Он стоял перед дверью и улыбался во весь свой длиннющий, набитый металлическими зубами рот.
- Борис... - наконец прорвалось у Елдашева. - Ты откуда?!
А он все молчал, глаза блестели счастливой влагой. Потом коренастая, обтянутая куцым стеганым ватником фигура дернулась. И Борька, резко перешагнув порог, до хруста сдавил Славкины плечи. Елдашев скосил глаза на замерший у его щеки аккуратный шов серой суконной ушанки.
- Я добрался, Валентиныч! Че-ерт, Валентиныч, слышишь, я ведь добрался! - Казалось, Борька сам себя убеждает в свершившемся. Отстранившись, он Елдашева не отпустил, крепко впившись в предплечья. - Ну, здоров?! Ты бреешься, что-ли?
Одну из щек и подбородок Елдашева скрывала пушистая белая пена.
- Собирался, - кивнул он на помазок, так и оставшийся в пальцах правой руки.
- Валентиныч, а давай-ка и я побреюсь. По-человечески, а? Сполоснусь заодно. Знаешь, какой я грязный? - громыхал Борис. - Квартиру твою потом мне покажешь. Шеф-то на новоселье был?
Бросив на подзеркальник шапку, Кочетков шлепнулся на мягкий низенький стульчик, стягивал литые резиновые сапоги.
- Ног, Валентиныч, не чую. Отморозил, наверно. Ты чего истуканом стоишь? Дверь хотя бы прикрой, ну как кто случайно увидит. Тебе оно надо?
Елдашев послушно выщелкнул ригель замка. Когда он повернулся, Кочетков уже стягивал ватник. Под телогрейкой на Борьке была фиолетовая байковая куртка пижамы.
- Вот-вот, - перехватил его взгляд Кочетков. - Из-за этого великолепия байкового в поезде и не раздевался. Вагон протопили - на верхней полке было, как на сочинском пляже. Всю ночь обливался потом. Ну, веди, - Борька вскочил на ноги. И - замер.
- Валентиныч, - вдруг зашептал он. - Ты один хоть? Совсем, понимаешь, из башки вылетело.
- Один, - ответил Елдашев. Которого вдруг обожгло чувство жалости к самому себе. Славка зашел в ванную, полотенцем вытер пену с лица, сполоснул помазок.
- Брейся, - кивнул на разложенные на раковине тюбик “Флорены” и бритву. - Полотенце сейчас принесу.
- И какие-нибудь трусы. Смену белья прихватить с собой как-то не получилось. - Борька опять радостно заблестел своими зубами. - Организуешь?
- Поищем, - кивнул Елдашев. - Как убежал-то?
- Да расскажу, Валентиныч. Все расскажу. Дай вот только помоюсь.
Елдашев закрыл дверь и пошел в спальню. Распахнул платяной шкаф, долго стоял перед аккуратными стопами белья. Наконец его длинные пальцы вытянули с одной из полок трусы, с другой - синий, тонкой шерсти, спортивный костюм. Забросив все это в ванную - уже полную влажного горячего воздуха, с черной головой Кочеткова, маячащей за пластиковой занавеской, Елдашев опустился на табурет у новенького кухонного стола. Сгорбился, подперев рукой подбородок. Шум воды, несшийся из ванной, забивал уютное мурлыкание сетевого радиоприемника.
Встретились они с Борькой давно. Лет уже двенадцать назад. В поезде, в одном из вагонов которого ехали новобранцы. Устав от тонкошеей, облевавшейся молодежи (водкой их исправно снабжала наглая, коротконогая проводница), Елдашев ушел в тамбур. Курил и радовался судьбе, подарившей ему столь удачное стечение обстоятельств. Тогда-то к нему и подошел Кочетков. Пьяный, но - уверенно державшийся на ногах. Предложив познакомиться:
- Ты ведь тоже, видно, не восемнадцатилетний!
Разговорились. Кроме возраста, общего у них оказалось масса. Оба - газетчики. Оба - после университетов. У обоих дома оставались семьи. Свою Кочетков тут же и предъявил, вытащив из бумажника несколько фотографий:
- Это моя Тамара. А здесь я со Светланкой. Парня, понимаешь, сделать не получилось. Ну, ничего, вернемся из армии - у нас это дело не заржавеет, - улыбка растянула узкий рот Кочеткова.
