Аннотация: Это правдивая история о людях, судьбы которых обычно сравнивают с движением песчинок, внезапно схваченных и влекомых вихрем исторических бурь, разразившихся в стране, где они жили.
Когда Дашке было десять лет, в её жизни, ею самой неосознанной, случилась крутая перемена. Из тёплой хаты с удушливым запахом вдруг очутилась на шляхе, заметаемом густо сыпящимся снегом. Неожиданно тёплый ветер запорашивал глаза, и ступать надо было вслепую, но прямо по шляху, никуда не сворачивать! Только что в хате с Любавой в углу прижатые мамкой жались, а татка и мамка кому-то злобно и с мамкиным воем отвечали.
--Спрятали? Где?
--Миленькие мои! Берите всё, что у нас есть! В погребе, вон там. Всё берите!--заверещала дрожащим голосом матка.
Татка упал и лежал в углу, не шевелился.
--Ты кого обманываешь! С нами пойдёшь!
--Пойду, пойду, миленькие! Зажгу только светец...--мамка как подавилась чем-то и замолчала. Что-то мягко и медленно покатилось
по лесенке и стихло.
Дашка выбежала из дверей босиком и в длинной полотняной рубахе, которая осталась ей после бабушки. Страх гнал её по дороге, ноги сами собой бежали от родной хаты, где татку свалили и матку толкнули вниз. О младшей Любаве не вспомнила. Ветер со снегом залеплял глаза и рот, и ничего больше! Потом подуло в спину. Где-то завыл волк, но Дашке не страшно, потому что сейчас не учует её волк--она маленькая и босая, и запаха никакого. Только чтоб не догнали те злыдни с ружьями. Скорее убежать! Пока видать дорогу, будет бежать!
Послышались людские голоса. Много. Это те самые злыдни, которые в их хате были!
Мимо проскакали на конях, не заметив притаившегося за сугробом ребёнка.
Страх ушёл, зато стали ныть руки и ноги, цепенеющие от холода. Но девочка продолжала бежать, несмотря на усталость. Лай собак подбодрил Дашку: жильё близко и люди. Собаки подбежали к упавшей девочке, которая больше не могла двигаться. Холод проник и объял всё тело, зажал рот, который не раскрывался ни для крика, ни для зова. Сторожевые псы окружили безжизненное тело и толклись носами и лапами по телу Дашки. Но Дашка не двигалась. Псы хором завыли.
--А чтоб вас чёрт побрал!--позвал вышедший на собачий вой хозяин.--Нашли время выть! Чи волки?
Подошёл к недвигающейся своре.
Дашку спасли собаки, сбившиеся над нею кучей, пока хозяин с опаской не решился выйти за калитку. Вслед за ним жена на крыльцо, встревоженная собачьим переполохом и внезапно наступившей тишиной.
--Кого собаки нашли? Затихли и стоят.
--Может, человек?
--Нет, не пойду. Кто знает, кто такой! Потом вражиной обернётся. Нет, пошли в хату.
Но тянущий за душу вой собак возобновился, как только закрыли дверь.
--Вашу мать!--выругался хозяин и выскочил на дорогу.
Сначала увидел сморозившийся ком снега на морозном насте и собак, прильнувших своими мордами к этому комку.
--Ребёнок! Откуда? Да нет, не подкидыш! Большой!--выкрикнул хозяин в испуге.--Сюда!
Подбежавшая хозяйка всплёскивала руками от жалости к замёрзшему ребёнку и страха.
--Давай скорей в хату, чтоб никто не увидел!
Спасшие Дашку люди остались в её памяти как тётя и дядя. Оставили её в доме, где было два малолетних ребёнка, и появление Дашки было кстати. Дашка с благодарностью старалась услужить своим спасителям, которые приняли её в тёплой хате и голодно не было: раз в неделю пекли хлеб, и тогда получала ломоть хлеба, густо посыпанный солью. В остальные дни сухарики, которые если сосать медленно, то хватит на весь день. Дядя работал железнодорожником и привозил домой то мешок муки, то пшено, то корм для коровы, для которой отвели место прямо в хате--берегли как зеницу ока. Хлеб пекли ночью при плотно запертых дверях, чтоб хлебный дух не выходил наружу. Дашка в это время должна была стоять у изгороди и следить. Хлебный дух всё равно выходил, маня и дразня голодных селян. Хозяин, проклиная всё на свете, выходил на сигнал Дашки и, держа топор в руке, угрожал подошедшим:
--Кому я сказал! По-быстрому! Не то кому-то башку отсеку!
