко, это ваша работа. Где пленки?
  
   Отпираться было бесполезно. Фотографы хорошо знают, как легко на фотографиях остаются отпечатки пальцев, которые затем ничем не сотрешь.
  
  -- Да, это я делал фотокопии "Континента". Но исключительно из любопытства. Хотелось, знаете ли, узнать, о чем пишут в таких журналах.
  -- Из любопытства? А как они потом у Набойко оказались? Он давал их читать направо - налево, а организатором этой акции были вы.
  -- Я этого не хотел.
  -- Кроме того, фотокопии были изготовлены на институтском оборудовании и с применением институтских фотоматериалов.
  -- Нет, фотобумагу и реактивы я покупал на собственные деньги, - пытался соврать я.
  -- А вот мы сейчас мы поедем к вам в лабораторию и проверим. Вы, ведь, все материалы в сейфе держите?
  
   Это было уже выше моих сил. Вся система защиты, казавшаяся такой удачной вчера, рухнула сегодня, как карточный домик. В сопровождении сотрудников КГБ я отправился в институт и выдал им из сейфа все, что так тщательно прятал.
  
   По каким-то неведомым причинам в КГБ знали, где я держал компрометирующие меня материалы, и поэтому обыск дома никто не устраивал. На несколько дней меня оставили в покое, но потом снова привезли в комнату для допросов.
  
  -- Мы изучили изъятые у вас материалы и теперь находимся в затруднительном положении - вас нельзя оставлять на свободе.
  -- Почему?
  -- Вы изготавливали и пытались распространить материалы, заведомо извращающие советскую действительность. Один ваш рассказ чего стоит! Представляете, что было бы, если б он попал, например, в "Континент"?
  -- Да, я написал этот рассказ. Вы собираетесь преследовать меня, как писателя?
  -- Героем быть хотите? Не получится. Я знаю, как минимум, три уголовных статьи, за которые вас можно посадить. Во-первых, использование служебного положения, во-вторых, кража институтских фотоматериалов и использования оборудования.
  -- Это будет трудно доказать.
  -- Докажем. Но это не самое главное. Вы, ведь, ответственный по институту за сбор драгметаллов?
  -- Какое это имеет отношение ....
  -- За последние два года, - перебил меня капитан, - задолженность института по серебру выросла на килограмм. Куда вы его дели?
  -- Я сдавал отходы на завод. Возможно, там неправильно делают анализы.
  -- Может быть, но вы ПОТЕРЯЛИ килограмм серебра и теперь подпадаете под расстрельную статью. Вы это понимаете?
  
   Теперь я понял все: в случае отказа "работать со следствием", меня могли осудить, как простого вора. Зачем я только устроился работать в этот институт? Пришлось дать согласие работать со следствием, т.е. давать показания на собственных друзей.
  
   Как оказалось, никакой нужды кого-либо предавать не было: в КГБ и так знали о нас достаточно. Свою информированность кэгэбисты объясняли разговорчивостью Лёпы и Набойко, за несколько дней ареста будто бы рассказавших обо мне все. Но за такое время они просто физически не могли наговорить обо мне так много. Значит, информация была собрана заранее через "агентуру". От меня требовалось только подтверждение, поэтому допросы выглядели примерно так:
  
  -- Расскажите о целях поездки в Канев в конце апреля - в начале мая тысяча девятьсот семьдесят третьего года.
  -- Ну, какая может быть цель? Прокатиться, отдохнуть, пивка попить.
  -- Вы говорите неправду. Это была националистическая акция, приуроченная к первомайскому празднику. Вы к могиле Шевченко ходили?
  -- Ходили.
  -- Кто организовал эту акцию?
  -- Никто не организовывал. Что в этом плохого? Мы просто приехали в Канев, сходили к могиле великого поэта, посетили музей.
  -- Вы опять говорите неправду. Акцию организовал националист Евгений Пивень, и вы это хорошо знаете. О чем он говорил с Леонидом Финкельштейном?
  -- Не помню.
  -- А как вы потеряли килограмм серебра, помните?
  -- Помню.
  -- Хорошо. Теперь вспомните, что обсуждали Пивень и Финкельштейн?
  -- Ну, говорили о погоде, о девушках, о вине.
  -- Опять говорите неправду. Они обсуждали тему " украинский национальный вопрос и еврейское движение". Кто был с вами?
  
   Не было никакого смысла врать дальше. Я вспомнил, как Лёпа любил зачитывать:
  
   Я пол-мира исходил,
   Везде за мной Тук-Тук ходил.
  
   При этом Лёпа сталь выразительно постукивал по столу, что становилось ясно, загадочный "Тук-Тук" стучать не уставал никогда. Пришлось перечислить всех участников легендарного похода на Канев, не забыв включить в список и Виктора Сосняка.
  
  -- Прекрасно! Теперь берите ручку, бумагу и пишите: "С тридцать первого апреля по второе мая тысяча девятьсот семьдесят третьего года я принял участие в антисоветской акции, организованной националистически настроенным гражданином Евгением Пивнем. В ходе акции обсуждалась тема "украинский национальный вопрос и еврейское движение". В акции приняли участие я, Иван Петров, Евгений Пивень, Леонид Финкельштейн, Виктор Сосняк ...".
  
   Полученные таким образом "показания" капитан собирал в папочку, которую он приносил собой. Основным назначением этих "документов", по всей видимости, было прикрытие имен реальных информаторов, которых КГБ не желало "светить".
  
   Таким образом, еще раз, я стал прикрытием для стукачей, как и в армии.
  
   Однако, были и проколы. Однажды капитан встретил меня на очередном допросе гневными словами:
  
  -- По какому праву вы упомянули в показаниях Виктора Сосняка?
  -- Но он ездил с нами в Канев!
  -- А вы знаете, кто он такой?
  -- Конечно. Это сын известного разведчика Сосняка.
  -- Запомните, Петров, имя Сосняка нельзя упоминать ни при каких обстоятельствах!
  -- Но он такой же гражданин Советского Союза, как и все остальные!
  -- Никогда не упоминайте его имени!
  
   Стало понятно, что сын героя - вне всяких подозрений. Жаль, что у меня не было столь героического отца.
  
   Арест "четверки" полностью перечеркнул деятельность всей нашей "конторы", которая за год до этого была переименована в Киевский демократический клуб. Базой клуба стала кухня в квартире Набойко, где проводились все те же вечеринки, но под вывеской философских и религиозных семинаров, обменов литературой и обсуждений. Ядро клуба составили "те, кто хотел что-то предпринять", т.е. сам Набойко, а также Лёпа и "девочки". Больше народа в кухне просто не помещалось. Клуб также включал в себя "периферию" - тех, кому можно было присутствовать на заседаниях, по мере возможности, разумеется. Был и "третий круг", из тех, кто "ничего не хотел делать, всего боялся", но которым было "интересно".
  
   Как закоренелый йог, потерянный для общества, я входил в "периферию", но мне дозволялось иногда бывать на знаменитой кухне. Именно здесь я услышал от Набойко известные строчки: "Коммунисты поймали мальчишку, потащили в свое КГБ...", вплоть до строчек, "...скоро стая акул капитала уничтожит Советский Союз". Было очень смешно и весело, прежде всего, из-за уверенности, что никакая стая акул капитала уничтожить Советский Союз не сможет. Масло в огонь подливал Лёпа, цитируя стихи, которые он взял неизвестно где:
  
   Раз, два, три! Ленинцы идут!
   Ленинцы идут! Ленина несут.
  