Славке предъявлять было нечего: фотографий жены и ребенка он с собою не взял. Да и возвращаться после службы домой не собирался. Но тогда Кочеткову об этом он, разумеется, не сказал. И только много спустя, когда прошла уже их первая армейская зима, Елдашев проговорился о планах на дальнейшую, гражданскую жизнь.
Шли учения. Типография была развернута в пахучем, чистом лесу. Они уже давно откатали загодя, как в таких случаях водится, сделанную газету. Ушел по назначению тираж. И личный состав редакции пил водку, вольготно разбросавшись в тенечке, рядом с высокими колесами кунга. Вернее, водку к тому моменту пил один Кочетков, доказывая практикой свой собственный постулат о том, что настоящий мужчина после двух стаканов водки обязан еще и работать. Славка курил рядом, привалившись к прохладной металлической лесенке. Остальной коллектив, порубанный, уже валялся среди высокой травы. Ветер, прорывавшийся с опушки, отгонял комаров. Чадил костерок, на котором они разогревали вспоротые 700-граммовые банки тушенки.
- Что бы там не говорили, Валентиныч, но в армейской жизни есть своя прелесть, - довольно журчал Кочетков. - И накормят тебя, и обуют, и оденут. А главное - думать ни о чем не надо. Сказали “направо” - пошел направо. “Налево” - идешь налево... Серое вещество может вполне пребывать в состоянии абсолютного покоя.
- Так оставайся, служи.
- Увы, Валентиныч. Поздно. Мое серое вещество уже запустили. Работает, блин. И никуда от этого теперь мне не деться. К тому же, Тамара меня вряд ли поймет. Да и шеф ждет, место для меня держит.
Борис, в отличие от Елдашева, уже успел прилично обосноваться в редакции областной газеты.
- А я бы мог и остаться, - сказал Славка. - Шефа у меня нет. Дома тоже никто не ждет. Да уж больно здесь скучно.
- Как “не ждет”?! Бли-ин... Я и смотрю, писем тебе почти не приходит, все от матери да от матери. Она что, тебе головной убор из рогов соорудила?- вскинулся Кочетков, имея в виду Славкину жену. В отношениях между супругами он допускал все, что угодно. Кроме измены.
Славка молчал. Измены, разумеется, не было. Не наблюдалось и близости, какого-то внутреннего родства. Физическая близость, понятное дело, была. С первой же встречи, когда будущая Славкина жена даже не успела понять, как оказалась у него в койке. Как и ее многочисленные предшественницы, “западавшие” на Славкину высокую фигуру, шапку густых волос цвета блестящей на солнце соломы. На стихи, которые Славка читал, размахивая длинными, худыми руками.
Только вот, в отличие от прочих, она “залетела”. И сказала, что хочет рожать.
- Ну рожай, если ты хочешь, - согласился Елдашев.
Потом появился ребенок. Весь голый и красный, с редкими светлыми волосенками. Постоянно пищавший в кроватке, втиснутой рядом со Славкиным письменным столом. За которым стало невозможно работать.
И Славка бежал. От этого писка. От женщины, у которой так и не пропал живот, выросший за время беременности, зато напрочь пропала талия. От этих заполонивших всю его комнату постоянно мокрых пеленок...
- Да завей ты, Валентиныч, это горе веревочкой, - услышал он Кочеткова. - Не ты первый, не ты последний... Что уйти решил - молодец, уважаю. Мужчина! Такого прощать нельзя. Не пропадешь. И вообще - поехали к нам! Ты же ответсек от Бога, а у нас Семенычу скоро на пенсию уходить. Давай-ка я отпишу про тебя шефу. Сначала в отделе поработаешь, а там видно будет. С жильем шеф порешает. Жену мы тебе запросто найдем, знаешь, какие лапушки у нас есть! А ты парень видный. Как?
- Вариант... Надо подумать.
- Что тут думать? - Кочетков плеснул по стаканам водки. - Держи, Валентиныч. За нас!
Водка была теплой, но половину налитого Славка таки отпил.