Те отходили молча и плелись обратно, присаживаясь от усталости и немощи, готовые здесь, на шляхе, заснуть. Но дядя орал благим матом, чтоб убирались подальше от его хаты.
--У меня тоже голодные! Сами кормитесь, а на меня не смотрите, если я имею краюшку про запас.
Тётя добрая, после выпечки разрешала Дашке почистить от корочек глиняные плошки. Дашка прятала всё за пазуху, чтобы ночью в чуланчике, вытянувшись на своём тюфячке, сосать эти душистые корочки.
Было ещё одно развлечение в жизни Дашки--это школа зимой. Школа находилась очень далеко. Когда страда кончалась и скотину уже нельзя было выгнать, тогда и детишек, которые по своей детской неутомимости были ценными помощниками по хозяйству, зимой же становились в тесной хате беспокойными и шкодливыми, отпускали в школу. Поручалось возить детей деду Тихону. На дроги дед Тихон наваливал добрую копёшку сена, укладывал детей-школьников и сверху накрывал их мешками, подаренными дядей-железнодорожником. И на мешки снова сено. Правда, из школы верхнее сено съедалось лошадью Тихона.
Школа нравилась Дашке. В большой комнате было светло от солнца, которое в ясные дни смотрело в окно и как будто обогревало детей. Топилась и печь, за которой смотрел Тихон. Он же ставил большой чайник, чтоб кипятком напоить детей на перемене.
Учительница, молоденькая Евгения Петровна, была одета как принцесса. Так казалось детям. Белоснежная лёгкая кофточка и длинная тёмная юбка, а сверху богатой вязки тёплая шаль. И когда Евгения Петровна читала сказку про бедную сироту, которая оказывалась вдруг принцессой, дети понимали, что Евгения Петровна про себя читает. Она такая же красивая и одета красиво, и руки у неё белые и нежные. Чайником с кипятком распоряжается дед Тихон, а Евгения Петровна только чай пьёт из стакана в золотом подстаканнике. И волосы у неё кудрявые.
--Завивку делает училка,--так заявили в селе.--Кудряшки крутит, чтоб завлекать мужиков, а сама как тощая сельдь!
Дашка запомнила, что завивка делает женщину красивой. А селёдка? Селёдку два раза пробовала, когда у дяди и тёти были гости.
После застолья оставались вкусно пахнущие остатки селёдки, так что ничего плохого и обидного нет в этом сравнении. Посещения в школу в зимние месяцы были неудобны тем, что всё так заносило, что и носа не высунешь на двор. Но дед Тихон запрягал свою лошадь в дроги и объезжал по кругу село, собирая школьников. Дашка с нетерпением выглядывала в окошко, уже обмотанная под рубахой соломой и в обувке, тоже связанной из соломы. Ныряла в дроги под мешки в ряд своих сверстников. Лежали молча, не баловались, потому что могли застрять в дороге или лошадь испугается, да и дед Тихон может кнутом хлестнуть. Долгая дорога усыпляла детей, прижавшихся друг к другу, и деду приходилось будить заснувших детей опять же кнутом. Было не больно, а смешно от одних и тех же слов деда:
--Вот приехали. Ещё и буди этих щенков!
Разбуженные дети вскакивали и забегали в деревянное здание школы, где уже топилась печь и ждала утренняя порция кипятка. Дед Тихон отпускал ночного сторожа, сам же садился возле печки, чтоб топить и чтоб чайник снова закипел, и чтоб дети не баловались.
--Зря я что ли по такому морозу сам мучаюсь и лошадь гроблю! Чтоб учились, а то скажу вашим батькам и повыгоняют вас из дому без ничего: ни одёжки, ни мешка с сухарями.
В марте, как только наступала оттепель, поездки в школу прекращались. Дашка уныло смотрела на сосульки и скучала по тёплому классу, где надо было только сидеть и слушать, любуясь принцессой- учительницей и представляя саму себя с завитыми волосами.
--Дарья! Подь сюда. Это убери в сарай, а угол побели, чтоб чисто и без полос! Катьку не выпускай из рук. А я пошла. Скоро приду!
Дашка оставалась одна с трёхлетней Катькой и ворохом заданий, точно как Золушка. Золушка ждала принца, а Дашка мечтала о школе, где тепло, и просто сиди и слушай.
Тётя возвратилась домой поздно вечером, когда маленькая Катька спала. Дашка недавно затопила печь, днём некогда было: чистила угол, а потом побелила, то есть все три стены, а вместе с проёмами между окнами и дверью--четыре. И с печкой намучалась. Пока нашла растопку, дрова долго тлели, но наконец вместе с углём начинали пылать жаром, который нагревал и большую комнату, и чуланчик, где спали Дашка и Катька.
