Коля вдавил в тонко раскатанный листик сырого цемента последний клинушек, почистил штапик-стило, аккуратно отклеймился на краю и отнес сочинение в сушильный шкаф. Одноклассники вяло переговаривались и глухо погромыхивали подносами с сочинениями. В разбитые окна класса тянуло сыростью и лезли черные узловатые ветви разросшихся вокруг школы кленов.
Бак отопителя в углу чуть теплился и остро вонял выделениями. Горелку на нем зажигали редко, тепла от него не хватало - никто так и не взялся заделать разбитые в начальную эпоху Восстановления окна тряпьем и листовыми материалами, как в жилых домах. Кто-то из Колиных одноклассников присел над накопителем бака, задрав марлевую юбку до подмышек, и выдал густую струю белесоватого дерьма. "Не донес. Зато балл добавят", - механически подумал Коля, проходя мимо.
Отца заберут, хватило бы и одной из перечисленных Колей в сочинении провинностей, чтобы немедленно отправиться в переработку. Усиленного пайка хватит до осени, потом спячка, а там видно будет.
Оформление школьных сочинений как доносов было негласным правилом: никто прямо не заставлял, но за иную форму ставили непроходной балл, и надзиратель молча бросал хрупкую плитку на пол перед незадачливым учеником - класс весь был усыпан цементным щебнем. Балл, конечно, могли снизить и за орфографические и грамматические ошибки - но по большей части на них закрывали глаза, коль скоро содержание было достойным, и его вообще было возможно извлечь. Хроническая неуспеваемость грозила изгнанием из школы с неясными перспективами.
Обычно доносили по мелочи, и жертва отделывалась лишением пайка, ферментов, в крайнем случае - срезанным со спины или живота куском кожи.
Папаша сам виноват - так и сыпал крамолой, вел себя вызывающе. Рано или поздно его бы все равно забрали, но им с матерью тогда бы ничего не перепало. Кроме серьезных неприятностей за сокрытие, так сказать. Мамашу тоже надо бы сдать - пользы от нее не будет все равно - бесплодна. Так и сидеть что ли впроголодь на одной целлюлозе? Сейчас-то он выгородил её - мол, папаша виноват, но знать-то знал: она уж под кем только не побывала - ни одного соседа не пропустила - а толку нет.
Коле должно было вот-вот исполниться двенадцать, он получал доступ к разделению общественных работ и пайкам. Родители были уже не нужны, пора бы и избавиться от обузы, освободить жилплощадь, а потом и самочку завести, жопастенькую, плодовитую. Рот наполнился кислой слюной, Коля выпустил её на пол, широко открыв рот, и поковылял к выходу.
Деревянный пол сгнил и повсюду провалился - удобней было бы снять и вынести его и ходить по вечному бетонному основанию, но согласно принципу естественности должно было всё оставить гнить там, где оно есть, пока рыжая древесная труха не смешается в одно с распавшимися в ржавые хлопья гвоздями и скобами.
Теперь же легко можно было напороться на торчащий из лаги гвоздь или провалиться сквозь прогнивший настил и переломать хрупкие от плохого питания кости.
Надзирателям и это хлеб - потому они хотя и не раскладывали напрямую петли и не устраивали ловчих ям для учеников, но, бывало, как бы невзначай передвигали обломки так, чтобы сама логика привела несчастного на опасный участок, где он мог пробить крупный сосуд или получить серьезный перелом.
Коля вздохнул и не торопясь двинулся, держась за стену, по уцелевшим доскам, аккуратно выбирая, куда поставить ногу.
Он с трудом отодвинул тяжеленную, перекошенную, прижатую мощной ржавой пружиной дверь и вышел в сырую прохладную тень кленовых дебрей. Силы оставили его, он присел на остатки ступенек отдышаться.
Фууу, коленки аж дрожат и подламываются. Коля задрал юбку и почесал тощие бледные ноги. Сложил морщинистые сухие ладошки на раздутом от целлюлозы брюхе. Его сморщенное старушечье личико не выражало ничего кроме крайней усталости, глаза сбежались к носу, на кончике которого повисла мутная капля холодного пота.
Коля отдышался, пришел в себя, осмотрелся - на одной из массивных квадратных в сечении колонн, когда-то поддерживавших давно распавшуюся кровлю обширного школьного крыльца, что-то белело.
Любопытство победило, Коля вздохнул, крепко уперся ладонями в колени и поднялся. Глазами Коля был слабоват, так что пришлось подойти совсем близко, чтобы разобрать старательно, но немного неумело выведенную сероватым раствором на большом листе плотной белой бумаги надпись.
