В большом селе под высоткой, поросшей сосняком, жило в недалёком прошлом много народу.
Ребятня в свободное время в лес норовила податься. Круглый год дела себе там находили: зимой на лыжах, санках по склонам съезжали, весной за первоцветами бегали. Потом до самой осени по ягоды, по грибы ходили или просто, костерок пожечь.
Главным заводилой по части костерков-то был озорник один. Егором звали. Сколько раз лесник и егерь его из лесу гоняли - не сосчитать, но он снова за своё принимался. Такой был...
А в дремучей чаще жил Леший.
Всё ему в лесу ведомо и любимо. За всё у него душа болит: за травинку-былинку, птаху малую и белочку рыжехвостую. Гора забот выше ворот, а тут ещё люди с зимы до осени тревожат его царство. Покоя совсем не стало, везде не поспеть. У него ведь под приглядом леса на десятки километров вокруг. Лесники и егеря помогают, но едва справляются.
А Егорка озорничает тут же. Понятно, что Лешему он нравиться не мог. Пугал мальчишек лесной ведун, но, видно, время такое, что охотника с ружьём напугать легче, чем ребёнка.
Однажды случилась беда. Спалили сорванцы костёр, а угли гасить не стали. День был сухой и ветреный. Разыгрался пожар. Люди его не сразу приметили: ветер в сторону от села дул. Егор-то с ватагой ещё в сосняке бегал, а Леший пытался огонь затушить, но одному было уже не справиться. Не мешкая, стал он зверей спасать, как мог.
Приспела минута, когда бежит, стучит лапами, копытами многоликая толпа перепуганных и раненых зверей: хищники рядом с жертвами, сверху птицы, снизу ежи и змеи. За ними ведун спешит, несёт на плечах, голове, руках, в карманах, за пазухой слабых да малых, а за ним, пока что не вслед, оранжевой жаркой стеной пожар движется. Нагнали мальчишек. Звери вперёд побежали, а Леший кричит ребятам:
- Бегите, спасайтесь! Подмогу вызовите: пожар в лесу!
Схватил Егора за руку, потащил до противопожарной полосы, топор ему в руки суёт, а у самого лицо такое гневное, что озорнику не на шутку страшно сделалось.
- Руби кусты вдоль полосы!
-Они же живые...- ничего не соображая, пошептал парнишка.
-Живые?!! Ты бы подумал об этом, когда костёр в лесу разжигал! Руби, говорю!
Так Егор и рубил, не выпуская топора из рук, до приезда пожарных. А Леший в безопасном месте обожжённых зверей лечил.
Когда всё кончилось, пожарные мальчика благодарить за помощь принялись, а он голову опустил, рукой махнул и ушёл. Идёт, слезы глотает. Вдруг слышит голос:
- Не о том плачешь. Приходи завтра утром сюда, уму-разуму учить буду.
Мальчик ночь не спал, а ослушаться не посмел. Чуть свет пошёл. Стал по горелому ходить. Жутко. Под ногами серая дымка стелется. Туман ли, дым ли? В горле першит: то ли от гари, то ли от жалости. Земля чёрная. Из неё кольями обугленные стволы торчат. Странные комочки валяются, может, пичуги обгорелые? Зябко Егору стало, задрожал. Замёрз с утра, или раскаяние холодными лапами стиснуло сердечко?..
-Налюбовался? - услышал он подошедшего Лешего.- Ты ещё погибших детёнышей не видел. Хочешь, покажу?
Озорник опущенной головой замотал, слёзы на пыльные сапоги закапали.
- Коли так, слушай внимательно, - сказал Леший.- Делай, что хочешь, судьбу выбирай, как знаешь, но лес на этом месте вырасти. Иначе и жизни у тебя не будет.
По малолетству-то Егор понял, что погубит его колдун. Однако вышло по-другому...
Вернулся парнишка и сразу пошёл на окраину села к старому леснику Семёнычу. Узнал, сколько времени и сил надо, чтобы лес восстановить, снова чуть не расплакался.
-Раз не терпится, можешь прямо сейчас кое-что сделать,- говорит старик.- Отведу-ка я тебя в питомник. Там саженцы сосен и елей растят. Поучишься, сам попробуешь. Пока твои ёлочки в силу войдут, почва восстанавливаться начнёт.