Уголь откуда? Дядя-железнодорожник брал Дашку с собой и деда Тихона с дрогами, когда приходили вагоны с коксом для паровозов. Дед Тихон с дрогами позади станции, за леском, скрывался, а Дашка с ведром к вагону с коксом. Лезет под вагон, где просыпается кокс и набирает в ведро. Тут и другие дети вертятся, тоже с вёдрами для угля. Охрана долго не "замечает" воришек, потом грубо прогоняет, только Дашке разрешают прийти снова, когда эта мелюзга уберётся. И таскала Дашка ведро с углём от вагона до леска. Дед Тихон поднимал ведро, чтобы ссыпать уголь на расстеленную холстину и вздыхал:
--Бедная ты моя! Такую тяжесть таскаешь! Спортят тебя твои, надорвёшься! Выпей горяченького, бедная ты моя!
По вечерам таких дней тётя хорошо кормила Дашку. Выдавала сразу два ломтя хлеба и наказывала:
--Смотри, один сохрани на завтра, когда поедете за углём. Никому не показывай. Это свежий хлеб. Нам по пайку полагается.
Дашка не съедала ни один, ни другой. У неё в тайнике спрятаны сухари, вот завтра она их и будет держать во рту, когда придётся тащить ведро с углём.
Весной всё-таки приходилось дяде и тёте отправлять эту прибившуюся к ним Дашку в школу для испытаний. Первая экипировка живущей у них безродной сироты вызвала горячее и возмущённое обсуждение супругами того, в чём отправить эту девчонку в школу. Старое платье тёти оказалось впору Дашке. А с обувкой как? Опять дед Тихон помог. Принёс овчинку, старую и пожухлую. Вместе с тётей кое-как вырезали подошвы по Дашкиной ноге. Шилом проткнули дырки, обсмолили, чтоб подольше продержались. А приладить эти подошвы--дело пустяковое! Из мешковины столько ниток нанизали, что хватило бы на несколько таких подошв! О белье речей не заводили. Дашка ещё знать не знала ни о каких трусах и лифчиках. Это ей справила тётя, когда Дашку засватали за парня из того же села и из такой семьи, которая не голодает и может принять под свою крышу один лишний рот. Но так как Дашка слыла работящей и послушной, то в новой семье её приняли приветливо и тепло.
Была свадьба с гармонистом, частушками, с озорным "горько". И Дашка в новом платье и с приданным: две подушки, два одеяла на овечьей шерсти и два платья, новое бельё на самой невесте, которое шилось в городе!
Свадьба веселилась, пока молодых отводили. Под утро пошли разговоры, что невеста оказалась порченая.
--С кем гуляла?
Но никто не смог припомнить в Дашкином окружении ухажёра или кого-то, кто бы тенью вился около неё. Подступили к самой Дашке. Но Дашка только тупо глядела на своих мучителей и не понимала, о чём речь. Решили Дашку не винить, потому что сирота, и кто-то снасильничал в доме или в лесу, когда её посылали за травой для коровы или за сосновыми шишками для растопки. Зато заорали сваты:
--Мы такую не хочим!
Дядя спас положение, пообещав вскорости угостить вот всех, которые здесь, не самогоном, а вином! Привезёт из рейса вино и с закуской, таким вот образом помирятся. Согласились на том, что это не Дашкин грех, а того, кто надругался над сиротой.
Началась война. Провожала мужа, переписываться не довелось судьбой, он погиб на Керченском, как и вся бригада из здешних новобранцев, а Дашка была эвакуирована вместе с молодыми односельчанками в Грузию.
Ехали и радовались. Оказывается, там нет зимы с морозом, там море, и там с голоду люди не помирают, потому что там трава круглый год зелёная и на деревьях плоды чудесные. Дашка тоже как праздника ждала прибытия в эту чудесную страну. Везли их пока поездом, потом на грузовике привезли в Чакву, возле Батума. Стали работать на чайных плантациях. Почти все разом заболели малярией, несколько скончались. Дашку, как безнадёжную и даром занимающую койку, перевезли в барак для эвакуированных. Кроватей не было, лежала на солдатской шинели, постеленной на полу. Находилась в забытье, ничего не чувствуя, даже голова уже не болела. Только к груди что-то приступило и навалилось, дышать трудно. Лучше привстать. Приподнялась с трудом на локоть одной рукой. И вдруг вырвало густой большой массой. Рвала с короткими промежутками отдыха. Лежит среди вонючей склизкой лужи, и нечем вытереться.