Тривиальная крамола, которой невидимые, но вездесущие инсургенты пытались побудить стонущее под пятою захватчиков население к мятежу. Колю неприятно поразило, что незамысловатая фраза была исполнена в стиле старомарсианской гетерографии и до последнего клина совпадала с фрагментом его сочинения, - внутри стало холодно и тесно, так, что некуда стало вдохнуть, - обыкновенно негодяи использовали примитивное фонетическое письмо.
Волевым усилием Коля подавил нарастающую панику и оторвал кое-как закрепленный лист. "Надо в префектуру отнести и заявить", - решил он, аккуратно складывая бумагу.
"Мальсо, сюра пори-ка, сто у тевя тама", - из окна первого этажа показалась обросшая морда школьного надзирателя, шесгаля. Коля поморщился - марсианского никто толком не знал, и все коверкали местный, ныне запрещенный язык (русский, кажется) на марсианский манер. Коля остро ненавидел вездесущий суржик. С другой стороны, поголовное невежество было ему на руку - со временем он рассчитывал стать главным писцом как минимум района, что было невозможно без хорошей протекции или исключительного знания письменного марсианского. Заявление вполне могло быть отвергнуто по причине неизящества орфографии и неверного соотношения логограмм и фонограмм, а за ошибочное употребление детерминатива и вовсе можно было поплатиться головой, - хороший писец стоил дорого.
"Да вот, крамола", - Коля не стал раздражать невежественного, но тем не менее могущественного большого брата.
"Сидать знаешь? Сидакать, сидакать", он мерзко захихикал, - "и сё нависано, а, а?" - шесгаль держал плакат, разумеется, вверх ногами.
"Киламола, пиливиктула нести ходел", - Коля уже чуть не плакал, коверкая язык, в голове только и билось: "отъебись, отъебись, отъебись".
"Ланна, мальсо, завелу, сам одрам, бегхи домой", - шесгаль убрал бумагу куда-то вниз и махнул рукой. Коля вздохнул с облегчением и направился было прочь, - "погори, погори, на-га", - большой брат протянул ему раскрытую початую жестяную банку с розовым кружочком на боку,- в мутной жидкости плавало два небольших буроватых кусочка. Остро запахло ферментированным мясом, Колю шатнуло, в глазах потемнело, он схватил жестянку, выловил и проглотил кусочки, потом одним глотком выпил бульон. Шесгаль смотрел на него маленькими хитровато-добрыми глазками из-под кустистых бровей, - "ты не говоли нигому, ад сам".
Коля кивнул, приложился к липкой кисловатой руке шесгаля и растаял в густой кленовой тени.
Узкий проход вдоль зданий от мостовой отделяли баррикады, заботливо сложенные из ржавых кузовов автомобилей и автобусов, искусно переплетенных колючей проволокой.
Сверху баррикада была накрыта решетками, потому что собаки повадились лазать через стены и прыгать на зазевавшихся пешеходов. Огромные стаи одичавших псов курсировали вдоль баррикад, разыскивая прорехи. То и дело им кого-нибудь выбрасывали на потраву по результатам обязательной лотереи.
Дело обычно происходило на центральной площади, и проходы там были сделаны пошире для зрителей.
Подобные жертвоприношения некоторым образом противоречили принципу естественности и несли оттенок давно забытой и не поощряемой религиозности, однако новые хозяева особенно благоволили собакам и не упускали возможности побаловать их вкусненьким.
Префект выводил связанного счастливчика на специально устроенную наверху стены площадку и толкал вниз в крутящуюся воющую стаю со словами "Тунэ бись псюль бильн арон(Се плоть моя и кровь моя, ешьте и пейте)".
Опьяневший от внезапной и давно забытой сытости Коля пробирался через нагромождения ржавого железа. В голове у него вяло перекатывались мысли, он вспомнил девочку из параллели, кажется, сломавшую ногу прямо на выходе из класса, - она вяло возилась в древесной трухе, тщетно пытаясь подняться, потом ему вспомнился розовый кружок на банке, и он мимоходом подивился странному обычаю маркировать мясо по половому признаку. Тонкий юмор этого установления как-то ускользал от него.
Коля вышел на площадь. Сквозь прорехи в заграждении были видны лежащие повсюду среди дочиста обглоданных костей собаки. Сильно пахло псиной и дерьмом. В широких проходах и нишах собирался народ обсудить новости, судачили кумушки, тусовалась молодежь. Молодежь в основном золотая, ибо остальным было не до того. Дети крупных чиновников, чиновников помельче, насекомых и прочей привилегированной швали. В марлевой юбке в эту компанию вход заказан.