   По правде говоря, мне больше нравились другие стихи, цитируемые незабвенным Лёпой:
  
   В универмаге наверху я,
   Купил доху я, на меху я.
   С дохою той дал маху я,
   Доха не греет совершенно.
  
   В ответ я мог процитировать что-нибудь армейское, типа:
  
   Напра ...! Нале ...!
   Ружье на пле ... !
   Кругом! Бегом!
   Об стенку лбом!
  
   Не очень умно, но чем богаты ... . Набойко, как правило, такими мелочами не увлекался. Под его руководством мы изучали более серьезные материалы, наподобие статьи "Семь смертей Максима Горького" или стенограмм сталинских процессов тридцатых годов. Откуда он это доставал, осталось для меня загадкой.
  
  -- Почему вы, зная об антигосударственной деятельности Набойко и его сподвижников, не обратились в правоохранительные органы? - спросили меня однажды капитан. К этому времени между нами установились вполне доверительные отношения. Я узнал, что его звали Петр Иванович Зубов. Что он из Николаева, где работал инженером на судостроительном заводе, а потом попал в "органы" по комсомольской путевке.
  -- Я не считал политику на кухне опасной для государства! - был ответ.
  
   Расследование длилось до лета. За нескольких месяцев спецслужбы "перетрясли" всех, кто хоть краем уха слышал о "конторе" и о Киевском демократическом клубе. Для меня эти полгода обернулись почти ежедневными допросами. Все они проходили по одной схеме: мне задавались серии вопросов о каком-либо событии, и из характера вопросов вытекало, что Петр Иванович знал, в общем-то, все, но ему требовались показания конкретного лица. Нет нужды объяснять, что мне были представлены весьма убедительные доводы, показывающие незавидность моего положения, в случае отказа "сотрудничать со следствием". Реакция членов "конторы" и других причастных к делу лиц была разнообразной. Однажды ко мне пришел Костик и предъявил претензии:
  
  -- Почему ты сказал в КГБ, будто мы вместе написали тот рассказ?
  -- А разве ты сам не доказывал свое соавторство при каждом удобном случае?
  -- Я написал только два небольших абзаца, зачем было об этом упоминать?
  -- Извини, Костик, не хотелось нарушать твои авторские права.
  -- Допустим, - соглашался он. - Но мне показали фото, где я сижу с книгой, и сказали, что это журнал "Континент". А про это зачем было говорить?
  -- Видишь ли, - оправдывался я, - Меня несколько раз ловили на вранье, и это могло бы закончиться плохо.
  -- Ладно, - соглашался Костик и переходил к ценным указаниям. - Они ищут западный след, поэтому советую тебе не быть таким разговорчивым.
  -- По мере возможности, - пожимал я плечами.
  
   Не все, однако, приходили ко мне с ценными советами. В один из тех дней ко мне зашел Вадим. Вид у него был такой, будто он недавно похоронил кого-то из родственников жены.
  
  -- Не мог бы ты, Андерс, рассказать, что ты там, в КГБ, про меня рассказал?
  -- Ну, вообще-то, они каждый раз берут с меня подписку о неразглашении. А зачем тебе это нужно?
  -- Что бы знать, за что мне предложат уйти с работы.
  
   Вадим был прав. В результате ареста "четверки", пострадали десятки и десятки человек. Что интересно, в большинстве случаев КГБ не имело к этому прямого отношения и увольнять с работы никого не просило. Это был, так сказать, стихийный порыв масс: едва в организации узнавали о том, что их сотрудник был знаком с кем-либо из арестантов, как партком и профком начинали немедленно "принимать меры". В конце концов, эта волна настигла и меня. Зайдя однажды в деканат, я наткнулся на встревоженный взгляд Светланы Ивановны, куратора нашей группы:
  
  -- Можно вас на минутку? - зашептала она.
  -- А в чем дело?
  -- Звонила какая-то женщина, сказала, что из КГБ. Сообщила, будто вы находитесь под следствием.
  -- Некоторым образом, да, - упавшим голосом ответил я, полагая, что моей студенческой жизни пришел конец.
  -- Я никому не скажу! - неожиданно заявила Светлана Ивановна.
  
   Мужество куратора было достойно всяческого уважения. Однако, хорош гусь, этот Петр Иванович Зубов, обещал мер не принимать, а сам ... . И при первой же встрече, я выложил ему все, что думал по этому поводу.
  
  -- Говорите, женщина звонила? - озадаченно переспросил меня капитан. - Среди сотрудников нашего отдела женщин нет.
  -- Как нет? - изумился я. - Кто же это звонил? Меня же из-за этого запросто из университета погнать могут!
  -- Если бы нам было нужно сообщить в университет, - спокойно парировал Петр Иванович, - Мы бы направили в деканат официальное сообщение, а не звонили бы по телефону. Это кто-то из вашего окружения старается. Не могли бы вы определить круг лиц, кому это могло быть выгодно?
  
   Увы, это могло быть выгодно многим. Поскольку я свел Набойко и Лёпу с "девочками", то после ареста "четверки", на меня с кулаками набросилась мать Лёпы крича: "С кем ты их познакомил?!" Странно, я был знаком с Татьяной и Ритой целый год до этого, но никакого желания расклеивать листовки по городу у меня не возникало. Могла ли мать Лёпы позвонить в деканат? Можно ли было ожидать такого поступка от насмерть напуганной еврейской женщины? Скорее, нет. Тогда кто же?
  
  -- Вероятно, это звонила мать Набойко, - доложим мне капитан на очередном допросе. - Или кто-то из так называемой "Хельсинской группы".
  -- Но какой в этом смысл? - озадачился я.
  -- Им необходима огласка следствия. Если кто-то еще раз позвонит от нашего имени, сообщите.
  -- Непременно.
  
   Вполне логично возникал вопрос, из-за чего, собственно говоря, был весь сыр-бор? За что непосредственно арестовали наших друзей? За подготовку вооруженного восстания? Или за попытку склонения воинских частей к мятежу? А, может быть, они готовили теракт или покушение на членов политбюро? Зубов долго уклонялся от прямого ответа на этот вопрос, но, в конце концов, признался, что их арестовали при попытке расклеивания листовок. Долгое время я представлял себе, как Лёпа с Набойко в сопровождении Татьяны и Риты ходят по городу и расклеивают десятки, а, может, и сотни листовок. Каково же было мое изумление, когда многие годы спустя я узнал, что листовка была ОДНА. Вот полный ее текст из семи слов: "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!"
  
   Часть 11
  
   Суд состоялся летом. С меня взяли подписку о невыезде, и я стал дожидаться процесса, чтобы выступить на нем в качестве свидетеля. Но многие члены "конторы", не дожидаясь этого, разъехались из Киева и саботировали свое участие в суде. Даже некоторые из тех, кто дал подписку о невыезде, на суд так и не явились. Не пришли ни Вадим, ни Костик, ни Серж, ни Натуля. Наверно они не отвечали за сбор серебра на работе и личные фотографии в рабочее время не делали.
  
   Чтобы избежать возможное "давление на свидетеля", меня поместили в особую комнату, специально предназначенную для этого. Когда меня туда привели, в ней, кроме Нины никого не было. Мы дожидались своей очереди молча. Опять же, "во избежание возможного давление на свидетеля". Наконец, меня вызвали в зал заседания суда.
  
   Суд в Советском Союзе помпезностью не отличался. Ни тебе париков, ни мантий. Судья, его помощники, адвокаты и обвинитель от остальных граждан по одежде не отличались. Узнать их можно было только по специально оборудованным местам, где они и сидели. Обвиняемых тоже можно было узнать по специально предназначенному для них месту, - они сидели на скамье подсудимых. Для свидетелей было устроено небольшое подобие трибуны.
  