"А платочек бы мне такой, какой у нашей принцессы был! Господи! Как легче стало дышать!"
Кое-как на карачках долезла до дверей и задом сползла по лестнице. Шёл тёплый дождик. Сидела на нижней ступеньке и радовалась всему, что видела перед собой. С того часа и началось выздоровление Дашки.
От житья в полуразрушенном бараке и тяжёлой работы можно было б сковырнуться, если б эти украинки не были детьми голодного времени. Они и не ожидали лучшего, тем более, что шла война. Голодные ложились, голодные вставали. Работали на чайной фабрике, потому что там кормили в обед супом с плавающим кусочком мяса или котлетой с какой -нибудь кашей и даже кисель был иногда. Нет, не жаловались на свою долю никому, улыбались шуткам, отмалчивались перед обидчиком, а по вечерам пели.
--Девоньки! Заспиваем про Кармелюка! Люди подумают, что всё у нас добре!
Война кончилась, но девчата не спешили с возвращением. Да и куда! Сожжённое село, родные погибли от голода, а тех, кто остался, тех война доконала. Дашке тоже некуда ехать. Зато возвращались фронтовики, молодые мужчины, прошедшие огонь и воду. Дашка стала Дашей, оказавшись в центре внимания нескольких фронтовиков. Стала жить с одним, чернявым, но ласковым. Обещал жениться, как только найдёт постоянную работу. Уехал куда-то на заработки. Говорили Даше, что бросил её. Завёлся другой, но женатый. Разошлись быстро, так как вернулся первый, чернявый. Но измену не простил. Женщина без "опекуна" беззащитна, и пришлось Даше завести нового, который не нравился и был намного старше, но был готов серьёзно к совместной семейной жизни.
Даша забеременела, собирались расписаться, как случилась беда: он был шофёр, попал в аварию и погиб.
Родила Даша близнецов--девочку и мальчика. Работать не могла, пособия матери-одиночки не хватало на жизнь. Соседи и землячки, как могли, помогали Даше, но мало, сами впроголодь перебивались. Подослали к Даше кого-то, который просил отдать её мальчика для усыновления. Очень хорошие люди, мол, дадут ей денег столько, что хватит на проживание надолго, пока не начнёт работать. Даша проплакала всю ночь и наутро решила, что лучше отдать ребёнка, потому что кормить детей нечем, не на кого оставить! С утра собрались подруги, молчат. Что посоветовать незадачливой Дашке, уговаривать или отказать этим людям! Даша молчит, только слёзы текут, не останавливаются.
--Что плачешь, хорошо,--заговорила одна.--Выльется твоё горе вместе со слезами.
--Ведь три месяца у груди держит!--запричитала вторая.--Если отдавать, то надо было сразу. Не видеть и не кормить! А тут! Посмотри, какой миленький! Ой, лышенько наше! Что же делать нам! Как, Дашка, тебе помочь! Что посоветовать!
Днём пришли за ребёнком. Поцеловали Дашу, дали деньги в конверте, мешок кукурузной муки, мясо, сыр и две бутылки водки.
Даша прижала к себе обоих детей, зло глядя на пришедших, и залилась криком:
--Уйдите! Вашу мать ...! Уходите скорей, убирайтесь! Не хочу я ничего! Ваши подарки суньте себе ...! Не отдам!
Сбежались все обитатели барака, вытеснили просителей на двор, потом на дорогу.
В эту же ночь заболела девочка. Пришёл пожилой врач, осмотрел ребёнка.
--Воспаление лёгких. В город вези. У меня нет лекарства, которое может спасти ребёнка.
В больнице девочка умерла. Даша свалилась в нервной горячке. Металась, звала кого-то. Через неделю очнулась. Возле кровати сидела какая-то женщина. Погладила её, напоила чаем. Даша ничего не помнила. Осмотрела палату, глядела на врача и медсестру.
Только на второй день вспомнила, что девочки нет. А мальчик? Женщина, Гулико, поднесла ей ребёнка. Мальчик гулил и протягивал ручонки к матери. Но у Даши молоко пропало. Гулико накормила разведённым мацони, и малыш заснул. Гулико начала говорить по-мегрельски. Даша всё поняла. Сразу догадалась, что это та самая женщина, которая хочет усыновить её мальчика. Ласково и с мольбой глядела на Дашу, повторяла одно и то же:
--Мне уже сорок лет. Больше двадцати лет замужем. Если сейчас не усыновим, то должны с мужем разойтись. Его родня вынуждает жениться во второй раз. А мне придётся возвратиться в родительский дом. Родителей нет в живых, только брат и невестка. К ним не пойду. Даша! Сестрой тебе буду, только позволь мне навещать твоего мальчика. Уже не могу без него, снится мне. Он как будто мой! И мужу моему понравился, мы уже мечтали, как он будет нашим сыном. Не буду приставать к тебе, Даша! Только разреши мне приходить к тебе, посмотреть ребёнка, подержать на руках. Ты мать, и я понимаю твоё горе. Только разреши приходить к тебе, только это прошу!