Пошли. С того момента началась у мальчика новая жизнь. Озорничать времени не стало: после уроков к своим деревцам мчался, растил. Как школу закончил, в лесотехнический институт учиться поехал, потом в родное село вернулся.
День за день, год за год пошли, понеслись. Не знал Егор покоя и не хотел отдыхать. Всё в лесу, при деле. Саженцы-то ему довелось не только на своей гари высаживать да выхаживать. Так жил...
Много времени прошло с тех пор. Зашумел, загудел на пригорке крепкий сосняк. Утреннее солнце золотит его молодую кору с востока, вечернее покрывает медью на западе. Одевает зима его в пушистые снега, носит весенний ветер смоляные запахи по округе. Лето развешивает серебряную росу на черничнике. Сыплет осенью червоную монету осинничек, сосняковый попутчик.
Чуть не каждый день поднимается сюда столетний старец Егор. Садится на травку перед сосняком, щурится на солнышке. Всё помнит он, ничего не забыл. Только слова Лешего, которого с тех пор и не встретил, понимает по-другому.
Не собирался колдун губить его, а, может, наоборот, берёг, чтобы успел он главное в жизни дело сделать. Не Леший забрал, а Егор сам жизнь лесу этому отдал. Вон какой сосняк-красавец вымахал, в стихи просится! Приложит, бывало, дед руки к стволу, щекой коснётся и слушает, улыбается, словно понимает, о чём дерево шепчет.
Так-то сидел однажды старик, грелся на припёке и дышать перестал. Не умер, а превратился в гранитный валун. Всё слышит, а молчит, не двигается. Счастлив: лучшей доли, чем у ног своего леса солнышко встречать, он не желал.
Люди тот лес Егоровым назвали и поныне гулять в него ходят. У гранитного валуна молодые люди свидания назначают, пожилые ягодники отдыхать пристраиваются, совсем как дед Егор прежде...
Лиса и мышонок
На опушке леса, в просторной избушке жил один мышонок. Раз помощников нет, то хлопот весной и летом хватало с избытком, знай, поспевай. Дом-то к зиме и подлатать надо, и дров припасти, и запасы заготовить.
Работящий был мышонок, что говорить, только любил сладенького покушать. Потому большинство запасов в магазине и по домам в селе собирал: сахарок, печенье, конфеты. Так на это дело падок был, что глубокий подпол своей избушки одними сладостями доверху к холодам натолкал.
Пришла зима, да такая суровая, что из дому лишний раз носа не высунешь. Снегу-то намело! Потом морозы затрещали. Стало в лесу голодно. Птицы поближе к деревням ютятся: выжить легче. Олени и лоси в заказник двинулись: там сено в кормушки каждый день кладут. За ними, понятно, волки подались. Лисы тож.
Не все. Одна пронюхала, что на поляне мышонок живёт, решила его съесть. Решить - решила, а поди, достань из избы-то. Походила, поглядела, постучала по стенам: изба крепка, дверь заперта. Стала каждый день наведываться. Вынюхивает, выглядывает, заодно в окна рожи хищные строит, зубами лязгает, жуть нагоняет. Потом ещё лапку к окну прикладывает, по стеклу когтями скрипит. Серохвостый знает, что дом крепкий, всё равно со страху трясётся и сладости от душевной слабости уписывает.
Однажды лисица явилась, заглянула и в ужас пришла: сидит серенький прямо напротив окна и ей, врагине, страшные рожи корчит: щёки надувает, глаза сводит, зубы оскаливает. Рыжая от окна отпрянула, к стене прижалась и глаза зажмурила. Кое-как размигалась, дух перевела; себе не поверила. Снова глянула. Мышонок корчи строит, ногами дрыгает, глаза закатывает! Рыжая так по стенке и съехала: "Бог ты мой! Он же ещё вчера меня боялся, дрожал осиновым листом! Может, не меня пугает?.. А кого?.." Долго она в смятении пробыла, но всё же отважилась ещё раз в окно заглянуть. Вдруг малыш ка-ак кинется к двери! Лисичку охватила паника: "Ой! Он меня сейчас покусает! А что, с такого станется! Может, у него бешенство какое-нибудь мышиное?!" Заметалась бедная, к ограде бросилась, а мышонок со скривленной мордочкой и отчаянным писком за ней побежал! Та и оглядываться не стала: некогда! Молнией в чаще скрылась.