  -- Что вы можете сказать, по сути данных вами показаний, - спросил судья, после короткой процедуры представления свидетеля.
  -- Я подтверждаю подлинность данных мною показаний, - выговорил я заученную фразу, благоразумно умолчав о том, как все свои показания я писал под диктовку Зубова. Они составили объемистый том, который лежал сейчас на судейском столе.
  -- Есть ли у защиты вопросы к свидетелю?
  -- Да, есть, - поднялся адвокат, защищавший кого-то из "девочек", надо полагать, Риту. - В своих показаниях вы утверждаете, что моя подзащитная высказала вам свое желание зарубить топором первого попавшегося милиционера. Где и когда вы слышали это утверждение от нее?
  -- Я такого утверждения лично не слышал. Просто Нина, моя подруга, желая обрисовать характер Риты, высказалась в том духе, что Рите настолько тяжело видеть некоторые несправедливости в нашем обществе, что она "готова выйти на улицу и зарубить первого попавшегося милиционера".
  -- Значит ли это, что вы лично не слышали о намерении моей подзащитной убить представителя власти?
  -- Разумеется, нет.
  -- Спасибо, - поблагодарил меня адвокат и, обернувшись к судье, добавил. - У защиты больше вопросов нет.
  
   Отказ защиты от дальнейших вопросов означал лишь одно: все остальные мои показания были истинной правдой. В противном случае, защита попыталась бы уличить меня во лжи.
  
   Моя роль в процессе закончилась. Я посмотрел Лёпе в глаза. Заметив мой взгляд, тот укоризненно покачал головой: "И ты, Брут!" Я развел руками: "А что поделаешь?"
  
   Покидая зал, я кинул взгляд на публику. Разумеется, тут сидели специально подобранные "представители общественности". Через несколько лет они с энтузиазмом взялись за развал страны, с тем, чтобы влиться в ряды новой украинской национальной элиты. Интересно, помнит ли кто-нибудь из них о том, какие гневные взгляды они бросали в сторону скамьи подсудимых? Скорее всего, нет. Организаторы судилища и статисты благополучно приспособились к новым правилам игры, поменяв цвет флага, герб страны и государственный язык.
  
  -- Что-то в нашей жизни не так, - печально изрек отец Лёпы, встретив меня в коридоре. Стало его жалко - еврей, да еще отец "отщепенца". Теперь точно из партии погонят. Где же он работать будет? Не на завод же идти!
  -- Вы - Иван Петров, свидетель? - неожиданно спросила какая-то женщина.
  -- Да, - ответил я, ожидая последующих вопросов.
  -- Ага, - удовлетворенно произнесла та, что-то записала в своем блокноте и исчезла так же, как и появилась. Как мне потом сказал Зубов, это была представительница "Хельсинской группы". Вполне возможно, именно она и звонила в деканат в надежде устроить для меня "показательное изгнание из университета".
  
   Зубов не оставил меня после процесса. Я был приглашен на "собеседование".
  
  -- Начальство благодарит вас за проявленное гражданское мужество и награждает вас денежной премией в размере тридцати рублей. Распишитесь здесь, - с этими словами он протянул мне текст расписки.
  
   "Они, что, Библии не читали, что ли? - мелькнуло у меня в голове. - Это же тридцать сребреников!" Однако, взвесив все и оценив ситуацию, я пришел к заключению, что Библию они как раз читали. Отсюда и сумма "вознаграждения". Записка, вероятнее всего, предназначалась для предъявления общественности в нужный момент.
  
   Так я стал Иудой Искариотом.
  
  -- Поздравляю вас, - торжественно изрек Петр Иванович, пряча расписку в папочку. - Следствие по вашему делу прекращено, и подписка о выезде снята.
  -- Теперь я свободен? - обрадовался я, имея ввиду нескончаемую цепь "собеседований", продолжавшихся с января.
  -- Да, конечно! - подбодрил меня капитан. - Забудем о тех, кто уже сидит, и поговорим о тех, кто еще на свободе. Вы, ведь, продолжаете ходить в группу по занятию йогой?
  
   Как оказалось, в КГБ очень интересовались этим индийским учением, и я для них оказался просто находкой.
  
  -- Как вам кажется, - задумчиво вопрошал Зубов. - Проглядывается ли в этом увлечении восточным оккультизмом некоторое влияние западных спецслужб?
  -- Вне всяких сомнений!
  -- Обычные советские граждане, посещающие оздоровительную группу, могут ничего и не подозревать, но вы, как человек, имеющий некоторый опыт, могли бы подсказать нам, кто конкретно является проводником чуждых нашему образу жизни идей. Вы меня понимаете?
  
   Я все понял. На занятия йогой можно было больше не ходить. В противном случае, от меня потребовали бы "имена, пароли и явки". В конце концов, к занятиям йогой допускались все желающие. Почему бы сотрудникам КГБ самим не поплавать в проруби или полежать лицом в снег? На собственном опыте я знал - очень помогает.
  
   Пришлось отказаться и от других контактов с обществом. Теперь, куда бы я ни пошел, с кем бы я ни поговорил, вездесущий капитан Зубов вежливо, но настойчиво все так же требовал "имена, пароли и явки". Чтобы не подводить ничего не подозревающих людей, я стал меньше общаться с внешним миром. Прежде всего, я оборвал любые виды общения с членами "конторы", хотя, положа руку на сердце, можно сказать, что изначальном виде она давно уже не существовала.
  
   Все кончилось. Поездка в Канев, ночной теплоход, письма из армии, застолья на "Кукушке", приключения в Крыму, написание рассказов, составление альманаха, философские споры - теперь это все можно было забыть.
  
   Одни мои друзья сидели в тюрьме. Оставшиеся затравленно отворачивались, едва завидев друг друга на улице. По всей видимости, не только мне предложили конкретно выявлять проводников чуждых нашему образу жизни идей. Жизнь в том виде, в котором она текла до ареста "четверки", безвозвратно ушла в прошлое. Много лет после суда я находился "под колпаком". "Четверка", отсидев положенный срок, благополучно вернулась в Киев, и сотрудники КГБ регулярно наведывались ко мне с одним и тем же вопросом: "Что нового слышно о Набойко и его друзьях?" Понятно, что в результате такого внимания со стороны "компетентных органов", я надолго замкнулся в себе, стараясь не "выходить" на старых друзей, не заводить новых знакомств и не навлекать беду на окружающих людей. С института мне пришлось уйти, и я устроился на завод. Однажды, прогуливаясь по улице Ленина, я наткнулся на Андрея Набойко. Оказалось, он работал в гастрономе грузчиком.
  
  -- Давай напишем документальную книгу о тех событиях, - предложил я.
  -- Навищо? - пожал плечами Набойко. Тюрьма странным образом повлияла на несостоявшегося журналиста, и он заговорил на украинском языке.
  -- Как, зачем? - опешил я. - Восстановим историческую правду! Ты же пострадал практически ни за что!
  -- Це зайвэ, - меланхолически ответил Андрей. Объективное расследование событий, очевидно, не входило в его планы.
  
   Нежелание Набойко ворошить прошлое вполне понятно. Все, что он реально сотворил для дела демократической революции, укладывалось в одну единственную строку: "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!" Его остальная "правозащитная деятельность" сводилась к банальным выпивкам то там, то тут. Объективное расследование истории с арестом "четверки", могло разрушить его новый имидж "непримиримого борца с тоталитарным режимом".
  
