Коктейль "Манхэттен"

Священник налил стакан воды из под крана.

Выпейте. Пейте же, вот увидите, будет лучше.

Я сделал два глотка и закашлялся в стакан, разбрызгивая воду. Меня затошнило еще сильнее.

Это ошибка, - сказал я. - Я только полгода назад проверялся, и был совершенно здоров. Проверьте еще раз...

В углу, скрипнув стулом, вздохнул Капитан (так мне его представил священник - "Капитан"). Его полустон-полувздох отчетливо дал понять, как сильно можно устать всего лишь от одного вопроса, если слышать его слишком часто.

Телегин, - сказал Капитан, остановившись надо мной. - Ты не сомневайся - проверили. Проверили, и не один раз.

Я посмотрел на него снизу вверх, чувствуя себя насекомым. Священник, видимо, почувствовал это мое состояние - он забрал у меня стакан, мягко, успокаивающе похлопал по руке и отошел к окну.

Капитан достал из папки три экземпляра отпечатанного документа, аккуратной стопкой сложил их на столе передо мной, а поверх них - шариковую ручку.

Здесь распишись, - сказал он, кивнув на документы. - На всех трех.

Прочитать можно? - спросил я.

Дома прочитаешь.

Я взял ручку и под взглядом Капитана, от которого чесалось все тело, вывел первый автограф. Капитан смягчился. Сел напротив.

Такова селяви, Телегин, - говорил он, откинувшись на спинку. - А мыслить нужно масштабно. Государственно... Остальные тоже. Да-да, все... Кризис в стране. Напряженная обстановка. Нет у государства денег на твое лечение. И медикаментов нет. Да и врачей тоже нет. У нас сейчас со всем напряженка. Ты телевизор смотришь?

Я не прошу...

Знаю, - заморщился Капитан. - "Не надо мне ваших таблеток" - это ты мне говоришь? Вы все так говорите. А через неделю где-нибудь в туалете за любимым делом умираете. Или во сне, блаженные... Так?

Я заметил, что священник тоже внимательно смотрит на меня.

- Не можем мы этого допустить, - сказал Капитан. - Не можем. Мы - это не я и отец Юлий. Мы - это Государство и Церковь. Потому что, Телегин, умирать так - грех. А грехи у нас вне закона. Подписал?

Я отдал ему ручку и бумаги. Капитан проверил мои подписи и вернул один экземпляр.

Тут все подробно расписано. Не потеряй. Это твой последний и самый важный документ.

В документе помимо моих личных данных (родился/женился), которые я успел мельком просмотреть, были результаты анализа, диагноз и прогнозируемая дата смерти - через три недели.

Своей подписью я подтвердил, что знаю об уголовном преследовании моей семьи в случае, если я умру не установленным законом способом, то есть не самопрерыванием. Так это у них называлось: "самопрерывание жизни".

У тебя неделя, чтобы выбрать место и способ, - сказал Капитан. - Так что не мешкай. Если ты не в состоянии оплатить услуги коммерческих фирм, Церковь предоставит тебе бесплатную альтернативу. О подробностях можешь поинтересоваться у отца Юлия. - Он помолчал, хмурясь и, видимо, пытаясь ухватить ускользающую от него мысль, которой хотел поделиться. Но хмурое выражение с его лица не сошло.

- Что? - сказал он раздраженно. - Сидим чего? Я давно закончил, так что давай-давай - бегать, искать, узнавать. Время, Телегин, время - у тебя счет на дни пошел.

*

С чего я начну? Я начну с начала.