Вот и сейчас в затянутой рабицей нише стояла банда раскормленных ублюдков. В отличие от остальных детей, вынужденных добывать себе скудную белковую пищу искусным интриганством, эти были подтянуты, упруги и с розоватой гладкой кожей наподобие тех древних куколок, изображавших новорожденных, что Коля то и дело находил на свалках (кажется, они назывались пупсы), - родители их имели долю с общего убою, порой и не малую.
Некоторые одеты в юбки и жилетки из цельного куска кожи, отлично выделанной и украшенной искусными рисунками и надписями, зачастую нанесенными еще прежними владельцами, - это молодежь золотая, дети крупного и среднего чиновничества. Другие носят кожаную одежду пошитую из мелкого экзекуторского лоскута, - это прихвостни и льстецы первых, дети мелкой шушеры и насекомых.
"Утих-а, сяльдо усян(Эй, червяк, курить есть?)" - ощерился один из, видимо, насекомышей - юбка на нем коробилась мелкими плохо выделанными лоскутами.
"Грамотеи!" - Коля мысленно сплюнул и машинально воспроизвел правильную каузативную форму (сяльдоqданолит); а ведь поговаривали, что у особо важных персон репетиторствуют сами марсиане.
Коля опустил голову и прибавил шагу, сзади раздался дружный рёгот и свист. Он нырнул под низко провисший транспарант с надписью "человек - главный ресурс", - тут слово человек было лишено божественного детерминатива и определенно относилось к аборигенам.
Коля свернул в узкую темную улицу - на углу стояли трое насекомых и тихо переговаривались голова к голове.
Своим названием беспечники были обязаны странному суеверию, приписывающему марсианам насекомообразность. Толком хозяев никто не видел, кроме высших властей, и мог свободно дать волю воображению, коль скоро никаких других развлечений больше не оставалось - телевизоры и пасоконы смотрели слепыми экранами с мусорных куч, книги стали едва ли не единственным источником углеводов, парки превратились в дебри, электричества не было, всякая связь между остатками порабощенного человечества прекратилась.
По слухам, - а они были единственным источником информации, - марсиане обосновались в полярных областях с наиболее подходящим для них климатом. Конечно же, это были люди, - Коля был совершенно в этом уверен. Не муравьи, не пчелы, не термиты, как шептали по углам и норам досужие невежды.
Таким образом, Беспека, как наиболее важный и лояльный режиму институт, так сказать, непосредственная суровая и мозолистая рука, осуществляющая непростое дело Восстановления Равновесия, потезоименована обывателями своим грозным хозяевам.
Коля влажно и преданно смотрел на героев в черных юбках, с грозными деревянными черенками в руках, - глухо звякнула натертая до блеска консервная банка, висящая на поясе у одного из Насекомых, - он обернулся и недовольно зашипел на Колю. Коля бросился бежать.
Уже скоро Коля очутился у замшелой дыры своего парадного, прополз через узкий лаз, поднялся по едва освещенной растущей по углам плесенью лестнице на третий; толкнул дверь.
С квартирой им повезло: небольшая, не угловая, не на последнем или первом этаже. Им повезло не замерзнуть долгой зимой, не быть сожранными Белыми Ходоками, добиравшимися обычно только до мирно спящих жителей первых и цокольных.
К тому же, папаша, подвизавшийся до начала Восстановления на стройке, накануне первой, самой страшной зимы натаскал оттуда рулонной минеральной ваты, заделал все проемы и дыры и навалил в несколько слоев вокруг толком ещё не освоенного отопителя.
Родители закутывали маленького Колю получше в пронзительно жгучее тепло, он ревел и пытался вырваться наружу, чтобы хоть немного охладить горящую, покрытую язвами и волдырями, нестерпимо зудящую кожу во всё крепчающей прохладе темного не отапливаемого жилья. Потом Коля привык, кожа его обыклась и закалилась, и он перестал чувствовать мириады микроскопических иголочек, обнимавших его. Теперь он даже любил забиться подальше в пообмявшийся ворох и полистать силлабарий.
Первая спячка была полна смертельного кошмара, - люди были не готовы, тот, кто окончательно просыпался, погибал от холода и голода. Весной просыпающиеся кричали от боли в отходящем затекшем теле и справляя первую после столь долгого перерыва нужду. Нужда выходила с мясом и кровью.
Зато потом начался праздник живота: в опустевших глухих квартирах валялись тонны неучтенного мяса, еще не успевшего испортиться. Новый порядок был еще не вполне налажен, немногочисленные отряды сборщиков-консерваторов работали бестолково, власть проходила болезненную перековку, - было не до того, - насекомые разбирались с крамольниками и дикими охотниками, марсиане добивали армию, изымали и уничтожали всё механическое, - электронику погубили ЭМИ, сопровождавшие термоядерные удары.