   Во имя создания требуемого имиджа пришлось пойти на некоторые жертвы. "Киевский демократический клуб" на кухне у Набойко посетили свыше пятидесяти человек. Все они пострадали в той или иной степени: кто работу потерял, кто перспективы на повышение. Исключение из комсомола или из партии большой бедой сейчас не назовут, но тогда это было чрезвычайным событием, переворачивающим жизнь человека с ног на голову.
  
   Могли и припомнить.
  
   Так бы мы и работали дальше: я рабочим на заводе, а Андрей Набойко грузчиком в магазине, да грянула перестройка. Тихо и незаметно исчез из моей жизни капитан Зубов, стало дозволено то, за что раньше КГБ так беспощадно карало.
  
   Поразительно, но в следующий раз мы сошлись с Набойко в стенах университета. В то время там проходила конференция по вопросу становления независимой прессы, а я представлял там одну из независимых новообразованных газет. Заметив меня, Набойко поднял тревогу и доложил о моем присутствии своей матери, представлявшей там демократическую прессу как главный редактор газеты "Вiльне украiнське слово". Она тут же выступила с гневной речью по поводу присутствия в зале недостойных личностей:
  
  -- У тий час, колы мы будуем нову украинську дэржаву, дэякы нахабны особы намагаються буты прысутными сэред нас. Ось вин, цей мерзотнык! - тут она указала пальцем на меня и начала рассказывать о том, как ей удалось прочитать показания, данные мною во время следствия.
  
   Надо заметить, далеко не каждый выдержит такой удар. Мне пришлось собрать все остатки своего самообладания, чтобы не показать вида, взять себя в руки и начать готовить ответное выступления.
  
  -- На обвинения бывшего секретаря партийной организации союза журналистов Украины, - начал я, когда мне было предоставлено слово, - Могу лишь сказать, что любой из вас может стать свидетелем в суде. Разве это не наша святая обязанность - говорить в суде правду? Все свои показания я давал следствию ПОСЛЕ ареста упомянутого господина Набойко. Таким образом, я был просто свидетелем, как бы ни старалась предыдущая ораторша представить меня эдаким "стукачом". Если бы в своих показаниях я допустил ошибки, их могли бы оспорить адвокаты во время судебного процесса. Однако существенных претензий ко мне со стороны защиты выдвинуто не было. Теперь о моих "связях с КГБ". Вообразите, господин Набойко как раз и является тем человеком, который обеспечил мне знакомство с этой организацией. Ему, в свое время, очень хотелось прослыть диссидентом, и поэтому он ходил по улицам и орал - "Геть КПРС" - в надежде, что его арестуют. Когда же это, наконец, случилось, он представился руководителем большой антисоветской организации, которой в действительности не было. Чтобы доказать свою правоту, он назвал в КГБ имена десятков людей, имевших несчастье хоть раз выпить с Набойко водку на его кухне. Эти попойки он называл "демократическим клубом". Сколько человек потом таскали на бесчисленные допросы, сколько потеряло работу! И все это для того, чтобы сделать карьеру диссидента одному человеку! Сам судебный процесс над Набойко был целиком высосан КГБ из пальца, поскольку судили его за составление одной единственной прокламации, состоящей из семи слов ...
  
   Больше я сказать ничего не успел: подошедший сзади меня Набойко, сбил меня с ног ударом кулака. "Ганьба! Ганьба! Ганьба!" - скандировали представители демократической прессы. Для тех, кто не знаком с реалиями украинской политики, поясняю, что "ганьба" - это философский камень украинской оппозиции. Достаточно произнести это волшебное слово, как все проблемы покажутся несущественными. Дабы немедленно замять инцидент, председательствующий на конференции, встал и неожиданно предложил собравшимся немедленно отправиться на Крещатик и принять участие в акции поддержки Степана Хмары, уже несколько дней до этого блокированного милицией в одном из домов. Не успел я опомниться, как почти все участники конференции с возгласами "ганьба" прошли мимо меня.
  
  -- Вы хотели рассказать о судебном процессе по делу четырех диссидентов? - спросила меня какая-то совершенно юная девушка, очевидно, студентка факультета журналистики.
  -- Добро пожаловать в демократическое общество! - невесело заметил я. - Хотите написать статью об этом?
  -- Да, - оживилась она, - Мне это очень интересно.
  -- Пустое, - я махнул рукой, - Вам правду об этом процессе написать никто не даст.
  
   Я вышел из здания университета на улицу. Вдоль дороги нескончаемой чередой стояли автобусы со львовскими номерами. Нетрудно было догадаться, что на этих автобусах в Киев доставлялись тысячи участников митингов. Кто оплачивал эти автобусы, кто оплачивал расходы на проживание и питание тысяч демонстрантов - осталось загадкой. Кто-то, имеющий средства и власть щедрой рукой раздавал деньги на "демократические преобразования". На фоне этого, все, что было связано с самиздатовским альманахом, копированием "Континента", "гектографом", "демократическим клубом" на кухне, с судебным процессом по поводу одной прокламации показалось мне пустым и совершенно никчемным.
  
   Диссиденты, как ни старались, развалить Советский Союз не сумели. За них это сделали партийные чиновники во главе с Горбачевым, Ельциным и Кравчуком. Буржуазная революция в СССР, как и большинство революций, означала переход собственности из одних рук в другие. При этом, диссиденты, как часть интеллигенции, не имевшие прямого отношения к собственности, не получили ничего, кроме права обслуживать интересы новообразованного класса буржуазии. У Набойко выбор был небольшой: либо обслуживать интересы тех, кто сажал его в тюрьму, либо жить в нищете и забвении. Он выбрал первое и был вынужден без конца раздувать свой имидж "борца с тоталитарным режимом".
  
   Миф. Я стал свидетелем создания мифа.
  
   В дальнейшем наши пути с Андреем Набойко совершенно разошлись, хотя я мог видеть его практически каждый день ... на экране телевизора.
  
  -- Банально, - вещал он, - С точки зрения дуалистической концепции, нам, украинцам, вполне хватило бы и того, что мы имеем, но судьба - это стечение обстоятельств, не зависящих от воли человека, детерминистическим образом влияющих на ход жизненных событий индивидуума ...
  
   Кажется, я это где-то уже слышал. То ли в гостиничном номере в Каневе, то ли на кухне, гордо именуемой "демократическим клубом". За долгие годы Набойко совершенно не изменился, только постарел.
  
  -- Интересно, интересно, - приговаривал он перед телевизионными камерами, вальяжно развалясь в студийном кресле. Совсем, как когда-то на пустых пивных ящика на "Кукушке".
  
   Ничего нового он так и не придумал и по привычке объяснял все неприятности Украины происками "кэгэбистов" и "партократов". Благодаря этим телепередачам он снискал себе невероятную славу, как "борец с тоталитарным режимом". Его даже прочили в президенты, но ...
  
   Внезапно Набойко умер. Он мог умереть еще двадцать лет назад, - так много он пил когда-то, Но Судьбе было угодно создать из его жизни миф, который подобно огромному мыльному пузырю однажды лопнул, не оставив после себе никакого следа.
  
  
   Часть 12. Эпилог.
  
   Если вам, уважаемый читатель, хватило терпения дочитать повесть до конца и вам захотелось узнать истинные имена действующих лиц, то позвольте представить на ваш суд статью, "Последовательный борец с советской властью", написанную мною сразу после смерти Сергея Набоки, и представленного в повести, в образе Андрея Набойко:
  
  
  
   Клянусь говорить только правду и ничего, кроме правды!
   "О покойных - либо хорошее, либо ничего!" - так гласит народная мудрость. Следуя такой логике, пришлось бы дать совершенно превратное представление об историческом деятеле. Так, например, говоря о покойном Гитлере, только бы и осталось сказать, что он любил собак, детей и нежно относился к Еве Браун. Опять же, определение, как поступал человек, хорошо или плохо, зависит от того, с какой стороны баррикады посмотреть. Ленин тоже оставался верен Надежде Константиновне и любил посещать детские новогодние праздники с елкой. Однако далеко не все относятся к нему с восторгом. Поэтому в моем рассказе о Сергее Набоке я постараюсь дать факты, которым я был непосредственным свидетелем, а читатель сам определит, хорошо это было или плохо.
  