"Здрасте. Телегин. Сергей Леонидович. Тридцать один год. Жена. Ребенок. Писатель-публицист. Видимо, неплохой - мне прилично платят, никогда не сидел без работы. У меня собственная трехкомнатная квартира, когда-то имелась в меру подержанная "субару", но бензина в стране давно нет, поэтому сейчас езжу не велосипеде. Долгое время работал в одном издании. Название умолчу, оно не имеет значения. Скажем так - проправительственное издание. Мне не хватало воздуха там. Я задыхался. Я ругался. Потом уволился и стал вольным писателем. Я написал книгу, но редакторы немели на первых же страницах рукописи. Я написал другую книгу. Ее опубликовали, но через два дня весь тираж изъяли со склада, издательство прикрыли, а меня... У них это называется "провести беседу". Да, - со мной "провели беседу".

Я родился не в той стране. Смерть, которая во всем мире считается естественной, у нас вне закона. Умерших таким образом без гробов закапывают в общей яме, а их семьи лишаются имущества и свободы, а часто и жизни. Наш девиз - только сам человек имеет права прервать свою жизнь. Об этом были мои книги."

В этом месте, подумал я, он, вероятно, прервет меня. Жестом руки он попросит остановиться. Он будет мерить кабинет мягкими ковровыми шагами, остановится возле окна, вращая большими пальцами сплетенных за спиной ладоней, затем спросит, не желаю ли я кофе либо чай. Я попрошу кофе со сливками и побольше сахара. Он позвонит по телефону, а когда нам принесут кофе, он сделает маленький глоток, разглядывая мое лицо поверх чашки, почти беззвучно поставит ее на блюдце и попросит продолжить.

И я продолжу.

"Я не верю в свою болезнь. Болезнь, которую они у меня нашли, не развивается так стремительно, чтобы за полгода перейти в последнюю стадию. Нет, я не врач. Нет, и не биолог тоже. Я просто знаю. Как и то, что обязательное самопрерывание - слишком удобное средство устранения неудобных индивидов, чтобы этим рано или поздно не воспользовались. Тысячи таких как я, которым уже назначили дату смерти, добровольно идут на заклание, чтобы не подвергать преследованию своих близких. Есть и другие - их единицы. Если их не выдаст собственная семья, их все равно быстро находят - милиция, армия, церковная охрана, социальный патруль. Им негде прятаться. Их разрешено убивать на месте, и их убивают на месте. Потом их закапывают и идут за их семьями".

Он помолчит. Затем медленно, взвешивая каждое слово, скажет, что он всего лишь чиновник чужого государства. Довольно сильного государства, но всего лишь мелкий чиновник. Он не может вмешиваться во внутренние дела моей страны. Он спросит: чего же я хочу? Я отвечу, что я хочу политического убежища. Я хочу независимого медицинского обследования. Я хочу написать новую книгу об этом. А еще я хочу слушать шум моря, а не перекличку соцпатруля, хочу пить коктейль "Манхэттен", а не водопроводную воду с холерной палочкой, хочу просыпаться от поцелуя женщины, а не от сигналов точного времени.

Он задумается. На этом раз он будет думать долго, глаза его будут блуждать по окружающим предметам, иногда возвращаясь к моему лицу и задерживаясь на нем. Потом он попросит подождать и снова потянется к телефону.

В одной из своих книг, я как-то высказал мысль, что человек чаще всего ошибается в том, в чем уверен абсолютно. Мысль эта настолько верна, что маловероятно является моим продуктом. Моя вера в расписанный моей фантазией сценарий была абсолютной; я продолжал надеяться даже тогда, когда мордовороты из соцпатруля уже бежали мне наперерез, поймав в трех метрах от ворот посольства. И когда меня ткнули лицом в горячий асфальт, а в голову за ухом ткнули холодным железом, я все еще что-то выл про коктейль "Манхэттен".

Голос с визглинкой кричал по-английски, чтобы не стреляли. Почти надо мной голос по-русски кричал то же самое, и еще - что дальше они разберутся, что все в порядке, что просто прикажите своим людям убрать оружие и отойти назад. Тот же английский голос требовал объяснить, кто я такой, почему я подкарауливаю его и не болен ли я.

Они сделали так, чтобы мне было больно даже просто открыть рот, затем подняли на ноги. И ответили, что да, - я сильно болен.