Владимир Головков

                            ДОМ С ОСИНОВОЙ КРЫШЕЙ



                                ГЛАВА ПЕРВАЯ,

                в которой автор рассуждает об устройстве мира,
      а также появляется главный герой, что тоже, в принципе, интересно


     I. ЭР-ТЕЛЛЬ

     Дожди  пришли рано и продолжались до самой летней поры. Как будто суровый
Лив,  веселый  хозяин жизни, пробудившись от долгого зимнего сна, никак не мог
нарезвиться  вволю  и  оттого  не  переставал орошать земную твердь все новыми
порциями небесной влаги.
     Или,  быть  может,  пытливый божественный ум решился проверить, насколько
более  устойчивыми  окажутся  белокаменные  стены  великой северной столицы по
сравнению с окрестными крестьянскими хуторами - доподлинно известно не было.
     Верховные жрецы и богословы страны по этому поводу долго спорили, приводя
аргументы,  один  весомей другого, и доказательства из священных книг, а также
ссылаясь на толкователей веры, современных и канонических.
     Современные  толкователи  от  таких  кивков  на  них  почему-то бледнели,
ругались последними словами и даже теряли сон.
     Затягивать  споры  было  нельзя, излишки весенней влаги грозили потопом и
разорением,  это  понимали  все,  однако  и  от природы явления зависело очень
многое.
     Что  умилостивит  верховного  небесного бога до пор зимней спячки, покуда
вновь  не  возьмет  в  свои руки бразды правления владетель ледяных подземелий
жестокий Хлад?
     Двенадцать  девушек,  прекрасных, как дивный сон? Двенадцать белых быков,
лучших в племени?
     Какого  дерева  сооружать алтари и какого камня готовить жертвенные чаши,
куда  будет  медленно течь кровь избранных, удостоенных чести отдать свои силы
Высшим? Мореный дуб? Змеевик? Нефрит?
     Верховные   жреческие  особы  дрожали,  понимая,  что  за  собой  понесет
не соответствующий случаю и оттого бездейственный обряд.
     Медлить тоже было опасно: земной владетель, августейший Ником, в ожидании
несомненных  убытков, ходил смурной, и в приближенных кругах начали шептаться,
уж  не  решится  ли  он  своею  мудростью  назначить  обряд, избрав для жертвы
двенадцать высших жрецов.
     Насколько  знали  Никома,  такой  поступок  был  бы  вполне в его духе. А
мучительная смерть на алтаре пугала потенциальных избранников гораздо сильнее,
нежели привлекал обещанный в таких случаях ими же самими всенепременный рай.
     Верхрвный  жрец  Авалар,  чьего  слова  бы  дожидались  в  другое  время,
напротив,  отошел  ныне  от  мирских  дел,  предпочитая размышлять о высоком и
предоставив  подчиненным  разбираться  с напастью. Он редко стал покидать свои
покои,  да  и  в  тех  редких  случаях  к  спорам  не прислушивался, оглядывая
подчиненных  вместо того мутным и равнодушным взглядом. Шептались о печеночной
колике и о том, что светлейший жрец не переживет весну.
     И  это  обстоятельство  делало  победу  в  споре столь же желанной, сколь
опасной,  ибо  теперь успешно проведенный обряд с большой вероятностью означал
бы для победителя достижение пика жреческой карьеры, а безуспешный - немилость
и, возможно, мучительную смерть.
     Однако  же,  совершенно без вмешательства духовных особ в городскую жизнь
не  обошлось,  и  на  днях,  по  всей вероятности, дабы опровергнуть мнение, о
том,  что  духовная  власть  бездействует,  а  также  чтобы  успокоить хоть на
какое-то  время  естественные  треволнения,  верховный  жрец в минуту наиболее
сильного  расстройства  подписал  поданный чьими-то опытными руками указ, и на
следующий   день   центральной  площади  произвели  показательную  казнь  двух
еретически высказывавшихся господ.
     Первый из них после вечера, проведенного в одном дешевом трактире, вместо
того,  чтоб  благоразумно  направиться отоспаться восвояси, собрал вокруг себя
зевак  и  начал  совершенно  непотребную  проповедь  о  том,  что могучий Лив,
дескать,  показывает  свою  силу,  проникнувшись  страстью  к прекраснейшей из
прекрасных  наследной  принцессе  Тей; каковая проповедь, заразив умы горожан,
могла  бы  иметь  поистине  печальные (для оных же горожан) последствия. Но, к
счастью,  кто-то,  кому  было  положено, не дремал, и смутьян был своевременно
схвачен.
     Вторым  был  некий  чужестранный  старик,  пришедший,  судя по внешности,
откуда-то  с  далекого  юга.  Старик  был  смугл, белобород и морщинист, носил
тяжелые черной оправы очки, тяжелую трость и странную котомку из мешковины. На
беду  свою,  на  городском постоялом дворе, пришелец, смущая истинно верующих,
стал  говорить  о  каких-то  "циклонах",  "антициклонах",  а  также  о  некоем
"движении  атмосферных  фронтов", несомненно, колдовских и, несомненно, ничего
хорошего не предвещающих. История дошла до какого-то священнослужителя, и дело
было сделано.
     На  казни,  где  громко и наперебой восхваляли мудрость великого Авалара,
справедливо  полагая,  что  неизвестно как пользы, а уж вреда от сожжения двух
малых  точно  не  будет (да и зрелище обещало быть интересным), люди заметили,
что     тело    чужестранного    старика    покрыто    странными    ссадинами,
свидетельствовавшими  о  "веселой"  ночи,  проведенной в застенках инквизиции,
хотя  никто и не мог взять в толк, какие такие признания надо было вытаскивать
из и без того уличенного старика.
     Поговорили  о  том, что жрецам виднее, что их власть - им и карты в руки,
что  может  быть,  были  на то какие-то высшие причины, или же просто в ком-то
проснулся некий нездоровый садизм, однако все же, будучи людьми приземленными,
склонялись, что, дескать, просто практики не хватало какому-то юному палачу.
     Однако  же,  была  здесь  какая-то  связь или нет, но по прошествии казни
духовный  спор  почему-то  разразился  особенно жестоко и через несколько дней
подошел к концу. Ходили слухи, что был уже сколочен алтарь полированной желтой
ольхи  и  даже  выбраны  жертвы, да и дожди стали как-то спокойней и реже, что
можно  было  объяснить  удачным  выбором  ритуала  или  же  мудростью Авалара,
повелевшего учинить показательную казнь двух еретиков.
     Ходили  слухи  также,  что  приношением  будет руководить Нофей, в случае
удачи - уже несомненный новый верховный жрец.