   18 января 2003 года я прохаживался по центру Киева с редактором одного из интернетных изданий в надежде произвести на него впечатление. Разговор шел на разные темы: я пытался показать свою эрудицию, а редактор аккуратно и очень профессионально выяснял круг моих связей.
  
  -- Вы знаете, сегодня в винницкой тюрьме погиб журналист Сергей Набока, - заявил он вдруг.
  
   Я внутренне вздрогнул. Двадцать пять лет назад мы большой компанией шли с "Кукушки", так называлось одно из мест загулов киевской "золотой молодежи". Все были прилично "навеселе", особенно Набока. Он шел впереди меня и выписывал синусоиды по довольно узкому тротуару в опасной близости от летящих мимо машин. В один из моментов он сильно покачнулся влево, и я буквально выхватил его из-под колес автомобиля. Сколько раз я потом думал о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я этого не сделал. Судьба, значит, отмеряла ему еще четверть века.
  
   - Как погиб? Кто его убил? Как он оказался в тюрьме?
   - Ну, не так. Он поехал туда делать репортаж и умер от сердечной недостаточности, кажется.
   - А-а! - протянул я, - Значит, его никто не убил, и он умер свое смертью. Не удивительно, учитывая его здоровье.
   - Как так? - удивился в свою очередь редактор.
   - Ошибки молодости! - философски изрек я. - Мы все пили когда-то довольно много, и Сергей тоже. Помню, мне писал когда-то Леонид Милявский о том, что "Набока пропил печень". Такое можно было сказать про любого из нас. Потом, спустя годы, мы, конечно, одумались, но потерянного здоровья не вернешь...
  
   Мое знакомство с Сергеем Набокой, собственно говоря, так и начиналось - с хорошей попойки. Мероприятие прошло под знаком поклонения "великому кобзарю". Это случилось в конце апреля 1973 года, когда я получил повестку в армию, уволился с завода и на две недели оказался свободным и при деньгах. Как в этот момент Леонид Милявский и предложил мне принять участие в "акции" - групповой поездке в Канев к могиле Тараса Шевченко. Организатором был некто Петухов, яростный приверженец украинского национального самоопределения. Он единственный из нас говорил чисто по-украински, что совершенно не совмещалось с его русской фамилией. Все остальные члены нашей "делегации" изъяснялись по-русски, включая Сергея Набоку. Должен заметить, что ему еще долго не приходило в голову перейти на родной язык. Только выйдя из тюрьмы, он, наконец, разговорился по-украински окончательно, в чем я лично убедился, встретив его в середине восьмидесятых годов возле Лавры. А тогда, в 1973 году, вся наша кампания сильно расстроила Петухова не только явным пренебрежением к будущему государственному языку, но и грандиозным пьянством, в которое вылилось все наше путешествие как туда, так и обратно. Акция, все же, была проведена, но воздавать дань великому поэту отправились Петухов, украинец с русской фамилией, Милявский, еврей с русской фамилией, и я, Головань, русский с украинской фамилией. Такой "интернационал" депутации расстроил Петухова необычайно, - не хватало Набоки, украинца с украинской фамилией. Однако истинный смысл его огорчения стал понятен мне много лет спустя. Набока и остальные участники акции были не в состоянии (или не захотели) туда пойти. Только спустя тридцать лет я узнал, что Набоку, оказывается, "поразили аресты людей, которые пришли 22 мая 1972 года к памятнику Т.Шевченко". Вполне вероятно, что поездка в Канев, ровно год спустя, была ничем иным, как первой попыткой Набоки "подставить" ничего не подозревающих людей под аресты. В случае успеха, он оказался бы "случайным свидетелем" преследований "инакомыслящих". Могло быть и наоборот, Петухов готовил Набоку на роль "мученика", но не вышло.
  
   Могу только представить, как у Набоки обстояло дело борьбы с советским строем дальше, так как последующие два года я провел в армии, где и получал письма от друзей с описанием грандиозных загулов, что вызывало у меня хорошую зависть и стремление поскорее вернуться в Киев, чтобы влиться в общие ряды. Именно в этот период Леонид Милявский и написал мне о "пропитой печени" Набоки, чему я совершенно не удивился. Я навсегда запомнил сцену в Каневе, когда я пытался поднять Набоку с кровати для того, чтобы совершить паломничество к символу украинской независимости, но он лишь переворачивался с одного бока на другой, а в его животе с глухим журчанием переливалось вино. Такого мне не довелось слышать ни до, ни после.
  
   Так получилось, что с Набокой мы не виделись некоторое время: то я служил в армии, то он. Но был один светлый момент в моей службе - мой краткосрочный солдатский отпуск. Нет нужды доказывать, с какой скоростью я бросился к друзьям наверстывать упущенное, но сколько его наверстаешь за неделю! И выпить не успеешь, что за два года мог бы, и с девушками не натанцуешься ... Но я, все-таки попробовал, и, танцуя с понравившейся мне девушкой, шепнул ей: "Какая ты хорошая!"
  
  -- Кстати о хороших девушках, - хладнокровно заметил мне Милявский после танца, - Полгода назад Набока занимал деньги у всех на аборт этой девушке. Ты это учти.
  
   К слову сказать, "хорошая девушка" долго хранила верность своему избраннику и рассказывала всем, какой Сережа хороший, пока тот не вернулся из армии ... и не нашел себе другую. Спорить о том, что он искалечил девушке жизнь, было бесполезно, как и спорить вообще, так как припертый к стене неоспоримыми аргументами оппонента, он выгладывал свой последний козырь, "ганьба", после чего удалялся с видом победителя.
  
   Возвращение Набоки из армии вывело нашу молодежную компанию из стадии легкой критики существующего режима "за рюмкой чая" и ознаменовалось началом дискуссий. Должен засвидетельствовать: он всегда был последовательным борцом за замену существующего тогда тоталитарного строя на более гуманный, капиталистический, при котором эксплуатация человека осуществляется на основе рыночных отношений.
  
  -- Какой строй ты считаешь наиболее прогрессивным? - спросил я его однажды.
  -- Капитализм! - не задумываясь сказал Набока.
  
   Капитализм, напомню, это общественно-экономическая формация, основанная на частной собственности на средства производства и эксплуатации, то есть присвоения результатов чужого труда при использовании капиталом наемного труда. Как отдать капиталистам средства производства с тем, чтобы они смогли без особых проблем присваивать результаты труда украинцев, Набока тогда не знал. Единственно, что оставалось, это ходить по улицам и кричать, "долой КПСС", в надежде, что кто-нибудь из КГБ услышит. У таких форм борьбы были последствия явные и не очень. С одной стороны, некоторые из знакомых Набоки стали от него отдаляться, хорошо представляя, чем это может закончиться. С другой стороны, те, кому надо было, скорее всего, услышали, но не стали торопиться с выводами и включили Сергея Набоку, а заодно и все его окружение, в свои "игры".
  
   Теперь, спустя много лет, можно ясно представить себе, как КГБ делало вид, что борется с "внутренней оппозицией" для оправдания своего существования. Теперь-то уж мы точно знаем, откуда исходила реальная угроза существования СССР, и что "диссиденты" к развалу страны не имели никакого отношения. Но чекисты не замечали настоящих врагов государства, предпочитая плодить липовых героев из таких, как Набока.
  