Сначала крадучись, прячась друг от друга, с трудом преодолевая столь глубоко укорененное в сознании отвращение, стараясь не смотреть на мертвенные оскалы, выжившие пошли по молчаливым квартирам, вырезая лучшие куски.
Тем легче было отказаться от прежних табу, что начались массовые жестокие казни дикарей, пытавшихся охотиться на животных и жить огородами, тогда как самоедство было признано не только допустимым, но и желательным.
Лимитные стикеры еще не выдавали, потому жечь горелку на баке можно было сколько угодно. Газа, правда, было маловато, толком что-то приготовить на нем было невозможно (но мать умудрялась), поэтому отец где-то выкопал соль и сушил мясо, нанизывая на веревку тонкими длинными кусочками. Потом, правда, всё изъяли. Использовать какие-либо источники огня, кроме горелки отопителя, было запрещено.
Повинное в страшной экологической катастрофе, постигшей планету, земное человечество было исключено из биоценоза, заняло последнее место во всех пищевых цепочках, было признано вирусной культурой небиологического типа и призвано к самоизоляции и гибели в результате самопожирания.
Единственным результатом своего разрушительного воздействия на природу, который человечеству было позволено употреблять, были книги. Употреблять, правда, не по назначению, а в пищу. Было устроено производство и налажена выдача ферментов, позволявших человеческому желудку переваривать целлюлозу. И потянулись очереди к библиотекам, куда были свезены и все частные собрания книг. Человечество с урчанием пожирало свою память.
Вообще, поначалу с белковыми пайками было проще, - так велик был общий убой, - хватало всем и с приличной лихвой. Даже на биотопливо для домов ОВП, - пошептывали, что у тех не только было постоянное отопление в домах, но и электричество, питающее пасоконы и Бытовую Технику. Кое-что, мол, начали опять производить на востоке для нужд кризисных управляющих обанкротившейся цивилизацией. Конечно, это были не более чем слухи и жуткая крамола, за каковую немедленно следовало отправлять в переработку вместе со всеми родственниками.
Так что по началу, пока еще было много больных, убогих, бессловесных детей, стариков, дикарей, инсургентов, - пайки были больше и доступней. Потом, когда повыбили генетический мусор и инсургентов, - а остатки последних затаились в подземельях как крысы, - переступавшие предельный возраст шли очередью, а не потоком, пайки ограничили, уголовный убой увеличили, оставшихся обязали налогом на биотопливо для власть имущих, имевших мощные отопители.
Коля оставил тяжелый сверток в коридоре и пробрался на кухню. Над голубым огоньком прела кастрюля с бумажной кашей. Коля набрал её прямо руками на стол, сунул руку в ящик, бросил в парящую кучу хорошую щепоть соли и торопливо сожрал вроде влажную и скользкую, но все равно стрянущую в горле массу.
Мать сидела в углу, тяжело уронив руки на колени, и молчала. Когда Коля покончил с кашей, она медленно поднялась, скрипнула рассохшейся дверцей пенала и бросила ему на стол несколько желатиновых капсул. Коля положил их в рот и тут же отправился к приемнику, задрал юбку и присел, блаженно зажмурившись.
"Последние," - плачущим голосом протянула мать, - "опять козёл этот..." "Бумаги тоже нет". Папаша со товарищи, используя ферменты и целлюлозу, гнали какую-то жуткую бурду, которую и употребляли под свежезабитую собачатинку в своих катакомбах. Коля так и не смог их выследить, хотя и неоднократно пытался. Ему всё представлялось, как ведомая им группа захвата накрывает эту омерзительную компанию. Блики от весело гудящей в рассеиватель печурки, булькающий дистиллятор, сгорбленные обезьяньи фигуры с сочащимися кусками жареного мяса в руках, покрытые жиром растерянные лица. Град палочных ударов, треск ломающихся костей, отчаянный визг, мат, - всё Колино существо наполнялось сладким мечтательным томлением.
Коля вошел в комнату, едва освещенную небольшим световым отверстием вверху бывшего окна. Отец валялся на остатках дивана, - все деревянные части от него он давно вытаскал, видимо, на дрова, - остался только закинутый ветошью пружинный каркас. Чресла его были едва прикрыты дряхлыми сатиновыми трусами, право на ношение каковых было выбито им самыми отчаянными усилиями, - правда, насекомые всё-таки поставили его раком и ржавыми ножницами рассекли перемычку, разделявшую штанины - та образовала теперь спереди и сзади довольно оригинальные клинья.