-Ничего, ничего, Валентиныч, пить мы тебя научим, - выговорил сквозь послеводочную гримасу Кочетков. Проглотив кусок тушенки, Борька макнул в растопленный жир кусок хлеба, смачно прожевал.- Вкуснотища! Ничего в этом дурного нет, мозги тоже время от времени чистить надо. Главное, Валентиныч, знаешь в чем? В том, что пьяный проспится. А вот дурак - никогда!
И Славка поехал. Все сладилось на удивление. Именно так, как и говорил Кочетков. Вопрос о трудоустройстве решился, как по маслу.
- Что ж, давайте попробуем, - сказал редактор, отложив, даже не разворачивая, в сторону стопочку Славкиных документов. - У нас завтра начинается ярмарка: районы привезут овощи, картофель, разное там мясо и молоко... Сделайте репортаж.
Ярмарку Елдашев отработал. И в девять утра следующего дня уже ждал шефа на мягком стуле приемной. Не только с готовым материалом, но и с карточками, которые сам же и напечатал, превратив на несколько часов в фотолабораторию ванную комнату Кочетковской квартиры. Принесенное шеф забрал, Славку отправил курить.
А через час Елдашев входил в его кабинет вместе с заведующими отделов: в редакции начиналась планерка. Когда все расселись, шеф первым делом взял в руки Славкины документы:
- Знакомьтесь, это - Вячеслав Валентинович Елдашев. Работать он будет в секретариате, у Акима Семеновича. Жить... - Шеф подержал паузу, потом выдвинул ящик стола, вынул из него колечко с ключами. - Жить пока Вячеслав Валентинович будет в малосемейке радиозавода.
Ключи скользнули к Елдашеву по полировке стола.
- Идите к секретарю. Пишите заявление, оформляйтесь.
Как потом Славка узнал, шеф очень любил такие вот эффектные варианты. Что ключи от служебной малосемейки! Перед сотрудником, в котором он был заинтересован, шеф мог небрежно бросить на полировку стола ордер от долгожданной квартиры, бесплатную путевку на престижный курорт, пухлый конверт с денежной премией... Тем более, что устраивать для себя самого подобные шоу шефу было очень легко: в кресле редактора Козьмин досиживал уже второй десяток лет.
Человеком он был весьма добродушным, в компаниях местной номенклатуры его любили. Да и портить отношения с шефом остерегались: слишком много он про каждого знал. Как-то на шефа по-крупному “покатил бочку” один из секретарей обкома. Непостижимым образом развернувшись, эта самая бочка самого же его и переехала: уже через месяц бывший секретарь руководил областным кинопрокатом. Поэтому все просьбы Козьмина те же директора заводов выполняли только что не бегом и вприпрыжку.
Собственные кадры шеф оберегал, холил. Попасть в его команду единственно по протекции было немыслимо. Определяющим аргументом оставались способности человека. Но уж если человек попадал!..
“Мальчиком” в секретариате Славка оставался недолго. Кочетков был прав на все сто, когда расписывал его качества шефу. Елдашев чуть ли не физически чувствовал структуру газетной полосы. На хорошем уровне мог писать, фотографировал. Уже через год, когда Аким Семенович ушел в отпуск, Славка остался за него и правил секретариатом.
Поступиться же Елдашеву пришлось в одном: в своих отношениях к женщинам. Не то, чтобы шеф был большим моралистом, нет. Просто грязи в людях он не терпел. Зная об этом, редакционные любители “отрывались” по-тихому, больше - в командировках. Сотрудники секретариата в командировки не ездят. Но и в этом плане Славке крупно повезло: иметь то, что получил он и продолжать смотреть на сторону мог только человек с психикой явно нездоровой.
Потому что это было действительно нечто! В жаркие летние месяцы, когда любую лишнюю тряпку на теле женщины воспринимают как орудие пытки, каждое существо в штанах, встречавшее Наденьку в лабиринте типографских коридоров, шалело. Будучи в состоянии испытывать лишь одну, но такую пламенную страсть... О, эта грудь, распиравшая узенький рабочий халатик! Эти бедра, приподнятые на непостижимую высоту выстукивающими бетон каблучками! Стог светлых, с рыжинкой, волос, к которому рука тянулась сама по себе... “Фемина”,- говаривал именно про таких Паниковский.