   С этой точки зрения, Сергей Набока представлял собой настоящую находку для бюрократов от спецслужб. Но "брать" его одного не было никакого резона. Для КГБ была необходима "антисоветская группа". Игра началась.
  
   Как раз в это время я написал свой первое сочинение, "Рассказ о том, что произошло в З-Саранске". Разумеется, первыми моими читателями были Леонид Милявский и Сергей Набока. Они были потрясены. Еще бы! Рассказ в сатирической форме описывал похождения отставных офицеров НКВД! Как раз то, что нужно! Набока немедленно организовал своеобразное литобъединение. Набока, Милявский и еще несколько человек написали сочинения в том же духе, которые зачитывались на дружеских вечеринках, и пьянками их уже никто не называл, скорее, "заседаниями". В этот период случалось, что мы с Набокой даже писали вместе. Помню, я, Набока и его тогдашняя жена, Наталья Пархоменко, написали рассказ о голодоморе. Скорее всего, он до сих пор хранится в недрах бывшего КГБ. Друзья и знакомые Набоки продолжали ходить на "мероприятия" не ведая о том, что они уже включены в дьявольскую игру, и что они скоро очень пожалеют об этом. Знал ли об этом сам Набока? Скорее нет, ведь никакого видимого преследования или, тем более, арестов не было. Но он к этому очень стремился и поэтому предложил собрать все наши сочинения вместе и выпустить журнал, что и было сделано: каждый распечатал на машинке свое сочинение в нескольких экземплярах. Было придумано названия журнала - "ХЛАМ" (художественно-литературный альманах молодежи). Сшить разрозненные листы в экземпляры журналов было поручено мне, поскольку я обладал некоторыми навыками переплетного дела. Когда выпуск журнала был готов, стали думать, что с ним делать. Поскольку количество экземпляров соответствовало количеству авторов, то, естественно, предлагалось просто раздать весь выпуск авторам. Набока был другого мнения. Он хотел разбросать журнал по университетским аудиториям, что, несомненно, вынудило бы КГБ "принять меры". Вот тут-то многие из нас поняли, куда мы идем. Некоторые стали открыто говорить, что мы сами на себя создали "компромат", и идея распространения "антисоветской литературы" была забыта. Так, неудачно, закончилась первая попытка спецслужб состряпать из нас "антисоветскую группу". Кто и как приводил в движение механизм, и какую роль на самом деле играл Набока, неизвестно. Ясно, что кэгэбисты были не из тех, чтобы сразу сдаваться.
  
   Следующее действие спектакля начиналось традиционно - с дружеской попойки. Вечеринка была в самом разгаре, когда по рукам начал ходить номер журнала "Континент". Это сейчас вы можете читать его сколько угодно. А тогда считалось преступлением просто держать его в руках. Но всем было так интересно посмотреть на запретный плод, что журнал буквально рвали в разные стороны. Тут я и попался. В то время я работал фотографом в научно-исследовательском институте, в моем распоряжении была вся необходимая фототехника для фотокопирования научных журналов, поэтому я предложил скопировать журнал, прочитать копии, а потом их уничтожить. План был бы хорош, если бы не одно обстоятельство: кому-то вовсе не нужно было, чтобы мы журнал просто читали. Требовалось поймать нас с поличным за "распространением антисоветской литературы". Далее события разворачивались так: я сфотографировал журнал и изготовил одну копию. Совершенно неожиданно, некоторые друзья Набоки стали требовать пленку для тиражирования журнала. По их словам, они уже "и проявитель приготовили, и фотобумагу закупили в достаточном количестве". Оставалось только передать им пленку, и прямой "компромат" на меня был бы готов. Я пришел в полный ужас, догадавшись, куда идет дело ... и уничтожил пленку. Но надо было уничтожить и копию журнала, которая в тот момент как раз находилось у Набоки. Я бросился к нему как можно быстрей. Вопреки моим ожиданиям, Набока вернул мне далеко не все, оставив у себя самые опасные статьи. Как я ни просил их уничтожить, он не соглашался, заявляя, что никому и никогда не расскажет о том, кто эти копии сделал. Собственно говоря, ему и не нужно было что-то рассказывать. О пленках и копиях, скорее всего, знали еще до того, как я их сделал.
  
   Два года спустя между мной и следователем КГБ состоялся такой разговор:
  
  -- Судя по вашим показаниям, вы не имеете никакого отношения к антисоветской деятельности Набоки и его группы.
  -- Абсолютно верно. В течение последнего года я увлекался йогой, вегетарианством, сыроедением, моржеванием и бегом на длинные дистанции. С Набокой за это время я встречался всего лишь несколько раз и никаких признаков "антисоветской деятельности" не заметил.
  -- Да? А "Континент" кто делал?!
  
   В этот момент я чуть было не свалился с табурета, привинченного к полу комнаты допросов.
  
  -- Какой континент? Я вас не понимаю!
  -- Прекрасно понимаете. В квартире Набоки при обыске найдены копии статей из антисоветского журнала "Континент", издаваемого за рубежом. Судя по показаниям Набоки, это ваша работа. Где пленки?
  
   Не знаю, действительно ли Набока об этом рассказал, либо это сделал кто-либо другой, но сам факт обнаружения копий изобличал меня полностью, и отпираться было бесполезно. Так Сергей Набока устроил мне близкое знакомство с сотрудниками КГБ. Но это случилось позднее, а на данном этапе мне удалось увернуться от роли главного "козла отпущения", и из меня не вышло "жертвы тоталитарного режима". Первая попытка спецслужб вовлечь меня в свои игры, пока неудачная, провалилась, но радоваться, как оказалось, было рано. Маховик "операции" был раскручен, правда, "дело" пошло по другому руслу. Организаторы спектакля, к слову сказать, не обязательно сотрудники КГБ, стали подумывать о новом кандидате.
  
   Тем временем, группа "заговорщиков" стала разбегаться кто куда. Люди, понимая, что помимо воли их вовлекают в "карбонарии", не желали становиться пешками в чужой игре. Да и подпольной организации, собственно говоря, не было. Не было и борьбы, как таковой. Имели место чисто дружеские вечеринки, где после распития бутылки портвейна в компании Набоки и Милявского, человек имел все шансы быть причисленным к "диссидентам". Сами "диссиденты" об этом не ведали. Оппозиция, таким образом, существовала только в воображении Набоки и Милявского. Закулисным кукловодам такое положение дел не подходило, и поэтому был дан иной ход последнему акту этого фарса.
  
   В это время Набока уже был студентом университета. Для поступления на факультет журналистики тогда требовались, как минимум две вещи: принадлежность к прогрессивному классу и публикация нескольких статей. Чтобы удовлетворить первое требование, Набоке пришлось на пару месяцев устроиться рабочим на завод "Арсенал", а для удовлетворения второго ему пришлось написать несколько статей о старых большевиках. Этого оказалось достаточно, чтобы его мать, Екатерина Зеленская, в то время - зав. отдела и специальный корреспондент журнала "Украина", смогла пропихнуть блудного сына на вечернее отделение факультета журналистики. Но к тому времени у него была жена и ребенок, что требовало средств на содержание, поэтому мать Набоки, занимая выгодные позиции в союзе журналистов, сумела найти сыну выгодное место редактора в литературном издательстве "Мистецтво", где он работал, соблюдая все каноны советской журналистики, о которых со смехом рассказывал друзьям. Так я узнал о секретных списках авторов, не подлежащих печати. Надо полагать, Набока использовал позднее опыт составления "черных списков", но уже сугубо в демократических целях.
  