Отец всхрапнул и приоткрыл налитой кровью глаз: "А, отличник", - тяжело поворотившись, он приподнялся, с трудом уселся на колыхающихся пружинах, тут же уронив голову в колени, и как обычно понес про мировой заговор, про то,что никаких марсиан нет, иначе, отчего все прежнее начальство на месте, что все это дерьмо - новые технологии по сокращению лишнего населения, наконец, заикал, потом захрипел, голова его еще дальше провалилась в колени, полилось на пол. Коля было приготовившийся слушать дальше про Римский клуб и аннунаков (все равно он ничего почти не понимал, хотя выучил эту временами немного варьирующую речь практически наизусть) брезгливо отвернулся. Папаша запрокинул голову назад, - губы и щеки влажно блестели, - посмотрел на Колю бессмысленно мутными глазами, хрипло вздохнул, повалился обратно на свое ложе и тут же протяжно со свистами захрапел.
Коля и сам знал из разговоров старших, что почти вся старая администрация на всех уровнях осталась на своих местах за немногими исключениями, вроде выбывания по возрасту и неожиданной жестоковыйности и не менее неожиданной принципиальности. Ущерб от выбывания был немедленно с лихвою возмещен амбициозными экоактивистамии и веганами, чья прежде маргинальная идеология стала господствующей. Правда, эти досужие суждения вызывали в его маленьком, но, тем не менее, крепком умишке вовсе не крамольные и бесполезные сомнения в существовании невидимых могущественных хозяев (тем более спорых на не иллюзорную расправу), а неизбывную веру в неколебимость и вечность Начальства, особенно в среднем его сегменте, где оное оказалось почти не задето катастрофой, и горячее стойкое желание оказаться в рядах властей предержащих во что бы то ни стало.
Осторожно ступая, Коля направился в дальний угол, где ровными стопками стояли пластины силлабария, и принялся осторожно их перебирать, стараясь не стукнуть твердыми кромками тяжелых цементных плиток. Папаша зашевелился, засипел, забулькал, прокашлялся и начал вещать не своим - неожиданно чистым, уверенным голосом с легкой картавинкой. Коля слышал, что прежде существовали проклятые рукотворные устройства, позволявшие передавать не только звук, но и изображение, на невероятные расстояния. Совершенно также отец порою в пьяном забытьи служил кому-то подобным транслятором. Механизм этого явления был Коле совершенно не ясен, как и источник трансляций. Но Коля с большой долей вероятности полагал, что источником вещания были Люди, и полагание это наполняло его пока еще робкой и неясной надеждой на свою несомненную избранность и предопределенное высокое положение. Мысль, что это могут быть обрывки когда-то прочитанного, всплывающие в полуразрушенном плохим алкоголем мозгу, решительно Колей отметалась по совокупности причин. Саму же идею, что организм может служить техническим устройством в той или иной степени заронил в Колино подсознание некий школьный умник, пугавший изнуренных чтением, письмом и недоеданием школяров концепцией "биоцивилизации". Умник этот очень скоро отправился на переработку, несмотря на крайнюю свою лояльность пресловутой "биоцивилизации".
"Имел ли в виду Аристотель, называя человека "то зоон то политикон" животное политическое или общественное, что неотъемлемое свойство последнего - скапливаться на Майдане и подпрыгивать с громкими криками? Нет, великий естествоиспытатель, без всякого сомнения, предполагал в человеке совершенно чуждую другим млекопитающим эусоциальность. Что? Голые землекопы? Да, пожалуй, но о них позже.
Итак, в чем же выражается эусоциальность популяции. В том, что отдельная особь не имеет самостоятельного существования. Особью эусоциального животного является семья, рой, общество. Причем в случае человека это вся человеческая популяция.
Человеческая личность или, если пожелаете, индивидуальность, - фикция. Разумная личность - всего лишь узел речевой коммуникации, гигантской вирусной сети, наброшенной на нашу несчастную планету. Стоит вырвать человека, отсоединить его от этой сети, и он немедленно превращается в беспомощное голое животное. Примеры вам известны. Дети, не получившие во время коммуникационные навыки, будучи оторваны от социума, превращались в идиотов без малейшей возможности минимальной адаптации.
Понятие критической массы социума было введено крупнейшим философом и социологом прошлого столетия Киром Булычевым. Полноценное развитие человеческой популяции стало возможно только при определенной плотности и объеме населенности.