То, что говорили про наборщицу областной типографии мужики всех редакций - не передать. Хотя бы по причине объема этих высказываний. Поэтому Елдашев оказался далеко не первым, отправившимся провожать Наденьку до квартиры от последнего ночного типографского автобуса. Он стал первым ( перманентный общественный контроль тому свидетель!), кого в эту квартиру впустили.
Наденьке, кроме всего прочего, Славка был обязан тем, что стал в коллективе своим. Потому как одно дело работа, всеобщее знание того, что он - в числе любимчиков шефа. Варяг все одно еще очень долго бы оставался варягом.
Совсем иной результат дает всеобщее знание твоих слабостей, маленького хотя бы кусочка внутреннего, скрытого мира. Для получения которого, как трактует народная мудрость, с человеком необходимо употребить не менее пуда соли.
Так называемые романтические отношения сжимают временную спираль. Причем не только у непосредственных участников. Но - и у каждого из тех, на кого выплескивается переполняющее этих двоих чувство. Наденька же, в силу немыслимой для простого смертного специфики, была известна не только среди мужчин. Финал их романа со Славкой ничуть не меньше интересовал и женщин. Все взлеты и падения, похолодания и потепления немедленно становились общественности известны. Горячо, заинтересованно обсуждаемы. Потому, когда через год с небольшим Наденька переехала в Славкину малосемейку навовсе, для любого человека в редакции Славка стал почти что родным. Высокая, костистая фигура его вызывала у людей исключительно теплые воспоминания.
По крайней мере, только тогда Славке стало доступно знание о скелетах, хранившихся в редакционном шкафу. Один из которых, как ни странно, был связан с Кочетковым Борисом и касался горячо им любимой Тамарочки. Первым проговорился редакционный шофер, когда они подвезли Кочеткову до службы.
- Сука! - сказал вслед Тамарочке Абдулыч, незадолго до этого делавший женщине комплименты. Глаза водителя через зеркальце заднего вида внимательно посмотрели на Славку. - Ты только Борьке не говори. Убьет ее, не дай, бог. Или покалечит... Чего только бабе не хватает?! Живет за ним, как за каменной стеной. Одно слово - сука.
Сказать, что Тамарочка страдает болезнью, на русском нелитературном зовущейся бешенством матки, было нельзя. Тем не менее, “уговорить” ее в отсутствие Кочеткова при известном усердии мог любой. Отсутствовал же Кочетков часто. Кроме водки, у Бориса был еще один способ “отпустить мозги”: съездить в командировку. И если многие их коллеги, совмещая приятное с полезным, в командировках оттягивались по полной программе, Борька, уезжая, занимался одним - работал.
- Понимаешь, - не раз признавался он Славке, - попадаешь в цех. Походишь по ребристому профнастилу, подышишь запахом горячего металла, посидишь с мужиками в курилке - и забываешь про всю нашу муть, грязь и пену. Люди там куда чище!
Проговориться Славка не мог. Но не потому, что считал правильным скрывать подобные вещи.
- Мало ли, о чем люди болтают, - сказал он тогда водителю. - Ты ж ее за ноги не держал?!
Борьку оберегали долго. Да Богу, очевидно, было угодно другое. Кочетков узнал обо всем сам. Однажды вернувшись из командировки на день раньше обещанного, Борька зашел в дом. И увидел мускулистую мужскую задницу, неиствовавшую меж раскинутых Томиных ножек, мошонку, ритмично бьющуюся о нежный Тамарочкин зад.
За эту-то мошонку Борька и ухватился. Сжав ее в кулаке, сдернул мужика на пол. Задохнувшись от боли, тот даже не мог кричать. Закричала Тамара. От неожиданности, когда, недоумевая, почему вдруг из нее так внезапно ушел партнер, приоткрыла глаза. И увидела стоявшего перед супружеским ложем Бориса.
Калечить, тем более - убивать, Борька жену не стал. Крик Тамарочки оборвался - нагнувшись, Борька сжал ее шею, вдавил Тамару в кровать. В навалившейся тишине было слышно, как судорожно пытается вдохнуть воздух корчившийся на полу Томин партнер.