Даша, напрягшись от предчувствия какого-то подвоха, произнесла:
--Ничего не скажу. Но знай, что ребёнок мой, и не купите меня ничем!
--Твой, конечно! Мне сейчас очень тяжело! Муж бросает. Я останусь одна, потому что бог не дал мне ребёнка. А ты, Даша, намного счастливее, чем я. У тебя ребёнок. И ещё будут дети!
Даша с удивлением посмотрела на Гулико.
--Что ты мелешь? Какие дети!
--Ты совсем молодая, красивая! Ты обязательно выйдешь замуж, а я старая, останусь совсем одна! Никому не нужная. Ни мужу, ни тем более брату и невестке! Что мне делать!--заплакала в голос Гулико.
Через два месяца Дашу выдали замуж за пожилого вдовца, живущего своим домом недалеко от барака. Мальчик был усыновлён Гулико и её мужем, которые спешно уехали.
Боль от потери детей застряла в сердце Даши. Улыбалась через силу, чтоб не надоедать людям своей тоской. Старалась угодить мужу. С утра до вечера двигалась по двору, огороду, мотыжила кукурузное поле, протянувшееся далеко в пустошь. И ручная обработка большого поля затягивалась, но Даша полола. Здесь могла плакать и взвыть, за тяжёлой работой пропадало чувство вины и горечи от невозвратимой потери детей. Муж нашёл место ночного сторожа, и жить стало легче. Домик, а не дом, был старым с двумя маленькими комнатками. Кухня отдельно, позади дома. В кухне Даша готовила на открытом огне, стирала, шила. Муж рядом чинил, стуча молотком, выправлял старые гвозди. На третий год родилась девочка. Даша назвала её Любой в честь своей младшей сестры Любавы, которую помнила и надеялась ещё встретить. Когда в сельсовете оформляли свидетельство о рождении девочки, попросили документ матери. У Даши ничего не было. Помнила только, что она из села Димитровки Черниговской области, фамилии родительской не знала, имён не помнила. Вспомнила деда Тихона, возившего детей в школу, и назвала отца Тихоном. Так состряпали пока её метрику, потом метрику дочки. Но девочку записали на её фамилию--Кузьменко, так как муж, раньше состоявший в браке, не развёлся и сейчас отказывался от этих хлопот по разводу. Истинная причина была в том, что он дезертировал откуда-то, и в его документах что-то "напутали". Даша уже свысока и с жалостью смотрела на человека, который не мог дать свою фамилию своему ребёнку. Пока назвался вдовцом, сейчас не может развестись! Но хлопоты и уход за ребёнком отвлекли внимание Даши от такого недоразумения.
Воспаление лёгких у ребёнка! Услышав это, Даша впала в панический ужас. Опять потерять ребёнка! Тогда не стоит жить! Но всё обошлось. Маленькая преодолела воспаление и больше не беспокоила мать.
Вскоре Даша ушла от мужа, устроившись на кирпичном заводе, дочка тоже была устроена в ясли, потом перешла в детсад, потом в школу. Летом детсадовка Люба отдыхала в Кобулети, а будучи школьницей ездила на два потока в пионерский лагерь в Сурами.
Даша сильно сдала, выглядела старше своих лет, располнела. Старалась не вспоминать прошлое, занималась только дочкой, которая, слава богу, растёт, учится хорошо. А как закончит школу, надо вернуться на Украину, где Люба выйдет замуж за своего, а здесь чужие. Никак не могла забыть обиду на мужа, поступил бесчестно--не дал фамилии своему ребёнку. А ведь прожили вместе почти четыре года. Угождала, не жаловалась, а он даже ничего не подарил, не купил! С чем пришла, с тем и ушла.