Неолитическая революция дала толчок экспоненциальному росту населения, каковой привел к созданию великих цивилизаций. Дальнейший рост вызвал ряд научно-технических революций, ведущих в конечном счете к созданию отказоустойчивой автоматической техносферы, искусственной среды в рамках планеты, в последствие и в рамках местной звездной системы. Изолированные на Австралийском и Американском континентах и рассеянные по Океании части человеческой популяции не успели сформировать критической массы и были инкорпорированы авангардом человечества.
Ну что же поделать? Да, отчасти в качестве пищи.
Да, разумеется, мы не можем и не должны включать этическую компоненту.
Какие выводы мы можем сделать? Рост населения будет продолжаться для поддержания необходимой плотности в объеме популяции. Опухшие от пьянства и обжорства мальтузианцы вольны потрясать воздух алармистскими выкриками сколько им будет угодно, и покуда это может иметь место в парадигме общего развития. Ни жестокие эпидемии, ни голодовки, ни гуманистические эксперименты по промышленной утилизации населения в период последних войн никоим образом не смогли переломить вектор движения популяции или хоть сколько-нибудь изменить его направление. Влажные мечты ожиревших мизантропов о полумиллиарде блаженных к счастью неосуществимы: такое человечество немедленно схлопнется в коллапсе жесточайшей деградации и одичания.
Роль личности в истории? Мы не можем ее оценить из-за полного отсутствия таковой. Не будем порождать лишние сущности. Ньютон, Эйлер, Менделеев, Эйнштейн взошли на навозе миллиардов почти бессловесных Гансов, Иванов, Джеков и Жанов, ведущих полусонное бессмысленное существование в полутемных пивных и плодящих себе подобных в жаркой тьме на завшивленных тюфяках. Случайные пучки интерферирующих волн на поверхности плотно бомбардируемой упругой среды. Великие завоеватели, выдающиеся общественные и политические деятели - все они не более чем совпавшие и сгустившиеся, овеществленные в некоей точке обожающие или напротив ненавидящие взгляды миллионов.
Разумеется, становление и закрепление биосоциума в полностью искусственной среде техночеловейника в планетарных рамках приведет с одной стороны к стабилизации, а с другой - к существенному ужесточению условий существования отдельной особи, - такой тоталитаризм не снился даже пламенным утопистам, а тем паче их далеким потомкам - прагматичным фашистам и коммунистам, - евгеника, эвтаназия, каннибализм, контроль, жертвенность, - то немногое, что мы можем предположить с достаточной долей уверенности.
Что же касается Аннунак-х-хрр..." - папаша всхрапнул и открыл глаза. Коля еще немного посидел в благоговейной позе и отвернулся к своим плиткам. Отец сел на растрепанном своем одре, помотал головой: "Что же это за хуйня? А? Устал я, устал. Это пиздец какой-то".
Отец пошарил под ветошью среди пружин, достал перетянутую резинкой пачку аккуратно нарезанной на маленькие прямоугольники бумаги и тряпичный мешочек. Вынул листок, загнул край уголком, всыпал туда из мешочка темных крошек, разогнал пальцем по длине, противоположный край наслюнил и ловко закрутил листок в трубку. Тяжело поднялся, прошаркал на кухню, щелкнул воспламенителем, - в полной тишине было отчетливо слышно, как он со свистом втягивает в себя воздух. Вернулся, опустился на диван, запели пружины. Затянулся, выпустил густое остро пахнущее облако. Коля склонился над таблицей, лежащей на его подвернутых кренделем ногах, но мысли его путались, и он не мог разобрать и знака.
"Слушай, ну а вот ты чего не сдашь-то меня? Ну вот спустился, позвал тараканов ваших - и всё. Пайка, опять же. Я ведь ТРАВУ курю! А?" Колю немного задела папашина проницательность, и он едва с поспешной заносчивостью не раскрылся. И только природная сдержанность и неторопливая холодность рассудка удержала его от выражения язвительной радости. Он только ниже склонился над немою пластиной силлабария и начал медленно наливаться досадным румянцем. К счастью, где-то далеко раздался дребезжащий звук тревожимого ломом рельса. Коля неловко всунул пластину на место, поднялся на онемевших ногах и поволокся на кухню за сетками - пора в библиотеку.
Коля пристроился в хвост длиннейшей из когда-либо виденных им очередей за книгами. Народу сегодня было необычайно много. Было ли это следствием пущенной кем-то воспаленной молвы, или информационной утечки из "надежных источников", народ ожидаемо валил за пайкой по старым нормам. Далеко впереди в огромных стеклянных дверях часто мелькали палки насекомых, и кто-то истошно визжал. Коля занял за хмурым депилированным кислотой обывателем, они обменялись ID, при этом побежалый и одутловатый от ожогов мужик посмотрел на Колю как на еду. Коле стало как-то не по себе, - по несчастью, выглядел он намного младше своих лет, учитывая даже общую неразвитость из-за недоедания, - и частенько улавливал голодный блеск в глазах старших.