- Эх ты ж и... - оборвал сам себя Борька.- Хотя бы о дочке подумала.
Отпустил Тому, повернулся и - вышел. Сумка все это время так и оставалась у него на плече.
Так в Борькиной жизни осталась лишь одна составляющая - работа. Фамилия Кочеткова и прежде традиционно лидировала в перечне сотрудников, перевыполнявших норму месячной отработки. Теперь до него вообще было не дотянуться.
Шеф поселил Бориса в мансарде флигелька, стоявшего на задах редакции. На первом этаже был гараж, сам флигелек утопал в зелени. В мансарде, куда после получек по-тихому время от времени запускал избранное редакционное общество Абдулыч, по весне одуряюще пахло черемухой. Белые от цветов ветви только что не ложились на письменный стол, за которым теперь работал Борис.
С кардинальным решением жилищной проблемы заведующего отделом промышленности редактор не торопился. Не сжигал за Борькой мосты. Надеясь, что рано ли, поздно, но Кочетков вернется в семью, шеф обещал переселить Бориса в малосемейку, когда ее освободят Славка с Надеждой.
Но Кочеткову хватало мансарды. В огромных, тщательно выписанных подвалах, которые еженедельно шарашил Борис, временами настораживало одно: нет-нет, да прорывавшаяся злость. Мужики, пару раз по традиции залезшие по деревянным ступенькам к веткам черемухи, в мансарду ходить перестали. Пропустить соточку с ними Кочетков мог. Но только - одну, и дальше молча сидел. А пить водку, как на поминках, удовольствия мало. Без разговора русскому человеку даже холявная бутылка - в тягость.
Тамаре, получавшей полную информацию о Борьке от своих редакционных подруг и как-то пришедшей в мансарду, дверь Кочетков не открыл. И даже реплики не подал. Позвонил вниз, Абдулычу, после трудового дня поливавшему машину из шланга и попросил девушку увести.
Беда пришла год спустя. Когда вновь зацвела черемуха. Виной всему было серое Борькино вещество. Мозг аналитика, систематически подпитываемый информацией, получаемой в командировках. Как знать, не случись разрыва с Тамарочкой, Борька, возможно, до такого и не допер. Или допер на несколько лет позже. Когда в открытой печати появились вещи, куда серьезней того, о чем написал Кочетков.
Но в ту пору содержавшееся на девяти страницах машинописи через два интервала читалось явной крамолой. Мало того, что Кочетков весомо, грубо и зримо проанализировал работу промышленности области за последние несколько лет, на конкретных примерах рассказав о приписках, подставах, перерасходе средств... Фактура выстраивалась таким образом, что приводила к выводу: виной всему этому является тотальная заорганизованность по вертикали. Но и это еще полбеды. Борька писал о людях, руководящих промышленностью на уровне региона, показывал их, мягко говоря, некомпетентность. И - о необходимости других, объективных законов управления. Каковыми, на его взгляд, являются законы рынка. На дворе же стоял 1983 год.
Шеф вызвал Кочеткова перед обедом. Аэродром редакторского стола был девственно чист. Кроме перекидного календаря на светлом дереве лежал только Кочетковский оригинал.
- Одного я никак не могу понять, - говорил шеф, глядя в окно, мимо Бориса.- Взрослые, вроде бы, мужики. Я все охота шашкой махать... Сколько вам говорилось - и на летучках, и лично: пишите не о железе, пишите о людях, имеющих с этим железом дело. Говорил? - шеф взглядом уперся в Бориса.
- Да... - недоумевающе согласился тот.
- Так почему ты о людях не думаешь? - взорвался Козьмин. - Ну, убери ты эту отчетность, эту, как ты пишешь, “тотальную подчиненность по вертикали”. Что, людям от этого станет лучше?
- Конечно, шеф.
- Аналитик х..в! Каким людям, ты об этом подумал? Директору завода с его камарильей? Да! А работяге? Тому же твоему тестю, который деталюшки на станке точит? Ты ж дальше носа ничего не разглядел. Ладно... Ты эту херню свою кому-нибудь показывал? - зацепил шеф лапищей оригинал со столешницы.