Деньги потихоньку копила тем, что выращивала цыплят, и уже после четырёхмесячного ухода хорошо продавались на базаре. Поле в шесть соток, которое выделил Даше завод, давало кукурузу для откорма кур, уток и кабанчика, которого закалывали под рождество. Купила Даша и пару гусят на развод, но дочка запротестовала, так как по вечерам она не успевала после школы загнать всю эту живность в сарай, накормить и развести по местам, когда Даша работала во вторую смену. Гуси всё-таки остались, и через два года была справлена настоящая перина! Люба спала на тёплой и мягкой перине и согласилась с дальнейшим содержанием гусей. Но планы по переезду на родину нарушились.
У Даши стремительно быстро стало ухудшаться зрение. Врач смотрел на Дашу и не знал, с чего начать.
--Дарья Тихоновна, у вас катаракта на обоих глазах. Пока не созрела, и операцию нельзя делать. Будет такой период, когда вы почти не будете видеть, но это временно. После операции к вам вернётся зрение.
--Подождите! Какая операция! Что мне делать, если я ослепну? А Люба!
--Дарья Тихоновна, не волнуйтесь. Всё временно. Операция несложная, и вы снова будете видеть, читать.
Обе операции были сделаны в разное время. Сама Даша не работала, и деньги, которые копились для возвращения на родину, постепенно тратились. Получала пенсию по инвалидности пока двадцать рублей, а потом по старости пятьдесят. Поле отобрали, но держали для себя несколько курочек. Люба стала заочной студенткой педагогического института. Работала, где приходилось. Сама выглядела симпатичной в свои двадцать лет. Уже и сватались к ней парни из их посёлка, нравилась больше мамам парней за тихий нрав и трудолюбие. Но Люба тоже заболела. Диагноз--ревматоидный полиартрит. Опухали ноги и руки, тошнило, и шумы в области сердца. Нужно ложиться в республиканскую больницу, а деньги на исходе. По ночам не спали мать и дочь. Про себя думали, как прожить. Люба уже работала в школе, учителя помогли ей, собрав какую-то сумму денег. Осенью обе ходили помогать знакомым убирать урожай за два два мешка кукурузы. Кукурузу не давали, зато зимой постоянно кидали то сыр, то мясо, то кукурузную муку. Даша махнула рукой на предупреждения врачей и устроилась уборщицей в контору какого-то цеха. Люба тоже вышла из ревматического кризиса и работала в школе. Никому не жаловались, никого не просили. Денег ни на что не хватало. Еле накопив двадцать рублей, Люба обратилась к приезжему частному врачу.
--Цвет лица. Гемоглобин будет низкий. Всю зиму яблоки, цитрусы. Ты сколько зарабатываешь?
--Восемьдесят рублей.
--Гм! Восемьдесят мне на неделю не хватает!
К Любе больше никто не сватался: больная, и мать тоже больная. Кому это нужно!
Сама Люба после окончания института съездила летом на Украину. На Украине нашла семью дяди и тёти, которых не было в живых, зато обе дочки хорошо помнили свою няньку Дашку. И муж, за которого выдали Дашку, вернулся с фронта живым. Женился, но детей нет. Как увидел Любу, сразу признал в ней Дашкину дочку--очень на мать похожа! Предложил остаться. Жена его на второй день подошла и познакомилась.
--Детей нет у нас. Давай переезжай к нам и будешь с нами жить, и дом, видишь какой, всё на тебя перепишем.
Люба только головой покачала. Всё здесь для неё чужое. Мама вспоминает речку с берёзовым и сосновым берегами, а для Любы ближе и роднее Грузия, и люди, среди которых она выросла и с которыми не сможет надолго расстаться.
Люба вышла замуж за учителя, доброго и открытого человека. Даша молилась за здравие молодых, чтоб никто не сглазил благополучное замужество дочери. Два внука с русыми головками, тёмнобровые. Даша радовалась, но вслух боялась хвалиться, чтоб чёрт не подслушал. Сама Даша стала скучать, живёт на маленькой пенсии, но дочка помогает, не забывает , когда платье новое купить, или продуктов запас сделать для матери. А Даше всё-таки одиноко. Воспоминания детства, годы жизни у дяди и тёти, потом чужбина, где осталась и здесь закончится её жизнь. А завивку себе так и не успела сделать. Хотя волосы не поседели, но поредели. И люди на смех подымут, что с завивкой на старости лет фасонить стала. Нет Всё хорошо сложилось, трудно было, детей потеряла, но судьба подарила дочку, которая почти рядом.
--Спасибо, господь! Не забыл про меня, помогал мне, не оставил меня, когда мне было плохо.
В один день постучала соседка и сообщила:
--Твой муж умирает.
--Какой муж?--не сразу сообразила Даша.
--Лежит, и некому за ним присмотреть,--продолжила соседка.
--А я при чём! Мы сколько уже лет не встречаемся, Люба даже не знает его.