                                     xxx

     Человек,  шедший  ранним  утром  по  мокрой  после  ночного  дождя  и еще
пустынной  мостовой,  имел  все  возможности для проверки этих слухов (которые
не  оставили  равнодушным  практически  никого  в  городе),  однако же, ничего
наверняка  не  знал,  да  и  не  стремился  узнать,  довольствуясь собственным
скромным мнением (которого, однако же, не высказывал еще никому).
     И  виной  тому  была  вовсе  не  природная пассивность - виной был дар, а
точнее  даже  -  одаренность,  ибо  человек  этот от природы был действительно
весьма  одарен,  настолько,  что,  начни он перечислять вдруг свои таланты, не
столько удивил бы слушателей, сколько утомил.
     Однако  же, главным своим достоинством человек считал скромность, полагая
благоразумие  и кротость основой добродетели, а пустые амбиции - причиной всех
зол.   И   правда,  толпа  пустых  людей,  не  обладая  никакими  средствами к
удовлетворению  бессмысленного  любопытства, кроме, разве что, не менее пустых
сплетен, могла себе позволить и любопытство, и роскошь почесать языком.
     Тому  же,  кто обладал средствами к познанию, которое, как известно, есть
свет,  следовало  уметь сдерживать себя и оставаться в неведении, которое, как
известно,  есть тьма, подобно тому, как следовало бы всякому оставаться в тени
в те времена, когда слишком жарки и безжалостны бывают солнечные лучи.
     По  этой причине человек, с его удивительной особенностью впитывать любые
сведения,  сбпособные  быть  ему  так  или иначе полезны безо всяких усилий со
своей  стороны и упорно не замечать сведений иного качества, которым он не мог
или  не  имел желания найти достойное применение, считал, что с характером ему
очень  повезло  и  что  в  жизни он оказался в именно на своем, подходящем для
него месте.
     Еще  человеку  дана была удивительная проницательность, благодаря которой
он  с  легкостью  практически  обо  всем  слагал  наредкость  точное  мнение и
удивительная  скромность,  мешавшая  ему  это  мнение  лишний  раз  или просто
неосторожно  высказывать,  коими качествами своими человек и объяснял себе то,
что отставался по сию пору жив.
     Человек шел неторопливо и плавно, окидывая изредка цепким взглядом улицу,
размытую  грязь  дороги  и  старые,  потемневшие от времени мокрые бревенчатые
дома,  не  менее  мокрые  крыши,  с  которых  еще  стекала  прозрачная вода, с
удовольствием   слушая   шелест  ручьев  и  вдыхая  утренний  влажный  воздух;
неизвестно,  отдавал  ли  он  себе  в этом отчет, но человек любил этот город,
который,  как порой ему казалось, знал слишком хорошо, любил эту мокрую старую
улицу  и любил дождь - тот самый дождь, который уже стал причиной смерти двоих
людей  и  грызни в духовной обители, а также грозился стать причиной еще более
ужасных многочисленных бед.
     Походка  человека  была  скользящей  и  совершенно  бесшумной, на нем был
просторный  дорожный  плащ темно-серого цвета с широкими рукавами и капюшоном,
на  ногах  надеты  были сапоги тонкой темно-коричневой кожи, плотно облегающие
изящные ступни.
     Намеренно  или  нет,  а  может  быть,  дабы  подчерунуть  свою  жизненную
философию,  человек  выбрал  теневую  сторону  улицы  и  держался  недалеко от
темных  бревенчатых  стен  и  потому  вряд  ли  привлек бы чье-то внимание, по
крайней  мере,  ранее, чем этот кто-то привлек бы внимание его. И, ввиду того,
что  на  пустынной утренней улице привлечь внимание, чье бы то ни было, вообще
было  затруднительно, можно было сделать вывод, прохожий привык учитывать даже
маловероятные  факторы,  такие  как  появление  в  этот  ранний час случайного
прохожего и возможные взгляды из окон.
     Одной  встречи  человек  все  же  не избежал: на мокром крыльце какого-то