- Да нет, никому. Валентинычу только.
Шеф осел в кресле и замолчал.
- Ты ж меня, парень, в угол загнал... Ну хоть это-то понимаешь, нет? Ладно, иди.
Что знают двое, знает и свинья. Кто конкретно выступил в этой роли, в конторе так и не установили. Тем более, что материал, сброшенный в машбюро, кроме машинисток мог прочитать любой, кому это было не лень.
Но то, что к судьбе Бориса приложил руку шеф, было очевидно. Иначе вместо психушки, куда его отвезли, Кочетков мог вполне оказаться на зоне. Отрабатывая свой хлеб, гэбэшники в те времена, случалось, “закрывали” людей по дутым, насквозь придуманным делам. А здесь - такой повод! Идеологическая, можно сказать, диверсия. Да еще - в редакции газеты с разовым тиражом порядка ста тысяч экземпляров.
А так... Так Борька будто бы просто болел. Его даже не увольняли. Судя по тому, что на месте Кочеткова временно трудился “и. о.”, шеф не терял надежды Борьку вернуть. Редакционные мужики, попадая в мансарду, теперь обязательно выпивали и за Бориса. Как-то даже зашел разговор о том, сколько же денег Борька получит по больничному, когда выйдет на службу. Почему-то считалось, что вернуться Борька должен не менее, чем через год. И денег должен был получить не мало.
Но Борька вернулся раньше. Не прошло и шести месяцев, как ранним осенним утром он позвонил в двери новой квартиры Елдашева.
- Как же, интересно, он адрес узнал?- подумал мучившийся на кухне Славка. И тут же себе и ответил, вспомнив о списках жильцов, вывешенных в подъездах. А что квартиру он получит именно здесь, шеф объявил загодя, еще после нового года.
Кочетков вышел из ванной распаренный, умиротворенный. Благодарно сжал Славкино плечо, уселся к столу.
- Эх, Валентиныч, хорошо-то как! Покормишь хоть?
Славка кивнул, дотянулся до холодильника.
-Борщ будешь?
- Все “будешь”: со вчерашнего дня голодаю. Слушай, Валентиныч, это ж селедка! - разглядел Борис стеклянную трехлитровую банку. - На фиг нам борщ, давай картошечки сварим, а? Ты как?
- Нормально. - Славка поставил на плиту кастрюльку с водой, выдвинул из-под раковины ведерко картошки. Взяв нож, Кочетков пристроился рядом.
- Наденька на работе?
- Ага.
- А ты что молчишь-то, рассказывай, рассказывай. Переехали давно?
- Нет... - Елдашев вздохнул. - В конце августа. Дом к Дню города гнали.
- Гудели?
- Спрашиваешь...
Селедку Борис резал сам, не чистив, большими кусками.
- Валентиныч, давай так, а? Только руки чем вытирать принеси.
Славка сходил в комнату, положил на стол рядом с тарелками листы писчей бумаги. Поставил пару стопок тонкого стекла, с кольцами светло-зеленого инея.
- Да ты что?! - немедленно отреагировал Кочетков. - Кто ж под картошку с селедкой из таких пьет? Ставь, Валентиныч, стаканы. И вилки мне не надо, руками вкуснее.
Кочетков сам разлил. Держа на весу свой стакан, смотрел на Елдашева, улыбался.
- Ну, здорово, братан?
- Здорово,- дернул Елдашев плечом.
Борис разломил кусман селедки, откусил картошечки, бросил в рот хлеба.
- М-м-м... Просто праздник какой-то!
- Что, в больнице селедку не подают?
- Вздурел? Там пресное все. Кормят, правда, нормально. Хлеба - битком. Свежий, мягкий. Но опять-таки - белый. О! - Кочетков поднял палец, - чувствуешь - дошло, загорается... Жить там, Валентиныч, конечно можно. Если тебе не колют какую-нибудь херню по типу инсулина. Деньги есть - санитары тебе и курева привезут, и водки. Даже женщину, если уж очень хочешь. По вечерам же врачей нет, санитары там как короли.
- Женщины-то откуда?
- А из соседнего копуса.
- Ну и как тамошние женщины?