--Знаю, и люди все говорят, что для ребёнка пальцем не шевельнул. Я просто тебе сообщила.
Даша решила зайти к своему, так называемому мужу, который ни разу не навестил её с ребёнком и не помог. Зашла в тот самый домик с двумя комнатками. Уже с порога услыхала тяжёлое дыхание больного человека. На столе стоял графин с водой и стакан с каким-то питьём.
--Лери,--тихо позвала Даша.--Ты слышишь меня.
--Да, слышу. Спасибо, что пришла. Я попросил Маквалу. Мне очень плохо. Пока вот что. Из шкафчика достань мой паспорт.
--У тебя же не было паспорта!
--Был, но я никому не показывал. Паспорт и все документы в нём возьми с собой, здесь не оставляй. Достала?
--Да. Здесь какие-то бумаги.
--Спрячь! Никому не показывай. Отдашь нашей дочке, она разберётся в них.
--Эх ты! Вспомнил, что у тебя дочка! У тебя же есть другие дети? Потом не хочешь, чтоб они приехали?
--Не знаю. Они сами решат. Ты не вмешивайся.
--Я не собираюсь вмешиваться. Просто по-человечески помочь тебе хочу. Приберу, умою тебя. Соседям некогда. Да и ты не особенно дружил с ними.
На второй день Лери умер. Предвидя его скорую кончину, соседи совещались уже по поводу его похорон:
--Никого не будет. Где живёт его семья, никто не знает. Если Даша согласится сидеть возле покойника, спасибо надо сказать.
Кончина Лери, этого странного человека, развязала тот многолетний узел непонятости поведения и противоречий по отношению к близким. Две ночи возле покойника дежурила Даша, а днём дочь Люба с мужем и детьми приходила и сидела возле покойника, слушая бесконечные разговоры соседок о странностях своего отца, который ни разу не пришёл к ним. На третий день явилась его законная семья, с которой Люба поздоровалась и представилась как дочь Валерьяна и хотела уйти. Жена, хорошо одетая пожилая женщина, остановила Любу:
--Не уходи, пожалуйста. Я никого не знаю. Мои сыновья хотят поближе с тобой познакомиться, поговорить.
--Я не знала своего отца,--сказала Люба.--Он не признал меня и не интересовался. Раз вы здесь, то я уйду. Мне неприятно сидеть здесь.
--Мы приехали из Украины. Лери был и оставался моим мужем. Покинул нас, потому что его могли арестовать за то что воевал вместе с ... Я не знала о том, что у него есть дочка. А за то, что сидела возле покойника, сказать могу только спасибо.
--Извините, я должна идти. У меня дела. Мама моя сейчас придёт.
Люба встретилась с матерью у ворот.
--Мама, приехала его семья.
--Наконец-то! Я тогда с тобой пойду. Мне здесь тоже делать нечего.
Люба приостановилась, глядя на мать в нерешительности. Подошли соседки, тоже уставились на Дашу. Окружили её и стали уговаривать зайти в дом и поздороваться с приехавшими, ведь две ночи возле покойника просидела, а сейчас пусть все хлопоты передаст той, настоящей жене.
--Даша, мы будем рядом с тобой. Если что не так, мы скажем правду. Не бойся. Пусть и Люба, твоя дочка, вместе с тобой. И мы,
все соседи, решим, как лучше. Давай, Даша!
Даша вместе с Любой поднялись на крыльцо домика. Из передних дверей вышла настоящая жена Лери. Позади двое молодых, сыновья. Даша поднималась по шатким ступенькам с опущенной головой, выпрямилась и вдруг очутилась в объятьях гостьи, настоящей жены.
--Дашка! Неужели ты?! Посмотри на меня! Ну смотри же! Ведь это твоя дочка?--указала на Любу.
Даша молча глядела на кудрявые волосы женщины, вспомнила учительницу- принцессу, которая делала завивку.
--Это завивка у тебя, Любава?--прошептала Даша и свалилась в обмороке.
--Сколько лет мы друг друга не видели, Любава?--спросила Дашка, когда все переволновались и устали удивляться встрече двух потерявшихся сестёр.-- В лицо не узнала бы тебя, а голос твой, точно такой у мамки был!
--Я догадалась по Любе твоей. Фигура и походка пацанячья.
Обе засмеялись.
--Помнишь, как мамка пирог пекла, а мы помогали. Тату тогда нам подарки привёз, ленточки. Мы подрались. Ты вредная была, всё себе хотела. Как же ты выжила, одна в хате!