Коля решил скоротать время и пройтись до библиотеки. Огромный стеклянный куб темнел впереди. Он по широкой дуге обошел зигзаги очереди и протиснулся к библиотеке. Библиотека была единственным зданием, сохранившим остекление. В начале Восстановления гнев пробудившихся отчего-то с особенной силой обрушился на все бьющееся, в особенности на барьерные остекления. Оконные стекла, витрины, стеклянные двери, - всё превратилось в груды сияющего щебня. Люди как будто стыдливо укрывались от посторонних взоров, баррикадируя проемы хламом, оставляя только узкие лазы и продухи.
Как ни странно, полностью стеклянный фасад библиотеки не претерпел никакого ущерба, и даже тяжелые двери из зеленоватого толстого стекла, заключенного в алюминиевые рамы, по-прежнему вращались на цилиндрических шарнирах. Коля протиснулся к газетным тумбам, куда два кособоких библиотекаря как раз выкладывали свежий официоз. Плиты были еще сырые и оттого неподъемные, библиотекари молча надрывались, надсадно шипя. Наконец водрузив последнюю плиту, отдуваясь, они пошли восвояси, за угол, в здание бывшего морга, где теперь была кухня - за труды им полагалось.
Тело очереди начало рассыпаться, народ бессмысленно толокся возле тумб, вперив тупые и бессмысленные взоры в однообразные черты неведомого им письма. Это было необходимое выражение лояльности - невнимательность к официальной прессе могла привести к самым неприятным последствиям, - потому вся очередь спешила появиться у тумб.
Коля пробрался к заглавным статьям, где было самое важное, что непосредственно касалось обыденной жизни, и принялся читать. Кто-то заметил грамотея, толпа вокруг него сгустилась, и вот уже толкают в бок, теребят: "давай вслух, парень". Коля начал читать нараспев на языке Людей, растущая и уплотняющаяся толпа тревожно и грозно загудела, - Коля попробовал тихо повторять перевод, ропот усилился, в отчаянии он посмотрел на стоящего поодаль беспечника, неспешно охлопывающего длинную кожаную юбку черенком, тот отчетливо и важно кивнул Коле. Коля, набрав в легкие побольше воздуха, тонким срывающимся голосом вкратце огласил содержание.
Запасы пайковой целлюлозы подходят к концу, грядет переход на трудно усвояемые древесные остатки, сохранившиеся объемы уже добытого углеводородного топлива и пластиковые отходы. Количество углеводородов достаточно для стандартного питания наличной численности особей в течение трех средних предельных сроков. Существенно увеличены расходы на производство и доставку пищевых концентратов в связи со сменой субстрата. Нормы работ увеличиваются, налог на биотопливо увеличивается почти в два раза в связи с расширением кадровой базы руководства, процент со сдачи живого веса уменьшается вполовину, непищевое размножение для среднего и нижнего сегмента окончательно запрещено - квоты больше не выдаются ниже третьего зеленого уровня, в связи с чрезвычайно низким уровнем гражданского самосознания и связанным с этим неприемлемо малым выходом живой массы вводится сексагезимация по району.
Над толпою повисла тишина, только слышны были мерные хлопки по худо выделанной коже. Наконец толпа зашумела и задвигалась, и прямо за спиной у Коли тихий отчетливый голос произнес: "Ну, так-то в трендах всё. Хорошо хоть у них блять система счисления щестидесятиричная". Потом крикнули: "Парня пустите без очереди", - и кто-то толкнул Колю к тяжелым стеклянным дверям. Коля протолкался к высокой стойке, бросил на нее карточки, облапил высокую тяжелую стопку, и уже было попятился к выходу. "Эй, вот еще возьми, новые углеводы, ферментов не надо, слава Людям!" - библиотекарь сунул на вершину шаткой Колиной стопки серый неровный брусок в четверть толстого томика. Если бы Коля помнил, что такое мыло, землистый параллелепипед непременно напомнил бы ему большой кусок хозяйственного-72%. Буркнув в свою очередь - "Слава Людям", - Коля выбрался на широкое крыльцо, и принялся обрывать жесткие корки с книг и раскладывать мягкие тетради по сеткам.
Новые углеводы издавали неуловимо знакомый запах, почему-то пробудивший воспоминания далекого детства: мама держит Колю на руках, а папаша в потешной круглой кастрюле на голове остервенело топчет в бок чудной аппарат на ажурных колесах.