   Итак, начинался последний акт драмы. Кажется странным, почему на роль "мученика" был выбран именно Набока. Прокламация, на основе которой и было состряпано "дело" состояла всего лишь из одной строки: "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!" В то же самое время, за мной водился куда больший "грех" - копирование и распространение настоящего антисоветского журнала, изданного за рубежом при помощи враждебных СССР спецслужб. Как же я избежал сомнительной чести быть "жертвой режима"? Ответ прост: Набока был идейным противником социализма и искренне ненавидел Советский Союз. И выбор пал на него, за что я ему, в некотором смысле, должен быть признателен.
   Однако ничего бы могло и не произойти, не случись здесь двух женщин, сыгравших во всей этой истории поистине фатальную роль. Вернее, их было три, и они были подругами: Татьяна Лементарчук, Лариса Лохвицкая и Инна Чернявская. Но Татьяна Лементарчук "занялась" конкретно мной, тут началась цепь событий, напрямую с Набокой не связанных, а знакомство "девочек" с "мальчиками" состоялось лишь год спустя.
  
   Как только на сцену выступили Лариса Лохвицкая и Инна Чернявская, они сразу очаровали Набоку и Милявского. О, этот мудрый Милявский! Скольких людей, включая меня, предостерег он от необдуманных поступков! Но перед женщиной даже он, человек, наделенный еврейской осмотрительностью, не устоял. Эти две особы необычайно быстро вдохновили наших героев на подвиги во славу грядущей победы демократии. Все последующие встречи уже считались заранее планируемыми "акциями", основной целью которых было попасться на глаза КГБ и доказать свою принадлежность к диссидентскому движению.
  
   Поскольку именно я свел Набоку и Милявского с "девочками", то после ареста "четверки", на меня с кулаками набросилась мать Милявского крича: "С кем ты их познакомил?!" Странно, я был знаком с ними за год до этого, но никакого желания расклеивать листовки по городу у меня не возникало.
  
   Альянс Набоки и Милявского с Лохвицкой и Чернявской имел самые разрушительные последствия: презрев опасность и какие-либо меры предосторожности, друзья окунулись в кипучую деятельность, перспективы которой был ясны любому - тюрьмы, лагеря, "психушки".
   В 1979 квартира жены Набоки, Натальи Пархоменко, была объявлена Киевским демократическим клубом, где проводились все те же вечеринки, но под вывеской философских и религиозных семинаров, обменов литературой и обсуждений. Ядро клуба составили "те, кто хотел что-то предпринять", т.е. сам Набока, Милявский и "девочки", "периферию" - те, кому можно было при этом присутствовать, и "третий круг" из тех, кто "ничего не хотел делать, всего боялся", но которым было "интересно". Такая структура "тайного общества" позволила КГБ быть полностью в курсе дела и контролировать течение событий. Люди "второго" и "третьего" круга и не подозревали о том, что оказались членами "подпольной организации" насчитывающей, по логике членов "первого круга", до пятидесяти человек.
  
   Большинство, из приходивших в "демократический клуб на кухне", интересовалось Набокой в надежде на перемены в обществе. Перемены в лучшую сторону. Им и в голову не приходило, что Набока стремился к развалу страны и, соответственно, к ухудшению положения подавляющего большинства граждан, что в дальнейшем и произошло. Тот, кто в этом сомневается, может почитать данные статистики. Речь о другом. Люди не могли предвидеть грядущих потрясений, а Набока к этому стремился. - Именно у него на кухне я и услышал знаменитые строчки: "Коммунисты поймали мальчишку, потащили в свое КГБ...", вплоть до строчек, "...скоро стая акул капитала уничтожит Советский Союз". Ну, как в воду глядел!
  
   Мне тоже многое не было известно, но дело принимало весьма специфический оборот, и пришлось всеми правдами и неправдами избегать "акций". Я не разделял взглядов "четверки" и не желал входить ни в "первый круг", ни в последний. Я всегда считал, что прокламациями и революционными лозунгами общество в лучшую сторону не изменить. Тем более, как потом стало ясно, вся эта деятельность обернулась полным фарсом, режиссеры которого были и до сих пор остаются неизвестными.
  
  -- Почему вы, зная об антигосударственной деятельности Набоки и его сподвижников, не обратились в правоохранительные органы? - спросили меня сотрудники КГБ после ареста четверки.
  -- Я не считал политику на кухне опасной для государства! - был ответ.
  
   Действительно, политику делают деньги и власть. А Набоку, даже после "победы демократии" в политику не пустили. Впрочем, как шут гороховый, он устраивал всех, даже КГБ.
  
   Я отошел от "демократического клуба" и занялся йогой, тихо и без суеты укрепляя свое здоровье и дух, наполняясь надеждой на спокойное, размеренное философствование о высоких материях. Но не тут-то было!
  
   Утро двенадцатого января 1981 года запомнилось мне на всю жизнь. Это был первый день сессии в университете, где я учился на историческом факультете, но я решил заскочить на работу всего на полчаса, чтобы закончить свои дела. Не прошло и пятнадцати минут, как в фотолабораторию зашли двое и предъявили удостоверения сотрудников КГБ. Не буду терзать читателей предположениями, кто мог дать информацию о том, где я находился. Мне положено было быть или дома, или в университете. Но за мной пришли именно на работу. Так им было удобнее. Значит, они были хорошо информированы, причем, не только обо мне, но и обо всех, кто их интересовал. По моим предположениям, они получали информацию, как минимум, от десяти человек, поэтому им было известно все. И обо мне тоже. Нет смысла теперь выяснять имена информаторов - они были лишь винтиками в игре. А имена самих игроков мы не узнаем никогда, но именно они определили мою роль в этих событиях в качестве "свидетеля на процессе". Не самая завидная роль, но, клянусь, я говорил на процессе только правду и ничего, кроме правды.
   Интересно другое: обладая всем необходимым объемом информации обо мне, "сотрудники органов" представили дело так, будто обо мне все рассказали Набока с Милявским. Полагаю, это не совсем верно. Они просто физически не успели бы так много рассказать за первые дни после ареста.
   Дальнейшие события показали, как Набока с единомышленниками сумел с максимальной выгодой использовать свой арест и суд. Мысль о том, что "революцию задумывают романтики, делают герои, а результатами пользуются негодяи" в уточненном виде может выглядеть так: "Революцию задумывают негодяи, ищут романтиков, делают из них героев, а потом по их трупам восходят к власти". Сказанное вполне можно отнести и к Сергею Набоке. В результате его деятельности пострадали десятки и десятки человек, но карьеру на этом сделал он один.
  
   Суд состоялся летом. В течение нескольких месяцев до этого спецслужбы "перетрясли" всех, кто хоть краем уха слышал о Набоке. Для меня эти полгода обернулись почти ежедневными допросами. Все они проходили по одной схеме: мне задавали серию вопросов о каком-либо событии, и из характера вопросов вытекало, что они знали, в общем-то, все, но им требовались показания конкретного лица. Нет нужды объяснять, что мне были представлены весьма убедительные доводы, показывающие незавидность моего положения, в случае отказа "сотрудничать со следствием".
   Ничего особенного мои свидетельские показания не несли. Это было, по сути, то же самое, что можно прочитать здесь. Получается, Набока пострадал ни за что? - Нет. Кому-то потребовался миф о "политическом заключенном", и Набоку с друзьями подставили сотрудникам КГБ. Те, в свою очередь, нуждались в громких процессах для оправдания своей деятельности. Поэтому они с радостью ухватились за наживку. Я считаю это явным просчетом КГБ. Если бы Набока действительно представлял угрозу правящему режиму, его бы тихо и без скандала посадили бы в тюрьму за что угодно, хотя бы за переход улицы в неположенном месте. Кто же настоящий создатель образа Сергея Набоки? Об этом мог бы сказать только он сам, но он умер - и теперь мы ничего не узнаем.
  