Мышонок-то за ней только до поворота гнался, а там резко на болото свернул, к цапле. Много лет она там зимовать оставалась. Звери не трогали; она у них за доктора была и частенько от хворей спасала. Серенький к ней подбежал без страха, что съедят, потому как не до того ему нынче было. Смотрит на птицу жалкими глазами, вертится на одном месте. Цапля его ласково спрашивает:
- Что, миленький, зубик разболелся?
Бедный мышонок головой кивает, мычит: от боли челюсти свело.
- Ничего, сейчас всё поправим,- успокаивает бедолагу, сама в рот к бедняге клювом залезает. Р-раз! - и вытащила больной зуб! Опухоль на щеке таять начала, малыш повеселел. А цапля гладит его по маленькой голове, приговаривает:
- Полегчало? Вот и славно. Вот и хорошо. Впредь сладкое есть поостерегись.
А лиса что?
Да кто ж её видел-то с тех пор.
Лев и блоха
Молодой царь зверей брёл по саванне, опустив морду.
А на высокой травинке раскачивалась бездомная блоха. Увидела льва, пищит:
- Привет, твоё величество! Ты чего грустный ходишь?
- Привет, козявка,- понуро отвечает хищник.- Друзей хотел найти. Не нашёл...
- Что так? Зверь ты видный, сильный. Знаться с тобой каждому выгодно.
- То-то и оно, что сильный. Все моих клыков боятся. Одни не хотят быть побеждёнными, другие - съеденными. Кому-то я соперник, кому-то - смерть. Не знаю, что и делать...
Почесалась блоха задней ножкой и важно говорит:
- Ежели тебе моё мнение надобно, я так скажу: глуп ты, братец, потому и друзей не нашёл.
Лев удивлённо вытаращил глаза, а та продолжает:
- Искать товарища надо не у тех, кому ты угроза, а у тех, кому с тобой делить нечего.
- Это где ж?
- Среди насекомых, например. Вот я. Ни соперница тебе, ни нахлебница: в схватке не пересилю, в обед не объем.
"И правда!" - подумал хищник. Говорит:
- Что же, давай дружить.
- Давай. Только мне за тобой не угнаться. Позволь на твоей спине жить. Вместе будем в счастье и горе, как товарищам подобает.
Лев разрешил.
Блоха влезла, обошла зверя с хвоста до носа. Понравилось. И зажила. Детишек вывела. Да не раз.
А царю зверей покоя не стало: знай, чешись, выкусывай. Обозлился - не приведи Господи. Звери с ним ещё больше осторожничают. Только ему это теперь не беда. У него приятелей полна грива.
Так что зарёкся знакомства сводить.
Об уме
Как-то Змей-Горыныч о трёх головах повстречал черепаху.
- Привет, - сказал он черепахе. - Ты кто?
- Рептилия... Черепаха, значит.
- А я кто?
- Не знаю. Может, тоже рептилия.
Она внимательно осмотрела гороподобную зелёную фигуру с зубчатым хвостом.
- Не-а! - хором обрадовался Змей. - Я больше тебя. И потом, я умный. Видишь, у меня целых три головы. Так-то.
И постучал себя по одной из голов.
- А я - видишь, какая умная? - с некоторым вызовом ответила ему черепаха и постучала по своему панцирю.
- Ха,- высокомерно хмыкнул Горыныч одной из голов и спросил второй. - Ты что мне показываешь-то?
- Ну во-от,- нравоучительно сказал Змей третьей головой. - А я тебе про головы говорю: у тебя - одна, а у меня - три! Я в три раза умнее. Кто же тебе сказал, что панцирь - признак ума?
- Ну во-от, - в тон ему ответила черепаха. - А кто тебе сказал, что голова - признак ума? Тем более три. Вдруг головы глупые? Значит, ты в три раза глупее меня.
Змей Горыныч почесал одну из голов и подумал одновременно всеми:
- Правда, что ли?..
Верблюд и змея
Пустыня.
Скупостью окрестностей она схожа с морем и как море очаровывает путника нежданной мыслью: за внешним однообразием - такие тайны, что коснувшись их, нельзя остаться прежним.