--В другой раз, Дашенька, расскажу. Давай сейчас споём, как раньше с бабушкой пели. Помнишь?
Всю ночь проговорили сёстры, под утро заснули. Одна, единственная ночь для родных сестёр. Даша бросилась на колени перед Любавой, чтоб выпросить прощение за то что забыла о ней, когда злыдни убили матку и татку. И после не вспомнила, живя в чужой, но тёплой хате.
--Грех на мне висит, ведь матка всегда повторяла, чтоб не бросала маленькую сестру, а я бросила!
--Не убивайся так, Даша! Мы обе живые, и у нас дети. И в хате родительской я живу!
Оказалось, что сёстры ходили в одну и ту же школу, и та же самая учительница Евгения Петровна! Только Любава посещала школу осенью и весной, когда снега не было. И село, куда убежала Даша, было совсем недалеко от родного.
Узнала Даша и про жизнь Любавы, более благополучную, но тоже незавидную. Ту самую зиму провела у соседки, старой и немощной женщины, о которой все забыли. Маленькая Любава прибилась здесь и жила, пока женщина не умерла. Но до того Любава успела как-то устроиться в родной хате, которая сверху сгорела, но зато в погребе можно было укрыться и от ночей страшных, и от людей недобрых. Так жила и росла. Потом тоже эвакуировали, только не свои, а немцы. Пробыла в неметчине четыре года. Ей повезло: взяли её, как приёмную дочь, пожилые муж и жена. Правда, строгие были, ничего не понимала, но кормили и одевали хорошо. Язык ихний выучила.
--А как же ты вернулась?
--Пришли наши. Мои новые родители куда-то уехали, и я осталась одна в доме.
--Ну а потом!
--Потом этот Валерьян проходил мимо и зашёл. Он был одет в штатское. Заговорил со мной по-немецки, думал, что я немка. Понравились друг другу. Собрали всё, что можно было взять и переехали на Украину, к нам, в Димитровку. Он мастер на все руки, и вскоре устроил одну комнату и печку исправил. Тут и первенец наш родился, Богдан. Колупались у себя, муж уходил куда-то, приносил продукты, конфеты даже. Спрашиваю, где заработал, не отвечает. Потом в одну ночь проснулась, его нет. Выглянула, а он во дворе огонь устроил. Но не спросила. Потом сама дозналась. Бумажки утром рассмотрела, какие остались. Это не бумажки, а деньги были. Целый мешок.
--Ой! Откуда!
--До сих пор не знаю. Что дезертиром был, догадалась. И ещё с кем-то водился. Вот откуда у него столько денег, что детям оставил? Потом вообще пропал, раз в три года кто-то приходил и деньги оставлял, иногда и письма присылал. Вот и всё!
Похороны устроили с достойным застольем, народу собралось много. Всем интересно было поглядеть на обеих жён Лери, молчуна и отшельника. Две жены и трое детей. Документы, которые Лери передал перед кончиной Даше, были завещанием, по которому дочери Любе наследовалась отцова фамилия, сыновьям Богдану и Игнату передавалась земля площадью в два гектара и кроме этого всем трём детям: Богдану, Игнату и Любе-- передавалось право на получение денег в каком-то банке за границей в размере десяти тысяч долларов на каждого.
Документы были у Любы и у адвоката, вызванного телефоном по номеру, указанному в письменном распоряжении.
Любава с сыновьями собиралась уезжать. А как поступить с двумя гектарами земли? Сыновья не думали оставаться здесь. Они в Киеве оба работают, и семьи у обоих. Решили сдать на временное пользование соседям.
--Да, так лучше!--одобрила Даша.--Я присмотрю, и Люба с мужем помогут.
Земля эта понадобилась семье Любы в 90-е, когда физически продовольственный рынок не существовал.
Сам участок, который когда-то отец расчистил от кустарника и прорыл вручную канавы, Люба приватизировала и оформила на имя сводных братьев. Когда легче стало, посадили ореховые кусты: орехи в большом спросе.
Но Даша успела скончаться до 90-х. Сыновья Любы отправились в Тбилиси получать высшее образование. Сейчас, слава богу, работают.
Только наступил сейчас двадцать второй. Война в Украине. И вспомнили сводные братья Любы, что они грузины по национальности, и что у них есть два гектара земли, приносящие неплохой доход, и сестра, которая так давно их зовёт и приглашает приехать и присмотреть за своим участком.
--Здесь, слава богу, небо чистое и не стреляют,--при встрече повторила Люба, уже не молодая, но энергичная.--Пропишитесь и обоснуйтесь на своей земле. А мне некогда.