   Много лет после суда я находился "под колпаком", и сотрудники КГБ регулярно наведывались ко мне с одним и тем же вопросом: "Что нового слышно о Набоке?" Понятно, что в результате такого внимания со стороны "компетентных органов", я надолго замкнулся в себе, стараясь не заводить новых знакомств и не навлекать беду на ничего не подозревающих людей. Потом началась перестройка, и "органы" оставили меня в покое.
  
   С Набокой у меня было еще несколько случайных встреч. Я удивлялся его внезапному переходу на украинский язык, а его удивило то, что я после университета работал простым токарем на заводе. Дворник и токарь. Вроде бы два пролетария, но на самом деле, совершенно чуждые друг другу люди. Набока - непримиримой борец за дело класса советских выдвиженцев, желающих стать капиталистами. А я - один из миллионов советских людей, обманутых сладкими речами о перестройке и о "квартире каждому к 2000 году".
   Однажды я встретил его на улице:
  
  -- Давай напишем документальную книгу о тех событиях, - предложил я.
  -- Зачем? - пожал плечами Набока. Объективное расследование событий, очевидно, не входило в его планы.
  
   Нежелание Набоки ворошить прошлое вполне понятно. Все, что он реально сотворил для дела демократической революции, укладывалось в одну единственную строку: "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!" Его остальная "правозащитная деятельность" сводилась к банальным выпивкам то там, то тут. Это могло разрушить его имидж "непримиримого борца с тоталитарным режимом". "Киевский демократический клуб" на кухне у Набоки посетили свыше пятидесяти человек. Все они пострадали в той или иной степени: кто работу потерял, кто перспективы на повышение. Исключение из комсомола или из партии большой бедой сейчас не назовут, но тогда это было чрезвычайным событием, переворачивающим жизнь человека с ног на голову. Сколько же человек пострадало ради того, чтобы Набока, в конце концов, стал корреспондентом радиостанции "Свобода", финансируемой ЦРУ?
  
   В конце восьмидесятых годов положение в Украине изменилось, возникло общественно-политическое течение "Рух" ("движение"), его полное название - "Движение за социалистическую перестройку". По мере того, как участники "движения за социалистическую перестройку" осознавали, что время "хапнуть" пришло, слово "социалистический" все чаще заменялось на "демократический", пока окончательно не было вытеснено из лексикона "демократов". Началась ожесточенная борьба за власть, собственность и деньги.
  
   Последняя моя встреча с Набокой состоялась в 1990 году в стенах киевского государственного университета. В то время там проходила конференция по вопросу становления независимой прессы, а я представлял там одну из независимых новообразованных газет. Заметив меня, Набока поднял тревогу и доложил о моем присутствии Екатерине Зеленской, своей матери, представлявшей там демократическую прессу как главный редактор газеты "Вiльне слово". Она тут же выступила с гневной речью по поводу присутствия в зале недостойных личностей, из чего я сделал вывод, что сталинские методы расправы с оппонентами не чужды демократичеким кругам. Когда же я попытался выступить и рассказать, сколько человек пострадало от процесса выдвижения Набоки в "герои", последний, набросился на меня с кулаками, продемонстрировав, что и нацистские методы тоже приемлемы в демократическом процессе, если очень того хочется.
  
   В последние годы, однако, он надежно отгородился от народа телевизионным экраном, избавив себя от необходимости махать кулаками. То, что у власти по-прежнему остаются все те же люди, оправившие его когда-то в тюрьму, совершенно не смущало телеведущего Сергея Набоку. Он победил, а цена победы его не волновала никогда. Девяностые годы стали звездным часом Сергея Набоки. Он добился всего, о чем мечтал. Все свои силы он бросил на борьбу за "права человека". Правда, не уточнялось, какого именно человека, поэтому права пятидесяти миллионов обворованных и брошенных на произвол судьбы украинцев его не взволновали, тем более, что за эти десять лет три миллиона из пятидесяти вымерли по "естественным" причинам. Деятельность Набоки и ему подобных личностей, как бы они ее сами ни оценивали, являлась идеологическим прикрытием разгрома и разграбления страны, в результате которого, Запад получил возможность выкачивать огромные материальные и финансовые средства из того, что было когда-то Советским Союзом, и обеспечивая себе, тем самым, процветание еще на какое-то время.
  
   Сообщение: "Утром 18 января в гостинице при одном из исправительно-трудовых заведений Винницы найден мертвым в своем номере известный украинский журналист, обозреватель "Радио "Свобода" и основатель агентства УНИАР Сергей Набока".
  
   Есть что-то символическое в таком конце. Всю свою жизнь Набока боролся против советской власти, даже спустя много лет после ее падения. И вот, "умер в тюрьме". Это знак свыше. Теперь можно назвать улицу его именем или корабль. Хотя, когда еще Украина начнет снова строить свои корабли! Нет, лучше переименовать улицу. Например, улицу Льва Толстого, где он когда-то жил, в улицу Сергея Набоки. Будет очень патриотично и в духе времени. И памятник поставить, а на постаменте написать фразу, составившую краеугольный камень мифа о борце с тоталитализмом: "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!"
  
   Вот, что я писал в своем письме одному из моих друзей в те дни:
   21 января 2003 года в Киеве с невероятной помпой прошли похороны С. Набоки. Гражданская панихида состоялась в Доме Учителя, бывшем когда-то музеем Ленина. Ну кто бы мог подумать! Похоронили его на Байковом кладбище. Куча статей, радио- и телепередач об "известном украинском журналисте, обозревателе радио "Свобода" и основателе агентства УНИАР", и далее перечисляется ряд других "достижений". Прямо ангел во плоти!
   Я же знаю его как человека, который спёр у меня десятку из кармана, пока я спал. В другой раз он попросил у меня модную замшевую фуражку "поносить", но, по пьяни, ее потерял и доказывал мне, что никогда в жизни ее у меня не брал. Вообще, пьяницей он был страшным - если мне еще в 1974 году писали в армию, что "Набока пропил печень", то, как он дожил до 47 лет - ума не приложу!
   Однажды мы всей компанией отправились в ресторан с твердым намерением "хорошо посидеть". Все вели себя прилично, кроме Набоки, который буянил и орал на весь ресторан: "Я пришел сюда кутить! Подайте мне все!" Когда же настало время платить, "кутила" выложил на стол пятьдесят шесть копеек и заявил, что больше денег у него нет.
   Еще он был полный бездарь. "Умным" его сделали Леонид Милявский, его жена Инна Чернявская и жена Милявского Лариса Лохвицкая. Они старались сделать из Набоки икону лишь только по той причине, что он в этой компании был единственным неевреем. "Политическим заключенным" Набока стал после того, как они вдохновили его написать антисоветскую прокламацию. Вот полный ее текст:
   "Соотечественники! 12 января - День украинского политзаключенного. Поддержите его!"
  
   Всю свою карьеру "борца за свободу" Набока, как из пальца, высосал из этой строчки. Вы когда-либо видели что-либо подобное?
  
   Далее будет одно из двух: либо его быстро все забудут, либо сделают из него святого и будут на него молиться. А у нас появится возможность лекции читать на тему: "Наши встречи с выдающимся деятелем".
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"