Сень вихрастых дубрав, пляски злаков, взволнованных ветрами, излечат мятежную душу, а барханы - нет; ими можно только заболеть. Заболеть навеки.
Песчаные серповидные холмы с наостро заточенными гребнями курятся тонкими струями пыли, а по склонам змеятся бороздки от эоловых грабель. Не верь видимому покою. Замри и узришь, как пустыня катит сыпучие волны. Барханы ползут вдоль ветров, волоча за собой дуговидные хвосты. Не мечтай вернуться в знакомое: всё переменится за время твоих странствий.
Пустыня кажется мёртвой - это и есть самый большой её обман. В ней - жизнь, играющая в прятки со смертью.
Из всех, кому знойные широты дом, лишь верблюду хватает сил терпеть их убийственные чары. Оттого несёт он маленькую голову высоко на гордой шее, полуприкрыв глаза, а в сливовых зрачках - тень колодезной прохлады.
Презирая снующих под копытами барханных насельников, он смотрит поверх, считает себя господином округи, нет-нет да и приговаривает какого-нибудь мелкого пустынника к небытию.
Верблюд наступил на змею. Она подняла печальные, полные боли глаза и спросила:
- Зачем давишь меня?
- По праву превосходства. Но так и быть, отпущу, если ты опровергнешь меня.
Змея тяжко шевельнула свободными членами, и согласилась. Какой у неё выбор?
- У меня мощные ноги. Одной я раздавлю десяток змей. А ты - слаба и презренна. - Сказал верблюд, величаво воздев морду на лебяжье изогнутой шее.
- Это так, - застонала змея.
- Я силён, несу тонны поклажи. Любой из моих бурдюков и свитков расплющит тебя в мгновенье. Ты же не поднимешь и тысячной доли их веса.
- Правда, - отвечала страдалица.
Верблюд продолжал:
- Тебя люди гонят отовсюду, даже из твоего дома, а я им - первый друг и помощник. За то берегут они меня пуще собственной жизни.
- И это верно.
- Потому долог мой век, - победно закончил верблюд.
Та, изящно подталкивая фонтанчики песка себе на спину, зарылась поглубже, чтобы в покое прогреть увечное тело.
Сдувая с гребня бархана крупичатый кварц, ветер тоненько затянул погребальный вокализ. Эта мелодия о том, как мало в здешних широтах значат представленья о себе, и как много требует жизнь, готовая в любую минуту покинуть тебя.
Тучи
Маленькой Тучке лететь трудно. Над долиной ещё ничего, а над озером или морем невмоготу: оттуда запрыгивают в неё капельки воды - большие охотницы до путешествий. Бедняжка грузнеет, двигаться дальше не может. Если бы не ветер. Но и он - ненадёжный друг. Дотолкал до высоких гор, а перебраться через них не помог.
- Тяжёлая ты, - говорит.
Остановилась Тучка, посмотрела на гребни высокой гряды и заплакала: не перелететь ей через такую преграду.
Так и поднималась: то плачет, то ввысь летит. На самом верху рыдания получились особенные: из глаз снег посыпался. Прямо на белые, будто сахарные головы гор-гигантов.
Перевалила наша малышка через хребет, спустилась пониже, посмотрела на себя в горное озеро. "Что же, выгляжу неплохо. Пусть не синяя, а белая, и не Тучка, а Облачко, всё равно: милашка!".
От лёгкости до тяжести, от белизны до синевы не так уж долго: пока со склонов летела, снова капелек набралась.
Летит она, бедная, со всех ног, темнея и тяжелея. И всё бы ничего, только откуда ни возьмись, впереди синющая, почти чёрная, громадная Тучища выросла. Сердитая. Кричит:
- Куда несёшься?! Столкнёмся-а-а!
И её крик "а-а-а!!!" потонул в оглушительном громе: столкнулись-таки. Да ещё как: молнии из глаз, ну и, понятное дело, слёзы градом на долины и леса полились.
Люди это дело грозой называют. Одни ей рады, другие - нет...
Обнялись и стали одним большим белым Облаком. Только опять ненадолго. Тёплый озорной ветер раздул, разбил белую громаду на несколько поменьше и погнал их неведомо куда.
Посмотри им вслед: какое из них - наша бывшая Тучка? И не разберёшь...