Коля оборвал зеленую корку с последней книги, повертел ее в руках, скользнув равнодушным взглядом по титульному листу, - читать однообразные до неразличимости закорючки его не учили, - И.Т. Канева. Шумерский язык. Коля вздохнул, откусил немного от новых углеводов, - вкус странный - жирновато-пресный и в то же время жгучий, отталкивающий, тошнотворный.
Подкрепившись, Коля потащился домой на подгибающихся ногах, шипя от напряжения. Новые углеводы придали ему новых сил, и он перебирал кривыми ножками быстрее, чем обычно. День сложился удачно, он управился засветло, оставалось еще сбегать по воду, и можно еще было успеть вылезти на крышу почитать до заката. Задумавшись, он чуть не пропустил поворот к своему парадному.
Мать по-прежнему сидела на кухне, уронив на колени руки. Коля вошел и начал аккуратно освобождать сетки в обычный угол. Новые углеводы он особо выложил на стол, чтобы мать сразу сняла пробу. "Это вот новые углеводы, мам. Ферментов не надо. Сытно - я пробовал уже. Налоги повысили". Мать подняла на него тупые глаза и вдруг тонко провыла: "Отца... Отца-то забрали. Всё..." Коля пожал плечами и пошел в комнату. На пороге остановился: "А это... Карточки, карточки-то его остались? Или изъяли?" Мать махнула рукой на пенал: "Да здесь", - и опять погрузилась в забытьё.
Утром Коля собрал учебные принадлежности, доел не тронутые матерью новые углеводы, - неприятная масляная отрыжка, приятная тяжесть в желудке и не менее приятное ощущение необычной сытости.
В настроении приподнятом и предчувствии скорых и счастливых перемен Коля долетел до школы необыкновенно быстро, до начала занятий оставалось еще порядком времени: никто не толкался на крыльце, не шумел в коридоре и классах.
Коля протиснулся в двери и начал было уже пробираться в свой класс, когда его окликнули. Дверь комнатки надзирателей была распахнута, большой брат стоял на пороге и махал Коле рукой. Коля замер, и шесгаль шагнул в коридор ему навстречу, призывно улыбаясь: "Ири-га сюра, погховолити нара". Ослушаться большого брата было немыслимо, и Коля, внимательно глядя под ноги, начал пробираться к сторожке. Шесгаль скрылся внутри, оставив дверь открытой. Коля вошел в довольно большую полутемную душную комнату. Большой брат стоял сразу за дверью. За столом сидел необычный гость. В отличие от полуголых чумазых аборигенов он был облачен в глухой черный костюм. Гость крутил в пальцах белый дымящийся стаканчик и внимательно разглядывал Колю. Коле от затянувшегося молчания стало неловко, взглянуть гостю в лицо он не смел, глазеть по сторонам согласно школьному уставу было не положено, и он уставился на узкую смуглую кисть, ловко перебирающую тонкими чистыми пальцами свежий картонный стаканчик. Что-то с этими пальцами было не так, но что, до Колиного оцепенелого разума дошло не сразу. Они были лишены ногтей - гладкие желтоватые щупальца.
Коля поднял голову и наткнулся на ледяной бетонный взгляд почти белых глаз с рваными дырами бездонных зрачков, отчего разум его осыпался с тихим шелестом, и невесомые его клочки унёс ледяной порыв. Коля по-звериному заревел, отбросил заступившего ему дорогу большого брата, пролетел по коридору, сбил школяра, боровшегося с дверной пружиной, вывалился на крыльцо. Загребая руками и ногами, выпал под кленовую сень и, оставив немудреный свой наряд на цепких ветках, голый и ободранный продрался на небольшую круглую поляну, окруженную со всех сторон стеной кленов.
Прямо перед ним на вкопанном в землю бетонном пасынке болтался жестяной квадрат с трафаретным изображением веселого Роджера и какими-то буквами. Если бы Коля умел читать, он бы узнал, что здесь начинается полоса отчуждения, и посторонним, к каковым с большой долей вероятности относился и он сам, вход в оную воспрещен категорически. Человека старорежимного, даже неграмотного, быть может, отпугнул бы череп с костями, но у Коли человеческие кости прочно ассоциировались только с едой, поэтому он смело шагнул вперед. И тут же полетел вниз. Белеющее далеко вверху пятнышко люка в угасающем Колином сознании вдруг заслонила громадная деревянная голова черной полировки. Массивная нижняя челюсть зашевелилась на шарнирах, и скрипучий патефонный голос произнес: I show you how deep the rabbit hole goes.