- Откуда я знаю! Да и денег у меня не было, никто же не навещал.
- Слушай, Борис, инсулин - это же лекарство. Диабетикам, по-моему, колют, они без него жить не могут.
- Диабетики, может быть, и не могут. Мне лично такой жизни, которой живут те, кому его там кололи, ни за какие деньги не надо.
- В смысле?
- В смысле живет он, как скотина на ферме: спит, ест, да , не к столу будет сказано, оправляется. Минимум три месяца. Разбудят его, укол сделают, покормят - и снова на боковую. А после трех месяцев это вообще робот. Поставят его - он стоит. Посадят - сидит. Индифферентность полнейшая, ничего не надо. Понимаешь, глаза открытые, а он даже не смотрит, не видит ничего... ладно, Валентиныч, не будем о грустном. Налей лучше.
- А тебя чем кололи?
- Меня не кололи. Таблетки, правда, пить должен был. Выстроят всех в коридоре, и - к столику медсестры, по одному. Она тебе на ладошку - дозу, в другую - пластиковый стаканчик с кисельком: проглоти и запей. Поначалу глотал, потом парни научили. Таблетки - под верхнюю губу, кисель проглотишь... И - в туалет, якобы покурить. Я там, Валентиныч, тихим считался, даже трудотерапию прописали.
- Чего-чего?
- Трудотерапию. Выдадут телагу, шапку, сапоги и, перед обедом - двор убирать. Мести, мусор за ворота вытаскивать. Потом каждому - пачку курева. Я эти сигареты за полцены отдавал. С этой терапии и сдернул.
- Зачем, Борь?
Кочетков аккуратно поставил стакан, повозил туда-сюда по пластику столешницы.
- Бежать из маленькой тюрьмы в большую смысла, разумеется, нет. Мы и здесь всю жизнь зависимы. Всю жизнь ждем, пока правительство соблаговолит нам что-нибудь дать. Зарплату повысят, пенсию. Квартиру предоставят, телефон поставят... Как стадо коров на выпасе. Мычим, ищем, где трава посочнее... Каждая корова, вроде, сама по себе. А пастух - вот он, кнутом - щелк, и погнал. Кого обратно, в коровник, кого - на мясокомбинат. Все покорные, блин, как после инсулинового курса.
Но когда эту зависимость от мудачья чувствуешь в концентрированном варианте... Вся наша большая тюрьма становится такой, Валентиныч, желанной! Тут хоть двери не перекрыты и решеток на окнах нет. Я вчера вышел за ограду - и воздух будто другой. Там прямо за нашим забором - рельсы, метрах в двухстах - остановочная платформа. Гляжу - электричка подходит. На меня как накатит! Бросил это ведро с мусором и - бежать.
- Так вас что, не сторожили?
- А кому надо “тормозов” сторожить? Пей, чего стакан мнешь?
- Тебя жду.
- Так я вроде уже... Тогда лей, - осклабился Борька.
Они дошли до середины второй бутылки, когда в дверь позвонили.
- Наденька? - пьяно обрадовался Кочетков.
Но это была не Наденька. Славка сообщил по телефону о Кочеткове, когда ходил в комнату за новой бутылкой. Иного выхода для себя он просто не находил.
Елдашев стоял в коридоре и смотрел, как двое крепких мужчин подхватывали Кочеткова под мышки и отрывали от стула, потащили с кухни. Борька продолжал улыбаться, зажав в руке кусочек селедки. Он вряд ли что-либо понял.
Похоронили Бориса следующей весной, в мае. Видимо, не на всех одинаково действует инсулиновый курс. Кочетков снова убежал из больницы. Только идти ему уже было некуда. И ушел Кочетков недалеко. Повесившись в рощице, сразу за полотном железной дороги.
Поминали его в типографской столовой. Когда ответственный секретарь редакции Вячеслав Валентинович Елдашев начал говорить положенные по случаю слова, шеф поднялся из-за стола, молча выцедил стакан водки и вышел. В остальном же все кончилось, как обычно: мужики пошли продолжать в мансарду.
- Грех не продолжить, - сказал один из членов дружного коллектива. - Покойный любил выпить и закусить. Пусть земля ему будет пухом.