невзрачного  дома  сидело  странное  существо  -  девчонка  лет  тринадцати, с
выгоревшими  желтыми  волосами, неровно стриженными, худая и грязная, в грубом
мокром платье, и с грязной язвой на шее.
     Девчонка  окинула  его  затравленным взглядом, в котором мольба и надежда
смешались  со  злобной безнадежностью и безнадежной злобой. В свои годы девица
была  совсем  не привлекательной, и потому нехитрое ремесло ее порой не давало
заработать ей даже на жизнь. Хотя, что может быть ценнее жизни?
     Поэтому  человек,  сунув руку за пазуху, не глядя кинул ей горсть мелочи,
равнодушно пройдя мимо.
     Это  была  не  благотворительность  -  просто  когда-то у него с ней были
довольно  близкие  отношения,  настолько близкие, насеолько он мог и умел себе
позволить,  а теперь она нуждалалась в помощи. А человек умел хранить верность
-  в том смысле, в котором он это качество понимал. Он обеспечивал ей защиту и
иногда  подавал  на  хлеб.  Озолотить  же  ее он не считал возможным, искренне
полагая, что заработанное не ей богатство, ничего хорошего девице не принесет.
     Девица  жадно  подобрала  упавшие  в  грязь монеты и торопливо, шлепая по
лужам, скрылась из виду - направившись в ближайший кабак.
     Мужчина  прошел  дальше,  остановившись  перед  внушительным  зданием, по
странной причуде строителей крытым осиновой и оттого блестевшей крышей.
     Здание было массивным и непременно должно было оказаться чем-то солидным:
известной  мастерской,  домом чиновника или, на худой конец, дорогим постоялым
двором.
     В каком-то смысле впечатление это и не было обманчивым, и здание сочетало
в  себе  все  три  предназначения,  несмотря на то, что на грязной нищей улице
местного  "дна"  не  было места ни для постоялого двора, ни для мастерской, ни
тем более сюда не согласился бы переехать даже самый нищий чиновник.
     Однако  же,  дом  был  чист  и ухожен, не вызывал удивления и более того,
казался  удивительно на своем месте, словно всегда тут и был. К слову сказать,
никто и не мог помнить времен, когда его не было.
     Была  у  этого дома еще одна особенность, несомненно, приятная. Добротный
дом  всенепременно  вызывал  почтение  местных жителей, старавшимся лишний раз
никоим  образом  не  докучать его обитателям, равно как и безграничное доверие
служителей  порядка, которым в голову никогда не приходило нагрянуть сюда ни с
обыском,  ни  даже  с  какими-либо  расспросами, даже когда в поисках бежавших
преступников  или  украденных  ценностей перетряхивали вверх дном любой другой
дом.
     Нет  слов,  в  общем,  хозяевам  дома,  если  у него были хозяева, жилось
вольготно и приятно.



                                     xxx

     Человек  в  плаще  поднялся на широкое светлое крыльцо, обернулся, скинув
капюшон,  и,  сузив глаза, еще раз пристально оглядел улицу. Тогда стало ясно,
что человек этот, в общем-то, не был человеком.
     Оглядывая  улицу,  на крыльце стоял потомок человека и богомерзкого эрта,
нечистой  твари  с  востока,  полукровка  и  (ибо  ни  у  одного священника не
поднимется рука обвенчать человека с эртом) - презренный ублюдок.
     У  полуэрта  было смуглое, с каким-то землистым оттенком, вытянутое лицо,
изящное,  несмотря на свою отталкивающую необычность, слегка удлиненный острый
подбородок,  жесткие  черные  волосы,  коротко  стриженые "в горшок", огромные
желтые  глаза  с  вытянутым  "кошачьим" зрачком и длинные овальные уши, плотно
прижатые  к  голове.  Тонкие  подвижные губы оставляли неприятное впечатление,
изображая не то полуулыбку, не то животный оскал.
     Не  теряя  изящности  движений, ублюдок легко повернулся, бесшумно открыв
тяжелую дверь, и легко скользнул в темный коридор.
     Ублюдка звали Эр-Телль.